Портсмут, 23 декабря 1787

1

Жил в давние времена джентльмен – высокий, обличия самого благородного, – взявший себе за правило приходить в первое воскресенье каждого месяца на рыночную площадь Портсмута, чтобы пополнить свою библиотеку.

Когда я увидел его впервые, внимание мое привлекла карета, в которой привозил этого джентльмена слуга. Чернее черного, но осыпанная вверху серебристыми звездами, говорившими, пожалуй, что джентльмен питал интерес к миру, который лежит за пределами нашего. Бо́льшую часть утра он проводил, роясь в содержимом книжных лотков, что выставлялись перед лавками, или водя пальцами по корешкам книг, стоящих на полках внутри лавок, вытягивая одни, чтобы взглянуть на скрытые под их обложками слова, перекладывая другие из ладони в ладонь, чтобы осмотреть переплет. Клянусь, ему случалось едва ли не принюхиваться к чернилам на страницах, столь внимательно изучал он некоторые тома. Иногда джентльмен увозил с рынка несколько ящиков с книгами, и ящики эти приходилось, чтобы они не свалились, привязывать к крыше кареты пеньковым жгутом. В другие дни ему удавалось найти хорошо если один заинтересовавший его том. И пока он изыскивал возможность облегчить свой бумажник, я изыскивал возможность освободить его карманы от лишних вещей – таким было в ту пору мое ремесло. Ну если не все карманы, то хотя бы один. Время от времени мне удавалось разжиться его носовым платком, после чего моя знакомая, Флосс Маккей, за фартинг или около того спарывала с него монограмму МЗ, чтобы я мог за пенни продать платок портомойке, а та, в свой черед, подыскивала для него покупателя и получала маленькую прибыль, которую расходовала на джин и пикули. Как-то раз джентльмен оставил при входе в галантерейную лавку свою шляпу, так я прибрал и ее и обменял на мешочек стеклянных шариков да воронье перо. Я несколько раз пытался и к бумажнику его подобраться, однако бумажник он, как и подобает джентльмену, держал поближе к телу, но однажды я, увидев, как он расплачивается с книгопродавцем, понял: это человек из тех, кому нравится иметь при себе порядочные деньги, и твердо решил, что рано или поздно они перейдут в мои руки.

Я упоминаю о нем здесь, в самом начале моего повествования, чтобы поведать о происшествии, случившемся в одно из воскресных рыночных утр, когда воздух был необычайно тепл для рождественской недели, а улицы на редкость тихи. К моему разочарованию, джентльмены и леди, прибывшие на рынок за покупками, были немногочисленны, а между тем я намеревался попотчевать себя через два дня особым обедом, дабы отпраздновать рождение Спасителя, и нуждался в шиллинге для его оплаты. Впрочем, мой джентльмен на рынок пришел – приодевшимся, чуть пахнувшим одеколоном, и я вертелся близ него, ожидая удобного случая сделать свой ход. Как правило, отвлечь его от чтения могло разве что пробежавшее через рынок стадо слонов, однако в то декабрьское утро ему взбрело в голову посмотреть в мою сторону, и на миг я подумал, что он меня раскусил и мне крышка, хоть ничего преступного я еще и не совершил.

– С добрым утром, мой мальчик, – сказал он, снимая очки и вглядываясь в меня, и слегка улыбнулся, изображая беззаботность. – Хорошее нынче утро, не правда ли?

– Да, если кому нравится солнечное Рождество, однако я не из них, – грубовато ответил я.

Джентльмен обдумал мои слова, прищурился и немного склонил голову набок, оглядывая меня с головы до ног.

– Что же, ответ не хуже прочих, – сказал он, и по тону его я понял, что джентльмен не уверен, нравится ему этот ответ или не очень. – Вы, полагаю, предпочитаете снег? Мальчикам он обычно по душе.

– Мальчикам, может, и по душе, – ответил я, вытягиваясь во весь рост, по части которого мне, однако ж, не приходилось тягаться с джентльменом, хоть я и был повыше некоторых. – А мужчинам – нет.

Он снова чуть улыбнулся, продолжая разглядывать меня.

– Прошу прощения, – сказал он, и я подумал, что уловил в его речи отзвук какого-то акцента. Французского, может, хоть джентльмену почти удавалось скрывать его, как то и положено. – Я не хотел вас обидеть. Вы определенно мужчина зрелых лет.

– Да я и не обиделся, – ответил я и слегка поклонился. Два дня назад, в ночь солнцеворота, мне стукнуло четырнадцать, и я решил никому больше не позволять говорить со мной свысока.

– Я ведь видел вас здесь и прежде, не так ли? – спросил он, и я сказал себе, что лучше бы мне уйти, ничего не ответив, поскольку для болтовни у меня ни времени, ни настроения не было, однако счел, что должен держать фасон. Если он и вправду француз, то это мой город, не его. Как-никак я англичанин.

– Не исключено, – сказал я. – Я живу неподалеку отсюда.

– А могу я осведомиться, не встретился ли мне в вашем лице мой собрат, ценитель искусств? – продолжал он, и я помрачнел, пробуя его слова на вкус, точно мясо на кости, и уткнул язык в уголок рта, отчего тот вздулся, – Дженни Данстон, увидев это, называла меня уродом, только для живодерни и годным. Джентльмены, они такие: никогда пятью словами не обойдутся, если можно сказать пятьдесят. – Я полагаю, вас привела сюда любовь к литературе? – спросил он затем, и я решил: пошло оно все к дьяволу, и уж собрался обложить его последними словами и отправиться искать другого бобра, но тут он громко захохотал, как будто я – совсем уж дурак дураком, и, подняв руку с книгой, ткнул ею в меня. – Вы любите книги? – спросил он, переходя наконец к сути дела. – Нравится ли вам читать?

– Нравится, – признался я и, поразмыслив, добавил: – Хотя книги мне в руки попадают не часто.

– Да, могу себе представить, – сказал он уже тише, снова оглядев меня сверху донизу. Думаю, по виду моего разномастного тряпья ему не составляло труда заключить, что в настоящее время я избытком средств не упиваюсь. – А между тем юноша, подобный вам, должен всегда иметь под рукой книги. Они обогащают ум, понимаете? Задают вопросы о вселенной и помогают чуть лучше понять наше место в ней.

Я кивнул и отвел взгляд в сторону. Не было у меня привычки вступать в разговоры с джентльменами, и будь я проклят, если собирался начать подобным образом день.

– Я спрашиваю об этом… – продолжал он с видом архиепископа Кентерберийского, который произносит проповедь перед одним всего-навсего человеком, не желая, однако ж, прерывать ее из-за нехватки слушателей. – Я спрашиваю об этом лишь по причине моей уверенности, что видел вас здесь и раньше. На рыночной площади, хотел я сказать. И в частности, у книжных лотков. А юные читатели внушают мне большое почтение. Собственный мой племянник – увы, я не могу заставить его продвинуться в книге дальше фронтисписа.

Верно, книжные лотки были моим постоянным рабочим местом, но лишь потому, что у них легче подловить бобра, вот и все, ведь кто же покупает книги, как не те, у кого деньжата водятся? Однако его вопрос хоть и не содержал обвинения, разобидел меня, и я надумал поиграть с ним еще немного и посмотреть, в каких дураках он у меня останется.

– Что же, хорошее чтение мне по душе, – сказал я, потирая ладонь о ладонь, – ни дать ни взять благовоспитанный сын герцога Девонширского, весь такой нарядный, в лучшем своем воскресном костюме, с намытыми ушами и начищенными зубами. – О да, уверяю вас. Собственно говоря, я намереваюсь когда-нибудь посетить Китай, если смогу найти время, свободное от выполнения моих нынешних обязанностей.

– Китай? – переспросил джентльмен, глядя на меня так, точно я вдруг отрастил двадцать голов. – Прошу прощения, вы сказали «Китай»?

– Вне всяких сомнений, сказал, – и я снова отвесил ему легкий поклон и вообразив на миг, что он, если сочтет меня образованным, может взять в свой дом, как собственного сына, и обрядить в самые лучшие одежды; конечно, жизнь моя тогда переменится, но, возможно, не к худшему.

Джентльмен глядел на меня по-прежнему, и я подумал, что, пожалуй, ляпнул глупость, поскольку вид у него был здорово озадаченный. Сказать по правде, мистер Льюис, который заботился обо мне в те годы и в доме которого я жил, сколько себя помнил, за всю мою жизнь мне только две книги почитать и дал, а действие их происходило как раз в этой далекой стране. Первая рассказывала о малом, который приплыл туда в старой ржавой шлюпке, и лишь для того, чтобы тамошний император стал требовать от бедняги исполнения множества трудных дел – прежде чем отдать ему в жены свою дочь. Вторая содержала игривую историю с картинками. Мистер Льюис время от времени показывал ее мне и спрашивал, не распаляет ли она меня.

– Собственно говоря, сэр, – сказал я, подступая к нему поближе и окидывая быстрым взглядом его карманы – не торчит ли из них носовой платок, а то и два, жаждущих выбраться на свободу и обзавестись новым хозяином. – Я, если позволите сказать, собираюсь, достигнув совершеннолетия, и сам податься в писатели.

– В писатели, – усмехнулся он, и я замер на месте, и лицо мое словно окаменело.

С джентльменами вроде него всегда так. Разговаривая с тобой, они могут казаться дружелюбными, но попробуй выразить желание стать кем-то почище тебя нынешнего, может, таким же вот джентльменом, и они вмиг приходят к выводу, что ты – дурень.

– Прошу прощения, – сказал он, заметив на моем лице разочарование. – Уверяю вас, я вовсе не хотел посмеяться над вами. Я, скорее уж, приветствую ваш замысел. Просто вы взяли меня врасплох. Писателем, – повторил он, когда я промолчал, не приняв его извинений, но и не отвергнув. – Что же, желаю вам удачи, мастер…

– Тернстайл, – сказал я и опять слегка поклонился, такая у меня была привычка, – и, могу добавить, я пытался избавиться от нее, потому что спина моя нуждалась в упражнениях не больше, чем этот джентльмен в умении льстить. – Джон Джейкоб Тернстайл.

– Так вот, желаю вам удачи, мастер Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал он тоном, который был, по моим предположениям, близок к приятному. – Ибо искусство – превосходное занятие для стремящегося к успеху молодого человека. Собственно говоря, я посвятил себя изучению и поддержке разнообразных искусств. Не стану скрывать, я с младых ногтей был библиофилом, и это обогатило мою жизнь, украсив мои вечера дружеским общением с самыми прославленными из людей. Мир нуждается в хороших рассказчиках, и, возможно, вы станете одним из них, если будете упорно идти к вашей цели. Умеете ли вы писать? – спросил он и чуть склонил голову набок, точно ожидающий ответа школьный учитель.

– Могу написать любую букву, какие только есть, – сказал я со всей напыщенностью, на какую был способен.

– А почерк у вас разборчивый?

– Тот, кто присматривает за мной, говорит, что он похож на почерк его матери, а она зарабатывала на жизнь выкармливанием младенцев.

– В таком случае советую вам приобрести столько бумаги и чернил, молодой человек, сколько вы сможете себе позволить, – сказал джентльмен. – И беритесь за дело немедля, поскольку это искусство требует немалого времени, сосредоточенности и переделок. Вы, разумеется, надеетесь разбогатеть, служа ему?

– Надеюсь, сэр, – сказал я… и престранное дело! Я вдруг обнаружил, что вовсе не пытаюсь оставить его в дураках, а думаю лишь о том, какое это и вправду прекрасное занятие. Ведь сколько удовольствия я получил, читая о Китае, да и большую часть времени проводил у книжных лотков, хоть каждый знал, что бобры в гораздо больших количествах водятся у мануфактурных лавок да пивных.

Джентльмен решил, по-видимому, разговор наш на этом закончить и возвратил очки на нос, однако, прежде чем он отвернулся от меня, я набрался смелости и задал ему вопрос.

– Сэр, – сказал я, и теперь голос мой подрагивал от волнения, которое я попытался скрыть, заговорив побасистее. – Вы позволите, сэр?

– Да?

– Если бы я был писателем, – сказал я, тщательно подбирая слова, ибо хотел получить от него разумный ответ, – если бы я попытался сочинить что-нибудь, зная, что и писать умею, и почерк у меня разборчивый, с чего бы мне следовало начать?

Джентльмен усмехнулся, пожал плечами.

– Ну что же, сам я, признаться, творческой жилкой не обладаю, – наконец ответил он. – Я более покровитель искусств, чем художник. Но если бы мне пришлось рассказывать историю, думаю, я постарался бы отыскать самое первое ее мгновение, ту особую точку, в которой она началась. А найдя эту точку, прямо с нее мой рассказ и начал бы.

После чего он кивнул, словно отпуская меня, и вернулся к чтению, предоставив мне размышлять над его словами.

Самый первый момент. Точка, в которой началась вся история.

Я говорю о ней здесь и сейчас, потому что точкой, в которой началась моя история, была вот эта произошедшая за два дня до Рождества встреча с французским джентльменом, без нее я никогда не пережил бы ни светлых, ни темных дней, ожидавших меня впереди. Ведь и вправду, если бы в то утро его не было в Портсмуте, если бы он не позволил своим часам выставиться из кармашка и слишком уж искусительно выглянуть из-под пальто, я не шагнул бы вперед и не перенес их из роскошного тепла его кармана в прохладный уют моего. И вряд ли мне довелось бы осторожно отойти от него, как меня обучили – насвистывая простенький мотивчик с непринужденным видом идущего по своим честным делам беззаботного человека. И уж наверняка не направился бы я к выходу с рыночной площади, довольный тем, что успел уже заработать утренние денежки, которых хватит и на плату мистеру Льюису, и – через два дня – на рождественский обед.

Не сделай я этого, я был бы полностью лишен удовольствия услышать пронзительный свисток одетого в синюю форму полицейского ярыжки, увидеть, как рыночная толпа поворотилась ко мне – глаза у всех злющие, а кулаки в полной готовности, – и различить хруст в голове, когда она встретилась с булыжником мостовой, поскольку некий здоровенный болван из тех, что всегда готовы совершить доброе дело, наскочил на меня, оголоушил и повалил на землю.

Ничего этого не случилось бы, и у меня не нашлось бы истории, которую я могу вам рассказать.

Однако это случилось. И история у меня есть. Вот она.

2

Сбили меня, вот что со мной сделали! Сбили, как гоголь-моголь, отколошматили. Случаются мгновения, когда твоя жизнь перестает принадлежать тебе и кто-то хватает тебя, объявляет своей добычей и заставляет идти туда, куда тебе вовсе не хочется. Я, получивший за четырнадцать лет изрядную долю таких несправедливых мгновений, мог бы это предвидеть. Однако, если звучит тот самый свисток и толпа поворачивается в твою сторону и наставляет на тебя гнусные гляделки, готовая обвинить, предать суду и привести приговор в исполнение, лучше сразу плюхнуться на колени и помолиться о возможности растаять в воздухе, выбраться из нее без расквашенного носа и подбитых глаз.

– Отойдите! – крикнул кто-то. Понять, кто это, я не мог, поскольку был придавлен к земле тяжкими туловами четырех лавочников плюс женщиной из простонародья, которая уселась поверх нашей кучи-малы, визгливо хохотала и хлопала в ладоши так, точно за весь подходивший к концу год не видела лучшей потехи. – Отойдите! Вы же раздавите мальчика!

Такое случалось не часто – чтобы кто-то брал сторону юного злодея навроде меня, – и я решил признательно покивать произнесшему эти слова, если, конечно, мне доведется снова увидеть свет дня. Зная, однако ж, какие унижения маячат на моих горизонтах, я удовлетворился возможностью провести несколько спокойных мгновений – со вдавленной в ноздри апельсиновой коркой, прижатым к губам подгнившим огрызком яблока и черт знает какой толстой задницей, которая успела сдружиться с моим правым ухом.

Впрочем, довольно скоро в свалке тел, под которой я был погребен, забрезжил просвет, владельцы этих тел один за другим вставали, придавившая меня тяжесть понемногу уменьшалась, и черт знает какая задница сползла с моей головы. Я полежал еще немного, глядя вверх и пытаясь прикинуть варианты того, что меня ожидает, но тут ко мне опустилась обтянутая синей тканью рука, неучтиво сцапавшая меня за грудки.

– Поднимайся, паренек, – сказал обладатель этой руки и поставил меня на ноги, и я, к стыду моему, малость пошатнулся, а все вокруг загоготали.

– Он пьяный! – закричал кто-то. Гнусная клевета, я отродясь до ленча и капли в рот не брал.

– Юный воришка, так? – спросил, игнорируя вруна, ярыжка.

– Юный воришка тут был, – ответил я, пытаясь отряхнуть одежду и гадая, как далеко мне удастся уйти, если он на миг разожмет кулак и я смогу удариться в бегство. – Пытался смыться с карманными часами джентльмена, да, и не схвати я его и не позови полицию, он так и сделал бы. Я – герой, вот я кто, а эта здоровенная орава сдуру набросилась на меня и едва не пришибла. А настоящий вор, – прибавил я и пальцем указал направление, и все повернулись в ту сторону, а потом снова уставились на меня, – вон туда побежал.

Я обвел людей взглядом, стараясь понять, как они это восприняли, хорошо сознавая, впрочем, что они не настолько тупы, чтобы пойматься на мое вранье. Но мне нужно было побыстрее придумать что-то, а ничего другого так сразу в голову не пришло.

– Он был ирландец, – прибавил я. (Ирландцев в Портсмуте терпеть не могли за их низкие привычки, отвратительные манеры и обыкновение размножаться с помощью родных сестер, поэтому их было легко обвинить в чем угодно, выходившем за рамки добропорядочности и правопорядка.) – Бурчал что-то на непонятном языке, да, рыжий такой, с большими полоумными глазами.

– Ну, коли так, – сказал нависший надо мной ярыжка и привстал на цыпочки, высоко, я даже подумал, что он, может быть, улетит, – тогда что же это такое?

И залез в мой карман, и вытащил часы французского джентльмена, и я уставился на них, изумленно выпучив глаза.

– Ах он подлец! – воскликнул я, и в голосе моем прозвенел гнев. – Негодяй, варвар! Это что же он со мной сделал?! Подкинул их мне, клянусь, подкинул перед тем, как удрать. Понимаете, они всегда так делают, увидев, что им не отвертеться. Стараются все на других свалить. Посудите сами, ну на что мне часы? Моему времени я сам хозяин!

– Кончай врать, – сказал ярыжка и для пущей убедительности тряханул меня и обхватил так, что я поклясться готов был – я его распаляю. – Давай-ка посмотрим, что еще найдется в твоих негодяйских карманах. Ты же все утро воровал, ручаюсь.

– Да ничего подобного! Клевета. Послушайте меня!

Это я к толпе обратился – и что, по-вашему, случилось в следующее мгновение? Та самая баба из простых подскочила ко мне и сунула свой язык в мое ухо! Я отпрянул, потому что один лишь Спаситель ведал, где этот язык побывал, а я в ее гонорее ничуть не нуждался.

– Осади назад, Нэнси, – велел ярыжка, и она отступила на шаг, но грязный язык ее так и остался торчать изо рта в знак пренебрежения ко мне. Чего бы я только не дал тогда за отточенный нож, которым враз отхватил бы этот кусок мяса.

– По нему виселица плачет, – крикнул из толпы хозяин фруктового лотка, тративший, как я хорошо знал, весь свой заработок на джин и никакого права выдвигать против меня обвинения не имевший.

– Вы его нам отдайте, сэр, – крикнул другой парень, который уже отсидел пару раз в тюрьме и мог хотя бы по этой причине за меня заступиться. – Отдайте, мы научим его кой-чему, он у нас мигом поймет, что его, а что наше.

– Констебль, прошу вас… вы позволите? – произнес голос более благородный, и кто же, по-вашему, показался в толпе? – человек, имевший полное право осудить мою душу на вечные муки, но не более пяти минут назад попытавшийся, как я теперь понял, предотвратить мою гибель под грудой зловонных тел. Толпа, признав джентльмена, расступилась, как если бы он был Моисеем, а она – Красным морем. Даже ярыжка малость ослабил хватку и уставился на него. Вот какую службу могут сослужить человеку изысканный говор и хорошее пальто, и я не сходя с места решил обзавестись когда-нибудь и тем и другим.

– С добрым утром, сэр, – сказал ярыжка уже не таким, как прежде, стервозным голосом – это он, грязный пес, надумал с джентльменом сравняться. – Так это вы стали жертвой злодея?

– Я уверен, констебль, что могу поручиться за мальчика, – ответил джентльмен тоном, позволявшим заключить, что повинен во всей кутерьме был не я, а он. – Я неудачно расположил на себе мои карманные часы, и им грозила опасность упасть на землю, после чего ни один искусный мастер не смог бы выправить полученные ими повреждения. Не сомневаюсь, мальчик просто подхватил их, чтобы вернуть мне. Мы с ним беседовали о литературе.

На мгновение все примолкли, и, должен признаться, я и сам почти поверил словам джентльмена. Разве не мог я, как любой другой, стать жертвой несчастного стечения обстоятельств? Разве нельзя избавить меня от дальнейших наветов, порочащих мой нрав и доброе имя, да заодно и снабдить рекомендательным письмом, подписанным представителем власти? Я взглянул на ярыжку – тот вроде бы призадумался, – однако толпа, почуявшая, что потехе приходит конец и я могу увернуться от причитавшегося мне наказания, поспешила взять дело в свои руки.

– Вранье, констебль, – закричал один из мужчин, выплевывая слова с такой силой, что мне пришлось уворачиваться от шматков его слюны. – Я своими глазами видел, как мальчишка прятал часы в карман.

– Видел, говоришь?

– Ему это не впервой, – взревел еще один. – Четыре дня назад увел у меня пять яблок и ни пенни не заплатил.

– Не стал бы я есть твои яблоки! – заорал я в ответ, ибо слова его были ужасной ложью. Яблок я увел только четыре, ну еще гранат прихватил для украшения пудинга. – Они у тебя червивые, все до единого.

– Не позволяйте ему говорить такое! – завопила стоявшая рядом с ним женщина, его супружница, старая карга с такой рожей, что один раз взглянешь и навсегда окосеешь. – У нас честное дело, – добавила она, раскинув руки и обращаясь к людскому скоплению. – Честное!

– Это дрянной мальчишка! – воскликнул кто-то. Толпа учуяла запах крови, и это был конец; в такие минуты настраивать ее против себя – последнее дело. Я, можно сказать, был даже рад присутствию ярыжки, без него они оторвали бы мне руки-ноги одну за другой и французский джентльмен им помешать не смог бы.

– Констебль, прошу вас, – сказал последний, подступая к нам ближе и отбирая свои часы у ярыжки, который наверняка прикарманил бы их, никто и моргнуть не успел бы. – Я уверен, мальчика можно отпустить под подписку о невыезде. Вы сожалеете о ваших поступках, дитя? – спросил он, и на сей раз я не стал его поправлять, но сказал:

– Сожалею ли я? Бог мне свидетель, сожалею обо всех до единого. Уж и не знаю, что на меня нашло. Дьявол расстарался, и сомневаться нечего. Но я раскаиваюсь – хвала Рождеству. Раскаиваюсь во всех моих прегрешениях и клянусь, уйдя отсюда, больше не грешить. Что Бог сочетал, того человек да не разрывает^[1], – добавил я, припомнив те немногие Святые Слова, какие мне доводилось слышать, и соединяя их, дабы показать всем мою набожность.

– Он раскаивается, констебль, – произнес французский джентльмен, разводя руки как бы в жесте благостыни.

– Но он же признался в краже! – взревел в толпе мужчина с таким огромным пузом, что на нем кошка могла бы выспаться. – Забрать его! Посадить! Да горячих всыпать побольше! Он сознался в преступлении!

Ярыжка покачал головой, взглянул на меня. Между его резцами застряли остатки чего-то тушеного, и меня аж скрючило от омерзения.

– Ты арестован, – сурово уведомил он меня. – И должен понести наказание за твое отвратительное преступление.

Толпа закричала «ура» своему новому герою, а затем повернулась как один человек на стук повозки, подъехавшей и остановившейся за экипажем французского джентльмена, – то была одноконная каретка ярыжек. Сердце мое упало, когда я увидел правившего ею второго ярыжку, который мигом спрыгнул с козел и, сделав пару шагов, распахнул задние дверцы каретки.

– Ну, топай, – рокочущим голосом, таким, чтобы все его слышали, сказал первый. – В конце дороги тебя будет ждать судья, так что начинай трепетать в предчувствии его величия.

Такому бы на сцене выкаблучиваться, самое для него подходящее место.

Игра была кончена, я это понимал, но все же покрепче уперся каблуками в щели между булыжниками. Впервые в жизни я искренне пожалел о том, что сделал, но не потому, что совершил в моем нравственном, так сказать, поведении ошибку. Скорее потому, что совершил в моем прошлом слишком много точно таких же, и, даже если вот этот отдельный ярыжка меня не знал, там, куда мне предстояло отправиться, имелись другие, и я очень хорошо понимал, что кара, которая меня ожидает, может оказаться не вполне соразмерной моему преступлению. Спасения мне оставалось ожидать только с одной стороны.

– Сэр, – вскричал я, обращаясь к французу, когда ярыжка принялся подталкивать меня к моему катафалку. – Сэр, помогите, прошу вас. Сжальтесь. Это была случайность, клянусь. Я нынче за завтраком сахара переел, вот у меня в голове и помутилось.

Французский джентльмен посмотрел на меня, и я понял, что он обдумывает мои слова. С одной стороны, он мог вспоминать приятный разговор, который мы вели не далее как десять минут назад, и мои обширные познания относительно Китая, не говоря уж о стремлении стать писателем, к коему он отнесся с таким одобрением. С другой же – его все-таки обокрали, не больше и не меньше, а прегрешение есть прегрешение.

– Я отказываюсь выдвигать обвинение, констебль, – в конце концов воскликнул он, и я радостно завопил, как мог бы вопить древний христианин, когда грязный варвар Калигула показывал ему в Колизее большой палец, дозволяя дожить до следующей драки.

– Спасен! – взвыл я и вырвался из лап ярыжки, однако тот быстренько ухватил меня снова.

– Как бы не так, – сказал он. – Ты попался на преступлении и должен заплатить за него, а оставь я тебя здесь, ты опять чего-нибудь сопрешь.

– Но, констебль, – вскричал французский джентльмен, – я прощаю ему этот проступок!

– А вы кто, Господь наш Иисус Христос? – спросил ярыжка, и толпа разразилась хохотом, и он повернулся к ней, удивленный ее одобрением, но глаза его тут же вспыхнули от гордости за себя, за то, что люди сочли его таким молодчагой, да еще и забавником в придачу. – Мы отвезем мальчишку к мировому судье, а оттуда, я полагаю, в тюрягу, пусть ответит за свой омерзительный поступок, маленький недоумок.

– Это чудовищное… – попытался возразить джентльмен, однако ярыжка уже и слушать ничего не желал.

– Если у вас есть что сказать, скажите мировому судье, – заявил он на прощанье и направился к карете, волоча меня за собой.

Я повалился на землю, чтобы затруднить ему это дело, однако он продолжал волочь меня по мокрой мостовой, я и сейчас живо представляю себе эту сцену: меня тащат рывками к дверцам кареты, а моя задница барабанит по камням – пам-ба-бам, пам-ба-бам, бам. Было больно, я не знал, ради какого дьявола делаю это, но знал, что не встану и труды ярыжки не облегчу. Я бы скорее пчелу проглотил.

– Помогите мне, сэр! – закричал я, когда меня запихнули в карету и захлопнули дверцы перед моей физиономией, да так резко, что едва нос мне не отхватили. Я вцепился в прутья решетки, постарался соорудить на лице молящее выражение удрученной недоверием невинности. – Помогите, и я сделаю все, что вы попросите. Буду целый месяц ежедневно начищать до блеска ваши сапоги! Буду шлифовать ваши пуговицы, пока они не засияют!

– Увози его отсюда! – заорала толпа, и кое-кто осмелился даже швыряться в меня гнилыми овощами, скоты.

Лошадь ударила о мостовую копытами, и мы тронулись в наш развеселый путь, а я принялся гадать, какой судьбы мне следует ждать после встречи с мировым судьей, слишком хорошо знавшим меня по нашим прежним свиданиям, чтобы проявить хоть какое-то снисхождение.

Последним, кого я увидел, сворачивая за угол, был французский джентльмен, который стоял, задумчиво поглаживая подбородок, словно бы размышляя, как ему лучше поступить – теперь, когда я оказался в руках правосудия. Желая узнать время, он поднял к глазам часы… И что тут, по-вашему, произошло? Часы выскользнули из его пальцев и упали на землю. Я увидел, как от удара разлетелось стекло, и горестно всплеснул руками, и обернулся, чтобы посмотреть, нельзя ли мне устроиться на время путешествия хотя бы с малым удобством, однако в таких каретках удобств не бывает.

Их не для ублажения нашего констролят.

3

Господи иисусе и мать пресвятая Богородица.

Ярыжки, как будто жизнь и без них недостаточно тяжела, умышленно направляли лошадь к каждой колдобине, какую встречали по пути к суду, и едва мы покатили по Портсмуту, как карета принялась взлетать и опадать, точно ночная рубашка новобрачной. Им-то что, под их задами лежала мягкая подушка, а чем располагал я? Ничем, кроме жесткой железной скамейки для тех, кто попадал сюда против собственной воли. (А если человека зазря обвинили? – думал я. Почему он должен терпеть такие мучения?) Я затиснулся в угол кареты, постарался покрепче ухватиться за решетку, потому как иначе я во всю следующую неделю и присесть-то не смог бы, но все было без толку. Это они нарочно меня изводили, клянусь, нарочно, паскудники. Ну что же, доехали мы до центра Портсмута, и я подумал уж, что это испытание подходит к концу, но пропади я пропадом, если карета не миновала закрытые двери Дворца правосудия и не затрюхала по ухабистой улице дальше.

– Эй, – крикнул я и заколотил, как нанятой, по потолку кареты. – Эй вы, наверху!

– Угомонись, не то взбучку получишь, – крикнул второй ярыжка, тот, что держал в руках вожжи, а не тот, который оторвал меня этим утром от честных упражнений в достойном воровстве.

– Так куда вы собрались-то? – закричал я в ответ. – Мы же мимо суда проехали.

– А ты хорошо с ним знаком, верно? – И он хохотнул. – Я мог бы и докумекать, что ты в этом доме не один вечерок скоротал.

– Так сегодня я его не увижу? – спросил я, и мне совсем не стыдно признаться: поняв, что мы покидаем город, я малость занервничал. Слыхивал я истории об увезенных ярыжками мальчиках, которых потом никто больше не видел; с ними чего только не случалось. Даже говорить об этом не хочется. Но я-то не такой уж и испорченный, думалось мне. И ничего, чтобы заслужить подобную судьбу, не сотворил. К этому следует добавить, что мистер Льюис уже ожидал моего скорого возвращения с утренней добычей, и если я не появлюсь, мне придется дорого за это заплатить.

– Портсмутский судья убыл на неделю, – ответил ярыжка, на сей раз достаточно добродушно, и я подумал, что, может, они просто вывезут меня из города, окунут головой в какую-нибудь канаву и попросят, чтобы я практиковался в моем ремесле подальше от их участка, – предложение, против которого у меня принципиальных возражений не было. – В Лондон, если ты можешь в это поверить. Получать награду от короля. За служение закону нашей страны.

– Безумный Джек? – спросил я, поскольку знаком был из судейских только с этим старым негодяем, встречал его пару раз по всяким делам. – С чего это королю такое в голову взбрело? Неужто в стране и наградить больше некого?

– Попридержи язык, – рявкнул ярыжка. – А то схлопочешь еще одно обвинение.

Я решил, что лучше и вправду помолчать, и все-таки присел. Судя по выбранной нами дороге, направлялись мы в Спитхед; когда меня арестовали в предпоследний раз (опять же по обвинению в воровстве, как ни стыдно мне в этом признаться), то в аккурат туда на предмет наказания и свезли. Я там предстал перед злющим существом, которое звалось мистером Хендерсоном, – с бородавкой в самой середке лба и полной гнилых зубов пастью, – он отпустил несколько замечаний о нраве мальчиков моих лет, как будто я был избранным представителем всей их низкопробной оравы. А затем приговорил за все мои горести к розгам – задницу у меня еще неделю жгло, как после знакомства с целым полем крапивы, и я молился, чтобы больше нам с ним свидеться не довелось. Теперь же, глядя в окошко кареты, я проникался все большей уверенностью, что именно в Спитхед мы и едем, а проникшись окончательно, перепугался и порадовался тому, что позволил себе удовольствие побарабанить задом по мостовой и что меня бросили в эту карету, потому как теперь у моей задницы имелись куда большие средних шансы онеметь к приезду в суд настолько, что, когда с нее спустят штаны и высекут, она ничего не почувствует.

– Эй, – крикнул я, перейдя на другую сторону кареты, чтобы обратиться к первому ярыжке, поскольку при аресте у нас с ним установилось своего рода взаимопонимание. – Мы ведь не в Спитхед направляемся? Скажи мне, что это не так.

– Как же я скажу, что это не так, коли мы туда и едем? – ответил он и загоготал, точно шутку хорошую отмочил.

– Не может быть! – сказал я, на этот раз тише, поскольку представил себе, что меня там ожидает, тем не менее он меня услышал.

– Еще как может, мой юный шалунишка, и там с тобой обойдутся, как и положено обходиться с юными ворами вроде тебя. Известно ли тебе, что в мире есть страны, где людям, которые без разрешения берут чужое, перерубают руку в запястье? Как по-твоему, заслуживаешь ты такой кары?

– Но ведь у нас так не делают, – вызывающе воскликнул я. – Только не у нас! Запугать меня хочешь, да? Здесь такого не случается. Мы – цивилизованная страна и относимся к нашим честным, почтенным ворам с уважением.

– А где ж тогда?

– За границей, – ответил я, усаживаясь в карете и решая не вести больше разговоров ни с одним из них, невежественных болванов.

После этого сказано было совсем немногое, но до конца пути я слышал, как двое полудурков квохчут, будто старые курицы, на козлах кареты, и слышал, уверен в этом, как из одной пары грязных лап в другую переходит посудина с пивом, чем и могло объясняться то обстоятельство, что на половине пути к Спитхеду карета замедлила ход и один из ярыжек – возчик – остановил ее и сошел с козел, чтобы опорожнить на обочине пузырь. Стыда он не ведал, ибо, облегчившись наполовину, надумал направить струю на меня, сквозь прутья решетки, отчего первый ярыжка едва не сверзился с кареты, зашедшись в истерическом хохоте. А жаль, что не сверзился да и череп заодно не раскорячил, приятная вышла бы картина.

– Отвали, грязный подонок, – крикнул я возчику, отступая с линии огня вглубь кареты, но он лишь реготал, а покончив с делом, упрятал свою свистульку в штаны, оросив при этом их передок, столь малое уважение питал он и к себе, и к своей форме. Ярыжки, они же сами себе голова, это всякому ведомо, но люди при том сомнительные, все как один. Я отродясь не встречал такого, какому мне не хотелось бы дать хорошего пинка в зад.

Еще через час мы добрались до Спитхеда, и, конечно, они не отказали себе в превеликом удовольствии открыть дверцы кареты и вырвать меня из нее за руки, как будто я был еще не рожденным младенцем, не желавшим покидать материнское чрево. Клянусь, они мне едва суставы не выдрали, и что бы со мной тогда было? – даже думать не хочется.

– Пошли, паренек, – сказал первый ярыжка, тот, что сцапал меня на рынке, не обращая внимания на мои возражения против столь грязного насилия. – Теперь смотри не дерзи никому. Мы в суд входим.

Здешнее здание суда было совсем не так величаво, как портсмутское, а потому и судьи в нем подвизались шибко обозленные. Каждому из них хотелось перебраться в столицу графства и разбирать тамошние дела: дураку же понятно, что в столице преступники будут намного почище, чем в заштатном городишке. Кого в нем было судить-то, в Спитхеде? – пьянчуг да мелких воришек. Год назад тут большой шум поднялся из-за мужчины, который овладел девицей против ее воли, но только судья ничего ему делать не стал, потому как мужчина владел двумя сотнями акров земли, а девица была из простых. Сказала бы спасибо, что тебя удостоили такого знакомства, внушал ей мировой судья, однако семейству ее это совсем не понравилось, и уж не знаю, как там было дело, но неделю спустя мирового нашли в придорожной канаве – мертвым, у него в голове дыра была размером с кирпич (сам кирпич мирно лежал рядышком, на обочине). Все, разумеется, поняли, чьих это рук дело, но помалкивали, и владелец двух сотен акров шустро удрал в Лондон, не дожидаясь, когда и с ним обойдутся подобным же образом, а землю продал семье цыган, умевших гадать на картах и выращивать картофелины в форме всякой домашней скотины.

Ярыжка тащил меня по длинному коридору, который я очень хорошо помнил со времени предыдущего моего посещения суда, и тащил таким скорым шагом, что я несколько раз чуть не упал, – тут бы мне и конец пришел, потому что пол под нами был из твердого гранита, которому навряд ли понравилось бы, что я колочу по нему моей мякотной башкой. Ноги мои пританцовывали где-то позади меня, так быстро ярыжка тянул меня за собой.

– Сбавь шаг, – воскликнул я. – Мы ж никуда не спешим, верно?

– Сбавь шаг, говорит, – пробормотал ярыжка и усмехнулся, и добавил, обращаясь, решил я, к себе самому: – Сбавь шаг! Видали такого?

Тут он резко свернул направо и открыл дверь, меня эта внезапная смена направления застала врасплох, и я наконец оступился, опрокинулся и влетел в зал суда вверх тормашками, покрыв себя позором. Я еще и на ноги встать не успел, а уж зал стих и все головы, в париках и без, поворотились ко мне.

– Утихомирьте мальчишку! – рявкнул тот, кто сидел на судейском месте. И кем же он оказался? – да все тем же мистером Хендерсоном, мерзейшим существом, но, правда, до того дряхлым, лет сорока – сорока пяти, что оно наверняка уже обзавелось инфлюэнцей мозга и меня давным-давно позабыло. В конце концов, мы и встречались-то всего один раз. Так что закоренелым преступником меня здесь счесть не могли.

– Извиняйте, ваша честь, – попросил ярыжка, садясь на скамью и меня заставляя сесть рядом. – Боюсь, я вам еще одно дельце привез. В Портсмуте закрыто.

– Знаю, – сказал мистер Хендерсон и состроил такую рожу, точно он только что откусил кусок от чумного хорька и проглотил его не жуя. – Увы, создается впечатление, что тамошний суд более заинтересован в сборе похвал и побрякушек, чем в отправлении правосудия. Не то что наш, спитхедский.

– Совсем не то, – подтвердил ярыжка и закивал в знак согласия с превеликой силой, я даже подумал: а вдруг у него башка отвалится, тогда его безголовость даст мне возможность удрать. Двери зала, не без удовольствия отметил я, охранялись совсем не так, как следовало бы.

– Ну-с, вернемся к нашему делу, – продолжил мистер Хендерсон, переводя взгляд на мужчину, который стоял перед ним и вид имел весьма недостойный, весьма; шляпу свою он мял в руках, а его лошадиная физиономия выражала полнейшее смятение. – Вы, мистер Уилберфорс, позорите нашу общину, и я нахожу, что, если мы удалим вас из нее на определенное время, это пойдет вам на пользу.

Он старался, гад такой, чтобы в каждом его слове звучало отвращение и превосходство.

– Как вам будет угодно, Ваша Честь, – тонким голосом ответил бедолага и попытался выпрямиться, но у него, как видно, спину свело, потому придать себе вертикальное положение он не смог. – Я ведь, когда оно случилось, не в себе был, и это чистая правда. Моя дорогая матушка, святая была женщина, покинула меня всего за несколько коротких недель до того, как я промашку-то дал, а тут вдруг явилась мне в видении и говорит…

– Довольно с меня этой чуши! – зарычал мистер Хендерсон и ударил молотком по столу. – Клянусь всемогущим Богом, услышав еще хоть слово о вашей дорогой святой матушке, я немедля приговорю вас к воссоединению с ней. И не думайте, что я не смогу это сделать!

– Стыд и срам! – произнес женский голос, и судья уставился на публику – один глаз закрыт, другой открыт до того широко, что у меня не осталось сомнений: хлопни сейчас судью по спине – и глаз этот вылетит из глазницы и покатится, точно стеклянный шарик, по полу.

– Кто это сказал? – проревел он, да так, что даже сидевший рядом со мной ярыжка вздрогнул. – Кто это сказал, я спрашиваю! – повторил судья еще даже громче, но и на сей раз ответа не получил и потому просто покачал головой и оглядел всех нас с видом человека, которому совсем недавно пиявок поставили и ему это сильно понравилось. – Бейлиф, – обратился он к стоявшему рядом с ним ярыжке, на лице которого был написан совершеннейший ужас, – еще одно слово любого из этих людей, – последнее судья произнес так, точно вел речь не о людях, а о швали последнего разбора, может, конечно, они именно ею и были, но все равно говорить так невежливо, – еще одно слово любого из них – и каждому будет предъявлено обвинение в оскорблении суда. Понятно?

– Так точно, – ответил бейлиф. – Совершенно понятно.

– Что касается вас, – продолжал судья, сверля взглядом бедную, невезучую, позабытую Богом тень человека, поникшую на отведенном для подсудимого месте, – вас ожидают три месяца тюрьмы. И да получите вы там урок, который не скоро забудете.

Надо отдать приговоренному должное, ему хватило гордости кивнуть, как будто он полностью одобрял приговор, а затем бедолагу повели прочь, и по пути какая-то женщина, наверное жена, обняла его, да так, что чуть до смерти не задавила, насилу бейлиф ее оторвал. Наблюдая за ними издали, я думал, что не возражал бы, если б она и меня придушила, – она была такая красотка, пусть и заплаканная, что даже при изрядной серьезности всего меня ожидавшего я взволновался, глядя на нее.

– Ну что, бейлиф, – сказал судья, приподнимая полу своей мантии и привставая, – на сегодня все?

– Было бы все, – последовал ответ – такой нервный, точно бейлиф боялся, что, задержи он хоть ненамного свое начальство, оно и его в тюрьму упечет, – если б не привезли вот этого парнишку.

– Ах да, – сказал, вспомнив обо мне, судья. И снова сел и посмотрел в мою сторону. – Иди сюда, мальчик, – негромко велел он; судя по его виду, судья был даже доволен, что не закончил еще сеять несчастья. – Займи место подсудимого, оно для тебя и предназначено.

Я встал, еще один ярыжка сдавил мне руку, отвел к месту подсудимого и поставил так, чтобы старый мерзавец Хендерсон мог лучше меня видеть. Я тоже осмотрел его и подумал, что со времени последней нашей беседы бородавка на лбу судьи малость подросла.

– Я тебя уже видел, не так ли? – негромко спросил он, но, прежде чем я успел ответить, ярыжка – мой ярыжка – вскочил на ноги и кашлянул, привлекая к себе внимание, и пропади я пропадом, если каждое лицо в зале не повернулось к нему. Клянусь, этот человек прошляпил свое призвание, ему, содомиту, следовало на театре играть.

– С дозволения суда… – начал он, снова используя рокочущий голос, который никого одурачить не мог. – С дозволения суда, нынешним утром я арестовал стоящее перед вами жалкое существо, когда оно умышленно и незаконно завладело часами, каковые не имели к нему отношения и ему не принадлежали, в то время как владелец оных предавался совсем другому делу.

– То есть украло? – спросил судья, словно в поле косой махнул.

– Как скажете, Ваша Честь, – ответил ярыжка, несколько опечалившись от такой краткости.

– Ну? – спросил мистер Хендерсон, склонившись над столом и наставив на меня свирепый взгляд. – Что скажешь, мальчик? Сделал ты это? Повинен ты в преступлении столь отвратительном?

– Все это результат ужасного недоразумения, – ответил я, умоляюще глядя на него. – Я нынче за завтраком сахара переел, он-то во всем и виноват.

– Сахара? – переспросил судья, которого мне удалось-таки огорошить. – Бейлиф, сказал ли этот мальчик, что он стал жертвой сахарного переедания?

– По-моему, сказал, Ваша Честь, – ответил бейлиф.

– Что же, ответ, по крайности, честный, – сказал тогда судья, почесав голову, отчего с парика мелким дождичком посыпалась пудра, испятнавшая его мантию, точно снегопад. – Мальчикам сахар употреблять не следует. У них от сахара мысли сбиваются.

– Вот и я так думаю, точь-в-точь, Ваше Высокомудрие, – сказал я. – В будущем я намерен его избегать, ограничиваясь, когда мне придет такая охота, медовой конфеткой.

– Медовой конфеткой! – воскликнул он, глядя на меня так, точно я предложил ему высечь, чтобы развеять скуку, принца Уэльского. – Она еще хуже, мой мальчик! Овсяная каша, вот что тебе требуется. Овсяная каша сделает из тебя человека. Она уже обратила к добру многих мальчиков, встававших на неправедный путь.

Овсяная каша, надо же! Я был бы рад получать по утрам на завтрак чашку овсяной каши, если б он давал мне каждый день по два пенса, которые для этого требуются. Овсяная каша! Коли хотите знать правду, судьи, подобные ему, ничего не ведают о мире, в котором живут люди, подобные мне. Но это не мешает им судить нас. Впрочем, никакой политики…

– Отныне буду есть только овсяную кашу, – пообещал я, отвесив ему легкий поклон. – На завтрак, обед и ужин, если смогу деньжат наскрести.

Он снова склонился над столом и повторил прежний вопрос (а я-то надеялся, что судья о нем позабыл).

– Я тебя уже видел, не так ли? – спросил он.

– Не знаю, – ответил я, едва удержавшись от пожатия плечами, – все мировые судьи, стоит тебе произвести этот жест, тут же начинают тебя ненавидеть. Они говорят, что это знак плохого воспитания.

– Как тебя зовут, мальчик?

Можно было бы и соврать, однако ярыжка знал мое имя, и потому я сказал правду – ложь только сильнее мне навредила бы.

– Тернстайл, – сказал я. – Джон Джейкоб Тернстайл. Англичанин, уроженец Портсмута.

– Ха! – воскликнул он и сплюнул, грязная свинья; большой комок мокроты шлепнулся на посыпанный опилками пол. – Портсмут, будь он проклят!

– И будет, Ваше Велелепие, – сказал я, чтобы доставить ему удовольствие. – Как только настанет Судный день. Нисколько не сомневаюсь.

– Сколько тебе лет, мальчик?

– Четырнадцать, сэр.

Несколько мгновений он облизывал губы, и я был уверен, что видел, как некоторые из его отвратительных черных зубов болтались в темном ущелье рта, грозя выскочить из державших их десен.

– Ты уже стоял передо мной год назад, – сказал он, тыча в меня восковым пальцем, какой можно увидеть у вырытого из земли трупа. – Я вспомнил. По-моему, и тогда речь шла о краже.

– Недоразумение, – пояснил я. – Неудавшаяся шалость, ничего другого.

– И тебя за нее высекли, не так ли? Я никогда не забываю лиц, которые видел в моем зале, и ягодиц, которые видел в моей экзекуторской, тоже. А теперь скажи мне правду, и, возможно, Бог тебя пощадит.

Я задумался. Слово «возможно» имеет кучу значений, и лишь немногие могли принести мне пользу. Но, и соврав, я ничего не выиграл бы, поскольку он мог в два счета заглянуть в судейские записи.

– Вы все помните правильно, – сказал я. – Я был наказан двенадцатью розгами.

– И ни одна из них не была излишней, – сказал он, опуская взгляд к столу и записывая что-то на лежавшем там листке бумаги. – Я нахожу тебя виновным в злоумышленном деянии, Джон Джейкоб Тернстайл, – сообщил судья уже потише, тоном, говорившим, что он утратил всякий интерес ко мне и желает идти обедать. – Виновным по всем пунктам, дрянной мальчишка. Уведите его, бейлиф. Двенадцать месяцев тюрьмы.

Я вытаращил глаза, а сердце мое, не скрою, прямо-таки подскочило в груди от ужаса. Двенадцать месяцев тюрьмы? Я выйду из нее далеко не тем мальчиком, каким войду, уж что-что, а это я знал. Я повернулся к ярыжке, к моему ярыжке, и, честь ему и хвала, его ответный взгляд выразил пасмурное сожаление о том, что он привез меня сюда, да и никто из находившихся в зале не назвал бы вынесенный мне приговор справедливым. Ничего большего порки мое преступление не заслуживало.

– Ваша честь… – начал ярыжка, мой ярыжка, но мистер Хендерсон уже выходил из зала, с топотом удаляясь в свои личные покои, несомненно для того, чтобы получить там инструкции от заправил местного преступного мира, и бейлиф потащил меня, взяв за руку, в противоположную сторону.

– Что сделано, то сделано, – с сожалением сказал он. – Смелее, паренек. Крепись.

– Смелее? – неверяще воскликнул я. – Крепиться? В тюрьме, целый год?

Всему свое время – время крепиться и время вручать человеку заряженный пистолет, чтобы он с честью покинул сей мир; как раз такое тогда и наступило. Ноги мои подгибались, а меня, я и опомниться не успел, вывели из зала навстречу – чему? Году мучений и надругательств? Голода и жестокости? Я и думать-то о нем не решался.

4

Да, времена наступали те еще! Готов признать, в подземный каземат суда я спускался с тяжелым сердцем и безрадостными ожиданиями. День начался так весело и всего за несколько часов окутался таким мраком, что я поневоле гадал, какие еще терзания припасла для меня судьба. Утром я позавтракал в заведении мистера Льюиса половинкой селедки и яичным желтком и отправился на рыночную площадь, ничего не страшась. Беседа с французским джентльменом носила характер умозрительный, а я из тех, кто любит поболтать время от времени на умственные темы. Его карманные часы, коими я завладел без всяких усилий, вполне могли сделать меня состоятельным человеком, – прекрасной работы брегет, красивого цвета и на крепкой тесьме, купленный у ювелира не иначе как за несколько фунтов; останься он при мне, я мог бы снести его моему одноглазому знакомому, скупщику краденого, и получить целых полкроны. Но теперь все потеряно. Я отправлялся в тюрьму и подготавливал мою душу к одному лишь Богу известно каким и скольким унижениям и карам.

Думаете, я слишком горд, чтобы вспоминать о слезах, которые увлажняли мои глаза, пока я дожидался отправки? Не слишком.

Бейлиф отвел меня вниз, где мне предстояло дожидаться транспорта в ад, и я оказался в холодном помещении, сидеть там можно было только на каменном полу. Судейский ярыжка втолкнул меня внутрь, ни словом не извинившись, и с кем же мне предстояло разделить ожидание? – с мистером Уилберфорсом, приговоренным к тюрьме передо мной. При моем появлении здоровенный скот сидел на горшке, а его выделения создавали такую несусветную вонь, что я сразу же пожелал убраться от него как можно дальше, однако дверь захлопнулась и мне осталось лишь стойко сносить эту пагубу. Почем знать, может, мне еще придется провести в его обществе немалое время.

– Старый ублюдок и тебя в тюрягу отправил, так, что ли? – спросил он и ухмыльнулся. Что же, убожество любит компанию.

Вместо ответа я направился в самый далекий от него угол камеры и сел там, подняв к подбородку колени и обхватив их руками. Меня окружало узилище. Я смотрел на свои ступни и гадал, надолго ли обувь, которую я носил, останется на мне после того, как меня отвезут в мой новый дом. И думал о мистере Льюисе, о неприятностях, которые он мне уготовит, узнав, что со мной приключилось, – я видел, как он избивал мальчиков до полусмерти и за меньшие прегрешения.

– Отправил, – наконец подтвердил я. – И тоже несправедливо.

– А ты чего натворил-то?

– Часы украл, – сказал я, теперь уже и глядеть на него не способный, поскольку он встал и принялся изучать содержимое горшка, точно какой-нибудь доктор или аптекарь. – Однако владелец часов получил их назад, все были довольны. Где же тут преступление, позвольте спросить?

– Старому ублюдку ты про это сказал? – спросил мистер Уилберфорс, и я покачал головой. Последовал новый вопрос: – Сколько он тебе дал?

– Двенадцать месяцев, – ответил я.

Мистер Уилберфорс присвистнул сквозь зубы, покачал головой:

– О, это срок. Да уж, это срок, тут и говорить не о чем. Сколько тебе годков, паренек?

– Четырнадцать.

– Когда через год выйдешь оттуда, будешь сильно старше своих лет, – с немалым удовольствием сообщил он, – чудесная новость для меня и положительная, опять же. – Я попал туда, когда был на год-другой старше тебя, но рассказывать, что там со мной проделывали, не хочу. Если расскажу, ты спать не сможешь.

– Так и не рассказывай, – ответил я, искоса смерив его сердитым взглядом. – Сохрани свой секрет и не лезь в чужие дела, старый пропойца.

Он уставился на меня, кривя губы. Но я знал: если нам предстоит общая поездка, а после жизнь в одной камере, лучше нагрубить ему при первом знакомстве, пусть поймет, что я не из тех мальчиков, которыми можно помыкать по причине их малых лет.

– Это ты меня пропойцей обозвал, мерзавец маленький? – спросил он, выпрямляясь и подбочениваясь так, точно надумал попозировать для памятника на Пэлл-Мэлл. – Я такой клеветы отродясь не слыхал.

– Зато я слыхал, как старик Хендерсон примерно то же и говорил, – ответил я, тема нашей беседы начинала меня увлекать. – Он тебя и в тюрьму на три месяца за это отправил. А та, что по тебе слезы лила, жена твоя, что ли?

– Ага, жена, – сказал он, прищурившись, едва я упомянул ее всуе. – А что?

– Да то, что, когда меня вели сюда, она миловалась с другим малым. Ворковала ему что-то на ушко, меня чуть не стошнило, да глазки строила, давая понять, что скучать не собирается, где бы ты ни был.

– Ах ты мелкий ублюдок, – сказал он и пошел на меня, и тут я сообразил: не стоило мне его поддевать, поскольку увидел при его приближении, что он куда крупнее, чем мне казалось, а его смахивавшие на окорока ручищи заканчиваются кулаками, которые способны нанести мне изрядный урон. На мое счастье, едва он нагнулся и оторвал меня от того места на каменном полу, где я вкушал покой и отдохновение, в дверном замке повернулся ключ, дверь распахнулась – и кто в ней появился? Опять же бейлиф. Он быстрым взглядом окинул нас, пребывавших не в самой удачной диспозиции: меня держали за горло, так что ноги мои болтались в дюйме-другом от пола, а свободный кулак мистера Уилберфорса был занесен для удара.

– Еще миг, и он прикончил бы тебя, – сказал бейлиф словно бы между прочим, как будто его совершенно не заботило, что может случиться с каждым из нас, и он вполне готов был постоять, понаблюдать за моей кончиной.

– Вали отсюда, ярыжка, дай мне закончить дело, – потребовал мистер Уилберфорс. – Он очернил мою жену, и будь я проклят, если не получу причитающееся мне удовлетворение.

– Ну так и будь проклят, – ответил бейлиф, и подошел к нам, и толкнул его; пальцы, сжимавшие мою шею, разжались, я рухнул на землю – не впервые, надо сказать, за этот день.

Я ощупал гортань, гадая, в целости ли мои дыхательные пути, смогу ли я когда-нибудь снова петь. Мне вдруг пришло в голову, что мое тело, должно быть, походит под одеждой на черно-синюю радугу – от всех выпавших ему за последние часы злосчастий.

– Вставай, паренек, – сказал, кивнув мне, бейлиф, и я начал медленно подниматься.

– Где уж мне стоять, – тонким голосом пожаловался я, – такому всему избитому.

– Вставай, – повторил он, на сей раз гораздо суровее, и шагнул ко мне с такой злостью на лице, что я мигом обрел равновесие и выпрямился.

– Мы уже в тюрьму едем? – спросил я, потому что, хоть меня и не радовала перспектива провести еще какое-то время рядом с моим свирепым компаньоном, мысль о предстоящей долгой отсидке тоже восторга не внушала. – Разве сегодня никаких дел больше не слушают? Неужели в Спитхеде греховодники перевелись?

– Иди за мной, – сказал бейлиф и, взяв меня за руку, повел к двери. И уже от нее добавил, обернувшись к мистеру Уилберфорсу: – А ты посиди пока тут. Как придет карета, я за тобой зайду.

– Неужто вы его отпустите? – воскликнул мой бывший кореш, поняв, что я ускользаю из его лапищ. – Этот малый – угроза для общества, Богом клянусь! Если в тюряге есть место только для одного из нас, так отправить туда надо его, он же целый год получил, а я в четыре раза меньше.

– Кончай языком молоть, – сказал, захлопывая дверь, бейлиф. – Он за свое преступление заплатит, обещаю.

– А твоей женушке я привет передам, – крикнул я, когда дверь закрылась, и тут же услышал, как мистер Уилберфорс, подскочив к ней, лупит по двери кулаками, да так, что косяк трясется.

– Так что меня ожидает, бейлиф? – спросил я, следуя за ним; он был первым за этот день человеком, который не считал нужным тащить меня за собой, как собаку на поводке.

– Иди за мной, паренек, и задавай поменьше вопросов, – сказал он. – Тебя желает видеть мистер Хендерсон.

При этих словах сердце мое упало. А что, если старик переговорил с портсмутскими полицейскими и решил, что я порочен до мозга костей и двенадцати месяцев тюрьмы для меня маловато? Вдруг он увеличит мой срок или подвергнет меня предварительной порке?

– А зачем? – спросил я. Знать это мне было нужно, чтобы подготовиться, пока мы идем, к разговору с судьей.

– Это одному только Богу ведомо, – пожал плечами бейлиф. – Или ты думаешь, что он сообщает о своих намерениях таким, как я?

– Нет, – признал я. – Ты лицо не слишком высокопоставленное.

Он остановился, смерил меня сердитым взглядом, но затем покачал головой и пошел дальше. У меня создалось впечатление, что его не так легко пробрать, как некоторых из здешней публики.

– Ты просто иди за мной, паренек, – сказал он. – И не болтай ерунды, если желаешь себе добра.

Добра я себе желал и был не прочь объяснить ему – какого. Добро выглядело так: меня немедленно выпускают на улицы Спитхеда, ограничившись нагоняем и моим обещанием посвятить жизнь помощи бедным и увечным, а на то, что мне не принадлежит, даже и не смотреть никогда. Однако я промолчал. Последовал совету бейлифа и шел за ним, пока мы не достигли большой дубовой двери. Бейлиф звучно постучал, а у меня мелькнула мысль, что за этой дверью меня ожидает либо спасение, либо проклятье. Я глубоко вдохнул и приготовился к худшему.

– Войдите! – крикнули за дверью, и бейлиф распахнул ее и отступил в сторону, пропуская меня.

Нет ничего удивительного в том, что комната мирового судьи была малость получше других помещений, которые мне пока что показали в суде. В очаге горел огонь, на столе стоял поднос с обедом старого негодяя – чашка супа, блюдо с мясом. Мистер Хендерсон, заткнувший за воротник детский слюнявчик, сидел за столом, расправляясь с едой. Едва я увидел ее, как желудок мой пробудился и заявил о своих правах; я вспомнил, что не ел с самого утра, а пережил с тех пор многое.

– Тот самый мальчишка, – сказал мистер Хендерсон. – Входи, входи, мошенник, и веди себя благопристойно, пока я с тобой разговариваю. Спасибо, бейлиф, – произнес он, повысив голос и посмотрев на ярыжку. – На этом пока все. Можете закрыть дверь.

Бейлиф так и сделал, а мировой судья всосал в себя остаток супа, вытер слюнявчиком губы и вытянул его из-под воротника. Затем он откинулся на спинку кресла, прищурился, сложил пальцы домиком и вперился в меня, облизываясь. Уж не числюсь ли я следующим блюдом его меню? – подумалось мне.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – после длительной паузы произнес он, выговаривая каждый слог моего имени так, точно оно было стихотворной строкой. – Ну и прохвост же ты.

Я собрался было опровергнуть это голословное утверждение, однако тело мое пронизала дрожь, какую чувствуешь, когда в комнату впархивает привидение или кто-то прогуливается по твоей могиле, – я ощутил присутствие рядом кого-то еще. Я стремительно обернулся – и кого же увидел сидящим в покойном кресле за моей спиной и не замеченным мной, когда я сюда входил? Да все того же французского джентльмена, которого избавил в начале этого дня от часов. Обнаружив его здесь, я выругался, в ответ он улыбнулся и покачал головой, а вот мистер Хендерсон терпеть подобные выражения в своем личном покое не пожелал.

– Изволь выражаться прилично, мальчишка, – рявкнул он, и я повернулся к нему и потупился.

– От всей души извиняюсь, Ваше Святейшество, – сказал я. – Я не хотел быть неуважительным, слова эти сорвались с моих губ, прежде чем я успел перехватить самые дурные.

– Это дом закона, – ответил он. – Королевского закона. И я не позволю никому вроде тебя марать его грязными словами.

Я покивал, но говорить ничего не стал. В комнате наступила тишина, я думал, что, возможно, ее нарушит французский джентльмен, однако тот покамест молчал, и возобновить разговор пришлось мистеру Хендерсону.

– Мастер Тернстайл, – в конце концов сказал он. – Знаешь ли ты сидящего позади тебя джентльмена?

Я обернулся, чтобы взглянуть на него еще раз, увериться, что глаза меня не обманули, потом опять поворотился к судье и пристыженно покачал головой.

– К вечному моему стыду, знаю, – сказал я. – Это очень достойный джентльмен, перед которым я покрыл себя нынче утром позором. Потому-то и стою сейчас перед вами, как бесчестный человек.

– Бесчестие – слово слишком слабое для твоего проступка, мастер Тернстайл, – заявил судья. – Слишком, слишком слабое. Ты вел себя как чудовище, как подлейший негодяй, ничем не лучше карманника самого низкого пошиба.

Мне захотелось указать, что я, собственно говоря, карманник и есть, что в таком уж мире я вырос, не изведав поддержки ни отца, ни матери, однако здравый смысл остановил меня, и я придержал язык, понимая, что это не те слова, которые желает услышать судья. И произнес другие:

– Я ужасно сожалею о моем проступке. – И, вновь повернувшись к французскому джентльмену, добавил с несвойственной мне честностью: – Утром вы были очень добры ко мне, сэр. И разговаривали со мной так, что я ощутил себя лучшим, чем я есть, человеком. Если бы я мог исправить то, что совершил, то так и сделал бы.

Джентльмен кивнул, и я решил, что мои слова тронули его, и вдруг, к большому моему удивлению, обнаружил, что сказал правду. Когда начался наш разговор, он слушал меня со вниманием. И разговаривал со мной так, точно между моими ушами находился не просто клубок паутины, – переживание для меня редкое.

– Ну, что скажете, мистер Зулус? – спросил, взглянув на француза, мировой судья. – Подходит вам такой?

– Зелес, с вашего дозволения, – устало произнес джентльмен, и я сообразил, что, оказавшись здесь раньше меня, он не раз уже вынужден был вносить эту поправку. – Я не африканского происхождения, мистер Хендерсон. Я родился в Париже.

– Прошу прощения, сэр, – сказал судья.

По тону судьи было ясно, что происхождение француза его нимало не заботит, он просто хочет, чтобы этот разговор как можно скорее пришел к счастливому завершению. А я, взглянув на джентльмена, погадал, кем может он быть, чтобы иметь такую власть над бешеным псом вроде мистера Хендерсона.

– Да, он похож на то, что я ищу, – сказал мистер Зелес. И спросил у меня: – Какого вы роста, мальчик?

– Чуть выше пяти футов, сэр, – ответил я, слегка покраснев, потому как всегда находились люди, говорившие, что я коротковат, и это бремя мне приходилось нести всю мою жизнь.

– А лет вам, если не ошибаюсь, четырнадцать?

– Ровно четырнадцать, – сказал я, добавив, впрочем: – И два дня.

– Идеальный возраст, – сказал он, а затем встал и подошел ко мне. Мужчиной он был красивым, ничего не скажешь. Высоким, худощавым, элегантным, с добрыми глазами, которые говорили, что он не из тех, кто может испортить человеку жизнь. – Надеюсь, просьба открыть рот вас не затруднит? – спросил он.

– Затруднит? – взревел мистер Хендерсон и захохотал. – Какая разница, затруднит его что-нибудь или не затруднит? Открой рот, мальчишка, делай, что велит тебе джентльмен!

Я решил не обращать внимания на его хриплые вопли, но сосредоточиться на французе. Он способен помочь мне, подумал я. И открыл рот, а он взял мою нижнюю челюсть в ладонь – она там целиком поместилась – и осмотрел зубы. Как будто коня выбирал.

– Зубы очень здоровые, – миг спустя объявил он. – Как удается пареньку вроде вас сохранять их в таком прекрасном состоянии?

– Яблоки ем, – сообщил я и заметил, что в моем голосе прибавилось уверенности. – Столько, сколько удается раздобыть. Они очень полезны для грызалок, так мне, во всяком случае, говорили.

– Что же, дело свое они определенно сделали, – сказал он и легко улыбнулся мне. – Вытяните перед собой руки, мальчик.

Я вытянул, и он сжал ладонями мои бока, потом грудь, но сделал это на манер доктора, а не человека, которого подобные штуки распаляют. На такого он нисколько не походил.

– Думаю, мальчик вы здоровый, – сказал он. – Хорошего сложения, с крепкими костями. Немного коротковаты, но это не беда.

– Спасибо, сэр, – ответил я, решив проигнорировать последнее замечание. – Вы очень добры.

Мистер Зелес кивнул и, повернувшись к мистеру Хендерсону, весело произнес:

– По-моему, он более чем подойдет.

Для чего? Для немедленного освобождения? Я переводил взгляд с одного из них на другого и гадал, что меня ожидает.

– Ну, тогда тебе повезло, парнишка, – объявил мистер Хендерсон и, взяв с тарелки кость, принялся высасывать ее таким отвратительным манером, что у меня мурашки побежали по коже. – Как бы тебе понравилось избежать двенадцати месяцев тюрьмы, э?

– Очень понравилось бы, – ответил я. – Клянусь, я раскаялся в моих прегрешениях.

– Ну, раскаялся ты или нет, значения тут не имеет, – сказал судья и, взяв с тарелки кусок мяса, оглядел его, соображая, с какой стороны он вкуснее всего. – Мистер Зелес, вы не желаете объяснить мальчику, что его ждет?

Французский джентльмен вернулся в свое кресло, окинул меня взглядом, явно что-то обдумывая, а затем покивал, словно приняв окончательное решение.

– Да, все правильно, – сказал он скорее себе, чем кому-либо другому. И спросил меня: – Скажите, мальчик, вы когда-нибудь выходили в море?

– В море? – усмехнулся я. – Нет.

– А не желали бы попробовать, как вам кажется?

Я ненадолго задумался, а затем опасливо произнес:

– Да можно бы, сэр. Но в качестве кого?

– Неподалеку отсюда стоит на якоре судно, – сказал он, – которому предстоит выполнить чрезвычайно важное поручение Его Величества.

– Так вы знакомы с королем, сэр? – спросил я и широко открыл глаза – оказываться рядом с тем, кто мог оказаться рядом с особой короля, мне еще не доводилось.

– Да, я имею это превеликое удовольствие, – ответил он спокойно, совсем не как человек, пытающийся внушить тебе, что ты должен по такому случаю считать его невесть каким удальцом и умницей.

Я от изумления выругался, и мистер Хендерсон грохнул кулаком по столу и выругался в ответ.

– Судно, – продолжал мистер Зелес, пропустив наши высказывания мимо ушей, – должно отплыть для выполнения своей задачи сегодня, однако возникло небольшое затруднение, и мы полагаем, мастер Тернстайл, что вы способны помочь нам справиться с ним.

Я снова кивнул и постарался расположить в моей голове услышанное так, чтобы поскорее понять, что от меня требуется.

– Юный паренек, – продолжал мистер Зелес, – вашего, кстати сказать, возраста, находившийся на борту как слуга капитана, сбегал вчера под вечер по сходням с быстротой, не подобающей для передвижения по влажному, скользкому дереву, и, коротко говоря, переломал ноги, отчего теперь и ходить-то не может, не то что плавать. Существует предположение, что он был пьян, однако оно к сути нашего с вами разговора отношения не имеет. Необходимо подыскать ему замену, и сделать это быстро, поскольку дурная погода и так уж задержала отплытие и корабль должен уйти сегодня. Что скажете, мастер Тернстайл? Готовы ли вы к приключениям?

Я быстро прикинул. Корабль. Слуга капитана. Надо соглашаться.

– А тюрьма? – спросил я. – Меня от нее избавят?

– Это если ты хорошо покажешь себя на борту, – сказал мистер Хендерсон, невежественный старый слон. – А если нет, отсидишь по возвращении троекратный срок.

Я помрачнел. Прохиндейство – в самом чистом виде.

– А плавание, – спросил я у мистера Зелеса, – как долго оно продлится?

– Думаю, года два, – ответил он, пожав плечами, как будто такое время представлялось ему совсем небольшим. – Приходилось вам слышать об Отэити? – осведомился он. (Я подумал-подумал и покачал головой.) – А о Таити? – продолжал мистер Зелес. – Его нередко и так называют. (Я покачал головой еще раз.) Ну неважно. Скоро от вашего неведения и следа не останется. Пункт назначения корабля – Отэити, – сказал он мне. – Миссия его очень важна. После ее выполнения корабль вернется в Англию. И по возвращении вы получите жалованье – шесть шиллингов за каждую неделю вашего отсутствия плюс освобождение от наказания за совершенное вами преступление. Как вам такие условия, мой достойный друг? Можно ли считать, что мы договорились?

Я попытался прикинуть, в какую сумму сложатся шесть шиллингов, получаемых раз в неделю на протяжении двух лет, да ума не хватило. Я понял только, что быть мне богачом, и готов был обнять французского джентльмена, несмотря на его высокое положение в обществе.

– Я очень вам благодарен, – сказал я – с запинками, но быстро, поскольку боялся, что он передумает. – С превеликой благодарностью принимаю ваше предложение и уверяю вас, что служить буду наилучшим образом и во всякое время.

– Стало быть, решено, – с улыбкой сказал он, вставая, и положил руку мне на плечо. – Боюсь, однако, что времени у нас осталось немного. Судно отходит в четыре часа.

Он полез в карман, достал часы и помрачнел, увидев разбитое стекло, поломанные стрелки. И, бросив на меня быстрый взгляд, но ничего не сказав, возвратил часы на прежнее место.

– Мистер Хендерсон, – спросил он, – у вас есть часы?

– Сейчас четверть четвертого, – ответил судья, которому общество наше уже надоело, он хотел целиком отдаться питанию.

– О, тогда нам следует поспешить, – сказал мистер Зелес. – Так могу я забрать мальчика, сэр?

– Берите, берите, – последовал ответ. – И постарайся больше не попадаться мне на глаза, юный прохвост, слышишь? Иначе тебе будет худо.

– Конечно, Ваше превосходительство. И спасибо вам за доброту, – прибавил я, выходя за мистером Зелесом в дверь навстречу моей новой жизни.

Естественно, по коридору он пошел так же быстро, как ходили здесь все прочие, мне пришлось почти бежать за ним. Но в конце концов мы оказались на улице у ожидавшей нас кареты. Я забрался в нее следом за мистером Зелесом, сердце мое приплясывало, я снова вдыхал свободу и чистый воздух. Мне предстояло покинуть Англию, изведать приключения. Может, и был когда-либо на свете мальчик счастливее меня, но я ни имени его, ни обстоятельств не знал.

– Прошу прощения, сэр, – сказал я, когда карета тронулась, – могу ли я осведомиться о названии корабля и имени капитана, которому мне предстоит услужать?

– А я их не упомянул? – удивленно спросил он. – Корабль – фрегат Его Величества «Баунти», а командует им весьма одаренный человек, мой близкий друг лейтенант Вильям Блай.

Я кивнул и постарался запомнить эти имена – тогда они, как резонно полагал мистер Зелес, ничего для меня не значили. Карета свернула за угол и покатила к берегу, и я ни разу не обернулся, не огляделся по сторонам, чтобы запомнить столь хорошо мне знакомые улицы, не бросил ни единого взгляда на мостовые, на которых десять, если не больше, лет предавался воровству и мошенничеству, ни разу не вспомнил о доме, где вырос, где мое детское простодушие сотни раз подвергалось надругательствам и обманам. Я смотрел в будущее, с трепетом предвкушая новые рискованные приключения.

Ах, глупый мальчишка, как мало знал я о том, что оно мне уготовило.

23 декабря 1787 – 26 октября 1788

1

Я еще и ступить-то на палубу «Баунти» не успел, а уж погода испортилась, зарядил дождь; могло показаться, что сам Спаситель бросил взгляд на стоявшее в гавани судно, на всю нашу команду и решил, что все мы до одного забот Его не заслуживаем и совсем неплохо будет потиранить нас с самого начала, обормот Он этакий.

Мистер Зелес простился со мной на берегу, и я готов признать, что ощутил нервную дрожь, увидев мой дом на ближайшие полтора, если не два года жизни. Одной мысли об этом мне оказалось достаточно, чтобы испытать легкий приступ медвежьей болезни.

– Вы тоже плывете с нами? – спросил я не без надежды, поскольку за время нашего недолгого знакомства начал считать его моим благодетелем и даже другом, ведь он уже трижды помог мне в этот день.

– Я? – удивился он и, усмехнувшись, покачал головой: – Нет-нет, мой мальчик. Боюсь, в настоящее время у меня и в Англии забот предостаточно. Сколь ни привлекает меня мысль о полной приключений жизни, мне, увы, придется воздержаться от приятностей этого плавания, попрощаться с вами и пожелать вам bonne chance^[2].

Уж и не знаю, почему он считал необходимым изъясняться в подобной манере. Если бы такие изысканные словеса срывались с чьих-то еще губ, меня бы, пожалуй, стошнило, но тут казалось, что простые слова и выражения проживают на одном конце света, а он на другом. Мне хотелось придумать ответ столь же замысловатый и умственный, но, прежде чем мой мозг сладил с моими губами, мистер Зелес снова заболботал. Так уж оно водится у джентльменов вроде него. Молчание своих слушателей они принимают за призыв к исполнению новой арии.

– «Баунти» не самый великолепный корабль, какой я когда-либо видел, – с сомнением сообщил он, хмурясь и поглаживая усы. – Однако он хорош, это могу сказать определенно. И сможет доставить вас до места целыми и невредимыми. Сэр Джозеф позаботился о его крепости, будьте уверены.

– Главное, чтобы он ко дну не пошел, остальное меня не волнует, – ответил я, не знавший, да и не желавший знать, кто таков сэр Джозеф.

Вот тут мистер Зелес наставил на меня бусины своих глаз и снова покачал головой.

– Не вздумайте сказать такое на борту, мой мальчик, – серьезно посоветовал он. – Моряки – люди со странностями. Суеверий у них поболее, чем у древних греков и римлян вместе взятых, и смею сказать, вам предстоит увидеть во время плавания внутренности далеко не одного упавшего на палубу альбатроса – их будут изучать на предмет предсказания погоды. Замечания вроде этого могут обратить ваших новых товарищей во врагов самых удивительных. Помните об этом и ведите себя поумнее.

Я, разумеется, кивнул, однако поневоле подумал: что же это за чудная компания, если услыхав, как простой паренек высказывает свои мысли, она решает, что вот-вот наступит конец ее дурацкого света? Тем не менее мне хватило ума сообразить, что мистер Зелес повидал на своем веку гораздо больше моего, а потому я намотал на ус его слова и велел себе во время плавания держать язык на привязи.

Мы постояли еще несколько минут, и я все смотрел, как по сходням да по палубе снуют люди, и с такой быстротой, точно в заднице каждого пылает костер; они тянули за какие-то веревки, крепя узлами не-знаю-что, а я подумал: не сбежать ли мне прямо сию минуту, не выскользнуть ли из лап французского джентльмена, не припуститься ли по одной из боковых улочек, где я наверняка смогу увильнуть от него, коли он попробует меня нагнать (в чем я сильно сомневался)? Я глянул влево, вправо и совсем уж собрался дать стрекача, но тут рука мистера Зелеса, как будто прочитавшего эти мысли, ущемила мою ключицу и подтолкнула туда, где ожидала меня судьба.

– Пора подниматься на борт, мастер Тернстайл, – сказал он, и громыхающий голос его просквозил мои мысли, как пронзает масло раскаленный нож. – Судно скоро уйдет, оно и так уж задержалось на несколько лишних дней. Видите того малого, что стоит вверху сходень и машет нам руками?

Я посмотрел в указанную сторону, и, разумеется, на палубе без тени стыда красовалось омерзительного вида существо с физиономией хорька, состоявшей из углов, заострений и ввалившихся щек, – оно размахивало руками, как человек, только что сбежавший из Бедлама.

– Да уж, – сказал я. – Вижу. Жалкое, должен сказать, зрелище.

– Это мистер Сэмюэль, – сообщил француз, – судовой клерк. Он ожидает вас, чтобы объяснить вам ваши обязанности. Здравомыслящий человек, – добавил он после заминки, но таким тоном, что я ему не поверил, – похоже, он сказал это лишь для моего спокойствия.

Я обернулся, дабы бросить взгляд на простиравшийся за моей спиной мир свободы, но тут же отринул его. Вот он я, четырнадцати лет от роду, кое-что умеющий – обчищать карманы, мошенничать по мелочам, – а кое о чем не имеющий никакого понятия. Конечно, я мог бы добраться до столицы, на это мне ума хватило бы, и, если повезет хоть немного, вне всяких сомнений смог бы там прожить, но теперь меня ожидало нечто иное. Приключения и добрый заработок. В отличие от моряков этого судна, я не был подвержен суевериям, не думал о них и все же поневоле гадал, не привела ли меня судьба к этой минуте и этому кораблю по каким-то только ей известным причинам.

Впрочем, было и кое-что еще, о чем мне думать совсем не хотелось. Жизнь, которую я оставлял позади. Мистер Льюис. Тот, кто меня вырастил. Чтобы вернуть меня, он пошел бы на многое. При этой мысли меня передернуло, и я снова взглянул на корабль.

– Так тому и быть, – сказал я. – Что же, попрощаемся, и еще раз спасибо вам за мое избавление. – Я протянул ему руку и мистера Зелеса, дурачка, этот жест, похоже, позабавил. – Вы оказали мне великую услугу, и, может быть, настанет день, когда я смогу отблагодарить вас.

– Отблагодарите меня хорошей службой капитану, – ответил он и положил ладонь мне на плечо, как будто я был его сыном, а не проходимцем, подобранным им на улице. – Будьте честным и верным, Джон Джейкоб Тернстайл, и я поверю, что не совершил сегодня ошибку, выбрав вас и избавив от тюрьмы.

– Буду, – пообещал я и, попрощавшись с ним еще раз, направился к сходням и к стоявшему над ними полоумному – сначала медленно, потом все быстрее, как будто моя уверенность в себе крепла с каждым шагом.

– Ты новый слуга? – спросил хорек голосом столь громким, что им можно было высадить оконное стекло. Казалось, произносимые им слова каким-то образом обходят голосовые связки и вырываются наружу из носовых отверстий.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – представился я и протянул ему руку в надежде положить нашему знакомству доброе начало. – Премного рад встрече с вами.

Он уставился на мою руку так, точно я протянул ему изгнивший, червивый труп кошки, да еще и поцеловать его предложил.

– Я мистер Сэмюэль, судовой клерк, – возвестил он, глядя на меня, как на тварь, вылезшую прямиком из-под днища корабля, покрытую рачками и слизью, провонявшую стоялой водой. – И занимаю положение выше твоего.

Я кивнул. О жизни в море я знал лишь по рассказам моряков, появлявшихся в моем маленьком портсмутском мире, однако мне хватило ума понять, что каждому на «Баунти» отведено свое место в пирамиде подчинения и что мое, скорее всего, в самом ее низу.

– В таком случае я с превеликим удовольствием буду взирать на вас из моего низменного наблюдательного пункта и купаться в лучах вашего величия, – сказал я в его удаляющуюся спину.

Он остановился, обернулся и смерил меня свирепым взглядом, который, пожалуй, напугал бы и китайца.

– Чего-чего? – спросил он, скривившись еще пуще прежнего, и я пожалел о сказанном мной, ибо чем дольше мы оставались на палубе, тем больше намокали, поскольку дождь хлестал все сильнее. – Чего это ты сказал, мальчишка?

– Я сказал, что надеюсь многому у вас научиться, – ответил я полным невинности тоном. – Вы же знаете, я не должен был оказаться здесь. Мое место принадлежало другому мальчику, однако тот его потерял.

– Это мне все известно, – сказал он. – Я знаю побольше твоего, и не притворяйся, что это не так, если не хочешь, чтобы тебя поймали на вранье. И не верь ничему, что услышишь об этой истории, потому как наши матросы только врать и умеют. Молодой Смит^[3], прежний слуга, свалился со сходней по несчастной случайности, а я тут ни при чем.

Я на это ничего не ответил, но сказал себе, что в присутствии мистера Сэмюэля нужно будет покрепче держаться ногами за палубу. Возможно, судовые клерки и слуги капитанов просто не питают друг к другу врожденной приязни, ведь как обстоят на сей счет дела в море, знать мне было неоткуда. Впрочем, в тот раз у меня не было времени для размышлений об этом, поскольку мы прошли уже половину палубы; он шагал понурясь, глядя себе в ноги, прорезая путь сквозь толпу матросов, которые молча посматривали на меня. Почти все они были старше моего – лет, по моим прикидкам, от пятнадцати до сорока, и я проходил мимо них, не сбавляя шага. Познакомиться с ними я смогу и позже. По правде сказать, я их малость побаивался; каждый из них был крупнее, чем я, и смотрел на меня сверху вниз, как мистер Льюис, когда тот распалялся, и мне, получившему наконец независимость и вынужденному полагаться только на себя, такое их поведение нисколько не нравилось.

– Не волочи ноги, мальчишка, пошевеливайся! – крикнул мистер Сэмюэль, даром что я шел с ним в ногу. – Нет у меня времени, чтоб на тебя его тратить. Ты и так уж запоздал.

Прежде чем я успел ответить, что временем моим распоряжался в этот день не я, а совсем другие люди, он нагнулся и поднял крышку люка, от которого уходил под палубу трап, и, не сказав мне ни слова, нырнул вниз; моим ступням потребовалось свыкнуться с крутыми ступеньками, поэтому спускался я медленно, цепляясь за поручни подрагивавшими руками.

– Быстрее, мальчишка! – визгливо крикнул он, и я заспешил, почти наступая ему на пятки.

Мы шли по длинному коридору, в конце которого хорек распахнул дверь в большую треугольную каюту с окнами по двум стенам. Красивое было место – светлое, полное воздуха, сухое, я на миг погадал, не здесь ли меня поселят. Мне доводилось спать в местах намного худших, это уж будьте уверены. Странно, однако, что тут не было мебели, а вдоль обеих стен стояли многие десятки длинных ящиков и – загадка совсем уж полная – сотни и сотни зеленых глиняных горшков; все до единого были пусты и вставлены один в другой, так что получилось тридцать или сорок высоких колонн, прислоненных к стенам. В донышках горшков имелись овальные отверстия, а в бока были врезаны поперечные планки, позволявшие вставлять горшки один в другой, не придавливая то, что могло в них лежать.

– Ах, чтоб мне содомитом заделаться, зачем же тут столько горшков? – спросил я, ошибочно предположив, что надежда на цивилизованный разговор между двумя членами военно-морского флота Его Величества не чересчур утопична, однако хорек сразу дал мне понять, насколько я глуп, круто повернувшись и помахав пальцем перед моим носом, точно старая портомойка, на которую он и походил.

– Никаких вопросов, мальчишка, – провизжал он, брызжа слюной и влево, и вправо, и прямо и нисколько своего поведения не стыдясь. – Ты здесь не для того, чтобы вопросы задавать, понял? Ты здесь для того, чтобы прислуживать. Этим и ограничься.

– Смиреннейше молю простить меня, сэр, – ответил я и поклонился ему, да так низко, что моя задница оказалась намного выше моей головы. – Беру мой вопрос назад, и без малейшей злобы. Даже не понимаю, как я осмелился задать его.

– Мой тебе совет – следи за своими манерами, – сказал он и прошел сквозь еще одну дверь в помещение поменьше – в коридор с парой дверей по каждую его сторону и парусиновой занавесью в конце. – Вот эта дверь, – сказал он, ткнув корявым пальцем в одну, – принадлежит мистеру Фрейеру, штурману.

– Вся? – невинно осведомился я.

– Каюта за дверью, чертов ты неуч, – рявкнул он. – Мистер Фрейер – второй после капитана человек на судне. Будешь слушать, что он говорит, и выполнять его приказания, не то тебе несдобровать.

– Буду, сэр, – сказал я. – Выполнять приказания то есть.

– За той портьерой каюты офицеров. Молодого мистера Холлетта и мистера Хейвуда. Затем мистера Стюарта, мистера Тинклера и мистера Янга. Все они мичманы и выше тебя по положению. А здесь живут помощники штурмана, мистер Эльфинстоун и мистер Кристиан.

– И эти по положению ниже меня? – спросил я.

– Намного выше! – проревел он, точно старый крокодил, собравшийся откусить голову какой-то твари поменьше. – Гораздо выше. Но часто иметь с ними дело тебе не придется. Твоя обязанность – услужать капитану, запомни это. Его каюта здесь.

Он подошел еще к одной двери и постучал по ней дробно и громко – такое «тра-та-та» разбудило бы и покойника, – а затем приложил к дверной раме ухо. Ответа не последовало, и потому он распахнул дверь и отступил в сторону, чтобы я мог оглядеть каюту. Я ощутил себя осматривающим достопримечательности зевакой и даже подумал, что сейчас он велит мне ни к чему не притрагиваться, дабы не замарать что-нибудь моими грязными лапищами.

– Каюта капитана, – сообщил он. – Она поменьше обычной, но это потому, что на судне отведено много места для растений. – И он повел головой в сторону только что покинутого нами большого помещения, заставленного ящиками и горшками.

– Растений? – переспросил я. – Значит, горшки для них?

– Я же тебе сказал, без вопросов! – прорычал он, нависая надо мной, точно готовое к наскоку животное. – Делай, что тебе говорят, вот и все, целее будешь.

Как только он это сказал, дверь, ведшая к каютам офицеров, отворилась и из нее вышел мужчина и остановился, увидев нас. Высокий, с красным лицом, худой. И с носом, который нельзя было не заметить. Мистер Сэмюэль разом примолк, сдернул с головы шапку и несколько раз поклонился, как будто перед ним предстал, требуя ужина, сам император Японии.

– Почему столько шума? – спросил офицер (он был в ярко-голубой форме с золочеными пуговицами, я такую множество раз видел в Портсмуте). – Да еще перед самым отплытием.

Произнесено это было странно – вроде бы и не всерьез, для разговора, и тем не менее по тону офицера было ясно, что, если мы продолжим шуметь, он с нас шкуру спустит.

– Прошу прощения, мистер Фрейер, – сказал мистер Сэмюэль. – Это мальчишка заставил меня раскричаться, однако он еще научится вести себя. Маловат пока, но научится, я позабочусь об этом.

– А кто он, кстати сказать, такой? – спросил офицер и смерил меня холодным взглядом, говорившим, что он вообще удивлен, видя на борту постороннего, я же с напускной храбростью шагнул к нему и опять-таки протянул руку. Офицер изумленно взглянул на нее, словно не понимая значения этого жеста, но затем улыбнулся и руку мою принял, как подобает джентльмену.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал я. – Только что поступил на службу.

– Поступил на службу куда? – спросил офицер. – Сюда? На «Баунти»?

– С вашего разрешения, мистер Фрейер, – сказал мистер Сэмюэль и влез между нами, заслонив нас друг от друга, отчего мне пришлось накрениться вправо, чтобы снова увидеть мистера Фрейера и послать ему одну из моих особых улыбок – все зубы наружу. – Мастер Смит споткнулся и переломал ноги. Капитану потребовался новый слуга.

– О, – мистер Фрейер кивнул, – понятно. И вы, мастер Тернстайл, полагаю, – он самый.

– Он самый, – подтвердил я.

– Великолепно, – сказал мистер Фрейер. – Что же, в таком случае добро пожаловать. Если будете служить хорошо, то увидите, что капитан и офицеры – люди вполне приличные.

– Такова моя цель, – сказал я, ибо мне вдруг пришло в голову, что, может быть, ничего такого уж страшного меня не ожидает, а вовсе и наоборот, так почему бы и не поработать как подобает, пусть мистер Зелес узнает, что я его не подвел.

– Ну и хорошо, – сказал мистер Фрейер, шагнув вперед. – Ибо чего же большего мог бы просить от мальчика любой из нас?

С этими словами он направился к трапу и скрылся из виду.

Мистер Сэмюэль повернулся ко мне, лицо его пылало; ему совсем не понравилось, что мистер Фрейер обошелся со мной по-дружески.

– Ишь прохвост! Лебезил перед ним, как шлюшка.

– Всего лишь был с ним учтив, – возразил я. – Разве от меня не этого ждут?

– Долго ты здесь с такими замашками не протянешь, обещаю, – заявил он, а следом указал на низкую койку в углу, рядом с дверью капитанской каюты: – Спать будешь здесь.

Я изумленно уставился на нее. Закуток закутком, люди будут днем и ночью проходить мимо койки, наступая мне на голову.

– Здесь? – переспросил я. – Разве у меня не будет своей каюты?

Тут он загоготал во весь голос, олух, покачал головой, а после схватил меня за руку и потащил, как сегодня делали все, к каюте капитана.

– Ящики видишь? – спросил мистер Сэмюэль, разворачивая мою голову в сторону четырех крепких дубовых сундучков, стоявших в ряд на полу, каждый следующий был меньше предыдущего.

– Вижу, – ответил я.

– В них одежда и вещи капитана, – сказал он. – Разберешь их, все до единого. Одежду отправишь в платяные шкафы, вещи разложишь по полкам. Аккуратно, заметь себе. А потом уложишь ящики один в другой и уберешь, чтобы не лезли под ноги. Сможешь ты выполнить эти указания, мальчишка, или ты слишком глуп, чтобы понять их?

– Думаю, что смогу, – выкатив глаза, ответил я. – Хоть они и шибко умственные.

– Ну так займись, и пока не покончишь с этой работой, чтобы я тебя на палубе не видел.

Присмотревшись к сундучкам, я понял, что все они заперты, и потому обернулся к хорьку спросить, нет ли у него ключей, однако его уж и след простыл. Слышно было, как он торопливо улепетывает, и теперь, оставшись в одиночестве, ничем не отвлекаемый, я не смог не заметить, что корабль раскачивается – с носа на корму, с борта на борт, – и не вспомнить рассказов о людях, которых выворачивало наизнанку, пока они не привыкали к такой качке. Слабаки и дураки, всегда полагал я, потому как у меня-то желудок был ух какой крепкий. Я вошел в каюту и закрыл за собой дверь.

Вообще говоря, для того, чтобы залезть в сундучки, я ни в каких ключах не нуждался, мистер Льюис научил меня штучкам почище этой. Капитан уже разложил по своему столу кое-какие вещицы, которые можно было использовать как отмычки, я выбрал хорошо заостренное гусиное перо, вставил его без нажима в замок, дождался, когда щелкнет пружина, и, привычно надавив на перо, вскрыл первый из сундучков.

Ничего сверх ожидаемого мной он не содержал. Несколько разных мундиров, один наряднее другого, – я решил, что, когда мы доплывем, куда плывем, капитан воспользуется ими, чтобы поражать дикарей пышностью своего убранства. Была там и одежда попроще, и исподнее покрасивее любого, какое я носил в моей жизни, и, смею сказать, поудобнее тоже. Почти такое же мягкое, как у женщин, подумал я. Есть люди, которые получают удовольствие, копаясь в чужих вещах, но я не таков, и потому я быстро занялся делом, раскладывая все, что находил, по новым местам со всей возможной аккуратностью, стараясь не помять и не испачкать одежду, – в конце концов, это была моя новая работа, и я решил показать, что способен хорошо справляться с ней.

В самом маленьком из четырех сундучков я обнаружил множество книг – все больше поэтических и том «Трагедий» мистера Шекспира – плюс перевязанную красной шелковой лентой пачку писем, которую я сразу поместил на письменный стол капитана. И наконец, я извлек оттуда три портрета. Первый изображал джентльмена в белом парике и с острым красным носом. Глаза его сидели в черепе глубоко, а на портретиста он смотрел с чем-то близким к убийственному презрению; не хотелось бы мне разойтись с этим джентльменом во мнениях. Второй портрет больше пришелся мне по вкусу. Молодая леди – причудливые кудряшки, нос пуговкой, глаза, благодушно взирающие вверх, – я предположил, что это жена или нареченная капитана, и сердце мое слегка попрыгивало, пока я разглядывал ее, поскольку она меня взволновала. Третий изображал паренька лет восьми-девяти, кем он мог быть, я не знал. Пролетела не одна минута, прежде чем я подошел к столу и расставил по нему портреты – так, чтобы капитан видел их, заполняя судовой журнал, – а в то самое мгновение, когда я собрался отступить назад, корабль вдруг нырнул вниз и я едва успел выбросить вперед руку, ухватиться за край стола и тем уберечь себя от падения.

Подождав немного, я выпрямился во весь рост. Окошко в каюте было только одно, крошечное, и по нему безжалостно хлестал дождь. Я доковылял до него, протер стекло, но ничего толком не увидел, а когда отступил от окна, судно мотнуло в противоположную сторону, и на сей раз я упал, едва не раскроив себе череп об угол одного из капитанских сундучков. Впрочем, корабль быстро восстановил равновесие, и я решил уложить, как мне было велено, сундучки один в другой и убрать их от греха подальше – на случай, если опять упаду, а покончив с этим, направился к двери, растопырив руки и хватаясь за все, что могло помочь мне сохранить вертикальное положение.

В коридоре людей в это время не было, я двинулся в сторону трапа через большое помещение с глиняными горшками, но тут еще один нырок корабля бросил меня в одну сторону, а мой желудок в другую, и я ощутил нараставшее в глубине моего тела огромное давление, ничем не схожее с тошнотой, какую когда-либо испытывал. Мгновение я пытался собраться с мыслями и, едва успев сосредоточиться на них, изверг изо рта струю, столь неожиданно сильную, что меня отбросило назад, а мысли мои устремились лишь к одной цели – свежему воздуху, который ожидал меня вверху трапа.

К этому времени я уже решил, что моряцкая жизнь все-таки не по мне, и вознамерился извиниться перед мистером Зелесом и вернуться туда, откуда пришел, – пусть даже в тюрьму, – однако, добравшись до верхних ступенек трапа, высунувшись наружу и оглядевшись, никакой земли не увидел. Мы уже вышли в море! Я разинул рот, чтобы окликнуть кого-нибудь из сновавших по палубе матросов, но не смог произнести ни слова, да шум волн и неистовство дождя и ветра были такими, что меня, думаю, все равно ни одна живая душа не услышала бы.

Пытаясь стереть с лица воду, я вроде бы различил на некотором расстоянии от себя мистера Фрейера, стоявшего рядом с другим мужчиной, который, судя по всему, отдавал приказы матросам и указывал на то, другое и третье; вот он ухватил за плечо одного, проходившего мимо, ткнул во что-то пальцем, и матрос, кивнув, побежал в ту сторону. Я надумал подойти к этим двоим и попросить их развернуть корабль и позволить мне вернуться домой, но едва ступил на палубу, как новый сильный нырок судна заставил меня отшагнуть назад, задом я спустился по трапу, а затем этим самым задом, и без того истерзанным, приложился об пол. Желудок мой снова вывернуло наизнанку, и я порадовался, что ничего с утра не ел, хоть блевать будет нечем, а взглянув наверх и поняв, что расстояния до палубы мне не одолеть, вернулся к каюте капитана, повалился на маленькую койку, уткнулся лицом в стену, крепко сжал руками живот и от души пожелал кораблю или желудку перестать ходить ходуном – а кому именно, это уж они пусть сами разбираются.

На несколько мгновений все, казалось бы, успокоилось, моему телу удалось расслабиться, но очень скоро я понял, что пропал, и, резко повернувшись, схватил стоявший за портьерой горшок, и меня великолепнейшим образом вырвало в него. Продолжалось это немалое время, по истечении коего желудок мой опустел совершенно, и при каждом позыве один только воздух исходил из него.

Так чем же закончился этот день? День, не похожий ни на один, прожитый мной до него, доставивший мне столь многие неприятности? Не знаю. Я то задремывал, то просыпался, тело мое раскачивалось в одном ритме с чертовым кораблем, голова время от времени свешивалась с койки, и я блевал в горшок, а после снова впадал в беспамятство. В какой-то миг я ощутил рядом с собой чье-то присутствие, человек этот убрал горшок, заменив его чистым, а после вернулся снова с влажной тряпочкой, которой накрыл мой лоб.

– Все пройдет, ты держишься молодцом, – негромко и по-доброму произнес этот я-не-знал-тогда-кто. – Позволь лишь твоему телу привыкнуть к подъемам и спадам, и вскоре это пройдет, как проходит все на свете.

Я постарался вглядеться в моего благодетеля, но туман, застилавший мне глаза, не позволял различить его лицо, и я отвернулся, предоставив моему телу самому разбираться в его заботах, и постонал, и поплакал, и погрузился в великое безмолвие, в сон без сновидений, а когда проснулся, был уже день, корабль шел ровным ходом, на моих губах и на языке поселился омерзительный вкус, а голод, который я испытывал, не походил ни на что, известное мне по прошлому, – впрочем, мне еще предстояло пережить такой же снова, и задолго до окончания моих приключений.

2

И сильно удивился, узнав, что мы пробыли в море целых два дня, прежде чем мое тело вернулось в обычное его состояние и я снова обрел способность ходить по палубе, не боясь свалиться в обморок. Конечно, поначалу я был немного нетверд на ногу, да и положиться на свое нутро в течение сколько-нибудь долгого времени не мог, но постоянная рвота наконец прекратилась – спасибо и на том, раз уж больше не на чем.

Низкая койка, на которой я провалялся эти гнусные дни и ночи, оказалась на удивление удобной, однако, снова глядя на нее из вертикального положения, я мог припомнить лишь бесконечные часы метаний, столь сильно меня удручавших. Лежа на одре болезни, я слышал, как мимо ходят люди, как сапоги стучат о дощатый пол, отзываясь звоном в листах меди под ним, как эти люди весело переговариваются, направляясь по своим делам, не обращая никакого внимания на бедное, несчастное существо, что корчится в агонии у их ног, себялюбивые подлецы. Собственно, единственным, кто проявил ко мне со времени, когда я поднялся на борт, какую-то доброту, был таинственный незнакомец, тот, что в первый вечер (и несколько раз после) опорожнял горшок с моей рвотой и клал на мой потный лоб холодный компресс, не позволяя горячке мучить меня еще пуще. Я был полон решимости при первой же возможности выяснить имя этого добросердого джентльмена и выказать ему мою признательность.

Под вечер того дня, когда ко мне вернулось здоровье, я рискнул осторожно покинуть уголок корабля, в котором пролежал столь долго, попробовал свыкнуться с колебаниями судна и приноровить к ним свою поступь и наконец решил, что мое тело уже научилось сохранять устойчивость, теперь все будет хорошо. Пройдя через большую каюту, где хранились ящики и горшки, я направился к трапу. И кто же спускался по нему мне навстречу? – мистер Сэмюэль, хорек собственной персоной.

– Ну что, ты опять на ногах? – воскликнул он, остановившись и глядя на меня с таким отвращением, словно я только что прошептал его мамаше на ухо сальность.

– Мне нездоровилось, – спокойно ответил я, поскольку здоровье хоть и вернулось ко мне, я был еще не готов к словесным поединкам. – Но теперь вроде бы стало лучше.

– Да, это дивно, – сказал он со злобной кривой ухмылкой. – Может, нам следует остановить корабль и дать благодарственный салют из шести орудий?

– Это необязательно, – сказал я и покачал головой. – Я постыдился бы впустую палить из пушек. Думаю, мне доктор помог, – прибавил я. – Он на палубе? Я хочу поблагодарить его.

– Доктор? – ухмыльнулся мистер Сэмюэль, глядя на меня как на идиота. – Хирург Хагген к тебе и близко не подходил. Ты ж никто. Думаешь, джентльмену, на котором лежит такая ответственность, интересно, жив ты или помер?

– Кому-то же это было интересно, – возразил я. – Я полагал…

– Доктора мы видим еще реже, чем тебя, – пробурчал он, не дав мне договорить. – Доктор как поднялся на борт, все протрезветь не может. Не льсти себя надеждой, что на корабле нашелся бы хоть один человек, чтобы позаботиться о тебе. Все они выше тебя, даже самые низшие, а потому нечего тут полагать, никто из них и какашки не отдаст за твое здоровье.

Я вздохнул. Ничего не поделаешь, подумал я, по-другому он разговаривать не умеет.

– Мне бы еды какой-нибудь, – помолчав, сказал я. – Если найдется.

Мистер Сэмюэль вытаращил глаза, подступил ко мне на шаг, оглядел с головы до пят и покривился от омерзения.

– Я тебе кто? – спросил он. – Твой дворецкий? Пожрать успеешь потом. Сейчас ты должен переодеться. Вонища от тебя до небес. Смердишь, как дохлый пес, которого оставили гнить на солнцепеке.

Я оглядел себя – да, верно, одежда на мне была та же, что несколько дней назад в Портсмуте. И то, что я прометался несколько дней в бреду, потея, как лошадь, да срыгивая, точно младенец, на пользу ей не пошло.

– У меня нет другой одежды, – сказал я. – На корабль я попал без подготовки.

– Конечно, нет, мелкий ты проходимец, – ответил он. – Думаешь, тебе разрешили бы сюда багаж притащить? Ты не джентльмен и не считай себя таким только потому, что спишь между каютами джентльменов. У меня есть для тебя форма, форма палубного.

– Палубного? – переспросил я.

– Да, и если ты не знаешь, кто это, я тебя, невежду, за борт выброшу. Будешь носить ее все время, Турнепс, а на ночь снимать. Понял?

– Тернстайл, – поправил я его, и на миг не заподозрив, что он забыл мое имя. – Джон Джейкоб Тернстайл.

– Думаешь, мне это интересно? Следуй за мной, мальчишка.

Он живо и быстро провел меня по коридору, которого я еще не видел, и, вытащив из кармана передника большую связку ключей, отыскал нужный, отпер дверь и ступил в темную комнату, но тотчас вышел, оглядел меня сверху донизу, вертя, точно волчок, и шепча скверные слова. Потом снова скрылся в комнате и снова вернулся, на этот раз неся длинные мешковатые штаны, светлую рубаху, темно-синий бушлат и туфли.

– Моечная вон там, – сказал он, указав пальцем на дверь в конце коридора. – Делай что хочешь, но избавься от вони, а после надень это. И не задерживайся там, чтобы поиграть со своей свистулькой. Вечером ты будешь прислуживать за столом капитана, а потому должен выглядеть прилично.

– Но мы с ним еще не знакомы, – сказал я. – Как я его узнаю?

Мистер Сэмюэль издал лающий смешок.

– Узнаешь, не сомневайся, – ответил он. – Скоро явится мистер Холл, наш кок, он скажет тебе, что делать. А пока – хватит болтать. Помыться и одеться, вот что тебе приказано, я выше тебя, так что пошевеливайся.

Я кивнул и направился к указанной двери. За ней обнаружились две огромные бочки с водой, а между ними ящик, с которого в них можно было залезть. Радости мне эта картина не доставила. Я не бродяга какой-нибудь и много раз бывал в публичной бане Портсмута (мистер Льюис всегда называл меня неженкой из-за того, как часто я мылся с головы до ног, два раза в год, всенепременно), но теперь я не знал, какое число матросов успело окунуться в эту воду, и от одной только мысли о них меня замутило. Тем не менее я чувствовал, что весь в грязи, не говоря уж о рвоте, которая коростой покрывала мою рубашку и засохла в ноздрях, а потому выхода у меня не оставалось – только раздеться догола и залезть в бочку. Вода оказалась холодной – ледяной, я даже завопил от неожиданности и порадовался стоявшей в комнате темнотище, потому что не хотел знать, какая там плавала дрянь, а не видеть ее – это уже полдела. Мои ступни едва-едва доставали до дна, мне пришлось задрать подбородок, чтобы не уйти под воду совсем и не утонуть, но проделал я это осторожно, не желая дать вредоносной жиже попасть мне в рот или в глаза. В воде я провел не больше минуты-двух, потом вылез и стал прыгать, пока не просох, а после надел новую форму. Хорошо бы, конечно, было в зеркало поглядеться, да там подобных изысков не водилось, и я просто вышел в коридор и поплелся назад, в то место, из которого выступил недавно на поиски еды.

3

Прислуживая за капитанским столом, делать ничего, почитай, не приходилось, и, обнаружив это, я был счастлив, как плюхнувшаяся в грязь свинья. Вот только подавать кому-либо обед мне никогда еще не случалось, тем более человеку, который может вышвырнуть меня за борт, если я не смогу хорошо исполнить мою работу, а я не знал даже, с чего ее начать. Трудиться на протяжении целого дня мне отродясь не доводилось. Мой воспитатель мистер Льюис снабдил меня определенными навыками, которые позволяли добывать средства на мое содержание, – я умел обчищать карманы, да и в прочих видах доброго честного воровства кое-что смыслил, – но никогда не занимал положения, в котором от меня чего-либо ждали, да еще и деньги за это собирались платить.

Один из моих братьев по заведению мистера Льюиса, паренек, которого звали Биллом Холби, как-то раз подыскал работу, и когда он вернулся домой, чтобы объявить об этом, разразился жуткий скандал. Биллу предложили место в одном портсмутском кабаке, а мистер Льюис, услышав о том, сказал: ну разве тут не свидетельство полной неблагодарности? Вырастили парня, обучили его ремеслу, и в один прекрасный день он приходит домой и заявляет, что знать об этом ремесле ничего больше не хочет, а желает, ни больше ни меньше, исполнять честную поденную работу за честную поденную плату. Я был в то время всего лишь ребенком и, когда мистер Льюис схватил кочергу и бросился к Биллу, забился с перепугу в угол, однако Билл был сильнее и выше большинства из нас, кочергу он у мистера Льюиса отнял и пригрозил отдубасить нашего хозяина за все, что тот годами заставлял его делать. «Я с этим покончил, – помню, кричал Билл, и глаза у него были такие, что и на итальянца нагнали бы страху. – Если б я мог придумать, как спасти от вас этих мальчишек…» Я решил, что ярости Билла хватит на убийство хозяина, и перепугался еще пуще, однако он со страшным воплем, словно говорившим, что сильнее всех он ненавидит себя самого, отшвырнул кочергу, обвел всех нас взглядом и сказал, что нам лучше бежать из этого дома, пока мистер Льюис не растлил нас так же, как его.

В то время я счел Билла ужасно неблагодарным – разве мистер Льюис не давал нам постель, еду и крышу над головой? Теперь считаю иначе. Так ведь мне и было-то всего лет пять-шесть, а Билл уже прошел тогда через все, что мне только еще предстояло.

Я покинул каюту капитана, где расправлял и натягивал его простыни, стараясь придать им более свежий вид, и тут из камбуза вышел кок, который, увидев меня, завопил так, точно я тайком пролез на борт и теперь он застукал меня за воровством, да еще в такой части судна, куда не всякого пускают.

– Ты кто, черт дери, такой? – взревел он, словно на мне и не было красивой новой формы, которая могла, будь у него хоть половинка ума, снабдить его кой-какими идеями.

– Новый слуга, – ответил я поспешно, ибо малый он был здоровенный, с такими кулачищами, что, приди ему в голову пустить их в ход, от меня быстро ничего не осталось бы. Очевидно, новость о моем найме особого интереса у команды судна не вызвала, если вообще стала ей известной.

– Слуга капитана? Не ври мне, мальчишка. Слуга здесь Джон Смит, и я его знаю, потому как он состоит у меня под началом.

Люциферова мать, неужто каждый, кто есть на борту, только и думает, что о своем положении на служебной лестнице?

– Он ноги переломал, – отступая на шаг, сказал я. – Споткнулся на сходнях. А я получил его место.

Кок прищурился, склонился немного вперед, принюхиваясь ко мне, как будто я был куском мяса и ему хотелось убедиться в моей свежести, прежде чем дать себе труд нарезать меня ломтями.

– Так я ж тебя видел, паренек, нет? – негромко спросил он и ткнул меня пальцем между ребрами. – Ты вон в том углу валялся, и рвало тебя так, точно ты весь ад заблевать решил.

– Да, верно, – признал я. – Мне нездоровилось.

Тут я подумал, что, наверное, он-то и был тем неведомым благодетелем, который помогал мне, когда я занемог.

– Это вы мне на лоб компресс положили? – спросил я.

– Чего?

– И горшок унесли? – подсказал я. И честное слово, лицо у него стало таким, словно он решил выбить из меня душу, а что останется – выбросить за борт.

– Не желаю я твои глупости слушать, – наконец заявил он, все еще медленно докипая, как снятая с огня кастрюля. – Так или этак, а Джон Смит был бесполезным чурбаном, хуже него ты оказаться не можешь, стало быть, сойдешь, я так скажу. Обязанности свои знаешь, нет?

– Вообще-то, нет, – ответил я и покачал головой. – Мне о них до сих пор ничего не сказали. Думаю, потому, что последние дни я болел, а когда пришел в себя…

– Друг, – произнес кок, поднимая, чтобы я умолк, руку и одаряя меня тем, что он, надо думать, считал улыбкой. – Начхать мне на это.

Готов признать, я тут же заткнулся и стал его разглядывать. Мистер Холл был мужчиной средних лет, с косматой бородой и лоснящимся от постоянной испарины лицом, смрад же, которым тянуло из кухни, где он трудился, никакого аппетита у меня не вызывал. И все же кок мне понравился, хоть я и не знал почему.

– Как тебя кличут-то, к слову сказать? – спросил он.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – ответил я. – К вашим услугам.

– Скорее уж, к услугам капитана, – пробормотал он. – Другое дело, что капитана у нас нет.

– Как это? – удивился я.

Кок усмехнулся.

– А ты не знаешь? – спросил он. – Что «Баунти» – корабль без капитана? Ладно, для тебя это знак хороший.

Я помрачнел. Бессмыслица какая-то. Как-никак мистер Зелес сказал, что капитан Блай приходится ему близким другом, да и мерзкий мелкий хорек мистер Сэмюэль несколько раз называл его капитаном.

– Так или иначе, вся еда уже готова, они там ждут ее, так что пошевеливайся, – сказал он, заводя меня в камбуз и указывая на несколько серебряных, накрытых крышками блюд. – Все, что от тебя требуется, это отнести их в кают-компанию и выставить на стол, а после сесть на пол в углу – на случай, если кому-нибудь понадобятся твои услуги. Первым подашь еду мистеру Блаю, запомни: он будет сидеть во главе стола. Если увидишь, что бокалы офицеров пустеют, пополняй их, но рот держи на запоре, понял? Все, что ты можешь сказать, никого не волнует, ты пойдешь туда не для того, чтобы разговоры разговаривать, так и не воображай, что твои слова могут кого-то заинтересовать.

– Ясно, – сказал я и, взяв первое блюдо, вышел в дверь.

Я не знал, чего мне следует ждать, когда я попаду в кают-компанию, – она находилась сразу за каютой капитана, и я в нее пока лишь сквозь замочную скважину заглядывал. Кстати, немного раньше, поправляя постель капитана, я заметил, что три портрета, поставленные мной на письменный стол, поменялись местами – леди и мальчик стояли теперь справа, а сердитый старик слева, – пачка же обвязанных красной лентой писем и вовсе куда-то исчезла; я подумал, что письма были частного характера и капитан припрятал их подальше от любопытных глаз. Из-за двери доносились голоса, и я не знал, как уведомить собеседников о моем присутствии и войти в кают-компанию, но тут мне повезло: за моей спиной появился мистер Фрейер.

– Тебе уже лучше, юный Тернстайл? – спросил он и открыл передо мной дверь, а я кивнул и добавил к кивку: «Да, сэр, спасибо, сэр», и мы оба вошли в кают-компанию.

За длинным столом сидели четверо, мистер Фрейер стал пятым. Место во главе стола занимал мужчина, которому я не дал бы больше тридцати трех лет, – я мгновенно понял, что он-то и есть тот человек, для услужения кому меня доставили на борт.

– А, вот и вы, мистер Фрейер, – воскликнул он, глядя поверх моей головы и весело улыбаясь вошедшему за мной штурману. – А мы уж испугались, что вы надумали поиграть в «человек за бортом».

– Мои извинения, сэр, – ответил штурман и, отвесив полупоклон, сел. – Я обсуждал на палубе наш курс с одним человеком, и на него напал кашель, мне пришлось остаться с ним, пока не прошел приступ.

– Боже милостивый, – сказал капитан, едва-едва подавив смешок. – Ничего серьезного, надеюсь, мы же только что вышли в море.

Мистер Фрейер покачал головой и сказал, что все обошлось. Он налил себе бокал вина, я поставил на стол блюдо и снял с него крышку. Под ней обнаружился целый выводок жареных цыплят, при виде которых у меня потекли слюнки.

– И кто ж это тут у нас? – спросил, повернувшись ко мне, капитан. – Клянусь моими бакенбардами, да никак наш мерт вец воскрес и прислуживает нам за столом. Так ты оправился, мальчик? И готов выполнять свой долг?

Здесь я должен сказать, что всегда был не из тех, кого легко запугать, – даже людям в мундирах или состоящим при власти, – однако в присутствии капитана, а я полагал, что ко мне обращается именно он, меня охватил внутренний трепет, и я без всяких предупреждений и ожиданий обнаружил в себе странное желание понравиться ему.

– Да, сэр, – ответил я голосом по возможности низким – вдруг он решит, что я старше моих лет. – Рад сообщить, что здоровье мое восстановилось полностью.

– Его здоровье восстановилось полностью, джентльмены, – весело воскликнул капитан, поворачиваясь к офицерам и поднимая бокал с вином. – Что же, я думаю это заслуживает тоста, не правда ли? Я поднимаю бокал за твое вечное процветание, юный Тернстайл!

– За юного Тернстайла! – взревели все остальные и чокнулись бокалами, и, признаюсь, хоть я и преисполнился гордости от того, что им известно, как меня звать, лицо мое покраснело от смущения и мне не удалось покинуть кают-компанию достаточно быстро. Когда я через несколько минут вернулся с блюдом картошки и овощей, они уже набросились на мясо, грязные варвары.

– …Тем не менее я сохраняю веру в карты, – говорил капитан одному из офицеров, сидящих по левую руку от него, на меня он теперь никакого внимания не обратил. – Конечно, я обдумал изрядное число планов наших действий в непредвиденных обстоятельствах – не сделать это было бы нерадивостью с моей стороны, – однако другие суда успешно огибали Горн, и я не понимаю, почему это не может сделать и «Баунти».

– Другие не пробовали обогнуть его в разгар зимы, сэр, – ответил молодой человек. – Это будет трудно, вот все, что я хотел сказать. Не невозможно, но трудно, и нам следует сознавать это.

– Те-те-те, да вы пессимист, сэр, – живо вскричал капитан. – А я не потерплю пессимистов на борту моего корабля. Цинга и та лучше. А что скажешь ты, мастер Тернстайл? – крикнул он, повернувшись ко мне так внезапно, что я едва не выплеснул вино из кувшина, который только что снял со стола. – Разделяешь ли ты унылое настроение мистера Кристиана?

Я уставился на него и несколько раз открыл и закрыл рот, совершенно как только что выуженная рыба с крючком в губе, – мне же неведомо было, о чем они толковали.

– Прошу прощения, сэр, – сказал я, стараясь говорить на манер человека образованного. – Я был поглощен выполнением моих обязанностей и потому ничего не знаю о предмете вашей беседы.

– Как это так, мальчик? – спросил он, нахмурившись, словно не понимая, и это огорчило меня еще пуще.

– Я не прислушивался, сэр, – пояснил я. – Исполнял свой долг.

Над столом повисло молчание, капитан окинул меня недоуменным взглядом, а затем, облизав губы, продолжил.

– Наш мистер Кристиан, – объявил он, поведя головой в сторону джентльмена, который сидел по левую его руку, молодого человека двадцати одного, я бы сказал, двадцати двух лет, – не верит, что судно, подобное нашему, способно выдержать бушующие вокруг Горна шторма. Я называю его пораженцем. А что думаешь ты?

Я замялся; сказать по правде, мне трудно было представить, что его и вправду интересует мнение неопытного человека вроде меня, – может быть, он просто насмешки надо мной строит? Однако все, кто сидел за столом, смотрели на меня. Выбора не было, пришлось отвечать.

– Не уверен, что у меня есть что сказать, сэр, – произнес я наконец, поскольку, не имев случая взглянуть на карту с нашим маршрутом, ничего о Горне не знал. – Идет ли речь о направлении, в котором мы движемся?

– Определеннейшим образом идет, – ответил он. – И клянусь перед всеми вами, что мы сделаем это, да еще и за рекордное время. Капитан Кук сделал, сделаем и мы.

Ну, это было совершенно другое дело. Покажите мне мальчика, который не знал бы или не почитал покойного капитана Кука, и я покажу вам мальчика без глаз, ушей и разумения.

– Так мы следуем по стопам капитана? – спросил я, вытаращив глаза.

– Во всяком случае, по его пути, – сказал капитан. – А ты, стало быть, его поклонник, я правильно понял?

– Самый пылкий, – восторженно ответил я. – И если он это сделал, тогда я сказал бы, что и нам стоит попробовать.

– Видите, Флетчер? – торжествующе вскричал капитан и крепко хлопнул ладонью по столу. – Даже наш мальчик думает, что мы можем управиться с этим, мальчик, которого в последние сорок восемь часов выворачивало наизнанку, ровно грудное дитя, да так, что вся его требуха на подбородок свисала. Думаю, вы могли бы взять у него урок стойкости духа.

В сторону мистера Кристиана я смотреть не стал; слова капитана, да и вся созданная им обстановка за столом подсказали мне, что глазами с молодым человеком мне лучше не встречаться.

– Вам стоило бы побольше рассказать нам о ваших плаваниях с капитаном Куком, сэр, – после продолжительной паузы произнес другой офицер. Этот джентльмен был, если сказать правду, не многим старше меня; он прожил на этом свете весен пятнадцать, да и то не наверняка. – Для меня они представляют особый интерес, потому что мой отец, сэр, однажды пожал капитану руку в Бленхеймском дворце. Пополни мой бокал, мальчик, ладно? – прибавил он, взглянув на меня через стол, и клянусь, если б мы были в Портсмуте или наверху заведения мистера Льюиса, я счел бы эти слова вызовом и надрал ему уши.

– В таком случае, мистер Хейвуд, вашему отцу повезло, – сказал капитан, тем самым осведомив меня об имени этого малого. – Ибо не ступал еще по земле человек более храбрый и мудрый, чем капитан Кук, и я каждое утро благодарю Спасителя, позволившего мне служить под его началом. Однако я полагаю, что мы поступим правильно, если обсудим некоторые из затруднений, с которыми столкнулись в нашем плавании. Поступив иначе, мы проявили бы нерадивость. Вы были совершенно правы, мистер Кристиан, сказав, что…

Он ненадолго умолк, сузил глаза, положил свою вилку рядом с тарелкой и посмотрел на меня, как раз закончившего пополнять вином бокал мистера Хейвуда и усевшегося в углу.

– Думаю, пока достаточно, мастер Тернстайл, – произнес он, немного понизив голос. – Ты можешь подождать в коридоре.

– Но мистер Холл сказал, что мне следует оставаться здесь, вдруг вам что-то понадобится, – ответил я с несколько, быть может, излишним волнением, ибо кто же повернулся ко мне, как не все тот же юный Хейвуд? – повернулся и заорал на меня, как на дворняжку, которую он вправе выкинуть в коридор пинком ноги.

– Ты слышал, что сказал капитан! – возопил этот уродливый засранец, и большие прыщи на его физиономии покраснели от гнева. – Делай, что велит тебе мистер Блай, мальчишка, не то я тебе покажу!

– Хотел бы я посмотреть, что у тебя получится, мелкий паскудник! – сказал я, да как дерну его за нос, как отхлещу по щекам, как вывалю то, что осталось в его тарелке, на его же штаны, – а все прочие, кто сидел за столом, глядя на это, кричали, буйно и одобрительно. Но нет! Только в мыслях моих сказал я это и только в воображении сделал, ибо хоть я и пробыл на борту «Баунти» совсем недолго, но уже узнал о жизни в море достаточно, чтобы понять: не положено мне дерзить тому, кто носит белую форму, даже если он не старше меня годами, да еще и урод уродом в придачу.

– Да, сэр, – сказал я, вставая, и открыл дверь. – Смиреннейше прошу простить меня, сэр. Впрочем, если вам что-то понадобится, я буду на расстоянии плевка от вас, сэр.

– На расстоянии плевка! – воскликнул мистер Кристиан и рассмеялся, да и по лицу капитана скользнула улыбка. – Вы его только послушайте!

И он послал мальчишке Хейвуду взгляд сообщника, а я понял, что хорошие отношения у меня с этой парочкой негодяев уже не сложатся.

Ничего не поделаешь, я вышел в коридор и стал расхаживать по нему взад-вперед, воображая всякие штуки, которые мог бы сказать или сделать, – и кто же, по-вашему, вылез из камбуза? Разумеется, кок, мистер Холл, смотревший на меня скорее с жалостью, чем со злостью.

– Я тебе что сказал? – спросил он. – Разве я не велел тебе оставаться в кают-компании на случай, если ты им понадобишься?

– Они меня отослали, – ответил я. – Против моей воли. Я бы с удовольствием остался там.

– Ты плохо себя вел?

– Ничуточки, – обиделся я. – Ответил на заданный мне вопрос, пополнил бокалы, а потом капитан велел мне ждать снаружи.

Мистер Холл подумал немного и пожал плечами – по-видимому, ответом моим он остался доволен.

– Ну, видать, они захотели обсудить то, что покамест для твоих ушей не предназначено. Как-никак положение ты занимаешь невысокое.

– Знаю, – сказал я, уже устав выслушивать это. – Вы все стоите выше меня. Даже мышь под полом и та меня выше. Это я знаю.

Он слегка улыбнулся, всего на мгновение, но, похоже, сразу и осудил себя за такую гуманность.

– Ладно, идем со мной, мой храбрый друг, – сказал он. – Сдается мне, ты не отказался бы заправиться миской чего-нибудь горяченького, а?

Вот тут он был прав, я не отказался бы и почувствовал благодарность к нему за такое предложение. А пока я угощался тушеным мясом, которое получил от него, он удивил меня, сказав:

– Принимая все во внимание, тебе достался совсем неплохой рождественский обед.

Тут я вспомнил, какой нынче день, и даже есть на мгновение перестал, я и забыл о нем, о дне, в который собирался потратить мои неправедно добытые денежки на вкусную еду в «Ловкой свинке», отпраздновать рождение Спасителя – там, а не здесь, на судне посреди моря, без единого друга или брата поблизости.

Молитв я не читал – в заведении мистера Льюиса они не приветствовались, и потому не обзавелся привычкой возносить благодарения за те блаженства, что мне выпадали; мистер Льюис говорил, что молятся только паписты да содомиты; задним числом я нахожу, что для его волдыристых уст заявление это было, пожалуй, чрезмерно сильным.

– Что вы имели в виду? – помолчав немного, спросил я у мистера Холла и поднял взгляд от миски. – Когда сказали, что у корабля нет капитана? Он же есть. Верно? Капитан Блай. Я ему только что жареных цыплят подавал.

– Ага, озадачил я тебя, мм? – сказал мистер Холл, забирая у меня миску и соскребая с ее донышка жир для каких-то будущих нужд. Возможно, для нашего завтрашнего ленча. – Мистер Блай командует нами, все так, да только он не капитан Блай, а лейтенант Блай. И «Баунти», понимаешь ли, корабль не военный. Ты же видел его размеры – меньше девяноста футов в длину. Это торговое судно. Не более того. Я в свое время послужил на военных судах. Наше не военное.

– Торговое, – тихо повторил я, снимая с подбородка прилипший к нему вкусный хрящик; я уже хорошо понимал, что едой бросаться не стоит. – Но что такое торговое судно, когда оно занимается своим делом? Разве не то же, что и военное?

– Далеко не то же, – ответил он. – Хоть и у нас имеются три мачты и бушприт – ты же их видел?

Я покачал головой, и он рассмеялся мне в лицо – без издевки, от удивления.

– Так ты ничего о море не знаешь? – спросил он. – Мы всего лишь торговое судно и к тому же взятое в аренду, потому у нас и нет капитана, только лейтенант. Да еще и на лейтенантском жалованье, оно, конечно, побольше твоего или моего, но меньше, чем ему хотелось бы. Ну, мы, понятное дело, называем его капитаном, но больше из вежливости, чем по какой-то другой причине. Сэр Джозеф велел нам так его называть. Однако он всего лишь лейтенант, как мистер Фрейер. Хотя по положению мистер Блай, естественно, выше. Он выше всех нас.

4

Уже вечером, когда обед закончился и офицеры разошлись, я возвратился к обеденному столу и, выполняя указания мистера Холла, отнес посуду и бокалы в камбуз, где старательно вымыл их, прежде чем вернуть в сундук капитанской буфетной. То были не просто какие-нибудь старые тарелки и столовые приборы, с которых обычно кормились офицеры, нет, это была личная собственность капитана Блая, подарок его жены, извлекаемый из буфетной, когда он приглашал к обеду своих ближайших подчиненных. Я был непривычен к такой работе. Отчего и времени она отняла у меня больше, чем я рассчитывал, ведь мытье и вытирание посуды – занятие ужасно медленное и тягомотное, особенно если и вода не шибко горяча, и тряпки недостаточно сухи. Тем не менее я предавался ему, пока работа не была сделана, ибо мне хотелось оставить буфетную сколь возможно более чистой, произвести хорошее впечатление на корабельного кока – в предвидении будущего. Как-никак мистер Холл отвечал за питание всей команды, и потому я полагал разумным обратить его в моего союзника.

Путь из буфетной лежал через капитанскую каюту, где меня застало врасплох зрелище: за письменным столом сидел одетый лишь в ночную сорочку капитан, освещенный одинокой свечой, которая придавала ему обличие скорее призрака, чем человека. Я даже подпрыгнул и едва не вскрикнул, но сумел удержаться – мне вовсе не хотелось показаться ему неженкой и девчонкой.

– Я испугал тебя, – донесся от стола негромкий голос. Капитан передвинул свечу, чтобы я мог получше видеть его. Я отметил, что портреты леди и мальчика стояли теперь совсем рядом с ним и что он пишет письмо – перед ним лежала стопка бумаги, а под правой рукой расположились чернильница и перо. Я заподозрил, что он переводил время от времени взгляд с написанных им слов на портреты. – Приношу мои извинения, – прибавил он голосом тихим и грустным.

– Нет, сэр, капитан, сэр, – торопливо сказал я и потряс головой, а между тем сердце мое возвращалось к обычному размеренному биению. – Я сам виноват. Мог бы и сообразить, что увижу вас здесь. Я просто прибирался в вашей буфетной, вот и все.

– И я благодарен тебе за это, – сказал он, снова берясь за перо.

Несколько мгновений я смотрел на капитана, вбирая в себя его облик. Ростом он был не высок и не низок, ни толстым, ни тощим назвать его было нельзя, лицом капитан был слишком хорош для обозначения «уродливый» и слишком прост для «красивый». В общем и целом человек он был неприметный, но с умными глазами, какими, я полагаю, становятся глаза джентльменов, прошедших хорошую школу.

– Ну, спокойной ночи, капитан, – произнес я и направился к двери.

– Тернстайл, – быстро сказал он и повернулся ко мне, прикидывая, возможно, не плохо ли я показал себя во время обеда и не следует ли сделать мне выговор. – Подойди поближе, ладно?

Я шагнул в его сторону – на несколько дюймов, не более, а он снова передвинул свечу, теперь та стояла на краю разделявшего нас стола.

– Еще ближе, – прошептал он с какой-то напевной интонацией, и я сделал несколько шагов, после которых разделявшее нас расстояние сократилось до трех-четырех футов. Может, я его распаляю? – вот что пришло мне в голову, однако, если честно, он вовсе не казался мне человеком такого пошиба.

– Протяни ко мне руки, – сказал он, и я протянул и прикусил губу, полагая, что получу сейчас трепку за какой-то неведомый мне проступок. Я стоял с протянутыми руками, а капитан отложил перо, взял мои ладони в свои и повертел их так и сяк, внимательно осматривая. – Совсем грязные, – сказал он и поднял на меня сокрушенный взгляд.

– Да я только этим утром окунался, – сообщил я со всей доступной мне быстротой. – Честно.

– Ты-то, может быть, и окунался, а вот твои руки… твои ногти… – Он с отвращением покачал головой. – Здесь, на борту, ты должен следить за собой, мальчик. Как и все моряки. Чистота и гигиена – вот что определяет успех морского похода. Оставаясь здоровыми, мы сохраняем способность к дальнейшим усилиям. А тогда и на судне будет царить довольство, и мы сможем добраться до нашей цели без ненужных нам происшествий. Результат? Мы быстрее вернемся к тем, кого любим, выполнив нашу миссию, к вящей славе короля. Ты меня понимаешь?

– Да, сэр, – ответил я, и покивал, и мысленно поклялся, что буду отныне отшкрябывать ногти каждые несколько недель, раз уж это способно сделать его счастливым. А потом немного поколебался, прикидывая, можно ли задать ему вопрос, который вертелся в моей голове со времени разговора за обеденным столом. И наконец спросил: – Сэр, а вы правда служили под началом капитана Кука? – Я понимал, что вопрос мой дерзок, но это меня не заботило, я хотел знать, вот и все.

– Служил, мой мальчик, – с легкой улыбкой ответил капитан. – Я был в то время совсем юн. На борт «Решимости» я поднялся в двадцать два года – в качестве штурмана. У нас эту должность исполняет мистер Фрейер, хотя он сейчас много старше, чем я тогда. Капитан Кук называл меня чудо-ребенком. Подозреваю, что этот пост мне принесло умение вычерчивать карты, которое я приобрел, потратив немало трудов, мой мальчик, о да, немало. Я прослужил у него не один год и овладел моей нынешней профессией, наблюдая за ним.

Капитан склонился над столом, взял портрет сердитого джентльмена и некоторое время вглядывался в него, а я вспомнил, что видел это лицо и раньше. Ну конечно же, это капитан Кук. И я поразился тому, что не узнал его сразу, впрочем, никакие портреты великого человека, виденные мной до того времени, не изображали его столь разгневанным. Интересно, подумал я, почему капитан взял себе на память именно этот?

– Знаешь, я был с ним до самого конца. Когда его убили… – начал он, однако я, дурак этакий, перебил его.

– Когда капитана Кука убили? – спросил я, и затаил дыхание, и широко раскрыл глаза. – Вы были там? Видели это?

Капитан Блай взглянул на меня, нахмурился; он понимал, что я жажду узнать больше, но, возможно, не доверял моим побуждениям – и правильно делал, ибо меня, как и любого мальчишку, прежде всего привлекали недостойные подробности смерти капитана Кука. За многие годы я наслушался от моряков – тех, что останавливались в Портсмуте, и тех, что навещали нас, мальчишек, в заведении мистера Льюиса, – историй, которые противоречили одна другой и весьма значительно отличались; к тому же источником каждой был друг, или брат, или кузен, знакомый с кем-то, кто плавал с капитаном Куком до его кончины. Но человека, который присутствовал при ней и своими глазами видел события того страшного дня, я не встречал ни разу. До этого разговора. Как же я мог не попытаться узнать настоящие подробности?

– Иди-ка ты спать, мальчик, – сказал капитан и отвернулся, прекращая наш разговор. – Тебя ждет долгий хлопотливый день, а ты еще должен потратить немалое время на то, чтобы оправиться после болезни.

Я разочарованно кивнул и мысленно обругал себя за то, что посмел прервать капитана. Однако, покидая темную каюту, я увидел кое-что, приковавшее мое внимание: на полке у самой двери лежала белая тряпица, тот самый холодный компресс, что укладывал на мой лоб во время болезни неведомый мне ласковый благодетель, еще и горшки с моей рвотой выносивший. Я уставился на нее, потом обернулся к капитану, который заметил, куда я смотрю, и помрачнел, сожалея, похоже, что тряпица попалась мне на глаза.

– Хочется верить, что больше она до конца плавания нам не понадобится, – сказал он.

– Капитан… – начал я, пораженный моим открытием, ибо, клянусь, в те первые страшные дни не сомневался, что приближаюсь к могиле, однако капитан снова отвернулся и помахал по воздуху рукой, выпроваживая меня.

– Иди спать, мальчик, – повторил он, и в ответ я проделал то, что решил проделывать начиная с этого дня и до конца нашего плавания – и в хорошие времена, и в плохие.

Выполнил его приказ.

5

Те первые дни на борту «баунти» миновали без происшествий. Рождество выдалось ненастное, но в конце концов погода утихомирилась и корабль лег на курс к оконечной точке Южной Америки, намереваясь обогнуть мыс Горн. Я считал своей непременной обязанностью хорошо услужать капитану, чье начальное дружественное отношение ко мне с ходом недель обратилось, на мой взгляд, в безразличие. Я прибирался в его каюте, подавал ему завтрак, ленч, обед и ужин, стирал его исподнее, все время надеясь, что он снизойдет к моему стремлению побольше узнать о капитане Куке, но побейте меня камнями, если мистер Блай хоть раз это сделал. Основную часть не отдаваемых им сну часов он проводил на палубе, и, надо сказать, матросы высоко ценили его указания и советы, если же капитан оставался в каюте, то заполнял судовой журнал или писал письма. Я, со своей стороны, счел моим долгом свести знакомство со сколь возможно бо́льшим числом моряков, тем паче что во мне нарастало пренеприятное чувство обособленности и одиночества, однако быстро обнаружил, что это задачка не из простых. Большинство их, казалось, не желало обмениваться хотя бы шутливыми замечаниями или вести простые разговоры с таким малозначащим членом команды, как ваш покорный слуга, и потому я проводил время преимущественно под палубой, в треугольнике возможностей, вершинами которого были просторное помещение, заставленное ящиками и горшками, камбуз, где мистер Холл готовил для экипажа еду, капитанская каюта, да буфетная, – проводил, довольствуясь исключительно собственным обществом. По сей причине я видел в те дни главным образом офицеров, поскольку их общие каюты находились в конце коридора, который я называл «моим», исключение составлял штурман мистер Фрейер, ему отведена была каюта одноместная, крошечная. Но и офицеры не удостаивали меня бесед.

В течение января океан оставался довольно спокойным, и мы изрядно продвинулись вперед, но затем, одним вечером, шторм и ветер без какого-либо предупреждения взвинтили себя до жуткого гнева, и через час волны подбрасывали наш корабль, что твою тряпичную куколку, и всю команду призвали наверх, дабы она помогла ему благополучно пройти сквозь бурю. По счастью, мой желудок уже успел свыкнуться с движениями океанских валов, и упасть в смертоносный обморок я не боялся, однако шторм в тот вечер разразился столь яростный, что я опасался, как бы ветер не сорвал нас, всех до единого вместе с кораблем, с волн и не перевернул вверх тормашками.

Я совершил серьезную ошибку, выбравшись на палубу, когда буря была в самом разгаре. Едва только выставив голову в тамошнюю катавасию, я ощутил лицом полную силу дождя, града и снежной крупы, все это взялось за мои миловидные черты с такой яростью, что я подумал: сейчас они мне кровь пустят. Вокруг метались взад и вперед моряки, они тянули за канаты, изменяя положение парусов, перебрасываясь короткими фразами, исполняя свои обязанности, ни одна из которых мне, ничего в морском деле не смыслившему, понятной не была. Я обернулся, чтобы взглянуть на люк, из которого вылез, но едва-едва смог открыть глаза настолько, чтобы его различить. Сверху донесся громкий крик, я поднял голову и увидел палубного матроса – я уже знал, кто это такой, Томас Беркетт, – который соскользнул по фок-брамселю, парусу, занимающему на мачте место сразу под фор-бомбрамселем, и едва не заскользил дальше, по фор-марселю и самому фоку, чтобы сорваться оттуда на палубу, о которую он наверняка раскроил бы черепушку, вывалив ее содержимое наружу, точно разбитый арбуз. На его счастье, он успел вцепиться одной рукой в оттяжку и болтался на ней туда-сюда, как наказанный каторжник, пока не нащупал ступней натянутый канат и не встал на него, после чего ему удалось снова подняться в безопасное место. Но меня от этого зрелища чуть наизнанку не вывернуло.

За прошедшие дни я понемногу осваивался с устройством корабля, изучая его по плану, прикрепленному к стене в каюте капитана Блая. «Баунти» был судном трехмачтовым, фок– и грот-мачты несли по четыре паруса: бом-брамсель, брамсель, марсель и фок (или грот). Ближняя к корме корабля бизань-мачта несла лишь три первые. Между фок-мачтой и бушпритом были закреплены один перед другим еще два паруса – кливер и фор-стень-стаксель, а к бизань-мачте крепился спенкер, который направлял ход корабля, помогая рулю. Конечно, я еще не знал, как все они используются для управления кораблем, как ведут нас сквозь бури наподобие той, с которой мы сражались теперь, но дал себе слово, что на протяжении всего плавания буду учиться и стану моряком более опытным, чем предполагало мое нынешнее положение в команде.

– Тернстайл! – воскликнул капитан Блай, в самый разгар шторма возвращавшийся к себе в каюту, – форма его промокла насквозь, и я подумал, что так недолго и инфлюэнцу подхватить. (Один мальчик в заведении мистера Льюиса как-то подцепил эту хворь, и его, чтобы он не перезаразил всех нас, без церемоний выставили на улицу. Он был моим близким другом – год, если не больше, мы с ним спали в одной постели, – но после того я никогда его больше не видел. Я слышал, что он приказал долго жить, однако доказательств тому не имею.) На ходу капитан, чтобы сохранить равновесие, упирался ладонями в стены коридора, поскольку «Баунти» бросало то вверх, то вниз, то влево, то вправо, да с такой силой, что, клянусь, я чувствовал, как мой желудок отрывается от всего прочего тела, чтобы начать самостоятельную жизнь и карьеру. – Какого черта ты тут делаешь?

– Капитан, – сказал я, вскакивая на ноги, поскольку до этой минуты сидел в углу около моей койки, также упираясь руками в стены, а ногами в пол. – Что с нами происходит? Мы гибнем?

– Не будь ослом, мальчик, – резко ответил он. – Я видывал ночи и похуже. Эта, помилуй Бог, еще тихая. Держись и выкажи хоть немного храбрости, не то я переодену тебя в платьице и переименую в Мэри.

Я выпрямился, вовсе не желая, чтобы капитан счел меня трусом, и попытался войти следом за ним в каюту, но качка и донесшиеся сверху смятенные вопли задержали меня.

– Иисус Христос страдающий! – возопил я, с перепугу забыв свое место. – Что там такое? Какое-то несчастье в команде?

– В команде? – переспросил он и, нахмурив брови, повернулся ко мне: – Никакого несчастья в команде не случилось, мальчик, и я попросил бы тебя не употреблять в этой каюте имя Спасителя всуе. Почему ты задал такой вопрос?

– Но эти вопли, – сказал я, и, не сомневаюсь, лицо мое выражало в эти мгновения презренный ужас. – Вы разве не слышите? Может быть, там люди падают за борт и скоро некому будет управлять кораблем. Разве не должны мы помочь им? Или хотя бы послать кого-то на помощь?

Пока я произносил это, огромная волна ударила в оконце каюты, да с такой силой, что я едва не упал – в обморок. Капитан же просто взглянул в ту сторону – так, точно волна была просто докукой, мухой, которую он мог отогнать от себя взмахом руки.

– Это не людские крики, чертов ты дурень, – сказал он. – Боже милостивый, мальчик, ты не распознаешь голос ветра? Он проносится над палубой, бросая нам вызов, проверяя, хватит ли у нас отваги идти дальше. Эти вопли – его боевой клич! Рев – его сила! Ты все еще ничего не знаешь о море? – Капитан покачал головой и взглянул на меня так, точно я был жутким олухом, а он мучеником, вынужденным терпеть мое присутствие. – Разве моряки этого корабля, – продолжал он, – моего корабля, станут вопить от страха? Им и без того работы хватает. Да и тебе, мальчик, стоило бы делом заняться, а потому иди выполняй свои обязанности, пока я не дал тебе настоящий повод для воплей. Мне нужен кипяток для чая, немедленно.

– Есть, капитан, – сказал я, но задержался ненадолго, наблюдая за тем, как он снимает с полки карты и развертывает их, прижимая, чтобы они не свернулись, тяжестями по углам.

– Ну же, Тернстайл! – рявкнул он. – Вода на троих, если ты не против.

Я побежал в камбуз, надеясь найти там мистера Холла, но не нашел; я уж потом обнаружил, что в минуты, подобные этим, почти каждого члена команды следует искать на палубе, где он помогает попыткам удержать корабль на плаву. В трюме остаются лишь очень немногие. Я был одним из них, поскольку ни пользы, ни радости никому принести не мог. Другим человеком, избегавшим, как я заметил, тяжелой работы, был судовой хирург доктор Хагген, который никогда не появлялся на палубе в трудные часы, но вечно отыскивал для себя неотложное дело в наиболее безопасной части судна, трусливый прохвост.

Вернувшись в каюту с чайником и чаем, я увидел там капитана, который просматривал, пользуясь лупой, карты, между тем как штурман, мистер Фрейер, и его помощник, мистер Кристиан, наблюдали за ним. На этих двоих стоило посмотреть, будьте уверены, – на первого с лицом красным и встревоженным, старавшегося, чтобы каждое его слово было услышано, и на второго, который выглядел так, словно он только что выбрался из воды и теперь озабочен состоянием своей прически, а о том, что нам грозит какая-то там опасность, вовсе и не думает. Собственно говоря, когда я вошел в каюту, он проверял на предмет чистоты свои ногти. Красивый был малый, этого у него не отнимешь.

– Капитан, мы не можем бороться с таким штормом и дальше, – говорил при моем появлении мистер Фрейер. – Волны слишком велики, палуба почти уходит под воду. Надо ложиться в дрейф.

– В дрейф? – вскричал мистер Блай, отрываясь от карты и встряхивая головой. – В дрейф? – проревел он. – Немыслимо, сэр! Пока «Баунти» командую я, он дрейфовать не будет! Мы идем под ветром!

– Без плавучего якоря, сэр? – спросил мистер Фрейер, расширив глаза. – Разумно ли это?

Я в то время ничего не ведал о том, как хорошо помогает плавучий якорь судну не черпать воду кормой, но само это название звучало внушительно, и мне стало жаль, что у нас нет такой штуки.

– Да, мистер Фрейер, – стоял на своем капитан. – Без плавучего якоря.

– Но, сэр, обрасопив паруса и поставив руль под ветер, мы по крайней мере получим шанс сохранить наше нынешнее положение.

– Какая это, право, скука – сохранять положение, – вздохнув, отрешенно заметил мистер Кристиан, как будто исход этого спора – такой или этакий – не представлял для него интереса и он предпочитал отправиться к своей койке и там подождать, когда спор завершится. – Лично я за то, чтобы идти вперед. В конце концов, нам поставлены определенные сроки, не так ли? А дрейф стал бы пустой тратой времени. Не для него поднимался я на борт «Баунти».

– Боюсь, мистер Кристиан, вам этот вопрос обсуждать не по чину, – повернувшись к нему, заявил мистер Фрейер, и глаза его гневно вспыхнули. – И с позволения сказать, вам следовало бы сейчас находиться на палубе, рядом с мистером Эльфинстоуном. А вопрос решим мы с капитаном.

– Должен вам напомнить, мистер Фрейер, что капитан сам решает, кого ему приглашать в свою каюту, а кого нет! – вскричал мистер Блай, распрямляясь во весь рост и с не меньшим гневом глядя на штурмана. – Я пригласил Флетчера поучаствовать в разговоре, я же, а не вы, мистер Фрейер, и отошлю его. Это понятно?

Наступило молчание, жертва этой вспышки переводила яростный взгляд с одного мужчины на другого, лицо его покраснело на миг еще сильнее, но в конце концов мистер Фрейер посмотрел прямо на капитана и кивнул.

– Итак, мистер Кристиан, – сказал капитан и, дернув себя в попытке успокоиться за полы кителя (клянусь, что за все время нашего знакомства я не видел его таким рассерженным), повернулся к помощнику штурмана, – что скажете? Считаете ли вы, что нам следует идти под ветром?

Мистер Кристиан поколебался, бросил быстрый взгляд на мистера Фрейера, а после пожал плечами и тем же скучающим, недовольным тоном ответил:

– Я думаю, что «Баунти» сможет справиться с этим. Шторм ужасен, тут мистер Фрейер прав, не стану с ним спорить, но разве шторма правят морями, а не мы? В конце концов, мы англичане. И не будем забывать, что капитану Куку это удалось, не так ли?

Я знал, произнесены магические слова, – мистер Кристиан был человеком проницательным, – и капитан торжествующе повернулся к мистеру Фрейеру.

– Ну? – вопросил он. – Что вы на это скажете, Джон Фрейер?

Тот, понимая, что разбит наголову, ответил:

– За судно отвечаете вы, капитан, и я, разумеется, выполню все ваши приказы.

– Вы дьявольски правы, – согласился капитан, и я подумал тогда, что он слишком резок, ведь мистер Фрейер ответил ему со всей учтивостью. Я не мог также не заметить, что мистер Кристиан чем-то позабавлен, и не подивиться этому. – Вы оба, – продолжал капитан и, вытерев со лба испарину, направился к лежавшему открытым судовому журналу, – поднимайтесь наверх. Прикажите идти под ветром, мистер Фрейер. Мы будем пробиваться сквозь шторм всю ночь и следующую, если понадобится, да, и следующую за нею, даже если пойдем ко дну, пытаясь это проделать. Я хочу, чтобы каждый, кто есть на палубе, твердо стоял на ногах, от правого борта до левого, от галса до шкота, и мы прорвемся, мы прорвемся, говорю я, и уйдем от непогоды. Нам поручена миссия, джентльмены, и с помощью Божьей мы ее выполним. Вам все понятно?

Офицеры кивнули и покинули каюту а я налил капитану чашку чаю – две другие так и не понадобились – и поставил ее перед ним на стол. Он даже не взглянул на меня и не поблагодарил, но продолжил писать что-то в журнале, перо его впивалось в бумагу с такой силой, что могло того и гляди прорвать ее; к чернильнице капитан протягивал руку словно в неистовстве, роняя на стол синие капли, которые мне предстояло стереть, пока их не впитала столешница. Я открыл было рот, намереваясь сказать кое-что, но передумал и тоже вышел, тихо закрыв за собой дверь.

6

Та ночь была темной. Я лежал на койке, не способный заснуть, уверенный, что при очередном взлете корабля он, глядишь, и перевернется вверх дном, и тогда все мы утонем. И не мог выбросить из головы мысли о том утре в конце декабря, когда я шел по улицам Портсмута, не зная ни единой заботы, предвкушая рождественский обед и ничего не ведая о том, что уготовила мне судьба. Думал я и о мистере Льюисе, заботившемся обо мне с младых ногтей, и гадал, удалось ли ему уже выяснить, куда я запропал. Я надеялся, что не удалось. Он ожидал, что примерно к обеду я возвращусь к нему с добычей или по крайности с той ее частью, что причиталась ему, а я не появился, и это его разозлило. Когда же началась ночная работа, он и вовсе рассвирепел, поскольку за последние двенадцать месяцев я приобрел у его клиентов популярность – и даже большую, чем мне хотелось. Странно вспоминать об этом, но, к вечному моему стыду, я никогда не думал о том, чтобы покинуть его, несмотря на все, что творилось в его заведении, да если б и измыслил какой-нибудь план, тот наверняка провалился бы, а я нажил бы неприятности куда большие тех, в какие попал теперь. Это чудовище, вероятно, места себе не находило от злости, вызванной тем, что мне удалось сбежать от него. Я мог представить себе, как он обращается в суд, уверяя, что меня умыкнули обманом, и требуя компенсацию, – и получает отказ, потому что какие же он имел права на меня? Он не отец мне, да и что я для него делал? Только воровал и мошенничал. Ну и еще кое-что.

Однако я знал, что, попадись я ему в лапы после моего возвращения, надеяться мне будет не на что. Он перережет мне горло от уха до уха и назовет это справедливым возмездием.

7

Следующее утро оказалось свежим и ясным, и я, открыв глаза, удивился тому, что все-таки смог заснуть, и сразу же услышал громкий рев капитана – такой, что у меня загремело в ушах, а глаза мои закрутились в орбитах.

– Тернстайл! – вопил капитан. – Где тебя черти носят?

Я спрыгнул с койки, натянул одежду, подскочил к двери его каюты, торопливо постучал и вошел внутрь с таким видом, точно успел уже переделать кучу важных дел, а не просто дрых в моем логове и видел сны о родном борделе. Капитан снова склонялся над картами, рядом с ним стоял, попыхивая трубкой, мистер Кристиан.

– Ну наконец-то, – сердито сказал, увидев меня, капитан. – Какой дьявол тебя задержал? Приходи, когда тебя зовут, мальчик, ладно?

– Прошу прощения, капитан, – с коротким поклоном сказал я. – Чем могу служить?

– Горячей воды, и побольше, – быстро ответил он. Похоже, этот ответ годился ему на все случаи жизни. – И чаю. Хорошее утро, Тернстайл, – громко и весело прибавил он. – Очень хорошее утро для того, кто жив, идет по морю и верно служит королю!

Я кивнул, и побежал в камбуз, и наполнил кастрюльку кипевшей на плите водой, и отнес ее в каюту, и поставил перед двумя мужчинами. Меня удивило отсутствие там мистера Фрейера – в конце концов, он был на судне вторым после капитана человеком, то есть занимал положение более высокое, чем у мистера Кристиана, и тем не менее в капитанской каюте его не было.

– Великолепно, – сказал капитан и хлопнул в ладоши. – Нет-нет, Флетчер, позвольте мне, – прибавил он, когда последний попытался разлить воду по чашкам.

Я пригляделся к капитану Блаю: форма его потемнела и запачкалась от усилий, которые он потратил ночью, чтобы привести нас в безопасные, спокойные воды. Глаза выглядели усталыми, да и побриться ему не мешало бы. Зато мистер Кристиан производил впечатление совершенной копии того красивого морского офицера, какого мог бы выставить в своей витрине лондонский портной. Он вел себя как человек, который отоспался этой ночью в чистой постели парижского дома терпимости, совершив предварительно нечто неудобо сказуемое, и не один-два, а целых три раза. Я заметил также, что от него попахивает духами, и одному лишь Спасителю ведомо было, откуда они взялись.

– Тернстайл, – сказал тут капитан, повернувшись ко мне, и на миг я проникся дурацкой уверенностью, что они примут меня в свою компанию и попросят моих советов. – Вон те книжные полки и мои бумаги. Во время шторма все сдвинулось со своих мест. Наведи там порядок, ладно? Мне неприятен любой кавардак. У меня от него настроение портится.

– Есть, капитан, – ответил я, обрадованный делом, которое позволит мне провести с ними побольше времени, воображая себя таким же властителем морей, как они.

– Не могу не засвидетельствовать вам мое восхищение, капитан, – сказал мистер Кристиан, которого, понятное дело, моя персона нисколько не занимала. – Этой ночью выпадали мгновения, когда я испытывал страх за нашу участь. А вы никаких сомнений не питали, не так ли?

– Ни единого мгновения, Флетчер, – категорично ответил капитан и выпрямился в кресле, словно подчеркивая эти слова. – Ни единого. Если я и научился чему-то за проведенные в море годы, так это тому, что, едва ступив на борт корабля, можно сказать, куда он годится. И знаете, едва увидев «Баунти» в дептфордской гавани, я точно понял, на что он способен. И в то же утро сказал об этом сэру Джозефу. Сказал, что на этом судне можно идти по самым бурным водам и чувствовать себя в безопасности, – и я был прав, не так ли? Видит Бог, я был прав!

Еще одно упоминание о сэре Джозефе. Кто он таков, плывет ли с нами, я не знал, но если плыл, мне только еще предстояло увидеть его.

– И все-таки, – сказал мистер Кристиан, разглядывая свои ногти, дабы увериться, что под ними не стало черно с тех пор, как он проверял их в последний раз, а было это пару минут назад, – для того чтобы пойти, как сделали вы, под таким ветром, нужна немалая сила духа. Матросы всегда восхищались вами, вы это знаете. Но нынче утром, клянусь, они готовы отлить вам памятник из золота.

Мистер Блай расхохотался, покачал головой.

– Боже, нет, – сказал он, однако я видел, что эта новость доставила ему удовольствие. – Ни в чем подобном необходимости нет. Такова работа командира корабля, когда-нибудь вы и сами поймете это, Флетчер, приняв под начало собственное судно. Но знаете, у меня есть на уме особая цель, о которой я никому еще не рассказывал. Возможно, вам будет интересно услышать о ней, нет?

– Почту за честь, сэр, – ответил мистер Кристиан с чуть большей, чем обычно, горячностью.

Я тоже навострил уши.

– Дело в том, Флетчер, – продолжал капитан, – что я намереваюсь не только выполнить нашу миссию в соответствии с полученными нами приказами, хотя, разумеется, я буду следовать им, как Святому Завету. Но я намерен также вернуться в Спитхед, не потеряв и не подвергнув наказанию ни одного человека из моей команды. Как вам такой честолюбивый замысел, сэр?

Услышав это, мистер Кристиан слегка наморщил лоб и прежде, чем сказать что-либо, немного подумал.

– Мы можем лишь молиться о том, чтобы никого не потерять, – наконец ответил он – осторожно, тоном человека, тщательно подбирающего слова; впрочем, таким он всегда и был. – Но без наказаний? Совсем? Разве это не малоправдоподобно?

– О, готов согласиться с вами, возможно, надежды мои пусты, – сказал капитан, снисходительно взмахнув рукой. – Но можете ли вы припомнить корабль, подобный нашему, проделавший столь длинный путь за столь изрядное время и возвратившийся назад с командой, в которой не выпороли кнутом или плетью ни одного чело века?

– Нет, капитан, – ответил, покачав головой, мистер Кристиан. – Неслыханное дело.

– Это стало бы достижением – и каким еще, верно? – продолжал капитан, которому эта тема явно была по душе. – Спокойное плавание? Лондонские адмиралы ахнули бы от удивления и взяли нас всех на заметку, так? Дружно работающая команда, которой не требуется боцман, чтобы кого-то пороть. И я верю, Флетчер, мы можем стать такой командой. Я действительно верю в это.

Я расставлял книги, раскладывал бумаги, а мысли мои скакали наперегонки. Кнут? Плеть? Конечно, из разговоров бросавших в Портсмуте якорь моряков я знал, что без них не обходится ни одно плавание даже в такое просвещенное время, как наше, однако мне и в голову не приходило, что они могут иметься и на «Баунти».

– В таком случае желаю вам успеха, сэр, – сказал мистер Кристиан, приветственно поднимая в воздух свою чашку. – И дьявол свидетель, после достигнутого вами этой ночью матросы постараются не подвести вас. – Он немного помялся и, прежде чем произнести следующую фразу, отвел глаза в сторону. – Мне кажется, мистер Фрейер доволен тем, что оказался не прав.

– Ммм? – спросил капитан, поднимая на него взгляд и улыбаясь уже не так широко. – Что вы сказали, Флетчер?

– Мистер Фрейер, – повторил тот. – Я подумал о том, что каждый из нас совершает ошибки, и, должно быть, когда мы выбрались этим утром в спокойные воды и так хорошо пошли против встречного ветра, он порадовался, что вчера вы не согласились с его предложением лечь в дрейф.

Блай ненадолго задумался.

– Что ж, его предложение было правильным, – все же сказал капитан с намеком на примирение в тоне. – В таких ситуациях мы обязаны рассматривать все возможности. Иное было бы нерадивостью.

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться мистер Кристиан. – Прошу понять меня правильно, капитан. Я отнюдь не хотел намекнуть, что предложение мистера Фрейера было трусливым.

– Трусливым?.. – Мистер Блай обдумал это слово и покачал головой, но без особой, почувствовал я, убежденности. Речи мистера Кристиана уже пустили корни в его сознании. – Если бы мы легли в дрейф, то остались бы в тех водах и не продвинулись вперед, – наконец сказал он. – Я не видел иного выбора, кроме как идти под ветром. И знал, что у нас все получится, Флетчер. Знал.

– Как знал и я, капитан, – произнес мистер Кристиан с такой веселостью, точно это с самого начала было его идеей. – Теперь же, если позволите, я нужен на палубе.

– Разумеется… – ответил мистер Блай, который выглядел погрузившимся в некие размышления; если бы его перебиравший мысли мозг мог издавать звуки, меня, сильно подозреваю, оглушило бы происходившее тогда в голове капитана. – Да, Флетчер, – сказал он, когда мистер Кристиан уже подошел к двери, – я хочу, чтобы днем на палубе разожгли жаровни для просушки одежды матросов. Нельзя, чтобы они работали в мокром. Это нездорово и негигиенично.

– Безусловно, сэр, я позабочусь об этом.

– И выдайте сегодня каждому дополнительную порцию табака и рома – в благодарность за ночные труды.

– Шторм лишил нас некоторой части припасов, капитан, – осторожно произнес мистер Кристиан. – Разумно ли будет вознаграждать команду именно сейчас?

– Матросы должны знать, как я ценю их достойную службу, – решительно ответил капитан. – Это подкрепит их дух после перенесенных ими тягот. Присмотрите за этим, Флетчер, ладно?

– Конечно, – сказал мистер Кристиан. – Вы очень щедры.

– Да, и последнее… – сказал мистер Блай, вставая и медленно подходя к нему; лицо капитана выражало смущение – похоже, он был не очень уверен и в словах своих, и в помыслах. – Мистер Фрейер… он, я полагаю, на палубе?

– Думаю, да, капитан, – последовал ответ. – Хотя, должен признаться, я не видел его этим утром. Может быть, послать на его поиски мальчишку? – И он ткнул большим пальцем в мою сторону.

– Да, – медленно вымолвил капитан, поглаживая подбородок, но затем помотал головой, видимо передумав, и сказал: – Нет. Это неважно. Я… – Он поразмыслил чуть дольше и снова помотал головой: – Несущественно. Мы в безопасности, идем вперед, только это теперь и имеет значение. Не будем больше об этом. Я вас не задерживаю, мистер Кристиан.

Помощник штурмана торопливо кивнул и пошел на палубу, несомненно намереваясь учинить по пути еще какие-то пакости.

Я занялся в каюте и в буфетной кое-какими делами, капитан снова просмотрел карты и взялся за судовой журнал, но в скором времени на палубе поднялся великий крик. Дозорный увидел землю. Первый наш порт захода, где мы могли пополнить припасы и залатать поврежденные паруса.

Санта-Крус.

8

Проведя в море почти месяц, я спорхнул бы с «Баунти» на сушу счастливым воробышком. От «морского недуга», как называл его капитан Блай, я избавился и мог проглатывать мою порцию еды и питья без ощущения, что хлебаю полными ложками слабительное. Впрочем, насчет порта Санта-Крус мне почти ничего известно не было, я и названия-то этого до плавания ни разу не слышал, а потому не знал, способен ли он предложить что-нибудь по части того и другого. Даже о том, что порт находится на португальском берегу, я услышал только в то утро, когда наш судовой хирург доктор Хагген пронесся, превознося достоинства тамошнего бренди, мимо меня к сходням со скоростью, которую я всегда считал недостижимой для человека столь грузного.

Я, разумеется, надеялся последовать за ним, ожидая, что меня попросят присоединиться к одной из матросских компаний, посланных капитаном на берег для пополнения корабельных припасов, но, к великому моему разочарованию, включен ни в одну из них не был. Меня это здорово огорчило, поскольку наша стоянка давала мне, как я полагал, хорошую возможность самостоятельно обследовать незнакомый город; нога моя никогда еще не ступала на чужую землю, и я стал прикидывать, заметит ли кто-нибудь мое отсутствие, если я улизну, – ведь ни в одну из малых команд, состоящих под началом того или иного офицера, я не входил, служил капитану, а тот уже сошел на берег, не взяв меня с собой. Не стыжусь признаться, что имелась у меня и мыслишка в одиночку двинуться из Санта-Крус в Испанию (насколько я знал географию, такая возможность существовала) и начать там новую жизнь под именем Пабло Морьенте – уж в Испании-то мистер Льюис меня нипочем не отыщет. Я очень хорошо знал, что дезертира ждет виселица, однако считал себя легким на ногу и полагал успешный побег возможным. К сожалению, прежде чем я смог получше обдумать мой план, меня обнаружил и приставил к делу не кто иной, как юный паскудник мистер Хейвуд.

– Эй, ты, Турнепс, – сказал он, просунув голову в дверь капитанской каюты, где я изучал, обдумывая план побега, гео графические карты. – Какого черта ты тут делаешь?

– С вашего дозволения, сэр, – сказал я и в виде насмешки поклонился ему низко-низко, как будто он был принцем Уэльским, а я лакеем из Ливерпуля. Этот осел был от силы на год старше меня и, могу прибавить, ни ростом, ни благообразием отнюдь не превосходил. – Я полагал, что вправе позволить себе продолжить выполнение тех задач, ради которых меня призвали на борт этого судна, и прибраться в обители капитана.

– Так ты же карты разглядывал.

– А это чтобы лучше усвоить различие между долготой и широтой, сэр, ведь никто не разъяснил мне таковую разумным образом, а я, как вы знаете, в рассуждении мореходства до жути невежествен, ибо не получил вашего образования.

Он гневно прищурился, глядя на меня и пытаясь отыскать в сказанном мною хоть одно-два слова, которые смог бы истолковать как нарушение субординации.

– Когда мы снова выйдем в море, у тебя будет куча времени, чтобы расширить твои познания, – сказал наконец мистер Хейвуд, обведя быстрым взглядом каюту, это внутреннее святилище, в которое его приглашали не часто, и я понял – он зол на меня еще и потому, что я провожу здесь половину моего дневного времени. – Немедленно поднимайся на палубу.

– Боюсь, этого я сделать не смогу, сэр, – покачав головой, сказал я. – Если я не буду выполнять мои обязанности, капитан пустит мои кишки на подвязки.

– Твои обязанности, – произнес он, словно выплевывая каждое слово, – состоят в точном исполнении того, что говорю я или любой другой офицер флота Его Величества, а я приказываю тебе подняться на палубу и помочь матросам, которые ее драят, так что изволь сделать это. Без промедления.

Я начал медленно скатывать карты, надеясь, что он тем временем покинет каюту, решив, что я выполню его приказ, а там и забудет обо мне, однако такой удачи мне не выпало.

– Поторопись! – прикрикнул он так, точно все мы куда-то страшно спешили и если я не сделаю в точности, что он велит, и как можно скорее, то непременно настанет конец света. – Корабль сам себя чистить не станет.

Я с такими пареньками, как мистер Хейвуд, всю жизнь сталкивался и ни с одним поладить не смог. В годы, что я провел в заведении мистера Льюиса, каждый из моих братьев – а я считал их братьями, ибо мы вместе росли и всех нас прибило к его бизнесу лишь потому, что других возможностей выжить нам не представилось, – каждый из нас прослышал, что есть человек, который дает кров и заработок маленьким негодникам, кормит их, одевает, но как и чем придется платить за постель и стол, мы не ведали. Поскольку же мы были знакомы едва ли не с младенчества, то по большей части ладили друг с другом, но временами среди нас появлялся мальчик постарше, который особенно приглянулся мистеру Льюису, и, Боже ты мой, сколько хлопот он нам доставлял! Оглядевшись, новичок быстро приходил к выводу, что среди нас есть и другие претенденты на благосклонность мистера Льюиса, – понимал бы в этом хоть что-нибудь, олух! – и если ему не удастся самоутвердиться, да побыстрее, другие ребята одних с ним лет постараются вытурить его из дома, и придется ему искать средства существования где-то еще. Такие мальчики были истинной напастью, и, признаюсь, я среди прочих придумывал всякие затейливые фокусы, после которых они покидали нас с миром; мне и вспоминать-то об этом стыдно. Мистер Хейвуд сильно походил на них. Я подозревал, что офицеры обращаются с ним плоховато – по причине его малолетства, неопытности и дрянной наружности, ибо смотреть на его сальные темные волосы и прыщи, которые поминутно грозили извергнуться, что твой вулкан в Помпеях, удовольствия было мало, не говоря уж об извечном выражении, написанном на его физии, – будто его только что разбудили, заставили одеться и приступить к работе, не дав даже понять, сколько сейчас времени. А какие звуки неслись из его койки ночами! Не хочется мне писать об этом, уж больно оно вульгарно, но мне казалось, что одну половину дня он проводит в гальюне, а другую отдает онанизму.

Тем ярким утром в Санта-Крус на палубе трудилась примерно треть команды – одни матросы висели на вантах, латая паруса, другие стояли на четвереньках у бадеек с водой и драили жесткими щетками палубные доски, – остальные же мало-помалу возвращались из города с провизией для нашего дальнейшего плавания. Мерзейший мистер Хейвуд осмотрелся и указал мне на двух матросов, отчищавших палубу у якорного шпиля.

– Иди к ним, Турнепс, – сказал он.

– Тернстайл, – сказал я, готовый влепить ему за наглость пощечину.

– Невелика разница, – мгновенно ответил он. – Будешь работать с Квинталем и Самнером. И мне требуется, чтобы, когда вы закончите, я мог есть с этой палубы мой обед, понятно?

– Безусловно, сэр, – сказал я, едва он повернулся ко мне спиной. – Буду рад подать его вам сюда.

– Что? – спросил он, оборачиваясь.

– Приступаю к чистке палубы, сэр. Вы кругом правы.

– Как ты знаешь, капитан ценит гигиену превыше всего…

– О, это я знаю, сэр, – ответил я, изображая бахвала. – Уж мне ли не знать. Помилуйте, да только вчера вечером мы сидели в его каюте, только мы, никого больше, и капитан повернулся ко мне и сказал: «Мастер Тернстайл, – сказал он. – Мастер Тернстайл, если я и научился чему-то за время моей карьеры во флоте Его Величества…»

– Мне некогда слушать твои дурацкие россказни, – закричал мистер Хейвуд, а вернее сказать, прогавкал, как ему, псу, и полагалось, и я понял: одно очко я у него выиграл, потому как мысль, что мы с капитаном ведем разговоры столь доверительные, ему нисколько не понравилась.

Хотя, по правде сказать, мы их и вели – в последние недели капитан всякий раз, что я оказывался рядом с ним, говорил со мной по несколько минут кряду, рассказывая о том, чего он, быть может, никогда не обсуждал с другими матросами и офицерами. Подозреваю, причина состояла в том, что он считал меня не одним из них, а близким ему человеком, которого можно посвящать в свои тайные мысли, как, скажем, врача, и капитан был прав, поскольку мне нравилось думать о себе как о человеке преданном – ну, то есть, когда я не планировал вырваться из лап короля Георга. Но однако же я обиделся, что мне не позволили сойти на берег и повеселиться, счел это невыносимо жестоким ударом.

– Капитан желает, чтобы, пока пополняются припасы и производится необходимый ремонт корабля, он был отчищен и отскоблен от киля до клотика, – продолжал мистер Хейвуд и заодно уж почесал, грязная свинья, свои причиндалы, хоть и разговаривал со мной. – А потому немедленно приступай к работе.

Я кивнул и направился, как мне было велено, к двум матросам, и те, пока я приближался, один за другим оторвались от работы, чтобы посмотреть на меня, потом переглянулись и обменялись улыбками. С той поры, как мы в декабре вышли из Спитхеда, я проводил на палубе не так уж и много времени, но, по правде сказать, кое-кто из матросов повергал меня в трепет. Мне доводилось когда-то знать немало головорезов – приятели мистера Льюиса были типами малоприятными, с какими лучше на темной улице не встречаться, – однако наши матросы производили впечатление людей, которые способны убить тебя с такой же легкостью, с какой время тебе назовут. Страшноватые были ребята. И вонючие. И вечно жевали жвачку или выковыривали бог весть что из своих немытых волос. Первым из тех, кто теперь ожидал моего приближения, был Мэттью Квинталь, широкоплечий малый лет двадцати пяти или около того, с мышцами пахотного вола, а вторым – Джон Самнер, этот был немного старше, не таким крепко сбитым и состоял у Квинталя в прихлебателях.

– С добрым утром, – сказал я, и едва эти слова слетели с моих уст, как я пожалел о них, потому что всякий раз, произнося что-нибудь похожее, я наверняка производил впечатление неженки. Надо было вообще ничего не говорить, а просто приняться за работу.

– Ладно, доброго утра и тебе тоже, – ответил Квинталь, и мне вмиг стало не по себе от его широкой улыбки. – Только не говорите мне, что наш маленький лорд соизволил подняться из трюма и присоединиться к простым работягам.

Я пожал плечами, выудил из бадейки щетку и опустился на колени, дабы приступить к адской скреботне.

– Не думайте, что мне так уж этого хотелось, – сказал я, твердо глядя ему в глаза. – Будь моя воля, я бы лежал сейчас на койке да пересчитывал свои пальцы и муде почесывал. Но этот грязный свинтус, мистер Хейвуд, впился в меня как клещ. Вот я и здесь.

Квинталь прищурился – возможно, мой ответ его удивил, – но затем усмехнулся и покачал головой.

– Ладно, по крайности, сказано честно, – признал он и вернулся к работе, дав Самнеру понять, что и тому вернуться к ней не помешает. – Тут не много найдется таких, кто не предпочел бы сейчас малость погулять на приволье, верно? – прибавил он и взглянул на берег, и я, посмотрев туда же, увидел трех девиц, которые стояли на холодном камне, смотрели на «Баунти» и хихикали, тыча пальцами в работавших на снастях матросов.

– Эх, мама родная, – сказал Квинталь и присвистнул сквозь зубы. – Чего я только не отдал бы за десять минут наедине с одной, двумя, а то и тремя из них.

– Сдается мне, Мэттью, ты бы им показал, почем фунт лиха, – произнес Самнер, и я окончательно понял, кто здесь раб, а кто хозяин. – Научил бы их паре штучек-дрючек.

– Да уж научил бы, – согласился Квинталь и, сунув руку между ног, почесал то, что не принято поминать в обществе. – Месяц без бабы – для мужика это слишком. А ты что об этом скажешь, паренек? – с непристойной улыбкой спросил он у меня и, спохватившись, воскликнул: – Эй, я ведь даже имени твоего не знаю!

– Тернстайл, – сказал я. – Джон Джейкоб Тернстайл. Рад знакомству с вами, будьте уверены.

– Они его Турнепсом зовут, – сообщил обормот Самнер и разинул пасть, показав неполный набор коричневатых грызалок, которые я без труда повыдергивал бы, приди мне в голову такое желание.

– Какие такие «они»? – спросил Квинталь.

– Офицеры, – ответил Самнер, норовя выставить меня в смешном свете. – Тот же мистер Хейвуд.

Квинталь насупился.

– Парень говорит, что его имя Тернстайл, – сказал он. – Значит, так мы его звать и будем.

Я против воли своей улыбнулся Самнеру.

– Что происходит? – прозвучал над нашими головами вопрос – это, понятное дело, мистер Хейвуд вернулся, чтобы терзать нас. – Слишком много болтаете, матросы. Занимайтесь работой, не то я вам покажу, где раки зимуют.

Мы занялись и несколько минут молчали, пока грязный прохвост не убрел куда-то (несомненно, для того, чтобы позабавиться сам с собой), и тогда Квинталь – хоть он и не дал меня в обиду Самнеру, я все равно побаивался его – покачал головой, бросил свою щетку в бадью, да с такой силой, что забрызгал мне все лицо, пришлось стряхивать с глаз мыльную пену.

– Ну ты посмотри, – сказал он, и я, обернувшись, увидел четверку матросов, имена которых уже знал – Скиннер, Валентайн, Мак-Кой и Беркетт, – поднимавшихся на палубу «Баунти» с корзинами фруктов, губы у всех четверых были красны от съеденной по дороге клубники, а один, Беркетт, вышагивал поживей остальных, успев, по-видимому, хлебнуть где-то винца. – Я тоже мог быть с ними, если бы капитан не поставил меня на грязную работу. Везунки! – прибавил он, покачав головой. – А этот мудила Хейвуд свирепствует потому, что и его на борту оставили. Хотел пойти со своим дружком, понял? Хотел поразвлечься вместе с мистером Кристианом.

– Так мистер Кристиан сошел на берег? – спросил я, стараясь отскоблить с палубы пятно крови, которое не выказывало ни малейшего желания покинуть облюбованное им местечко.

– Должен был мистер Фрейер сойти, – сказал Самнер. – По справедливости ему полагалось бы посетить с капитаном губернатора, чтобы засвидетельствовать наше почтение.

– Мистер Фрейер в трюме, – заметил я, поскольку видел его в принадлежащей ему каюте, когда мистер Хейвуд уводил меня от трюмной свободы к палубным трудам.

– Ага, и не шибко этому рад, – сказал Квинталь. – Капитан объявил, что на несколько часов уходит на берег, и позвал с собой мистера Кристиана. А мистер Фрейер – я тогда от них шагах в шести стоял, – мистер Фрейер и говорит: «Капитан, не следует ли мне, штурману, сопровождать вас?» Ладно, капитан посмотрел на него и вроде как передумал, но тут заметил, что я наблюдаю за ним, и, видать, не захотел, чтобы кто-то видел, как он меняет решение, ну и говорит мистеру Фрейеру, что, дескать, оставляет его отвечать за корабль, а с ним пускай мистер Кристиан пойдет. Сам можешь представить, мистер Кристиан чуть не заскакал-запрыгал от радости, а когда он уходил, молодой мистер Хейвуд, который любит мистера Кристиана так, как только может один мужик любить другого, решил, что и он тоже на берег сойдет, да не тут-то было, бросили его здесь, поставили на место. Потому он, ручаться готов, и злится все утро.

Я кивнул. Не мог я не гадать, почему капитан так благоволит мистеру Кристиану. Находясь по большей части внизу, я с самого начала плавания не раз замечал проявления этого пристрастия, к тому же мне казалось, что помощник штурмана настраивает мистера Блая против мистера Фрейера, а это, на мой взгляд, было не чем иным, как проявлением личной вражды между ним и мистером Кристианом. Сам я держался об этих офицерах невысокого мнения, заметив, однако ж, что первый много работает и дело свое знает, а последний – судовой франт, который помадит свои волосы сильнее, чем то полезно для здоровья. Впрочем, имелось у мистера Кристиана одно качество, ставившее меня в тупик: он был единственным на корабле человеком, от которого никогда не пахло. Не то он мылся слишком часто, не то слишком мало трудился, не знаю.

– Bom dia^[4], мальчики! – донеслось с берега, и мы, взглянув туда, увидели, что три девицы машут нам руками и посылают воздушные поцелуи. – Поймайте наши поцелуйчики, ладно? – прокричали они. – И сохраните в теплом месте.

– Я сохраню – там, где вы легко найдете их, когда вам захочется, – заорал Квинталь, и девицы расхохотались, как будто услышали тонкую шутку, каковой она, по моему мнению, не была. – Ох, все аж зудит в штанах, ей-ей, – прибавил он уже потише, и теперь расхохотался Самнер, а я почувствовал, что заливаюсь краской, мне такие разговоры никогда не нравились.

– Что с тобой, Тернстайл? – спросил он, заметив, как покраснела моя физиономия. – Ты, случаем, дамочек не боишься, а?

– Не боюсь, – поспешил ответить я, ибо на борту корабля репутация – это все, и мне свою уронить не хотелось.

– Знавал, стало быть, парочку, так? – спросил он, наклоняясь ко мне, высовывая язык и побалтывая им вверх-вниз, да так гнусно, что меня омерзение взяло. – Подобрал ключик к портсмутским шлюхам да и облизал их сверху донизу, изнутри и снаружи?

– Я свою долю шлюх получил, – сказал я, усердно работая щеткой и не глядя ему в лицо, чтобы он не поймал меня на вранье. – И его тоже, – прибавил я, поведя головой в сторону Самнера, и сразу понял, что ему захотелось, услышав это, дать мне плюху, да руки коротки, потому что я понравился Квинталю.

– Да ну? – спросил тот совсем уж тихо, а после повторил этот вопрос еще тише; я чувствовал, что он сверлит меня взглядом, и не хотел доставить ему удовольствие, глянув на него в ответ, потому как знал: гляну – и он враз увидит правду, ясно написанную на моей физии, поймет, что ни к каким дамочкам я пока и близко не подходил, а тот опыт, какой имел по этой части, мне ни малой радости не доставил, ну то есть никакой.

И тут, прежде чем мы успели углубиться в эту тему, нас окатила приливная волна, без всякого предупреждения выскочившая из спокойного моря, и я заморгал, изумленно выплевывая воду и ловя ртом воздух, уверенный, что вот-вот утону, а когда открыл глаза пошире и глянул влево, то увидел мерзейшего мистера Хейвуда, держащего в липких лапах большое ведро, содержимое коего он только что выплеснул в нас, промочив всех троих почти до нитки.

– Так и палуба станет почище, и вы языками молоть перестанете, – сказал он, отходя, и чего бы я не дал тогда за возможность нагнать его и надрать ему уши, но, видать, флотская жизнь уже начинала сказываться на мне, поскольку я ничего такого не сделал, а снова взялся, хоть и с уязвленной душой, за работу, довольный уж тем, что недавний наш разговор с Квинталем и Самнером, похоже, забыт и я могу до поры до времени сохранить в тайне и мое невежество по части дамочек, и правду о моем прошлом.

9

Я и опомниться не успел, как судно пополнило припасы, получило необходимый ремонт и вышло в море, а перед тем как поднять все паруса, мы собрались совершить одно положенное дело, но не совершили, и это на несколько дней погрузило капитана в мрачное настроение.

А дело было так. Я отмывал тарелку и чашку после капитанского ленча, который состоял обычно из куска рыбы и картофеля, поскольку в середине дня он никогда плотно не ел, и тут капитан оторвался от заполнения судового журнала – энергичный, веселый, довольный тем, что мы снова ставим паруса.

– Ну, мастер Тернстайл, – спросил он, – что ты можешь сказать о Санта-Крус, мм?

– Да ничего не могу, – со всей быстротой ответил я. – Потому как видел его только издали и за время стоянки ноги моей на суше не было. Однако должен признать, что с палубы «Баунти» он выглядел красиво, как на картинке.

Капитан положил перо на стол, вгляделся в меня с тенью улыбки на губах и прищурился, отчего лицо мое залилось густой краской, так что я отвел взгляд и принялся поправлять все, что попадалось мне под руку, дабы он обратил внимание на мою старательность.

– По-моему, ты надерзить мне пытаешься, – сказал он. – Не понимаю, однако ж, где тут дерзость.

– Никак нет, сэр, – возразил я. – Прошу прощения, сэр, если мои слова прозвучали грубее, чем я того желал. Я лишь хотел сказать, что нахожу себя неспособным ответить на первый ваш вопрос, поскольку не смог составить личное представление о городе. С другой стороны, мистер Фрейер, мистер Кристиан и мистер Хейвуд…

– Суть офицеры флота Его Величества, – прервал он меня тоном несколько более холодным. – И, как таковые, имеют во время стоянки в порту определенные права и требующие выполнения обязанности. Тебе следует помнить об этом, если ты желаешь и сам получить пост более высокий. Ты сможешь назвать его наградой за усердный труд, продвижением по службе.

Эти слова взяли меня врасплох, ибо, признаюсь, я никогда о каком-либо продвижении по службе не помышлял. Если быть честным с собой, а я всегда стремился к этому, я, скорее, наслаждался положением слуги капитана. Обязанностей оно подразумевало много, и самых разных, но, в сравнении с трудом палубных матросов, тягостными они отнюдь не были, кроме того, это положение выделяло меня в команде, с которой я начинал общаться уверенно и успешно. А устремление к жизни офицера? Я как-то не был уверен, что судьба держит ее в запасе для Джона Джейкоба Тернстайла. В конце концов, я всего лишь пару дней назад подумывал о том, чтобы навсегда бежать с корабля и вести в Испании жизнь дезертира – весьма, как мне представлялось, приятную. Полную приключений, в том числе и романтических. Правда состояла в том, что в случае прямого столкновения верности упованиям короля с моими корыстными побуждениями шансов на удачу у старины Георга оставалось столько же, сколько у девственницы в притоне разврата.

– Да, сэр, – сказал я, собирая брошенные им где попало кители и раскладывая их по двум стопкам: в одну попадали те, что требовали стирки (неблагодарная работа), в другую те, что еще годились для носки.

– Что же, город оказался совсем недурным, – продолжал он, снова обращаясь к судовому журналу. – Ничем не испорченным, таким я его здесь и описываю. Думаю, что миссис Блай, пожалуй, понравилось бы жить в нем; возможно, когда-нибудь я вернусь с ней сюда уже как частное лицо.

Я кивнул. Время от времени капитан говорил что-нибудь о своей жене и часто писал к ней в надежде на встречу с возвращающимся в Англию фрегатом, который смог бы забрать наши письма. Небольшая стопка посланий, несколько недель пролежавшая в ящике его письменного стола, ныне исчезла, перейдя, несомненно, в надежные руки властей Санта-Крус, и, по-моему, капитан уже изготовился приступить к сочинению новой порции.

– Миссис Блай живет в Лондоне, сэр? – почтительным тоном осведомился я, следя за тем, чтобы не переступить разделяющую нас незримую черту, однако он быстро кивнул и с видимым удовольствием заговорил о ней.

– Да, там. Моя милая Бетси. Чудесная женщина, Тернстайл. День, когда она принесла мне клятву верности, стал одним из счастливейших в моей жизни. Она ждет вместе с нашим сыном Вильямом и нашими дочерьми моего возвращения. Милый паренек, не правда ли? – Он повернул ко мне портрет мальчика, да, верно, он казался приятным пареньком, я так капитану и сказал. – Конечно, он несколькими годами младше тебя, – прибавил тот, – но, подозреваю, сведя знакомство, вы подружились бы.

Я ничего на сей счет не ответил, полагая для малого из моего круга невозможной дружбу с малым из его, однако капитан обходился со мной так душевно, что говорить ему об этом было бы грубостью. А потому я окинул каюту прощальным взглядом, желая убедиться, что все в ней пребывает в порядке, и только тут с удивлением обнаружил под окошком перенесенные из соседнего большого помещения горшки с землей, из которой уже пробивались какие-то ростки.

– Вижу, ты заметил мой огород, – весело сказал капитан, вставая из-за стола, чтобы осмотреть горшки. – Выглядит изрядно, не правда ли?

– Это те растения, что составляют цель нашей миссии, сэр? – спросил я в моем невежестве, но, едва спросив, понял, что ляпнул глупость, ведь за стеной каюты стояли еще сотни пустых горшков, и если вот эти ростки и были всем, в чем мы нуждались, то какой же пустой тратой времени и сил было наше плавание!

– Нет-нет, – ответил он. – Не говори чепухи, Тернстайл. Это всего лишь пустяки, которые я обнаружил вчера в горах, собирая гербарий с мистером Нельсоном.

Мистер Нельсон был джентльменом, который регулярно заходил в каюту капитана, и поначалу мне казалось, что официальных обязанностей у него не имеется. Однако недавно я услышал от мистера Фрейера, что это судовой садовник, чья настоящая работа начнется, когда мы приступим к осуществлению первой части нашей миссии, о которой я так ничего, по сути, и не знал.

– Я надумал высадить кое-какие семена, – продолжал капитан, осторожно касаясь пальцами влажной земли, – посмотреть, смогут ли они вырасти на борту. Вот в этот первый горшок я поместил колокольчик, экзотическое создание, которое дает съедобные плоды. Ты знаком с ним?

– Нет, сэр, – сказал я, знавший о жизни растений столько же, сколько о брачных обыкновениях сони.

– У него прекрасные цветы, – сказал капитан, слегка поворачивая росток к лившемуся в иллюминатор свету. – Желтые, как солнце. И словно светятся, ты такого никогда не видел. Во втором – оробал. Ты когда-нибудь изучал экзотическую флору, Тернстайл?

– Нет, сэр, – повторил я, глядя на крошечный росточек и гадая, во что он может обратиться.

– Ты можешь знать его под названием женьшень, – подсказал капитан и, когда я снова покачал головой, принял озадаченный вид. – Ей-ей, не понимаю, – сказал он, покачивая головой, как если бы для него это было великим сюрпризом, – чему в наши дни учат в школах? Система образования трещит по швам, сэр. По швам, поверьте!

Я открыл было рот, собираясь сказать, что отродясь ни в один школьный класс не заглядывал, но воздержался из опасения, что он и это сочтет за дерзость.

– Оробал – растение чудесное, – продолжал он. – Это, видишь ли, замечательный анастезик, а в путешествиях вроде нашего без него, конечно, не обойтись.

– Как-как? – переспросил я, не знакомый с этим словом.

– Анастезик, – повторил он. – Право же, Тернстайл, неужели я должен объяснять тебе все на свете? Он снимает боль, способен погружать недужного в сон. Думаю, если за ним хорошо ухаживать, он тоже зацветет.

– Так мне следует поливать их, сэр? – спросил я.

– О нет, – ответил капитан, торопливо покачав головой. – Нет, ты их лучше не трогай. Дело не в том, что я не доверяю тебе, понимаешь? – напротив, ты показал себя очень хорошим слугой (опять это слово, никакого удовольствия мне не доставлявшее), но, думаю, мне будет приятно ухаживать за ними и растить их самому. Таково, видишь ли, мое хобби. У тебя есть хобби, Тернстайл? Ты развлекался чем-нибудь, когда жил в Портсмуте, в твоей семье? Чем-нибудь не очень серьезным, но позволяющим коротать время?

Я уставился на капитана, пораженный его naïveté^[5], и отрицательно потряс головой. Впервые за время плавания он спросил меня о моей жизни в Англии, о семье, и я мгновенно понял: он ошибочно полагает, будто у меня таковая имеется. Конечно, поговорить со своим другом мистером Зелесом капитан до моего появления на «Баунти» не успел – меня просто доставили на борт в последнюю минуту, чтобы я заступил на место переломавшего себе ноги неуклюжего болвана, а если бы успел, то, возможно, знал бы о моих обстоятельствах немного больше. Покамест же он полагал, что все мальчики растут так же, как рос он, и прискорбно ошибался на сей счет. Богатые всегда считают мальчиков вроде меня невеждами, но и сами порой проявляют немалое невежество – пусть и иного рода.

– А вот это может заинтересовать тебя, Тернстайл, – говорил между тем капитан, и я, заморгав, вернулся в здесь-и-сейчас; он осторожно касался листочков маленького растения в третьем горшке. – Артемизия. Когда она вырастет, то сможет оказывать большую помощь тому, кто испытывает серьезные затруднения с пищеварительной системой, как испытывал, помнится, ты, когда мы подняли паруса. Она могла пойти тебе на пользу, если бы…

Урок был прерван резким стуком в дверь каюты – обернувшись, мы увидели на пороге мистера Кристиана. Он коротко кивнул капитану, а меня, по обыкновению, не заметил. Думаю, я представлял для него интерес даже меньший, чем деревянная обшивка стен или стекла иллюминаторов.

– Паруса ставятся, сэр, – сказал он. – Вы хотели услышать об этом.

– Превосходная новость, – сказал капитан. – Превосходная! И стоянка пошла нам на пользу, Флетчер. Надеюсь, вы поблагодарили губернатора за проявленную им доброту?

– Разумеется, сэр.

– Очень хорошо. В таком случае можете, как только сочтете нужным, отсалютовать из пушек.

Капитан возвратился к своим растениям, но, поняв, что мистер Кристиан каюту не покинул, снова повернулся к нему.

– Да, Флетчер? – спросил он. – Что-нибудь еще?

На лице мистера Кристиана застыло выражение человека, который и мог бы поделиться неким секретом, но сильно того не желает.

– Пушечный салют, – наконец сказал он. – Возможно, нам лучше сохранить порох в целости.

– Глупости, Флетчер! – сказал капитан и рассмеялся. – Наш гостеприимный хозяин здорово помог нам. Мы не можем уйти, не выказав ему наше уважение, на что это было бы похоже? Вы, я уверен, и прежде видели, как это делается. Взаимный салют, наш в виде благодарности, их в виде пожелания доброго пути.

Мистера Кристиана обуяли серьезные колебания, которые наверняка были замечены не только мной, но и капитаном, они словно наполнили собой воздух, точно зловоние заболевшей утки, и висели в нем, пока помощник штурмана не распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

– Боюсь, наш салют останется без ответа, сэр, – наконец сказал он, глядя вбок.

– Без ответа? – переспросил капитан, нахмурившись и шагнув в сторону мистера Кристиана. – Не понимаю. Вы и мистер Фрейер вручили губернатору наши прощальные подарки?

– Так точно, сэр, вручили, – ответил мистер Кристиан. – И разумеется, мистер Фрейер, как судовой штурман, обсудил с губернатором вопрос о салюте, как то и полагалось офицеру, который занимает его положение. Привести его, чтобы он сам дал вам объяснения?

– Тысяча чертей, Флетчер, меня никакие положения не занимают, – воскликнул капитан, чей тон становился с каждой минутой все более запальчивым: он не любил оставаться в неведении касательно того, что происходило вокруг, особенно когда подозревал, что подвергается неуважению. – Я всего лишь спрашиваю вас, почему салют останется безответным, когда я просто отдал приказ произвести…

– Он должен был получить ответ, – сказал мистер Кристиан, перебивая его. – Шесть залпов, как полагается. К несчастью, мистеру Фрейеру пришлось огласить тот факт, что… обстоятельства, связанные с нашим кораблем и вашим рангом…

– Моим рангом? – медленно спросил Блай, словно стремясь поскорее закончить этот разговор, понять, к чему он клонился с самого начала. – Я не…

– Я имею в виду звание лейтенанта, – пояснил мистер Кристиан. – А не капитана. И тот факт, что размеры нашего корабля не заслуживают…

– Да, да, – сказал мистер Блай, отворачиваясь, чтобы мы не могли видеть его лицо, и произнося каждое слово тоном все более сумрачным. – Я понимаю, вполне.

Он несколько раз кашлянул и, подняв ладонь ко рту, на миг закрыл глаза. А когда заговорил снова, голос его прозвучал негромко, подавленно.

– Конечно, Флетчер. Губернатор не сможет ответить на салют того, кто ниже его по званию.

– Боюсь, к этому все и сводится, – негромко сказал мистер Кристиан.

– Что же, мистер Фрейер был прав, осведомив губернатора, – сказал капитан, хотя по тону его было ясно, что он не верит ни одному из этих слов. – Было бы до крайности неудобно, если бы тот узнал всю правду с запозданием, это могло испортить его отношения с Короной.

– Если уж на то пошло, сэр… – начал мистер Кристиан, однако капитан поднял руку, заставив его умолкнуть.

– Спасибо, мистер Кристиан, – сказал он. – Можете вернуться на палубу. Мистер Фрейер там, я полагаю?

– Так точно, сэр.

– В таком случае пусть пока там и остается, чтоб его! Подстегните матросов, мистер Кристиан. Позаботьтесь, чтобы они работали в полную силу.

– Есть, сэр, – ответил тот и покинул каюту.

Я стоял, переминаясь от неловкости с ноги на ногу. Я видел – капитан унижен, но старается, чтобы по лицу его понять это было нельзя. Вопрос о его статусе явно терзал капитана, в особенности потому, что вопрос этот был для команды постоянной темой пересудов. Я старался придумать, что бы ему сказать, как улучшить его настроение, но не мог ничего сообразить, пока не посмотрел налево и не узрел там спасение.

– А вот этот горшок, капитан, – спросил я, указав на четвертый, и последний на полочке, – что в нем?

Он медленно обернулся и посмотрел на меня так, точно намертво забыл о моем присутствии, потом взглянул на последний горшочек и тряхнул головой.

– Спасибо, Тернстайл, – произнес он низким, полным огорчения голосом. – Ты можешь идти.

Я открыл рот, намереваясь сказать кое-что, но промолчал. Выходя из каюты и закрывая за собой дверь, я чувствовал, как корабль набирает плавный ход, а обернувшись, увидел сидевшего за столом капитана, – он не взялся за перо, но протянул руку к портрету жены и нежно провел пальцем по ее лицу. Я плотнее закрыл дверь и решил подняться на палубу, посмотреть на уходившую от нас землю, ибо одному только дьяволу было известно, когда мне доведется снова увидеть ее.

10

А вскоре начались танцы.

Мы шли уже несколько недель, «Баунти» приближался и приближался к экватору, быстро миновав двадцать пять, пятнадцать, десять градусов широты. Я следил за нашим продвижением по картам капитана Блая, многие из них (по его словам) он начертил сам во время его прежних плаваний с капитаном Куком. Я все упрашивал его побольше поведать мне об их совместных странствиях, однако капитан неизменно отыскивал причину отложить эти рассказы на потом, и мне оставалось лишь воображать пережитые ими приключения и мысленно инсценировать их героические подвиги. А между тем поднимались и стихали шторма, и расположение духа команды казалось неразрывно связанным с погодой – дни превосходного настроения перемежались совсем другими, пропитанными тревогой. Но во все это время отношения между капитаном и офицерами, между капитаном и матросами были по преимуществу хорошими, и я не видел причин, по которым они не могли бы такими и остаться. Ясно было, конечно, что мистеру Фрейеру никогда не стать любимцем капитана – таким, как мистер Кристиан, – однако никого из них это обстоятельство вроде бы не удручало, и, насколько я мог судить, судовой штурман исполнял свои обязанности без озлобления и жалоб.

В эти недели я начал проводить на палубе больше времени и нередко сидел вечерами на корточках в обществе трех-четырех моряков, которые курили трубки, попивали рационный эль и рассказывали друг другу об оставленных ими на берегу женах и зазнобах. Почти каждый вечер кто-то из них становился мишенью для шуточек всех прочих, а время от времени, если один обвинял жену другого в том, что она предается в его отсутствие блуду, вспыхивала драка. Как-то раз я оказался рядом с Джоном Миллуордом, когда тот принялся из-за сущего пустяка выбивать дерьмо трех разных цветов из Ричарда Скиннера. Я ожидал, что находящиеся на палубе офицеры, мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун, вмешаются, избавят нас от кровопролития, которое вскоре и последовало, но, к моему удивлению, они повернулись к драке спиной и отошли подальше. Тем же вечером, несколько позже, мистер Кристиан шел к себе в каюту и поддел носком сапога мою койку, да так, что я не только проснулся, но и полетел на пол, который при встрече с моей головой причинил ей изрядную боль.

– Тысяча чертей! – изумленно взревел я, потревоженный в самой середке приятного сна, в котором я был богатым, преуспевающим человеком, горячо любимым бедными, но счастливыми слугами, каковые трудились на моих фермах и всячески ублажали меня долгими темными вечерами. – Какого?..

Впрочем, вопроса моего я не закончил, поскольку, взглянув с пола вверх, увидел стоящего надо мной помощника штурмана, который смотрел на меня, презрительно покачивая головой.

– Попридержи язык, Турнепс, юный ты негодник, – сказал он, наклоняясь и предлагая мне руку. – Я намеревался всего лишь разбудить тебя, а не выбрасывать из койки. Ты у нас что, из нервных? Никогда не видел столь дерганого малого.

– Нет, мистер Кристиан, – ответил я, поднимаясь на ноги и стараясь вернуть себе достойный вид. – Нервы у меня крепкие. Однако и к пинкам по заднице в самый разгар ночи я не привычен.

Слова эти слетели с моих губ прежде, чем мне удалось оценить их разумность, и я почти сразу проникся сожалениями, поскольку увидел, как с лица мистера Кристиана сходит улыбка, как сужаются его глаза. Я потупился и погадал, не собирается ли он продолжить начатое и погнать меня пинками до борта, а там и отправить за него. Единственное, решил я, что способно удержать мистера Кристиана от такого поступка, так это пот, которым он вдруг да и обольется, пот же, в свою очередь, испортит гладкость его черт и повредит прическу, а ничего страшнее мистер Кристиан вообразить себе не мог.

– Во-первых, сейчас не разгар ночи, Тернстайл, а поздний вечер, – сказал он наконец, явно стараясь справиться с гневом. – И когда капитан находится наверху, его мальчишка-слуга обязан быть рядом с ним, капитан же сейчас на палубе. А во-вторых, следует ли мне заключить, что от внезапности пробуждения ты на миг забыл, кто ты есть, и не смог понять, к кому обращаешься?

Я, отрезвленный, смиренно кивнул, а подняв взгляд, увидел вернувшуюся на его лицо тень улыбки и с облегчением понял, что в железа меня до конца нашего плавания не закуют.

– Очень хорошо, – сказал он. – Думаю, тебя несколько выбил из колеи раздор, свидетелем которого ты стал в начале вечера, ведь так?

– Раздор? – переспросил я, вдумавшись в это слово. – Если вы говорите о драке между Миллуордом и Скиннером, то да, она выбила меня из колеи, потому что Скиннер теперь неделю ходить, не пошатываясь, не сможет.

– И полагаю, ты удивился, увидев, что ни я, ни мистер Эльфинстоун не вмешались и не разняли драчунов?

На это я ничего не ответил. Разумеется, удивился, и он это знал, однако не мне было указывать офицерам, как им себя вести. И потому я счел разумным держать рот на запоре.

– Ты не выходил прежде в море, не так ли, Турнепс? – спросил он, и я покачал головой. – Проведя какое-то время на корабле, ты уразумеешь пару вещей. И одна из них – необходимо позволять матросам разминаться, когда они в этом нуждаются. Офицера, который помешает им в такие минуты, они не поблагодарят. Скорее уж обидятся на него. Даже Скиннер, бедный дурень, не остался бы довольным, несмотря на полученные им побои. Такова матросская натура. Женщин, с которыми они могли бы спустить пар, рядом с ними нет, вот и приходится искать облегчения друг в друге. Подозреваю, что ты немного разбираешься в этом, да?

Я смотрел на него и багровел как никогда прежде. Мне оставалось только догадываться, что он хотел сказать. О моей жизни до «Баунти» я никому на борту не рассказывал, но не мог ли мистер Кристиан прочитать по моему лицу то, что я считал надежно укрытым? Он продолжал смотреть так, точно видел меня насквозь, и – не ведаю почему – я почувствовал, как в глазах у меня щиплет от слез.

– Так или иначе, – наконец сказал он, – довольно болтовни. Поднимайся на палубу, Турнепс. Капитан желает обратиться к команде.

Пересекая большую каюту (мистер Кристиан шел за мной, сверля взглядом мою спину), я впервые со времени выхода из Спитхеда начал понимать, насколько, в сущности, мал наш корабль. Конечно, к ограниченному пространству мне было не привыкать: в заведении мистера Льюиса и повернуться-то было негде. Однако сейчас, направляясь к палубе с шедшим по пятам за мной помощником штурмана, я желал только одного: остаться в одиночестве, не отвечать ни на чьи вопросы, получить угол, который я мог бы назвать своим и в котором никто бы меня не видел. Но такие услады на долю мальчиков моего пошиба не выпадают.

Наверху я нашел капитана, который пребывал в довольно сумрачном настроении. Матросы собрались на палубе, а он расхаживал взад-вперед, покрикивая на них, требуя, чтобы они выстроились в шеренги, да побыстрее. Когда он обратился к нам, уже начинало смеркаться; океан был в меру спокойным.

– Моряки, – начал он, – как вам известно, мы пробыли в море уже почти месяц, но, прежде чем мы хотя бы наполовину приступим к выполнению нашей миссии, нам еще предстоит проделать долгий путь. Все вы ходили по морю и раньше…

– За исключением юного Тернстайла, – сказал мистер Кристиан и вытолкнул меня на середину палубы, хорошо хоть правильным именем назвал.

Капитан повернулся, чтобы посмотреть на меня.

– Почти все вы ходили по морю и раньше, – поправился он. – И слишком хорошо знаете, что дух моряка может падать, а тело слабеть, если их не упражняют в достаточной мере. Я заметил, что у некоторых из вас лица стали сонными, а кожа побледнела, и решил принять меры, коих будет две.

Матросы одобрительно зарокотали, начали переглядываться и бормотать предположения насчет увеличения рациона и ежедневной порции эля, но мистер Эльфинстоун, крикливо приказавший им умолкнуть и слушать своего капитана, мигом их угомонил.

– Пока все у нас идет хорошо, – продолжал капитан, и мне показалось, что он, обращающийся к сорока мужчинам и юношам, немного нервничает. – Хвала Спасителю, мы не потеряли болезнью ни одного человека и, смею сказать, можем поставить новый рекорд флота Его Величества, проведя наибольшее число дней без единого дисциплинарного взыскания.

– Уррра! – в один голос вскричали матросы, и услышать их капитану Блаю явно было приятно.

– Дабы вознаградить вас за добрую службу и насколько возможно поддержать здравие каждого, я предполагаю изменить с завтрашнего дня вахтенное расписание. Вместо двух вахт по двенадцать часов каждая вводятся три восьмичасовые, это означает, что любой матрос сможет проводить в своей койке по восемь часов, давая отдых глазам и возмещая недосып. Думаю, вы согласитесь, что это укрепит команду, сделает ее более проворной, ведь впереди нас ждут неспокойные воды.

Снова одобрительные бормотки, я видел – настроение капитана повышается, он рад отклику матросов, а когда они снова грянули «ура!», лицо его расплылось в широкой улыбке. Впрочем, именно в этот миг мистер Фрейер сделал шаг или два вперед, чтобы все испортить. Я просто не мог не строить догадки, почему он считает необходимым вести себя так.

– Капитан, – начал он, – вы полагаете, что будет разумным – с учетом…

– Проклятье! – немедля рявкнул капитан, да таким голосом, что все на борту враз умолкли, а я, должен признаться, даже подскочил, испуганный этим звуком, на месте, – мог бы и за борт прыгнуть, приди мне в голову такая фантазия. – Способны вы, мистер Фрейер, услышав приказ, уразуметь его? Я – капитан «Баунти», и если я говорю, что у нас должны быть три вахты по восемь часов каждая, – значит, у нас и должны быть три вахты по восемь часов каждая. Не две, не четыре, а три. Выслушивать же вопросы на сей счет я не желаю. Вам это понятно, мистер Фрейер?

Я посмотрел – мы все посмотрели – в сторону мистера Фрейера, – и если лицо капитана побагровело от ярости, то мистер Фрейер побледнел от замешательства. Гнев капитана походил на гром с ясного неба, и штурман стоял перед нами, широко открыв рот, словно собираясь закончить начатую им фразу. Однако ни единого слова из его рта не вышло, и, простояв так несколько мгновений, он закрыл рот и, глядя в палубу, молча отступил на свое место. Лицо его походило теперь цветом на простоквашу. Я скосился на мистера Кристиана и, уверен, заметил на его лице отблеск улыбки.

– Желает еще кто-нибудь высказаться? – громко спросил капитан и обвел всех пронзительным взглядом.

Готов признать, меня удивила быстрота, с какой настроение на палубе обратилось из добродушного в настороженное, я только не был уверен, кого в этом должно винить – мистера Фрейера или капитана. Мне казалось, что капитан считал мистера Фрейера ни на что хорошее не способным, а по какой причине – я не знал.

– Ладно, с первым вопросом покончено, – сказал, отирая носовым платком пот со лба, капитан. – Второй касается телесных упражнений. Каждый, кто находится на борту, – каждый – должен посвящать по одному часу в день телесным упражнениям в виде танца.

Вновь поднялось бормотание, все переглядывались, желая понять, не ослышались ли они.

– Прошу прощения, сэр, – осторожно начал мистер Кристиан, тщательно выбирая слова, дабы и его не постигла участь мистера Фрейера, – вы сказали танца?

– Да, мистер Кристиан, вы расслышали правильно, я сказал «танца», – резко ответил капитан. – Когда я служил на «Решимости», то и сам регулярно танцевал со всей командой, выполняя приказ капитана Кука, который считал, что здоровье много выигрывает от постоянного движения в танце. Вот зачем с нами плывет мистер Берн. Чтобы снабжать нас музыкой. Будьте добры, мистер Берн, выйдите вперед.

Из-за спин матросов выступил, держа в руке скрипку, мистер Берн, джентльмен преклонных лет, с которым я имел за время плавания всего один разговор – о преимуществах яблок перед клубникой.

– Вот он, – сказал капитан. – Каждый день, от четырех до пяти, мистер Берн будет тешить нас музыкой, и я рассчитываю увидеть танцующими на палубе всех членов команды. Это понятно?

Все закивали, ответили «да», и я увидел, что идея капитана развеселила матросов.

– Хорошо, – сказал капитан и продолжил, кивнув судовому коку: – Мистер Холл, шаг вперед.

Мистер Холл, который был добр со мной, когда я едва-едва поднялся на борт корабля, на миг замялся, но приказ выполнил. Капитан огляделся вокруг, и взгляд его остановился на мне.

– Мастер Тернстайл, – добавил он, – поскольку установлено, что ты единственная на борту персона, никогда прежде под парусом не ходившая…

Сердце мое упало так глубоко и быстро, что я испугался, как бы оно не отскочило там, внизу, от чего-нибудь да не вылетело у меня изо рта. Я закрыл глаза, представив себе унижение, которое мне придется сейчас пережить, – я вынужден буду танцевать перед всей командой с мистером Холлом. Выбора у меня не было. В темноте за сжатыми веками нарисовалась картина: мистер Льюис, насмешливо улыбаясь мне, распахивает дверь, в комнату вступают джентльмены и тоже улыбаются мне и моим братьям, рассаживаясь перед Вечерним Смотром.

– Тебе предоставляется честь выбрать партнера для мистера Холла, – сказал капитан.

Я открыл глаза, поморгал. Правильно ли я расслышал его? Мне трудно было в это поверить.

– Прошу прощения, сэр? – пролепетал я.

– Ну же, мальчик, – нетерпеливо произнес капитан, – выбери для мистера Холла партнера по танцу, и мистер Берн сможет начать играть.

Я оглядел шеренги матросов – каждый смотрел в сторону. Ни один не желал встречаться со мной глазами, опасаясь, что я выберу его и тем заставлю испытать унижения, которые я только что предвидел для себя.

– Любого партнера, сэр? – спросил я, снова окидывая взглядом матросов и представляя себе наказания, которым каждый из них способен впоследствии подвергнуть меня, если мой выбор падет на него.

– Любого, Тернстайл, любого, – весело вскричал капитан. – На борту нет человека, которому не пошла бы на пользу разминка. Команда и в лучшие ее времена была вяловатой.

В это мгновение корабль слегка накренился вправо и в лицо мне ударили брызги, вернувшие мои мысли на неделю назад, в тот день, когда мою ни в чем не повинную персону бесцеремонно окатили водой из ведра, и я мгновенно принял решение.

– Я выбираю мистера Хейвуда, сэр, – сказал я и, несмотря на шум ветра и волн, услышал, как по палубе прокатился сдавленный вдох.

– Что ты сказал? – спросил капитан, поворачиваясь, чтобы смерить меня удивленным взглядом.

– Он ск азал «мистера Хейвуда», сэр, – крикнул кто-то из матросов.

Капитан оглянулся на крик, потом снова повернулся ко мне и прищурился, размышляя. Я выбрал офицера, он этого не ожидал. Капитан полагал, что мой выбор падет на мичмана или на палубного матроса. Но с другой стороны, он сам перед всей командой предложил мне сделать выбор и отменить свое предложение, сохранив достоинство, не мог.

Я еще раз окинул палубу взглядом и увидел стоящего на краю шеренги мелкого паскудника. Лицо его походило на грозовую тучу, прыщи вскипали от правого гнева, он смотрел на меня с такой ненавистью, что я задался вопросом – не совершил ли я только что худшую в моей жизни ошибку?

– Что ж, пусть будет мистер Хейвуд, – наконец произнес капитан и взглянул на названного юного офицера.

– Я возражаю, капитан… – торопливо начал тот, однако мистер Блай возражений и слышать не желал.

– Перестаньте, мистер Хейвуд, попрошу вас не возражать. Каждый член команды обязан исполнять телесные упражнения, и молодого человека вроде вас они должны только радовать. Немедленно выйти из строя. Мистер Берн, вы знаете «Нэнси из Уэйлза»?

– Да, сэр, – ответил, улыбнувшись во весь рот, мистер Берн. – Я и матушку ее знал.

– Тогда играйте ее, – сказал капитан, игнорируя последнее замечание. – Ну же, мистер Хейвуд, сэр, не теряйте зря времени! – воскликнул он голосом старательно добродушным, однако грозящим сорваться в тот же гнев, какой пять минут назад обрушился на мистера Фрейера.

Зазвучала скрипка, капитан громко захлопал в ладоши музыке в такт, и к нему немедля присоединились матросы, однако мистер Хейвуд с мистером Холлом некоторое время продолжали неуверенно стоять друг против друга. Но затем мистер Холл с превеликой учтивостью отступил на шаг, отвесил низкий поклон, сняв шапку и прометя ею по палубе – определив себя тем самым в джентльмены этой пары, и заслужил громкие аплодисменты и хохот своих товарищей.

– Мистер Хейвуд-то девкой стал! – закричал кто-то, и офицер гневно обернулся, готовый наброситься на грубияна, однако капитан помешал ему.

– Танцуйте, мистер Хейвуд! – воскликнул он. – Улыбайтесь и получайте удовольствие.

Мистер Холл танцевал так, точно от этого зависела его жизнь, – руки подняты в воздух, ноги взлетают над палубой и ударяют в нее, исполняя ирландскую джигу, лицо застыло в безумной улыбке, – он понимал, что раз уж ему приходится изображать перед товарищами дурака, лучше заручиться их признанием и тем спастись от дальнейших издевок. Что до мистера Хейвуда, то он танцевал с запинками, вид с каждым мгновением приобретал все более смущенный, и лишь когда капитан приказал всем присоединиться к танцу, толпа окружила его и укрыла от меня, – впрочем, после сделанного мной выбора я едва решался встречаться с ним взглядом.

– Ты полагаешь, это было разумно? – спросил, подступив ко мне сзади и говоря мне на ушко, мистер Кристиан, и я испуганно дернулся, но, обернувшись, его уже не увидел, а тут еще капитан взял меня за руку и толкнул в общую сутолоку, заставив присоединиться к танцу.

Меня одобрительно хлопали по спине, ибо мой выбор понравился команде – как же, я выставил на посмешище офицера, и к тому же особенно нелюбимого, – однако я волей-неволей гадал, не был ли этот выбор самым глупым из всех, сделанных мной с тех пор, как мне пришло в голову обчистить, да еще и за два дня до Рождества, карманы французского джентльмена.

За тот выбор я заплатил моей свободой и подозревал теперь, что мистер Хейвуд проникся надеждой взыскать с меня плату куда более строгую.

11

Долго ждать его мести мне не пришлось, и, когда пробил ее час, я быстро уверовал, что заплачу за свою дерзость жизнью. Вспоминая события того страшного утра, я и сейчас дрожу от гнева и чувствую такой отчаянный страх за свою жизнь, что меня одолевает желание оказаться еще разок в обществе той твари, дабы заставить ее испытать такие же ужас и панику, какие я тогда пережил. Должен признаться, приступая к изложению этой части истории, я вынужден был трижды обойти по кругу гостиную, в которой пишу, и выпить бокал-другой спиртного – настолько мучительны эти воспоминания.

С того дня, когда капитан Блай предложил мне выбрать для мистера Холла партнера по танцу, минуло две недели, и за это время моя репутация среди моряков значительно выросла. Если я поднимался на палубу, матросы именовали меня мастером Тернстайлом, а не Турнепсом; обращались со мной как с ровней – чувство, бывшее для меня внове; я вдруг понял, что могу разговаривать с палубными матросами куда как увереннее, чем несколько месяцев назад, когда я впервые взошел на борт «Баунти». Даже самые завзятые грубияны не пытались теперь запугать меня, как делали прежде, и хоть во время вечерних танцев мне доставалась изрядная доля насмешек – уверений, что я посмазливее девок, коих наши моряки знавали в свое время, – я старался платить им той же монетой, насколько мог. Коротко говоря, я чувствовал, что становлюсь членом команды.

Всякий, кто знал меня в отрочестве, с удовольствием и весельем приведет доказательства того, что я страшно любил поспать. Даже относительному неудобству низкой койки у двери капитанской каюты не удавалось на долгий срок удержать меня от дремоты, а тут еще обнаружилось, что со времени нашего отплытия сны мои стали куда более живыми, чем во времена мистера Люьиса, когда я делил постель с моими братьями. Не знаю, была ли тому причиной качка или жалкая похлебка, которую мистер Холл называл с присущим ему чувством юмора обедом, но мои сонные грезы наполнялись таинственными существами и чужими странами, прекрасные девы заманивали меня в свои чертоги ради проделок определенного рода, вследствие чего я распалялся донельзя едва ли не каждую ночь. Подобные сновидения перестали страшить меня, как бывало прежде, я привык к ним настолько, что совсем не испугался, открыв в тусклом свете одного раннего утра глаза и увидев стоящего надо мной живописного зверя с оскаленными зубами и дикими глазами; зверь этот указывал пальцем прямо в мое сердце и, злобно шипя, повторял и повторял одно и то же слово. «Головастик^[6], – угрожающим, низким шепотом произносила по слогам эта тварь снова и снова. – Головастик, головастик, склизкий головастик».

Несколько секунд я вглядывался в это видение, неистово моргая и пытаясь понять, почему мне не удается пробудиться от столь странного сна – ибо только сном он быть и мог, – и вернуться в относительную банальность моего корабельного приюта. Однако секунды шли, а представшее передо мной чудище не желало таять в воздухе, и я, выставив перед собой руку, отшатнулся; ясность сознания мало-помалу возвращалась ко мне, и, отодвигаясь от уродливой твари, я с нарастающим ужасом понял, что она вовсе не морок, не порождение употребленных мной перед сном сыра и рома, но реальность. Задохнувшись от изумления, я подумал, не будет ли самым разумным соскочить с койки и опрометью броситься через большую каюту к палубе, где матросы наверняка защитят меня, своего нового героя. Однако сделать это не успел, поскольку из-за спины страшилища выступило еще несколько сходных фигур, и каждая негромко вторила своему предводителю. «Головастик, – шипели они. – Головастик, головастик, склизкий головастик».

– Что это значит? – закричал я, затерявшийся где-то между страхом и неверием, ибо теперь глаза мои открылись полностью и я увидел, что страшная тварь и пять ее рабов вовсе не мифические зверюги, восставшие из бездны, дабы терзать меня, а моряки в диковинных нарядах и с размалеванными рожами, корчившиеся, как записные фигляры. – Чего вы от меня хотите? – спросил я, но больше ни слова сказать не успел.

Двое рабов – я узнал в них мичмана Исаака Мартина и подмастерье плотника Томаса Макинтоша – бросились ко мне, и оторвали от койки, и подхватили за руки, за ноги, и под радостный крик остальных подняли в воздух, чтобы показать своему главарю, судовому бондарю Генри Хилбранту, и тот возглавил шествие через большую каюту к лестнице на палубу.

– Опустите меня! – кричал я, раздираемый между нежеланием подчиняться кому бы то ни было и отчаянием, однако голос мой затерялся где-то внутри меня, столь потрясен я был этим внезапным и неожиданным поворотом событий. Я не понимал, чего они добивались. С этими парнями я вступил за предыдущие недели в приятный союз, и никакого желания напасть на меня они до сей поры не выказывали. Я не мог припомнить ни одной обиды, какую нанес бы им, и причин такого обращения со мной, не говорю уж о смысле их удивительных нарядов, решительно не понимал. Какая-то часть моей души обмирала от страха, но, признаюсь, я ощущал также легкое недоумение и гадал, куда меня тащат и зачем.

Когда мы выбрались на палубу, уже забрезжил день, все вокруг заливал блекло-желтый дымчатый свет, сверху сеял легкий дождик. К моему изумлению, на палубе нас ждала едва ли не вся команда «Баунти», за вычетом капитана и старших офицеров – мистер Фрейер, мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун отсутствовали, зато я увидел моего заклятого врага мистера Хейвуда, он держался в сторонке от матросов, наблюдая за мной издали и улыбаясь так, точно с трудом сдерживал предвкушение радостей, которые его ожидали. Впрочем, смотрел я на него недолго, поскольку иное зрелище приковало мой взгляд и перебило дыхание.

Я уже заметил, что всякий раз, как капитан Блай собирал на палубе матросов, чтобы обратиться к ним с речью, они переходили с места на место и толкались, стараясь занять позицию получше, переминались, пока он говорил, с ноги на ногу и никакого строя не держали, что, по-видимому, нашего командира ничуть не беспокоило. Однако в то утро от беспорядка или распущенности не осталось и следа. Матросы выстроились в пять шеренг и в полдюжины поперечных им рядов. Едва меня поставили на ноги, как я был крепко взят за плечи, чтоб не сбежал, и, должен сказать, сила хватки сжавших меня рук встревожила мое юное сердце и я возжаждал возможности уклониться от ужасных событий, которым предстояло вот-вот разразиться.

Но что же было во всем этом самым пугающим? То ли, что меня без предупреждения вырвали из сна, странные ли одежды тех, кто это сделал, или присутствие на палубе людей, которым полагалось посапывать на своих койках или нести вахту? Нет, совсем не это. Безмолвие. Никто не произносил ни слова, я слышал лишь плеск воды о борт корабля, медленно шедшего вперед.

– Так в чем дело-то? – закричал я, постаравшись принять приятельский тон, такой, словно ничто меня не смущает, словно я сам надумал появиться на палубе именно в этот час именно этого утра и именно таким вот манером. – Что происходит?

И мгновенно ряды и шеренги людей расступились, и я увидел кресло, выкрашенное в желтый цвет и установленное в носовой части палубы. В кресле сидел еще один мичман, Джон Вильямс, которого я часто замечал на палубе погруженным в беседу с мистером Кристианом и его прихлебателем мистером Хейвудом; лицо мичмана было вымазано красной краской, на голове его сидел венок. Он поднял руку и ткнул в меня пальцем.

– Так это и есть головастик? – вскричал он густым бухающим голосом, поддельным, конечно. – Тот самый склизкий головастик?

– Он самый, ваше величество, – ответили державшие меня моряки. – Джон Джейкоб Тернстайл.

Ваше величество? – подумал я, пытаясь понять, что тут идет за игра, ибо если Джон Вильямс был особой королевских кровей, то я – всего-навсего ящерицей.

– Подведите его ко мне, – сказал Вильямс.

Я был бы рад остаться на месте, врасти ногами в палубу, однако мои конвоиры потащили меня вперед, а все остальные обступили кружком, и вот я уже встал перед нелепым существом, а моряки смотрели на меня, и в глазах у них полыхала смесь жестокости, страстного нетерпения и чего-то совсем уж дьявольского.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – прорычал он, – ведомо ли тебе, почему ты предстал перед судом короля Нептуна?

Я смотрел на него и не знал, что лучше – расхохотаться ему в лицо или пасть на колени и молить о пощаде.

– Короля Нептуна? – переспросил я. – А кто он такой?

Я постарался убрать из моего голоса нервную дрожь, однако отчетливо услышал ее и обругал себя за трусость.

– Король Нептун перед тобой, – сказал один из моряков, я же насупился и покачал головой. – Трепещи в его присутствии, склизкий головастик, трепещи!

– Да какой же это король, – ответил я. – Это Джон Вильямс, его дело за бизанью присматривать.

– Молчать! – грянул Вильямс. – Отвечай на вопрос, который тебе задан. Известно ли тебе, почему ты предстал перед этим судом?

– Нет, – ответил я и помотал головой. – Если это какая-то игра, так никто не объяснил мне ее правил, поэтому…

– Тебя обвиняют в том, что ты – головастик! – объявил Вильямс. – Склизкий головастик. Что скажешь?

Я подумал, огляделся кругом, мне хотелось вернуться в трюм, к уюту и безопасности моей койки, однако по лицам стоящих вокруг мужчин было ясно, что любая попытка бегства может закончиться только слезами.

– Мне неизвестно, что это значит, – признался я. – А потому я думаю, что вряд ли могу быть им.

Вильямс раскинул руки, неторопливо обозрел моряков.

– Этим утром мы наконец пересекли великолепную центральную линию, что делит надвое земной шар, – гулким голосом возвестил он. – Сия линия отделяет север от юга, одно полушарие от другого, эта граница, которую мы называем Великим Экватором, и при переходе через нее король Нептун требует, чтобы ему принесли жертву. Одного головастика. Того из плывущих на судне, кто никогда еще не пересекал экватора.

Я открыл рот, однако слова из него как-то не шли. Попытался припомнить слышанные мной рассказы о морских ритуалах, о том, что происходит, когда корабли минуют экватор, что делают с новичками, которые его еще не пересекали, но точных подробностей вспомнить не смог. Впрочем, я знал, что ничего хорошего с ними не делают.

– Прошу вас, – сказал я. – Мне скоро завтрак капитану подавать. Не могу ли я вернуться к моим…

– Молчать, головастик! – рявкнул король Нептун, да так, что я подпрыгнул от неожиданности. – Слуги, – сказал он и посмотрел на двух моряков, стоящих слева и справа от меня, – предъявите нам головастика.

Они на мгновение ослабили хватку, но тут же кто-то третий вцепился в меня, а эти двое принялись сдирать с моего тела рубашку. Моряки радостно закричали, закричал и я, требуя, чтобы меня отпустили, однако новые руки принялись за мои штаны и, как я ни бился и ни лягался, стянули и их, а следом и исподнее. И вот я стою посреди палубы голый, точно только что явился на свет, и нечем мне прикрыться, кроме как ладонями. Я посмотрел в небо, и солнце сразу вышло из-за облака и ослепило меня, и это заодно со страхом и стыдом от того, что я стою перед командой, выставив напоказ свой срам, и заодно с дурными предчувствиями насчет дальнейшего нагнало на меня головокружение, и руки-ноги мои ослабли, а разум вернулся к тем мгновениям прошлого, которые я старался забыть. Мгновениям столь же вопиющего унижения.

...милый мальчик мистер Льюис и вправду милый откуда вы мой красавчик не из Портсмута ли возможно вы знаете моего близкого друга мальчика ваших лет который носит имя Джордж Мастерс вы знаете Джорджа не знаете как странно у меня создалось впечатление что детки подобные вам красивые детки хочу я сказать водятся друг с другом но вы не…

– Нам доложили о преступлениях, которые ты совершил, и первое из них – то, что ты изображал ирландца, – продолжал король, и я потряс головой, чтобы получше сосредоточиться на его словах, а поняв их, изумленно уставился на него.

– Отродясь не изображал, – сказал я, потрясенный таким предположением. – Да я бы и не сумел. Единственный ирландец, какого я знал, родился и вырос в Скибберине, а после его повесили в Доке Казней за воровство.

– Что вы можете сказать о головастике, моряки? – вопросил король, и вокруг прозвучал громкий крик: «Виновен!» Король одарил меня жестокой ухмылкой и сказал: – Кара за изображение ирландца такова – тебе надлежит съесть ирландское яблочко.

Я медленно кивнул. Если все унижения сводятся к тому, что придется стоять голым перед экипажем корабля и жевать яблоко… ладно, подумал я, мне приходилось испытывать в жизни и большие, да и, несомненно, придется еще. Я увидел, как из толпы выступил, держа что-то в руке, мистер Хейвуд, и погадал, не плюнет ли он сначала на яблоко или чего похуже сделает. От этого осла всего можно было ждать. Он мог, скажем, потереть яблоко о свои причиндалы, его, паскудника, чувства собственного достоинства хватило бы и на это. Однако, когда он вложил «яблоко» в мою ладонь, я уставился на нее с изумлением, поскольку яблоком, ирландским или еще каким, оно вовсе не было.

– Но это же луковица, – сказал я, оторвав от нее взгляд.

– Ешь, головастик! – воскликнул король, и я покачал головой, ибо не было ни на зеленой земле Спасителя нашего, ни в синих водах дьявола ничего, способного заставить меня проделать такую штуку, но тут какой-то матрос двинул меня обутой в ботинок ногой по мягкому месту, и я распростерся по палубе, уверенный, что зад мой останется особо чувствительным всю следующую неделю.

– Ешь! – заорал тот же матрос.

Выбора не было, я поднес отвратительный плод ко рту и попытался прокусить шелуху.

– Тебе надлежит сжевать все это и проглотить, – сказал Нептун.

– Меня же вырвет, – взмолился я, сказал бы и больше, да мистер Хейвуд снова подступил ко мне с такими убийственными намерениями на роже, что я попытался втиснуть луковицу в рот – надо было лишь распялить его как можно шире, набрать в грудь воздуху и откусить кусок. И я это сделал, и от луковичного сока у меня перехватило дыхание, и я стал хватать ртом воздух, а из глаз моих покатили по щекам слезы. – Прошу вас, – повторил я и сжался, дабы укрыть от моряков свою наготу, тем более что свистулька моя совсем съежилась, страшась задуманного, быть может, покушения на нее. – Я не знаю, чего вы от меня хотите, но…

– Далее, головастик, ты обвиняешься в составлении заговора, имеющего целью поджог Вестминстерского собора, – проревел Нептун, и на этот раз я смог всего лишь покачать головой, таким безумным было это обвинение. – Что вы можете сказать о головастике, моряки? – снова спросил он, и снова раздался громкий крик: «Виновен!» – за которым последовал буйный топот. – В таком случае ему придется поцеловать дочь пушкаря, – объявил король Нептун.

Новый радостный вопль, и меня поволокли по палубе и бросили поперек пушки; один матрос держал меня за руки, другой за лодыжки. Боль пронзила тело, когда я врезался грудью в холодный металл, колени подогнулись. Я подумал, что знаю, чего мне следует ожидать, и забился, закричал, но нет, я ошибся. Ко мне приблизился кто-то из мичманов с ведром краски и кистью и, к моему унижению, выкрасил в красный цвет все мое мягкое место, а затем меня перевернули, чтобы выкрасить и свистульку, после чего вдруг сорвали с пушки и вернули на прежнее место, и король воздел руки и крикнул:

– Продолжайте!

Матросы подступили ко мне, и я увидел у очень многих в руках доски и прочие штуковины, которыми меня собирались бить, и избиение началось, они целили по мягкому месту и свистульке, но, впрочем, били и по всему телу, били без зазрения совести, без удержу. Я выставил перед собой руки, чтобы отражать удары, но что я мог? Их было так много, а я один, и тело мое ощущало уже не череду ударов, а долгую устойчивую боль, а матросы топали ногами и лупили меня, раздирая мою кожу, и я подумал, что вот-вот упаду в их сутолоке без чувств.

...мне нравится делать кое-какие вещи и мистер Льюис уверил меня что вы как никто другой здесь падки до них и поможете мне правда ли это надеюсь что правда к тому же доставив мне удовольствие вы получите шесть пенсов вы хороший мальчик и умеете доставлять удовольствие не так ли возможно вам удастся предложить мне новые способы которые доставят мне удовольствие не могли бы вы придумать какие-то…

Как долго меня били, не знаю, но в конце концов матросы вдруг расступились; держать меня более надобности не было, поскольку я повалился на палубу, один мой глаз опух и наполовину закрылся, каждую жилочку прожигала боль. Упал я навзничь и не попытался прикрыть срам, ибо стыдливость моя оказалась ничем в сравнении со страданиями тела. Я смотрел в небо, солнце слепило оставшийся целым глаз, однако вскоре кто-то заслонил его свет – и кто же? – опять-таки мистер Хейвуд, подошедший, чтобы покончить дело.

– Сэр, – воскликнул я, выплевывая кровь, зубы мои казались мне вовсе и не моими, какой-то скверный вкус разъедал язык. – Помогите мне, сэр, – попытался сказать я, но и сам себя почти не услышал, произнося слова почти беззвучно.

– Еще одно наказание, головастик, – негромко сказал он, и я стал смотреть, как он расстегивает штаны, извлекает из них свою свистульку и опорожняет на меня пузырь. Жар его мочи обжигал мою кожу, но увернуться от нее я почти и не мог, настолько изломано было все мое тело. Должно быть, он долго ее копил, поскольку мне показалось, что это унижение продолжается целую вечность; а закончив, застегнувшись и отойдя от меня, мистер Хейвуд сказал матросам, что меня хорошо бы помыть, – и в ответ ему снова грянул радостный крик.

На этот раз новая пара рук оторвала меня от палубы и подтащила к борту корабля, а там к ней добавились другие руки, я не сразу понял, что они со мной делают, сообразил лишь несколько мгновений спустя, когда услышал, как они подтягивают ко мне толстую веревку, и почувствовал, что ею обвязывают мою поясницу. Едва способный стоять на ногах, я все же ухватился за узел, попытался развязать его, освободить тело, однако веревка была слишком толста и затянута слишком туго. «Меня собираются повесить», – подумал я, и душу мою затопил ужас. За свою жизнь я дважды видел, как вешают людей, оба были убийцами, один – не старше меня, и когда на его шее затянулась петля, он обмочился, и теперь я решил, что меня ожидает та же участь, поскольку почувствовал, как пузырь мой ослабевает от испуга и грозит выплеснуть свое содержимое наружу.

– Помогите! – закричал я. – Кто-нибудь, помогите! Пожалуйста. Я сделаю все, что вы захотите.

...это все чего я хочу у меня имеются конечно кое-какие идеи и вы не станете мне отказывать не правда ли иначе мистер Льюис задаст вам перцу ну что вы так испугались не говорите что вас никогда еще не просили об исполнении таких ритуалов у хорошенького мальчика вроде вас должны иметься свои приемчики которыми он может поделиться не правда ли нет мальчик не на коленях вот теперь правильно…

Руки матросов схватили меня, подтолкнули, и скоро я уже сидел на борту. Чтобы не свалиться, я вцепился в него, уверенный, что помещен сюда для ответа на новые обвинения, вообразить которые не мог, и вдруг – кого я увидел поднимающимся из трюма на палубу? Мистера Кристиана. Обнаружив меня примостившимся на борту, в кровь избитым, голым, как младенец, он широко улыбнулся и громко хлопнул в ладоши.

– Мистер Кристиан, – попытался крикнуть я, однако слова отлетали от меня едва ли на фут-другой, настолько я был истерзан. – Мистер Кристиан… помогите мне, сэр… меня убивают…

Убивают! Это было последнее слово, какое я произнес перед тем, как ножища короля Нептуна пнула меня в живот, отправив спиной вперед за борт, в огромный Атлантический океан. Веревка перехватила мне грудь, я задохнулся от ужаса и ушел под воду, глубоко, она наполнила мой рот, а набрать побольше воздуха я от неожиданности не успел и думал только о том, что меня топят, а по какой причине или причинам, мне неизвестно. Тело мое пошло вверх, прорезало волны, оставаясь пообок корабля, который тащил меня вперед так быстро, что я чувствовал: смерть неминуема. Веревка натянулась, я успел глотнуть напоследок воздуха и снова ушел в глубину, а потом… потом… дальнейшее – молчанье.

Все началось вскоре после того, как мне исполнилось одиннадцать лет. Я почти уж два года жил у мистера Льюиса, обнаружив в нем за это время странную смесь доброты и жестокости. В конце концов, этот человек ухаживал за малышами, оказавшимися на его попечении, но если его злил кто-то из старших мальчиков, мог наброситься на ослушника и расправиться с ним так жестоко, что меня, еще маленького, одолевали потом ночные кошмары.

– Тебе нравится здесь, Джон Джейкоб, верно? – время от времени спрашивал он у меня в те ранние годы; он всегда казался особенно ласковым со мной и необычайно щедрым. – Ты ведь многому у меня научился, не правда ли?

– О да, – отвечал я, торопливо кивая, да и почему бы мне было не испытывать к нему благодарность? Разве он не давал мне хлеб и воду, не предоставлял на ночь постель? Не будь его, я проводил бы ночные часы в придорожной канаве. Разве не было его заведение единственным местом, какое я когда-либо ощущал как мой дом, разве не держались того же мнения и другие мальчики моих лет? – Я вам ужасно благодарен, мистер Льюис, вы же знаете.

– Да, я тоже так думаю. Ты хороший парнишка, Джон Джейкоб, один из лучших.

С самого начала он обучал меня тонкому искусству карманных краж, которые были главным занятием всех обитателей его дома, и я чувствовал себя в этом деле как рыба в воде. Не знаю, было ли это свойство в крови у меня, получил ли я его в дар от природы, но руки мои оказались необычайно проворными и помогали, когда я бродил по улицам Портсмута, прикарманивать все, что приглянулось мне или требовалось мистеру Льюису. Да, я славился тем, что под конец дня приносил в дом добычу поизрядней, чем у любого из моих братьев: бумажники, носовые платки, монеты, дамские кошельки – все, что мне удавалось стибрить. Время от времени какой-нибудь ярыжка ловил одного из наших мальчиков на воровстве, но никто мистера Льюиса ни разу не выдал. Время от времени ловили и меня, и я тоже держал язык за зубами. Такую власть имел он над нами, над каждым из нас. Что было причиной того, не знаю. Возможно, уединенность и надежность нашего «семейного» существования. Возможно, тот факт, что ничего другого мы в жизни своей не знали. Возможно, страх изгнания. В доме всегда жило не меньше дюжины мальчиков и никогда больше полутора дюжин. Большинству было меньше двенадцати, однако некоторым от двенадцати до шестнадцати, вот с ними и были связаны наши главные трудности. Я помню далеко не одного мальчика, с которым дружил, который заботился обо мне, но стоило каждому из них подрасти, и они становились угрюмыми и замкнутыми. Я знал, что для каждого повзрослевшего мальчика у мистера Льюиса припасена своя, особая работа, но не знал, в чем она состоит. Что ни вечер, как только заходило солнце и всходила луна, мистер Льюис усаживал этих старших мальчиков перед зеркалом, поставив перед каждым чашу с водой, и приказывал им умыться и причесаться, а затем уводил их на самый верхний этаж дома для того, что называлось Вечерним Смотром, там они и оставались на протяжении многих часов. Покидать наши постели ни одному из нас, остальных, в это время не дозволялось; мы слышали тяжелые шаги джентльменов, поднимающихся наверх и через несколько часов спускающихся вниз, но ничего не знали о том, что там происходит. Да мы, в невежестве нашем, и не задумывались над этим.

Однако, когда «верхние» мальчики подрастали, для них приходилось подыскивать замену, после чего мистер Льюис прогонял их из дома, и вот вскоре после моего одиннадцатого дня рождения он как-то вечером пришел ко мне, присел на мою кровать и обнял меня рукой за плечи.

– Итак, Джон Джейкоб, мой добрый друг, все ли еще считаешь ты себя ребенком или готов приступить к самой важной работе, какую я для тебя припас?

Я понял, мне предлагают присоединиться к мальчикам верхних комнат, и вмиг возгордился тем, что из всех мальчиков поменьше на эту роль избрали именно меня. И ответил мистеру Льюису, что готов, и он помог мне умыться и причесаться, а затем отступил на шаг и оглядел меня, и тоже не без гордости на лице.

– О да, – сказал он. – О да, еще бы. Паренек ты красивый. Миловидный. Пойдешь нарасхват. Готов поклясться, ты принесешь мне целое состояние.

– Спасибо, сэр, – ответил я, не понимая, что он хотел сказать.

– Ну-с, поскольку сегодня твоя первая ночь, обхождение с тобой будет мягкое. Нам вовсе не нужно, чтобы наверх поднялись и другие мальчики. Там все будет только твоим – как тебе нравится эта мысль?

Я сказал, что нравится, и по липу его разлилось даже большее прежнего довольство, но затем он вдруг посерьезнел и опустился на колени, чтобы мы могли смотреть друг другу прямо в глаза.

– Но скажи мне, – попросил он, с подозрением глядя на меня, – я. могу на тебя положиться, ведь так?

– Конечно, сэр, – ответил я.

– И ты благодарен мне, давшему тебе приют и друзей твоих лет? Ты не подведешь меня!

– Нет, сэр, – сказал я. – Как можно!

– Что же, рад это слышать. Очень рад слышать это, Джон Джейкоб. Очень. И ты будешь делать все, что тебе скажут, так! И никому хлопот не доставишь?

Я снова кивнул, хоть мне уже и стало немного не по себе. Впрочем, мой ответ, по-видимому порадовал его, и вскоре мы поднимались по лестнице на верхний этаж, где я, поселившийся в заведении несколько лет назад, так ни разу и не побывал. Я часто гадал, как он может выглядеть, и предполагал, что обставлен он так же скудно и выглядит так же тускло, как наши комнаты внизу, однако, когда открылась дверь, с удивлением увидел красивую гостиную с удобной софой и множеством плюшевых кресел. В дальнем конце ее различались в противоположных стенах две двери, открытые, за каждой я увидел простую кровать и тазик для воды.

– Ну, Джон Джейкоб, как тебе нравится эта комната! – спросил мистер Льюис.

– По-моему, красивая, сэр, – ответил я. – Даже очень.

– Да, красивая. Я стараюсь, чтобы в ней было уютно. Ну-с, увидев ее, ты, полагаю, понял, что яжду от тебя выполненияработы трудной, но чрезвычайно важной для благополучия нашего счастливого дома. Я не без усилия сглотнул и медленно покивал. Моя уверенность в себе убывала с каждой минутой, и хоть ему казалось вроде бы, что, приведя сюда только меня одного, он оказал мне большую услугу, мне захотелось, чтобы здесь присутствовал и кто-то из моих старших братьев, способных поддержать меня и защитить. Я едва не сказал чего-то в этом роде, но тут на лестнице послышались шаги, и вскоре за ними последовал стук в дверь.

– Просто делай, что тебе говорят, паренек, и никакой беды с тобой не случится, – сказал, открывая дверь, мистер Льюис.

Я отступил назад, дверь распахнулась, за ней стоял средних лет джентльмен в тяжелом пальто и цилиндре. Я его не знал, однако в том, что он щеголь, сомневаться не приходилось. Это любой дурак почуял бы.

– Добрый вечер, мистер Льюис, – сказал он, протягивая тому трость и переступая порог.

– Добрый вечер, сэр, – ответил мистер Льюис и слегка поклонился, чего я прежде ни разу не видел. – Счастлив, что вы смогли вернуться, чтобы вновь повидаться с нами.

– Что же, я обещал вернуться, не так ли, если у вас найдется для меня что-нибудь новое и… – Он примолк, заметив меня, стоящего в углу комнаты (я часто предпочитал это место всем прочим), и брови его удивленно поползли вверх. – Бог мой, мистер Льюис, – наконец прибавил он, – вы превзошли самого себя.

Дверь закрылась, джентльмен направился ко мне, протянув руку.

– Добрый вечер, молодой человек, – сказал он. – Счастлив познакомиться с вами.

– Добрый вечер, сэр, – почти шепотом ответил я, пожимая его ладонь.

Джентльмен рассмеялся и снова обратился к мистеру Льюису.

– Вы говорили, что у вас есть нечто особенное, – удивленно сказал он. – Однако я и вообразить не мог… Бог ты мой, где вы его отыскали?

– О, этот мальчик, Джон Джейкоб, прожил у меня не один год, – ответил мистер Льюис. – Только я еще не пускал его в дело. Сегодня у него первая ночь.

– Вы готовы в этом поклясться?

– Да вы просто взгляните на него, сэр.

Джентльмен обернулся и осмотрел меня, уже не улыбаясь, и приложил ладонь к моей щеке. Когда он коснулся ее, я немного отпрянул, не понимая, чего от меня ждут, и джентльмен медленно покивал и улыбнулся снова.

– Вы сказали правду, – произнес он, распрямляясь, и, достав что-то из кармана, вручил это мистеру Льюису. – Вы обнаружите там небольшую приплату. За щедрость, с которой вы пригласили меня отведать это блюдо.

– Что же, спасибо, сэр, – сказал мистер Льюис. – Стало быть, я могу вас покинуть?

– Если вы не против, – сказал джентльмен. – Но, мистер Льюис, – прибавил он, когда тот собрался выйти из комнаты, – трость можете оставить здесь.

– Как прикажете, сэр, – ответил мистер Льюис, и миг спустя мы с джентльменом остались один на один.

С того дня и до моего появления на борту «Баунти» прошло больше трех лет, и почти каждый из вечеров я и еще трое-четверо моих братьев поднимались на самый верх заведения мистера Льюиса, чтобы удовлетворить нужды и исполнить желания джентльменов, которые платили за свои удовольствия. Лиц их я не помню. О том, что они делали, помню мало. Я научился выбрасывать испытанное мной из головы, оставаться Тернстайлом внизу и становиться Джоном Джейкобом наверху. Ито, что делалясам, стало лишатьсядляменя всякого значения. По большей части происходившее занимало не более получаса. Мне было все равно. Я себя и живым-то не чувствовал. А затем как-то утром, за два дня до Рождества, я украл карманные часы мистера Зелеса и к концу того дня был избавлен от всего мной здесь описанного.

Очнулся я словно рывком и уткнулся взглядом в потолок надо мной. Что-то случилось со мной, но что? Какой нынче день? Понедельник? Прошу Тебя, Спаситель, пусть будет понедельник, по этим дням мистер Льюис джентльменов не принимает, это день нашего отдыха, следующий за Твоим днем.

Нет. Я не в заведении мистера Льюиса.

Я на корабле.

На «Баунти»!

Тело мое испуганно дернулось, на меня навалились воспоминания – меня похищают, раздевают, бьют, размалевывают, истязают, связывают, я получаю пинок, тону, – и я завопил от боли и, клянусь, подумал, что меня отправили в ад, поджариваться. Я опустил взгляд на себя, но тело мое было покрыто грубым одеялом, а приподнять его, чтобы осмотреть скрытые под ним раны, я не решился.

– Ну вот ты и пришел в себя, – прозвучал рядом со мной голос, и я, с немалым трудом повернув голову, увидел сидящего на корточках капитана Блая.

– Матросы… – прошептал я. – Моряки… Мистер Хейвуд… Мистер Кристиан…

– Чш-ш, мастер Тернстайл, – произнес он. – Тебе еще требуется небольшой отдых. Ты поправишься. Мне случалось видеть головастиков, которых отделывали и похуже. Моряки, мой юный друг, народ суеверный, а матросы куда легковернее деревенских старушек. Одно только небо знает, что может случиться, если не позволить им поступать, как они привыкли. Когда корабль пересекает экватор, король Нептун должен получить свою жертву. Все прошли через это. Я тоже прошел многие годы назад. А ты, как я слышал, принял все с большой стойкостью. Теперь ты морской волк с обросшей ракушками спиной и заслуживаешь подарка.

Он отступил от койки, вошел в свою каюту и несколько мгновений спустя вернулся с пергаментным свитком и торжественно развернул его.

– Это матросы оставили для тебя, – сказал он. – Прочитать его тебе?

Я смотрел на него, не отвечая ни «нет», ни «да», и, по-видимому, он принял мое молчание за согласие, потому что растянул пергамент во всю длину и вгляделся в первые начертанные там слова.

– Сим объявляем, – произнес он суровым голосом, который напомнил мне о чудовище, что пытало меня на палубе. – В соответствии с нашим Королевским Волеизъявлением отважный Джон Джейкоб Тернстайл, бывший склизкий головастик, вступил сегодня в наши владения. Настоящим мы провозглашаем, что, согласно нашей Королевской Воле, названному малому даруется Свобода Мореплавания. Буде свалится он за борт, мы повелеваем всем Акулам, Дельфинам, Китам, Сиренам и иным обитателям Глубин воздержаться от причинения его особе какого ни на есть вреда. И повелеваем далее, чтобы все Моряки, Солдаты и иные, не пересекшие Пределов Нашего Королевства, относились к нему с должным почтением и учтивостью. Подписано нашей рукой при Нашем Дворе на борту судна его Королевского Величества «Баунти» при прохождении Экватора по должной Долготе в день осьмой фебруария года от Рождества Христова 1788. Скреплено подписью Рака, Высокого Секретаря при дворе Нептуна, Короля.

Капитан свернул свиток, улыбнулся.

– Хороший старинный текст, верно? – спросил он. – Тебе следует гордиться собой, мой мальчик. Ты гораздо сильнее, чем думаешь. Может быть, настанет день и тебе придется вспомнить об этом.

Я закрыл глаза, попытался сглотнуть, но горло мое жгло так, что мне показалось, будто в нем гравий застрял. Я не знал, что досаждало мне сильнее – жестокие мучения, какие я претерпел в руках моряков, или разочарование, которое испытал, поняв, что капитан не только одобрял такого рода поступки, но знал, что творится на палубе, и шагу не сделал, чтобы спасти меня.

И, лежа на койке, я, разбитая скорлупка того, кто заснул на ней прошлой ночью, принес обет. Я поклялся, что если когда-нибудь настанет миг, который позволит мне бросить этот корабль и навсегда бежать с него, я так и поступлю. Если мне улыбнется удача, я покину «Баунти» и никогда не вернусь ни на корабль, ни к мистеру Льюису, ни в Англию.

Я поклялся в этом, Христос мне свидетель.

12

Если бы до начала моих приключений на борту «Баунти» – в те дни, когда я жил в Портсмуте, в заведении мистера Льюиса, – меня спросили, как я представляю себе мореплавателя, я ответил бы, что он ведет жизнь, полную приключений, волнующих событий и храбрых дел. И тяжелой работы, конечно, однако каждое солнечное утро бросает ему новый волнующий вызов.

Но за проведенные на корабле месяцы я понял, насколько неверными были мои представления о жизни среди волн, потому что, сказать по правде, дни здесь перетекали один в другой скучнейшим образом, а что-нибудь интересное, способное обозначить яркое отличие того, который ты терпеливо сносил сейчас, от его предшественника или непосредственного преемника, случалось редко. Вот почему, излагая мою историю, я предпочитаю соотносить друг с другом те удивительные мгновения, что отличали один день от другого и были чем-то для меня интересны. Однако между ними затискивались длинные и скучные дни и ночи, когда корабль шел вперед то в хорошую, то в дурную погоду, еда же неизменно была посредственной, а люди, меня окружавшие, мало чем могли взбудоражить воображение или ум. И оттого легко понять, почему любая вторгавшаяся в нашу рутинную жизнь перемена приводила матросов в большое волнение. Так вот, одним солнечным утром, дней через десять после жестокого унижения, пережитого мной, когда мы пересекали экватор, произошло нечто, позволившее нам с облегчением отвлечься от монотонного хода времени.

Я готовил для капитана ленч в камбузе мистера Холла, а кок, при всех его достойных манерах, не сводил с меня глаз, дабы убедиться, что никакая несколько более изысканная еда, предназначенная для капитана и офицеров, не найдет украдкой путь в мой желудок.

– Чего-то ты совсем отощал, юный Турнепс, – сказал он, оглядев меня с головы до пят, – прозвище это окончательно закрепилось в сознании моряков, а поправлять их мне надоело. – Ты что же, и не ешь ничего?

– Я ем столько же, сколько некоторые, хоть и не так хорошо, как другие, – ответил я, не взглянув на него, поскольку в то утро на меня напало уныние, мне было скучно и разводить тары-бары не хотелось.

– Ну так уж оно принято в море, паренек, – пробормотал кок. – Когда ты появился на борту, я сказал мистеру Фрейеру, я сказал: вот малый, которому довелось-таки в жизни вкусно покушать. Если в море с нами случится беда, мы всегда сможем нашпиговать его яблоками и зажарить в печи, тогда команде на месяц еды хватит.

Я положил нож и, хмуро прищурившись, повернулся, чтобы взглянуть на него. Мысль о том, что когда меня забрали на улице Портсмута и отвезли в спитхедский суд, а оттуда на палубу «Баунти», я был упитанным мальчиком, представлялась мне смехотворной, потому как вкусно покушать мне за всю мою жизнь не пришлось ни разу. Хотя, конечно, в семь часов каждого вечера, перед приходом ночных джентльменов, мистер Льюис выдавал нам кастрюлю с «обедом», и мои братья и я вместе с ними устраивали жуткую потасовку, пытаясь выудить из похлебки куски повкуснее, а это было дело нелегкое, поскольку там, кроме хрящей да бульона, ничего, почитай, и не было.

– Тот, кто попытается съесть меня, напорется на ножик, который врос в мои кишки, – пообещал я, понизив голос и стараясь, как мог, показать, что говорю серьезно и со мной лучше не связываться. – Морякам на обед я не гожусь.

– Ладно, ладно, Турнепс, когда слышишь шутку, относись к ней добродушнее, – сердито сказал мистер Холл. – И кстати, что на тебя напало в последние дни? Тихий стал, как церковная мышь, и бродишь тут с физиономией, на которой написано, что ты с большей радостью висел бы на кресте, чем плыл на корабле.

– Удивительные вопросы вы задаете, – засопев, ответил я, ибо мистер Холл был среди тех, кто весело вопил, когда меня обвязывали веревкой и бросали, как я полагал, в водяную могилу.

Наступило недолгое молчание, я продолжал рубить морковь, бывшую частью ленча капитана Блая, и что-то в нашем молчании заставило меня подумать, что мои слова могли разозлить мистера Холла. Тело мое слегка напряглось, я ждал, не набросится ли наш кок на меня, однако вскоре услышал, как он снимает с плиты кастрюльку с кипящей водой, и успокоился, уверенный, что никакого сарказма в моих словах мистер Холл не заметил.

– Ты бы лучше забыл о гневе, – сказал он. – С тобой не случилось на борту ничего такого, что не случалось когда-то с каждым членом команды. По сравнению с другими моряками ты ведешь здесь легкую жизнь и должен принимать такие происшествия, не озлобляясь. В них и рождаются мореходы.

Я ничего не ответил. Конечно, в голове у меня прозвучали слова о том, что в мореходы я не напрашивался, быть мореходом желания не имею и намереваюсь при первой же возможности от мореходов сбежать, однако я оставил их при себе, хоть внутренне весь и кипел, и нож мой метался вверх-вниз, и я вдруг подумал, как легко было бы обратить его против себя и покончить со скукой и гневом этих дней. Такая идея удивила меня, поскольку мне доводилось сносить в жизни и кое-чего похуже, да, и я сносил, улыбаясь; однако мысли о многих еще долгих месяцах на борту, об одному Спасителю ведомо каких унижениях оказалось довольно, чтобы перевернуть в моей голове все вверх дном. Я поднял нож к глазам, осмотрел лезвие – оно оказалось острым, заточенным лишь этим утром, но, прежде чем безумие овладело мной окончательно, на палубе поднялся громкий крик, и мы с мистером Холлом удивленно уставились в потолок.

– Поднимись туда, – сказал он, как будто я нуждался в его разрешении, чтобы поступать как мне заблагорассудится. – Посмотри, что там, если хочешь. Я тут закончу за тебя.

Я кивнул, погадав, не было ли в его душе уголка, в котором укрывались сожаления об участии в том, что со мной сделали, но выбросил это из головы, едва поднявшись на залитую жгучим солнцем палубу и увидев, что все матросы сгрудились у одного борта и смотрят на парус, показавшийся на горизонте. Сожаления и извинения – это все очень хорошо, однако случается в жизни человека такое, что жжет память и опаляет душу, и этого ему уже не забыть. Это как клеймо, нанесенное раскаленным железом.

– По местам стоять, матросы! – крикнул мистер Фрейер, врезавшись в их толпу, и все быстро разошлись, продолжая, однако, поглядывать на запад. Это нарушение привычного распорядка оказалось настолько волнующим, что на несколько следующих дней ему наверняка предстояло стать пищей для наших разговоров.

– Я надеялся увидеть его, – сказал капитан Блай, подходя к мистеру Фрейеру и отбирая у него подзорную трубу, чтобы разглядеть судно получше. – Сколько я понимаю, это китобой «Британская Королева». Я полагал, что наши пути пересекутся несколькими днями раньше, и, когда он не появился, решил, что шансы на встречу с ним утрачены. Посигнальте ему, мистер Фрейер. Он идет к мысу Доброй Надежды. Нужно отправить на него почту четырехвесельным ялом. Где этот дьяволенок Тернстайл? – поинтересовался он, оборачиваясь, и, поскольку я уже подошел к нему, едва со мной не столкнулся. – А, вот и ты, мальчик. Хорошо, хорошо. Спустись ко мне в каюту, ладно? В верхнем ящике моего письменного стола лежат четыре-пять писем. Принеси их мне, мы передадим их на китобой для отправки.

– Есть, сэр, – сказал я и побежал в трюм что было мочи, как будто, не принеси я ему письма как можно скорее, от ожидавшего нас волнующего события останется только пшик.

Разглядывая карты капитана Блая, я узнал, что мыс Доброй Надежды – это южная оконечность африканского континента, мы же шли в направлении противоположном, к мысу Горн, южной оконечности Америк, однако китобой смог бы доставить наши письма тамошним, африканским, властям, а те отправят их в долгий – и медленный – путь к получателям в Англии. Я впервые подумал, что неплохо было бы и мне иметь адресата, хотя где бы я взял перо и бумагу, и что мог написать, и кому? Возможно, мистеру Льюису, однако он интереса к моим приключениям не питал – только желание, чтобы я вернулся как можно скорее и испытал на себе его ярость. Может быть, одному из моих братьев, но ведь любой из них поспешит обменять сведения обо мне на благосклонность нашего поработителя. Не мог я никому написать. Глупо было и думать.

Я извлек из ящика связку писем и при этом заметил, что послание, лежавшее сверху, капитан запечатать забыл и прочесть его может любой желающий. Я посмотрел на дверь, за ней никого не было, в коридоре стояла тишина, бо́льшая часть команды находилась на палубе, следила за парусом «Британской Королевы». Что заставило меня прочитать письмо, я не знаю. Возможно, просто благоприятный случай, мысль, что это позволит мне заглянуть в душу капитана, бывшую для меня своего рода диковиной. А возможно, мое воображение дразнила тщеславная мысль, что он мог написать несколько слов обо мне, а если так, надо же мне узнать, одобряет он меня или считает Божьей карой. Так или иначе, какими бы ни были причины, я отошел подальше от двери, положил запечатанные письма на подвернувшееся под руку кресло и приступил к чтению. Письмо я цитирую по памяти, многие слова могут оказаться неверными, но смысл прочитанного мной они, я думаю, передают.

так оно начиналось, и, увы, я усмехнулся, обнаружив, что капитан способен обращаться к кому-то со словом «бесценнейшая», совсем как девчонка. Ну да чего там. Вон он, портрет его жены, стоит на столе, женщина она красивая, любой мужчина, увидев ее, распалился бы, а значит, и смеяться над капитаном не за что.

Наше маленькое судно быстро идет вперед, и я уверен, к пасхальному воскресенью мы обогнем мыс Горн. Погода пока на нашей стороне…

Я глазам своим не поверил – разве мы не пережили в первые недели плавания несказанные испытания? Никто на борту, похоже, не помнил уже, как туго нам приходилось, но я-то помнил.

Смею ли я верить, что мы сможем достичь Отэити раньше предполагаемого срока? Я могу лишь молиться о таком исходе, ибо время, которое мы там проведем, может оказаться более длительным, чем предполагалось, и кто знает, что будет ждать нас при возвратном плавании, но все-таки, если каждый день приводит меня ближе к ТЕБЕ, как же сердцу моему не наполняться счастьем?

Тут я заколебался, раздираемый смущением и чувством, что не следовало бы мне читать письмо, написанное мужчиной его леди-супруге, однако я уже зашел слишком далеко и ничто не смогло бы меня остановить.

Все моряки усердно трудятся, и мне пришлось отступить от уставных правил до такой степени, что теперь они имеют время для СНА, время для РАБОТЫ и время для ОТДЫХА. В результате я получил счастливую команду, и, с гордостью сообщаю об этом, у меня не появилось пока причин для наказания хотя бы одного матроса. Имелся ли когда-либо во флоте Его Величества корабль, проведший в море столь многие недели, за которые никто на нем не подвергся порке? Думаю, нет, и надеюсь, матросы это оценят.

Цель моя состоит в том, чтобы дойти до Отэити с заросшей паутиной кошкой-девятихвосткой, и, думаю, мне это удастся! Следуя порядку, установленному покойным Капитаном на «Решимости», я ввел вечерние танцы, и хоть поначалу команда сочла их несерьезными и встретила некоторыми насмешками, кои я достойно стерпел, уверен, что ныне матросы получают от этой разминки удовольствие и радостно воспринимают ее. Это приводит мне на память тот последний вечер, что мы провели у сэра Джозефа, пожелавшего мне доброго странствия, то, как я обнял тебя, как мы танцевали вместе со всеми и мне казалось, что я плыву по полу. Напоминают мне танцы и о кануне Рождества перед нашим счастливым венчанием, когда мы с тобой скользили на коньках по замерзшему озеру Гайд-парка, бок о бок, и рука моя обнимала твою прелестную талию, и я видел в себе счастливейшего на свете мужчину, и молодца, и умницу.

Вот так мысли мои обращаются к тебе, моя бесценнейшая, и к нашему сыну, и к нашим красавицам-дочерям, и, признаюсь, глаза мои наполняются влагой, когда я думаю о том, как ты сидишь с шитьем в руках у нашего веселого очага, и вспоминаю проведенные нами вместе счастливые вечера в…

– Турнепс.

Готов признать, что никогда в жизни не подпрыгивал я так высоко, как в миг, когда мое чтение было прервано негромким, спокойным голосом. Я столь глубоко ушел в слова капитана, что не услышал шагов, приближающихся ко мне по коридору, не заметил, как приотворилась дверь каюты, и не знал теперь, долго ли простоял здесь, читая, прежде чем прозвучал этот голос.

– Мистер Кристиан, – сказал я, мгновенно покраснев, собирая письма вместе и притворяясь, что меня вовсе не застукали за неподобающим поступком. – Капитан послал меня сюда за этими письмами. Там корабль…

– А велел ли он тебе прочесть их перед тем, как доставить ему? – тихо спросил мистер Кристиан.

– Нет, сэр, – ответил я, пытаясь изобразить возмущение подобным домыслом, но слишком хорошо понимая, что притвориться невинным мне будет трудновато, поскольку улики, которые свидетельствовали против меня, просто-напросто лезли в глаза. – Я этого и не делал! Я…

– Возможно, капитан захотел, чтобы ты, как человек безмерно образованный, проверил, не содержат ли они погрешностей против правописания, нет? Убедился в элегантности его почерка, изысканности слога?

– Мистер Кристиан, – сказал я, шагнув к нему и покачав головой, ибо понял уже, что спастись могу, лишь отдавшись на его милость. – Я не хотел этого, сэр, честное слово! Письмо упало на пол и раскрылось. Я прочитал всего пару строк и собирался вернуться на палубу…

Однако он меня не слушал, потому что и сам развернул письмо и уже торопливо просматривал его, скользя по строчкам темными зрачками. Читал он быстро и пробежал листок и перевернул его за время, намного меньшее потраченного мной.

– Вы доложите обо мне капитану, сэр? – спросил я, пытаясь сообразить, устоит ли под тяжестью моего проступка гордость капитана Блая тем, что он еще не выпорол ни одного члена команды, не стану ли я его первой несчастной жертвой.

Тяжело дышавший через нос мистер Кристиан подумал.

– Сколько тебе лет, Турнепс? – спросил он.

– Четырнадцать, сэр, – ответил я, стыдливо потупясь, надеясь, что мой ответ даст ему повод для жалости.

– Когда мне было четырнадцать лет, я украл бушель яблок у соседа моего отца. И съел их в один присест, не зная, что яблоки предназначались для свиней, потому что за день-два до того они начали подгнивать. Бо́льшую часть следующей недели я провалялся в кровати, попеременно мучаясь то от боли в желудке, то от боли в заду, и за все это время отец не только не высек меня, но даже не обругал, а всего лишь выхаживал, пока я не окреп. А когда я встал на ноги и здоровье мое полностью поправилось, отвел меня в свой кабинет и выпорол так, что меня и сейчас мутит, едва я увижу яблоко. Правда, с тех пор я больше ни одного не украл, поверь мне, Турнепс. Даже мыслей таких не имел.

Я кивнул, но язык попридержал. Мне показалось, что это одна из тех речей, которые не подразумевают ответа.

– Отнеси письма на палубу, – сказал он, помолчав немного. – Капитану я ничего не скажу, поскольку, вспоминая мои давние дни, сознаю, как легко мальчику совершить ошибку.

Я облегченно вздохнул: попасть под плетку мне не хотелось, как и того, чтобы команда сочла меня пронырой, лезущим не в свои дела, а у капитана сложилось обо мне дурное мнение.

– Спасибо, мистер Кристиан, – сказал я. – Я больше не буду, клянусь вам.

– Да-да, – ответил он, отмахиваясь от меня. – А теперь – на палубу. И кто знает, Турнепс, может быть, когда-нибудь я попрошу тебя об услуге, и ты ведь не откажешь мне, верно?

Вопрос был задан очень тихо и заставил меня замереть у двери.

– Вы, сэр? – спросил я. – Но что же я могу для вас сделать? Вы офицер, а я всего-навсего…

– Да, я знаю, – сказал он и покачал головой. – Идея выглядит нелепо. И все же мы будем держать ее в уме, хорошо? Так, на всякий случай.

Мне оставалось только кивнуть и побежать на палубу, где капитан Блай уже выкрикивал мое имя, решив, что я, возможно, и вовсе не вернусь, настолько сильно я задержался. Ну так вот, я рассуждал здесь о том, какой огромный интерес пробуждает любое изменение в заведенном порядке вещей, как оно оживляет скучную, по преимуществу, жизнь в море, а между тем я провел остаток того дня в ялике, вместе с мистером Фрейером, сначала плывя к «Британской Королеве», где мы оставили письма и засвидетельствовали наше почтение, а после плывя назад, к «Баунти», – но запомнилось ли мне что-либо из сказанного или сделанного за все это время? Ничего. Потому что думал я в те часы лишь о моей благодарности к пощадившему меня мистеру Кристиану, решив, что, если ему когда-нибудь потребуется моя помощь – хоть представить себе такое мне было сложно, – я сделаю все, что смогу, и погашу мой долг.

Я был в ту пору невежественным мальчишкой, ничего, по правде сказать, не знавшим ни о жизни, ни о путях человеческих.

13

Когда я жил в портсмуте у мистера Льюиса, то о море и не задумывался, оно было для нас таким привычным соседом, что мы, можно сказать, почти не сознавали его присутствия, однако и утром, и вечером я постоянно слышал голоса моряков, слонявшихся по городу, заигрывая с женщинами, бражничая в пивных, производя множество – одному лишь Спасителю ведомо сколько – бесчинств после того, как они высаживались в порту, проведя месяцы, если не годы, в море и думая лишь об одном. А удовлетворив свои грязные нужды, они, прожившие бок о бок столько времени, что всякий мог заподозрить их в желании расстаться хоть на какие-то сроки, сходились, чтобы напиться, а мы с братьями через окно, глядевшее на «Ловкую свинку», слушали их разговоры.

– Татарин он, вот он кто, – мог сказать один о капитане, под началом которого они плавали. – Да проживи я еще сто лет, я отказался бы снова служить с ним на одной посудине. Клянусь.

– Если б я встретил его нынче на улице, – мог ответить другой, – я бы смело плюнул ему в рожу, а после сказал:

«Прошу прощения, сэр, сожалею, но я вас не заметил».

И всегда находился еще один, третий, сидевший за тем же столом, но пивший меньше своих товарищей, – и он, покачивая головой, высказывался голосом до того негромким, что расслышать его я мог, лишь высунув голову в окно и напрягши слух.

– Если бы я встретил сейчас вонючего ублюдка, капитана Такого-то, – говорил он, – а поверьте мне, парни, придет день и наши пути пересекутся еще раз, я вспорол бы его ножом от брюха до глотки и отрезал ему язык. А перед тем как оставить его истекать кровью в канаве, запихал бы ему в пасть кошку-девятихвостку.

Меня, мальчишку, такие разговоры волновали, и сильно, и я вбил себе в голову, что капитан каждого фрегата Его Величества – чудовище, до крайности жестокое и внушающее тем, кто служит под его началом, такую ненависть, что остается только дивиться, как ему удается, проведя в море годы, вернуться домой живым. Вот почему я поначалу побаивался капитана Вильяма Блая. Ведь что мне было известно о капитанах вообще, помимо услышанного от пьяных в стельку, недовольных матросов? Но, разумеется, с ходом месяцев я обнаружил, что он нисколько не похож на человека, которого я ожидал увидеть, и попытался понять, повезло ли мне получить в хозяева единственного на весь флот капитана или те матросы привирали и капитаны – они все такие. Возможно, думал я, дурными людьми были как раз матросы. Так или иначе, я проникался к капитану Блаю все большей приязнью и уважением и, продолжая держать на него обиду за унижение, которому подвергся при переходе экватора, думал, что когда настанет день и наши пути разойдутся – а не разойтись они не могли, поскольку ничто не заставило бы меня возвратиться в Англию, – мне будет грустно проститься с ним.

Его заботу о гигиене на борту корабля стоило видеть, ибо никогда еще в истории христианского мира не было человека, обращавшего такое внимание на телесную чистоту. Раз за разом он строил команду на палубе и проверял ногти матросов, не грязны ли, и каждому, кто не удосуживался очистить свои, приходилось оттирать их в бадейке с водой до тех пор, пока пальцы его не становились под полуденным солнцем такими красными, точно с них слезла кожа. Колени матросов – да что там, и мои порою тоже – покрывались волдырями, столько времени мы проводили, ползая на них со щетками по палубе и отчищая ее, однако капитан твердил, что лишенный пятнышка корабль будет хранить нас в добром здравии и сотворит наше плавание успешным, что и было его единственной и истинной целью. А в тот вечер, когда мистер Эльфинстоун поинтересовался у него за обедом, правда ли, что капитан Кук обеззараживал палубу с помощью уксуса, наш капитан воскликнул, что так оно и было, а затем, устыдившись, судя по лицу его, своей забывчивости, потребовал, чтобы до истечения часа то же самое было проделано и у нас. Но если капитан и гордился чем-то превыше всего – а его письмо к жене, которое я, к стыду моему, прочитал, подтверждало это, – так тем, что за месяцы нашего отсутствия на родных берегах ни одного из членов команды не выпороли. Да, конечно, случалось, что на борту нарастало напряжение, и почти каждый день можно было услышать, как офицер приказывает матросу пошевеливаться, не то он, офицер, покажет ему, матросу, где раки зимуют, однако с тех пор, как мы в канун Рождества вышли из Спитхеда, никого еще не выпороли и палками не побили, и я очень хорошо знал: капитан надеется, что такое положение сохранится до поры, когда мы – они то есть – возвратимся в Англию, на какую бы дату это возвращение ни пришлось.

И потому не удивился, поняв по его лицу – в день, когда мы прошли 47-ю широту, – что он разочарован и опечален, поскольку весь экипаж вызвали на палубу, где должен был предстать перед судом Мэттью Квинталь.

Следует сказать: Спасителю ведомо, что я никогда не был жестоким мальчиком. Разумеется, я поучаствовал в положенном числе драк с моими братьями, но то были сущие пустяки: сначала обмен обидными словами, потом затрещинами, а потом мы катались по полу, молотя друг друга руками и ногами, – да и с этим быстро заканчивали, увидев, сколько удовольствия доставляем мистеру Льюису. Тот, бывало, усаживался у очага и провожал нас обезумелым взглядом, квохча, как старая ведьма, и покрикивая: «Правильно, Тернстайл, врежь ему!» или «Никакой пощады, Майкл Джонс, тяни его за нос да дери уши!» Мы с братьями дрались, конечно дрались, но для себя, а не для его забавы, и, когда он вмешивался, вставали, обменивались рукопожатиями, объявляли друг друга молодчинами и уходили, обняв один другого за плечи. И я был рад, что этим все и кончалось, потому как драк не люблю, а наблюдая за страданиями людей, радости не испытываю.

Но Мэттью Квинталь? Боже милостивый, глядя на него, поставленного перед командой, чтобы он ответил на обвинения, от которых, знал я, отпереться ему нечем, трудно было не испытывать удовольствия, поскольку из моряков «Баунти» он нравился мне меньше всех, а страх внушал наибольший. Почему? Да потому что я знал его раньше, вот почему.

Согласен, поворот неожиданный. Я исписал уже столько страниц, а о прежнем моем знакомстве с одним из тех, кто плыл на нашей развеселой посудине, поведать не удосужился? Ну, я не был таким уж нечестным, как вы могли бы подумать, поскольку, говоря о моем знакомстве с Квинталем, подразумевал знакомство с людьми такого пошиба. Я видел по его глазам, по тому, как он наблюдал за мной, что настанет миг – и ему захочется получить от меня то, к чему меня принуждали когда-то и в чем я никогда больше участвовать не желал.

Куда бы я ни направлялся, я ощущал на себе его взгляд. Если я был на палубе, оттирая ее, или, быть может, изучая паруса и управление ими (я занимался и этим), или присматриваясь к работе штурмана, то чувствовал, как глаза Квинталя прожигают мне спину. А штормовыми ночами, в трюме, сидя в матросском кубрике и слушая скрипача, я мог не сомневаться, что он не упустит случая усесться рядом со мной и заставит меня что-нибудь спеть, чего я терпеть не мог, поскольку умение петь стояло в списке моих дарований последним, и, когда я запевал (а голос у меня был громкий), вороны падали с неба и бились в истерике.

– Ой, перестань! – восклицал Квинталь, закрывая ладонями уши и тряся головой, как будто пел не я, а баньши, и как будто не сам же он и потребовал от меня пения. – Перестань сейчас же, Турнепс, пока мы все не оглохли. Такой хорошенький мальчик и с таким кошмарным голосом… кто бы мог подумать, а, парни?

Матросы хохотали, конечно, и наваливались на меня, чтобы я замолчал, и от тяжести их тел меня пробирала дрожь, ибо тяжесть эта напоминала мне о доме, обо всем, что я там делал, что принуждаем был делать. И всякий раз, как это случалось, я мог быть уверенным, что затеет кучу-малу Квинталь, он же ее и прекратит.

– Я тебе безразличен, Турнепс, верно? – как-то спросил он, и я пожал плечами, неспособный взглянуть ему в глаза.

– Не могу сказать, что кто-то на борту мне нравится, а кто-то нет, – ответил я. – Я никаких мнений не составляю.

– А ты не думаешь, что со временем я могу тебе и понравиться? – спросил он, ухмыльнувшись и склонившись ко мне, и я прочел в его глазах такую опасность, что смог лишь удрать от него в мое убежище на койке вблизи капитанской каюты. Готов сознаться, что я далеко не один раз благодарил Спасителя, расположившего ее столь удачно.

В тот день, когда все мы собрались ближе к вечеру на палубе, море поуспокоилось. На самом деле преступление, в котором обвиняли Квинталя, было совершено им два дня назад, но с тех пор нам приходилось бороться со штормами, а их в то время налетало с каждым днем все больше. Собственно говоря, плавание по спокойным водам обратилось в редкий праздник, и потому тратить его на дела вроде этого казалось постыдным, однако в другие дни даже зачитать обвинительный приговор было бы невозможно. Капитан стоял на палубе, окруженный командой, а мистер Квинталь замер, низко свесив голову, перед ним.

– Мистер Эльфинстоун, – прокричал капитан Блай голосом, показалось мне, несколько театральным, однако его даже на носу слышно было, это уж точно. – Перечислите обвинения, сэр!

Мистер Эльфинстоун выступил вперед и окинул Квинталя презрительным взглядом; за мичманом стояли мистер Кристиан с мистером Хейвудом – как обычно, ибо эти двое походили на пару горошин в стручке: один, с напомаженными волосами и в отутюженном мундире, словно с картинки сошел, другой выглядел так, точно его перед самым завтраком шесть раз протащили под килем за то, что он играл со своими прыщами, – а за ними виднелся мистер Фрейер, который казался еще более обеспокоенным, чем обычно, и вообще походил на человека никчемного.

– Мэттью Квинталь, – сказал мистер Эльфинстоун, – вы предстали сегодня перед нами, чтобы выслушать обвинение в воровстве. Я утверждаю, что вы украли кусок сыра, а затем, будучи призванным к ответу, нарушили, разговаривая с офицером, субординацию.

– Справедливы ли эти обвинения, мистер Квинталь? – спросил капитан, положив пальцы на отвороты мундира. – Чем вы на них ответите?

– Так точно, справедливы, – сказал, кивая, Квинталь. – Я взял сыр; утверждать иное по чистой совести не могу. Голоден был, а он попался мне на глаза, и хоть самого преступления не припоминаю, не могу забыть, до чего хорошо стало от него у меня в животе.

Матросы одобрительно загоготали, и капитан, бросив на них гневный взгляд, громко приказал им умолкнуть.

– А второе обвинение? – спросил он. – Нарушение субординации. Кстати, кто его выдвинул, мистер Эльфинстоун?

– Мистер Фрейер, сэр, – ответил тот.

Имя заставило капитана помрачнеть и оглядеться вокруг.

– И где же он, мистер Фрейер? – спросил капитан, поскольку судового штурмана загораживала от него открытая дверь камбуза. – Проклятье! – воскликнул капитан, и шея его покраснела над воротом мундира. – Разве я не приказал, чтобы на палубу вышел каждый матрос и офицер…

– Я здесь, сэр, – произнес мистер Фрейер и выступил вперед, и капитан Блай круто повернулся, чтобы посмотреть на него, и мне показалось на миг, что, увидев штурмана, он почти расстроился, поскольку, не окажись того на палубе, можно было бы обвинить в нарушении субординации и его.

– Хорошо, только не прячьтесь в тени, милейший, будто мышь от кота! – воскликнул мистер Блай. – Выйдите под свет солнца и позвольте мне взглянуть на вас.

Матросы негромко забормотали, переглядываясь. Нелады между капитаном и штурманом давно уже секретом для них не были, но слышать, как один презрительно отчитывает другого, да еще и в присутствии команды, им случалось редко. Мистер Фрейер побагровел и приблизился к капитану, хорошо сознавая, что все мы наблюдаем за ним, выискивая в нем признаки слабости.

– Итак, если вы нас слушали, этот матрос, – продолжал капитан, заставив меня задуматься, что его так прогневило – утрата ли рекорда по части телесных наказаний, а вернее, отсутствия их или нечто иное, – обвиняется в нарушении субординации при разговоре с вами. Это правда?

– Он не проявил неуважения ко мне, сэр, – ответил мистер Фрейер. – Этого я о нем сказать не могу. И думаю, что формулировка «нарушение субординации» содержит в себе преувеличение.

Капитан Блай изумленно воззрился на него.

– Содержит в себе преувеличение? – переспросил он, изменив тон так, что в голосе его прозвучала напыщенность лишь немногим меньшая, чем в словах мистера Фрейера. – По-вашему, сэр, это ответ? Будьте любезны обходиться без лингвистических махинаций. Нарушил он субординацию или не нарушил?

– Обнаружив пропажу сыра, сэр, – сказал мистер Фрейер, – я заподозрил, что его взял Квинталь, поскольку незадолго до того увидел его слонявшимся вблизи хранилища припасов и, сделав ему выговор за безделье, отправил работать. Я сразу же отыскал его на палубе и обвинил в воровстве, и он сказал мне… – Тут мистер Фрейер замялся и взглянул на Квинталя, и тот ответил ему такой ухмылкой, точно все происходящее было уморительным фарсом, а затем уставился в палубу под своими ногами и нахмурился, словно желая принимать во всем дальнейшем участие сколь можно меньшее.

– Ну, говорите начистоту, милейший, – воскликнул капитан. – Он сказал вам? Что он сказал?

– Я не хотел бы повторять его слова, сэр, – сказал мистер Фрейер.

– Не хотели бы? – спросил капитан, хохотнув и поведя вокруг удивленным взглядом. – Вы слышали это, мистер Эльфинстоун? – осведомился он. – Мистер Кристиан? Мистер Фрейер не хотел бы повторять его слова! И почему же, позвольте спросить? – продолжил он тоном еще более напыщенным. – Почему вам не хочется повторять его слова?

– Потому, сэр, если позволите, что считаю их не годными для публичного употребления.

– А я считаю, сэр, что, когда ваш капитан задает вам вопрос, вы либо отвечаете на него, либо рискуете и сами быть обвиненным в нарушении субординации! – закричал капитан Блай, и я изумленно затаил дыхание. Посмотрев на мистера Кристиана, я увидел, что даже он немного шокирован тем, что такие слова прозвучали в присутствии всей команды. – Итак, спрашиваю еще раз, мистер Фрейер, – и в третий раз спрашивать не буду, а потому поспешите с ответом, – что сказал вам мистер Квинталь, когда вы обвинили его в краже сыра?

– Сэр, точные слова его были такими, – ответил мистер Фрейер, на сей раз громко, твердо и без какого-либо промедления, – он сожалеет о краже провианта, но счастлив признаться в ней, тем более что сыр оказался таким же вкусным, как титька капитановой мамаши.

Я был потрясен до того, что у меня челюсть отвисла, – и это не преувеличение, отвисла буквально, – и, клянусь, мне показалось, что сам океан изумленно стих, услышав мистера Фрейера. Я был уверен, что и морские птицы замерли в полете, и повисли над нашими головами, и переглядываются, неспособные поверить своим ушам. Уверен, что Земля запнулась в своем вращении, а Спаситель пристально всматривается в нас с небес, пытаясь понять, правильно ли Он расслышал прозвучавшую только что фразу. Неожиданными были не только слова – все знали мистера Фрейера как человека богобоязненного, никогда не произносившего чего-либо посильнее «ах, чтоб его» или «пропади оно пропадом» и уж тем более не упоминавшего чьих-либо титек. Само время, услышав его, замедлило ход свой, все молчали. Я начал мысленно повторять про себя похабный стишок, которому с год назад научил меня один из моих братьев, – про бедную деву на улицах города, где ей никто не дает прохода, – загибая палец всякий раз, как добирался до последней строки, и загнул их три, прежде чем снова услышал голос капитана Блая.

– Прошу прощения, сэр, – произнес он с таким ошеломлением, точно мистер Фрейер только что вытащил из заднего кармана селедку и отхлестал его таковой по щекам. – Мне кажется, мистер Фрейер, я не все понял. Будьте добры, повторите.

– Я сказал, что Квинталь украл сыр и заявил, что тот оказался таким же вкусным, как…

– Молчать, милейший, я расслышал вас с первого раза! – проревел капитан и, по-моему, был при этом не совсем прав, ведь сам же попросил мистера Фрейера повторить. – Квинталь, – сказал он затем, гневно глядя на матроса, – что же вы за пес такой?!

– Нехороший я человек, – ответил Квинталь, продолжая фиглярничать, ибо он знал, что заслужит этим одобрение товарищей, а любые попытки выкрутиться из переплета, в который попал, бессмысленны, порки ему все едино не миновать, – плохой пес, это уж точно, и породы самой никчемной. Сущая дворняга, которую нипочем не приручишь.

– На этот счет мы примем все необходимые меры, сэр, – сказал капитан. – Определенно примем, и часу не пройдет. Мистер Моррисон, где вы, сэр?

Из задних рядов выступил, поигрывая кошкой-девятихвосткой, помощник боцмана, мистер Моррисон. Бедняга не один месяц ждал своего дебюта и ныне наслаждался представившейся ему возможностью блеснуть. Я почти ожидал, что он откашляется и помедлит немного в расчете на аплодисменты.

– Две дюжины ударов мистеру Квинталю, будьте любезны! – крикнул капитан. – Скоро мы выясним, можно ли приручить этого пса или он уже безнадежен.

Квинталя провели по палубе, сорвали с него рубаху, привязали к решетчатому палубному настилу, растянув в стороны его руки и ноги. Мы наблюдали за ним, каждый из нас, в страхе и волнении, ведь и это тоже было переменой в приевшемся распорядке, а поскольку ничего подобного за предыдущие несколько месяцев не происходило, мы позорно, кровожадно и нетерпеливо ожидали дальнейшего.

Кошка-девятихвостка – веревка примерно восемнадцати дюймов в длину с девятью кожаными ремешками на конце и затянутыми на каждом тремя узлами – выглядела совсем не так устрашающе, как я ожидал, и действительно, при первой паре ударов Квинталь лишь негромко взвизгивал, как человек, получивший во сне пинок от неведомого врага. Однако после третьего лицо его исказилось. При четвертом он громко вскрикнул. А после пятого каждый удар сопровождался воплем боли, от которого у меня сводило живот, даром что я этого матроса недолюбливал. Спина его покрылась красными полосами, и еще до того, как число ударов стало двузначным, из полос этих забила кровь. Каждый из нас мысленно считал удары, на тринадцатом, четырнадцатом, пятнадцатом я уверовал, что капитан прекратит порку, поскольку Квинталь, судя по всему, впал в беспамятство – тело его обмякло, спина обратилась в карту боли и сочившихся кровью ран, – однако мистер Блай не промолвил ни слова, и помощник боцмана продолжал порку, пока не нанес двадцать четвертый удар, после чего повернулся, приподняв бровь, к капитану.

– Отнесите его вниз, – сказал тот, и с лежащего на палубе бедняги тут же сняли узы.

Четверо товарищей Квинталя подняли его, поскольку после порки матроса полагалось относить к хирургу, чтобы тот обработал раны, – вот она, великая ирония морской жизни, подумал я. Впрочем, Квинталь еще сохранял запас жизненных сил, ибо, когда его, оставляющего на палубе кровавый след, проносили мимо меня, он взглянул мне в глаза и гавкнул. Клянусь вам, гавкнул, как пес, коим себя объявил. Я, обалдуй, даже подпрыгнул на месте.

– Будьте любезны вымыть палубу, – сказал, разворачиваясь, капитан. – И протереть ее уксусом. Всех офицеров прошу немедленно явиться в мою каюту.

Он начал спускаться по трапу, мистер Кристиан, мистер Хейвуд, мистер Фрейер и мистер Эльфинстоун последовали за ним. Последовал и я – вдруг им захочется чаю. На палубе уже появились бадьи с водой, оглянувшись, я увидел, что матросы ропщут, обсуждая ущерб, причиненный их товарищу, жалеют его, хоть он и был вором и сквернословом.

– Рано или поздно это должно было случиться, сэр, – сказал мистер Кристиан, когда все они вошли в каюту капитана. (Я остался снаружи, чтобы предотвратить возможное вторжение туда кого-либо еще и, ну да, послушать разговор офицеров. Не вижу, чего тут стыдиться.) – Не огорчайтесь. Матросам полезно время от времени присутствовать при небольшой экзекуции. Это указывает им их место.

– Я не испытываю разочарования, мистер Кристиан, – ответил капитан, голос которого еще подрагивал от гнева. – И не боюсь давать матросам понять, кто на этом судне командует, а кто нет. Вы в этом сомневаетесь, сэр?

– Никак нет, капитан, – сказал мистер Кристиан. – Разумеется, нет. Я просто хотел отметить, что…

– А вы, мистер Фрейер, – продолжил свою тираду капитан, подступая к судовому штурману, – вы, сколько я понял, получили немалое удовольствие от только что разыгранной перед нами сцены?

– Я, сэр? – удивился штурман. – Почему я должен был…

– Ведь это вы занесли происшедшее в вахтенный журнал, не так ли, сэр? Два дня назад, я не ошибаюсь, сэр?

– Да, я тогда же уведомил вас об этом, и вы совершенно правильно решили, что с наказанием следует повременить, пока мы не выйдем в спокойные воды…

– Совершенно правильно, вот как, мистер Фрейер? Совершенно правильно? Как я счастлив получить ваше одобрение, сэр. Так, по-вашему, капитан корабля нуждается в одобрении своего штурмана? Это что же, новое положение морского права, которое я не успел оценить по достоинству?

– Я не имел намерения оскорбить вас, сэр.

– Проклятье, милейший! – рявкнул капитан, да так громко, что, готов поклясться, морские птицы, замешкавшиеся над нашим судном, услышав мистера Блая, наверняка бросились врассыпную. – Чтоб вас разорвало! У вас было полных два дня, чтобы рассказать мне о его проступке, и что вы сделали? – упомянули всего лишь о краже сыра и нарушении субординации…

– Сэр, вы не спрашивали меня о…

– Не перебивайте меня, когда я говорю, сэр! Не перебивайте! – Капитан подступил к мистеру Фрейеру почти вплотную, до того близко, что мог бы при желании поцеловать штурмана, но тон мистера Блая так походил на визг, как ничто когда-либо доносившееся из его каюты. – Прах вас возьми, сэр, вам надлежит помалкивать, когда к вам обращается старший офицер! Вы меня слышите, сэр? Слышите?

– Да, капитан, – тихо ответил мистер Фрейер.

– У вас было два полных дня, мистер Фрейер. Два полных дня, чтобы рассказать о нанесенном мне оскорблении, и где же я впервые услышал о нем? На палубе. Перед наказанием. В присутствии офицеров и всех матросов. Вам не кажется, что вы могли бы упомянуть о нем несколько раньше?

Мистер Фрейер поколебался, несомненно из желания сначала удостовериться, что капитан закончил свою тираду, а уж потом дать ответ или объяснение.

– Я пытался рассказать вам вчера, сэр, – медленно и осторожно произнес мистер Фрейер. – Я сказал, что он позволил себе непристойное замечание, которое не стоит повторять при матросах, а вы…

– Вы ничего подобного не говорили, сэр! – грянул капитан и начал метаться по каюте, разбрасывая туда-сюда лежавшие на столе бумаги, – а я потом подбирай. – Ничего!

– Говорил, капитан, – твердо ответил мистер Фрейер. – Я стоял там, где стою сейчас, и…

– А, так теперь вы называете меня лжецом, мистер Фрейер, не так ли? – снова подскочив к нему, осведомился капитан. – Говорите прямо! Вы называете меня лжецом? Мистер Кристиан, вы будете свидетелем.

Наступило долгое молчание. Больше всего мне хотелось сунуть голову в дверь и взглянуть на лицо мистера Фрейера, да и на лица остальных офицеров – за все месяцы, проведенные ими в море, они при таком разговоре еще не присутствовали, – однако я не решился проделать это, полагая, что капитан в своем гневе вполне мог эту самую голову снести.

– По-видимому, я ошибся, сэр, – в конце концов сказал мистер Фрейер.

– Вот как! Ошибся! – проорал утвердившийся в своей правоте капитан. – Вы слышите, джентльмены, он ошибся. Не понимаю, что мешает мне выпороть заодно и вас.

– Сэр, – неразумно вмешался в разговор мистер Эльфинстоун, – мистер Фрейер – мичман. Его пороть нельзя.

– Молчите, мистер Эльфинстоун, – тут же сказал мистер Кристиан, которому хватило ума понять, что капитан произнес эффектную фразу, но отнюдь не угрозу.

Вмешательство этих двоих застало, надо полагать, капитана врасплох, потому что он огляделся в поисках новой причины для гнева, а затем посмотрел на дверь и увидел меня, не успевшего выпрыгнуть из поля его зрения.

– Тернстайл! – рявкнул он, и сердце мое перевернулось, ибо капитан находился в том состоянии, когда урезонить человека невозможно, и если ему и впрямь хотелось кого-нибудь выпороть, что же, я был единственным из присутствующих, ничем от порки не защищенным. – Тащи сюда свою клятую костлявую задницу, мигом!

Я опасливо вступил в каюту, постаравшись ни к кому близко не подойти, и обвел всех взглядом. Мистер Фрейер был бледен. Мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун казались встревоженными, а мистер Хейвуд, паскудник, выглядел так, точно он от всей души наслаждался представлением, которое разыгрывалось на его глазах, а уж подобного удовольствия не получал с тех пор, как в последний раз выдавил на своей физиономии прыщ.

– Капитан? – сказал я, готовый попросить прощения за все, безотносительно того, повинен я в чем-либо или нет.

– Напиши от моего имени уведомление, Тернстайл, – сказал капитан. – Дата сегодняшняя. Флетчер Кристиан производится в лейтенанты и занимает должность корабельного штурмана. Джон Фрейер сохраняет свое положение и помогает, буде то потребуется, мистеру Кристиану в выполнении его обязанностей.

– Сэр, я вынужден протестовать… – начал мистер Фрейер, но багровый от гнева капитан резко повернулся к нему.

– Протестовать, вы? – завопил он. – Протестовать против моих решений? Прах вас возьми, вы были пойманы на… Прах вас возьми! Вы оскорбили на палубе корабля меня и мою семью и думаете, что я стерплю ваше предательство, так? В училище, где всем заправляют подобные вам, сэр, может быть, и стерпел бы. Таков был бы мой долг, да, долг моряка. Но не здесь, сэр! Не на борту «Баунти»! Я капитан, каким бы мое происхождение ни было, а вы мой подчиненный, каким бы ни был титул вашего отца. И вы будете выполнять мои приказы, сэр! Не так ли, сэр? Вы будете делать то, что я прикажу, сэр, вам понятно?

Мистер Фрейер, чьи ноздри, клянусь, раздувались, как у разгоряченного коня, гневно смотрел на капитана.

– Вам понятно, сэр?! – снова взревел капитан, и мистер Фрейер наконец медленно кивнул.

– Вы, как вы сами сказали, капитан, – произнес он.

– Да, именно так, – подтвердил мистер Блай, одергивая китель и стараясь успокоиться. – Капитан для всех, от офицеров до мичманов и юнг, и пусть никто не забывает об этом. Вы довольны повышением, мистер Кристиан?

– Так точно, сэр, – ответил наш новый штурман; я видел, что он старается не улыбаться и не выпячивать грудь более, чем следовало. Что до его закадычного угреватого дружка, тот готов был лопнуть от радости.

– Хорошо, в таком случае все свободны, – сказал капитан. – Убирайтесь отсюда, всей вашей клятой компанией.

Офицеры один за другим покинули каюту, я же замешкался и остался наедине с капитаном, севшим в не видное из коридора кресло, сжавшим на миг ладонями голову, а затем поднявшим взгляд на меня.

– Ты тоже можешь идти, Тернстайл, – негромко сказал он, и я прочитал в его лице такую печаль и опустошенность, что у меня просто сердце чуть не разорвалось от сострадания, несмотря на всю гневливость мистера Блая.

– Вы не хотите чаю, сэр? – спросил я. – Или чего покрепче? Стаканчик бренди, быть может?

– Можешь идти, – тихо повторил он, и я, помявшись еще мгновение, кивнул ему и покинул каюту.

Одно последнее наблюдение. Когда я вышел в коридор, там стоял триумвират – мистер Кристиан, мистер Хейвуд и мистер Фрейер. Первые двое смотрели в лицо последнему; мистер Кристиан взял мистера Фрейера за руку.

– Не надо, Флетчер, – резко произнес тот. – Вы получили, что хотели.

– Джон… – начал мистер Кристиан, и штурман усмехнулся.

– О, я уже «Джон», вот оно как? – спросил он. – Час назад я был «сэром».

Они постояли, глядя друг на друга, потом мистер Кристиан пожал плечами и пошел по коридору, а паскудник, который не заслуживает, чтобы его упоминали по имени, разумеется, засеменил за ним.

Мистер Фрейер оглянулся, встретился со мной взглядом. Недолгое время он смотрел на меня, а после вошел в свою крошечную каюту и тихо закрыл за собой дверь.

14

Оглядываясь назад, я понимаю, какие трудные времена переживали мы во время плавания на «Баунти». Мы голодали, выбивались из сил, водный простор ослеплял нас или наполовину сводил с ума, насылая галлюцинации, – однако ужаснее двадцати пяти дней, потраченных нами на попытки обогнуть мыс Горн, не было ничего; почти месяц мы провели, сражаясь, глупые создания, с природой и продвигаясь при каждой попытке не более чем на несколько бессмысленных лиг.

После двойной драмы – порки Мэттью Квинталя и возвышения мистера Кристиана – обстановка на судне немного изменилась. Матросы трудились усерднее и при этом вели себя тише, и я поверил: возможно, новый лейтенант был прав, говоря, что им полезно время от времени присутствовать при небольшой экзекуции, она, мол, заставляет их пошевеливаться. Офицеры, насколько я мог судить, разделились на два лагеря, один составили капитан, мистер Кристиан и прыщавый пенис мистер Хейвуд, другой – мистер Фрейер и прочие, а мистер Эльфинстоун болтался между ними, пытаясь всех примирить. Я, по самой природе моего положения, проводил с офицерами больше времени, чем с кем-либо еще на борту, но держался, по моему обыкновению, тихо, стараясь хорошо выполнять мою работу.

После того как мы пересекли 50-ю параллель, море стало меняться внезапно и резко, как будто оно не одну неделю с подозрением присматривалось к нашему утлому судну и теперь решило: поиграли – и хватит, ребята вы бравые, но пора уже отправить вас туда, откуда вы явились. И потому задули ветра, да такие, что я, поднимаясь на палубу, и глаза-то открывал с трудом, столь сильные порывы пытались свалить меня с ног. Да и дождь лил и лил, пока не обратился в мокрый снег с градом, который рушился нам на головы, точно камни, швыряемые с небес, донимая нас, как чума египтян. Волны выросли настолько, что бешено ревели и уходили далеко вниз, прежде чем восстать перед нами, заливая нос корабля, рыча, как разгневанный лев, чья свирепая пасть готова поглотить каждого, кто оступится хотя бы на миг; впрочем, к удивлению моему, пока все обходилось без жертв. Для личных драм или перепалок времени ни у кого на борту не осталось, каждый делал все, что мог, стараясь удержать корабль на плаву, а команду его – на этом свете. Танцы пришлось на время отменить, даже мысли о том, что мы станем отплясывать джигу или хорнпайп, когда вокруг ярятся ураганы, достаточно было, чтобы все мы немедля посходили с ума. Временами нам начинало казаться, что буря не закончится никогда, а между тем у меня появилась еще одна обязанность: избавлять трюм – начиная с большого помещения, где хранились горшки, и кончая койкой и дверьми, что вели в каюты капитана, мистера Фрейера и других офицеров, – от воды. И будь я проклят, если задача эта не была гораздо сложнее, чем казалась, потому что каждый офицер, спустившись с палубы, первым делом отряхивал свой плащ, снова заливая пол трюма водой, да в таких количествах, будто на себе половину океана притащил. Снова и снова я взбегал по трапу, чтобы понадежнее задраить люк, а едва спустившись, обнаруживал, что тот снова открылся. Ветер не переставая выл и свистел в ушах, насылая на меня тошнотворную головную боль, и наконец, по прошествии многих дней, впервые прозвучали слова – а произнес их все тот же невезучий бедолага мистер Фрейер – о том, что мыс Горн непроходим.

– Непроходим, мистер Фрейер? – задумчиво спросил капитан, сидящий рядом с мистером Кристианом. Дело было вечером, через неделю, а может, и десять дней после того, как погода испортилась ужаснейшим образом. – А говорил ли об этом мистер Хикс капитану Куку, когда они пытались обогнуть Горн?

– Нет, сэр, – ответил мистер Фрейер, стараясь выдержать рассудительный тон, чтобы не прогневать чрезмерно вспыльчивого мистера Блая. – Но то было другое время года, и, при всем моем уважении, Захария Хикс и тогда был осторожен в оценке их возможностей. А этим штормам я и конца не вижу. Ведь они начались не одну неделю назад.

– Что у нас с парусами? – спросил капитан. – В каком они состоянии?

– Паруса держатся, – признал судовой штурман. – Во всяком случае, пока. Но мне страшно подумать о том, что произойдет, если переломится одна из мачт. Боюсь, тогда нам придет конец.

Капитан кивнул, отпил чаю. С тех пор как за нас взялась дурная погода, отношения между двумя мужчинами стали более приязненными. Я же, со своей стороны, начинал проникаться уважением к мистеру Фрейеру, который принял повышение мистера Кристиана без дальнейших сетований и, судя по всему, руководствовался лишь насущными интересами корабля и нашей миссии. Да и капитана его замечания взвинчивали, похоже, куда меньше прежнего, но, с другой стороны, капитан пребывал теперь в настроении благодушном. Насколько я мог судить, ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем сложные задачи вроде той, что стояла теперь перед нами.

– Пусть дуют ветра и бушует море, мы все равно должны идти с попутным штормом, – наконец сказал он и пристукнул ладонью по столу, словно предлагая на этом разговор и закончить. – Пройти попутным штормом, дорогие мои, и безупречно обогнуть этого зверя, как сделал до нас капитан Кук, и, прежде чем вы успеете возблагодарить Спасителя за благоволение Его, мы уже направимся на север-северо-запад, к Отэити, и возьмемся за подзорные трубы, дабы высмотреть землю.

Некоторое время все молчали. Конечно, он был человеком самоуверенным, наш бравый капитан. А по временам и взбалмошным.

– Существует еще вопрос о команде, – решился высказаться мистер Кристиан.

– О команде? – переспросил капитан, глядя на него через стол. – А что такое? Она старательно трудится, не так ли?

– Доблестно, – ответил мистер Кристиан. – Это же английские моряки, все до единого. Однако их надежды идут на убыль. Они не видят, как мы сможем пройти здесь. За последнюю неделю мы продвинулись столь незначительно, а тут еще несколько матросов слегли с простудой и тремором.

– Им не нужно ничего видеть, мистер Кристиан, – запальчиво возразил капитан. – Они должны выполнять приказы.

– Они испуганы, сэр, – произнес вдруг, склонившись к столу, мистер Хейвуд, и, клянусь, я в первый раз услышал, как он высказывает свое мнение на собрании подобного рода; подозреваю, что он вообще впервые открыл рот, ибо все прочие офицеры повернулись к нему, каждый. Физиономия Хейвуда побагровела даже сильнее обычного, и я испугался, что прыщи ее прорвутся в бурном извержении и прикончат его на месте, что было бы не так уж и плохо.

– Вот как? – негромко спросил капитан и задумчиво погладил себя по подбородку. – Испуганы? Но им нечего бояться, я выведу их из этого шторма, и они поблагодарят меня и будут гордиться своей работой. Тем не менее давайте на время увеличим их рацион, – решил он. – Каждый матрос будет получать раз в день дополнительную порцию супа и рома. Это взбодрит их, не правда ли?

– Будет сделано, сэр, – сказал мистер Кристиан.

Итак, между капитаном и офицерами установился непрочный мир, а вот мои отношения с мистером Кристианом становились, должен признать, все более напряженными. Я далеко не раз заставал новоиспеченного лейтенанта ожидающим капитана в его каюте – чего ни одному офицеру делать не полагалось – и попивающим при этом бренди мистера Блая. Когда я входил в каюту и обнаруживал там его, мистер Кристиан демонстративно поднимал стакан и пил за мое доброе здравие, и что мне оставалось делать? – только поблагодарить его за честь и убраться оттуда.

Несколько ночей спустя я стоял почти в полной темноте на палубе, бушевавшие до того воды немного успокоились, в небе показалась полная луна, походившая на огромный флорин, который я мог бы прикарманить так же легко, как любой из прежних. Какой-то инстинкт привел меня к борту корабля, и я закрыл один глаз, поднял к небу руку, сложив колечком большой и указательный пальцы, и, наверное, показался бы испуганным любому, кто мог наблюдать за мной, однако матросы были слишком заняты стараниями держать корабль на плаву, а те, кто не стоял на вахте, уже разошлись по койкам, надеясь поспать час-другой, и потому мои поступки никому интересны не были. Я закрыл на мгновение оба глаза, представил себе, что шум стих, что вокруг меня все спокойно, что на странном движущемся помосте, который стал моим домом, воцарились одиночество и счастье.

– Странно видеть тебя здесь, Турнепс, – произнес голос за моей спиной, и я подпрыгнул на месте; хорошо еще за борт не свалился, тогда бы меня никто не спас.

– Мистер Кристиан, сэр, – сказал я и приложил ладонь к груди, чтобы не дать гулко забившемуся сердцу выскочить из меня сквозь кожу. – Вы меня напугали.

– А ты меня удивил, – ответил он. – Я увидел несчастного паренька, стоящего на носу, глядя в море, и подумал: невозможно, чтобы это был юный Турнепс! Его всегда можно найти в безопасности и надежности трюма, но уж никак не здесь, среди трудолюбивых моряков.

Я помолчал, взвешивая тяжесть нанесенного мне оскорбления, ведь он явно назвал меня трусом, а если и было что-то, в чем я повинным себя не считал, так именно трусость. Я хотя бы по разу, а дрался с каждым из моих братьев по заведению мистера Льюиса, мне доводилось выпроваживать оттуда и мужчин, которые позволяли себе вольности большие, чем допускалось платой, внесенной ими нашему хозяину, и от стычек с ними я тоже никогда не уклонялся.

– Я работаю в трюме, сэр, – с гордостью заявил я, не принимая его оскорбительный намек. – И обязан быть под рукой у капитана всякий раз, как понадоблюсь ему.

– Конечно, обязан, Турнепс, – весело согласился он. – Конечно! Как же тебе подслушивать любой разговор, какой ведется на борту, если ты не будешь валандаться у дверей, временами прикладывая ухо к замочной скважине? Другое дело, если бы на корабле имелись дымоходы, тогда ты, готов поклясться, просиживал бы половину времени в них.

Я открыл было рот, но досадливо захлопнул его и сердито покачал головой.

– Скажете тоже, мистер Кристиан, – в конце концов ответил я, решив, что и этих слов будет довольно, не могу же я назвать его грязным лгуном, сказать такое офицеру, да еще и любимцу капитана, значило наверняка получить новое свидание с дочкой пушкаря, а я дал себе слово, что никогда больше не поцелую ее грязные губы. – Что я могу поделать, если моя койка рядом с каютами офицеров?

– Не ерепенься, паренек, – сказал он, усмехнувшись, крепко взялся руками за поручни и с силой втянул носом воздух. – Я всегда говорил, что на фрегатах Его Величества не существует лучшего источника сведений, чем мальчишка, который прислуживает капитану. Ты все слышишь, ничего не пропускаешь мимо ушей. Ты держишь руку на пульсе корабля.

Я кивнул:

– Да, сэр, пожалуй, что так.

– И полагаю, у тебя имеется мнение о каждом, кого ты тут видишь, так?

Теперь я покачал головой и сказал:

– Не мое это дело, сэр, – мнения составлять. Капитан, если вы к этому клоните, моих советов не спрашивает.

Мистер Кристиан, услышав это, расхохотался и тоже покачал головой.

– Бедный ты дурень, – сказал он. – Ты решил, будто я думаю, что он их спрашивает, а? Кто ты, в конце концов, такой, как не безграмотный мальчишка без семьи и образования. С какой стати человек, подобный мистеру Блаю, стал бы ожидать от тебя чего-то сверх чашки горячего чаю и перемены простыней?

Когда он сказал так, глаза мои сами собой сузились, ибо то была ложь наихудшего толка, клевета, которую было трудно снести, не ответив на нее зуботычиной. Если начать со второго, я имел такое образование, какого мне хватало за глаза. Я знал грамоте, мог сосчитать до ста и больше того, перечислить столицы половины стран Европы, представлениями о них я был обязан тому под названием «Книга полезных и необходимых современному молодому джентльмену сведений», который мистер Льюис держал у себя на полке рядом с грошовыми книжками с картинками, которые нравилось листать джентльменам, приходившим к нему вечерами, чтобы выпить и поразвлечься. Я умел сварить яйцо, спеть королевский гимн и по-французски пожелать леди доброго утра, – мальчиков, которые могли бы сказать о себе все это, в Портсмуте было раз, два и обчелся.

А что касается первого – обвинения в том, что у меня нет семьи, – так много ли он об этом знал? Да, верно, воспоминаний о жизни, которую я вел до того, как попал к мистеру Льюису, у меня, почитай, не было, однако мои братья по его заведению, каким бы опасным хулиганьем они ни выглядели, все равно были моими братьями, и, если бы потребовалось, я жизнь бы отдал за любого и каждого из них.

– Я не так туп, как вам, наверное, кажется, сэр, – сказал я, призвав на помощь всю храбрость, какой обладал, поскольку ветер снова разгулялся, поднялись волны, бросавшие брызги нам в лица, а мы так и стояли на месте; подкидать его первым ни один из нас не желал.

– О нет, – с улыбкой ответил мистер Кристиан. – Нет, тебе хватает ума, чтобы читать капитанские письма, черпать из них сведения, которые нам он может и не сообщать.

На это обвинение я отвечать не стал, просто отвел взгляд в сторону, чувствуя, как на лице моем проступает краска стыда, хорошо хоть время было ночное и окружавшая нас темнота скрывала мой предательский румянец.

– Ты что-то стал весьма молчалив, Турнепс, – сказал мистер Кристиан. – Мне удалось задеть тебя за живое, не так ли?

– Это было моей ошибкой, – ответил я. – Просчетом, который может случиться с каждым.

– И ты полагаешь, капитан так к этому и отнесется? – спросил мистер Кристиан. – Полагаешь, он хлопнет тебя по спине и назовет за такую твою ошибку молодчагой, а не подвесит за связанные лодыжки к верхнему фоку, чтобы вытрясти из тебя жизнь и позволить ветрам и мокрому снегу покончить с тобой?

Мне пришлось прикусить язык, на котором завертелось много всяких имен, какими я хотел бы назвать мистера Кристиана. Впрочем, винить за нажитые мной напасти я мог только себя. В конце концов я повернулся и направился к ведущему в трюм люку, однако мистер Кристиан немедля схватил меня за руку, сжав ее большим и указательным пальцами до самой кости, и притянул к себе.

– Не смей так уходить от меня, щенок, – прошипел он, и я ощутил в его дыхании запашок мясного бульона. – Не забывай, кто я. Изволь относиться ко мне с уважением, не то я с тебя шкуру спущу.

– Я должен вернуться к капитану, сэр, – сказал я, желая уйти куда угодно, ибо в глазах его плескалось исступление, от которого лучше было оказаться подальше.

– Как долго намерен он держать нас посреди этого безумия? – спросил мистер Кристиан, и я поморщился, не уверенный, что понял его.

– Какого безумия? – спросил и я. – И о ком вы говорите?

– О капитане, олух, – прошипел он. – Как долго намерен капитан продолжать попытки обогнуть Горн, прежде чем ему придется признать свое поражение?

– Всю жизнь, ручаюсь, и еще один день вдобавок, – ответил я и вытянулся в струнку, готовый защитить честь капитана. – Он никогда не признает поражения, можете на это рассчитывать.

– Рассчитывать я могу лишь на то, что каждый из нас сгинет в рундуке Дэви Джонса^[7], вот на что я могу рассчитывать, если его помешательству не придет скорый конец, – сказал мистер Кристиан. – Ты должен сказать ему, слышишь? Скажи, что пора и совесть знать. Мы должны повернуть назад!

Вот тут настал мой черед рассмеяться.

– Я не могу сказать ему это, сэр, – воскликнул я. – Скажите сами, меня он слушать не станет. Мое дело прибираться в каюте капитана да стирать и гладить его одежду, вот и все. А где и когда бросать якорь, об этом он меня не спрашивает.

– В таком случае дай ему понять, что матросы недовольны. Если он спросит тебя, скажи, что они несут непосильное бремя. У тебя имеются уши, а на борту такой маленькой посудины, как наша, это принадлежность ценная. Посвяти его в чувства команды. Пусть знает – матросы думают, что он ведет их к погибели. Я обещал им, что мы повернем, и…

– Вы обещали им, сэр? – переспросил я, изрядно удивленный, поскольку мне было известно, что хоть мистер Кристиан и делает все посильное, чтобы угодить матросам, но за спиной он, человек двуличный, оскорбительно аттестует, когда на него нападает такое настроение, каждого из них капитану.

– Кто-то же должен поддерживать в команде здравость рассудка, Турнепс, – ответил он. – И кто-то должен сознавать, что мы обязаны выполнить нашу миссию, а не состязаться с покойником.

На это я ничего не ответил; я не понял, кого он имел в виду, и не хотел признать, что, возможно, говорит он дело.

– И если мне выпадет случай…

Я отнял у него руку, постоял, глядя ему в глаза, а затем отступил на шаг-другой назад.

– Если вам выпадет случай… какой? – прищурясь, спросил я, не уверенный в смысле его слов.

Мистер Кристиан слегка прикусил губу – судя по его лицу, он с превеликим наслаждением взял бы меня двумя руками за горло и придушил на месте.

– Твое дело – постараться, чтобы капитан все понял, – прошипел он, подступив ко мне вплотную и забрызгав мое лицо слюной.

– Я должен быть в трюме, – сказал я, уже задыхаясь от ревущего вокруг шторма и чувствуя, как ко мне липнет измокшая от снега одежда.

– Так подумай над моими словами! – крикнул он, когда я направился к люку, повернувшись к мистеру Кристиану спиной и потому едва его слыша.

Сбежав по трапу, я обнаружил, что весь мой недавний труд пошел прахом – таких мокрых полов я еще и не видел. Я взял швабру и принялся за работу, спеша покончить с ней до того, как капитан выйдет из своей каюты, но, когда добрался до нее и заглянул внутрь, мистера Блая в ней не было и плаща его тоже. Значит, и он сейчас на палубе, помогает команде в самое тяжкое время. Капитан среди своих моряков, мужчина среди своих мужчин, – и я в который раз восхитился им.

Прошла еще неделя, никаких изменений не последовало, разве что погода еще пуще ухудшилась, а матросы еще сильнее изнурились. Море швыряло наше судно с такой непочтительностью, что я сотни и тысячи раз гадал, не станет ли следующая ночь последней в моей жизни, не наполнятся ли мои легкие водой еще до наступления дня. Капитан снова изменил вахтенное расписание, теперь матросам полагалось проводить на палубе не больше нескольких часов кряду, однако результат свелся к тому, что они возвращались к своим койкам с остекленевшими глазами, наполовину ослепшие, одуревшие, иссеченные штормом, потерявшие представление о времени, а отдохнуть настолько, чтобы, снова поднявшись на палубу, сражаться со штормом успешнее прежнего, им не удавалось.

Мы подошли к 60-й параллели почти вплотную, оставалось одолеть всего несколько градусов долготы, а там сменить курс и обогнуть Горн, однако становилось все яснее, что ничего подобного не произойдет. Каждое утро капитан заносил наше положение на карту и в судовой журнал, а на следующее выяснялось, что мы почти не продвинулись; собственно, в некоторые утра мы узнавали, что нас отнесло назад, а вчерашний день был потрачен впустую.

Кончилось все тем, что офицеры собрались – по приказу капитана Блая – в его каюте, и, пока они сидели там в молчании, я налил каждому кружку горячей воды, добавив в нее, для вкуса и уюта, немного портвейна. Капитан пришел мокрым с головы до пят и вроде бы слегка удивился, увидев эту компанию, хотя сам же и велел мне – меньше часа назад – созвать ее.

– Добрый вечер, джентльмены, – мрачно произнес он и устало кивнул, принимая от меня кружку. – Боюсь, новости у меня плохие. За последние восемь дней мы продвинулись вперед лишь совсем немного.

– Сэр, – негромко сказал мистер Фрейер, – ни одному человеку не дано пройти через это море. Особенно при таких штормах.

Капитан помолчал, потом набрал полную грудь воздуха и выдохнул его. Я видел, что он смирился наконец со своим поражением.

– Я действительно думал, что нам это удастся, – после недолгого молчания пробормотал он и, подняв взгляд на офицеров, послал им слабую улыбку. – Помню… помню, когда я служил на «Решимости» и мы боролись с таким же штормом, один из офицеров – забыл его имя – сказал капитану, что нам никогда не восторжествовать над стихией, а тот просто покачал головой и ответил, что он – капитан Кук и выполняет приказ самого короля Георга, а потому стихию надлежит одолеть, она должна покориться королю. И он ее одолел. Увы, по-видимому, я его способностями не обладаю.

В каюте повисло смущенное молчание. Да, верно, мистеру Блаю не удалось сделать то, что сделал его великий герой, тем не менее у нас еще оставалась наша миссия, и выполнить ее без капитана мы не смогли бы. На ужасный миг я подумал, что он вознамерился сложить с себя капитанские полномочия и поставить над нами мистера Кристиана, однако мистер Блай встал, провел пальцем по карте, кашлянул, чтобы прочистить горло, и объявил, ни к кому в частности не обращаясь: «Мы поворачиваем назад».

– Мы поворачиваем назад, – повторил он громче, словно ему требовалось услышать себя еще раз, чтобы поверить: так и будет. – Развернем корабль и пойдем на восток, обогнем южную оконечность Африки, мыс Доброй Надежды, направимся к Тасмании, пройдем под Новой Зеландией и повернем на север, к Отэити. Увы, это добавит к нашему плаванию десять тысяч миль, однако другого выхода я не вижу. Если кто-нибудь видит его, прошу высказаться.

Молчание продолжилось. Конечно, все мы испытывали облегчение от того, что решение наконец принято, поскольку никто из нас и представить себе не мог, как долго нам удастся продержаться в здешних штормах без окончательной утраты рассудка, а то и жизни, но и мысль, что придется добавить к нашему пути участок такой протяженности, тоже сжимала наши сердца.

– Это правильное решение, сэр, – произнес мистер Фрейер, чтобы нарушить молчание, и капитан оторвал взгляд от пола и слабо улыбнулся; никогда еще я не видел его настолько подавленным.

– Когда мы повернем, мистер Фрейер, и выйдем в спокойные воды, я хочу, чтобы одежда всей команды была постирана и высушена и чтобы матросы получили добавочный рацион. Им необходимо отдохнуть, поэтому офицерам придется, если то потребуется, принять на себя дополнительные обязанности. Достигнув Африки, мы восполним наши припасы.

– Конечно, – ответил мистер Фрейер. – Передать ваш приказ мистеру Линклеттеру?

Линклеттер был старшим матросом, рулевым, в эту вахту он как раз правил кораблем.

Капитан кивнул, и мистер Фрейер вышел из каюты, а за ним поочередно последовали офицеры, понявшие, что больше никакие вопросы обсуждаться не будут.

– Ну что, мастер Тернстайл? – произнес, когда они вышли, капитан, повернувшись ко мне с полуулыбкой на лице. – Что ты об этом скажешь? Ты разочаровался в своем старом капитане?

– Я горжусь им, сэр, – пылко ответил я. – Клянусь, если бы мне пришлось провести среди этих штормов еще день, я бы полностью сдался им на милость. А матросы будут вам благодарны, вы и сами знаете. У них уже ум за разум заходит.

– Они хорошие моряки, – кивнул капитан. – Работящие. И все-таки плавание нам предстоит нелегкое. Понимают ли они это?

– Да, сэр, – сказал я.

– А ты понимаешь, Тернстайл? Прежде чем мы достигнем места нашего назначения, нам придется проделать долгий путь. Готов ли ты к этому?

– Да, сэр, – повторил я и впервые по-настоящему почувствовал, что готов, потому что теперь, когда вдали забрезжил конец плавания, я исполнился еще большей решимости не терпеть все эти мучения дольше необходимого, но изыскать возможность покинуть «Баунти», избежать возвращения домой. Моя судьба, я знал это, была в моих руках.

15

В дни, которые последовали за решением капитана Блая, обстановка на борту «Баунти» сложилась необычная. Конечно, не было среди моряков ни одного человека, не испытавшего облегчения при известии, что мы больше не будем пытаться обогнуть Горн, однако мысль о необходимости пройти дополнительно расстояние столь огромное повергла всех нас в уныние, развеять которое не могло даже увеличение рациона. В ту первую неделю мы представляли собой компанию странноватую, можете мне поверить, танцевавшую вечерами на палубе с мрачными физиями и скукой в сердцах. И все же капитан был прав, спросив у нас, чего мы от него ждем, ведь матросы не верили, что нам удастся пройти намеченным путем; а я не сомневаюсь – если бы они поддержали капитана, он провел бы годы, застряв на одном месте и пытаясь проплыть мимо Горна.

Тем временем я пристрастился поглощать еду в компании Томаса Эллисона, паренька моих лет, но уже произведенного в палубные матросы. Иной раз он казался мне самым несчастным малым, какого я когда-либо встречал, и все потому, что на корабль его пристроил отец, офицер военного флота, хотя сам Томас не питал ни склонности, ни интереса к морским походам. Сладчайшая мать Иисуса Божественного, нет, он не жаловался, разве что наполовину. Если солнце не пекло слишком сильно, так ветер был слишком холодным. Если койка его была не слишком жесткой, так одеяло слишком тяжелым. И все же нас объединял возраст, и мы иногда проводили вместе несколько сносных часов, пусть ему и нравилось помыкать мной немного на том основании, что он как-никак палубный матрос, а я всего лишь капитанский прислужник. Сам-то я это различие и в грош не ставил. И уж коли на то пошло, работа у меня была полегче, чем у него.

– Я надеялся вернуться домой к лету, – сказал мне однажды Эллисон; дело было после полудня, мы с ним сидели и жевали, глядя на море, отделявшее нас от Африки. Лицо у него при этом было такое, что, покажи его молоку, и то немедленно скисло бы. – Нашей крикетной команде будет меня не хватать, это уж точно.

Услышав эти слова, я поневоле хмыкнул. Крикетной команде, надо же! От места, в котором я вырос, до крикетной команды было топать и топать.

– Крикет, значит? – сказал я. – Никогда в него не играл. Не находил его интересным.

– Никогда не играл в крикет? – спросил он и, оторвав взгляд от жижи, приготовленной для нас мистером Холлом, уставился на меня так, точно я отрастил на левом плече вторую голову. – Какой же ты англичанин, если никогда не играл в крикет?

– Послушайте, Томми, – сказал я. – Существуют люди, в чьем прошлом присутствуют такие штуки, как крикет, и существуют те, в чьем не присутствуют. Я принадлежу к последним.

– Мистер Эллисон, Турнепс, – мгновенно откликнулся Томми, потому как он хоть и снисходил до бесед со мной просто по той причине, что никто больше с ним особо не разговаривал, ему нравилось указывать мне мое место. На судне, заметил я, такие указчики встречались столь же часто, как и на суше. Уверенные в себе люди не нуждаются в том, чтобы напоминать кому-то о своем положении в обществе, а неуверенные так и тычут его тебе в физию по двадцать раз на дню.

– Вы совершенно правы, Томми, – ответил я и благоговейно склонил голову. – То есть мистер Эллисон. Я совсем забыл о разнице между нами, а все потому, что провожу слишком много времени в обществе капитана и офицеров – из-за моего положения на судне, хочу я сказать, – между тем как вы, ребята, трудитесь здесь, отдраивая палубу. Совсем забыл, беспамятный я остолоп.

Он прищурился и некоторое время взирал на меня сердито, но потом покачал головой, перевел взгляд на море и вздохнул, протяжно и театрально, совсем как актриса, исполняющая главную роль в паршивой пьеске.

– Конечно, я скучаю не только по крикету, – сказал он, напрашиваясь на новые мои вопросы.

– Нет?

– Не только по нему, нет. В моем родном городе, который я был бы не прочь навестить снова, есть и другие… э-э, услады.

Я кивнул, провел пальцем по стенкам моей чашки и дочиста его облизал, поскольку, как ни жалка была пища на борту «Баунти», только глупец не съедал ее полностью. Конечно, вкусной никто ее не назвал бы. И аппетит она удовлетворяла редко, это уж будьте уверены. Однако она была прилично приготовленной, здоровой и живот от нее не пучило, а эти достоинства – даже за неимением прочих – чего-нибудь да стоили.

– Ну да, верно, – помолчав, сказал я, понимая, что ему хочется рассказать мне о чем-то, но не будучи уверен, хочется ли мне его слушать. Так или иначе, я не собирался поощрять его, задавая вопросы, на которые он, задам я их или нет, все равно ответит.

– Разумеется, я говорю об усладах личного свойства, – прибавил он.

– У вас там какие-то плодовые деревья растут? – спросил я. – И как раз сейчас на них поспели фрукты? Или ягода созрела – клубника, а может, крыжовник?

Эллисон поозирался и, никого поблизости не увидев, наклонился ко мне, будто заговорщик. Я отстранился, однако он взял меня за плечо и притянул поближе к себе. На миг мне даже стало тревожно: уж не распаляю ли я его?

– Там есть одна юная леди, – сообщил он. – Мисс Флора Джейн Ричардсон. Дочь Альфреда Ричардсона, поставщика продовольствия. Ты, несомненно, слышал о нем. В Кенте он человек весьма известный.

– Очень хорошо его знаю, – сказал я, хоть ни разу в жизни не слышал этого имени и не дал бы за него даже двух пенсов. – От Лендс-Энда до Джон-о-Гроутса^[8] не было еще среди тех, кто рубит мясо и набивает колбасы, более достойного малого.

– Тут ты не ошибся. Превосходный малый. А его дочь, Флора Джейн, мы с ней хорошо понимаем друг друга, – сказал он и захихикал, как школьница, и слегка покраснел. – Она сказала, что будет ждать моего возвращения, а в ночь перед моим отъездом в Портсмут, я не хотел туда ехать, но отец заставил меня, она дала мне руку для поцелуя, и, знаешь, я ее поцеловал.

– Экий вы проказник, – сказал я и откинулся назад, разинув рот так, точно он поведал мне поразительный секрет, подробности самого непристойного скандала, о каком когда-либо слышал человек либо зверь. – Шустрый шалунишка! Вы припали устами к ее руке, так? Боже мой, так вы, можно считать, обженились на ней. А имена для детишек вы уже придумали?

Я сразу понял, что мои слова ему не понравились, поскольку и он отклонился назад, покраснел еще пуще и сердито поджал губы.

– Шуточки шутишь, – сказал он и погрозил мне пальцем.

– Да ни в коем разе! – воскликнул я, напуганный столь несправедливым укором.

– Ты просто завидуешь, Турнепс, вот и все. Готов поспорить, в твоей жизни никакой мисс Флоры Джейн Ричардсон не было. Тебя, скорее всего, и не целовали ни разу.

Настал мой черед лишиться чувства юмора. Улыбка покинула мои губы, а веселье – сердце, я открыл было рот, чтобы ответить, но не нашел слов и пролепетал что-то, лишь давшее ему повод посмеяться надо мной. Он сказал правду, я никогда не знал ни единой Флоры Джейн Ричардсон или другой подобной ей девицы, до той поры жизнь вела меня совсем в другом направлении. Такие знакомства были для меня непозволительными. Сердце быстрее забилось в моей груди, на миг я закрыл глаза; ко мне стали возвращаться картины, которые я старался изгнать из моей памяти. Ночи в заведении мистера Льюиса. Я и мои братья, выстроенные вдоль стены, готовые услужить, когда огласят наш приговор. Джентльмены, которые приходили туда, разглядывали нас, приподнимали наши лица, суя пальцы под подбородки, называли нас милашками. Я был мальцом, когда мистер Льюис взял меня к себе; разве можно было меня в чем-то винить?

– Ты знаешь, что рассказывают про Отэити? – спросил Эллисон, и я, едва расслышавший вопрос, поднял на него взгляд.

– Что? – спросил я, помаргивая от яркого света солнца.

– Про тамошних женщин? Знаешь, что про них говорят?

Я покачал головой. Об Отэити я вообще ничего не знал, а расспросить о нем кого-либо не потрудился. Для меня это был остров в конце нашего пути, мы должны были набрать там побольше растений, а сам я собирался избавиться от моей подневольной службы, если, конечно, мне не удастся обрести свободу еще раньше.

– Они там ходят в чем мать родила, – с широкой счастливой улыбкой сообщил Эллисон.

– Продолжайте! – изумленно попросил я.

– Честное слово. Все матросы так говорят. Потому-то они и хотят попасть туда как можно скорее. Чтобы получить женщин, понимаешь? Они там живут не так, как мы. Не как приличные люди. Цивилизации вроде английской у них нет, а значит, мы можем делать с ними что пожелаем, брать их, когда нам захочется. Им это нравится, ты понял? Потому что мы – люди культурные. А они думают, что в их наготе ничего стыдного нет, оттого и не прикрываются.

– Если они красивые леди, так и нечего им прикрываться, я бы так сказал.

– И не только это, они еще и охочие, – прибавил он и снова захихикал, и, клянусь, мне захотелось дать ему плюху, чтобы он повел себя как малый со свистулькой между ног, а не как жеманная девица.

– Охочие? – недоуменно переспросил я.

– Еще какие, – ответил он.

Я подождал немного, надеясь, что он еще чего-нибудь добавит, но не дождался.

– До чего охочие-то? – спросил тогда я.

– Ну, охочие, – сказал он, как будто повторение этого слова было способно все объяснить. – Готовы делать это с кем угодно. Хоть со всеми нами сразу, если мы пожелаем. Такой у них обычай. Их никакие приличия не волнуют.

Я кивнул. Теперь я наконец понял, о чем он говорит, потому что и меня много раз в моей жизни описывали схожими словами, а уж мне ли было не знать, какой я «охочий».

– О, – выдавил я. – Понял.

– Я только одно могу сказать: если они охочие, так и я тоже, – сообщил он и даже в ладони прихлопнул от удовольствия.

– А как же мисс Флора Джейн Ричардсон? – обозлившись, поинтересовался я. – Она уже забыта?

– Это другое дело, – ответил он и отвернулся. – Конечно, у мужчины должна быть жена, порядочная женщина, которая станет вынашивать его детей и следить за домом.

– Так вы уже и жениться на ней собрались? – поинтересовался я и фыркнул. – Маловаты вы для этого.

– Я старше тебя, – резко возразил он, потому как мы уже выяснили, что хоть и родились в один год, он на три месяца опередил меня. – Да, я намерен жениться на мисс Ричард сон, но тем временем, если женщинам Отэити охота, так и мне тоже…

Изрядный удар по плечу заставил меня обернуться. Надо мной стоял, выдавливая прыщи, еще один наш однолеток, паскудник мистер Хейвуд.

– Вот ты где, Турнепс, – сказал он. – Выпороть бы тебя за лентяйство. Ты что, не слышал, как тебя зовут, да еще во все горло?

– Нет, – коротко ответил я, и встал, и едва не упал: ноги не хотели держать меня, потому что сидел я, скрестив их, и кровь в них как-то заблудилась. – Кому я теперь понадобился?

– Капитану, – ответил он и вздохнул так, точно на плечи его налегла тяжесть всего нашего мира, а ему еще следует позаботиться, чтобы все мы не пошли ко дну. – Капитан хочет чаю, ты понял?

Я кивнул и направился к трапу в трюм, думая по пути об охочих женщинах Отэити. И скажу вам как на духу: я надеялся, что это неправда. Надеялся, что они добропорядочные христианки, скромные, сдержанные и рук не распускают, потому как ни в каких мерзостях участвовать мне не хотелось. Я в жизни ни одной женщины не знал и знать не желал. Мой опыт в телесных делах был мрачным, болезненным, теперь все это осталось позади, и я решил: пусть так и будет. Хотя несколько лет я об этом просто не думал. Отчасти я был даже благодарен мистеру Льюису. В конце концов, он же кормил меня. И одевал. И давал мне постель, которая в первый день каждого месяца застилалась чистой простыней. А не забери он меня малым мальчиком с улицы, что бы со мной стало?

У меня был когда-то брат, паренек двумя годами старше меня, по имени Олли Мастер. В заведении мистера Льюиса он пользовался наибольшим спросом из-за вздернутого носа и розовых губ, которые заставляли взрослых женщин оглядываться на улице и подмигивать ему. Так вот, мы с Олли были не просто «братьями» по заведению мистера Льюиса, мы больше походили на братьев настоящих, если вы понимаете, о чем я. Ко времени моего появления Олли уже жил там, а у мистера Льюиса было принято отдавать новичков на попечение одного из живших у него мальчиков постарше, и мне сильно повезло, что присматривать за мной было поручено Олли. Мальчики постарше в большинстве своем издевались над новичками – что от них и ожидалось, – однако Олли был не таков. Более славного человека на земле и не было никогда. Не было среди дышавших ее воздухом пареньков более мягкого и доброго, и если кто-нибудь сказал бы о нем иное, я непременно полез бы с таким в драку.

В те давние дни мы с Олли забирались после захода солнца в нашу постель, и как-то он спросил, нет ли где-нибудь семьи, которая могла бы меня приютить.

– А зачем она мне? – удивился я. – Разве мой дом не здесь?

– Если это можно назвать домом, – сказал он и покачал головой. – Здесь тебя ничего хорошего не ждет, Джонни. Тебе лучше сбежать отсюда при первой же возможности. Я вот жалею, что не сбежал.

Мне этот разговор совсем не понравился, поскольку я испугался, что проснусь утром – и не увижу посапывающего рядом со мной Олли, однако возразить ему ничего не смог. Он провел в заведении на три года больше моего и лучше знал, что там к чему. Я в то время был невинным младенцем. Мистер Льюис еще не объяснил мне, в чем состоит мое настоящее назначение. И участия в Вечернем Смотре я пока не принимал. Олли обучал меня искусству карманных краж, составлявших мою и братьев повседневную работу, и лучшего учителя мне было не найти, ибо он мог, пробравшись на коронацию, стянуть с головы короля корону, улизнуть из Аббатства и вернуться, насадив ее на свой кумпол, в Портсмут еще до того, как хоть кто-то что-нибудь понял бы.

Я знал, впрочем, что отношения между ним и мистером Льюисом нехороши и с каждым месяцем становятся все хуже. Они то и дело спорили, эти двое, иногда мистер Льюис грозился выгнать его из заведения, Олли же, при всей его браваде, уйти боялся, а если и уходил, то всегда возвращался назад. Был один джентльмен, имя которого вам хорошо известно, я не решаюсь упомянуть его здесь и потому назову сэром Чарлзом. (Если вы полагаете, что читали о нем в газетах, в особенности когда речь шла о политике, то могу вас уверить, вы напали на верный след.) Сэр Чарлз состоял в наших постоянных клиентах, приходил почти всегда навеселе и выкликал Олли, который числился у него в особых любимцах, и мистер Льюис сразу приказывал ему проводить сэра Чарлза в комнату для джентльменов.

Однажды вечером мы услышали доносившийся оттуда шум и крик, а затем дверь распахнулась и показался бежавший к нам сэр Чарлз, голова его была залита кровью, ладонь прижата к виску, спущенные брюки сильно стесняли движение. «Он меня укусил! – вопил сэр Чарлз. – Мальчишка откусил мне ухо! Я изувечен! Помогите, мистер Льюис, сэр, я изувечен!»

Мистер Льюис выскочил из кресла и понесся навстречу сэру Чарлзу, попытался оттянуть его ладонь от головы, чтобы осмотреть повреждение, а когда оттянул, мы, мальчики, сбежавшиеся на шум, закричали от ужаса, ибо увидели там, где должно было торчать ухо, черт знает какое кровавое месиво. А взглянув в конец коридора, обнаружили голого Олли Мастера, чье лицо тоже было в крови, – он выплюнул ухо, которое ударилось об пол и отлетело в угол. «Никогда! – закричал он неузнаваемым голосом. – Никогда больше, слышите? Ни разу!»

Суматоха, скандал! Послали за доктором, чтобы тот помог раненому, сэр Чарлз схватил кочергу, собираясь выбить из Олли дух, и выбил бы, если б ему не помешал мистер Льюис, давно уж постановивший, что в его доме никто никого убивать не будет, поскольку это погубило бы всех нас. Разумеется, в полицию сэр Чарлз обращаться не стал, себе было дороже. А вот Олли мистер Льюис куда-то увел, и больше я его не видел. Я бродил по улицам, надеясь встретить его, на деясь, что и он меня ищет, потому что, если ему пришлось уйти, так, глядишь, и я смогу пойти с ним, и мы будем братьями где-то еще, – однако он так и не попался мне на глаза, а кого бы я ни расспрашивал, никто не смог помочь мне выяснить, где он. Последним, что я услышал от него перед тем, как он исчез, были слова предостережения; Олли отвел меня в угол и сказал, что мне следует уйти отсюда, что я лучше всех остальных и должен бежать, пока происходящее здесь не станет частью меня самого. Но я был слишком мал, чтобы понять его, я думал только о предстоящем ужине, о конце дня, о матрасе, на котором спал. А когда он ушел, для меня настало время занять его место. Стыдно сказать, но мне пришлось узнать сэра Чарлза… поближе. Он был человеком необычных вкусов.

Мистер Льюис говорил ему, что я охочий. И теперь вот мне предстоит встретиться со столь же охочими женщинами Отэити? Нет, это вы лучше без меня.

– Удивительно, не правда ли? – услышал я, приближаясь к каюте. – Мистеру Фрейеру тридцать пять лет, а он занимает на «Баунти» то самое положение, какое вы занимали на «Решимости» в двадцать два.

– Однако теперь его занимаете вы, Флетчер, – последовал ответ. – Хоть я все же опередил вас на год, нет?

– Опередили, сэр. Мне двадцать два. Совсем старик.

Я стукнул в дверь, разговаривавшие за ней мужчины поворотились ко мне.

– Наконец-то, Тернстайл, – добродушно взревел капитан. – Я уж начал побаиваться, что ты надумал поиграть в «человек за бортом».

– Приношу мои извинения, сэр, – сказал я. – Мы с мистером Эллисоном поглощали наш ленч и разговорились о…

– Да-да, – торопливо перебил он меня, события моего дня его нимало не занимали. – Не суть важно. Будь любезен, чаю для меня и мистера Кристиана. Очень хочется пить.

– Да, сэр. – Я подошел к полке, чтобы взять чайник и чашки.

– Двадцать два, – продолжал он, повернувшись к мистеру Кристиану. – Прекрасный возраст. И кто знает, быть может, в моем возрасте, в тридцать три, вы, представьте себе, и сами будете капитаном корабля. Такого, как «Баунти».

Мистер Кристиан улыбнулся, а я, содрогнувшись, покинул каюту. Корабль с ним в капитанах? Да мы бы целыми днями только и делали, что снимали пушинки с нашей формы, причесывались перед зеркалом и не отходили от земли дальше чем на милю. Мысль была комичной, однако она занимала меня, пока я заваривал чай, и вытеснила из моей головы воспоминания о заведении мистера Льюиса, не говоря уж о грядущей встрече с охочими женщинами Отэити. Двойное благо.

16

Невозможно пройти дорогу жизни, не получая время от времени поддержки со стороны пусть небольшого, но везения, и провалиться мне на этом месте, если везение не улыбнулось мне, когда «Баунти» обогнул оконечность Африки, мыс Доброй Надежды и встал в заливе Фолс-Бей. Неделями я уповал на то, что мне представится случай покинуть корабль и сбежать, и вот он вдруг предстал во всей красе.

Я ежедневно отмечал наше продвижение, сверяясь с картами капитана Блая, и мог сказать, что воды от штормовой Южной Америки к солнечной Африке мы преодолели за хорошее время, – и какое же огромное облегчение и радость испытали матросы, когда наконец увидели землю. Мы бросили якорь, мистер Кристиан и мистер Фрейер – вдвоем – сошли на берег, чтобы выяснить, ожидает ли нас там дружелюбный прием; вернувшись, они сообщили, что мы можем остаться здесь на неделю, пополнить припасы и подремонтировать судно перед оставшимся отрезком пути до Австралии и Отэити. Они принесли также приглашение на обед, адресованное капитану Блаю правившим голландским поселением капитаном Гордоном. В назначенный вечер я выложил на койку капитана лучший его мундир и, когда он вошел в каюту, усердно изучал по настенной карте окрестности поселения.

– Тернстайл, мой мальчик, что на тебя нашло? – весело и громко спросил он. – Или ты не смог подыскать себе занятия, чтобы не бездельничать здесь? Ну-ка, живо, покажи, какой ты молодец. Если не знаешь, куда девать время, так на палубе для тебя найдется множество работы.

– Да, сэр, простите, сэр, – ответил я, сгорая от желания еще немного задержаться у карты, отыскать вокруг залива возможные пути бегства.

– Что ты там высматривал, кстати сказать?

– Где, сэр? – испуганно спросил я.

– Ты же разглядывал мои карты, – сказал капитан, и в глазах его забрезжило некое подозрение. – Зачем? Или тебя все же заинтересовала жизнь моряка?

Я почувствовал, что краснею, и потратил несколько мгновений, часов, целую жизнь на поиски подходящего ответа, пока не вспомнил, с чего началась моя судовая история, и не выпалил, мало заботясь о том, что сказанное мной прозвучит смехотворно:

– Китай, сэр. Я отыскивал Китай.

– Китай? – переспросил капитан Блай и, насупясь, посмотрел на меня так, точно я валялся перед ним на полу мертвецки пьяный и нес невесть какую околесицу. – С чего это, скажи на милость, ты отыскиваешь Китай на карте Африки?

– Да просто я не очень-то хорошо знаю, где он находится, – ответил я. – Так уж вышло, что я прочел две книги о Китае, и они сильно заинтересовали меня.

– Вот как? – спросил он, теперь уже готовый поверить мне, и отвернулся, чтобы окинуть взглядом свой свежий, разложенный мной по койке наряд, посмотреть, нет ли на нем морщинок и складок. – И о чем же в них говорилось, в твоих книгах?

– Первая рассказывала о приключениях, – ответил я. – Там герой выполнял всякие поручения, а после женился… Вторая… – Тут я заколебался, вспомнив, что вторая была книжкой смачной и с картинками аморального свойства. – Ну, примерно о том же. О приключениях. В своем роде.

– Понятно, – сказал капитан. – А могу ли я спросить, где ты взял эти книги? Я как-то не замечал, чтобы на борту «Баунти» кто-нибудь коротал досуг за чтением.

– Мне дал их мистер Льюис, – объяснил я. – Тот, кто приглядывал за мной, когда я был маленьким.

– Мистер Льюис? – переспросил он. – Не помню, чтобы ты упоминал это имя прежде.

– Так я и не упоминал, – сказал я. – Вы же никогда не спрашивали меня о жизни, которую я вел перед тем, как попасть сюда.

Он медленно повернулся ко мне, прищурившись, пытаясь, насколько я уразумел, понять, не осмелился ли я дерзить, чего, разумеется, не было. Я всего лишь упомянул о простом факте. Наступило недолгое молчание, потом капитан вздохнул и снова повернулся к своей одежде.

– Ты можешь выйти, пока я буду переодеваться, – сказал он. – Меня ждет впереди все то, что делает вечер крайне приятным, и будь я проклят, если не заслужил его.

Судя по дальнейшим событиям, вечер оказался даже и более приятным, чем ожидал капитан, потому что в следующий раз я увидел его на рассвете, когда он поддел меня носком сапога, вывалив из койки на пол и вернув в состояние бодрствования без каких-либо «ах, простите», к чему я, впрочем, начал уже привыкать.

– Пошли, мальчик! – бодро воскликнул он. Как ему удавалось сохранять ясность ума и жизнерадостный вид в час столь безбожный, остается только догадываться. – Этим утром мы с тобой отправляемся на берег.

– На берег? – выпалил я, и глаза мои открылись совсем широко, ибо мне наконец-то представлялся случай удрать с чертова корабля. – Вдвоем?

– Конечно, вдвоем, – рявкнул он, вдруг рассердившись (настроение его всегда переменялось на редкость быстро). – Мне вечно приходится повторять тебе все по два раза, Тернстайл, – почему бы это? Сэр Роберт ведет меня в горы, дабы показать великолепную флору, которая украшает эти места, мало того, он позволит мне набрать образцы растений, и я доставлю их в Лондон, сэру Джозефу.

Я кивнул, собираясь с мыслями. Капитан уже шагал по коридору, и я понял, что позавтракать, скорее всего, не смогу, мне оставалось лишь в волнении поспешать за ним. (Я и по сей день не уверен, что встречал когда-либо другого подобного капитану человека, способного жить, обходясь лишь часом-другим сна, и при этом не терять здравомыслия.) На палубе он отдал несколько распоряжений мистеру Кристиану – тот поглядывал на меня с некоторым сомнением.

– Возможно, отправиться с вами следовало бы мне, капитан, – сказал этот лизоблюд. – Кораблем смогут распорядиться мистер Фрейер с мистером Эльфинстоуном. Зачем вам брать с собой Турнепса? Он всего лишь слуга.

– И очень хороший к тому же, – ответил капитан, хлопнув меня по спине, совершенно как собственного сына. – Мастер Тернстайл будет носить за мной корзину с образцами растений. А вы нужны мне здесь, Флетчер. Последите за тем, чтобы команда занималась ремонтными работами. Я не хочу задерживаться в Африке дольше необходимого, даже при том, что она позволяет нам приятно отвлечься на пару дней от наших забот. Мы и так потеряли немало времени.

– Хорошо, сэр, – со вздохом согласился мистер Кристиан.

Смерить его самодовольным взглядом я, хоть и очень хотелось, не решился, поскольку понимал: пройдет недолгое время – и мистер Кристиан воздаст мне за него сторицей. Я знал, что ему хотелось бы задержаться здесь подольше, – по кораблю поползли слухи, что он успешно заигрывает с одной местной девкой. Я уже понял, что он за птица, будьте уверены.

Под сходнями нас ожидала карета, и вскоре мы с капитаном катили по пыльным улицам, оставив тень корабля позади.

– Вы упоминали о сэре Джозефе, капитан, – через несколько минут сказал я, повернувшись к нему от окна, за которым проплывали непривычные для меня картины.

– Да, упоминал.

– И не один раз, пока мы плыли. Могу я спросить, кто это?

Он удивленно посмотрел на меня, улыбнулся:

– Мой дорогой мальчик, неужели ты никогда не слышал о сэре Джозефе Банксе?

Я потряс головой и ответил:

– Нет, сэр. Ни от кого. Не считая вас, конечно.

По-видимому, моя неосведомленность несколько ошеломила его.

– Помилуй, я полагал, что каждый мальчик твоих лет знает, кто такой сэр Джозеф, и преклоняется перед ним. Это великий человек. Один из величайших. Не будь его, мы здесь не оказались бы.

На миг мне представилось, что капитан ставит его в один ряд со Спасителем, но, разумеется, это было глупой фантазией, и потому я молчал, просто смотрел на мистера Блая и ждал продолжения.

– Сэр Джозеф – первейший ботаник Англии, – наконец произнес он. – Ха! Я сказал – Англии? Мне следовало сказать – мира. Блестящий коллекционер редких и экзотических растений. Человек великого вкуса и ума. Он заседает в многочисленных правлениях и комитетах, снабжает мистера Питта советами по множеству вопросов общественной жизни и сохранения природы, как снабжал ими и Портленда, Шелборна и Рокингема. Ему принадлежит масса оранжерей, он ведет переписку со знающими ботаниками всего белого света и, как говорят, держит – чтобы отвечать на их письма – дюжину секретарей. Но самое главное, это он высказал мысль о необходимости нашей миссии.

Я кивнул, смущенный своим невежеством.

– Понятно, – сказал я, наклонившись вперед. – Выходит, человек он прославленный. Но, капитан, можно мне задать еще один вопрос?

– Можно.

– Наша миссия… в чем она состоит?

Капитан удивленно уставился на меня, потом расхохотался и покачал головой.

– Сколько времени ты уже провел на борту «Баунти», мой мальчик? Пять месяцев, верно? И ты каждый день стоял у моей каюты, а то и в ней самой, слушал разговоры офицеров и матросов и теперь говоришь мне, что не знаешь, в чем состоит наша миссия? Как можешь ты быть настолько несведущим? Или ты разыгрываешь меня?

– Прошу прощения, сэр, – сказал я, выпрямляясь, лицо мое раскраснелось от смущения, – я вовсе не думал поставить вас в неловкое положение.

– Нет, прощения должен просить я, – быстро ответил он. – Право же, Тернстайл, я не собирался посмеяться над тобой. Я лишь хотел сказать, что со времени отплытия этот вопрос должен был приходить тебе в голову многое множество раз, однако ты до сего дня ни разу его не задал.

– Я не люблю задавать вопросы, сэр.

– Не задавая их, ничего не узнаешь. Наша миссия, дорогой мой мальчик, имеет огромное значение. Тебе несомненно известно, что Англия владеет в Вест-Индии колониями, которые населены рабами?

Я и о них ничего не знал, а потому проделал единственное, что представлялось мне разумным в тех обстоятельствах, – кивнул и сказал, что мне это известно.

– Ну-с, – продолжал капитан, – рабы, они… безотносительно к их варварской природе, они все-таки люди и хотят есть. Что касается денег, которые Корона расходует на их содержание, точных цифр я не знаю, однако они весьма велики. Так вот, несколько лет назад, когда капитан Кук и я совершали плавание на борту «Решимости», мы привезли в Англию различные образцы растений, в том числе и съедобных, которые обнаружили на южных островах Тихого океана, одно из них известно теперь как хлебное дерево. Растение удивительное. Плоды походят на… на кокосы, если ты знаешь, что это такое, и растут на деревьях. Превосходный источник питательных веществ и почти не требующий ухода. Нам предстоит собрать столько тысяч саженцев этого дерева, сколько удастся, а на обратном пути доставить их в Вест-Индию, там их высадят, вырастят, и это избавит Корону от значительных трат.

– И позволит держать людей в цепях, – сказал я.

– О чем ты? – удивился он.

– Цель нашей миссии – удешевить содержание обращенных в рабство людей.

Прежде чем ответить, капитан некоторое время смотрел на меня, недоумевая.

– Ты говоришь, что… нет, Тернстайл, я тебя не понимаю. Ты считаешь, что кормить людей не обязательно?

– Да нет, – ответил я и потряс головой. Он был не из тех, кто мог уяснить ход моих мыслей, – слишком хорошо образованный и принадлежащий к слишком высоким кругам.

– Я рад, что наконец выяснил все, и только. Значит, большую каюту вскоре наполнят саженцы хлебных деревьев, так?

– Да, как только мы наберем их. То, что мы делаем, очень почетно, Тернстайл, – сказал он и покачал пальцем перед моим лицом, как будто с грудным младенцем разговаривал. – Когда-нибудь, в старости, ты будешь вспоминать об этом и рассказывать внукам. Не исключено, что к тому времени и собственные их рабы будут питаться плодами хлебного дерева, и это позволит тебе гордиться нашими свершениями.

Я кивнул, хоть и не питал в этом уверенности. Потом мы какое-то время ехали в молчании, я смотрел в окно кареты, радуясь возможности видеть, разнообразия ради, что-то ничем не похожее на огромный синий простор океана. В то же самое время эта местность, зеленая и гористая, не оправдывала моих надежд, в ней мало было дорог или селений, в которых я мог бы укрыться.

Мы остановились посреди маленькой деревни, где наша карета – и еще одна, уже стоящая там и столь же роскошная, – выглядела неуместной; впрочем, при нашем появлении из деревенской харчевни вышел, раскинув в стороны руки и приятно улыбаясь, и направился к нам некий человек.

– Вильям, – сердечно воскликнул он, – как я рад, что вы сумели приехать!

– Сэр Роберт, – ответил капитан, вылезая из кареты и пожимая мужчине руку, – я ни за что на свете не упустил бы такой возможности. Я взял с собой моего паренька, он будет носить собранные образцы. Надеюсь, вы не против.

Сэр Роберт покривился, оглядывая меня с головы до пят, а затем покачал головой: никакого его одобрения я не заслужил.

– Если вы не возражаете, Вильям, – сказал он, склонившись к капитану, – этим займется мой слуга. Я хочу обсудить с вами несколько не терпящих отлагательства важных для государства вопросов, а делать это при посторонних не подобает. Я не хочу сказать, что ваш мальчик не заслуживает доверия, и все же…

– Конечно, конечно, – быстро согласился капитан Блай и, отобрав у меня корзинки, вернул их в карету; из харчевни вышел еще один человек, он был намного старше меня и вид имел куда более солидный, а в руках держал корзины. – Ты можешь вернуться на судно, Тернстайл.

Я поозирался – разочарованный, поскольку предвкушал долгую прогулку, возможность приглядеться к местности и составить план побега. Разочарование мое было, должно быть, слишком заметным, ибо сэр Роберт, заглянув мне в лицо, хлопнул меня по спине.

– Бедный мальчишка и так уж провел на вашем судне слишком много месяцев, – сказал он. – Быть может, Вильям, вы не станете возражать против того, чтобы он подождал вас в харчевне, там его заодно и накормят, а после вы вместе вернетесь назад?

Капитан задумался, совсем ненадолго, а затем – к моему восторгу – кивнул.

– Да, конечно, – сказал он. – Резонная мысль. Но давайте начнем, сэр Роберт. Мне не терпится увидеть сколь возможно больше растений. Как вам известно, сэр Джозеф ожидает…

Они уже удалялись, голос капитан постепенно стихал, и я повернулся к слугам сэра Роберта, которые махали мне из дверей харчевни, предлагая укрыться в ней от солнца.

– Не расстраивайся, – сказал один, когда я подошел к двери. – Поверь мне, лучше просидеть весь день здесь, чем таскаться вверх и вниз по горным склонам.

– Вы не говорили бы так, если бы проторчали последние пять месяцев на судне, – возразил я, однако быстрое появление еды изменило направление моих мыслей, поскольку тарелка, которую передо мной поставили, содержала только что сваренные картофель и овощи – вкуснятину, какой я не видел, да и увидеть не ожидал с самого кануна Рождества.

Пока я ел, быстро и жадно, люди сэра Роберта расспрашивали меня, норовя узнать о нашем корабле как можно больше. Голландское поселение стояло на берегу Фолс-Бея уже не одно десятилетие, и, как оказалось, многим из работавших там так же не терпелось вернуться в Голландию, как мне – сбежать с «Баунти». Да, но оставят ли они наконец меня в покое? Они не оставляли. В итоге я завел разговор на географические темы и, услышав, что ближайший к нам город зовется Кейптаун, решил попробовать добраться до него. Но лишь поздним вечером, когда подали спиртное, мне удалось выбраться из харчевни и остаться в одиночестве.

Солнце уже село, и, по правде сказать, меня удивляло, что капитан и сэр Роберт все еще не вернулись. Темнота сгущалась, затрудняя мои попытки выбраться на дорогу. Указателей тут никаких не было, о Кейптауне я знал лишь, в какой стороне он находится – на северо-западе, и потому надумал подыскать себе на ночь какое-нибудь укрытие, а наутро, при восходе солнца, определиться со сторонами света. Я шел по дороге минут десять, и тут до меня донеслись какие-то звуки.

На борту корабля всегда стоит либо тишина, либо шум. Когда корабль идет по спокойным водам, матросы молчат, поглядывают вперед и поддерживают его мерный ход, а когда идет по бурным, тогда они перекрикиваются, создавая несмолкаемый гвалт. В заведении мистера Льюиса тишины вообще не бывало – шумели мои братья, улица под окнами, подвыпившие джентльмены. Но здесь, в чужом краю, посреди холмов и гор, я решил, что услышал зверей, которые собираются напасть на меня и достойно отобедать. Однако вскоре я стал различать звуки шагов. Затем голоса. Я знал, в местах вроде этого нередко укрываются разбойники, но говорил себе: это всего только шутит шутки мое воображение. Тем не менее звуки становились все громче и громче, и я понял, что навстречу мне двигаются люди. Я остановился, посмотрел в темноту налево, в темноту направо и собрался уж бегом припустить назад, как вдруг на плечо мне легла тяжелая рука, и я подпрыгнул, вскрикнув от страха.

– Тернстайл! Какого дьявола ты тут делаешь?

Глаза мои понемногу свыкались с темнотой, ну а голос я просто-напросто узнал.

– Капитан, – сказал я. – Я заблудился.

– Заблудился? – спросил сэр Роберт. – Да ты сейчас в добрых пятнадцати минутах ходу от харчевни. Что привело тебя сюда в такое время?

Я не сомневался, что капитан удивленно вглядывается в меня, думать следовало быстро.

– Я вышел наружу, чтобы облегчиться, сэр, – сказал я, – и слишком далеко отошел. А закончив, не сумел найти дорогу назад. Вот и забрел сюда.

– Ну, тогда хорошо, что мы тебя повстречали, – со смехом сказал сэр Роберт. – Ты мог так всю ночь проблуждать. Глядишь, и до Кейптауна добрел бы, ты как раз в ту сторону шел.

– А что, в харчевне нет удобств? – с подозрением спросил у меня капитан.

– О да, сэр, есть, – сказал я. – Только я не стал ими пользоваться – я же всего лишь слуга. Подумал, что они предназначены для чистой публики.

Он кивнул и жестом велел следовать за ними, что я и сделал, злясь на себя за то, что попался, угробил первую представившуюся мне возможность побега. Слуга сэра Роберта тащил корзины со срезанными растениями, корнями и маленькими ростками; когда мы дошли до кареты, он осторожно поставил их на пол между капитаном и мной.

– Надеюсь, я не перестарался, – пробормотал, когда мы пустились в обратный путь, капитан Блай. – Но, клянусь, я мог набрать и в десять раз больше, так много там интересного. Когда мы поднимемся на борт, надо будет отдать растения мистеру Нельсону и проследить, чтобы он хорошо за ними ухаживал. Мистер Джозеф придет в восторг.

– Да, сэр, – сказал я, высматривая впереди корабль. Внезапно показалась водная гладь, а над ней наши колышимые ветром паруса.

– Тернстайл, – спросил капитан, когда мы уже подъезжали к «Баунти», – при нашей встрече в темноте ты сказал, что заблудился, это ведь правда, не так ли?

– Конечно, – ответил я, не способный посмотреть ему в глаза. – Я же так вам и сказал, верно? Никак не мог найти дорогу назад.

– Смотри, дезертиров флота Его Величества ожидает очень серьезное наказание. Не забывай об этом.

Я промолчал, не сводя глаз с «Баунти» – судна, на котором провел последние пять месяцев и куда, к удивлению моему, возвращался, вовсе не чувствуя себя несчастным. Все же какой-никакой, а дом.

17

Перед тем как мы покинули южную африку и продолжили наше веселое плавание, произошло еще одно событие, оставившие за нашими спинами что-то вроде темного облака.

Выйдя из Англии перед самым Рождеством, «Баунти» пострадал в бурных водах сильнее обычного, поэтому отдых, коим должны были наслаждаться в Фолс-Бее матросы, обернулся тяжелой работой, нисколько не меньшей, чем та, которой требовали от нас штормовые дни плавания. Правда, единственный раз, когда мне пришлось основательно потрудиться, выполняя свои обычные обязанности, случился в предпоследний день, перед тем как мы снова подняли паруса. Сэр Роберт задал бал, пригласив на него всех наших офицеров, и я должен был позаботиться о том, чтобы мундир каждого из них был отчищен и накрахмален к предстоящему празднеству. Видели бы вы, какими мо́лодцами сошли они в тот вечер на берег – до блеска чистенькие, с напомаженными волосами и умащенной одеколоном кожей. Одного лишь бедного мистера Эльфинстоуна оставили присматривать за кораблем, от чего он, конечно, счастливее не стал, ну да и ладно, – ведь если мы, рядовые члены команды, не могли повеселиться, с какой стати эта радость должна была достаться ему? – короче говоря, никто из нас ему не посочувствовал.

Назавтра, уже после полудня, я работал на палубе, помогая начищать деревянные части оснастки Эдварду Янгу, мичману, которому вследствие его религиозного рвения было дозволено каждое утро сходить на берег, чтобы поприсутствовать на службе в тамошней церкви. Рвение это нисколько меня не отталкивало, во всем остальном он был человеком вполне разумным и приятным.

– Вам, наверное, жалко будет оставить церковь позади, – сказал я ему, понимая, что, когда мы выйдем в море, он сможет лишь шепотом обращаться к Спасителю из пределов своей койки. – Правда, здесь вам посчастливилось – вы каждое утро на берегу бывали, верно?

– Да, капитан с большой щедростью разрешил мне это, – ответил он. – И я ему благодарен. Тебе стоило бы сопровождать меня, Турнепс. Ты кажешься мне пареньком, которому более близкое знакомство с Библией нисколько не повредило бы.

Я едва не ответил словами, которые могли ему не понравиться, но тут увидел, что по берегу в нашу сторону несется карета сэра Роберта.

– Вот и еще один человек, нуждающийся в помощи Спасителя, – сказал Янг, тоже заметив карету. – Я так понимаю, едет сюда, чтобы пригласить всех на новое беспутство, которое он намерен учинить в своем логове. Танцы, пьянство и плотские утехи, кои обрекут души их на проклятие.

– Вот уж не знал, что его здесь ждут, – ответил я, откладывая щетку и поднимая глаза к небу, чтобы определить время, – талант, который я изрядно развил в себе за последние месяцы. – Капитан ничего об этом не говорил.

Я наблюдал за сэром Робертом, который вылез из кареты, постоял немого, глядя на «Баунти» (при этом лицо его предвещало изрядную бурю), а затем грозным шагом направился к сходням и поднялся на борт, где его встретил мистер Эльфинстоун. Я отметил также, что наш паскудник мистер Хейвуд торопливо смылся в какое-то укрытие, но не придал этому значения, подумав лишь, что он нелюдимая скотина, которая вечером пользуется гостеприимством человека, а назавтра пренебрегает его обществом.

– Добрый день, сэр Роберт, – сказал мистер Эльфинстоун, держа себя на манер хозяина судна, а не одного из самых младших его офицеров. – Право же, очень рад вас видеть. Это дает мне возможность поблагодарить вас за все…

– С дороги, сэр, – произнес сэр Роберт и, резко оттолкнув его, прошел мимо бедняги, озирая палубу рыскающими, точно хорьки, глазами. Увидев меня, тушевавшегося на заднем плане, и признав мое лицо, которое, по-видимому, запало ему в память при нашем состоявшемся в начале недели знакомстве, он направился ко мне с такой решительностью, что я отступил на пару шагов, испугавшись, как бы он меня не прибил. Мысли мои метались, я пытался припомнить, какие такие обиды мог ему нанести, да так ничего и не придумал.

– Ты, – произнес он, ткнув в меня большим толстым пальцем. – Я тебя знаю, мальчик, не так ли?

– Джон Джейкоб Тернстайл, сэр, – ответил я. – Слуга капитана.

– Имя твое меня ничуть не интересует. Где твой хозяин?

Лицо его было багровым от сдерживаемого гнева, и ответить ему я решился не сразу – а ну как их разговор закончится дракой? Я видел сэра Роберта едва ли не каждый день из проведенных нами в Фолс-Бее, но даже не подозревал, что он может вот так трястись от ярости.

– Я… я сообщу капитану Блаю, что вы желаете видеть его, сэр, – сказал я и повернулся в сторону трапа. – Если вам будет угодно подождать немного на палубе, подышать свежим воздухом.

– Благодарю, но ежели ты не против, я пойду за тобой, – сказал он и действительно пошел, почти вплотную ко мне, так что замешкайся я хоть немного, мы с ним столкнулись бы, и тогда мне пришлось бы несладко, потому как сэр Роберт был мужчиной крупным и, говоря злопыхательски, толстым. Я просто плюхнулся бы на палубу, обратившись в пюре из Турнепса.

– Здесь у нас большая каюта, – сказал я, пока мы торопливо переходили ее, ибо даже при том, что сэр Роберт мог того и гляди лопнуть от злости, я внутренне посмеивался, притворяясь, будто не придаю этому никакого значения, тем паче что он не удосужился поинтересоваться, хотя бы из вежливости, моим именем. – Как видите, у нас здесь сотни горшков. Достигнув Отэити, мы заполним их саженцами хлебного дерева, а пока они просто путаются у нас под ногами. Хотя, конечно, в некоторых уже разместились растения, которые капитан собрал, когда ботанизировал с вами. Теперь они отданы на попечение мистера Нельсона, нашего…

– Мальчик, говорю один раз и повторять не буду, – прозвучал за моей спиной его голос, грозовой и мрачный. – Закрой рот и больше не открывай. Я не желаю слушать твою брехню.

Ну, так я и сделал, закрыл рот, подумав, что, может быть, никакой комедией здесь и не пахнет и намерения сэра Роберта намного серьезнее, чем я полагал, – а какими они могли быть, я и вообразить не решался. Остаток нашего короткого пути мы проделали в молчании, не считая того, что я уведомил его: каюта капитана находится чуть дальше.

Когда мы подошли к ее двери, та оказалась – редчайший случай – закрытой. Капитан Блай почти никогда ее не закрывал, желая, чтобы всякий на корабле знал: к нему можно обращаться по любому важному делу в любой час дня и ночи. Даже в самые поздние часы суток дверь его каюты оставалась немного приотворенной – к большому моему недовольству, потому что храпуном капитан был лютым, а я, пытаясь заснуть, слышал с моей койки каждый его вдох и выдох, и временами меня так и подмывало взять подушку да и придушить одного из нас – или обоих.

– Если вы согласитесь, сэр, подождать здесь совсем немного, – обернувшись, попросил я, – я доложу о вас капитану.

Сэр Роберт кивнул, и я дважды быстро стукнул в дверь. Ответа не последовало, я постучал еще, на сей раз капитан отрывисто крикнул изнутри: «Войдите!» Я повернул дверную ручку и вступил в каюту. Капитан был погружен в беседу с мистером Фрейером; когда я вошел, оба сердито повернулись ко мне.

– Да, Тернстайл, в чем дело? – с большим неудовольствием в голосе спросил капитан.

Лицо его, отметил я, было сильно красным, сердитым, а лицо мистера Фрейера бледноватым, но решительным.

– Сожалею, что вынужден побеспокоить вас, ваше велелепие, – со всевозможной учтивостью произнес я, – но к вам гость, желающий увидеть вас сколь возможно скорее.

– Скажи, что сейчас я не могу уделить ему ни минуты, – быстро ответил капитан и махнул рукой, отпуская меня. – На палубе находятся мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун. Они вполне способны справиться с любой ерундой, которая…

– Он не из наших, сэр, – прервал его я. – Это сэр Роберт. Из поселения.

Капитан приоткрыл рот, тут же закрыл его, посмотрел на мистера Фрейера, приподнявшего в ответ бровь, давая понять, что он нисколько приходом этого гостя не удивлен.

– Сэр Роберт здесь? – спросил едва ли не шепотом капитан.

– Стоит за дверью, – ответил я. – Попросить его подождать?

– Да, – быстро сказал капитан, однако, разгладив бакенбарды и взглянув на мистера Фрейера, сразу же передумал: – Нет, я не могу так поступить, верно? Это было бы верхом грубости и неучтивости! Пригласи его войти. Вы останетесь с нами, мистер Фрейер?

– Не знаю, стоит ли, капитан, – последовал ответ. – Разве вы не предпочли бы…

– Ради всего святого, сэр, останьтесь и проявите в кои-то веки солидарность со мной, – тихо прошипел капитан. – Введи его, Тернстайл. Нет, стой, это приказ! Сначала скажи мне, в каком он настроении?

Я уставился на него, удивленный вопросом.

– Прошу прощения, сэр?

– Его настроение, мальчик, его настроение, – раздраженно повторил капитан. – Весел он или…

– Сердит, сэр, – подумав, ответил я. – В общем и целом я сказал бы, что он немного рассержен.

– Понятно, – сказал капитан и, тяжело вздохнув, встал. – В таком случае не стоит заставлять его ждать и дальше. Введи его.

Я кивнул, открыл дверь, и мы увидели сэра Роберта, который расхаживал взад и вперед по коридору, сцепив за спиной руки, лицо его походило на грозовую тучу, готовую окатить всех нас водой.

– Сэр Роберт, – сказал я, – капитан готов увидеть вас.

В мою сторону он, грубый засранец, даже не посмотрел, просто прошел мимо меня в каюту. И все-таки это было происшествие, разгонявшее скуку дня, упускать такое мне не хотелось, и потому я остался в каюте.

– Сэр Роберт, – сказал мистер Блай, раскрывая объятия, – теперь капитан вел себя так, точно ему оказали великую честь, а от недавней его нервозности и следа не осталось. – Как приятно снова увидеть вас. Я… – Тут он запнулся, увидев меня, стоявшего в углу, и сердито сказал: – Ты свободен, Тернстайл.

– Я подумал, может, вам чаю захочется, сэр, – сказал я. – Или сэр Роберт пожелает выпить бренди, – прибавил я, даром что из обличья последнего это никак не следовало.

Капитан поколебался, сузил, глядя на меня, глаза, но затем обратился к своему гостю:

– Бренди, сэр Роберт?

– Не знаю, каковы ваши морские обычаи, но я, со своей стороны, пью бренди лишь после ленча, сэр, – сердито пролаял тот. – И мне хотелось бы, чтобы вы внимательно выслушали то, что я имею сказать.

– Спасибо, Тернстайл, можешь идти, – сказал капитан, не оставив мне выбора; впрочем, дверь за собой я прикрыл неплотно и, убедившись, что никого поблизости нет, приложил к ней ухо. Слышно все было так, словно я и не уходил из каюты, тем более что сэр Роберт говорил во весь свой звучный голос.

– Полагаю, сэр, вам известно, почему я здесь, – сказал он.

– Нисколько, – ответил капитан. – Хоть я, разумеется, счастлив вас видеть. И позвольте мне воспользоваться этим случаем, чтобы поблагодарить вас и вашу супругу за вчерашний восхитительный бал. Он доставил мне огромное удовольствие, как и моим офицерам, которые…

– Да, ваши офицеры, сэр, – рявкнул все с той же агрессивностью сэр Роберт. – Вот именно что ваши офицеры, сэр! Те самые офицеры, о коих я и приехал поговорить, те самые, что наслаждались гостеприимством моего дома, ели мой хлеб и пили мое вино. И в особенности я хотел бы поговорить об одном из них.

– Вот как? – произнес капитан с меньшей, нежели прежде, уверенностью. – Надеюсь, все они вели себя как джентльмены?

– В большинстве своем, да. Но сейчас я здесь для того, чтобы сказать вам: один из них вел себя на манер учуявшего течку бешеного пса, и я требую от вас сатисфакции, потому что, клянусь, если бы такой пес завелся в моем доме, я взял бы пистолет и пристрелил его, и никто бы меня за это не осудил.

Наступила долгая тишина, я слышал, как в каюте что-то бормочут, однако слов различить не мог, но затем голоса опять зазвучали громче, говорил сэр Роберт:

– …в мой дом, познакомиться с моей семьей, со всеми леди и джентльменами поселения, а поверьте мне, сэр, нам пришлось долго и тяжко трудиться, чтобы обзавестись здесь домами, обезопасить себя и вести достойную христианскую жизнь. И этот так называемый офицер посмел нанести оскорбление леди. Ну-с, не знаю, заведено ли у английских офицеров…

– Уверяю вас, сэр, ни в коей мере, – ответил капитан, тоже повысив голос, ибо хоть он и вынужден был терпеливо сносить поношения на борту своего собственного корабля, но оставить без ответа пренебрежительный выпад по адресу офицеров флота Его Величества не мог. – Я просто обязан заявить, что на борту этого судна нет ни одного человека, который не питал бы величайшего уважения к вам, сэр, и к поселению, созданному вами здесь, в Южной Африке. Все мы относимся к вам с высочайшим почтением, сэр, – пылко прибавил он.

– Обязаны – не обязаны, сэр! – выкрикнул сэр Роберт. – Уважение, говорите вы? Если ваши офицеры столь уважительны, быть может, вы объясните мне, как мог этот презренный пес обратиться к юной леди с предложением настолько гнусным? Возможно, он привык в Англии разговаривать подобным манером со своими потаскухами, со своими шлюхами и блудницами, уличными девками и падшими женщинами, но мисс Уилтон – порядочная и честная христианка, чистая, респектабельная девушка, а со времени смерти ее отца я питаю особый интерес к ее благополучию, и потому оскорбить ее все равно что хлестнуть меня перчаткой по щеке, подвергнуть бесчестью, за которое я обязан потребовать сатисфакции. Приди мне хоть на миг в голову, что приписанный к вашему судну офицер способен на подобную низость, я никогда не пригласил бы ни одного из вас на наш вечер, равно как и не предоставил бы вам на прошлой неделе помощь, о которой вы попросили. Я заставил бы вас всех убраться отсюда, можете мне поверить!

– И я глубочайше признателен вам, сэр, за ваше гостеприимство, – ответил капитан Блай. – Глубочайше признателен.

Он помолчал немного, прежде чем сказать что-то еще, и я нисколько не сомневался, что и сэр Роберт, и мистер Фрейер смотрят на него, ожидая, когда он примет решение.

– Обвинение очень серьезно, – наконец сказал он. – И как бы ни готов я был защищать до последнего любого из моих людей, пока не увижу причину, по которой мне следует вести себя иначе, сейчас я стою перед вами пристыженным тем, что вам пришлось подняться на борт нашего судна и предъявить такой упрек одному из моих подчиненных. Я благодарен вам за все, сделанное вами для нас, и даю слово джентльмена и офицера короля Георга, что поговорю о вашем обвинении с названным офицером и поступлю с ним соответственно. Поверьте, выгораживать его я не стану. Я очень серьезно отношусь к учтивости и достойным манерам и еще серьезнее – к должной почтительности в отношениях с леди. Порукой тому да будет моя дорогая жена Бетси. Я приношу вам, сэр, извинения и обещаю, что правосудие ждать себя не заставит.

Снова наступило долгое молчание – сэр Роберт обдумывал услышанное. Капитан ответил по-честному, добавить к тому, что он сказал, было, в общем-то, нечего. Я стоял у двери, сгорая от желания узнать, в чем состоит точная суть проступка и, самое главное, кто его совершил, однако, услышав по соседству, в камбузе, шаги мистера Холла, вынужден был от двери отойти – не хватало еще, чтобы меня застукали за подслушиванием и надавали мне по ушам, да так, что в них до конца дня колокола будут трезвонить. Впрочем, коридора я не покинул, надеясь, что кок вернется туда, откуда пришел, и я смогу опять приложить ухо к двери, однако пару мгновений спустя она отворилась и из каюты выступили капитан Блай с сэром Робертом. Первый, увидев меня, сердито нахмурился.

– Стало быть, вы уходите в ближайший час? – спросил сэр Роберт, лицо которого еще оставалось красным, но уже не тем, с каким он, грозно топая, поднялся на борт, – по-видимому, полученные от капитана обещания умиротворили его.

– Именно так, сэр, – ответил капитан. – Нам предстоит долгое плавание. Вокруг Австралии, затем вверх, к Отэити. Я бы сказал, на пару месяцев.

– В таком случае желаю вам благополучия и доброго пути, – сказал сэр Роберт и протянул капитану руку. – Жаль, что наше знакомство завершилось столь неутешительным образом.

– Как и мне, сэр Роберт, но будьте уверены, я предприму все шаги, какие необходимы для искупления нашего пребывания здесь, и напишу вам, как только получу результаты расследования.

Сэр Роберт кивнул, а капитан повернулся ко мне.

– Тернстайл, – сказал он с ноткой сарказма в голосе, – поскольку ты совершенно случайно и неожиданно оказался у меня под рукой, может быть, ты проводишь нашего гостя до палубы?

– Конечно, сэр, – ответил я, не решаясь взглянуть ему в глаза.

– А вы, мистер Фрейер, будьте любезны, пошлите ко мне мистера Хейвуда и мистера Кристиана.

– Да, сэр, – сказал мистер Фрейер.

Через несколько минут я, молча сопроводив сэра Роберта до палубы, вернулся в трюм; на сей раз капитан забыл плотно прикрыть дверь каюты, и это позволило мне ясно слышать проводившееся внутри следствие. На мое счастье, пропустил я совсем немногое, поскольку, что бы ни наговорил в мое отсутствие мистер Кристиан, капитан этого и слышать не желал.

– Я призвал вас не для того, чтобы обсуждать это, – резко произнес он. – Я попросил вас присоединиться к мистеру Хейвуду, потому что вы были с ним на балу и знаете его лучше, возможно, чем кто-либо другой из членов команды.

– Сэр, – начал паскудник, – мне неизвестно, что вам наговорили, но…

– А вы, сэр, – закричал капитан голосом, какого я никогда у него не слышал – ни во время перепалки с мистером Фрейером, ни даже после порки Мэттью Квинталя, – держите рот закрытым, и накрепко, пока я не обращусь к вам, не задам вопрос и не потребую от вас ответа. Вы покрыли позором меня, сэр, мой корабль, да заодно уж и военный флот Его Величества, вы понимаете это? Вы сознаете, что теперь говорят о нас в поселении сэра Роберта? А потому помалкивайте, пока я не прикажу вам говорить, или, Богом клянусь, я выпорю вас собственноручно, вы поняли?

Молчание. Затем «так точно, сэр» – тонким, дрожащим голосом.

Некоторое время никто не произносил ни слова, я слышал только, как капитан расхаживает по каюте.

Наконец он произнес голосом более спокойным, но тем не менее полным тревоги:

– Скажите, мистер Кристиан, ведь вы провели в обществе мистера Хейвуда значительную часть вечера?

– Значительную, сэр, – ответил мистер Кристиан. – Но не весь вечер.

– И вы знакомы с мисс Уилтон? Признаюсь, я не помню, чтобы меня ей представляли.

– Да, сэр. Я свел знакомство с ней как раз во время вечера.

– Теперь вы, мой-дорогой-юный-друг, – сказал мистер Блай. – Известно вам, в чем вас обвиняют?

Никакого ответа.

– Можете говорить, – рявкнул капитан.

– Неизвестно, сэр, честное слово, неизвестно. Я был на палубе, думал о своем, работал вместе с матросами, и тут приходит сэр Фрейер и говорит, что вы желаете меня видеть, а я не знаю, что я такого сделал, клянусь вам.

– Ха! – усмехнулся капитан. – Вы хотите уверить меня, что пребываете в полном неведении относительно выдвинутых против вас сэром Робертом обвинений?

– Да, сэр.

– В таком случае вы либо невиновны и тяжко оклеветаны, либо виновны и в дополнение ко всему прочему нагло лжете командующему вами офицеру.

– Я не виновен, сэр.

– Не виновны в чем?

– В том, в чем меня обвиняют, сэр.

– Да, ответ всеобъемлющий, – помолчав, сердито произнес капитан. – А вы, мистер Кристиан, вы столь же несведущи по части обвинения?

– Должен признаться, сэр, – тихо и спокойно ответил мистер Кристиан, – у меня нет никаких сведений относительно того, в чем сэр Роберт обвиняет мистера Хейвуда. Я сохранил о том вечере воспоминания самые приятные.

– Как и я, сэр, как и я! – воскликнул капитан. – Но теперь меня уведомили, что присутствующий здесь мистер Хейвуд, которому выпала честь несколько раз танцевать с мисс Уилтон, подопечной, кстати сказать, сэра Роберта…

– Я танцевал с ней, – поспешил сказать мистер Хейвуд, – не отрицаю. Танцевал два вальса и польку, но я думал, что это позволительно.

– Два вальса и польку, вот как? – осведомился капитан. – А почему, позвольте спросить, вы сочли уместным уделить этой девушке столь чрезмерное внимание?

– Ну, сэр, – поколебавшись немного, ответил мистер Хейвуд, – я могу сказать лишь, что она хороша собой. И превосходно танцует. Я думал, что моя благосклонность покажется ей лестной.

– Думали, стало быть? И что вы сделали по окончании танцев?

– Я самым смиренным образом поблагодарил ее за доброту, сэр, и вернулся к мистеру Кристиану.

– Это правда, мистер Кристиан?

– Ночь была долгой, сэр, – сказал мистер Кристиан. – И мы, каждый из нас, танцевали, разговаривали с другими гостями. Я не могу в точности припомнить тот миг – у меня не было причин как-то отметить его для себя, – но после множества бесед с мистером Хейвудом я хорошо узнал его как джентльмена и уверен, что он говорит правду.

– В таком случае, сэр, мы пришли к расхождению во мнениях, – сердито заявил капитан. – И расхождению весьма серьезному. Ибо мисс Уилтон утверждает, что вы, мистер Хейвуд, пригласили ее пройтись по парку, дабы подкрепиться в тамошнем буфете, а во время прогулки обратились к ней с чрезвычайно бесстыдным, непристойным предложением.

– Ни за что на свете, сэр! – вскричал мистер Хейвуд, и, должен признать, голосом столь уязвленным, что я наполовину поверил ему.

– Ах, ни за что на свете? То есть вы утверждаете, что не приглашали мисс Уилтон на прогулку?

– Не приглашал, сэр!

– И что не хватали ее во время прогулки за руку, не прижимали к дереву и не пытались поцеловать?

– Сэр, я… я должен протестовать, – ответил он. – Протестовать в самых сильных, какие только возможны, выражениях. Ничего такого я не делал. Все это ложь.

– Ложь, вот как? Она говорит иное. Говорит, что вы дали волю рукам, попытались прибегнуть к силе и, не будь она выше и сильнее, что позволило ей вас оттолкнуть, вы могли бы скомпрометировать ее навсегда, погубить ее жизнь. В добавление к этому, сэр, еще до появления на судне сэра Роберта я получил из надежного источника сведения, что вы были пьяны и запятнали себя непристойной остротой касательно покойной русской императрицы и ее жеребца.

Мистер Хейвуд немного помолчал, а после заговорил – самым тихим, какой я когда-либо слышал, голосом.

– Капитан Блай, – сказал он, – даю вам слово джентльмена, слово офицера короля Георга, да благословит Бог его священное имя, слово христианина и к тому же христианина-англичанина, ничто из названного вами места не имело. По крайней мере, со мной в главной роли. Это безумие. Если мисс Уилтон поставила себя на балу в неловкое положение с каким-то джентльменом и теперь сожалеет об этом, пусть изберет для своих фантазий другой предмет и подумает еще раз о том, участвовал ли я в ее сомнительных похождениях, ибо я в них не участвовал, сэр. То был не я, сэр, клянусь.

Последовало долгое молчание, но когда капитан наконец заговорил, тон его был менее гневным, чем прежде, растерянным и раздраженным.

– Что скажете вы, Флетчер? Я, вынужден признаться, совершенно сбит с толку этой разноголосицей мнений.

– У нас ведь мужской разговор, сэр? И ничто из сказанного мной не покинет пределов этой каюты?

– Разумеется, Флетчер, – сказал капитан, на сей раз заинтригованный. – Вы можете говорить совершенно свободно.

– В таком случае, сэр, я скажу следующее – и скажу не как человек, бывший свидетелем событий, о которых говорит сэр Роберт, но опираясь лишь на мои представления о характерах двух действующих лиц. Я знаю мистера Хейвуда с его отроческих лет, и знаю как самого здравомыслящего из всех тех, кого мне довелось до сей поры повстречать, человека. Он принадлежит к семье людей родовитых и наидостойнейших, и я скорее поверил бы в то, что юный Турнепс прыгнул за борт и сплясал на гребнях волн джигу, чем в способность мистера Хейвуда приставать к леди.

Юный Турнепс, надо же! Мог бы меня к этой истории и не припутывать.

– Что же до мисс Уилтон, – продолжал мистер Кристиан, – должен признаться, за вчерашний вечер наши с ней пути несколько раз пересекались, она поведала мне о некоторых ее фантазиях, и я отнюдь не уверен, что эта леди так чиста, как, по-видимому, полагает сэр Роберт. Сдается мне, сэр, она начиталась романов, и не вполне подобающих. Что-то такое ощущается в ней, вот все, что я могу сказать. Нечто, говорящее об опытности, если вы понимаете, о чем я, заставляющее меня думать о некоторой сомнительности ее натуры.

Да, это проливало на всю историю совсем другой свет, и сомневаться было нечего. Я был бы лишь рад, если бы мистера Хейвуда, паскудника, протащили за непозволительные вольности под килем, однако при всей моей нелюбви к нему даже мне не хотелось, чтобы его наказали только из-за поклепов, возведенных на него какой-то шлюхой.

– Все это весьма неприятно, – сказал капитан Блай. – Чрезвычайно неприятно. Ибо ставит меня в такое положение, где я не имею выбора, мне остается только поверить вашему, мистер Хейвуд, слову джентльмена и ни о каких дальнейших карах не думать.

– Рад это слышать, – сказал мистер Хейвуд.

– Впрочем, забыт этот случай не будет, – прибавил капитан. – Что-то мне в нем не по вкусу, однако на том я пока и остановлюсь. Но теперь я стану наблюдать за вами, мистер Хейвуд, вы слышите? Глаз не буду спускать.

– Да, сэр, и если позволите мне сказать…

Продолжения я не услышал, поскольку в коридор выступили из-за угла направлявшиеся в большую каюту мистер Нельсон, садовник, и его помощник мистер Браун – и напугали меня до того, что я заскочил в офицерскую каюту, собираясь переждать, когда они скроются из виду, однако, стоя посреди нее, я, к отчаянию моему, услышал, как дверь капитана Блая открылась и из нее вышли трое.

– Тернстайл! – крикнул капитан, и что мне оставалось делать, как не игнорировать его? – ведь оправдать мое нахождение там, где я находился, было невозможно, а выйти оттуда на глазах у всех означало покрыть себя позором. – Куда подевался этот мальчишка теперь?

И капитан направился к трапу на палубу – несомненно, для того, чтобы лично найти меня. Я решил дождаться, когда уйдут и мистер Кристиан с мистером Хейвудом, а там уж выбраться из укрытия, но – о ужас! – мистер Кристиан схватил паскудника и потащил к офицерской каюте, и мне пришлось присесть и скорчиться в темном углу, чтобы не попасться им на глаза.

– Сюда. – Мистер Кристиан закрыл дверь, и я затаил дыхание, чтобы не выдать свое присутствие. – Тупой идиот! – прошипел он – и что, по-вашему, сделал следом? Влепил мистеру Хейводу такую оплеуху, что наш паскудник вскрикнул и залился слезами! – Больше я врать ради тебя не буду, слышишь?

– Она шлюха. – Мистер Хейвуд давился словами сквозь всхлипы и слезы, совсем как наказанный ребенок. – Почему она танцевала со мной столько раз, если не хотела узнать меня поближе?

– Да тебя никакая женщина не захотела бы знать, – ответил мистер Кристиан. – Так вот, я солгал, чтобы защитить тебя, но, клянусь, в последний раз. Наживешь новые неприятности, будешь отвечать за них в одиночку, понятно?

Мистер Хейвуд затих – сидел на койке, вытирая глаза.

– И еще. В один прекрасный день мне может потребоваться твоя помощь, и я рассчитываю ее получить, ты понял?

– Вертихвостка, вот она кто, – последовал ответ, мистера Кристиана совсем не удовлетворивший.

– Ты меня понял? – повторил он.

– Да, – всхлипнул мистер Хейвуд.

Мистер Кристиан ничего больше не сказал, а просто выскочил из каюты, оставив меня сидеть в углу. Мне страх как хотелось в гальюн, но я и шевельнуться не смел, пока паскудник не собрался с силами, не вытер досуха глаза и не вышел тоже.

Ну и ну, думал я, хорошенькие дела. Паскудник-то наш – совершенная дрянь, дрянь до мозга костей. Теперь у меня имелись тому доказательства.

18

А следующие несколько недель прошли, к большому моему удивлению, в тишине и покое. Наш веселый корабль продвигался по Индийскому океану к Австралии, и все это время нам везло – погода стояла мягкая. Паруса оставались на реях, надутые ровными ветрами. Настроение у команды было приподнятое, все понимали, что самая трудная часть плавания позади.

Единственной приметной вехой этого времени стал личный разговор, состоявшийся за два вечера до того, как мы приблизились к Земле Ван-Димена, острову невдалеке от южной оконечности Австралии; мы с капитаном Блаем находились в его каюте, я раскладывал по корзинам мундиры и белье, все, что могло понадобиться ему, когда мы прибудем на место. Во всю эту часть нашего плавания капитан сохранял благодушное настроение, гнев, вызванный поведением паскудника во время нашего недолгого пребывания в Южной Африке, поулегся, не думаю, впрочем, что оно было забыто.

– Итак, Тернстайл, – сказал капитан мне, пока я трудился, – еще немного – и мы достигнем Отэити. Полагаю, ты будешь счастлив на время сбежать с «Баунти».

Я посмотрел на него, удивленный выбором слова. Не мог же он знать о бегстве, которое не шло у меня из головы.

– Что же, сэр, – сказал я, – должен признать, мне приятно будет провести несколько недель на суше, не чувствовать, как мир колеблется под моими ногами.

– А он колеблется? – отсутствующе спросил капитан. – Я провел в море столько времени, что перестал обращать на это внимание. Мне, скорее уж, по суше трудновато ходить.

Я кивнул и снова обратился к работе. Капитан обзавелся привычкой время от времени втягивать меня в разговор – как правило, когда у него не было неотложного дела, и нередко по окончании еще одного письма к своей хозяйке и мальчику.

– Должен тебя похвалить, – помолчав немного, продолжил он. – Ты оказался хорошим слугой. Это ведь первое твое плавание, не так ли?

– Первое, сэр, – подтвердил я.

– И в море прежде не бывал?

– Нет, сэр.

– Тогда скажи, – попросил он, и в голосе его проступило любопытство, – что привело тебя к нам?

Я отложил мундир, который держал в руках, вздохнул и посмотрел на капитана:

– Если вам нужна правда, сэр, особого выбора у меня не было. Там, в Портсмуте, возникло некоторое взаимонепонимание, оно и привело меня на корабль.

– Взаимонепонимание? – с легкой улыбкой переспросил он. – А могу ли я узнать, какого рода?

– Можете, – ответил я. – Но только, если совсем уж честно, я бы сказал, что это было никакое не взаимонепонимание, а верное истолкование случившегося незадолго до того.

– Но ты сам только что сказал…

– Соврал, сэр, – пояснил я, решив, что, не сказав ему правду, я ничего не выиграю. – Я избрал для себя в жизни роль мелкого воришки. Носовые платки, карманные часы, иногда, если повезет, кошелек или бумажник. Ну а утром того дня, когда должен был отплыть «Баунти», меня в очередной раз поймали на краже – карманных часов одного французского джентльмена, – и, попросту говоря, мне пришлось выбирать между двенадцатью месяцами тюрьмы и морем.

Капитан кивнул, улыбнулся еще раз и негромко сказал:

– По-моему, ты сделал разумный выбор. Ты с этим согласен?

– Ага, – ответил я и пожал плечами. – Если это можно назвать выбором.

Мы помолчали. По моим представлениям, за время нашего плавания у капитана сложилось обо мне хорошее мнение, а уж я-то держался о нем мнения безусловно высокого, ибо человеком он был справедливым и порядочным, ко всем матросам и офицерам относился одинаково, усердно следил за тем, чтобы мы оставались здоровыми, хорошо накормленными и способными выполнить нашу миссию как можно быстрее. Я сознавал, что сейчас он наблюдает за мой, и наконец капитан заговорил снова.

– Эта… эта твоя привычка, – начал он.

– Привычка, сэр?

– Воровство. Лазанье по карманам. Называй как хочешь. Давно ты занимаешься этим?

Услышав его вопрос, я немного покраснел, но наврать ему и не подумал. Я не настолько стыдился моего прошлого, чтобы не рассказать о нем капитану в ответ на его вопрос, и не хотел, чтобы он начал думать обо мне плохо, чтобы заслуженное мною до той поры одобрение капитана сменилось осуждением. Это и так должно было случиться, и довольно скоро – после того, как я сбегу с корабля, а он разочаруется во мне, сочтет меня ни на что не годным.

– Сколько я себя помню, сэр, – сказал я. – Мистер Льюис – тот, кто присматривал за мной, – он и обучил меня этому ремеслу.

– Знаешь, давай не будем называть его ремеслом, мальчик; это слово подразумевает честный труд. А мистер Льюис, каким он был человеком?

Я подумал немного.

– Дурным, сэр. Дурным с головы до пят.

– Понятно. – Капитан кивнул. – Он что же, твой родственник? Дядюшка, быть может?

– Нет, сэр, – ответил я. – Ничего подобного. Да у меня и нет родственников. Во всяком случае, я ни одного не помню. Мистер Льюис управляет заведением для мальчиков и взял меня к себе, когда я был малолеткой.

– Заведением? – переспросил капитан, и лоб его покрылся морщинами. – Ты хочешь сказать, чем-то вроде школы?

– В своем роде, – согласился я. – Мы там много чему научились, это уж точно. Не тому, о чем вам хотелось бы знать, но тем не менее научились.

Капитан поколебался немного, а когда заговорил снова, его слова удивили меня.

– Ты говоришь об этом человеке с немалым гневом, – сказал он. – Твой голос подрагивает от ярости так, точно ты ненавидишь его.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но обнаружил, что ответить мне нечем. Капитан был прав: думая о мистере Льюисе, я испытывал гнев, не сознавая, впрочем, что он проступает в моих словах.

– Что же, сэр, – сказал я, – его заведение не было радостным местом.

– Но там, разумеется, были и другие мальчики? Пареньки твоих лет?

– Пареньки любых лет – до шестнадцати или семнадцати, сэр. Мистер Льюис брал пяти-шестилеток и содержал их, пока они не достигали этого возраста. Выгонял он лишь тех, кто оказывался неискусным в воровстве или не был достаточно хорошеньким…

– Достаточно хорошеньким? – спросил капитан, ухватившись за слово, которое сорвалось с моих губ прежде, чем я успел его изловить. – О чем ты, черт возьми, говоришь?

– Не знаю, сэр, – торопливо ответил я. – Я всего лишь…

– Для чего, спрашивается, нужно, чтобы мальчик был достаточно хорошеньким? Он что же, без этого воровать не сможет?

Капитан смотрел на меня, а мое лицо заливала краска еще и погуще прежней, если бы мне плеснули на щеки водой, она обратилась бы в кипяток. Я подумал, сам тому удивившись, что того и гляди разревусь, навеки покрыв себя позором. Прежде я и представить не мог, что у нас с капитаном заведется такой разговор, и теперь негодовал на себя за то, что ввязался в него.

– Если только… – наконец задумчиво произнес он, поглаживая подбородок. А затем поднялся из-за стола и подошел ко мне: – Что это было за место, Тернстайл, заведение, в котором ты вырос?

– Я же вам говорил, разве нет? – огрызнулся я, чего никогда еще не делал, чего никогда не делал никто из членов команды. – Дурное место. Место, в которое я не вернусь, даю вам слово. Я скорее умру, чем возвращусь туда, сделать это вы меня не заставите – и никто из вас не заставит.

Мы простояли, глядя один на другого, долгое, как мне показалось, время, и, клянусь, на лице капитана выражалось страдание, которое я испытывал, вспоминая о том, с чем столкнулся в моей жизни. Он приоткрыл рот, и я подумал, что сейчас услышу от него слова утешения, но тут в двери появился мистер Кристиан и разговор наш прервался.

– Капитан, возможно, вы захотите… О, прошу меня извинить, – сказал он, вникнув в открывшуюся перед ним сцену. – Я помешал чему-то?

– Нисколько, Флетчер, – ответил капитан, и отступил от меня на пару шагов, и гулко откашлялся. – В чем дело?

– Совершенно необычная стая дельфинов, сэр, идет вровень с нами по левому и правому борту. Я подумал, что они могут заинтересовать вас.

– Конечно, конечно, – хрипло пробормотал капитан, не глядя на помощника штурмана. – Я сейчас поднимусь на палубу, Флетчер. Спасибо, что известили меня.

Мистер Кристиан кивнул, бросил на меня любопытный взгляд и удалился, а я вернулся к работе. Желал я лишь одного: чтобы капитан поднялся на палубу посмотреть на дельфинов, а меня оставил наедине с моими мыслями. И, к моему облегчению, он направился к двери, успев, однако, напоследок сказать:

– Думаю, у меня есть некоторое представление о том, что тебе пришлось пережить, Джон Джейкоб. – Он впервые назвал меня по имени, которое я получил при крещении. – Я слышал о таких притонах порока. Достаточно будет сказать, что вернуться туда я тебе не позволю. Признаюсь, мастер Тернстайл, ты мне интересен. Ты напоминаешь мне кое-кого – кое-кого, кто мне очень небезразличен.

Взгляд его скользнул по портретам на письменном столе, я тоже взглянул туда, думая, что навряд ли капитан говорил о сыне, который был и моложе меня вдвое, и выглядел как сосунок. Однако сказать я ничего не сказал, и миг спустя капитан ушел. Оставшись один, я махнул рукой на мундиры и опустился, вернее, наполовину упал в кресло, взялся руками за голову и заплакал, точно младенец, вспоминая о том, о чем старался никогда больше не думать.

19

Триста восемь дней.

Вот сколько времени провел я на борту старой замшелой посудины под названием «Баунти», прежде чем мы достигли пункта нашего назначения. Впрочем, к моему удивлению, половину этого времени составили дни, когда я не так уж и сокрушался по поводу выпавшей мне доли или моего места в этом мире. Я довольно долго негодовал на команду за то, как она обошлась со мной при пересечении экватора, однако спустя некоторое время забылось и это, как забывается все на свете. Ну а кроме того, я долго обдумывал свое бегство из лап королевского флота, однако так редко и ненадолго сходил с корабля на берег, что в конце концов выбросил из головы и бегство. А вскоре переменились и погода, и море, и воздух запах слаще, и матросы стали поговаривать, что в любую из ближайших недель, дней, часов, а то и минут один из нас увидит землю и выкрикнет заветное слово и все мы превознесем его, как героя.

Одним утром капитан, готовясь к этому долгожданному мгновению, собрал на палубе всю команду, офицеров и матросов, чтобы сказать несколько слов на тему, как он выразился, «чрезвычайно насущную». Как правило, я имел в подобных случаях определенные представления о том, что он скажет, поскольку слышал, как он проборматывал в своей каюте мысли, которыми собирался поделиться с командой, однако в то утро не знал о них ничего и отметил только, что, когда капитан забрался на ящик, чтобы лучше видеть каждого матроса, лицо его выражало некоторую стесненность.

– Ну что же, матросы, – громко произнес он, и, клянусь, я расслышал в его интонации нервозность, – похоже на то, что пройдет всего лишь несколько часов и мы бросим якорь в конечном порту нашего плавания – славного плавания, вы с этим согласны?

По толпе матросов прокатилось вежливое бормотание, под конец коего все закивали. Никто не стал бы отрицать, что справились мы с нашим делом совсем неплохо. Из разговоров матросов, слышанных мной в Портсмуте, я знал, что им случалось бывать в переделках пострашнее тех, что выпали нам, да и капитаны доставались с куда большей, чем у нашего, склонностью к порке.

– Что и говорить, – продолжал мистер Блай, – погода нам иногда выпадала суровая. Однако каждый из вас проявлял великую стойкость. Плавание оказалось куда более долгим, чем мог предвидеть кто-либо. Тем не менее нам удалось довести его до конца, и вот мы у цели, живые и невредимые. И думаю, я вправе сказать, что ни один корабль, вписанный в историю британского флота, не ставил еще такого, как наш, рекорда по части дисциплинарных взысканий. Конечно, нам, офицерам, приходилось временами наводить на борту порядок, однако я высоко ставлю тот факт, что на столько тысяч проделанных нами миль пришлась всего одна порка. И благодарить за это следует вас, всех и каждого.

– Я бы свою долю благодарности золотом взял! – выкрикнул, желая потешить товарищей, Исаак Мартин.

– Заткнись, ты! – рявкнул наш паскудник. – Всем молчать, когда к вам обращается капитан!

– Нет-нет, мистер Хейвуд! – крикнул капитан и взмахнул рукой, чтобы сбить этого пса с взятого им следа. – В этом нет никакой необходимости. Мистер Мартин прав, и замечание его разумно. Увы, я нахожусь не в том положении, чтобы предложить вам, матросы, финансовое вознаграждение, но будьте уверены, если бы денежные сундуки сэра Джозефа Банкса принадлежали мне, я постарался бы честно оплатить ваши труды.

Ответом на эти слова послужили всеобщие рукоплескания, и я подумал, что в предвидении скорого освобождения из нашей плавучей тюрьмы каждый, кто только есть на борту, ощущает себя членом счастливой, радостной компании.

– Однако мое положение позволяет мне предоставить вам некоторое количество свободного досуга, – весело сообщил капитан. – Никто не знает, сколько времени мы проведем на Отэити, собирая ростки хлебного дерева. Разумеется, кое-какую работу нам выполнять придется. Собрать и сохранить их нужно будет в количествах немалых. Да и корабль требует кое-какого ремонта. Тем не менее я рассчитываю, что каждый из вас получит более чем достаточное время для отдыха от трудов; я прослежу за тем, чтобы вся работа на острове была поровну разделена между офицерами и матросами.

Матросы снова одобрительно загомонили, и я подумал, что, может быть, на этом выступление капитана и закончится, но нет, он обвел всех нас взглядом, посерьезнел, помолчал, глядя в палубу, – щеки его, заметил я, порозовели.

– Есть, однако, вопрос… довольно важный вопрос, на котором я хотел бы остановиться, – объявил он наконец, и таким взволнованным голосом, какого я у него еще не слышал. – Как многие из вас знают, я, когда был помоложе, посетил эти острова вместе с покойным капитаном Куком.

– Да благословит Бог его священное имя! – крикнул кто-то из стоящих в заднем ряду.

– Да благословит его Бог, – отозвался капитан Блай. – Воистину так. Хорошо сказано, друг мой. Однако упомянул я об этом потому, что среди вас немало и… ну, в общем, новичков, которым здешние обычаи неизвестны. И я обязан предупредить вас, что… что живущие здесь люди могут не знать наших христианских правил.

Теперь он смотрел на нас так, точно все уже объяснил, однако глаза матросов оставались пустыми; похоже, никто из них не понял, о чем шла речь.

– Говоря о христианских правилах, я, разумеется, имею в виду то, как ведем себя и здесь, и дома мы, мужчины, и то… как бы это сказать?.. то, как ведут себя здешние женщины. В отличие от наших достойных жен – вот я о чем.

– Надеюсь! – взревел Вильям Маспратт. – А то мне приходится платить моей супружнице по фартингу каждый раз, как я захочу, чтобы она поцеловала мою свистульку!

Матросы захохотали, капитан смутился.

– Мистер Маспратт, прошу вас, – сказал он, покачав головой. – Ваша вульгарность неуместна. Давайте не будем опускаться до уровня дикарей.

Он снова помялся, откашлялся и, похоже, почувствовал себя немного увереннее.

– Мы все здесь мужчины, не так ли? Поэтому буду говорить прямо. Женщины этих островов… они привычны к знакам внимания со стороны многих мужчин. Они неразборчивы, понимаете? Конечно, это не делает их людьми недостойными, таков их обычай, вот и все. Они не похожи на нас, на тех, кто, прилепившись к жене своей, навсегда остается ей верным.

Новые крики, шуточки, однако капитану удалось перекричать всех.

– Многие из них тяжело больны, – продолжал он. – Речь идет, если называть вещи своими именами, о венерических болезнях. И потому я советую всем вам и каждому не ставить себя в положение, чреватое тем, что и вы такое подхватите. Конечно, мужчина есть мужчина, а вы провели долгое время в море, довольствуясь лишь обществом друг друга, однако я прошу вас помнить, встречаясь с туземцами, о вашем здоровье… ну а если это вам не по силам, о вашей нравственности. Мы, может быть, и окажемся среди дикарей, но ведь мы англичане, понимаете?

Матросы молчали вмертвую, я ждал, что они в любое мгновение разразятся хохотом, однако его опередил прозвучавший слева от меня писклявый голос, который принадлежал мичману Джорджу Стюарту.

– Я-то шотландец, – с сильным акцентом произнес он. – Значит, я могу валять кого захочу, капитан?

Команда загоготала, мистер Блай сошел с ящика, покачивая головой от смущения и разочарования сразу. В любом другом случае замечание вроде этого вызвало бы взрыв его возмущения, однако плаванию нашему предстояло вот-вот завершиться, и потому дисциплину на судне можно было немного ослабить.

– Вот так, Тернстайл, – сказал мистер Блай, ухватив меня, проходившего мимо него, за воротник. – Надеюсь, хотя бы ты учтешь мой совет.

– Конечно, сэр, – ответил я. Следует сказать, что в венерических болезнях я смыслил столько же, сколько свинья в апельсинах, однако само звучание этих слов представлялось мне неприятным.

– Сомневаюсь, чтобы Турнепс понравился хоть одной туземной леди, – заметил, подходя к нам, мистер Хейвуд, паскудник. – Уж больно он неказистый, верно?

– Попридержите язык, сэр, – ответил капитан и ушел, оставив униженного офицера стоять с разинутым ртом. Я подмигнул ему и побежал следом за капитаном.

Это произошло на следующее утро, рано, солнце еще не оторвалось от горизонта, но света хватало, чтобы увидеть все, что могло появиться вдали, и я стоял на носу корабля, наедине с моими мыслями. Людей на палубе было мало, корабль вел, стоя неподалеку от меня у руля, мистер Линклеттер, старший матрос, негромко и мелодично напевавший «Милую Дженни из Голуэй-Бей».

Где-то там, вдали, лежал наш остров, думал я, и на нем меня ждут новые приключения. Голову мою наполняли мысли насчет туземных женщин, в последние месяцы они были главной темой матросских разговоров. Матросы уверяли, что они разгуливают в чем мать родила, и я представлял себе это с волнением и ужасом. Дело в том, что мне только еще предстояло познать женщину, я с тревогой думал об этом ночами и не мог заснуть, по временам невольно прикидывая, не лучше ли мне будет и вовсе остаться на борту корабля, не встречаться с затаившейся впереди реальностью.

– Турнепс, – негромко окликнул меня допевший песню мистер Линклеттер, однако я не обернулся. Я дал себе слово больше на это имя не откликаться. – Тернстайл, – сказал он немного настойчивее, но все еще почти шепотом.

Я, еще не готовый отогнать мои мысли, не готовый открыто встретиться с миром, снова остался неподвижным.

– Джон, – наконец произнес он, и на сей раз я повернулся и увидел, что мистер Линклеттер улыбается.

Он повел головой туда, куда я только что смотрел, я обернулся снова, прищурился, чтобы видеть яснее.

– Посмотри, – сказал он, и я – при всех донимавших меня тревогах – почувствовал, как мое лицо расплывается в широкой улыбке, и испытал в тот миг такое волнение, что мог бы, пожалуй, прыгнуть в восторге за борт и поплыть впереди корабля.

Земля.

Мы достигли ее.

26 октября 1788 – 28 апреля 1789

1

Когда я был совсем еще мальчишкой, ну, может, немного постарше, мистер Льюис нередко жаловался, что я чересчур непоседлив, ни одного дела до конца довести не могу. То было лишь одно из обвинений, которыми он осыпал меня, впадая в дурное настроение, а это происходило, скажем, если один из моих братьев возвращался домой с меньшей, чем ожидалось, добычей, или ввязывался в драку и лицо его покрывалось синяками, отчего он лишался привлекательности, а стало быть, и шансов быть избранным на Вечернем Смотре. Если ты не занимался уборкой в доме, то выходил на улицу, чтобы шарить по карманам, а если не предавался и этому, то участвовал в тех, других делах, о которых я предпочитаю не рассказывать. Думаю, мистер Льюис обалдел бы, увидев меня выполняющим всю ту работу, какую я описал пока что в этих воспоминаниях.

Короче говоря, мы провели на борту нашего благословенного судна чуть меньше года. А наша стоянка на острове продлилась половину этого срока, но Спаситель не даст мне соврать, происшествий на это время пришлось никак не меньше. Ибо, если плавание было по временам трудным и если между палубным матросом и боцманом вспыхивали иногда перебранки, то все же мы оставались, по большей части, счастливой командой и были этим довольны – ватагой моряков, которые видели в мистере Блае нашего миропомазанного главаря, такого же посланника Божия, как король Георг, коего Спаситель помазал на правление нами. То была священная вера, она не подвергалась сомнению, и потому мы составляли компанию, почти не ведавшую раздоров. Однако на острове мы не были скучены, как при морском переходе, в малом пространстве, и все начало изменяться. Изменились матросы, изменились офицеры, изменился капитан. Да и сам я, думаю, изменился. Каждый из нас обнаружил там нечто, совершенно для него неожиданное. К добру или к худу, но происшедшим на острове событиям и удовольствиям, которые мы там получали, суждено было обратить членов команды «Баунти» совершенно в других людей, и это наложило на всех нас – от капитана до его мальчишки-слуги – отпечаток, свой на каждого, который нам придется носить до конца наших дней.

2

Первым, что претерпело изменения, была сама природа власти, причем изменение это имело причину, на поверхностный взгляд, неожиданную. Разобщенность офицеров и матросов была теперь не столь заметной, как прежде, что наделило каждого из нас ощущением своей особости, которое отсутствовало, пока мы были чем-то лишь ненамного большим морских рабов, день за днем тащивших нашу плавучую тюрьму из дерева и металла по огромным волнам. Когда же мы избавились от формы и мундиров, а это пришлось сделать из-за палящего зноя, который что ни день сжигал нас, сохранить прежний наш статус нам, всем до единого, попросту не удалось.

Никто из нас не прилагал к нашей жизни на Отэити прежнюю, корабельную мерку. На борту нами правила смена вахт – поначалу два, а после три отрезка времени, когда мы либо работали, либо били баклуши, либо спали. Сам порядок следования часов определял характер наших занятий. Теперь же мы вдруг обрели свободу, неожиданную возможность править своей судьбой самостоятельно. Время на острове текло иначе. Да, разумеется, солнце вставало и садилось в положенные часы, однако внимания на него мы почти не обращали. Мы находились на суше, и хоть нам все еще полагалось выполнять работу, то была работа совсем другого рода, нам не нужно было страшиться за наши жизни каждый паршивый час дня и ночи, как в ту мрачную пору, когда мы пытались обогнуть Горн. Я время от времени вспоминал те пагубные недели, и мне казалось, что жизнь мы тогда вели совершенно иную. А что я думал о днях, которые провел на улицах Портсмута? Ну, они походили теперь на дурной сон, какой видишь, съев подгнившее манго. В большинстве своем матросы оставили в Англии жен, подружек, родителей и детей, никто этого не отрицал, однако в проведенные на Отэити месяцы их словно бы и не существовало, так редко они вспоминались.

А как же супружеская верность? Да за нее там никто и ломаного гроша не дал бы.

Сказать по правде, дело было вовсе не в том, что в море мы чувствовали себя несчастными. В конце концов, наш капитан был человеком справедливым и заботливым, и все-таки одно дело усердно исполнять работу, которая сегодня кажется сносной, а завтра отвратительной, и совсем другое – не исполнять никакой, а проводить день за днем, лежа в тени раскидистого дерева и ожидая, когда созревшие на нем плоды отделятся от своих черенков и упадут прямо в твои благодарные руки. Последнее, не могу не признать, намного приятнее.

Но вот вам странный факт. Я уже говорил – когда мы вышли из Спитхеда и пустились в плавание, мне потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к рывкам и метаниям корабля; я и поныне не забыл то бедственное время, которое проводил, извергая за борт содержимое моего желудка, те мрачные, мучительные часы, – стоит вспомнить о них, и в животе у меня все переворачивается. Однако почти такой же срок потребовался мне, чтобы снова привыкнуть к твердой земле, на которую я так долго не ступал. Впервые сойдя на берег нашего нового дома, я ожидал, что песок под моими ногами будет размеренно раскачиваться вперед-назад, а не покоиться подо мной, как того требует его природа. Да-да, оказавшись на берегу, я обнаружил, что затрудняюсь сохранять вертикальное положение, не раскорячивать ноги пошире, дабы избавить себя от унижения, которое испытаю, полетев кувырком на землю. Я заметил, что и с другими происходило то же самое. А в первые несколько ночей мне и заснуть-то не удавалось – окружавшие меня тишина и покой никакому отдыху не способствовали, но наполняли мою голову странными, неожиданными мыслями, которые заставляли меня бодрствовать, и, признаюсь, на третью ночь я почувствовал такую усталость, такую потребность в обретении свежих сил, что подумал: не вернуться ли мне на «Баунти», да не улечься ли на прежней моей койке у каюты капитана Блая? – понимая, впрочем, что такой поступок будет глупым и бессмысленным, и, когда взойдет солнце, меня высмеют за него самым жестоким образом.

Почти все мы называли остров «Отэити». Некоторые использовали иногда название «Таити», значившееся на наших картах, да и правительство, отправляя нас выполнять нашу миссию, прибегло к нему же, однако местные жители, туземцы, мужчины и женщины, что населяли здешние берега и горы, именовали его Отэити. Так он звался на их языке, так называл его и мистер Блай – из уважения к их культуре, а еще потому, что этим именем пользовался сам капитан Кук, – и я, естественно, последовал общему примеру. Матросы спорили о том, что означает это слово на английском, – предположений было множество, и самых разных, поэтических и вульгарных, но мне его значение казалось вполне простым и очевидным. Рай.

Признаюсь, в те шумные послеполуденные часы, когда мы бросили якорь вблизи острова и отправили на него первые баркасы, чувства я испытывал сумбурные. Большая часть дня ушла у нас на то, чтобы подойти поближе к берегу, а тем временем там собралась толпа туземцев, они радостно кричали и исполняли далеко не чинный танец, который и восхищал меня, и ужасал. Их там были сотни, я не знал, друзья они нам или враги, и потому, когда баркасы спускали на воду, стоял на палубе несколько в стороне от моих посвистывающих товарищей. Баркасы приблизились к берегу, я немного отступил назад, не уверенный, хочется ли мне отправиться на эту неведомую землю, мало ли что на ней может случиться.

– Последним вошел, последним вышел, а, паренек? – спросил мистер Холл, встав рядом со мной и устремив взгляд на берег.

Я посмотрел на него, насупившись, не понимая, что означают эти слова.

– Ты, – пояснил он. – Ты был последним членом судовой команды, взошедшим на борт «Баунти» перед тем, как мы подняли паруса, разве нет? И сойти собираешься тоже последним?

– Я думал, что могу понадобиться капитану, – поспешил возразить я. Мне не хотелось, чтобы он заметил в моем лице опасение и счел меня сосунком. – Сойдет он, сойду и я.

– Ну, с этим ты малость запоздал, парнишка, – сказал кок и хлопнул меня по спине. – Капитан погрузился во второй баркас, ты разве не видел? В первом отплыл, чтобы договориться со здешними вождями, мистер Кристиан, а когда тот подал сигнал, отплыл и капитан. Вон он, видишь? – подходит к берегу.

Для меня это стало сюрпризом, поскольку хоть я и не сталкивался тем утром с мистером Блаем ни на палубе, ни у его каюты, однако ожидал, что он возьмет меня с собой; по-видимому, капитан покинул судно, когда я был в трюме, раскладывал по корзинам его мундиры. По правде сказать, я пожалел, что он меня бросил, даже немного обиделся, поскольку моя уверенность в себе упала ниже низкого, а его защита для меня кое-что да значила. За время плавания мне довелось услышать от моих товарищей-моряков многое о чудесах этого острова, однако еще в Портсмуте я слышал и рассказы о том, как быстро здешняя идиллия может повернуться к тебе дурной ее стороной. В конце концов, разве капитан Кук не умер на острове вроде этого смертью самой жестокой и зверской? Разве с него не содрали кожу, не отделили его кости от тела, разве часть этого тела не оказалась навсегда утраченной, а другая не сгнила на океанском дне? Что, если такая же судьба ожидает и всех нас? И меня? Как-то не стремился я к тому, чтобы меня сварили, или освежевали, или порубили на куски, такая участь мне вовсе не улыбалась.

– Мама родная, – продолжал между тем мистер Холл и немного присвистнул, вглядываясь в плясавших на берегу туземцев. – Я тебе так скажу, Турнепс, я отношусь к миссис Холл с превеликой любовью и уважением – как никак она родила мне шесть хорошеньких девочек и четырех пареньков, правда, один дурачком оказался, не скрою, – однако, если бы я не пожелал сейчас отведать кое-каких приятностей, которые предлагает нам этот остров, она решила бы, что я не мужик. Видишь ты их? От них же глаза отвести невозможно, вот ведь что!

Он говорил, разумеется, о туземках, которые выставляли себя напоказ по всему берегу, и о тех, что плыли к «Баунти» в собственных лодках, бросая в воду цветочные гирлянды и ничуть не стыдясь своей половинной наготы. Я уже обнаружил, что мне хочется смотреть на них, но не хочется, чтобы кто-то из матросов заметил, как я пожираю этих леди глазами, и посмеялся надо мной, назвав сопляком, однако, оглянувшись, понял, как глупо было думать, что после двенадцати месяцев в море на судне найдется хоть один моряк, которому не безразлично, что я себе думаю да куда смотрю. У них и без меня было на что любоваться.

– Смотрите! – воскликнул я, увидев вдруг поднявшуюся на берегу суматоху. – Что там такое?

А там появился большой трон, восьмеро огромных мужчин вынесли его на плечах из густых зарослей и аккуратно установили на песке; еще через несколько мгновений на берег вышли другие восьмеро, эти тоже несли что-то, походившее на второй трон, занятый облаченным в мантию мужчиной, лица которого я с такого расстояния различить не смог. Туземцы склонились перед ним до земли, мужчина перебрался из своего трона в первый, и после того, как он надежно уселся, немалая их часть запрыгнула во множество каноэ, вопя и хлеща себя самым огорчительным образом по щекам, и поплыла к капитанскому баркасу, который, как я теперь заметил, качался на воде неподалеку от берега, а подплыв, проводила его до острова.

Те звуки и сейчас отдаются звоном в моих ушах. Возможно, вам доводилось видеть, как на Трафальгарской площади празднуют большую победу в войне или еще что-то. Возможно, вы приходили к Вестминстерскому аббатству посмотреть, как только что коронованный король выступает оттуда, чтобы поприветствовать своих подданных. Но если вы не слышали рева и радостных воплей, которые словно рикошетом отлетали от островитян, пришедших встречать нас, если не слышали ответного крика матросов, вам не понять бредового исступления, которое вдруг овладело нами. Одни моряки прыгали в воду и плыли к нашим новым хозяевам. Другие, перегнувшись через борт, затаскивали туземок на «Баунти» и целовались с ними без «прощения просим». Сам же я и моргнуть не успел, как меня окружили островитянки, повесили мне на шею гирлянду и гладили меня по щекам с таким упоением, точно одной моей светлой кожи было довольно, чтобы их взбудоражить. Одна засунула руку под мою рубашку и гладила меня по животу, посапывая от наслаждения, как будто я был невесть каким красавцем; я стыдился этого, но ни остановить ее, ни удрать не мог.

Каждая девушка, каждая женщина была по пояс голой и обладала такой красотой, какую вы не увидите, даже если дюжину раз обогнете земной шар, не побывав, однако же, на Отэити. И каждый юноша, каждый мужчина мог лишь смотреть на них, и радоваться, и думать о счастливом времени, которое его ожидает, потому как все мы слышали рассказы бывалых морских волков и знали: ожидают нас радости, достойные мужчин, что провели в море год и ни разу за это время не насладились обществом женщины.

Что уж греха таить, распалился я будь здоров.

3

Разволнованный знаками внимания островитянок, я поспешил спуститься в следующий баркас и оказался на острове перед самым началом первого разговора капитана Блая с островными вождями. Пока мы подходили к берегу, шум там стоял оглушительный, было что послушать. Опередившие нас, да и плывущие вместе со мной англичане орали во все горло, а ответом им служили жуткие, но волнующие вопли отплясывающих на песке туземцев, – впрочем, танец их, к моему удивлению, прервался, едва нога капитана Блая ступила на остров. Как будто большой оркестр перестал играть, увидев, что его дирижер опустил палочку. Я решил, что таков здешний обычай. Меня от завываний туземцев мороз по коже подирал, но капитан, похоже, ожидал и этого гвалта, и его внезапного прекращения, поскольку не повернул назад и не приказал немедленно возвращаться в Англию, пока всех нас до единого не съели заживо. Нет, он уверенно приблизился к трону, остановился и поклонился, коротко, но изящно, – я ни разу еще не видел, чтобы он это делал.

– Ваше величество, – произнес он с подчеркнутой почтительностью джентльмена, который обращается к человеку, принадлежащему к более высокому, нежели его, слою общества. – Могу ли я рассчитывать на то, что удостоился чести запомниться вам во время моего прежнего посещения вашего прекрасного острова? Я Вильям Блай, лейтенант, и состоял тогда, если вы помните, под началом капитана Кука, который командовал кораблем «Решимость».

Последовало долгое молчание, сидящий на троне мужчина прищурился и улыбнулся, затем лицо его вдруг исказилось гневом, но гнев этот сменила новая улыбка. Он провел ладонью по подбородку – там, где могла бы расти борода, впрочем, у него и усов-то не было, король выглядел начисто выбритым, совсем как я.

– Блай, – произнес наконец он, выговорив это имя так, точно букв в нем было не четыре, а гораздо больше. – Вильям Блай, – помолчав, повторил он, глядя на подходившие к его берегу баркасы с моряками. Мне пришло в голову, что, возможно, он вовсе не в таком, как его соплеменники, восторге от нашего вторжения. – Да, я воспоминаю вас. Капитан Кук присоединен к вам?

Наш капитан огляделся вокруг и на миг встретился со мной глазами; думаю, по моему лицу он понял, что королевская манера выражаться, да и сам его вопрос поставили меня в тупик. Затем капитан на мгновение потупился, словно убеждая себя, что некое решение, им принятое, правильно, и, подняв взгляд на ожидающего ответа короля, улыбнулся.

– У капитана все прекрасно, – соврал он и даже глазом не моргнул. – Счастлив сообщить вам, что он вкушает в Лондоне заслуженный им покой и посылает вашему величеству самый теплый привет.

Готов признаться, при последних словах капитана у меня отвисла челюсть. За все время нашего знакомства я не слышал от него ни одной лжи – по крайней мере, я так думал; если он хоть раз и соврал, то говоря о чем-то мне совершенно неизвестном, – а между тем слова его были самым наглым враньем, услышанным мной со времени отплытия из Портсмута. Тем не менее никого из стоящих вокруг капитана моряков оно, по всему судя, не удивило. К этому времени с «Баунти» подошли новые баркасы и капитана обступили все офицеры и бо́льшая часть команды.

– Пожалуйста, вернуть мои поклоны вашему храброму капитану, когда вы опять увидеть его, – произнес король острова, и капитан Блай чинно кивнул.

– Непременно, ваше величество, и позвольте добавить к этому обещанию мои поздравления с тем, что со времени моего прошлого визита на остров ваш английский чудодейственно улучшился. Вы говорите на нем как истинный джентльмен, который не показался бы неуместным и при дворе короля Георга.

Король закивал, явно довольный комплиментом капитана.

– Вы благодарственны, – произнес он, кивая.

Недолгое время двое мужчин молча взирали один на другого, а я начал гадать, кто из них первым откроет рот, но тут второй трон поднесли поближе к королю и поставили на песок, и кто же показался после этого из-за деревьев? – какое-то чудище, а не человек, полуголое, со свисающими до пояса волосами, с лицом, при взгляде на которое ты понимал, что чудище только-только проглотило долгоносика и настроение его от этого не улучшилось.

– Капитан Блай, – произнес король, – могу я представлять мою жену Идиа.

Ну, готов признать, если бы кто-то намекнул мне, что существо, на которое я смотрю, – женщина, я бы от удивления на землю повалился, однако пропади я пропадом, но король сказал правду, поскольку, когда оно село и обвело всех нас взглядом, свисающие волосы его слегка разошлись и я увидел пару титек – таких здоровенных, что в них поместился бы запас молока, которого любому младенцу могло на год хватить. Я посмотрел на капитана. Судя по всему, его это зрелище удивило меньше, чем меня, он даже взгляд от такого срама не отвел.

– Очень рад возможности познакомиться с вами, мадам, – сказал капитан и поклонился снова, хоть и не так низко, как кланялся королю. – Его величество король Тинаа был настолько добр, что принял переданные ему мной поклоны капитана Кука и короля Георга; могу ли я, в свой черед, распространить их на вас, присовокупив к ним приязненные поздравления королевы Шарлотты?

В ответ королева Идиа, ибо так звали эту бегемотиху, безрадостно улыбнулась, повернулась к королю и быстро, резко пролаяла что-то на языке, которого я не понимал, однако король отмахнулся от нее, и она умолкла и потупилась. Я не смог не заметить шрамы, которые покрывали кисти его рук, предплечья и даже часть лица, – просто линии, рисунки, глубокие прорези черного, синего и иных цветов, придававшие физиономии короля сходство с картиной. Другие островитяне были изукрашены подобным же образом, хоть, быть может, и не столь богато. Татуировки имелись у многих моряков «Баунти», но маленькие – слова, цветочки, крошечные картинки, которые тянулись от запястья до локтя или оживали, когда напрягался бицепс, однако они не могли тягаться по красочности и искусности с теми, что покрывали тело Тинаа.

– Жене не смочь заучить английский язык так чудесно, как смогла моя, – заметил король (что он хотел сказать, я понял не сразу). – Но прошу вас заспать нынче ночью в радостном знании, как вы ее пленили.

Что же, этот прием показался мне самым теплым из всех, на какой мы могли рассчитывать и какой могли получить, – по-видимому, капитан думал так же, ибо он с улыбкой повернулся к мистеру Хейвуду, чье лицо багровело в солнечном свете так, что мне показалось, будто у него струйки дыма поднимаются из-за ушей, – повернулся и щелкнул пальцами. Только тут до меня дошло, что паскудник держит в руках инкрустированную шкатулку средних размеров, я много раз видел ее в каюте капитана, но, поскольку никаких причин открывать ее или рассматривать у меня не имелось, полагал, что она из тех, в каких джентльмены возят нюхательный табак или молитвенник – в зависимости от того, что именно они считают предметом первейшей необходимости.

– Мистер Хейвуд, – произнес капитан, увидев, что придурковатый мальчишка и не подумал подойти к нему; тут уж все мы повернулись к олуху и поняли, что он не уделяет никакого внимания сцене, которая разыгрывалась перед ним, а глазеет на компанию юных женщин, более привлекательных, я готов был с ним согласиться, чем жуткий волосатый мастодонт, сидящий на троне пообок короля Тинаа. Глаза мистера Хейвуда выпучились от вожделения, как у рака, и, клянусь, прыщи его готовы были полопаться. – Мистер Хейвуд, сэр, – грянул капитан, и паскудник очнулся, тем более что мистер Кристиан толкнул его сзади, да так, что он чуть не полетел кубарем на песок, – то-то было бы смеху, мне б на две недели хватило, – впрочем, ему удалось устоять на ногах.

Капитан гневно смотрел на него, приближавшегося, и паскудник покраснел еще пуще от того, что распалился, разглядывая женщин, а штаны на нем были хоть и просторные, но обстоятельства этого ничуть не скрывали. Подойдя, он без грана стыда – да таким, как он, стыд и неведом – вручил капитану Блаю шкатулку, и тот подступил к трону, не без опаски, подумал я, словно боясь, что после любого резкого движения между его лопатками может вонзиться копье, и открыл ее. Последовала комическая картина – стоящие за троном дружно вытянули шеи и упоенно разинули рты, а после отступили на шаг, одобрительно кивая.

– Позвольте мне вручить вашему величеству этот знак нашей вечной дружбы, – сказал капитан Блай, и король протянул руку и извлек из шкатулки зеркальце. Красивое такое зеркальце, круглое, в серебряной с золотом оправе. Король погляделся в него и, по-моему, ничего впечатляющего не увидел, но ведь он был человеком, взявшим в жены и наложницы какого-то зверя из бездны, и потому судить о его вкусах я затруднялся. Впрочем, подарок он принял милостиво, вернул его в шкатулку и отдал ее одному из людей своей свиты.

– Я в экстазе от вашей доброты, – произнес он тоном, честно говоря, отчасти скучающим, но с другой стороны, его английский, как я уже понял, отличался склонностью к преувеличениям. – Могу ли я смеять надеяться, что ваш визит будет вечным?

– Нам очень хотелось бы задержаться, если возможно, на несколько месяцев, – ответил капитан. – Король Георг и капитан Кук прислали вашему величеству гораздо больше подарков, сейчас они на борту нашего судна, но будут в скором времени доставлены вам.

– Я был упоен невыразимо, – сообщил король, даже не попытавшись скрыть зевок. – И пока вы были здесь, многое ли мы можем предложить вам в ответ?

– Ваша щедрость не знает себе равных, – ответил капитан (должен признаться, в тот миг я подумал, что они могут того и гляди закружиться в вальсе, такое удовольствие доставляло каждому общество другого). – И, поскольку вы задали этот вопрос, скажу, что существует одна вещь, которой ваше величество могло бы, с присущей вам добротой и благодетельностью, одарить нас.

– Это которая будет?

Вот тогда-то капитан и заговорил о хлебном дереве.

4

Дня через два после нашего прибытия на Отэити капитан не весьма церемонно разбудил меня рано утром – подковырнул носком сапога и вывалил из гамака на землю. От пробуждения столь внезапного я едва не разразился замысловатым ругательством – собственно, половина его вылетела из моего рта, прежде чем я успел спохватился. Вторую я нервно проглотил, смущенно и испуганно глядя снизу на капитана, однако он лишь улыбнулся и покачал головой.

– Постарайся держаться в рамках приличий, Тернстайл, – сказал он, уронив на меня пачку каких-то бумаг. – Вдруг рядом с тобой дамы окажутся. И с какой это стати ты все еще спишь в такое время дня?

Я приподнял бровь и уставился на него, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Конечно, утро было совсем уже ярким, однако я точно знал, что проспал не больше двух-трех часов, и не отказался бы от добавки.

– Прошу прощения, капитан, – ответил я, постаравшись сдержать зевок. – Вам от меня что-нибудь требуется?

– Ваша компания, сэр. И ваши руки, чтобы нести всякие мелочи. Этим утром я собираюсь навестить мыс Венеры, а тебе не вредно будет пройтись. На этом острове ты быстро размякнешь, как и все матросы. Я такое уже видел. Добрая прогулка принесет тебе изрядную пользу.

Я поскучнел и зевнул во все горло, чего никогда бы при нем не сделал, находись мы в трюме, на обычных наших местах, капитан же посмотрел на меня без всякого сочувствия и снова покачал головой. Я, со своей стороны, подумал, что вряд ли его заботит мое здоровье или телесное благополучие, просто ему нужна вьючная лошадка, а я как раз такая и есть, однако мысли мои значения не имели, потому что, прежде чем я успел произнести на эту тему хоть слово, капитан поворотился и зашагал в восточном направлении, и мне осталось лишь последовать его примеру. Утро было теплым, это я, во всяком случае, помню; дело в том, что вечером я выпил больше, чем следовало, грогу, и оттого мне снилась всякая чертовщина, а прийти в себя я пока не успел. Глядя вперед, на раскинувшийся передо мной огромный пейзаж, я нагнал мистера Блая и задал ему неподобающий вопрос:

– А это далеко, сэр?

– Что именно? – спросил он, обернувшись и посмотрев на меня так, точно мое присутствие рядом с ним было для него полной неожиданностью.

– Мыс Венеры, – ответил я. – На который вы меня ведете.

Лицо капитана стало недоуменным, мне показалось, что он того и гляди расхохочется, чего я еще ни разу не видел.

– Я никуда тебя не веду, Тернстайл. Ты сопровождаешь меня, выполняя мое желание. Мы, может быть, и на суше, но я по-прежнему остаюсь капитанам, а ты моим слугой, так?

– Да, сэр, – пробормотал я.

– Вот что происходит, когда корабль бросает якорь у таких островов, – продолжал он, устремляя взгляд вперед. – Я видел это не один раз. Каждый из нас забывает свое место. Дисциплина слабеет. Естественный порядок вещей извращается. Не будь наше плавание к Отэити столь спокойным, меня, признаюсь, это тревожило бы куда сильнее.

Мне понравилось, что капитан считал наше плавание спокойным. По мне, так по ходу его произошло более чем достаточно драматических событий.

– Что до твоего вопроса, Тернстайл, если уж он для тебя так важен, нет, это не далеко.

– Рад слышать, сэр, а то мне нынче утром как-то неможется.

– И неудивительно. Не думай, что я ничего не слышал о твоих выходках. Будь благонадежен, на этом острове у меня везде есть глаза и уши.

Я не мог с уверенностью сказать, правда это или нет, поскольку видел – за то недолгое время, что мы провели на острове, матросы успели привыкнуть к здешней жизни. Вряд ли, думал я, кто-нибудь из них надумал доносить или ябедничать на товарищей, скорее уж, капитану стало немного одиноко – теперь, когда тесные рамки жизни на «Баунти» остались позади, хотя бы на время. Одно дело, если ты в любое время можешь увидеть всех отданных под твое начало людей, и совсем другое, если не можешь.

– Мои выходки, сэр? – переспросил я. – Не понимаю, о чем вы.

– Известно ли тебе, что вкус спиртного я впервые узнал лишь в восемнадцать лет? – ответил капитан, шагая так размашисто, что я, старавшийся не отстать от него, боялся упасть. – И клянусь, мне он не понравился. Разумеется, я понимаю, что все вы нуждаетесь после длительного плавания в свободном времени, в отдыхе, однако долго он продолжаться не может. Ты и сам знаешь, здесь есть работа, которую мы обязаны выполнить. Долг прежде всего. Ты почти ровесник моего сына, Вильяма. Так вот, если бы я нашел его в таком состоянии, в каком нашел этим утром тебя, то надавал бы ему по заду, и он мне еще спасибо за это сказал бы.

В последнем я был совсем не уверен, однако возражать не стал.

– Странное дело, но я впервые попал на Отэити примерно в твоем возрасте, – после недолгого молчания заметил он. – Я был, пожалуй, несколько старше, но нена много.

Я покивал, обдумывая его слова. Капитан был джентльменом совсем пожилым, тридцать три – тридцать четыре года, значит, с того времени, когда он в первый раз ступил на здешний берег, прошло лет десять-двадцать.

– С капитаном Куком, сэр? – спросил я.

– Да, с капитаном, – печально ответил он.

Прежде чем снова открыть рот, я немного поколебался, – со времени нашего прибытия на остров у меня застрял в голове один вопрос, но я толком не понимал, как его выразить словами.

– Сэр, – наконец решился я, – можно задать вам вопрос?

– Конечно, можно, Тернстайл, – со смешком сказал капитан. – Послушай, ты даже об этом спросил как-то испуганно. Ты что же, боишься меня?

– Нет, сэр, – ответил я. – Просто, когда я его задам, вы можете счесть меня наглецом и мерзавцем, а мысль о порке мне вовсе не по душе.

Последние слова я сказал в шутку, но тотчас понял – произносить их не следовало. Может быть, дело было и не в самих словах, а в интонации; так или иначе, капитан резко повернулся ко мне, и я увидел, что его веселое прежде лицо потемнело, – такое уже пару раз бывало.

– О порке? – спросил он. – Так вот что ты думаешь обо мне, проведя бок о бок со мной почти год, и в неустанных трудах? Что я способен выпороть мальчика, задавшего опрометчивый вопрос?

– Нет, сэр, – поспешил ответить я в отчаянной попытке спасти положение, ведь даже томясь от усталости и желания вернуться в гамак, я все равно наслаждался обществом капитана и радовался, понимая, что он хорошо обо мне думает. Отца мне знать не довелось, самым близким его подобием был для меня мистер Льюис, который для этой роли почти не годился, и постепенно играть ее в моей жизни начинал капитан. – Вы не так меня поняли…

– Как это мило с твоей стороны – предъявить мне такое обвинение, – оборвал меня капитан. – О скольких порках я на твоих глазах распорядился со времени, когда мы вышли из Портсмута?

– Об одной, сэр, – признал я.

– «Об одной, сэр», – повторил, яростно кивая, он. – А понимаешь ли ты, что это уже составляет своего рода рекорд для британского военного флота? Насколько я знаю, наименьшее число порок на корабле, проходившем до сей поры такое же расстояние, как мы, – семнадцать. Семнадцать, Тернстайл! Я же распорядился лишь об одной и даже без нее предпочел бы обойтись. Наш список дисциплинарных наказаний не имеет себе равных, думаю, я проявил себя как настоящий друг и юных, и зрелых моряков.

После этого мы довольно долго молчали. Я понимал, что капитан разрывается между гневом и оскорбленными чувствами, и знал – если скажу что-то слишком рано, он разразится еще одной драматической тирадой, а потому прождал какое-то время, прежде чем извиниться перед ним.

– Я неверно выразился, сэр, – наконец сказал я, старательно изображая раскаяние. – Я не хотел вас обидеть.

– Возможно, в дальнейшем тебе следует сначала думать, а потом говорить, – заметил капитан, не повернувшись.

Клянусь, мне начинало казаться, что мы с ним пожилая супружеская чета, запутавшаяся в двух сильных чувствах – любви и негодовании.

– Постараюсь, – пообещал я. – Прежде чем попасть на борт «Баунти», я ничего в корабельной жизни не понимал, но слышал от бывалых моряков, которых встречал в Портсмуте, что порки и побои считаются на других судах нормой, а не исключением, как на нашем.

– Хм, – отозвался он, наконец-то немного смягчившись. – Хотел бы я знать, понимают ли это другие моряки? Я что-то не ощущаю в них благодарности на сей счет. Не то чтобы я ее ожидал. Капитану вообще не следует ожидать любви от тех, кем он командует, но я пытался создать на борту обстановку мира и согласия. Трудился ради нее день и ночь. Однако перед тем, как мы увлеклись этой печальной темой, ты хотел задать какой-то вопрос, Тернстайл.

– Да, – сказал я, и сам успевший о нем позабыть. – Я никак не могу понять, почему вы сказали королю острова, что капитан Кук благополучно живет в Лондоне и посылает ему приветы, хотя кому, как не вам, знать, что капитан…

– Мертв? – перебил он меня. – Да, конечно, мальчик, разве я не был с ним рядом в те страшные мгновения? – Капитан вздохнул, покачал головой. – Возможно, ты счел меня лжецом, но существует много такого, чего ты пока не понимаешь. Когда мы, англичане, в последний раз навещали эти острова, Тинаа и капитан Кук подружились, их сердечные отношения позволили нам в тот раз получить здесь все необходимое и успешно завершить наше плавание. Я подумал – если король узнает, что капитана Кука убили на одном из соседних островов, наша дружба может дать трещину, поскольку он решит, что я его в чем-то подозреваю. Может подумать, что мы приплыли мстить за нашу утрату, и пожелать ударить первым. А тогда нам не удастся обзавестись хлебными деревьями, ради чего мы, собственно, и оказались среди дикарей. Нас ждут трудные переговоры, мальчик, и если я хочу добиться успеха, мне следует обращаться с нашими хозяевами очень аккуратно.

Признаться, слово «дикари» меня удивило, я полагал, что он относится к островитянам с бо́льшим уважением. Впрочем, в его устах это слово звучало не как оскорбление, а как знак присущего английскому джентльмену естественного презрения к любым другим формам жизни.

– О, – вдруг произнес он, остановившись и окинув взглядом открывшуюся перед нами прогалину, что вела к нависшему над долиной обрыву. – Туда, Тернстайл. Если я не ошибся, здесь есть что тебе показать. Думаю, тебя оно заинтересует.

Я двинулся за ним – с осторожностью, потому что почва там была ненадежная и неверный шаг мог закончиться скольжением к обрыву и полетом в долину, однако очень скоро мы оказались у вереницы высоких зеленых деревьев, которые выглядели, на мой взгляд, так, точно простояли здесь с незапамятных времен. Я не мог понять, зачем капитан привел меня сюда, зачем он осматривает их кору. Капитан переходил от одного к другому, прикасался к ним, старательно оглядывал и наконец нашел, похоже, что искал, ибо лицо его расплылось в широкой улыбке и он взволнованно поманил меня к себе.

– Вот, – сказал капитан, указав на что-то вырезанное на стволе дерева, у которого стоял. – Прочитай.

Я прищурился, склонился поближе к коре. Разобрать надпись было трудновато, но мне это все же удалось. «Вм Блай, Кук, апрель 1779».

– Это вы, сэр, – изумленно сказал я и повернулся, чтобы взглянуть ему в лицо.

– Я, – с удовольствием подтвердил он. – Как-то утром я пришел сюда с капитаном, чтобы осмотреть долину, и он позволил мне вырезать на дереве мое имя. А когда я закончил, сказал, что когда-нибудь и я стану капитаном, может быть, великим капитаном, а там, глядишь, и возвращусь сюда, чтобы исполнить некое важное для короля дело.

Я, потрясенный тем, что стою на том самом месте, где когда-то стоял капитан Кук, протянул руку, чтобы коснуться коры дерева. И подумал, что если бы мои братья по заведению мистера Льюиса могли сейчас увидеть меня, то, чего уж там говорить, все они позеленели бы от зависти.

– Что же, надо идти дальше, мальчик, – сказал, помолчав, капитан. – Ты еще много чего увидишь на мысе Венеры. Просто мне показалось, что это тебя заинтересует.

– Еще как, сэр, – сказал я. – Я вот подумал… – И умолк, не уверенный, что мне стоит такое говорить.

– О чем подумал, Тернстайл?

– Подумал, может, и я когда-нибудь стану великим капитаном, – сказал я почти смущенно, так, точно сама эта мысль казалась мне дикой.

Однако ответ мистера Блая и поразил, и расстроил меня, ибо он расхохотался на манер, какого я никогда за ним не замечал.

– Ты, Тернстайл? – спросил он. – Помилуй, ты же просто мальчик-слуга!

– Так я еще вырасту, – возразил я.

– Капитанские должности на кораблях флота Его Величества предназначены для… как бы это сказать? – Он задумался. – Ну, в общем, для людей из хороших семей, понимаешь, и хорошо образованных. Людей разряда более высокого, чем человек с улицы. И если Англия хочет остаться великой державой, ей надлежит сохранять эту традицию.

Брови мои поползли вверх, однако я постарался ничем не показать презрения, которое ощутил, услышав эти слова; капитан явно не понимал их оскорбительности. С другой стороны, я подозревал, что человек его происхождения не понимает даже того, что таких, как я, вообще можно оскорбить.

– Выходит, мне никогда не подняться выше? – спросил я.

– Но ты уже поднялся, – ответил он. – Ты поднимался выше с каждым днем, какой проводил на борту «Баунти». Ты же наверняка сознаешь, что понимаешь теперь корабль куда лучше, чем в день, когда взошел на него.

Я признал, что это правда, что, сам того не желая, узнал о повседневных обязанностях палубного матроса почти столько же, сколько знает каждый из них.

– Ну так и довольно с тебя, – сказал капитан. – А теперь пойдем. – И, развернувшись, он двинулся прочь, переступая камни, не желавшие, несмотря на высокое положение мистера Блая, разбегаться с его пути. – Я хотел снова увидеть долину, и увидел ее. Надо двигаться дальше.

– Минуточку, капитан, если позволите, – сказал я и, сняв с ремня нож, выбрал дерево и приступил к работе, но, правда, с искусностью меньшей, чем та, какой обладал когда-то мистер Блай. Имя мое, черт бы его побрал, оказалось слишком длинным, а потому я ограничился надписью попроще: «Тернстайл, Блай, 1788».

– Готово, сэр, – сказал я, закончив, и повернулся, и последовал за ним, поднимавшимся по горному склону, и размышлял тем временем, прав ли капитан, что парнишке моего происхождения следует навсегда остаться среди тех, кого он знает с малолетства, или все-таки существует способ покончить с жизнью под вечным ярмом, в вечной приниженности.

5

В день, когда я впервые увидел кайкалу, всю мою одежду составляли штаны, а сам я валялся на береговом песке, пропекаясь под полуденным солнцем и водя вверх-вниз кончиком пальца по своей груди. Прошло больше недели с высадки экипажа «Баунти» на Отэити, и дни эти протекли, представлялось мне, на манер очень приятный. В мгновения вроде этого я понимал, как мне повезло, что я стал капитанским слугой, а не попал в разряд обычных матросов – им-то приходилось и днем и ночью выполнять всякого рода работу, а от меня ожидалось лишь, что я окажусь под рукой у капитана, если и когда понадоблюсь ему.

Однако в тот день капитан отправился вместе с мистером Кристианом и мистером Эльфинстоуном составлять карту той части острова, которой он еще не посещал и которая была, предположительно, богаче, чем прочие, хлебными деревьями, а я, пользуясь его отсутствием, вкушал вполне заслуженный мною отдых на солнцепеке. Лежа на спине и глядя в небо, я понимал, что был бы счастлив провести остаток моих дней в этом островном раю; мы хоть и пробыли здесь совсем недолго, но матросов уже явно охватывало чувство, разделявшееся и мной, – что ни один из нас не обрадуется возвращению на «Баунти» и долгому обратному пути к Англии. Разумеется, я уже решил никогда больше не ступать на ее землю, – мысли о том, что сделает со мной мистер Льюис, когда снова увидит меня, было достаточно, чтобы укрепиться в этом намерении; я нимало не сомневался – он навел кое-какие справки и узнал о моем аресте, коротком суде, полученном мной приговоре и сделанном мне предложении, и если я не поплатился за мои преступления в Спитхеде, то, возвратившись в Англию, должен буду сторицей ответить за свое отсутствие. Однако такое решение ставило передо мной дьявольски сложный вопрос: а как мне сбежать-то? Отэити был островом сравнительно большим в сравнении с теми, мимо которых мы проходили, но все-таки островом. Вероятность того, что я смогу в один прекрасный день исчезнуть и никто меня не поймает, была ничтожной. А что со мной сделают, если поймают? Выпорют? Повесят? Закон налагал за дезертирство лишь одно наказание, и подвергнуться ему я не желал. Нужно было найти какой-то другой путь. А значит, мне оставалось лишь ждать счастливого случая.

Впрочем, лежа в тот день на песке, я вовсе не думал о побеге, а предавался приятным фантазиям о том, как обращусь в мальчика с обезьяньими наклонностями и стану перескакивать с дерева на дерево, не ведая никаких опасений. Это достаточно счастливое мечтание позволяло наслаждаться окружавшим меня миром и покоем, и я с удовольствием провалялся бы так до конца дня, когда должен был вернуться капитан, если бы не пригоршня песка, которая жестоко ударила мне в лицо, залепив и глаза, и рот, как раз открывшийся в зевке. Я выплюнул песок, попытался протереть глаза, дабы определить и зверски отмутузить негодяя, который нарушил мой покой, однако, не успев еще выскоблить песчинки из глазниц, услышал загавкавший надо мной голос паскудника:

– Какого черта ты здесь делаешь, Турнепс, наглый ты лежебока?

Открыв наконец глаза, я увидел мистера Хейвуда и недовольно поморщился.

– Предаюсь созерцанию, – ответил я, оставшись лежать, что было самым вопиющим, какое я мог себе позволить, актом неуважения, поскольку предполагалось, что при появлении офицера всем нам следует вскакивать на ноги и вытягиваться в струнку из почтения к его священной особе. Правда, я все же сдвинулся немного по песку, чтобы не лежать прямо под ним, – воспоминание о том, как во время судилища надо мной он достал из штанов свою сморщенную свистульку и облил меня мочой, особой приятностью не отличалось.

– Предаешься чему? – переспросил он. При его образованности и девятилетняя девочка могла потягаться с ним умом и не сесть в лужу. – Созер… чему?

– Предаюсь созерцанию, мистер Хейвуд, – пояснил я. – Так принято говорить о человеке, который погружается в размышления, обдумывая свое прошлое, настоящее и будущее, а также их относительные достоинства. Возможно, для вас эта концепция внове.

– Настоящее, прошлое и будущее? – переспросил он и саркастически ухмыльнулся. – В прошлом ты бродил оборванцем по грязным улицам Портсмута, в настоящем ты – низший из низких на борту корабля Его Величества, а твое будущее определит один-единственный факт: по соизволению короля ты сможешь завершить жизнь пропойцы в одной из королевских тюрем.

– В общем и целом перспектива совсем неплохая, – заметил я и еще немного сдвинулся влево. – Вы, с вашего разрешения, сэр, застите мне солнце.

– Перестань дерзить, – ответил он тоном менее самоуверенным. И вздохнул – по-видимому, зной и иные кондиции острова препятствовали дальнейшим его попыткам утвердить свою власть. – Встань, по крайней мере, и дай королю посмотреть на кошку.

Я медленно поднялся на ноги, отряхнулся. Все-таки прямой приказ есть прямой приказ, а я хорошо понимал, что могу позволить себе немного насмешливой болтовни, но если он поймает меня на ослушании, то дело закончится побоями. Я ненадолго задумался над тем, что следует считать более нелепым – зачисление меня в представители кошачьего племени или его царственные претензии, однако мысли эти были в тот миг некстати, и я предпочел смолчать. Он взирал на меня с отвращением и презрением, коими обливал мою персону при каждой нашей встрече. Я же размышлял лишь о том, почему жаркое солнце Отэити так сильно обожгло его кожу. Прыщи мистера Хейвуда походили на дремлющие вулканы.

– Ты никчемный лентяй, известно тебе это, Турнепс? – спросил он, и на сей раз терпение, с которым я его слушал, лопнуло.

– Тернстайл, – сказал я. – Мое имя – Тернстайл, мистер Хейвуд. Джон Джейкоб Тернстайл. Неужели вам так трудно это запомнить? Предполагается, что вы – человек большого ума.

– Какое мне дело до твоего имени, Турнепс? – пожимая плечами, ответил он. – Да зовись ты хоть Маргарет Делакруа. Ты всего-навсего мальчишка-слуга, а я офицер, стало быть…

– Стало быть, стоите выше меня, знаю, – сказал я и вздохнул. – Со служебной лестницей я уже ознакомился.

– Так что ты тут делаешь, скажи на милость? – спросил он.

– Мне казалось, понять это несложно, – ответил я. – Капитан и старшие офицеры, – последнее сказано было в насмешку, хоть я и считал подобные шуточки ниже своего достоинства, – после полудня уехали, а это значит, что у меня есть немного свободного времени.

Мистер Хейвуд усмехнулся, покачал головой.

– Боже мой, Турнепс… Тернстайл, – театрально произнес он, – до тебя так ничего и не дошло, верно? У моряков Его Величества не бывает свободного времени. Если капитан решает, что ты ему сегодня не нужен, это вовсе не значит, что ты можешь бездельничать. Изволь найти себе работу! Изволь обратиться ко мне и спросить, что требуется сделать!

– А, – немного подумав, произнес я, – с этим правилом я знаком не был. Надо запомнить его на будущее, хотя, должен признаться, капитан почти не оставляет мне свободного времени. Он не выносит разлуки с теми, кого считает наиболее достойными его внимания.

Еще только произнося эту чушь, я пришел к заключению, что весь этот испортивший мне послеполуденные часы разговор состоялся исключительно по моей вине. Я должен был подыскать для себя укромное место, а не валяться там, где мог попасться на глаза любому паскуднику. Больше я такой ошибки не совершу.

– Ты нужен мне в питомнике, – сказал мистер Хейвуд, резко обрывая нашу дружескую беседу. – Будь любезен встряхнись и следуй за мной.

В недели, прошедшие после прибытия «Баунти» на остров, многие члены команды перекапывали неподалеку от нашей стоянки землю, отведенную под питомник хлебных деревьев. Рыхлили почву, перелопачивали ее и разбивали одну за другой опрятные, довольно длинные грядки. Днем или двумя раньше я от нечего делать заглянул туда, но постарался держаться подальше от грядок, чтобы меня не впрягли в работу. Капитан побеседовал с королем Тинаа, объяснил ему нашу задачу – сбор хлебных деревьев, – и король, выслушав некоторое количество подходящих к такому случаю льстивых заверений, с удовольствием разрешил забрать с острова все, что нам захочется. В конце концов, остров буквально зарос этими деревьями и, избавляясь от части их, ничем не рисковал. Однако, вопреки моим предположениям, план состоял не в том, чтобы просто собрать плоды хлебного дерева и нагрузить ими корабль; напротив, нам следовало вырастить из зрелых побегов как можно больше молодых растений, переместить эти саженцы в глиняные горшки, которые стояли неподалеку от капитанской каюты, затем доставить их в следующий наш пункт назначения, Вест-Индию, а оттуда вернуться домой.

– Если вы не против, сэр, я предпочел бы не делать этого, – сказал я, решив разговаривать с ним поучтивее, вдруг он меня в покое оставит. – Капитан может вернуться в любую минуту, и, если он от меня чего-то захочет, мне лучше быть рядом с ним.

– Капитан, – твердо объявил мистер Хейвуд, – не появится здесь до захода солнца. Все это время ты ему будешь не нужен. Он же не взял тебя с собой, так?

– Так, сэр, – согласился я. – Оставил нас обоих здесь.

– В таком случае ты свободен и можешь поработать в питомнике.

Я открыл было рот, собираясь выдать еще одну дерзкую шуточку, которая доставила бы мне двойное удовольствие – избавила от работы и разозлила его так, что у него черепушка лопнет, – но ничего придумать не смог и, не успев даже сообразить, какой нынче день недели, оказался в той части острова, где шла тяжелая работа.

Час спустя я так и продолжал возделывать землю вместе с девятью-десятью другими членами команды, руки мои протестовали против непривычной тяжести мотыги, жарко было до того, что я разделся, насколько позволяли приличия, однако ручка мотыги становилась тем не менее все более скольз кой от пота, которым я обливался. Если мне и предстояло размякнуть, как опасался капитан Блай, я затруднялся представить, когда это может случиться. Я и так-то был с самого начала пареньком тощим, а двенадцать месяцев на борту вытопили из моего тела весь жирок, и, клянусь, проводя пальцем по ребрам, я чувствовал, как он на них попрыгивает – пам-ба-бам. Зато я обзавелся мышцами, каких у меня в Портсмуте не было, и запасом сил, который и самого меня порой удивлял. В тот день бок о бок со мной потел мичман Джордж Стюарт, чья бледная кожа обгорела настолько, что я понимал – под вечер его ждет немалая боль, да он уже выглядел так, точно мог вот-вот свалиться без памяти. На наше счастье, у туземных девушек имелась странная смесь снадобий, они разминали ее в чашах и получали кашицу, которую под конец каждого дня втирали в кожу обожженных солнцем мужчин. Я подозревал, что мужчины только рады были обгорать, поскольку получали в результате уход столь интимный.

– Эй, Джордж Стюарт, – сказал я (возможно, в голове у меня совсем помутилось от зноя, иначе я нижеследующего предложения не сделал бы, даже в шутку). – Может, вышибем мотыгами мозги мистера Хейвуда и удерем отсюда, что скажете?

Мне хотелось насмешить его, да посильнее, но один взгляд на лицо Стюарта мигом убедил меня в том, что я допустил большую промашку. Он посмотрел на меня с тем презрением, какого я удостаивался лишь от членов экипажа, занимавших положение самое невысокое, – будучи слугой капитана, я не получил на судне официального ранга, а это означало, что и у низших из низших имелся кто-то, перед кем можно задирать нос, – и, покачав головой, вернулся к работе.

– Да я ничего такого в виду не имел, – поспешил сказать я. – Просто пошутил.

Что-то во мне сожалело о моих неосторожных словах, я почти надумал пространно объяснить, что ничего подобного не подразумевал, но тут все работавшие в питомнике выпрямились, побросали мотыги и устремили взгляды на запад, и я, посмотрев туда, увидел приближающуюся к нам четверку юных девушек, которые несли на головах большие сосуды. Поступь их была легка, казалось, они даже не замечали немалой тяжести своей ноши; я заподозрил, что девушки могут перейти на бег и все равно не расплескать ни капли. Всей одежды на них было – по полоске ткани на бедрах, прикрывающей срамные места, однако по прошествии первой нашей здешней недели склонность матросов посвистывать и плотоядно скалиться, глядя на женские титьки, как-то сошла на нет. Смотреть-то мы на них, конечно, смотрели по-прежнему, а я что ни день распалялся и напрягался чаще, чем находил полезным для здоровья, но в тот миг нас пуще всего интересовали кувшины на головах девушек, содержащие нечто куда более ценное, чем женские формы, ибо эти сосуды наполняла ледяная вода бившего неподалеку ключа.

Матросы побежали навстречу девушкам, и те опустили кувшины на землю, чтобы перелить воду в высокие чаши, которые стояли вдоль края питомника, и каждый из подбегавших спешил осушить свою и снова наполнить ее – столько раз, сколько удастся, прежде чем опустеют кувшины. Я немного замешкался и получил воду последним, и налила ее мне девушка, которая шла последней, не виденная мной прежде красавица моих примерно лет, ну, возможно, чуть старше. Я смотрел на нее и дивился тому, что мой пересохший рот может, оказывается, стать еще суше. Приняв от нее чашу, я воды не попробовал.

– Пей, – сказала она и улыбнулась мне, и ее зубы, такие белые по контрасту со смуглой кожей, мгновенно ослепили меня, и я подчинился ее приказу, как подчинился бы, потребуй она, чтобы я выдернул из-за пояса мистера Хейвуда нож и раскроил себе горло от уха до уха. Воду я проглотил одним торопливым глотком, чувствуя, как она стекает в живот, наполняя меня упоительной прохладой, и попросил налить еще, что девушка и сделала, рассмеявшись. Только на этот раз она лила воду, склонив голову, но подняв на меня глаза, вникая взором в мои и улыбаясь.

Давайте-ка я объяснюсь прямо, избавлю вас от пышных фраз. Девушку звали Кайкала, что означает «вся прохлада моря и весь жар солнца», и в те мгновения я влюбился в нее. Оказался в ее власти. Любые звуки, какие издавались вокруг матросами, обратились для меня в мертвую тишь, я вернулся к жизни лишь после того, как мистер Хейвуд, паскудник, подошел, взял ее за руку и увел.

– Эй, гляньте-ка на Турнепса, – воскликнул Джон Холлетт, юнец почти одних со мной лет. – Бедняга совсем ополоумел.

Тут уж я поозирался и увидел, что все глазеют на меня, кто весело, кто со скукой. Я тряхнул головой и вернулся к моей мотыге, но почти ничего больше о тех рабочих часах не помню, потому что мысли мои блуждали неведомо где, в стране, которую я никогда не посещал, в местах, которые желал назвать своим домом.

6

Несмотря на то что по окончании нашего плавания к Отэити и в первые проведенные на острове недели отношения между двумя мужчинами, казалось, изрядно улучшились, кончилось все тем, что капитан Блай и мистер Фрейер поругались еще раз. Признаюсь, в их споре я был на стороне штурмана, ибо с ним несправедливо обошлись и капитан, и команда, винившая его за проигрыш в этом споре.

Все началось, как это часто бывает, с пустяка столь незначительного, что он мог не иметь и вовсе никаких последствий, если бы не привел кое к чему еще, а это кое-что не привело к чему-то другому, а другое, в свой черед, не привело к ссоре. Начало же всему положила сущая ерунда – у капитана приключился понос.

Не было в команде «Баунти» ни мужчины, ни мальчика, которые, попав на остров, не объедались бы и не опивались в мере куда как большей, чем на борту корабля, и хоть это пошло на пользу нашей коже и волосам, а те, кого в плавании поразила цинга, скоро и думать о ней забыли – болезнь эту просто-напросто смел целый шквал витаминов, содержащихся в ничем не ограниченном запасе свежих фруктов и овощей, коими изобиловал остров, – были среди нас и такие, кто перестарался, поедая их, и занемог. Одним из них оказался капитан, сильно пристрастившийся к плодам папайи и как-то раз употребивший их столько, что они сотворили с его пищеварительной системой нечто ужасное, принудив его то и дело рысью бегать в сортир.

Принеся ему тем утром завтрак и увидев его бледность, темные мешки под глазами и капли пота на лбу, я понял: что-то неладно, однако голова у меня была до того занята моей новой любовью, Кайкалой, что о состоянии капитана я и думать не стал.

– С добрым утром, капитан, ваше святейшество, сэр, – радостно выпалил я. – И с хорошим, ясным утром, будьте уверены.

– Боже милостивый, Тернстайл, не знай я тебя лучше, так принял бы за ирландца, – сказал капитан раздраженно. Меня это нарекание не задело. Поклеп насчет того, что я изображаю ирландца, был одним из обвинений, предъявленных мне, тогда еще склизкому головастику, тем самым ослом, королем Нептуном. – Твой слог с каждым днем становится все более заковыристым.

– О нет, капитан, – торопливо ответил я и покачал головой. – Вы ошибаетесь. Не стану спорить, я знал в Портсмуте нескольких ирландцев, людьми они были сомнительными и выражались слишком уж замысловато, особенно когда выпьют, а выпивали они часто, и потому я их чурался.

– Да, да, – отозвался он так, словно я ему бог весть как досаждал, и принялся, кривясь от брезгливости, ковырять вилкой в том, что лежало на принесенной мной тарелке. Он явно был не в настроении слушать мою болтовню. – Святые небеса, Тернстайл, тебе даже в голову не пришло принести мне свежей воды.

Я подумал, что он, похоже на то, помешался, потому как на краю стола, рядом с хлебом и фруктами, стоял кувшин с водой, которую я минут десять назад сам набрал из ручья.

– Да вот же она, капитан, – сказал я, чуть придвигая к нему кувшин. – Налить вам чашку?

– Я не младенец, – отрывисто ответил он, не без удивления глядя на воду, – ведь и вправду же странно было, как это капитан ее не заметил. – Думаю, я способен кормиться и без твоей помощи.

– Как скажете, сэр, – ответил я и начал собирать вещи, небрежно разбросанные им по земле прошлой ночью, как оно принято у джентльменов, знающих, что всегда найдется слуга, который придет и устранит учиненный ими беспорядок. Их этому матери учат. Прибираясь, я помалкивал, мне хватило ума понять, что капитану не до разговоров. За проведенные нами здесь недели настроение его все ухудшалось, хоть работа у нас и шла полным ходом. Я подозревал, что его приводит в уныние резкая смена образа нашей жизни. Сама природа нового была такова, что в иные дни капитан вообще ни одного из своих офицеров не видел, команда же не собиралась вся вместе с вечера, после которого мы заметили землю. Капитан сознавал, что физическая сторона жизни на Отэити пришлась всем его морякам по душе, что они легко и свободно сходятся с новыми знакомцами.

Для капитана поставили отдельную хижину, вернее сказать, палатку – в тени прибрежных деревьев, но достаточно далеко от воды, что избавляло его от тревог насчет намокшей постели. Моряки в большинстве своем спали в гамаках и на пляже. Разумеется, многие уже нашли себе по женщине, чтобы проводить с ней ночи. Или по две женщины. Или, как мистер Холл, по четыре, да еще и мальчика в придачу, однако это уже другая история, – он мог, вернувшись в Англию, обсуждать ее с миссис Холл, но для этих страниц она не годится. Мне только еще предстояло познать женскую ласку, и я старался что было сил не тратить слишком много времени на пылкие помыслы о ней. Да, так вот палатка капитана была особенно удобна. В ней имелся стол, на котором лежали карты, судовой журнал и ежедневные рапорты касательно хлебных деревьев, капитан проводил за ним немало времени, заполняя журнал и сочиняя письма к сэру Джозефу, в которых рассказывал о ходе работ, хотя как он собирался отправить их адресату, я не знал.

– Фрукты нынче утром не очень хороши, – сообщил после недолгой паузы капитан, удивив меня, поскольку я успел стибрить парочку-другую и нашел их на редкость вкусными. Сладкими и сочными, мне такие нравились.

– Правда, сэр? – спросил я и собрался добавить еще несколько слов, может быть, даже поспорить с ним, но тут он удивил меня еще пуще, выругавшись, вскочив с койки и бросившись ко мне на скорости, какой никогда еще в моем присутствии не развивал. На миг я решил, что это изъяны фруктов взбесили его и теперь капитан намеревается сбить меня с ног и снести мою голову с плеч, но и опомниться не успел, как он шеметом пронесся мимо меня к уборной, где и облегчился – быстро, но продолжительно и на громкий, чрезвычайно неприятный манер. Я прикинул, не уйти ли мне, однако по утрам капитан обычно отдавал распоряжения касательно того, что я должен сделать в течение дня, и мне было ясно: при нынешнем его настроении я, смывшись без всякого разрешения, наживу неприятности.

Когда он наконец выбрался наружу, то пошатывался, лицо его покрывал пот, тяжелые мешки под глазами еще потяжелели и потемнели.

– Вы хорошо себя чувствуете, сэр? – спросил я.

– Да, да, – огрызнулся он и, оттолкнув меня, опустился на койку. – Все, я съел достаточно. Больше не хочу. И в будущем приноси мне что-нибудь посъедобнее, ладно, мальчик? Мой желудок не принимает отраву.

Я посмотрел на поднос. К еде он едва притронулся, однако говорить об этом я не стал, решив оставить ее на потом, для собственного ленча.

– Ты видел сегодня мистера Кристиана, Тернстайл? – спросил затем капитан. – По-моему, у нас застопорился прирост ежедневного сбора растений, я хочу выяснить причину этого.

– Видел футах в двадцати отсюда, – ответил я. – Когда я шел к вам, он распределял людей по сегодняшним сменам.

– Только сейчас? – сварливо спросил капитан. – Черт побери, мальчик, посмотри на часы!

Он снова поднялся с койки, с трудом, накинул на тело халат, вышел из палатки и ненадолго замер, ослепленный, прикрыл щитком ладони глаза, потом прижал ее ко лбу и двинулся дальше, при этом лицо его искажалось все бо́льшим раздражением. Мистер Кристиан и мистер Фрейер стояли неподалеку, погрузившись в редкий для них беззаботный разговор, который капитан резко прервал, потребовав, чтобы ему объяснили, какого дьявола тут происходит.

– Происходит с чем, сэр? – спросил мистер Кристиан, и, готов признать, ничьи волосы еще не выглядели столь темными, как его – в то утро, под солнцем. Он стоял голый по пояс, и нетрудно было понять, почему женщины острова так увиваются вокруг него; судя по его сложению, сам Спаситель присутствовал при создании мистера Кристиана и чертеж его тела набросал самолично. В лагере поговаривали, что он уже добился своего более чем от дюжины туземок и намерен к следующей пятнице управиться со всей их низкопробной компанией.

– С хлебными деревьями, мистер Кристиан, – гневно ответил капитан. – Пока в питомник доставлено меньше двух сотен побегов, а между тем в расписании работ ясно сказано, что ко вчерашнему дню нам надлежало собрать триста пятьдесят. Как же при таких темпах работы все они успеют подрасти до погрузки на судно?

Мистер Кристиан почти неприметно пожал плечами, коротко взглянул на мистера Фрейера, а затем предпринял попытку выиграть время.

– Нехватка действительно столь велика? – спросил он.

– Иначе я этого не говорил бы. И почему, кстати сказать, распределение по работам производится только сейчас? Они должны были начаться час назад.

– Просто мы ждали, когда вернутся Мартин и Скиннер, сэр, – впервые подал голос мистер Фрейер, и я подумал, что лучше бы ему молчать как убитому, поскольку мало что могло заставить капитана вспылить так же верно, как голос судового штурмана, с которым он находился в отношениях скорее сумбурных, чем располагающих к обмену мнениями.

– Ждали Мартина и Скиннера? – изумленно спросил капитан. И тут он издал легкий стон – понос, сообразил я, снова вознамерился сыграть с ним злую шутку. Капитан перенес свой вес с правой ноги на левую, при этом тело его словно ушло немного в песок. – Что значит «ждали»?

– Ждали, когда они вернутся после своих ночных… э-э, фокусов, – ответил, тщательно подбирая слова, мистер Фрейер.

– Фокусов? – переспросил капитан, глядя на мистера Фрейера так, точно у того ум за разум зашел. – Каких еще фокусов? У нас здесь что – бродячий цирк?

– Ну, сэр… – начал мистер Фрейер и издал смешок, сразу же постаравшись, однако, обратить его в кашель, а лицу придать серьезное выражение, – вы человек бывалый. Осмелюсь сказать, вы меня понимаете.

– Я ничего не понимаю, сэр, и жду от вас объяснений, – рявкнул капитан, а я прикинул, только ли это хотел он сказать, и решил, что не только. – О каких фокусах речь? Отвечайте, сэр!

– Насколько я знаю, вчера вечером они отправились на прогулку вглубь острова, взяв с собой несколько туземных женщин, – весело ответил мистер Фрейер. – Они с минуты на минуту вернутся, уверяю вас.

Капитан Блай, ошеломленно глядя на него, приоткрыл рот. Я даже думать боялся о том, что за этим может последовать, однако капитан удивил меня, повернувшись от мистера Фрейера к его недавнему собеседнику.

– Мистер Кристиан, – начал он, – вы всерьез заявляете мне… – Тут он умолк, болезненно застонал, лицо его сильно исказилось. – Оставайтесь здесь, оба. Никому не уходить.

С этими словами он кинулся к своей палатке и, когда вернулся, выглядел и смущенным, и еще более злым, чем прежде.

– У нас развелось слишком много бездельников, и я этого не потерплю, – сразу же, не дав офицерам и рта раскрыть, прорычал он, – а корень всего – вы, вы оба. Стоите здесь, как парочка дамских горничных, а ваши люди между тем дезертируют…

– Сэр, вряд ли их можно назвать дезертирами… – начал мистер Фрейер, однако капитана было уже не остановить.

– Они покинули свои посты, если не своего короля! – закричал он. – Им следует быть здесь и быть готовыми приступить в назначенное время к работе. Вот к чему привели все эти ночевки на берегу. Им надлежит положить конец – и немедленно. Вы, мистер Кристиан, отвечаете за питомник. Сколько матросов вам требуется ежедневно?

– Ну… – Мистер Кристиан подумал, поглаживая свои брови и проверяя чистоту ногтей, и ответил: – Полагаю, сэр, для ухода за питомником нам хватит полутора дюжин – половина будет работать, другая отдыхать.

– В таком случае, мистер Фрейер, матросам, не работающим в питомнике, тем, кто занимается доставкой побегов, следует, выполнив их дневные обязанности, каждый вечер возвращаться на судно и ночевать на борту. Ясно?

Те трое из нас, что не имели капитанского чина, несколько мгновений простояли в оцепенении, и я не без удовольствия отметил неверящие взгляды, коими обменялись двое офицеров. Я же, со своей стороны, пожелал, чтобы капитана взял да и одолел вдруг новый приступ поноса, который заставил бы его позабыть о своем распоряжении, ибо даже мне было понятно, к каким осложнениям оно приведет.

– Вы уверены, что это разумная мера, капитан? – спросил мистер Фрейер.

– Разумная? – усмехнулся мистер Блай. – Вы оспариваете мое решение?

– Я всего лишь спрашиваю, сэр, – мирно ответил штурман. – Когда мы подошли к Отэити, вы сами сказали матросам, что они многим пожертвовали во время плавания и заслуживают благодарности, а потому распорядок их жизни на острове будет несколько менее… казарменным. Я не вижу причин, которые мешают разрешить покончившим с дневной работой матросам проводить вечера на берегу. Это лишь повысит их моральный дух и так далее.

Хорошая была бы речь, если б ее можно было произнести, не лишившись в итоге головы на плечах, но штурман еще говорил, а мистер Кристиан уже успел перехватить мой взгляд, и мы с ним в кои-то веки пришли к молчаливому согласию: нет, ни один из нас не пожелал бы стать жертвой того, что за этим последует.

– Мистер Фрейер, – сказал наконец капитан, и я испугался еще сильнее, услышав его ровный тон. – Вы позорите ваш мундир, сэр.

Получатель этого оскорбления только рот открыл, а мистер Кристиан нервно сглотнул, капитан же продолжил:

– Вы стоите передо мной и говорите, что матросы многим пожертвовали во время плавания. Они не жертвовали ничем, мистер Фрейер. Они служат в военно-морском флоте Его Величества, да благословит его Господь, и таков их долг, сэр, да, долг службы. Точно так же ваш долг, сэр, состоит в том, чтобы выслушивать каждое мое слово, выполнять каждый мой приказ и не задавать никаких вопросов. Почему я должен то и дело препираться с вами, мистер Фрейер? Почему вы не можете просто выполнять ту роль, которая отведена вам на борту «Баунти»?

– Сэр, – ответил, помолчав, мистер Фрейер (он вытянулся в струнку, и голос его не дрожал, мне это очень понравилось), – если таков ваш приказ, я, разумеется, прослежу за его выполнением. Однако я хочу, чтобы вы занесли в судовой журнал следующее: я считаю неразумным наказывать сейчас команду – а она сочтет это наказанием – из-за такого пустяка, как опоздание двух матросов на работу. Есть лучшие, чем нарушение данного морякам обещания, способы решения этой проблемы.

– И вам они, вне всяких сомнений, известны?

– Позвольте Флетчеру и мне поговорить с командой, сэр. Мы ясно дадим ей понять, что немного повеселиться – это одно дело, но есть и другое – то, для выполнения которого мы сюда приплыли…

– Мы не будем разговаривать с командой, – тихо сказал капитан. Голос его был усталым, лицо снова побледнело, я видел, что приближается новый приступ, что очень скоро ему потребуется облегчиться. – Я поговорил с вами, а вы сообщите морякам о моем приказе, и больше никаких разговоров не будет, это ясно?

– Да, сэр, – ответил мистер Фрейер с очевидным неудовольствием в голосе. – Как скажете.

– Вот именно, как я скажу, сэр, – огрызнулся мистер Блай. – А вы, мистер Кристиан, отныне держите ваших людей из питомника на коротком поводке и следите за тем, чтобы каждый честно выполнял свою работу, но без всякого ночного панибратства с… с…

– С кем, сэр? – спросил мистер Кристиан.

– С дикарями, – ответил капитан.

Тут его тело скрючилось от боли, и он снова понесся в палатку, оставив мистера Кристиана, мистера Фрейера и меня смотреть ему вслед в изумлении, смятении и сомнении сразу.

– Что вы об этом скажете? – спросил мистер Фрейер.

Мистер Кристиан шумно втянул в себя воздух, покачал головой.

– Разговаривать с ними будет непросто, – ответил он. – Многие моряки сильно расстроятся, это я вам обещаю.

– Может быть, нам стоит поговорить с ним немного позже? Или вам, Флетчер. К вам он прислушивается.

Я знал, что мистер Фрейер прав, но еще лучше знал, что у попытки мистера Кристиана заставить капитана передумать и не портить морякам жизнь примерно столько же шансов на успех, сколько у меня – отрастить на лопатках крылья и улететь в страну, где вдоволь еды и питья, прихватив с собою и Кайкалу в надежде, что она украсит удовольствиями каждый час моей жизни – отныне и до поры, когда Спаситель призовет нас к Себе.

– Не знаю, Джон, – сказал мистер Кристиан. – Вам приходило когда-нибудь в голову, что… – Он повернулся и увидел меня. – Какого дьявола ты тут делаешь, Турнепс?

– Я думал, что капитан вернется, сэр, – с самым невинным видом ответил я.

– А я думаю, что он ушел насовсем, – сказал мистер Кристиан. – Ступай за ним. Ему может понадобиться твоя помощь.

Палатка была последним местом, в котором я желал оказаться, и все-таки я неохотно поплелся к ней, но капитана там не застал, он снова пребывал в гальюне.

Вот вам история о том, как приступ поноса привел к непродуманному решению, которое посеяло первые семена недовольства, а оно породило кучу наших дальнейших бед. Если бы я знал, что нас ждет, то еще прошлой ночью подмешал бы к чаю капитана немного мускатного ореха и экстракта из листьев оливы, всем же известно, как они хороши для желудка, как отвращают понос.

7

С этого все и началось. В следующие недели характер капитана стал претерпевать ужасные изменения, я заподозрил даже, что жара помутила его разум, поскольку незлобливый и добрый человек, которого я знал на борту «Баунти», обратился в раздражительного, готового наброситься на кого угодно.

Мистер Фрейер, видевший одним вечером, как капитан едва не оторвал мне башку из-за сущего пустяка, отвел меня в сторону и заслужил мою вечную благодарность, спросив, как я поживаю, – мне такого вопроса отродясь не задавали, а уж с тех пор, как я вступил в нашу паршивую команду, тем более.

– Лучше некуда, – соврал я сквозь зубы. – Живу на тропическом острове, солнце светит в лицо, живот полон. На что мне жаловаться?

Мистер Фрейер улыбнулся, и я на миг испугался, что он меня обнимет.

– Ты хороший паренек, мастер Тернстайл, – сказал он. – И очень хорошо заботишься о капитане, ведь так?

Я подумал немного и ответил, тщательно подбирая слова:

– Он был добр ко мне. Вы не знаете, с какими людьми мне приходилось иметь дело до встречи с ним.

– В таком случае позволь дать тебе совет: не принимай его нагоняи близко к сердцу, – сказал он. Ничего себе – нагоняи! Пять минут назад я принес капитану чай, а про лимон забыл, так, клянусь, он готов был за кортик схватиться. – Главное в людях вроде капитана Блая то, – продолжал мистер Фрейер, – что они прежде всего мореплаватели. Когда под ногами у них твердая земля, когда их не окружают волны, когда запах соленой воды не щекочет им ноздри, они становятся раздражительными, склонными к брани. Разумное смешивается в них с неразумным, и потому советую тебе не обращать на его ругань внимания. Я хочу сказать, Турнепс, не принимай ее на свой счет.

Поведению капитана можно было найти и другое объяснение. Насколько я знал, лишь двое из всего экипажа «Баунти» еще не вкусили того, что предлагали им туземные женщины. Одним был капитан Блай, который постоянно держал при себе портрет Бетси и, в отличие от других женатых членов команды, даже таких высокопоставленных, как офицеры, считал, по всему судя, священными обеты, данные им при венчании. И я начинал гадать, не могла ли одна-другая пикантная шалость поднять его настроение; со мной, я был в этом уверен, она сотворила бы чудеса. Ибо вторым из тех, кто так пока и не прикоснулся к женщине, был, разумеется, я.

Тем не менее совет мистера Фрейера пришелся кстати, и я проникся к нему благодарностью. Годом раньше, при первых наших встречах, я нередко думал о нем как о человеке, с которым трудно сойтись. Было в нем что-то – главным образом в бачках и длинном лошадином лице, – внушающее желание сторониться его. Однако душа у мистера Фрейера была добрая. Он заботился о матросах, серьезно относился к исполнению своих обязанностей. И нравился мне этим. В отличие от надменного хлыща мистера Кристиана, который проводил больше времени, любуясь на себя в зеркало, чем думая о тех, кто трудился бок о бок с ним.

Когда я вернулся после разговора с мистером Фрейером в палатку капитана, он велел мне уведомить команду – офицеров и матросов, – что ей следует собраться вечером на борту «Баунти», так как он желает обратиться к ней с глазу на глаз. Я вознамерился было попросить его довериться мне и заблаговременно поведать, что он собирается с нами обсудить, да побоялся, что капитан оскальпирует и освежует меня еще до того, как я доберусь до конца моей просьбы.

А потому просто выполнил его приказание, и вечером, когда пробило семь склянок, весь личный состав «Баунти» собрался на палубе. В первый раз с того дня, когда мы подошли к острову, я увидел команду в сборе и не мог не заметить, насколько она изменилась. Моряки выглядели поздоровевшими, это уж будьте уверены. Кожа их порозовела, из-под глаз исчезли мешки, лица повеселели; впрочем, я видел, что неожиданный сбор всей команды на борту заставляет их нервничать. Моряки побаивались, что капитан возьмет да и прикажет поднять якорь.

Офицеры стояли впереди, мистер Фрейер и мистер Эльфинстоун были одеты положенным образом, а вот мистер Кристиан с мистером Хейвудом пришли на судно в шароварах и рубашках с открытым воротом. Добавлю для полной ясности: я не сомневался, что мистер Хейвуд явился еще и под мухой.

Удача улыбалась мне, на Отэити я их обоих видел не часто, поскольку мистер Кристиан отвечал за питомник, а мистер Хейвуд состоял у него в помощниках, – там они и жили, и проводили бо́льшую часть времени. Капитан, разумеется, заглядывал туда ежедневно и казался по возвращении довольным увиденным, я же, пока он отсутствовал, прибирался в палатке и стирал его грязную одежду. Но разумеется, я слышал разговоры о том, что после успешной дневной работы эта парочка закатывала по ночам такие вакханалии, каких постыдились бы и древние греки с римлянами. Я этого не видел – пока, – потому что к их кругу не принадлежал, да и слишком тесно связан был с капитаном, чтобы они решились пригласить меня присоединиться к подобным забавам. Однако я знал, что почти каждый член команды пробирался туда глухой ночью, дабы свести близкое знакомство с островитянками, а поскольку ни одна из них христианкой не была, никаких укоров совести за свое блудливое поведение эти женщины не испытывали.

Капитан вышел на палубу при полном параде и, глубоко дыша через нос, оглядел своих подопечных. Я вспомнил слова мистера Фрейера о том, что капитану необходимо ощущать в ноздрях запах моря, и подумал, не запасается ли он этим запахом впрок, не наполняет ли им легкие, чтобы затем смаковать его в ночные часы. Капитан оглядел офицеров, нахмурился, увидев наряды мистера Кристиана и мистера Хейвуда, но лишь покачал головой и пока что отвел взгляд в сторону.

– Моряки, – начал он, одним этим словом заставив стихнуть негромкое бормотание команды, – я созвал вас нынче вечером потому, что мы не собирались уже долгое время. Я хотел… – Он примолк, подыскивая нужное слово, и, по-моему, когда подыскал, оно ему ничуть не понравилось, – поблагодарить вас за тяжелую работу, которую вы исполняете на острове. Побеседовав сегодня днем в питомнике с мистером Кристианом и с нашим ботаником мистером Нельсоном, я могу подтвердить, что работа идет по плану и, если мы будем продолжать продвигаться так же споро, успех нашей миссии гарантирован.

Однако нам еще предстоит провести на острове самое малое месяц, и потому я должен упомянуть об одной-двух вещах и убедиться в том, что все у нас будет идти так же гладко, как шло до сих пор. Сейчас вы услышите перечень… не правил, в точном смысле этого слова; думаю, нам достаточно хорошо живется и без них. Считайте это перечнем рекомендаций, и я прошу, чтобы в последующие недели каждый из вас держал их в уме.

Матросы забормотали снова, но, поскольку капитан не сказал, что всем надлежит остаться на корабле и готовиться к отплытию в Англию, тревоги в этом ропоте не было.

– Во-первых, – продолжал капитан, – как вы наверняка заметили, туземцы этого острова верят, что капитан Кук жив и благоденствует в Белгравии. Разумеется, на самом деле этого героического человека десяток лет назад убили дикари одного из расположенных неподалеку островов. Я хочу, чтобы эту ложь, если ее можно так назвать, продолжали считать правдой. Поддерживать этот обман в наших интересах, поскольку благодаря ему сохранится приязнь к нам хозяина острова Тинаа, который, естественно, чтит покойного капитана и преклоняется перед ним, чего капитан Кук, несомненно, заслуживает. И я приму самые серьезные меры против каждого, кто раскроет эту ложь.

Во-вторых, я знаю, что между вами, моряки, и женщинами острова возникло определенное… дружеское согласие. Назвать его необычным нельзя, и, разумеется, здешние леди – я именую их так без каких-либо оговорок – не обладают достоинством и честью оставленных нами дома жен и возлюбленных, а потому делайте все что хотите, однако я призываю вас обращаться с ними по-доброму, не забывая, впрочем, о вашем здоровье.

Ответом на эти слова стали хриплый смех и непристойные выкрики, которые я повторять здесь не стану, поскольку нахожу их слишком низкими. Капитан, подождав немного, поднял руку, матросы угомонились, и он заговорил снова:

– Как вам известно, мы перенесли с корабля на остров немало орудий, которые помогают нам в наших усилиях, а король Тинаа был настолько добр, что предложил нам воспользоваться здешними ножами и иными режущими инструментами. Каждый из вас должен присматривать за ними, следить, чтобы ничто не было утеряно или украдено. Стоимость любого утраченного орудия будет впоследствии вычтена из заработка того, кто им распоряжался.

Могу вас заверить, что последнее никакого впечатления на матросов не произвело, и они дали ясно понять это, что показалось мне правильным и достойным. Если человеку нельзя доверить орудия его труда, то какой же из него работник?

– Я не сомневаюсь, – продолжал капитан, – что никто из команды не позволил себе поступков, о которых я сейчас скажу, однако такое случалось в прежних плаваниях, на других кораблях, и потому я просто хочу привлечь к ним ваше внимание. Все судовое имущество, все, что мы соберем на острове, любые наши припасы принадлежат не вам и не мне, но королю, и каждый, кто присвоит их с целью продажи или обмена, окажется повинным в серьезнейшем нарушении установленного порядка и будет соответственно наказан.

Оглядев команду, я обнаружил некоторое количество отмеченных виною лиц. То, о чем говорил капитан, происходило регулярно, и все мы – в том числе и он – знали об этом, капитан же просто пытался положить этому конец.

– Я назначу офицера, который станет присматривать за обычными торговыми отношениями между кораблем и островом, и если кто-то из вас пожелает купить что-либо на острове, пусть обратится к нему и получит его разрешение. Мистер Кристиан, – сказал капитан, взглянув на старшего из своих офицеров, – я намеревался предложить этот пост вам.

– Спасибо, сэр, – ответил тот и только что руки не потер от радости, ведь очевидно же было, что такое положение позволяло заработать больше, чем любое другое. – Я с удовольствием…

– Однако я заметил, сэр, что вы считаете допустимым стоять на палубе, перед всей командой, с расстегнутым воротом.

Мистер Кристиан приоткрыл от удивления рот и покраснел – он не привык получать выговоры в присутствии кого-либо из нас.

– Сэр? – нервно переспросил он.

– Вы полагаете ваш наряд уместным здесь, сэр? – спросил в свой черед капитан. – А вы, мистер Хейвуд, скажите, если мистер Кристиан надумает пить воду из ванны, которую он принял, вы, сэр, последуете и этому его примеру?

Мистер Хейвуд свирепо вытаращил глаза, но ничего не ответил.

– У нас рассыпается в прах дисциплина, джентльмены, – провозгласил капитан. – Я попросил бы вас исполнять ваши официальные обязанности в виде не столь обнаженном. Мистер Фрейер, возможно, вы будете настолько добры, что примете на себя управление нашей торговлей?

– Благодарю вас, сэр, – бесстрастно ответил мистер Фрейер, а я, признаться, подумал, что это лишь справедливо – хотя бы раз воздать ему должное, вместо того чтобы костерить его всякими словами.

– Что же, в таком случае мои наставления закончились, моряки, – с натужной веселостью сообщил капитан. – Сегодня я заночую на корабле. Вы, мистер Кристиан, возвратитесь с вашими людьми в питомник. Все прочие останутся на «Баунти».

Тем тот день и завершился – мы получили список обязательных к исполнению правил, увидели, как старшему офицеру намылили шею, и прониклись чувством, что скоро веселое времечко, коим мы так упивались, придет к концу.

Оно и пришло – и куда раньше, чем ожидал каждый из нас.

8

Жили мы так. Каждый день после полудня капитан удалялся в свою палатку, чтобы вздремнуть. Он всегда поднимался рано, наш капитан Блай, и без нескольких часов послеполуденного сна мог к ужину обратиться в совершеннейшего демона ада. Перед тем как капитан засыпал, я ставил у его койки чашу со свежей водой, чтобы, проснувшись, он мог ополоснуть лицо и ожить. А сделав это, я его покидал.

Я бежал от нашего лагеря на юг, к местам, густо заросшим деревьями и кустами, которых в жизни не видел, да и теперь особо не замечал, потому что спешил добраться до моей цели. Я же не пейзажем полюбоваться намеревался и не пышной флорой, меня влекла совсем другая награда. Я бежал, сворачивая налево там и направо здесь, перепрыгивая через камни, неожиданно преграждавшие мне путь, огибая холм, на котором стояли кружком деревья, словно оберегая какое-то поселившееся в нем существо. А затем вылетал на полянку, где из-под моих ног прыскала в стороны, сохраняя ощущение великой своей важности, мелкая островная фауна, на которую я опять-таки внимание обращал не большее, чем она на меня.

С полянки я уже слышал тихое журчание ручья и плеск падавшей в озеро воды и понимал, что цель моя близка, и распалялся, зная, что меня ждет впереди. Деревья вокруг полянки росли гуще, солнечный свет прорывался между их кронами, и по прошествии не столь уж и многих минут я видел ту, которую столь жаждал увидеть со времени последнего нашего свидания. Кайкалу.

Лет ей было, думаю, столько же, сколько мне, ну, может, на год больше. Или, не без натяжки, на два. Ну ладно, если совсем уж честно, на три. Когда она улыбалась мне, я чувствовал, что не встречал еще в жизни никого, кто ценил бы меня так высоко, как она, считал бы таким лихим молодцем, – оценка, которую я готов был признать справедливой. На мое счастье, никакого турнепса она отродясь не видела, а потому и не думала называть меня этим дурацким именем. Думаю, если бы какой-то мерзавец сообщил его Кайкале и оно потешило ее, я бы расплакался. Она отдала предпочтение моему среднему имени, Джейкоб, которое у нее превратилось в ЭйКо, на нем мы, Кайкала и Эй-Ко, и остановились.

Все прекрасно знали, что каждый попавший на остров моряк искал общества женщин, – каждый, за исключением, конечно, капитана Блая, сердце которого принадлежало оставшейся в Лондоне Бетси. По большей части о делах сердечных тут и речи не шло, однако некоторые из молодых моряков, я, например, не привычных, в отличие от их товарищей постарше, к женской приязни и близости, могли принимать пылкие знаки внимания к ним за нечто большее того, чем они были. Кайкала с первой же нашей встречи ясно дала мне понять, что я принадлежу ей, что стану ее добровольным рабом, готовым пойти, куда и когда она скажет, и выполнить любое ее приказание. Я принял эту роль с готовностью и наслаждением. Чем больше просьб я от нее получал, тем с большей радостью исполнял ее желания; я был теперь прислужником не мистера Блая, но Кайкалы. И когда мы с ней лежали у озера, нежно прикасаясь друг к дружке, и пальцы мои привольно бродили по ее груди, я забывал о простертой надо мной длани капитана, а Кайкала расспрашивала меня о жизни в Англии – моим родным языком она владела куда лучше остальных туземцев.

– Я живу в Лондоне, – говорил я, изображая большого барина, хоть никогда севернее Портсмута и не был. – У меня очаровательный дом рядом с Пикадилли-серкус. Полы в нем мраморные, лестничные перила золотые, правда, они немного поблекли, но, уезжая, я велел моим слугам отполировать их к моему возвращению до блеска. Впрочем, на лето я переезжаю в сельское поместье, в Дорсет. Летом Лондон пугающе скучен, тебе так не кажется?

– Значит, ты богат? – спросила она, широко раскрыв глаза.

– Ну, тебе следует помнить, что говорить о своем богатстве – это вульгарно, – ответил я, умудренно поглаживая себя по подбородку. – А потому скажем так: я живу с немалым удобством. С очень, очень немалым.

– Я тоже хочу жить с удобством, – сказала она. – У тебя в Англии много друзей?

– О, ну разумеется, – заявил я. – Мы же видные члены общества, я и моя семья. Всего только в прошлом году моя сестра Элизабет впервые вышла в свет и за десять следующих дней получила четыре предложения руки и сердца, а один из поклонников подарил ей кролика необычайной расцветки. А после наша незамужняя тетка взяла ее в компаньонки, собираясь объехать всю Европу, где, смею сказать, сестру ожидает множество романтических недоразумений и встреч, она потом со счету собьется, вспоминая о своих приключениях во Франции, Германии и Испании.

Кайкала улыбнулась и отвела от меня взгляд, и я понял, что рассказы мои ей нравятся. Лицо ее говорило, что она ничего не знает о мире, который лежит за пределами ее собственного, но знает, по крайности, что он существует, лучший мир, чем ее, и хочет его увидеть.

– Но почему же тогда Эй-Ко оказался на корабле? – спросила она. – Почему ты не остался в Англии, чтобы считать твои деньги?

– Это все мой старенький папа, – пояснил я с душераздирающим вздохом. – Понимаешь, он приобрел состояние, занимаясь морской торговлей, а потому настоял, прежде чем передать дело мне, на том, чтобы и я узнал кое-что о море. Ужасно старомодно, однако что я мог сделать? Только ублажить старика-папашу. Он и устроил меня на корабль. Старикан он боевой, однако жить ему осталось недолго, вот он и хочет увериться, что передаст свой бизнес тому, кто знает все ходы и выходы. Другое дело, что я – главный советник капитана Блая, – заверил я Кайкалу. – Не будь меня на борту, «Баунти» давно бы уж потонул.

– Я вашего капитана побаиваюсь, – сказала она и передернула плечами. – Когда он на меня смотрит, мне кажется, что ему охота убить меня.

– Не так страшен черт, как его малюют, – ответил я. – Я объясню ему, какая ты прелесть, и он станет относиться к тебе иначе. Капитан слушается меня как никого другого.

– И те двое из питомника, – добавила она, покачав головой и покривив рот. – Они мне совсем не нравятся.

– Мистер Кристиан и мистер Хейвуд, – сказал я. – Первый – хлыщ, второй – паскудник, но пусть они тебя не заботят. Я гораздо главнее их, что я им велю, то они и сделают. Если они попробуют досадить тебе, сразу скажи мне.

На деле этого-то я и боялся пуще всего: услышать, что мистер Кристиан подъезжает к Кайкале. Или – еще того хуже – мистер Хейвуд.

– Они плохие люди, – прошептала, почти прошипела Кайкала. – Моряки с твоего корабля добрые, а они нет. Они плохо обращаются с нами. Со всеми девушками. Мы их боимся.

Что-то в ее интонациях возбудило во мне желание узнать побольше, но в то же самое время и нежелание услышать что-либо. Ни с паскудником, ни с нашим денди я нисколько не ладил, однако они были англичанами, и мне не хотелось узнать, что оба поступают с туземцами неподобающим образом.

– А король? – спросила Кайкала. – Король Георг. Ты с ним знаком?

– Знаком? – спросил я и рассмеялся, приподнявшись, опираясь на локти. – Ты спрашиваешь, знаком ли я с ним? Боже ты мой, да я дружу с Его Величеством с малых лет. Он множество раз приглашал меня в свой дворец, и мы с ним сидели до поздней ночи, курили манильские сигары, перекидывались в картишки и рассуждали о государственных делах, попивая изысканное вино.

Кайкалу даже дрожь пробрала.

– А женщины? – спросила она. – Есть при дворе женщины?

– Женщин там много, – ответил я. – Самых прекрасных в Англии леди.

Кайкала отвернулась от меня, поджала губы.

– У Эй-Ко есть при дворе женщина, которую он любит, – печально произнесла она.

Я так и подпрыгнул.

– Да нет же! – воскликнул я. – Ни в коем разе! Я к ним и близко не подходил, ждал, когда встречу настоящую, ту, что мне нужна. Самую прекрасную не только в Англии, во всем мире. Для того я и приплыл на Отэити. И я нашел ее здесь!

Тут я взял Кайкалу за руку, точно какая-нибудь девчонка, теперь мне и вспомнить об этом стыдно, и пожелал навсегда остаться у этого озера с ней вдвоем.

– Я даю тебе счастье, – сказала она и уселась на меня, лежавшего навзничь, верхом. – Ты хочешь, чтобы Кайкала сделала тебе хорошо?

– Да, – пропищал я, однако стоило ей расстегнуть мои штаны, как я почувствовал: весь мой пыл, все толкавшее меня к одной цели желание уходит, обращая мою персону в съежившееся под Кайкалой ничтожество. Она опустила на меня разочарованный взгляд – и ведь каждый день такое случалось, – а затем посмотрела мне прямо в глаза.

– Что это значит? – спросила она. – Я не нравлюсь Эй-Ко?

– Нравишься, – ответил я, как будто оправдываясь, жаждая привести себя в состояние готовности, и поднял руки, и стиснул ее грудь, но, как ни приятно это было, никакой готовности не получилось. Голову мою наполнили картины прошедшего, прошлого времени, заведения мистера Льюиса и всего, что меня заставляли там делать. Закрывая глаза, я слышал, как стучат по ступеням лестницы, приближаясь к нам, мальчишкам, сапоги джентльменов, дум-дум-дум. И потому наши с Кайкалой послеполуденные часы всегда заканчивались одинаково: я бежал, подтягивая штаны, по джунглям, возвращался в лагерь и обнаруживал – то, что подвело меня совсем недавно, снова наполнилось жизнью, и я, укрывшись за какой-нибудь изгородью, доставлял себе мелкое, болезненное облегчение, а после возвращался в палатку капитана, к исполнению моих обязанностей.

Я ненавидел мистера Льюиса за все, что он со мной сделал. И искал исцеления.

9

Решение капитана блая поставить мистера Фрейера во главе всей торговли, какую вели между собой моряки и островитяне, поначалу казалось разумным. Первое время никаких серьезных случаев воровства или незаконного обмена не было – по крайней мере, таких, что привлекли бы внимание капитана. Но как-то утром я присутствовал при встрече мистера Блая с королем Тинаа в жилище последнего, и тот сказал капитану нечто, повлекшее новый поворот нашей фортуны.

Ладили король с капитаном замечательно; иногда мне казалось даже, что капитан проникся к Тинаа уважением большим, нежели то, какое он питал в то время к большинству своих офицеров. Едва ли не каждое утро он заглядывал в дом его величества, чтобы рассказать, как хорошо продвигается выполнение нашей миссии и как благодарны будут капитан Кук и король Георг, услышав о помощи, оказанной нам их тихоокеанским собратом. Произносилось все это покровительственным тоном, я отвесил бы оплеуху любому, кто заговорил бы со мной так же снисходительно, как капитан разговаривал с Тинаа, однако туземному королю лесть нравилась, в этом сомневаться не приходилось, и все были довольны, и так оно и шло, а наша миссия близилась к завершению.

– Люди, – спросил тем утром король, сидя с капитаном за чашами тягучей жидкости, которую служители Тинаа готовили для него каждый день (то была смесь мякоти бананов и плодов манго с водой, обладавшая приятным, не знакомым мне ароматом), – они хорошо едят на острове, да?

– Очень хорошо, ваше величество, благодарю вас, – ответил капитан Блай, отпивая напитка пожиже, поставленного слугами на его поднос. – Дайте подумать… мы хорошо пополняли наши припасы на всех попутных стоянках, однако плоды Отэити весьма приятно разнообразят наш обычный стол.

Король покивал, очень медленно, точно подобные телодвижения доставляли человеку вроде него великое неудобство, однако губы его остались поджатыми и казалось, что несколько мгновений назад он обнаружил в своем рту некий неприятный вкус.

– Ты знаешь, что я думаю о тебе с дружбой, Вильям, – сказал он. Отмечу, что из всех людей, какие появились или еще появятся на этих страницах, никто не обращался в моем присутствии к капитану столь фамильярно.

– Конечно, ваше величество, – ответил мистер Блай, глядя на короля не без опасения, поскольку он, как и я, знал, что такие фразы неизменно предвещают нечто неприятное. – Как и я к вам.

– Ты и твои люди имеют волю есть на острове фрукты и овощи, как ты и сказал. Они – дар Божий всем, кто здесь живет. Но свиньи… – Король покачал головой и помахал перед лицом капитана здоровенным морщинистым пальцем. – Не надо больше свиней.

Глаза капитана Блая расширились, он взглянул на меня, словно не вполне уразумев то, что услышал.

– Прошу прощения, – вопросительно улыбаясь, произнес он. – Я не понял вашего величества. Что за свиньи?

– Ты не должен есть наших свиней, – с силой повторил король, глядя на капитана так, точно этого объявления более чем достаточно и больше тут говорить не о чем.

– Но, ваше величество, – все-таки продолжил капитан, – мы же и не едим ваших животных. При нашем появлении вы ясно высказались на сей счет, а мы дали обещание и чтим его.

Король посмотрел на капитана, приподнял одну бровь:

– Ты, возможно, не ешь, Вильям, но твои люди? Они – другая история. Ты должен сказать им перестать. Должен сказать сейчас. Если это продолжится, между нами будет несчастье.

Капитан Блай молчал, просто смотрел на нашего хозяина, что-то обдумывая, а потом склонил голову и с силой выдохнул через нос. Я видел, что услышанное разгневало его. Приказы капитана – я хорошо помнил, как он их отдавал, – были в данном отношении недвусмысленными. Дальнейший разговор между двумя этими мужчинами протекал куда более вяло, и королевский шатер мы покинули, чувствуя себя униженными.

Примерно через час капитан вызвал к себе мистера Фрейера и подверг его допросу, да еще и в манере, позволяющей предположить, что наш штурман целыми днями шастает по острову, жуя кусок бекона.

– Разве, когда мы пришли сюда, я не дал команде ясно понять, что всем до единого запрещается употреблять в пищу местную живность, если только ее не предлагают нам сами островитяне?

– Конечно, сэр, – ответил мистер Фрейер. – И насколько я знаю, все мы это правило соблюдаем.

– Насколько вы знаете, – повторил капитан с глумливой усмешкой, которая уронила его в моих глазах. – Что же, давайте посмотрим, далеко ли это нас заведет, согласны? Вы хотите сказать, что не слышали никаких пересудов относительно противозаконно убитых и зажаренных свиней?

– Никаких, сэр.

– В таком случае мне остается лишь положиться на ваше слово. Однако король уверен, что это происходит, и, думаю, имеет на то причины. Он не склонен к пустым фантазиям. И так дело не пойдет, мистер Фрейер. Неподчинения я не потерплю. Я хочу предложить вам кое-что. – Капитан уселся за свой рабочий стол и пригласил мистера Фрейера сесть напротив; то был один из редких моментов, которые позволяли думать, что общего у этих двоих больше, чем разногласий. – Ваши обязанности заставляют вас много перемещаться по острову, не так ли?

– Так, сэр, – ответил штурман.

– Если бы матрос украл свинью и решил оттащить ее, чтобы зарезать, выпотрошить, зажарить и съесть, в такое место, из которого запах жареной свинины не донесется до его товарищей или офицеров, куда бы он мог направиться, как по-вашему?

Мистер Фрейер задумался, я видел, как глаза его нервно рыскали туда-сюда, пока он пробегал мысленным взглядом по местности, с которой успел хорошо познакомиться.

– Трудно сказать, сэр, – наконец произнес он. То был нерешительный, недостойный его ответ.

– Думайте, милейший, думайте. – Капитан явно старался не вспылить. – Вы же изобретательный человек, мистер Фрейер. Если бы это были вы, то куда бы направились?

– Капитан, надеюсь, вы не предполагаете…

– Я ничего не предполагаю, милейший, – резко прервал его капитан. – Ради всего святого, пошевелите мозгами. Я спрашиваю: если бы вы так поступили, хоть все мы и уверены, что это невозможно, – саркастически оговорился он, – так вот, если бы вы украли свинью, куда бы вы ее отнесли?

– Это головоломка, и довольно серьезная, капитан, – снова помолчав, ответил штурман. – Хлебные деревья разбросаны по всему острову, поэтому людям мистера Кристиана и мистера Хейвуда приходится целыми днями бродить по разным его частям, собирая ростки. Если бы произошло то, о чем вы говорите, они учуяли бы запах мяса. Хотя… – Он опять задумался, постукивая себя пальцем по носу.

– Так что же, мистер Фрейер?

– На северо-восточном берегу, сэр, имеется участок, густо заросший кустарником и пальмами, – до того густо, что хлебным деревьям прижиться там не удается. Недалеко отсюда, минут двадцать ходьбы. Расположены эти заросли таким образом, что перехватывают дующие вглубь острова ветра и задерживают их, поэтому, теоретически, человек, которому требуется скрыть запах мяса, лучшего места, чтобы совершить свое преступление, не нашел бы.

Капитан кивнул.

– Думаете, там все и происходит? – спросил он.

– Надеюсь, что нет, – ответил мистер Фрейер. – Но, на мой взгляд, это единственное место, где можно проделать такую штуку.

– Тогда пойдемте туда вместе, – сказал капитан. – Вы и я, сэр.

– Сейчас?

– Конечно, сейчас, – ответил, поднимаясь, мистер Блай, лицо его повеселело, он явно радовался возможности сделать наконец что-то полезное, да еще и власть применить. – Тинаа выразил недовольство нашей командой. Если это будет продолжаться, он может решить, что мы больше не друзья, утратить расположение к нам. И тогда вся наша работа здесь пойдет насмарку. Вы хотите этого, мистер Фрейер?

– Нет, разумеется.

– Так пошли. Мою трость, Тернстайл.

И с этим они выступили из каюты в совместный поход. Я не знал, найдут ли они кого-либо или что-либо, но если мистер Фрейер был прав, мне оставалось лишь пожалеть злодея.

В конце концов, капитан только подобного случая и ждал. Обычно вечера на острове проходили спокойно. После работы матросов ожидала вкусная еда, а затем – удовольствия, обещанные им женщинами. Туземцы радостно выходили на берег, разжигали костры, танцевали, отчего мы начинали чувствовать себя спустившимися к людям богами. Когда берег наполнялся островитянами и моряками, начиналась, как правило, ночь, полная смеха и беспутства. Однако на исходе того дня, когда капитан и мистер Фрейер отправились на прогулку, на берегу было, как и всегда, полно людей, но смех в воздухе не звенел, а о каком-либо разгуле и прелюбодействах никто и не помышлял.

Команду построили в шеренги, офицеры встали по их концам, и все как один смотрели на малого, который забыл о своем жизненном предназначении и теперь вернулся на землю, сильно о нее шмякнувшись. Вокруг бегали по пляжу, впадая все в большее смятение, десятки туземцев, главным образом женщин, кричавших и отчаянно плакавших.

В центре всего этого возвышался капитан Блай, а рядом с ним стояли мистер Фрейер и помощник боцмана Джеймс Моррисон; перед ними был привязан к высокому пню обнаженный по пояс, с выставленной напоказ голой спиной корабельный бондарь Генри Хилбрант.

– Моряки, – сделав шаг вперед, обратился к нам капитан, – я уже говорил с вами о дисциплине и ее нарушениях во время стоянки на этом острове. Дело зашло слишком далеко, среди нас обнаружился вор. Я описал вам правила, которые касаются торговли, обмена и воровства, описал ясно. А сегодня утром наш островной хозяин, его величество король Тинаа, сделал мне выговор по поводу постоянных краж его поросят кем-то из нас. Несколько позже, днем, я обнаружил мистера Хилбранта, который, уединившись со своей бесчестной добычей, угощался беконом. Бесстыдно угощался беконом, сказал бы я! И теперь говорю вам: так дело не пойдет. Шаг вперед, мистер Моррисон, плеть наизготовку.

Помощник боцмана отступил на несколько шагов от мистера Фрейера, показал нам кошку-девятихвостку, которую держал за спиной, и поднял ее повыше, и тряхнул ею, высвобождая ремешки. Увидев плеть, туземные женщины страшно закричали, словно от боли, у меня даже сердце перекосилось в груди.

– Приступайте, – приказал капитан.

Мистер Моррисон шагнул вперед, и порка началась, и мы принялись мысленно отсчитывать удары. Когда их число перевалило за первую дюжину, я понял, что не могу отвести глаз от лица Хилбранта, который всякий раз, как орудие пытки встречалось с его порванной кожей, вскрикивал мучительно и громко. Но еще сильнее пугали всех вопли женщин, некоторые из них, подобрав с земли камни, скребли ими лбы, раздирая кожу, отчего кровь жутко струилась по их лицам. Матросы поглядывали на них и тоже, увидел я, испытывали страдания, ведь их уже связывали с этими женщинами тесные узы, им невыносимо было видеть, как те наносят себе увечья. Я поискал глазами Кайкалу и обрадовался, не увидев ее среди калечивших себя женщин, – наверное, решил я, она осталась в своей хижине.

Но вот порка закончилась – три дюжины ударов, страшно высокая, казалось нам, цена за кражу такого пустячного животного, как свинья; Хилбранта развязали.

– Воровства больше не будет, – прокричал капитан, расхаживая перед нами, лицо его искажал такой гнев, что, клянусь, я почти не узнавал его. В какой-то миг капитан встретился со мной взглядом, и я понял, что и он меня не узнает. Это был совсем не тот человек, что ухаживал за мной, когда я занемог в начале плавания на «Баунти»; не тот, кто так огорчился, узнав правду о происходившем со мной в заведении мистера Льюиса. Нисколько не смахивал он и на доброго, любящего отца, который привел меня к деревьям в горах, чтобы показать свое вырезанное многие годы назад имя и позволить мне добавить к нему мое. Это был кто-то совсем другой. Кто-то, погибавший прямо у нас на глазах.

Он примолк и повернулся туда, где покачивался на воде облитый сиянием полной луны «Баунти». Я наблюдал за лицом капитана и видел, как оно наморщилось, когда его взгляд уперся в корабль; ей же ей, он словно вошел в тот миг после двухлетней отлучки в свою лондонскую спальню и увидел столь любимую им Бетси, сидевшую в ночной сорочке у туалетного столика, и она обернулась, чтобы посмотреть на мужа, и улыбнулась, радуясь его возвращению, – вот такая нежность засветилась во взгляде мистера Блая. Он сглотнул, отрывисто вздохнул, глаза его наполнились слезами, но затем неохотно оторвался от созерцания корабля и снова обернулся к нам.

– Мы здесь для того, чтобы работать, моряки, – проревел он. – Не красть, не бездельничать, не удовлетворять желания нашей плоти. Работать. Во славу короля Георга! Пусть случившееся сегодня станет для вас уроком и предупреждением о том, что будет со следующим, кто посмеет нарушить мой приказ. Нынешняя кара покажется ему сравнительно легкой. Обещаю вам это.

И с этим он, уставший от гнева, развернулся и, спотыкаясь, горестно понурившись, направился к своему жилищу. Матросы безнадежно смотрели ему вслед, женщины плакали, раздирая свои лица.

Мне же пришло в голову, что хорошо бы нам как можно скорее покончить со здешней работой и вернуться на «Баунти», в море, выйти в плавание. Некий демон витал меж нами по воздуху, и порожден он был не матросами, не капитаном, но двумя существами, неотрывно смотревшими друг на друга, – кораблем и островом. Один звал капитана домой, другой все глубже затягивал в себя своих новых пленников.

10

Когда мы с кайкалой впервые познали друг дружку, я, не стыжусь в этом признаться, испустил вопль наслаждения, словно вторивший всем крикам, какие мне довелось до того дня услышать на острове. Это случилось на обычном нашем месте, у ручья близ водопада, Кайкала помогала мне и направляла меня, пока желание не взяло верх над нервозностью и я не соединился с нею. А после мы лежали бок о бок, голые, как парочка новорожденных младенцев, и она снова расспрашивала меня о жизни в Англии.

– У меня четыре лошади, – сказал я. – Две для карет и две для верховой езды. Я хорошо за ними ухаживаю, конечно. Кормлю отборным овсом, держу в чистоте, расчесываю гривы. Вернее, это делает мой слуга. Он и живет при лошадях, в конюшне. А я отдаю ему распоряжения.

– Ты нанял человека, чтобы он жил при лошадях? – спросила она и немного приподнялась, опираясь на локоть и удивленно глядя на меня. Вопрос заставил меня задуматься. Ни одного владельца конюшен я в жизни своей не встречал и потому не ведал, кто обычно ухаживает за лошадьми и где такие люди живут. Но все же я знал об этом чуть больше нее и не сомневался, что на вранье она меня не поймает.

– Ну… он живет совсем рядом с ними, – пояснил я. – Не в самих… не в самой конюшне.

– А когда я приеду в Англию, ты позволишь мне ездить на твоих лошадях? – спросила Кайкала.

Я закивал, спеша обнадежить ее.

– Конечно, – сказал я. – Ты сможешь делать все что захочешь. Ведь ты будешь женой знаменитого, богатого человека. Никто не посмеет указывать тебе, что можно делать, а чего нельзя. Кроме меня, естественно, потому что я буду твоим мужем, а у нас имеются законы на этот счет.

Она улыбнулась и снова легла. Тема супружества возникла при нашем последнем свидании, когда ей удалось привести меня в возбуждение, превосходящее все, что я по сей части испытывал прежде, и мы почти довели начатое до конца, однако со мной опять приключилось обычное мое несчастье, и Кайкале осталось лишь играть моими интимными частями. Тогда-то я и сказал ей, что увезу ее в Англию, где она будет блистать в свете, и Кайкалу эта мысль привела, как мне показалось, в восторг.

При всякой встрече с ней я с легкостью врал напропалую и, честно говоря, считал каждую мою ложь безобидным измышлением, и не более того. Я даже представить себе не мог, что и вправду увижу ее плывущей по морям к новой жизни со мной, да и не был вполне уверен, что она принимает за чистую монету все эти россказни о моей предположительно богатой жизни на родине. Я видел в них всего лишь игру, в которой молодые влюбленные притворствуют, воображая жизнь отличную от той, какую ведут на самом деле.

– Но скажи, – попросил я, – ты не будешь скучать по твоей семье, по дому на Отэити? Ведь мы вряд ли сможем вернуться сюда.

– Нет, – сразу ответила она, встряхнув головой. – Не буду. Все равно моих родителей мало заботит, что со мной будет. И еще меньше каждого из них заботит, что будет с другим. Да к тому же, Эй-Ко, я не такая, как они.

– Не такая? – спросил я. – В чем?

Кайкала пожала плечами, прошлась пальцем по одной из своих грудей, рассеянно обвела по кругу темный бутон в ее середке. Я захотел поцеловать его, но даже после того, что с нами недавно произошло, мне не хватило храбрости сделать это без ее соизволения.

– В детстве мать рассказывала мне о мужчинах, которые приходили сюда прежде, – сказала она. – Ей тогда было столько лет, сколько сейчас мне.

– О мужчинах, которые сюда приходили? – переспросил я. – Ты говоришь о капитане Куке и «Решимости»?

– Да, о них, – подтвердила она. – Мать рассказывала мне о тех людях – о том, какие они были добрые, какие привезли дары, как они стояли здесь и снова, и снова любили наших женщин.

Я даже рот открыл от изумления – Кайкала повела свой рассказ без тени стыда, и мне это страшно нравилось.

– Это была моя любимая история. Я часто просила мать повторить ее. И всегда старалась представить себе, как все было. На что походило. На кого походили они. И думала, что если они когда-нибудь вернутся сюда, то на этот раз, уходя, возьмут меня с собой. Для тебя наш остров – рай, Эй-Ко. Для меня тюрьма. Всю жизнь я была заключенной, знавшей, что существует мир, которого я не видела. А я хочу увидеть его. Но мать и отец никогда не покинут остров. Никогда не покажут мне новый мир. И Танемахута никогда не показал бы. Поэтому я ждала. И вот появился ты.

Я кивнул, мне пришло в голову, что в фантазиях людей, населяющих разные концы света, общего гораздо больше, чем нам представляется, и, пока я обдумывал ее слова, одно из них вдруг заслонило собой все остальные, потому что было мне непонятным.

– Как ты сказала? – спросил я. – Кто не показал бы тебе мир?

– Мои родители, – с улыбкой ответила она.

– А за ними?

Кайкала задумалась, припоминая сказанное ею.

– Танемахута, – сказала она. – Он не показал бы.

Брови мои поползли вверх, я сел, недоуменно глядя на нее.

– А кто он? – спросил я. – Прежде ты никогда это имя не называла.

– Он никто, – пожав плечами, сказала она. – Ничего особенного. Мой муж, вот и все.

Я вытаращил глаза и разинул рот.

– Твой муж? Так ты замужем?

Для меня это было большой новостью, я мигом почувствовал, как возбуждение, владевшее мной, пока я, голый, лежал с ней рядом, сникает снова.

– Я была замужем, – ответила она так, точно речь шла о самой естественной вещи на свете. – Он умер.

– О, – произнес я с некоторым облегчением, но не скажу, чтобы с большой радостью. – Когда же ты вышла замуж?

– Не знаю, – сказала она, глядя на меня так, точно не могла понять, почему я этим интересуюсь. – Лет в двенадцать, я думаю.

– В двенадцать? А сколько же было ему?

– Немногим больше. Мы поженились в четырнадцатый день его рождения.

Я тихо присвистнул и попытался представить, чем закончилась бы такая история в Портсмуте. Там и за меньшие прегрешения в тюрягу сажали, это я знал по личному опыту.

– Что же с ним произошло? – спросил я. – Как он умер?

– Это случилось в прошлом году, – ответила Кайкала. – Одним утром он упал с дерева. Он вечно делал всякие глупости. Ума у него маловато было. Не то что у тебя, Эй-Ко.

– Упал с дерева?

– И сломал шею.

Я представил себе это и снова лег, удивленный, что услышал об этом только теперь.

– Ты любила его? – спросил я.

– Конечно, – сказала она. – Он был моим мужем. Я любила его каждое утро и каждую ночь, а иногда и после полудня тоже.

Я покривился, заподозрив, что мы говорим о разных вещах.

– Почему ты расспрашиваешь о нем? – спросила Кайкала. – Он мертвый. А мы живые. И ты собираешься взять меня с собой в Англию.

Я кивнул. Иллюзий насчет того, что Кайкала сохранила невинность до встречи со мной, я не питал: в конце концов, это она обучила меня искусству телесной любви, в котором я был прискорбно несведущ и которым все еще жаждал овладеть в большей мере. Да и почему она должна была рассказывать мне о своем прошлом? Я о моем не рассказал ничего, вывалив на нее взамен кучу причудливого вранья. Заметив, что настроение мое слегка изменилось, она в одно движение улеглась на меня, отчего я распалился снова.

– Эй-Ко все еще счастлив? – спросила она.

– О да, – быстро ответил я. – Очень счастлив, спасибо тебе.

– Эй-Ко не бросит меня, когда уплывет?

– Ни за что, – пообещал я. – Если придется выбирать, я лучше останусь с тобой на острове.

Такой ответ ей, похоже, не понравился.

– Но я не хочу оставаться на острове, – возразила она. – Я хочу покинуть его.

– И покинешь, – сказал я. – Вместе со мной.

– Когда это будет?

– Скоро, – посулил я. – Наша работа вот-вот закончится, и мы уплывем. Тогда я и возьму тебя с собой.

Это ее удовлетворило, она склонилась ко мне, чтобы поцеловать. Я перекатился вместе с ней по траве и миг спустя уже лежал на ней и снова любил ее, совершенно забыв о мире вокруг, целиком отдаваясь тому, чем мы занимались, наслаждению, которое от нее получал. Почти, во всяком случае, целиком. Поскольку в момент самый что ни на есть неподходящий немного отвлекся на хруст переломившегося где-то рядом сучка. И замер, и огляделся по сторонам.

– Что это было? – спросил я.

– Что? – спросила она и тоже огляделась. – Не останавливайся, Эй-Ко, пожалуйста.

Я помедлил, уверенный, что поблизости есть кто-то еще, кто-то кроется в зарослях, наблюдая за нашей игрой, однако лес уже вернулся к его естественному звучанию, и я потряс головой, решив, что веду себя как последний дурак.

– Неважно, – сказал я и поцеловал ее. – Должно быть, мне померещилось.

Час спустя я выступил из-под струй водопада, к которому отошел, чтобы омыться перед прощанием с Кайкалой. Подходя к ней мокрым, убирающим с глаз волосы, я вдруг засмущался – несмотря на все, что мы с ней проделали, мне стало неловко предстать перед ней нагим.

– Не смотри, – попросил я и прикрылся.

– Почему?

– Я стесняюсь.

– А что это значит? – спросила она, сводя брови; то было слово, никому из туземцев не ведомое.

– Да ничего, – ответил я, натянул штаны и надел через голову рубашку. – Мне пора возвращаться, Кайкала. Я скоро понадоблюсь капитану, и лучше бы не заставлять его ждать.

Она встала, поцеловала меня на прощанье, мои руки скользнули по ее спине к ягодицам, я радостно стиснул их. Разумеется, это снова распалило меня, однако времени на утоление моих желаний уже не было. Если капитан хватится меня и не найдет, я могу пожалеть, что родился на свет, и потому мы простились, договорившись о завтрашней послеполуденной встрече, и я пустился в возвратный путь, и деревья смыкались за моей спиной, скрывая от меня прекрасное тело Кайкалы.

Уже покинув ее в потаенном месте наших свиданий, я с удовлетворенной улыбкой взглянул на землю и увидел в траве отпечатки моих башмаков, направлявшиеся туда, откуда я только что ушел, туда, где мы с Кайкалой предавались любви. И поскучнел, сообразив, что каждый, кто забредет в эти места, может увидеть следы, пойти по ним и найти нас. На будущее, решил я, следует быть осторожнее.

Большим умом я отличался далеко не всегда.

Прошло еще несколько минут, и я резко остановился, побагровев от смущения, гнева и подозрений. И еще раз посмотрел себе под ноги. Я же никогда не отправлялся на свидания с Кайкалой обутым. Только босым.

Эти следы принадлежали не мне.

11

Человек совершает иногда во имя любви странные поступки, и я прошу вас помнить об этом, потому что перехожу к той части моей истории, вспоминать которую мне стыдно, а пересказывать тяжко.

Жизнью островитян правили обычаи, в коих мы, англичане, ничего не смыслили, однако один из них стал у мореплавателей своего рода пунктиком. Я говорю об украшении тела татуировками. Первым, кто разрешил морякам перенять обычай тихоокеанского народа наносить на свою кожу несводимые цветные рисунки, был сам капитан Кук, а произошло это, когда он впервые посетил Океанию на корабле «Решимость», среди членов команды которого числился и молодой Вильям Блай. Говорят, что когда они возвратились в Англию и стали демонстрировать эти свидетельства пережитых ими приключений, многие леди падали в обморок, однако в следующие десять-пятнадцать лет татуировки все в большей и большей мере становились у бывалых моряков привычным знаком отличия. Я видел их в Портсмуте на руках и торсах матросов. Одни были маленькими искусными рисунками, другие – яркими, смелыми и вызывающими; казалось, что они вот-вот оживут и пустятся в пляс.

Первое предложение присоединиться к сообществу татуированных мореходов я услышал от Кайкалы, и случилось это на следующий после только что описанного день, когда мы с ней плавали в нашем личном озере. Придя к заключению, что кто-то подглядывал за нашими любовными играми, я стал более осторожным. Не потому что корабельные правила запрещали нам водиться с туземными девушками, напротив, любовные отношения с ними стали нормой. Просто я был не из тех, кого возбуждает мысль, что он предается своим бойким забавам на глазах у другого человека, и попадись мне этот подглядчик в тот день, я оборвал бы ему уши.

Выбравшись из воды, я побежал вокруг лагуны, чтобы сбросить избыток энергии и обсохнуть, и на бегу заметил, что Кайкала смотрит на меня и смеется. Я замедлил бег, потом и вовсе остановился, обескураженный мыслью, что она потешается над моей наготой, но, когда поинтересовался причиной ее веселья, она просто пожала плечами и сообщила, что у меня невозможно белая кожа.

– Ну так я же белый человек, – сказал я. – Чего же еще ты могла ждать?

– Да, но ты такой белый, – упорствовала она. – Эй-Ко похож на призрака.

Я насупился. Да, верно, покидая больше года назад Портсмут, я, наверное, был бледен и одутловат, однако вряд ли можно было сомневаться в том, что пережитое мной изменило меня к лучшему. Как ни крути, я же повзрослел на год и три месяца, о чем свидетельствовали мое разросшееся тело, осанка, кожа, румянец на щеках, длина моей свистульки и мужская сила. Ну а если говорить о цвете моей кожи, то солнце Отэити сообщило ей довольно приятный – во всяком случае, на мой взгляд, – оттенок коричневой бронзоватости.

– Ну что ты говоришь? – спросил я. – У меня никогда еще не было такого загара.

В ответ она спросила:

– Англичане все такие белые?

– Я не белый, я восхитительно коричневый, – возразил я. – Но, в общем, да, все.

– С такой светлой кожей ты на мне жениться не сможешь, – сказала она и пробежалась печальным взглядом по своему мокрому телу. Увидев это, я подошел поближе к ней, нагнулся и тронул ее за плечо.

– Это почему же? – спросил я. – Мне казалось, что мы с тобой обо всем договорились.

– Разве ты не видел наших мужчин? – сказала она. – Ты знаешь, что тебе нужно сделать.

Я вздохнул. Далеко не первый день я понимал, что дело идет к такому разговору, и ожидал его без всякой радости. Многие из наших моряков уже успели обзавестись татуировками. Одним из первых стал, в превеликому моему удивлению, наш паскудник мистер Хейвуд, украсивший свою правую ляжку трехногим символом его родного острова Мэн. (Вопли, которые он издавал, обзаводясь этой прикрасой, – вот они меня совсем не удивили – слышала половина острова, а может, они и до Англии долетели.) Многие последовали, каждый на свой лад, по его стопам. Джеймс Моррисон запечатлел на предплечье дату нашего прибытия на Отэити. Даже мистер Кристиан подверг себя соответствующему испытанию, получив на спину изображение неведомой мне твари, которая вглядывалась, раскинув лапы, в того, кто на нее смотрел, словно желая сожрать его заживо. А совсем недавно он добавил к своей живописной коллекции туземные рисунки, которые покрывали его руки, плечи и торс, отчего он походил теперь более на островитянина, чем на англичанина.

– Прежде чем жениться, мужчина должен обзавестись татуировками, – объяснила мне Кайкала.

– Ну, может быть, одной, маленькой, – предложил я, никогда не любивший боли.

– Нет-нет, – со смехом ответила она. – Нельзя жениться, не украсив себя как положено. Татуировка защищает человека от злых духов, накрепко запирая внутри него вся священное, что в нем есть.

Совсем поскучнев, я подумал немного и решительно покачал головой.

– О нет, – сказал я. – Ни за что на свете.

Я уже точно знал, о чем идет речь, потому что всего несколькими неделями раньше видел, как татуировали собиравшегося жениться местного паренька. Факт был таков: его зад полностью покрыли черного цвета узором. Юный дурень полдня пролежал на колоде, а двое искусников трудились над его ягодицами, один над правой, другой над левой, и, несмотря на явную болезненность процедуры, парень за все это время ни разу не вскрикнул. Этим-то он меня восхитил, и все же, когда бедняга поднялся на ноги, выставив всем – мужчинам и женщинам – напоказ почерневший зад, я по думал, что вид у него самый дурацкий. А еще я слышал, что он потом дней десять кряду присесть не мог. Собственно, я видел его за день до разговора, который сейчас описываю, – по-моему, он и ходил-то не без труда.

– Прости, Кайкала, – продолжал я, – но этого я сделать не могу. Даже если бы мне удалось вытерпеть боль, а мне не удастся, потому что я жуткий трус, я не хочу провести остаток моей жизни с раскрашенным задом. Мне это было бы не по силам. Я помер бы от стыда.

Кайкала понурилась, однако что-то в моих интонациях или словах сказало ей, что я говорю серьезно, потому что она кивнула, согласившись со мной.

– Тогда, может быть, маленькую, – сказала она, возвращаясь к моему начальному предложению. Я тоже кивнул – правда, без особой охоты, но если надо – значит, надо. Я же хотел доставить ей удовольствие.

Два дня спустя Кайкала отвела меня к своему дяде, искусному мастеру татуировок, и я объяснил ему, какую картинку и где хочу получить. С собой я прихватил толстую палку, чтобы впиваться в нее зубами, пока будет создаваться это произведение искусства. О выбранном мной рисунке я не говорил никому, даже Кайкале, и присутствовать при его создании ей не разрешил, потому что по дурости моей, о пресладостная матерь Божия, по моей невинной пятнадцатилетней дурости полагал, что, узрев придуманное мной в готовом виде, она отдаст мне свое сердце на веки вечные. Я объяснил мой замысел ее дядюшке – судя по его глазам, он счел меня умалишенным, – однако я настоял, и он просто пожал плечами, велел мне раздеться, а сам принес баночки с тушью и наточил инструменты, коими оказались мелкие кости животных, после чего приступил к сотворению своего новейшего шедевра.

В лагерь я вернулся поздним вечером и еще издали услышал голос громко выкликавшего мое имя капитана Блая. Было ясно, что капитан призывал меня далеко не первый раз, и я попытался переставлять ноги побыстрее, однако боль была такой жуткой, что каждое движение давалось мне с трудом. Лоб мой взмок от пота, рубашка прямо-таки липла к спине. Хорошо хоть наступил вечер и лицо мне овевал прохладный ветерок, облегчая мои страдания.

– Тернстайл, – сказал капитан, когда я вступил в его палатку, – где ты, черт побери, болтался? Разве ты не слышал, что я зову тебя?

– Прошу прощения, сэр, – сказал я, стоя у входа и оглядывая офицеров, собравшихся полным составом – мистер Кристиан, мистер Фрейер, мистер Эльфинстоун и мистер Хейвуд, паскудник. Все они сидели вокруг стола, и физиономии у всех были серьезные. – Я бродил по окрестностям и совсем забыл о времени.

– Бродил со своей девицей, готов поручиться, – сказал мистер Кристиан. – Вы уже слышали, капитан, что наш юный Турнепс расстался с невинностью?

Я бросил на помощника штурмана гневный взгляд, а следом посмотрел на капитана, лицо мое покраснело, я вовсе не желал, чтобы мои частные дела обсуждались в присутствии мистера Блая. Надо отдать ему должное, он смутился и покачал головой.

– Я не люблю подобных разговоров, Флетчер, – недовольно произнес он. – Чаю, Тернстайл, будь добр, и как можно быстрее. Мы все нуждаемся в нем.

Кивнув, я направился, чтобы вскипятить воду, к костру, успев попутно поймать взгляд мистера Хейвуда; губы его неприязненно кривились, я понял, что попытка мистера Кристиана высмеять меня не пришлась ему по душе. Возможно, подумал я, он знает, кто моя возлюбленная, и, поскольку она самая красивая девушка острова, жаждет заполучить ее для себя. Я поставил чайник на огонь и вернулся в палатку за чашками, стараясь не бередить на ходу мои раны.

– Тернстайл, – сказал, прервав разговор с офицерами и повернувшись ко мне, капитан, – ты хорошо себя чувствуешь, мальчик?

– Приемлемо, капитан, сэр, – ответил я. – Приемлемо.

– Сдается, ты и ходишь-то с трудом.

– Правда, сэр? Должно быть, сидел как-то неправильно, вот ноги и сводит.

Капитан нахмурился, покачал головой – видимо, ему не хотелось слушать за столом всякие глупости – и снова обратился к офицерам.

– Стало быть, завтра утром, – сказал он. – Около одиннадцати склянок.

– Одиннадцать склянок, – пробормотали некоторые из них, и тут я поневоле заметил печаль на их лицах.

Мистер Фрейер, поймав мой удивленный взгляд, повернулся ко мне и сказал:

– Похоже, ты еще не слышал новость, Тернстайл. Тебя отвлекли… другие дела.

– Новость, сэр? – спросил я. – Какую?

– О хирурге Хаггене, – ответил мистер Фрейер. – Он упокоился нынче днем.

– Успокоился? – переспросил я. – А его что-то тревожило?

– Мистер Фрейер хотел сказать, что он нас покинул, – пояснил мистер Эльфинстоун, отчего лицо мое выразило недоумение еще большее, ибо мне трудно было представить, что какой-то другой корабль причалил к Отэити с единственной целью – отвезти нашего пьяницу-хирурга назад в Портсмут.

– Умер, Турнепс, умер! – грянул мистер Кристиан. – Доктор Хагген ни с того ни с сего взял да и скончался. Завтра утром будем его хоронить.

– О, – выдавил я, – прискорбно слышать об этом, сэр.

По правде сказать, для меня это мало что значило, поскольку за все время моего знакомства с доктором я обменялся с ним хорошо если несколькими дюжинами слов. Он был вечно под мухой и таким тучным и привычки имел такие, что всякий, сидевший с ним рядом, рисковал отравиться газами.

– Похоже на то, Тернстайл, что тебе сейчас услуги хирурга как раз и не помешали бы, – громко сказал капитан Блай и, поднявшись со стула, подошел ко мне. – Что с тобой стряслось, мой мальчик? Ты и ходишь как-то странно, и потеешь, точно загнанная лошадь.

– Да нет, сэр, ничего, я… ой! – Попытавшись, и слишком поспешно, отступить от него, я получил от моего подвального этажа такой залп боли, что схватился обеими руками за мягкое место.

– Ты не татуировку ли сделал, Турнепс? – насмешливо осведомился мистер Эльфинстоун.

– Нет, – ответил я. – Вернее, да. Но это неважно. Я…

– Боже милостивый, я знаю зачем, – сказал, вставая и ухмыляясь, мистер Кристиан. – Он надумал жениться на своей потаскушке, вот и вычернил для нее задницу.

Если до сих пор я стремился поскорее покончить с этим фарсом, то, услышав, как мистер Кристиан назвал Кайкалу потаскушкой, почувствовал сильное желание вызвать его на поединок, потребовать удовлетворения, но взял себя в руки и смолчал.

– Дай-ка посмотреть, Тернстайл. Если не ошибаюсь, ты теперь неделями сидеть не сможешь.

– Не дам, сэр, – огрызнулся я. – Оставьте меня. Скажите ему, капитан!

Я воззвал к мистеру Блаю, однако тот просто стоял рядом со мной, слабо улыбаясь, происходящее забавляло его.

– Ведь это неправда, мальчик, верно? Ты не уйдешь от меня к туземцам?

– Держите его, Вильям, – сказал мистер Кристиан, обращаясь, следует добавить, к мистеру Эльфинстоуну, не к капитану. – Да покрепче.

– Не надо, пожалуйста! – закричал я, когда он взял меня за плечи и развернул, – Отпустите меня! Капитан, не давайте им…

Но мольбы мои запоздали: ветерок, ударивший в мой голый зад, сказал мне, что с меня уже стянули штаны и я стою перед всеми голым. Я замолчал, закрыл глаза. Воздух, и на том спасибо, был умалившим жжение, которое терзало меня, бальзамом.

– Так тут и нет ничего, – сказал капитан. – Обычно они разрисовывают весь зад, разве не так?

– Смотрите! – ответил мистер Кристиан, указав пальцем на краешек моей левой ягодицы. – Вот оно. Только совсем маленькое, почти незаметное.

Не такое уж и маленькое, должен вам сказать. На самом деле татуировка, украсившая мою персону, имела добрых два дюйма в ширину и в высоту и была ясно видна каждому, кто имел беспрепятственный доступ к моей бренной оболочке.

– Но что же это такое? – удивленно спросил мистер Кристиан. – Турнепс? Весьма уместно!

– По-моему, это картофелина, – возразил мистер Хейвуд, паскудник, тоже подошедший ко мне, чтобы все рассмотреть.

– Нет, это ананас, – заявил мистер Фрейер.

Теперь уже все офицеры во главе с капитаном собрались у моей голой задницы, усердно изучая ее.

– Явственный кокос, – постановил мистер Эльфинстоун. – Посмотрите на форму, на детали.

– Да ничего подобного, не правда ли, мой мальчик? – спросил капитан, и, клянусь, впервые за время нашего знакомства я увидел его смеющимся. Все, что я претерпел, почти стоило того, чтобы увидеть это, ибо в последнее время настроения капитана были настолько супротивны любому веселью, что смех, подумал я, наверняка пойдет ему во благо. – Это не турнепс, не картофелина, не ананас и не кокос, это олицетворение острова и того, чем занимался на нем юный Тернстайл. Неужели вы еще не поняли, джентльмены?

Джентльмены выжидающе уставились на капитана, а он широко улыбнулся, развел руки, словно говоря: перед вами – вещь вполне очевидная, и сказал им, что они видят, и все пятеро только что на землю не повалились от смеха. Я натянул штаны, постарался придать себе достойный вид и направился к чайнику, чтобы напоить всех чаем, игнорируя их издевательские выкрики и слезы, которые катились от хохота по их образинам.

Капитан-то оказался куда проницательнее каждого из них, он сразу все понял.

Это был плод хлебного дерева.

12

Мне кажется, что можно жить среди людей, считая себя частью их сообщества, веря, что ты посвящен в их мысли и планы, и никогда по-настоящему не понимая происходящего вокруг. Даже сейчас, когда я оглядываюсь сквозь толщу времени на те дни, мне кажется, что команда «Баунти» трудилась на Отэити в полном согласии – собирала и высаживала ростки хлебного дерева, наблюдала за ростом саженцев и переносила их на корабль, вверяя заботам мистера Нельсона. Дни отдавались работе, ночи – развлечениям. Животы наши были полны, матрасы мягки, а наши мужские желания удовлетворялись с избытком. Случалось, конечно, всякое – матросы ссорились по той или иной причине, жаловались по каким-то пустячным поводам, а время от времени капитан начинал вести себя как помешанный из-за того, что провел на суше слишком долгое время, – но в общем и целом вся наша компания представлялась мне счастливой.

Тем сильнее я удивился, когда 5 января 1789-го, после полудня, в палатку капитана, где он писал письмо своей супруге, а я крахмалил его мундир к назначенному на вечер обеду у короля Тинаа, пришли на редкость взволнованные мистер Фрейер и мистер Эльфинстоун.

– Капитан, – сказал, едва войдя, мистер Фрейер, – вы позволите вас потревожить?

Капитан с отсутствующим видом оторвался от письма, обвел своих офицеров взглядом.

– Разумеется, позволю, Джон, Вильям, – ответил он. Я давно уж подметил в нем одну особенность: сочинение письма к жене согревало его душу, и он проявлял в разговорах с людьми большее, чем обычно, благодушие. – Чем могу служить?

Я глянул на вошедших лишь мельком, однако, услышав первые слова мистера Фрейера, оставил свое занятие и повернулся к нему.

– Произошла неприятность, сэр, описать которую можно лишь такими словами: трое наших матросов дезертировали.

Мистер Блай положил перо и некоторое время просто смотрел в стол, а я наблюдал за его лицом. Он был потрясен, я видел это, но не хотел реагировать на услышанное слишком поспешно. И, промолчав с полминуты, поднял взгляд на офицеров.

– Кто? – спросил он.

– Вильям Маспратт, – начал мистер Фрейер.

– Младший кок мистера Холла?

– Он самый. И Джон Миллуорд. А также Чарлз Черчилль, каптенармус.

– Не могу поверить, – сказал мистер Блай.

– Боюсь, это правда, сэр.

– Мой каптенармус стал дезертиром? Человек, которому я поручил следить за соблюдением командой морских законов, сам же их и нарушил?

Мистер Фрейер поколебался немного, но все же кивнул; ирония случившегося никаких пояснений не требовала.

– Но как? – спросил капитан. – Как вы можете знать это наверняка?

– Нам следовало сообщить обо всем раньше, сэр, в том, что мы этого не сделали, виноват только я. Эти трое не вернулись прошлым вечером с работы, и я решил, что они просто отправились куда-то с женщинами. Я собирался задать им жару, когда они вернутся. К сожалению, утром они не показались, на работу не вышли. Сейчас, можно считать, и полдень прошел, а их все еще нет. Я сознаю, сэр, что мне следовало уведомить вас раньше…

– Все в порядке, мистер Фрейер, – прервал его капитан, удивив всех присутствующих легкостью, с которой он снял со штурмана ответственность. – Я не сомневаюсь, вы сделали то, что считали правильным.

– Так точно, сэр. По правде сказать, я не сомневался, что они вернутся.

– Но как мы можем быть уверенными в том, что этого не случится?

– Капитан, – сказал, впервые за это время открыв рот, мистер Эльфинстоун, – один из членов команды, говоривший со мной с глазу на глаз, рассказал мне о слухах, согласно которым эта троица планировала дезертирство. Он согласился на разговор, поставив условие, что другие матросы о нем не узнают.

– Кто это был, мистер Эльфинстоун?

– Эллисон, сэр. Томас Эллисон.

Я рассмеялся – про себя, конечно. Томас Эллисон – тот, кого ждала в Англии Флора Джейн Ричардсон, которая дозволила ему перед началом нашего плавания поцеловать ее и вообще разрешила всякие вольности, тот, кто стоял выше меня и счастлив был это подчеркнуть, оказался не более чем доносчиком. Хорош, нечего сказать.

Новость сильно расстроила капитана, у него даже лицо потемнело. Несколько минут он расхаживал по палатке, размышляя, а затем остановился перед своими офицерами.

– Но почему? – спросил он. – Вот чего я не могу понять. Почему они это сделали? Разве мы живем здесь в дурных условиях? Разве в нашем лагере не царят мир и согласие? Разве они не способны были оценить по достоинству хотя бы тот факт, что мы почти не прибегаем к телесным наказаниям? Почему они сбежали? И куда, коли на то пошло, куда сбежали? Помилуйте, джентльмены, мы же находимся на острове!

– Не исключено, сэр, что они могли покинуть остров, украв баркас или каноэ и уплыв на один из соседних атоллов. Их здесь очень много, сэр, и если беглецы так и поступили, то сомневаюсь, что нам удастся их изловить.

– С местной географией я знаком, мистер Фрейер, – сказал, начиная закипать, капитан. – Но вы так и не объяснили мне почему?

– Причин может быть много, сэр.

– А ваша теория?

– Вы позволите мне говорить откровенно, сэр?

Глаза мистера Блая сузились:

– Прошу вас.

– Наша работа на острове подходит к концу. Мистер Нельсон ежедневно сходит на берег и рассказывает нам, как хорошо чувствуют себя на борту саженцы. Скоро все горшки наполнятся и необходимость собирать ростки и выращивать их отпадет.

– Ну разумеется, – с некоторым недоумением на лице согласился мистер Блай. – Это же очевидно: наша работа заканчивается. И что же? Вы хотите сказать, что матросы полюбили ее всей душой и теперь страшатся конца своих трудов?

– Нет, сэр. Я хочу сказать, что близок день, когда мистер Нельсон придет в эту палатку, придет к вам, сэр, и сообщит: связанная с Отэити часть нашей миссии завершена. И тогда, сэр, вы наверняка прикажете свернуть палатки, собрать наши пожитки и вернуться на корабль.

– Сушить якоря – и прощай, Отэити, – невесть зачем добавил мистер Эльфинстоун.

Мистер Блай кивнул, по лицу его скользнула улыбка. Он посмотрел на меня, старательно делающего вид, что занимаюсь его мундиром.

– Ты слышал это, мастер Тернстайл? Матросы будут лишь рады, что работа закончилась и они могут вернуться домой, к своим возлюбленным, да еще и с деньгами в кармане. Прошу прощения, мистер Фрейер, – прибавил он, повернувшись к штурману, – полагаю, вы привели довод самый разумный, однако я не понял, в чем он состоит.

– Все очень просто, сэр. Матросы не хотят покидать остров.

Капитан отступил на шаг, брови его поползли вверх.

– Как это – не хотят? – спросил он. – Когда их жены и возлюбленные что ни день приходят к докам Спитхеда, ожидая их возвращения?

– Их жены и возлюбленные, может быть, и там, сэр, но любовницы-то здесь.

– Любовницы?

– Женщины острова. Те, ради кого они покрыли свои тела татуировками. – Тут он бросил короткий взгляд на меня, ведь с неделю назад ему посчастливилось детально изучить мою задницу. – Матросы пользуются здесь большой свободой. Их жизнь чрезвычайно приятна, да этим еще мало сказано. Вы сами… – Он примолк и поспешил поправиться: – То, что мы позволили здесь…

Он мог бы еще долго подбирать слова, но капитану и без того хватило ума, чтобы понять его.

– Что позволил здесь я, сэр, вы говорите об этом.

– Нет, сэр, я просто…

– Вы говорите, что я дал матросам поблажку. Что дисциплина играла в их здешней жизни меньшую, чем следовало бы, роль. Говорите, что будь я построже, они захотели бы не оставаться здесь, а воротиться домой, убраться восвояси. Они изнывали бы от тоски по Англии, Портсмуту, по милому старому Лондону. – Пока капитан произносил это, голос его становился все громче. – Вы считаете, что во всей этой катастрофе повинен я.

– По чести говоря, я так не думаю, – встрял мистер Эльфинстоун. – По-моему, мистер Фрейер просто сказал…

– Будьте добры попридержать язык, мистер Эльфинстоун, – сказал, поднимая перед собой ладонь, капитан. – Когда мне захочется узнать ваше мнение, я спрошу вас о нем. Между прочим, на сей раз я совершенно согласен с мистером Фрейером. Это моя вина. Я позволил матросам вести слишком разгульную жизнь, и они отплатили мне за мою доброту, решив забыть о своем долге и остаться в земле дикарей лишь по той причине, что здесь они могут удовлетворять свою похоть в любое время дня и ночи. Я считаю, что вывод, сделанный мистером Фрейером, весьма разумен. Если я повел себя неправильно, это моя вина, и я обязан изменить мое поведение. Мистер Фрейер, все моряки за вычетом тех, кто работает сейчас в питомнике под надзором мистера Кристиана, должны немедленно вернуться на корабль. И, говоря «немедленно», я подразумеваю, что, покинув эту палатку, вы рассадите их по баркасам и отправите на «Баунти». С этого мгновения никаких связей с туземцами, никакого отдыха на острове, никаких игрищ, черт их побери, и никакого разврата. Начать действовать надлежит сейчас же, мистер Фрейер. – Он сорвался на крик: – Прямо в эту минуту, вы меня поняли?!

– Так точно, сэр, – ответил тот негромко, но резко. – Однако, если позволите, я предложил бы дать им небольшую отсрочку, пусть они попрощаются со своими женщинами и…

– Я сказал – сейчас же, мистер Фрейер.

– Но моральное состояние матросов, сэр…

– Мне оно безразлично! – рявкнул капитан. – Трое из них дезертировали. Наказанием за это, когда их поймают, а их поймают, мистер Фрейер, можете мне поверить, наказанием за это будет смерть. Казнь через повешение, сэр. А прощальный подарок, который они оставили своим товарищам, это конец любым удовольствиям и моей щедрости. Соберите команду, мистер Фрейер. Ее ждет «Баунти».

Офицеры немедля покинули палатку, а капитан принялся расхаживать по ней, погрузившись в раздумья. Погрузился в них и я. В раздумья о Кайкале. Мне необходимо было найти возможность поговорить с ней.

Это был унылый вечер. Один из самых унылых. К наступлению ночи на борт «Баунти» вернулась вся команда до единого человека, не считая дезертиров, Маспратта, Миллуорда и Черчилля. Мистер Берн попытался развеселить нас игрой на скрипке, но, услышав чье-то предложение разбить инструмент о его башку и выбросить то и другое за борт, внял голосу разума и пиликать перестал. Капитан собрал команду на палубе и изложил новые правила, которые должны были действовать в наши последние на Отэити недели, – команда приняла их плохо, очень плохо. Таких речей я от матросов никогда прежде не слышал, капитану едва-едва удавалось призывать их к порядку. А всякий раз, как он добивался их молчания, которое позволяло ему говорить дальше, до нас доносился шум с берега, где горели костры и женщины танцевали вокруг огня, горестно завывая и раздирая на себе скудные одежды; я не сомневался, что они еще и наносят себе увечья, и молился, чтобы Кайкале хватило разумения оставить свою красоту нетронутой. Признаюсь, в одно из мгновений я испугался за безопасность капитана, – это случилось после того, как он уведомил команду, что отныне и до подъема парусов жизнь матросов будет протекать либо на работе под присмотром офицера, либо на борту корабля. Уверен, не будь рядом с ним офицеров, все могло кончиться намного хуже, когда же все мы спустились в трюм, я увидел, что пережитое испытание сильно потрясло мистера Блая.

Несколько часов спустя я лежал на койке, столь распаленный мыслями о том, что мне, быть может, не доведется больше коснуться кожи Кайкалы и ощутить вкус ее поцелуев, что я испугался, как бы меня не разорвало. Я опустил руку, собираясь дать себе облегчение, и едва не был застигнут за этим занятием мистером Фрейером, который скорым шагом пересек большую каюту, стукнул в капитанскую дверь и безо всяких «прошу прощения» вошел. Естественно, я соскочил с койки, прижал ухо к двери, но на сей раз разговор велся на пониженных тонах и я не разобрал ни слова.

Через полчаса мистер Фрейер покинул каюту, а я наткнулся на взгляд стоящего в двери капитана, лицо которого говорило, что он потерпел поражение и зашел в тупик.

– Все хорошо, сэр? – спросил я. – Принести вам что-нибудь?

– Нет. Спасибо, мальчик. Спи, – пробормотал он.

Капитан отступил в каюту, и я последовал бы его совету и погрузился в сон, но тут снова застучали сапоги – на сей раз не только мистера Фрейера, но и сопровождающих его мистера Кристиана и мистера Хейвуда. Я спрыгнул с койки, стукнул в дверь капитана, чтобы тот их впустил. Они прошагали мимо, словно и не заметив меня, а я последовал за ними.

– Уйди, – сразу сказал капитан, ткнув в мою сторону пальцем.

– Сэр, может быть, офицерам захочется…

– Уходи, – повторил он. – Сейчас же.

Я, конечно, вышел из каюты, аккуратно закрыв за собой дверь, очень постаравшись, однако, оставить между ней и косяком дюймовый зазор, позволявший мне слышать, что говорится внутри. Все слова мне разобрать не удалось, но и расслышанных хватило, чтобы меня потрясти.

– …В вещах мистера Черчилля, вы говорите? – спросил капитан.

– Да, сэр, – ответил мистер Фрейер. – Я сам обнаружил его меньше часа назад.

– Список имен, – сказал капитан. – Как вы полагаете, что он означает?

– Это решать вам, капитан. Но, сами видите, здесь значатся имена трех дезертиров. В самом верху.

– Да, вижу. И имена нескольких других моряков. Что вы об этом думаете, мистер Кристиан?

Не знаю, где он стоял, однако весь его ответ свелся для меня к приглушенному бормотанию, ни одного слова я не различил.

– Но девятеро, сэр? – Это капитан. – Девять человек, собиравшихся дезертировать и остаться на острове? Это представляется мне абсурдным!

Мистер Кристиан заговорил снова, за ним мистер Хейвуд, ни того ни другого понять я не смог; следом опять раздался голос капитана:

– Нет, Флетчер, список останется у меня. Имена этих моряков должны быть известными сколь можно меньшему числу людей. Я понимаю, вы будете огорчены, но предпочитаю управиться с этим по-своему.

Голоса приблизились к двери, поэтому я запрыгнул в койку, накрылся простыней и притворился спящим. Через минуту-другую все четверо вышли из каюты, и трое офицеров молча удалились. Я чувствовал, что капитан стоит надо мной, вглядываясь в меня, и пошевелиться не смел. Постояв так немного, он вернулся в каюту, закрыл за собой дверь, а вскоре я и вправду заснул.

Я проснулся в полной темноте и услышал голоса. По звукам, которые до меня доносились, я понял, что стоит глубокая ночь и большинство матросов и офицеров спят по своим койкам, но что-то меня разбудило же. Наверное, проследовавшие мимо моей койки шаги, негромкий стук в дверь капитана. Ко времени, когда я полностью проснулся, я пропустил бо́льшую часть разговора в каюте и потому лежал неподвижно, дышал размеренно и слушал, закрыв глаза, его окончание.

– Не стоит ли вам расспросить их, сэр? – прозвучал вопрос – я узнал голос мистера Фрейера.

– Возможно, – ответил капитан Блай. – Но что толку? Мы же не знаем, почему мистер Черчилль включил их в свой список.

– Они не просто входят в список, капитан, – поправил его штурман. – Они его возглавляют.

– Это попросту невозможно, – сказал капитан Блай. – Двое мичманов? Попросту невозможно, – повторил он. – Отправляйтесь спать, мистер Фрейер. Довольно разговоров.

Несколько секунд прошло в молчании, затем штурман снова прошел мимо меня и вернулся в свою каюту, а капитан закрыл дверь своей.

На этот раз я не заснул.

13

Дни шли, а я, к великому моему смятению, так и оставался на борту «Баунти», не имея ни малейшей возможности сойти на берег. Попрощаться с Кайкалой я не успел, столь внезапно принял капитан решение вернуть команду на «Баунти». Ночь за ночью лежал я, мечтая о ней, пытаясь представить, что должна она думать обо мне, но когда я спрашивал у капитана, нельзя ли мне присоединиться к нему в его ежедневных поездках на остров (ради проверки того, как идет работа в питомнике), он качал головой и говорил, что спутники ему не требуются, а мое время лучше будет потратить на помощь матросам, которые готовили корабль к скорому отплытию.

Впрочем, я всего лишь лежал, пусть и с разбитым сердцем, в углу запыленного коридора, и это не шло ни в какое сравнение с ропотом моряков, которых все пуще злило навязанное им заточение. Конечно, многие винили во всем Маспратта, Миллуорда и Черчилля, дезертиров, ставших причиной неожиданного выверта нашей фортуны, однако еще большее недовольство вызывал у них капитан, хотя, по моему мнению, он просто отреагировал на проступок троицы ослушников, а вовсе не воспользовался первым подвернувшимся случаем, чтобы показать команде свою жестокую властность.

– Да, мог бы и я удрать с ними, и гори оно все огнем, – сказал Исаак Мартин как-то вечером, когда мы сидели на палубе «Баунти», глядя на береговые костры, на женщин вокруг них, столь мучительно близких и столь далеких, чтобы мы могли полакомиться ими.

– Так ты, значит, подумывал об этом, а, Исаак? – спросил помощник старшего матроса Джордж Симпсон, жуликоватый малый, к которому никто после одной истории, приключившейся во время картежной игры, сразу после пересечения нами 55-й параллели, ни малейшего доверия не питал; что-то там такое случилось с двойками, которые в нужные моменты появлялись неизвестно откуда, – как выяснилось потом, из задних карманов его штанов. История закончилась дракой, некоторое время вся команда считала его проходимцем, и даже сейчас никто ему до конца не верил. Честность в карточной игре есть непреложный догмат флотской жизни.

– Нет, не подумывал, – ответил Мартин (не произносить же крамольные речи при таком, как Симпсон). – Я бы моего поста нипочем не покинул, ни в жизнь. Я всего лишь говорю, что завидую их свободе и радостям, которые она приносит.

– Удачливые, черти, – сказал Джеймс Моррисон, помощник боцмана, которому вследствие его привилегированного положения пришлось бы, увы, надевать петли на шеи беглецов, если их поймают. – Коли хотите знать мое мнение, зря они дезертировали. Охота была свои свистульки потешить, так отлучались бы из лагеря ночью, когда офицеры на корабль уплывали.

Тоже верно. Основную причину их преступления составлял тот факт, что моряков окружали женщины, готовые распутничать с ними столько раз в день, сколько тем хотелось. Все мы купались в телесных удовольствиях, все и каждый. И я был не лучше прочих, хотя, к удивлению многих моих товарищей-матросов, уделял внимание только одной из островитянок.

– Проклятый Блай, – пророкотал за моей спиной низкий голос, и я, обернувшись, увидел лицо бондаря, Генри Хил бранта, уже совсем оправившегося от порки, полученной им несколько недель назад. – Он это из зависти сделал, вот и все. Другой причины нет.

– Из зависти? – переспросил я недоуменно. – А чему, с твоего позволения, может завидовать капитан?

– Нам, молокосос, – ответил он, глядя на берег. – Каждый здесь знает, что с того дня, как мы вышли из Спитхеда, капитан ни к одной бабе пальцем не притронулся. Здесь их вон сколько, бери не хочу, а посмотрел ли он хоть на одну? Да ни разу. Видать, он просто не может ничего, вот что я вам скажу. Видать, он и не мужик вовсе.

Я смотрел на Хилбранта с отвращением, ибо сказанное им было мерзостью, клеветой наихудшего толка. Сердцу моему хотелось защитить капитана, ведь он был так добр ко мне, и все же я не мог не гадать, нет ли в этом обвинении какой-то доли истины. Конечно, капитан любил свою жену, однако из разговоров с матросами я знал, что многие из них любят своих жен и скорее умерли бы, чем причинили им боль. Но то, что мы позволяли себе на Отэити, изменами не было. Во всяком случае, не казалось нам таковым. Мы относились к здешней жизни как к вознаграждению за долгий срок, проведенный нами в море, за лишения, которые мы сносили во время трудного плавания. Это затрагивало лишь наши тела, не чувства. Мы просто удовлетворяли свои потребности.

– Если хотите знать мое мнение, так он спятил, – продолжал Хилбрант. – Когда мужик долго не получает удовольствия, он просто сходит с ума. Ты согласен с этим, Турнепс? Ты же наверняка и сам уж наполовину помешался, а ведь прошло всего несколько дней с тех пор, как ты в последний раз макал куда надо свой фитилек. У тебя глаза сумасшедшие, ты еще не заметил? Мне и подумать страшно, что с тобой станет при полной луне!

Я на эти слова не ответил, потому как боялся, что они могут оказаться правдивыми. Нам предстояло дальнее плавание. И теперь, после того как я раз за разом вкушал любовь, мне было трудно представить утра, дни и вечера, лишенные подобных утех. При одной мысли об этом у меня в зюйде все ныть начинало.

– Надо бы нам помолиться, чтобы «Баунти» развалился, – сказал Исаак Мартин. – Тогда бы и мы здесь остались.

Все примолкли, и надолго, а потом Исаак рассмеялся.

– Шучу, конечно, – сказал он.

– А что, это было бы здорово, разве нет? – спросил Хилбрант. – Остаться здесь навсегда.

– Если бы мы тут застряли, никто б нам был не указ. Ни капитан, ни офицеры, никто. Мы бы сами собой управлялись, как и хотелось Спасителю.

– Пустые мечтания, парни, пустые мечтания, – сказал Джеймс Моррисон, встав и на время заслонив от меня всех остальных. Он стоял передо мной, тело его было неподвижным, а голова медленно поворачивалась, и взгляд помощника боцмана ненадолго задерживался на каждом из матросов.

Я тогда ничего об этом не подумал, только удивился, как быстро разговор перешел от острова к истории, которую начал рассказывать Хилбрант, – о его брате Гуго, вступившем в соревнование по борьбе с довольно известным аллигатором. Да, разговор, показавшийся мне в то время пустячным, быстро вылетел из моей головы, оставив в ней размышления куда более важные – о том, как бы мне устроить свидание с Кайкалой.

Каждый день все новые и новые саженцы помещались в глиняные горшки трюма, я смотрел, как многие сотни их выстраивались в ровные ряды. И когда эти ряды достигли дальней двери, понял: время наше почти на исходе, а сообразив одним вечером, что набранная нами скорость стремительно приближает день нашего ухода в море, решил выполнить сложившийся у меня довольно рискованный план.

Мальчишкой, живя в Портсмуте за счет изворотливости моего ума и особого рода благодеяний мистера Льюиса, я не был тем, кого можно назвать представительным мужчиной. А был маленьким, тощим, с тонкими руками и слегка впалой грудью. Я мог целый день бродить по городу и не ощущать усталости, но если припускался бежать – а мне приходилось проделывать это всякий раз, как ярыжка в синем замечал, что я присваиваю нечто мне не принадлежавшее или вытягиваю проворными пальцами карманные часы из привычного им места, – то, будьте уверены, отыскав для себя укрытие, я застревал в нем на час, который требовался мне, чтобы отдышаться. Однако за последние полтора года все переменилось. Я набрался сил. Окреп. Стал дюжим, что называется, малым.

«Баунти» стоял на якоре в миле от берега Отэити, ближе подойти из-за мелей не мог, и, хотя ничего подобного делать мне пока не случалось, я полагал, что крепыш вроде меня, обладающий немалым запасом нерастраченных сил и стремлением добраться до нужного ему места, сумеет проплыть такое расстояние, ничем не рискуя. А потому решил, что если мне и дальше будут отказывать в посещениях острова – вплоть до дня, в который мы покинем наш земной рай, – я выберу одну из ночей и сплаваю туда.

Офицеры, разумеется, привольно перемещались между островом и кораблем, их свободу капитан Блай ограничивать не стал, и это тоже возбуждало ропот матросов. Мысли о том, что мистер Кристиан, мистер Эльфинстоун, мистер Хейвуд и даже мистер Фрейер получили в свое распоряжение, только выбирай, всех леди острова, проявлявших прежде благосклонность к тем или иным из рядовых членов команды, заставляла матросов гневно вопрошать, по каким таким причинам человек вообще попадает в офицеры – вследствие особых заслуг или потому что у его папаши кошелек туго набит?

Каждый из офицеров уплывал на остров баркасом и возвращался им же, а те, что ночевали на борту, пересчитывали эти посудины, дабы увериться, что ни одна не пропала, – впрочем, никто и не смог бы уплыть на ней в одиночку и остаться не замеченным, слишком уж она была велика. Каждый баркас имел длину в двадцать три фута, то есть был не настолько велик, чтобы вместить многих, но и не настолько мал, чтобы можно было его прозевать. Стало быть, воспользоваться баркасом я не мог. Выбор у меня оставался простой: броситься в воду и уплыть – или так и торчать на борту «Баунти». И я все больше склонялся к первому варианту.

Я ждал, пока не проникся уверенностью, что стоять на якоре нам осталось три-четыре ночи, а тут, на мое счастье, и тучи почти укрыли луну, уменьшив возможность того, что меня заметят и схватят. Капитан в тот вечер лег поздно, однако уснул почти сразу – я слышал, как он захрапел, – да и весь корабль затих. Я знал, что офицеров на борту осталось двое – мистер Эльфинстоун и мистер Фрейер, но последний тоже успел укрыться в своей каюте, стало быть, шаги, которые я различил, поднимаясь по трапу, принадлежали первому.

Выставив голову из палубного люка, я осторожно огляделся. Мистера Эльфинстоуна нигде видно не было, я решил, что он ушел на бак, и потому направился к корме, а там быстро спустился по свисающей вдоль борта веревочной лестнице и тихо соскользнул в воду.

Милость Господня, до чего же она, гадина, была холодна, прямо как лед, я это и поныне помню. Всю мою одежду составляли штаны да рубаха, так было легче плыть, и я сразу же испугался, что насмерть замерзну, не успев добраться до берега. Я держался поближе к борту и ждал, пока не услышал шаги мистера Эльфинстоуна, направлявшегося к месту прямо над моей головой, а потом еще пришлось дожидаться, когда он повернет назад, вот тут я и поплыл бы по-настоящему. Ему-то спешить было некуда, он все стоял и стоял надо мной, чуть ли не целую вечность там проторчал, насвистывая какую-то мелодию, а как досвистел до конца, еще и песенку затянул вполголоса. Я же чувствовал, как немеют мои ноги, и думал, что этак мне до острова не дотянуть, но вот он снова направился к баку, и я поплыл.

Плыть пришлось медленно, надолго уходя под воду, чтобы уменьшить шум, который я создавал, рассекая волны, и который могли услышать с палубы. Вообще-то я не думал, что меня услышат, но все же счел осторожность не лишней. А между тем то, что представлялось с палубы «Баунти» коротким, легко преодолимым расстоянием, вдруг обернулось, едва я очутился в волнах, лютой далью. Однако настроен я был решительно, мысль у меня в голове билась одна-единственная, и потому плыл я так, точно на кону стояла вся моя жизнь, а не одно лишь удовлетворение моих нехитрых страстей.

На берег я выбрался изнуренным вконец, мне казалось, что мои легкие того и гляди разорвутся. Я полежал, отдуваясь, потом потянулся к заледеневшим ногам, собираясь растереть их, но у меня и ладони замерзли до того, что кровь и в них струиться почти перестала. Мне очень хотелось поваляться на берегу, поспать, но я знал, это чревато тем, что я попадусь на глаза мистеру Кристиану или мистеру Хейвуду и буду повешен за дезертирство. Поэтому я встал и осторожно направился лесом к дому Кайкалы.

На то, чтобы добраться до него, потребовалось время, а заглянув в щель на его тростниковой стене, я никакой Кайкалы не обнаружил. Я обошел вокруг дома, смог различить ее сестру и родителей, все они спали, но самой Кайкалы не было. Странно. Я присел на песок и стал думать. И вскоре мне пришло в голову: может быть, она поджидает меня на нашем месте у озерца? Она же вполне могла верить, что я возвращусь за нею (правда, я еще не придумал, как мне тайком протащить ее на борт «Баунти» и спрятать там на время нашего возвращения в Англию), и каждую ночь лежала у озера, ожидая, когда я приду.

Эта мысль заставила меня вскочить на ноги, покинуть маленькое селение и устремиться к водопаду. Отыскать дорогу туда ночью, да еще и почти без луны над головой, было трудно, несколько раз я поворачивал не там, где следовало, и не туда. В конце концов я заставил себя останавливаться через каждые несколько ярдов и убеждаться, что иду по правильному пути. Время работало против меня. Я должен был отыскать место, отыскать Кайкалу, провести с ней несколько счастливых минут, спланировать ее побег и вернуться на корабль, прежде чем кто-нибудь обнаружит мою отлучку, а ведь капитан мог прямо сейчас призывать меня и требовать чаю. Меня заботил уже не холод, а возможность поимки.

Но вот после слишком долгих, как мне показалось, поисков я наконец миновал несколько знакомых мне рощиц и понял, что цель моя близка. Сердце словно подпрыгнуло в моей груди при мысли, что Кайкала здесь и ждет меня, а о том, что это, может быть, и не так и где мне тогда искать ее, я старался не думать. Я услышал легкий плеск воды в озере и скоро подошел к нашему месту. Остановился среди деревьев, вглядываясь, мне хотелось полюбоваться на мою красавицу без ее ведома, и желание это исполнилось, я увидел ее лежащей у озера в ожидании меня.

Я улыбнулся. Сердце скакнуло снова. И, не стыжусь признаться, я здорово распалился. Но с места не сошел, желая полюбоваться ею еще немного. И тут она заговорила.

– Ты обещал взять меня с собой в Англию, – сказала Кайкала, и лицо мое вновь расплылось в улыбке. Нет, мне ее не провести. Она почувствовала, что я рядом. – Ты не обманешь меня? Отвезешь туда и сделаешь настоящей леди?

Я открыл рот, чтобы сказать: да, да, конечно отвезу, никогда тебя не брошу и не обману. Моя правая ступня приподнялась над землей, я собрался выскочить из-под деревьев и взять Кайкалу как мою собственность. Но прежде, чем я успел проделать это, она получила ответ – не от меня.

– Конечно отвезу, – произнес чей-то голос. – Отвезу куда захочешь. Я же дал тебе обещание, а я – человек слова.

– Пит-а, – промурлыкала, точно котенок, Кайкала, – как я хочу стать твоей женой. Я буду содержать твой дворец в порядке, буду добра с твоими слугами, пусть только они хорошо себя ведут. И буду любить тебя по четыре, по пять раз в день. Сколько захочешь.

Пит-а? У меня аж дыхание сперло. И что я увидел следом? – голого мужчину, в сущности мальчика, который вышел откуда-то справа от Кайкалы и, подойдя, улегся с ней рядом. Глаза мои полезли на лоб, и, клянусь, клянусь, я никогда еще не испытывал такой боли.

Я увидел мистера Хейвуда. Паскудника собственной персоной.

Я вцепился в ветви, мгновенно поняв, что это он в тот раз выследил меня, он сидел и смотрел, как мы любим друг дружку, да еще и онанировал при этом, вне всяких сомнений. А теперь он украсил меня рогами, лишил моей чистой любви, наврав, что отвезет ее в Англию. Ты должен был раскусить его, сказал я себе, должен был понять все раньше. Поозиравшись, я увидел отломившийся от дерева сук и нагнулся, чтобы поднять его. А зажав сук в руках, понял: все, что мне нужно сделать, это замахнуться, и мозги негодяя, сколько уж их там ни есть, обрызгают тело Кайкалы. Замахнуться еще раз, и ее тело поплывет по озеру бок о бок с его. Я стиснул сук покрепче и сорвался с места.

Не знаю, слышали или не слышали мистер Хейвуд с Кайкалой, как мои ноги уносят меня от них по лесу. Я уже не думал о том, что меня могут схватить и счесть дезертиром. Я много чего натворил в моей жизни, побывал во всяких переделках – не все они наполняют меня стыдом и не все гордостью. Однако кем я не был, тем не был.

Убийцей.

Я бежал к берегу, сердце разрывалось в груди, из глаз текли слезы, голову сжимала боль, какой я никогда еще не испытывал, – мука любви. Ее страшная мука. Я не помнил ни кто я, ни где я, не знал, как смогу пережить это предательство. Но каким-то образом сумел вернуться к морю и броситься в воду, холода которой теперь почти не заметил, и доплыть до веревочной лестницы. Об опасности я больше не думал, просто поднялся на палубу, не заботясь о том, что кто-то может увидеть, как я возвращаюсь с острова, – никто не увидел, и я онемело спустился в трюм, прошел коридором к капитанской каюте и повалился на мою койку.

14

Вечером по кораблю пронеслось, точно лесной пожар, известие о поимке троих дезертиров и о том, что их вскоре доставят на «Баунти».

Капитан сидел в своей каюте, прокладывая на карте курс корабля, которому предстояло скоро направиться с саженцами хлебного дерева к Вест-Индии, и вдруг туда ворвался, даже не постучав, мистер Эльфинстоун. Естественно, я находился там, убирал со стола остатки капитанского обеда.

– Сэр! – воскликнул мистер Эльфинстоун, захватив нас обоих врасплох, и капитан резко обернулся, прижав к груди руку.

– Боже милостивый, друг мой, входите в мою каюту как-нибудь поаккуратнее, ладно? – сердито произнес он. – Вы меня до полусмерти перепугали.

– Прошу прощения, капитан. Я подумал, сэр, что вы захотите узнать об этом незамедлительно. К кораблю приближается баркас с мистером Фрейером и мистером Линклеттером, они возвращаются с острова.

Капитан некоторое время смотрел на него, потом перевел взгляд на меня, потом вздохнул и покачал головой:

– И вы сообщаете мне об этом с таким запозданием, мистер Эльфинстоун? Но все же почему, черт побери, я непременно должен знать, что мистер Фрейер возвращается на корабль?

– Потому что с ним плывут в баркасе Маспратт, Черчилль и Миллуорд, сэр. Он схватил их, сэр.

Это была совсем другая песня, и капитан мигом оставил карты и поспешил на палубу. Я скорым шагом последовал за ним – совершалось событие, при котором стоило присутствовать, приятный пролог нескучного вечера.

После того как я узнал, что Кайкала мне изменила, да еще и с мистером Хейвудом, прошло два дня, за которые мне лучше не стало. Как она могла позволить такому костлявому и прыщавому субъекту хотя бы приблизиться к ней, это для меня оставалось загадкой, ясно было, однако ж, что она просто использовала и его, и меня. Ей хотелось покинуть Отэити, хотелось так же сильно, как нам остаться на нем, и можно было только догадываться, сколько еще моряков давало ей в обмен на ее благосклонность такие же обещания, как мои. Я поверил ей и теперь чувствовал себя дураком, но возненавидеть ее затруднялся – она была моей первой любовью, и каждая мысль о ней причиняла мне боль, повергала в уныние и наполняла глаза слезами. Что касается паскудника, я покамест не стал сводить с ним счеты. Он оказался в дураках, как и я.

Когда мы поднялись на палубу, там уже толпились матросы, все они примолкли, едва капитан Блай подошел к борту и остановился, наблюдая за тем, как приближается баркас, как его поднимают. Какого-либо торжества на лицах мистера Фрейера и мистера Линклеттера, которые уже несколько дней занимались поисками троих беглецов, не наблюдалось; напротив, сколько я помню, оба выглядели почти печальными, ибо дезертирство каралось смертью, а капитан доказал в последнее время, что к снисходительности он не расположен.

Матросы же явно питали к своим беглым товарищам чувства смешанные, ведь это из-за них вся команда снова оказалась на борту, и только по их вине ни один из матросов не мог целую неделю хотя бы пальцем коснуться своей зазнобы. А с другой стороны, все они состояли в одной команде. Да и храбрость, с которой эти трое решились на побег, внушала уважение. И потому матросы молчали. Просто стояли и смотрели. Как и я.

– Капитан, – начал мистер Фрейер, первым поднявшись на борт и сняв шляпу. – Перед вами трое дезертиров. Вильям Маспратт, Джон Миллуорд и Чарлз Черчилль.

Мистер Блай выдохнул через нос и медленно кивнул.

– Где вы их обнаружили, мистер Фрейер?

– В Теттахе, – ответил тот, указывая на часть острова, отделенную от нас пятью милями. – Они сидели там у костра.

– Украденную свинью они на нем случайно не жарили?

– Нет, сэр.

Капитан в некотором удивлении приподнял бровь.

– Что же, хотя бы это можно поставить им в заслугу. Джентльмены, – прибавил он, делая шаг вперед, – поднимите головы. Дайте мне посмотреть на вас.

Трое пленников медленно выпрямились, и мне только сейчас удалось разглядеть их лица. Почерневшие от грязи; а самый молодой из них, Джон Миллуорд, похоже, недавно плакал, на его гладких щеках виднелись подтеки и целые русла слез. У Чарлза Черчилля был подбит глаз, кожа вокруг приобрела лиловато-зеленый оттенок.

– Что у вас с глазом, мистер Черчилль? – спросил капитан.

– Мы немного повздорили, сэр, – ответил тот полным искреннего раскаяния голосом. – Маленькое недоразумение, в котором повинен лишь я.

– Понятно, – сказал капитан. – Ну что же, джентльмены, мы вас нашли. Что вы можете об этом сказать?

Сказать им было нечего, все трое молчали, хоть мы и затаили дыхание, ожидая, что из их ртов польются просьбы о прощении. Однако они совсем ослабли, и, когда все же открыли рты, мы услышали лишь приглушенные сожаления.

– С сожалениями вы несколько запоздали, – сказал капитан. – Полагаю, вам известно, чем карается дезертирство?

Пленники взглянули на него, Миллуорд быстрее двух других, глаза его переполняла паника, заставившая капитана помрачнеть.

– Как вижу, вы это знаете, – продолжал он. – Да, я вижу по вашим лицам, что знаете, и очень хорошо. И точно так же знали, покидая ваши посты.

– Капитан, если можно, сэр, пожалуйста… – начал вдруг Маспратт, но капитан покачал головой:

– Нет, мистер Маспратт, нельзя. Я не желаю вас слушать. Мистер Моррисон, – позвал он помощника боцмана, изрядно, хоть тот и стоял всего в трех футах, повысив голос. – Вы и мистер Линклеттер, отведите этих… людей в трюм и закуйте в кандалы. Наказаны они будут завтра.

– Есть, сэр, – хором ответили названные двое и повели арестантов вниз, оставив всех нас при сумбурных чувствах, ибо мы испытывали, думая о дальнейшем, и волнение, и страх, поскольку знали, что оно будет ужасным.

Капитан оглядел команду, желая вроде бы сказать что-то, но передумал и тоже спустился в каюту. За ним быстро последовал мистер Кристиан, я шел последним.

– Как вы намерены поступить, сэр? – спросил мистер Кристиан, когда команда осталась далеко позади.

– Вы спрашиваете, как я собираюсь поступить? – удивленно произнес, оглядываясь, капитан. – Вправе ли вы задавать подобный вопрос, мистер Кристиан?

– Нет, сэр, – быстро ответил тот. – Я просто подумал…

– Существуют законы, сэр, – подрагивающим голосом начал капитан. – Условия найма, сэр. Существует, сэр, военный устав. И их надлежит держаться, твердо. Полагаю, вы последовали за мной, чтобы предложить мне смягчить наказание? Для ваших друзей, – настороженно прибавил он.

По всему судя, последних трех слов мистер Кристиан никак не ожидал и, прежде чем заговорить снова, основательно их обдумал. Мне показалось, хоть я мог и ошибиться, что они заставили его резко сменить галс.

– Ни в коем случае, капитан, – твердо заявил он. – На самом деле я последовал за вами, желая заверить вас, что полностью поддержу любое ваше решение.

– Ну разумеется, поддержите, Флетчер. – Капитан улыбнулся. – Я капитан. Вы – нет. Или вы поддерживаете меня, или я делаю вашу жизнь весьма огорчительной.

Мистер Кристиан нервно сглотнул, а я подумал, что по какой-то причине за время нашей стоянки на острове ветер, дувший между двумя этими мужчинами, несколько изменил направление. Мистер Кристиан перестал внушать капитану доверие, походило даже на то, что теперь мистер Блай относился к нему почти так же, как к мистеру Фрейеру в начале нашего плавания. Я связывал это с двумя обстоятельствами: во-первых, мистер Кристиан позволял себе большие, чем все прочие, вольности с женщинами Отэити – распущенность, которая не ускользнула от внимания капитана; во-вторых, найденный среди вещей Черчилля листок бумаги содержал список, где имя мистера Кристиана стояло рядом с именами дезертиров. Для того чтобы предъявить офицеру обвинения, этого было, разумеется, недостаточно, однако список внушал подозрения, игнорировать которые мистер Блай не мог.

– Увидимся завтра утром на палубе, мистер Кристиан, – сказал капитан. – Соберите команду к восьми склянкам.

Мистер Кристиан кивнул и покинул нас, а капитан повернулся ко мне, помолчал и негромко сказал:

– Проследи за тем, чтобы меня не тревожили, ладно? Мне нужно многое обдумать этой ночью. Испросить совета у моей совести и у нашего Спасителя.

Я ничего не ответил, понимая серьезность его положения, он же, истолковав мое молчание как согласие, вошел в каюту и закрыл за собой дверь.

Слишком тяжко трудиться, собирая команду, мистеру Кристиану не пришлось, потому что проснулись мы рано и сразу поднялись на палубу, чтобы дождаться там капитана. Он вышел к нам в одном из своих парадных мундиров и в шляпе, что показалось мне дурным предзнаменованием. Матросы, одетые по преимуществу в почерневшие лохмотья, стояли, скрестив на груди руки, – то был знак солидарности с запятнавшими себя товарищами; увидев капитана, все умолкли. Мне он показался усталым, словно и не спавшим совсем, и все еще не принявшим окончательного решения.

Встав на свое привычное место, капитан подал знак мистеру Фрейеру, и тот привел на палубу закованных в цепи преступников. Те, что постарше, Черчилль и Маспратт, выглядели испуганными, но держались с достоинством, готовые принять свою судьбу, а вот бедный восемнадцатилетний Джон Миллуорд хоть и стоял на ногах, но совершенно как полумертвый, да он и переставлял-то их еле-еле. Выйдя на дневной свет, Миллуорд сразу взглянул вверх, налево, направо, и я решил, что он ищет свисающую с мачты петлю. Ничего не увидев, Миллуорд, похоже, малость успокоился, но все равно трясся всем телом и боялся даже взглянуть на капитана.

– Моряки, – низким голосом начал капитан, и команда совсем притихла. – Этим утром нам предстоит решить мрачное дело. За последние восемнадцать месяцев мы повидали резкие перемены – и к лучшему, и к худшему. Мы пережили шторма, развернули наш корабль, добавив к его пути тысячи миль, но достигли острова, завершили нашу миссию и через несколько дней будем готовы отплыть в Вест-Индию, а оттуда домой. Мы проделали все это вместе, как команда, частью которой был каждый из нас. И, если позволите мне это сказать, с дисциплинарными наказаниями почти ничтожными. А потому я опечален, моряки, опечален тем, что среди нас нашлась троица трусов. Людей, которые недостойны звания моряков королевского флота. Вильям Маспратт, Чарлз Черчилль и Джон Миллуорд, вы были пойманы во всем вашем сраме. Вы повинны в дезертирстве, не так ли?

– Да, сэр, – пробормотали они один за другим.

– «Да, сэр», – повторил капитан. – Вы опозорили наш корабль, обесчестили свои семьи. В уставе флота ясно сказано, что существует лишь одно уместное наказание за ваше преступление, – и это смерть.

Теперь все трое не сводили с него полных страха глаз. У меня и у самого екало в животе – я же не знал, какие ужасы мне предстоит увидеть. Команда молчала, и офицеры, и матросы, ожидая следующих слов капитана – или хотя бы одного слова, которое означало бы отсрочку исполнения приговора. Долго ждать не пришлось, слово это скоро слетело с его уст.

– Однако, – сказал он и потупился, размышляя, а затем кивнул, будто только сейчас убедился в справедливости своего решения, – я сознаю, что люди, которым приходится проводить долгое время вдали от дома, страдать от жаркого солнца, да еще и сталкиваться с развращающими утехами таких мест, как Отэити, совершают порой поступки странные и необычные. И считаю, что в таких случаях смертный приговор следует смягчать.

Подсудимые вмиг успокоились, и, клянусь, ноги Миллуорда подкосились снова, теперь уже от облегчения, однако он быстро справился с ними. Команда прокричала неистовое «ура», а я поймал себя на том, что улыбаюсь от уха до уха. Одного только мистера Кристиана этот спектакль, казалось, нисколько не тронул.

– Мистер Моррисон, – сказал капитан, – каждый из этих людей получит за свой проступок по две дюжины ударов плетью. А через неделю, когда заживут их раны, – еще по две дюжины. После возвращения в Англию они предстанут перед военным судом. Однако они останутся жить. Все, вопрос исчерпан. Привяжите их к мачтам, сэр.

Офицеры подвели каждого из троих к своей мачте, привязали, сорвали с них рубашки, и наказание началось. И хотя оно было самым серьезным из всех, при каких мы присутствовали до сей поры, на палубе царило облегчение – ведь попорченной оказывалась только кожа, а все три шеи остались невредимыми.

– Поблагодарят ли они меня за это, Тернстайл? – спросил капитан в тот вечер у меня, прибиравшегося в его каюте. Он оторвался от письма и встретился взглядом со мной, должен сказать, слегка удивленным его вопросом.

– Прошу прощения, сэр? – сказал я.

– Я спросил, будут ли они благодарны мне? – повторил он. – Оценят ли мою мягкость?

– Конечно, сэр, – сказал я. – Они высоко оценят ее. Вы же капитан и имели полное право лишить их жизни, но не лишили. Каждый матрос сочтет вас за это хорошим человеком, и теперь все они будут верны вам беспредельно.

Капитан улыбнулся, кивнул.

– Наивный ты паренек, верно, Тернстайл? – сказал он. – Неужели остров ничему тебя не научил?

Что ответить на это, я не знал, а размышления о пережитом мной на острове никакого утешения мне не сулили, поэтому я промолчал, собрал вещи, которые следовало унести из каюты, и пошел заниматься своими делами, гадая о смысле его слов.

Уяснить его мне предстояло еще до окончания той недели.

15

Утро, в которое мы собирались покинуть Отэити, было одним из самых странных за все проведенное мной в море время. Капитан поднялся еще до пяти склянок и меня заодно разбудил.

– Прекрасное утро, Тернстайл, – сказал он, когда я подал ему завтрак. – Хороший день, чтобы сняться с якоря.

– Да, сэр, – ответил я тоном, говорящим, что ничего приятного мне в такой перспективе не видится.

– Что с тобой, мальчик? Разве ты не рад, что мы возвращаемся домой?

Я немного подумал.

– Прошу прощения, сэр, но мы же не к сегодняшнему обеду вернемся, правда? Пройдет немало месяцев, прежде чем мы попадем в Англию. Нам надо еще до Вест-Индии доплыть, настоящее возвращение начнется оттуда.

– Верно, однако обратный путь будет совсем не так труден, как первый наш переход. Можешь мне поверить, Тернстайл. Мы проделаем его на редкость спокойно.

В состоянии более благодушном, чем теперь, когда мы собирались покинуть остров и вернуться в море, я капитана, почитай, и не видел. Да, с тех пор как он приказал команде вернуться на борт, настроение его изрядно улучшилось – в обратной пропорции к настроению команды, которой покидать остров не хотелось. Это было ясно. Если бы морякам дали такую возможность, большинство осталось бы на Отэити до скончания дней, однако им ее не предоставили. Нам надлежало выполнить нашу миссию, и никто из нас свободы выбора не имел – ни я, ни моряки, ни даже сам капитан.

– Я собираюсь попрощаться с королем Тинаа, составишь мне компанию? – спросил он. – Наш последний визит на берег. Сколько я понимаю, ты там давно уже не бывал.

– Как пожелаете, сэр, – ответил я, вовсе не уверенный, что мне так уж охота встретиться с Кайкалой. Меня все еще не отпускало и увиденное той ночью, и то, как она обвела меня вокруг пальца, – да и мистера Хейвуда тоже. Впрочем, посмеяться последней, подозревал я, ей не придется – я еще мог бы, сохранись мое расположение к ней, найти какой-нибудь хитрый способ тайком протащить ее на борт, чтобы она поплыла со мною домой, а вот мистер Хейвуд, паскудник, такого намерения наверняка не имел.

– Да я так и желаю, Тернстайл. Что с тобой? Почему ты столь подавлен? И матросы тоже. Каждый из них угрюм так, точно им не хочется снова увидеть дом.

Говорить ему что-либо, когда он впадал в подобное настроение, было бессмысленно; все выглядело так, словно мистер Блай просто не желал понять, что чувства, которые испытывает он, вовсе не обязательно совпадают с чувствами всех остальных моряков. Сам-то я уже начал прикидывать, как мне избежать возвращения в Англию. Остановка у нас по пути была только одна, в Вест-Индии, поэтому уравнение получалось крайне простое: я должен либо удрать там, либо вернуться в когти мистера Льюиса. А кары, которые ожидали меня по возвращении домой, были слишком ужасны, чтобы оставить их без внимания.

– Сколько времени мы там простоим? – спросил я. – В Вест-Индии?

– Думаю, недолго, – ответил капитан. – Пару недель. У нас больше тысячи саженцев, которые нужно будет пересадить, ну и когда мы доберемся туда, кораблю, наверное, потребуется кое-какая починка, да еще и припасы придется пополнить. Три недели – самое большее. А потом домой.

Три недели. Времени, чтобы сделать мой ход, более чем достаточно. И бежать придется не на остров, где меня изловят так же легко, как Маспратта, Миллуорда и Черчилля. Нет, на корабле даже ахнуть не успеют, а уж меня и след простыл.

Король восседал на троне, сбоку от него располагалась королева Идиа – совсем как почти полгода назад, в день, когда мы предстали перед ними, чтобы выразить наше почтение. За королем стоял слуга, который скармливал ему куски манго, ибо по этикету царственной руке не следовало самой вкладывать что-либо в царственные уста. Наша компания состояла из капитана, всех офицеров, за вычетом мистера Эльфинстоуна, опять оставшегося на борту «Баунти», и меня.

Хотя за время стоянки на острове капитан и осыпал Тинаа многими дарами, теперь он вручил королю кой-какие последние подношения, и проделал это весьма торжественно. Тинаа принял их с благодарностью. Мне показалось, что для прощания с нами собралась бо́льшая часть островитян. Они, по обыкновению своему, ужасно плакали и подвывали – я даже подумал, что наше отплытие, пожалуй, принесет им облегчение, они хоть развеселятся немного, – а женщины бегали по берегу, истерично размахивая руками оставшимся на судне морякам.

После того как с формальностями было покончено, Тинаа встал и отвел капитана Блая в сторону, желая побеседовать с ним наедине, а офицеры между тем принялись бродить в толпе туземцев, переговариваясь с ними. И кого же я увидел тут вышедшей из леса? – Кайкалу, которая манила меня к себе. Миг-другой я не отвечал на ее зовы, проявляя твердость характера, но в конце концов уступил настояниям некоторой части моего организма и приблизился к ней, и она быстро утащила меня в лесную чащобу, подальше от глаз остальной нашей компании.

– Эй-Ко, – сказала она, целуя меня снова и снова – в губы, в щеки – так, точно жить без того не могла. – Где ты был? Я так давно тебя не видела.

– Капитан приказал нам всем оставаться на борту, – объяснил я. – Уверен, тебе это известно.

– Да, но разве ты не мог убежать? Чтобы увидеть твою Кайкалу?

– Полагаю, что мог бы, – сказал я, отступив на шаг и сняв ее руки с моего тела, даром что каждая частичка его жаждала бросить Кайкалу на землю и овладеть ею здесь и сейчас. – Полагаю, я мог бы как-нибудь ночью доплыть, сильно рискуя жизнью, до берега и попытаться увидеть тебя, но кто знает, что я обнаружил бы, сделав это? Я мог прийти на наше тайное место и застать тебя играющей со свистулькой мистера Хейвуда, а не с моей!

Кайкала смотрела на меня, нахмурясь.

– Ты говоришь о Пит-а? – спросила она.

– Да, о Питере, – ответил я. – О Питере Хейвуде, самом жалком животном, какое Спаситель когда-либо ставил на задние лапы. Ни одна христианская леди и пальцем к нему не притронулась бы, такой он урод.

– Но, Эй-Ко, – с улыбкой сказала Кайкала, – я же не христианская леди.

Я открыл было рот, чтобы ответить, однако ответа у меня не нашлось.

– Как ты могла это сделать, Кайкала? – спросил я. – Как могла предать меня?

Она покачала головой – искренне озадаченная, по-видимому, моим вопросом.

– Я не предавала тебя, Эй-Ко, – сказала она.

– Я же видел тебя с ним, – настаивал я. – Ты взяла его в любовники.

– Да разве это предательство? Почему же?

Я только глаза вытаращил. Поначалу я решил, что она дала мне еще одно доказательство нашей с ней принадлежности к разным культурам, но потом вспомнил собственные мои мысли о том, что матросы «Баунти» не видят в их отношениях с женщинами острова никакой супружеской неверности, а видят лишь удовлетворение своих потребностей. Не держатся ли и островитянки такого же мнения?

– Ты просила его взять тебя в Англию, – сказал я.

– Он отказал мне, – ответила Кайкала. – Он приходил прошлой ночью повидаться со мной. И сказал, что между нами все кончено, что я не смогу уплыть с ним.

– Что же, значит, ты обманута так же, как я.

– Но я сказала ему, что тогда меня возьмешь ты. Что Эй-Ко никогда не оставит Отэити без меня, что ты привезешь меня в Англию, и женишься на мне, и я буду жить в твоем дворце, и кататься на твоих лошадях, и ходить с тобой в гости к королю.

– А, – произнес я и немного поежился. – Вот оно что.

– И знаешь, что сделал Пит-а? Он рассмеялся. Сказал, что ты говорил мне неправду. Что у тебя нет дворца, нет лошадей. Что ты совсем не богатый. И теперь ты говоришь мне про обман?

– Кайкала, – ответил я, должным образом устыдившись, – прости. Тогда эта ложь казалась мне безвредной. Я просто думал, что…

– Ах, Эй-Ко, какое это имеет значение? – быстро сказала она. – Мне все равно. Я лишь хочу уйти отсюда. Ты возьмешь меня с собой?

– Тернстайл! – донесся с берега крик капитана Блая.

– Это капитан, – сказал я и отвернулся от нее. – Мне пора.

– Нет, постой! – взвизгнула она, схватив меня за руку. – Возьми меня с собой!

– Не могу, – сказал я. – У меня другие планы. И что бы я ни чувствовал к тебе, но после мистера Хейвуда… Никогда! Ни за что на свете!

Я проскочил по полянке, вернулся на берег, где стояли у баркаса озирающиеся по сторонам офицеры.

– Ну вот и ты, Тернстайл, – воскликнул капитан. – А я уж забеспокоился, не надумал ли и ты дезертировать. Поторапливайся, мальчик. Мы возвращаемся на корабль.

– Простите, капитан, – сказал я. – Я не…

Закончить я не успел, ибо услышал за своей спиной топот бегущих ног, вопли и увидел, как офицеры вытаращили глаза. А следом решил – на миг, – что меня уже убили, потому как что-то обрушилось мне на спину и я полетел на песок. Однако это была всего лишь Кайкала.

– Возьми меня с собой, Эй-Ко! – кричала она. – Пожалуйста! Я буду тебе хорошей женой!

Я сел, затем с трудом поднялся на ноги, потрясенный неистовством, которое бушевало в ее глазах, посмотрел на офицеров и капитана, все они хохотали как безумные, глядя на нас, – все, кроме мистера Хейвуда, который гневно взирал на Кайкалу, обозленный тем, что она попросилась в жены ко мне, а не к нему.

– Я не могу, – сказал я и метнулся к баркасу. – Капитан, скажите ей!

– А ты, Тернстайл, нашел здесь хорошенькую жену!

– Пожалуйста, капитан!

– Простите, мисс, – сказал он, утирая выступившие от смеха слезы. – Это решительно невозможно. Корабль – не место для леди.

Мы попрыгали в баркас и отчалили от берега, но ее это не остановило, она поплыла за нами и едва не получила за свои старания веслом по голове.

– Боже мой, Турнепс, – сказал мистер Кристиан, – а ты, похоже, обладаешь талантами, о коих мы и не догадывались.

Я покривился, не смея взглянуть на мистера Хейвуда. Через несколько минут Кайкала утомилась, а мы между тем уже подходили к «Баунти». Офицеры все еще посмеивались, она повернула к берегу, голова ее то скрывалась за волнами, то появлялась снова, – Кайкала покидала мою жизнь навсегда.

Да, она причинила мне боль.

Она предала меня, хоть и не видела в содеянном ею предательства.

А под самый конец повела себя так, что я порадовался расставанию с ней.

И все же я любил ее какое-то время. Мою первую женщину. Благодаря которой я узнал о себе много нового. Мне было грустно расстаться с ней. Вот вам, коли хотите знать ее, вся правда. И если, по-вашему, я излишне сентиментален, пусть будет так.

16

Итак, мы отплыли.

Остров скрылся из виду, матросы приступили к выполнению своих обязанностей, саженцы хлебных деревьев благоденствовали в горшках, капитан был счастлив снова вернуться в море, офицеры с довольным видом расхаживали по палубе и отдавали приказы, а я возвратился на мое место у капитанской каюты, готовый служить, но обдумывая побег и гадая, куда забросит меня судьба после Вест-Индии.

Если бы вы спросили об этом меня, я сказал бы, что моряки – каждый моряк – сожалели об оставленном позади Отэити, при этом понимали: все хорошее имеет пределы. И сказал бы потому, что именно так и думал.

Но был, как вам теперь хорошо известно, решительно не прав.

17

Оглядываясь на несколько коротких недель, прошедших между нашим уходом с Отэити и ночью, о которой сейчас пойдет рассказ, я с изумлением понимаю, что они составили целую вселенную разочарований, подавленности и происходящих на «Баунти» сговоров, о коих я пребывал в полном неведении. Ныне мне представляется, что на борту нашего судна имелось четыре отдельные группировки: первая состояла из одного человека, капитана, вторая из его офицеров, третья из матросов, а четвертая опять-таки из одной живой души, из меня – мальчишки, который, с одной стороны, обязан был обслуживать командира корабля, а с другой – страдал от отчуждения, возникшего между ним и экипажем. Я проводил многие ночи на палубе в поисках собеседников, да и вообще какого-то общества, но мои товарищи отвергали меня, полагая, что я донесу любое их слово прямиком до капитана. Мнение, безусловно, несправедливое, ведь за полтора проведенных мной на борту «Баунти» года я ничьего доверия ни разу не обманул, однако, поскольку главным доказательством моей бесчестности служила близость койки, на которой я спал, к капитанской каюте, любые попытки изменить отношение матросов ко мне были обречены на провал.

Конечно, временами они мне еще и завидовали. Все же понимали, что я обладаю непосредственным доступом к капитану. Последний относился ко мне с определенной добротой, хотя, узнай он, что я постоянно помышляю о бегстве с корабля, доброта эта сменилась бы чем-то для меня весьма неприятным. Так ведь и любой наш моряк готов был облобызаться с ним. Когда капитан выходил на палубу в терпимом настроении и обменивался любезностями с кем-то из матросов, последний вставал на задние лапки и сообщал мистеру Блаю все сведения, коих тот требовал, и много чего сверх них, подробно рассказывая о своей жизни на родине, о людях, по которым он скучал. Все сводилось к одному: капитан был на судне главным, обладал властью, и каждому хотелось погреться в лучах этого солнца.

Но это означало также, что мне никто доверяться не собирался.

Вечером 28 апреля я пребывал в беспокойном расположении духа. Мы покинули Отэити уже три недели назад, однако до Вест-Индии было еще далеко. Погода стояла ничем не примечательная, командой владела тоска. Из услышанных мной разговоров я знал, что матросы отнюдь не забыли об испытанном ими на острове, напротив, скучали по нему все сильней и сильней. Они говорили об оставленных там женщинах, о тамошней спокойной жизни, закончившейся так скоро. О рае, навсегда потерянном ими. А потом опускались на четвереньки и драили палубу.

По вечерам, когда мистер Берн выходил со скрипкой и начинались танцы, – во исполнение приказа капитана, желавшего укрепить наши тела, – едва ли находился человек, который, глядя на потных, усталых матросов, топавших вокруг скрипача костлявыми ногами, не вспоминал о кострах, туземцах и музыке острова, о тех, других танцах, под конец которых его уводили по песку, чтобы он мог вкусить столько наслаждений, сколько способна была дать ему ночь. «Баунти» заменить остров не мог, это понимал каждый.

Капитан, которого мучила мигрень, лег спать раньше обычного, что само по себе было благословением, поскольку настроение у него в тот день было дурное, он ходил по палубе, кляня все на свете и осыпая оскорблениями офицеров (даже чаще, чем матросов), – а я старался держаться невдалеке от него, вдруг понадоблюсь, но близко не подходил, чтобы не попасться ему на глаза и не получить свою порцию проклятий. Что вызвало этот прилив озлобления, мне было неведомо, но ко времени, когда капитан лег, по всему судну разлилась неприязнь к нему и едва ли нашелся бы на борту человек, не желавший, чтобы мистер Блай проспал несколько дней подряд.

Мне, однако ж, ложиться было рано, и потому я побрел на палубу – подышать свежим воздухом. Услышал там тихо играющего на скрипке мистера Берна, увидел группу негромко разговаривающих матросов. Я хотел было подойти к ним, но с внезапным раздражением понял, что ни в какой компании не нуждаюсь, – во всяком случае, на этот вечер. Разговаривать они, увидев меня, все равно перестали бы, а лишний раз ощутить их неприязнь мне не хотелось. И потому я направился к бизань-мачте, у которой, насколько я мог видеть, меня ожидали покой и одиночество. Башмаки я оставил в трюме, отчего передвигался беззвучно.

Я остановился у поручней, вгляделся в темную ночь, в ту сторону, откуда шел «Баунти», и очень скоро обнаружил, что совсем рядом, но не так близко ко мне, чтобы я мог разглядеть кого-то, также ведется разговор. Один голос несомненно принадлежал мистеру Кристиану, в другом я уверен не был. Я почти не обращал на собеседников внимания, пока что-то в их интонациях и словах не заставило меня навострить уши. Здесь я передаю то, что услышал.

– Я живу как в аду, – сказал мистер Кристиан, нажав на последнее слово, и, клянусь, голос его звучал так, точно он был до крайности обеспокоен. – Мне этого больше не вынести.

– Мы все живем как в аду, сэр, – произнес второй. – Однако дни идут. С каждым часом мы уходим все дальше. Действовать нужно сегодня.

– Я не могу… не уверен, – ответил мистер Кристиан. – Но эти его оскорбления, его безумие – они уже чрезмерны. Почему он вообще командует нами? Ты знаешь, кто его родители? Кому-нибудь это известно? И я, отпрыск древнего рода, должен склоняться перед ним?

– Дело не в том, кто кем командует, сэр, дело в том, где мы предпочитаем жить. И как.

Наступило молчание, я пытался сообразить, о чем идет речь. Наверное, сейчас я, не понявший этого сразу, могу показаться безмозглым тупицей, однако предъявить мне такое обвинение вправе лишь человек, знающий, чем завершилась та ночь. Я же никогда не думал, что дело может принять подобный оборот.

– Так что же – сегодня, сэр? – спросил второй голос.

– Не дави на меня! – воскликнул мистер Кристиан.

– Так сегодня? – повторил второй, удивив меня: кто мог разговаривать с помощником штурмана в подобном тоне, как не равный ему офицер? Но нет, в голосах офицеров, даже в голосе паскудника ощущалось их благородное происхождение. А в этом – нимало.

– Сегодня, – ответил наконец мистер Кристиан. – Ты уверен, что все матросы на нашей стороне?

– Готов поклясться. Память у них короткая. А сердца остались на острове.

Разговор продлился еще недолгое время, затем эти двое расстались, и, посмотрев налево, я увидел идущего к матросам человека, но толком различить его очертания в темноте поздней ночи не смог. И снова уставился в море, размышляя об услышанном. И ведь что смешно – я совсем уж собрался выбросить все это из головы и больше о нем не думать, поскольку решил, что разговор здесь шел о сущей ерунде, меня на касающейся, но тут из темноты появился быстро и решительно шагающий мистер Кристиан; увидев меня, он замер на месте и приоткрыл в удивлении рот – так, точно никого прекраснее отродясь не встречал.

– Турнепс, – произнес он. – Это ты.

– Да, сэр, – ответил я, поворачиваясь к нему. – Капитан заснул. Вот я и решил подышать свежим воздухом.

– Давно здесь стоишь?

Я взглянул ему в лицо и внутренне сжался, внезапно поняв: признание в том, что я слышал беседу, в которой он участвовал, может дорого мне обойтись.

– Нет, сэр, – ответил я. – Только что пришел.

Он прищурился:

– Ты ведь не врешь мне, Турнепс, нет?

– Вру, сэр? – переспросил я с видом самым невинным. – Как можно? В последний раз я соврал торговцу в Портсмуте – сказал, что яблоки у него червивые и если он не отдаст их мне за шесть пенсов, так я его на всю улицу ославлю.

Мистер Кристиан быстро покачал головой и повернулся к морю, взглянуть туда же, куда и я.

– Ты смотришь в сторону острова, – сказал он с несколько большим дружелюбием. – В сторону Отэити.

– Да, верно, – отозвался я. – Мне как-то не приходило это в голову.

– Нет? Ты не думаешь, что какая-то часть твоей души заставляет тебя с тоской глядеть туда?

Я усмехнулся было, однако каменное лицо мистера Кристиана заставило меня подавить смешок.

– Что толку тосковать, сэр? – спросил я. – Я никогда больше не увижу того берега.

– Да, возможно, не увидишь. У тебя ведь девушка там была, верно?

– Вы же знаете, что была, сэр.

– Ты любил ее?

Я снова повернулся к нему. Такой разговор между двумя моряками нашего судна был до крайности необычным, а уж между мной и мистером Кристианом – так и попросту удивительным.

– Да, сэр, – ответил я. – Бывало, и по три раза на дню.

Мистер Кристиан тоже усмехнулся, покачал головой.

– Думаю, и у меня была на острове недурная репутация, – заметил он.

– Правда, сэр? – спросил я, не желая льстить ему тем, что она мне известна. – Я ничего об этом не слышал.

– Да вранье это все, – сказал он. – Конечно, я получал удовольствие где и как мог, для мужчины это только естественно, однако была одна женщина… особенная. Не такая, как все.

– И ее вы любили, сэр?

– Бывало, и по четыре раза на дню, – с улыбкой ответил он и, признаюсь, заставил меня рассмеяться. Он вовсе не был мне по душе, это уж будьте уверены, мы с ним никогда особо не ладили. Я презирал его за помаду в волосах, зеркальце у койки, чистоту ногтей и за то, что во все время, проведенное мной на «Баунти», он и мистер Хейвуд были для меня бичами Божьими, чтобы не сказать чего похуже, однако случаются мгновения, когда двое мужчин, неважно, друзья они или враги, забывают об осторожности и разговаривают с чем-то вроде чистосердечия.

Дальнейшее было настолько неожиданным, что я почти и не понимал происходящего, пока оно не завершилось. Мистер Кристиан вдруг схватил меня за горло и перегнул через поручень.

– Ты же все слышал, так, ублюдок? – прошипел он. – Ты подслушивал!

– Нет, сэр, – пролепетал я, почти лишившийся голоса, настолько сильно он сдавил мне гортань. Волны били прямо подо мной в борт корабля. – Я не понимаю, о чем вы говорите.

– О том, что ты – капитанский шпион, – пояснил мистер Кристиан. – Посланный сюда, чтобы вынюхать то, что тебя не касается, и донести о нем твоему хозяину. Скажи, что я ошибаюсь!

– Вы ошибаетесь, сэр, – сказал я. – Ужасно ошибаетесь. Я просто стоял здесь, вот и все. И думал о своем.

– Ты можешь в этом поклясться?

– Клянусь жизнью моей матери, – ответил я, хотя кем была эта греховная женщина и жива ли она еще – и то и другое для меня оставалось загадкой.

Мистер Кристиан немного ослабил хватку – как видно, смилостивился.

– Ты ведь понимаешь, что я могу бросить тебя за борт, – сказал он. – Могу отправить на тот свет, и никто об этом не узнает. Спишут все на несчастный случай. И жизнь будет идти на судне своим чередом.

– Прошу вас, сэр… – прошелестел я, пронзенной яростной жаждой жизни, желанием, которое возникает, лишь когда ей угрожает подлинная опасность.

– Но я не убийца, – сказал он, выпуская меня.

Я повалился на палубу, кашляя на самый неприятный манер, потирая шею и с ненавистью глядя на него снизу вверх. Клянусь, будь у меня абордажная сабля или мушкет, я прикончил бы его, не сходя с места и наплевав на последствия. Однако ни того ни другого я не имел, а сцепиться с ним и попытаться перевалить за борт его – на это мне не хватило храбрости. И потому я просто сидел на палубе, чувствуя, как к глазам подступают слезы, и стараясь не дать им пролиться.

– Ступай в трюм, – равнодушно произнес он. – На свою койку. Палуба – место для мужчин.

Мистер Кристиан прошел мимо меня, зацепив носком сапога мою ногу, и, когда он скрылся из виду, я сделал в точности то, что мне было велено. Побежал к уюту моей койки, с головой накрылся простыней и дал волю слезам, и они текли так долго, причиняя мне такую боль, что в конце концов сами собой перетекли в сон. Я заснул, даже не заметив того, и проспал несколько часов, а потом резко сел, вытянувшись в струнку. До меня вдруг дошло, о чем толковали мистер Кристиан и его товарищ-заговорщик. Я все понял. Это же было так очевидно. Я попытался выпрыгнуть из койки, но сильный удар отбросил меня назад.

Трое моряков. Они прошли мимо меня. И вломились в каюту капитана.

Началось.

– Какого?..

Это донеслось до меня из каюты, в голосе капитана звучало потрясенное удивление и полное непонимание происходящего. Его никогда еще не будили подобным манером. И, ошеломленный таким пробуждением, он терялся в догадках.

– Что это значит, мистер Кристиан? – воскликнул он.

– Значит? – столь же громко ответил тот. – Давайте не будем доискиваться каких-то значений. И не задавайте вопросов, мистер Блай. Время ваших вопросов прошло.

– Что? – взревел капитан. – О чем, во имя Божье, вы…

Я вылез из койки и вбежал в каюту как раз вовремя, чтобы увидеть, как двое моряков – мичман Джордж Стюарт и палубный матрос Томас Беркетт, тот самый, что когда-то чуть не свалился с фор-брамселя и едва не забрызгал своими мозгами палубу, – вытащили одетого в ночную сорочку капитана из койки и поставили посреди каюты. Действовали они грубо, да еще и кричали на него: «Встать! Стой смирно, собака! Делай, что велят, а то хуже будет!» И прочее в том же роде. Когда я появился в двери, они поворотились ко мне, но немедля выбросили меня из головы и вернулись к своему грязному делу.

– Мистер Кристиан! – крикнул капитан, пытаясь вырваться из их рук. – Что вы себе позволяете? Я капитан флота Его Величества…

– У капитана должно быть судно, – негромко ответил мистер Кристиан. – А ваше конфисковано.

– Конфисковано, говорите? Ни черта! Кем это оно конфисковано?

– Мной, сэр! – взревел мистер Кристиан. – Я забираю ваш корабль.

В каюте наступило молчание. Капитан прекратил борьбу и смотрел на помощника штурмана с неверием и жалким ужасом в глазах. Двое держащих его тоже застыли, как будто прозвучавшие только что слова заставили их призадуматься.

– Вы не можете… – ровным тоном начал капитан.

– Вы обратили нашу жизнь в ад, сэр! – закричал мистер Кристиан. – Если б вы только могли понять… если б могли задуматься о том, через что мы прошли. Мы были там. Мы там жили. А потом вы лишили нас этого! Показали нам рай и изгнали оттуда, как будто вы – сам Спаситель, не меньше. Чем заслужили мы такую жестокость?

Капитан слушал эту тираду с искренним изумлением.

– Рай? – спросил он. – Какой еще рай? Флетчер, я не…

– Отэити, – ответил тот, начав расхаживать по каюте. – Вы дали нам этот остров, разве нет? – вы привели нас туда! И ради чего? Ради нескольких растений?

– Но такова наша миссия! – воскликнул капитан. – Вы знали об этом, когда… Да отпустите вы меня, моряки, иначе я позабочусь, чтобы поутру вас повесили!

Он все-таки вырвался из держащих его рук, и матросы уставились, ожидая указаний, на мистера Кристиана.

– Вы перегрелись на солнце, Флетчер, вот и все, – сказал капитан, подступая к нему и протягивая в жесте примирения руки. – Оно ударило вам в голову. Слишком много новых впечатлений, спиртного, доступных женщин – они помутили ваш разум. Прекратите все это, Флетчер, прекратите немедленно, позвольте мне помочь вам, и на этом закончим.

Он уже стоял прямо перед мистером Кристианом, и я увидел, как голова помощника штурмана немного поникла, как рука поднялась к глазам, словно собираясь утереть слезы. На миг мне показалось, что все закончилось, что он признает свое безумие и порядок будет восстановлен. Но вместо этого мистер Кристиан преступил и морской закон, и закон чести, совершив немыслимое: ударив этой рукой по лицу капитана Блая.

Голова капитана мотнулась в сторону, однако он и не ответил ударом на удар, и не повернулся сразу же к мистеру Кристиану, чтобы взглянуть на него. Мы смотрели на капитана, и прошла, быть может, половина минуты, прежде чем офицеры снова встретились глазами. Я понял по лицу капитана Блая, что от великодушия его не осталось и следа.

– Так что вы намерены делать? – спросил он.

– Все очень просто, – ответил мистер Кристиан. – Мы не желаем возвращаться в Англию.

– Мы? Кто эти «мы»?

– Мы, моряки «Баунти».

– Вы трое? – с горькой усмешкой поинтересовался капитан. – А вы уверены, что трое моряков смогут завладеть таким кораблем, как наш? На моей стороне около сорока человек.

– Они на моей стороне, сэр, – заявил мистер Кристиан.

– Не может быть.

– О да, уверяю вас.

Капитан с трудом сглотнул, изумленно покачал головой. Как мог такой заговор охватить всю команду? Как получилось, что он ничего не заметил, не заподозрил? Ближе всего к раскрытию заговора подошел я, подслушавший недавний разговор, однако мне не хватило ума, чтобы сразу понять услышанное. Я поежился и этим привлек внимание капитана, и он посмотрел на меня, приподняв брови.

– И ты тоже, Тернстайл? – спросил он. – Даже ты?

– Нет, сэр, нисколько, – вызывающе ответил я. – Думаете, я стал бы помогать взбесившемуся дворовому псу вроде мистера Кристиана?

Едва я сказал это, как мистер Кристиан развернулся и ударил меня с такой силой, что я перелетел спиной вперед через стол капитана, прихватив с собой два портрета, и грохнулся, оглушенный, на пол, и Бетти Блай оказалась так близко к моим губам, что я мог бы поцеловать ее.

– Позор, – удрученно произнес капитан. – Вас повесят за это, Флетчер.

– За то, что я прибил мальчишку-слугу? Не думаю.

– За нападение на старшего офицера, за захват корабля…

– Нас не найдут, капитан, вы еще не поняли этого? Все будет так, точно мы и не существовали никогда. А призрака повесить невозможно. Берите его, парни.

Стюарт и Беркетт снова схватили капитана за руки, и на этот раз он с ними бороться не стал, позволил повести его к двери. Я так и лежал на полу, прижав ладонь к губе, пытаясь остановить текшую из нее кровь.

– Подождите, – сказал мистер Кристиан и, склонившись ко мне, велел: – Подай мистеру Блаю плащ.

– Я ваши приказания выполнять не обязан, – ответил я.

– Бери плащ, Турнепс, или, Бог мне свидетель, еще до конца этой минуты я вытащу тебя на палубу и отправлю за борт. Бери!

Я с трудом поднялся на ноги, взял тяжелый темно-синий плащ и подал капитану, и тот молча принял его, поскольку одет был в одну лишь ночную сорочку, а о том, чтобы предстать в таком виде перед командой, и помыслить не мог.

– Ведите его наверх, парни, – сказал мистер Кристиан и снова повернулся ко мне: – Ты можешь пойти с нами сам или я оттащу тебя. Выбирай.

Я кивнул, соглашаясь последовать за ними; он двинулся через большую каюту первым. Мистер Блай продолжал поносить держащих его за руки моряков, объясняя им в выражениях самых недвусмысленных, какой великий вред причинили они себе, какой позор навлекли на свои семьи, какой дурной славой покрыли свои имена, впрочем, они знать ничего не желали. Какая-то кровожадная удаль обуяла их, они осыпали капитана ругательствами, коих не посмели бы произнести, когда власть оставалась в его руках, ибо за любое из таких слов он устроил бы им свидание с дочкой пушкаря и нещадно выпорол.

Мы быстро миновали хранилище саженцев, а когда подошли к трапу, ушей моих достиг стоящий наверху шум, и желудок свело от страха, едва я попытался представить, какие испытания выпадут нам, как только мы окажемся на вольном ночном воздухе.

Мистер Кристиан поднялся первым, команда встретила его приветственными кликами.

Следующими на палубу вышли двое моряков с капитаном, и тут наступила внезапная тишина, быстро сменившаяся, впрочем, новыми криками и топотом.

Моего появления никто, смею сказать, в такой сумятице не заметил, я же был потрясен открывшейся картиной.

Настроение, царившее на палубе, не вполне отвечало тому, в какое пытался заставить нас поверить мистер Кристиан. Напротив, едва капитан появился посреди своей команды, его прирожденная властность заставила поутихнуть многих приверженцев нового режима. Да и принадлежали к их числу далеко, как я увидел, не все. Мистера Фрейера, оставшегося, несмотря на его личные нелады с капитаном, верным и преданным своему долгу, держали за руки несколько матросов, другие спорили с товарищами о том, что правильно, а что неправильно.

– Тише, парни, – крикнул, подняв руку, мистер Кристиан, и команда умолкла, желая выслушать его; стоит сказать, что к нему вернулось самообладание, которое он несколько поутратил, когда арестовывал капитана в его каюте. – Я сообщил мистеру Блаю о смене власти на борту «Баунти», он же признал, что вел себя неподобающим образом.

– Не слушайте этого гнусного пса, ничего я не признавал! – воскликнул капитан, только что пену изо рта не пуская от гнева. – Вас всех повесят за это, каждого, кто пойдет за мистером Кристианом. Если хотите получить последний шанс на спасение, арестуйте его и закуйте сию же минуту в цепи!

– Я с вами, капитан! – крикнул боцман Вильям Коул, и его тут же обступили разгневанные матросы.

– И я! – закричал помощник старшего матроса Джордж Симпсон.

– Так что же, мистер Кристиан? – с улыбкой спросил капитан. – Вся команда за вас, не так ли? Кто еще на моей стороне? Вы, хирург Ледуорд?

Томас Ледуорд был помощником хирурга Хаггена, занявшим его место после того, как тот скончался. Молодой доктор нервно поозирался, но в конце концов кивнул.

– Да, капитан, – сказал он, – я с вами.

– Видите, Кристиан? – торжествующе осведомился капитан. – А вы, мистер Самнер? – спросил он, уверенный, что может положиться на молодого палубного матроса. – Вы остаетесь на моей стороне, не так ли?

– Только не я, – ответил тот. – Я не желаю вам зла, сэр, но если вы думаете, что мне охота всю жизнь проходить по морям, набивая чужие карманы, когда я могу вернуться в рай, к женщине, которую полюбил, то вы просто умалишенный.

– Стало быть, вы бунтовщик, сэр! – вскричал капитан. – Проклятый бунтовщик, ходячее бесчестье, и за то, что вы делаете сейчас, вас ожидает ад!

– Может, и так, – согласился Самнер. – Однако до той поры я хоть поживу счастливо.

Капитан обвел взглядом остальных моряков.

– Вы? – спросил он, ткнув пальцем в мичмана Джорджа Стюарта. – Вы, мистер Стюарт, какова ваша позиция?

– Я всецело за мистера Кристиана, сэр, – ответил мичман.

– А вы, Вильям Маспратт?

– За мистера Кристиана, сэр.

– Я мог бы и сам догадаться. Дезертир и мятежник. И ни грана сожаления в ваших глазах, несмотря на то что я избавил вас от петли.

Маспратт пожал плечами.

– Положить я на это хотел, – заявил он капитану в лицо.

– Что скажете вы, Мэттью Квинталь?

– С мистером Кристианом, сэр.

– А вы, Мэттью Томпсон?

– С мистером Кристианом.

– Вильям Браун?

– С мистером Кристианом.

– Ну хватит! – закричал названный мистер Кристиан. – Люди на моей стороне, сэр, а большего вам знать не нужно. Ваше время здесь истекло.

Капитан кивнул, тяжело дыша через нос; я видел, он отчаянно пытается придумать ход, который вернет ему власть над судном.

– И что же дальше? – спросил он. – Каковы ваши намерения, Флетчер? Собираетесь перерезать мне горло?

– Я уже говорил вам – я не убийца.

– Вы ничем не лучше убийцы, поэтому давайте не будем вдаваться в словесные тонкости.

– Скиннер, Самнер, Эллисон, – произнес мистер Кристиан, повернувшись к матросам. – Спустите один из баркасов на воду.

– Есть, сэр.

Они подбежали к борту, спустили баркас, однако отвязывать его крепежные тросы пока не стали.

– Это судно, – прокричал мистер Кристиан громко, чтобы его слышали все до единого, – не возвращается в Англию. И в Вест-Индию тоже не пойдет. У него другой порт назначения. Желающих остаться на нем милости просим, но не обманывайте себя мыслью, что работать вам не придется. Те же, кто хочет уйти с мистером Блаем, могут сейчас же спуститься в баркас.

Наступило молчание, матросы неуверенно переглядывались. В конце концов нарушил его сам капитан.

– Не убийца, говорите? – спросил он. – Не убийца? Вы бросаете меня на произвол судьбы в тысячах миль от дома, без средств, которые позволили бы определить мое нахождение. Если тут не убийство, то я хотел бы знать, как это называется.

– Вы получите секстан, сэр, – сказал мистер Кристиан. – И любого, кто пожелает составить вам компанию. Вот все, чем я могу поделиться с вами. Остальное – дело вашего искусства.

– Вы можете рядить это в какие угодно одежды. Но убийство останется убийством.

Едва прозвучали эти слова, как сквозь толпу пробился Джон Нортон, молодой матрос, который с самого начала плавания мало кому был и полезен, и интересен. Товарищи его удивились настолько – ведь Нортон был человеком робким, склонным к молчанию и поэтическим размышлениям, – что расступились перед ним, позволив ему подойти к капитану. Я на миг испугался, что он от волнения лишился рассудка и может наброситься на мистера Блая, Нортон же лишь коротко кивнул капитану и проделал нечто совсем уж необычное: подошел к борту, перелез через него и спустился в баркас. Моряки изумленно взирали на него, а потом все как один разразились какофонией глумливых выкриков и свиста, насмехаясь над верным матросом. Нортона это ничуть не смутило. Он просто уселся на банку в ожидании спутников.

Ждать ему пришлось недолго. Вскоре от команды отделились и направились к баркасу еще несколько человек. Среди них оказался мистер Нельсон, ботаник, я, правда, заметил, что он при этом подрагивал. Судовой клерк мистер Сэмюэль. Помощник старшего матроса Джордж Симпсон. Мичман Джон Холлетт. Боцман мистер Коул. Пушкарь мистер Пекоувер. Плотник мистер Перселл. Один за другим они спускались в баркас, пока внизу не набралось шестнадцать человек, а наверху не осталось тридцать.

– Мистер Хейвуд, – произнес капитан голосом немного надломленным пониманием участи, которая его ожидает. – Полагаю, спрашивать вас нет нужды, и все же, что скажете вы? Офицер флота Его Величества?

– А пусть Его Величество свистульку мою сосет, не очень-то оно мне и нужно, – ответил мистер Хейвуд, и капитан лишь кивнул, не желая показывать, как он скандализирован этим безобразным ответом.

– Я с вами, капитан, – раздался голос слева от меня. – До самого конца.

К борту направлялся мистер Фрейер.

– Вы, сэр? – спросил капитан с прорезавшейся в голосе ноткой нежности.

– До конца, – повторил штурман и перелез через борт.

Капитан кивнул и печально потупился. Я подумал, что он, наверное, вспоминает, как обращался с этим достойным человеком во все проведенное ими вместе время, и сожалеет о своих поступках.

– Кто-нибудь еще? – крикнул мистер Кристиан, озираясь. Оставшиеся на палубе молчали. – В таком случае спускайтесь, мистер Блай.

Капитан без колебаний приблизился к борту и обернулся к команде, чтобы произнести прощальные слова.

– Вы еще увидите меня, – без какой-либо злобы сказал он. – Каждый из вас. Я буду стоять перед вами, когда на ваши головы станут натягивать мешки, а на шеи петли. Попомните эти слова, мое лицо станет последним, что вы увидите в жизни.

Команда заухала, загоготала, а капитан повернулся, чтобы спуститься в баркас, и тут на глаза ему попался я.

Признаюсь, и признаюсь со стыдом, что я очень старался никому глаза не мозолить, стоял понурившись, надеясь, что будет все-таки принято какое-то благое решение, что баркас не уйдет в открытое море. Ясно же было, что и людям, спустившимся в него, и самому капитану не уцелеть, ну никак. Одним в море – невозможно. Они не знали, где находятся, в какую сторону плыть, воды у них не было, еды тоже. Да и баркас был переполнен – имея двадцать три фута в длину, он вовсе не предназначался для набившихся в него семнадцати моряков и капитана вдобавок.

– Тернстайл, – произнес капитан. – Тебе придется принять решение.

Я посмотрел на него, на мистера Кристиана, которого презирал теперь от всего сердца. Но что же тут решать-то? – душа моя уже все решила. Я не хотел возвращаться в Англию, к моей судьбе, которая снова окажется в лапах мистера Льюиса. Не хотел погибнуть в баркасе, в море, где тело мое пойдет на корм рыбам, а кости рассеются по морскому дну. Оставшись на «Баунти», я смог бы вернуться на остров, в рай, помириться, быть может, с Кайкалой. Уж там-то мистер Льюис меня нипочем не найдет. И я заживу припеваючи. Выбор совсем не сложный.

Я подошел к мистеру Блаю, пожал ему руку, улыбнулся, сказал:

– Вы были очень добры ко мне, сэр. Я этого никогда не забуду.

Мне показалось, что все его тело печально обмякло, он покачал головой, однако руку у меня отнял не сразу. А отняв, похлопал меня по плечу и стал спускаться в баркас. Я проводил его взглядом и повернулся к мистеру Кристиану.

– Это было очень неожиданное переживание, – с улыбкой сказал я и шагнул, отводя назад сжатую в кулак правую руку, к мистеру Хейвуду, и двинул паскудника по челюсти, да так, что он полетел вверх тормашками на палубу и замер, оглушенный. Матросы и мистер Кристиан посмотрели на него, потом на меня.

– Я с капитаном, – твердо объявил я, и повернулся, и перелез через борт «Баунти», и спустился в баркас, чтобы отплыть на нем в неведомое мне будущее.

28 апреля – 14 июня 1789

День 1: 28 апреля

Джон джейкоб тернстайл дурак, каких мало. Будь я проклят, если знаю, какая муха меня укусила. Конечно, времени на перебор вариантов у меня, почитай, не оставалось, но ведь во всю ту прискорбную кутерьму я намеревался остаться на борту «Баунти» и возвратиться с бунтовщиками на остров. Правда, я с трудом переносил каждого из них, считал, что вести себя подобным образом с таким достойным человеком, как капитан, может лишь шайка трусов и подлецов, но был при этом уверен, что не питаю – к какому угодно человеку или делу – преданности достаточной, чтобы хлопотать о благополучии кого-то, кроме самого Джона Джейкоба Тернстайла. И пока на борту впустую мололи языками, думал, что, вернувшись на Отэити, обзаведусь собственной посудиной и стану плавать от острова к острову в поисках лучшей жизни и более счастливого мира. А вместо этого надерзил мистеру Кристиану, дал в зубы мистеру Хейвуду и кончил тем, что стал холодной темной ночью пассажиром одного из баркасов «Баунти», если в чем и уверенным, то лишь в близости своей неминучей кончины.

Нас было девятнадцать. Из офицеров – только мистер Фрейер, мистер Эльфинстоун и сам капитан. Затем хирург Ледуорд и ботаник мистер Нельсон. Оба старших матроса, Джон Нортон и Питер Линклеттер, решили остаться верными мистеру Блаю, однако концов, чтобы их крепить, и канатов, чтобы укладывать в бухты, на баркасе не имелось, так что пользы от их навыков нам было мало. Наш кок мистер Холл сидел с написанной на физиономии паникой у борта и гадал, по-моему, кого из нас ему придется пустить на филе первым. Мясник, мистер Лэмб, великим навигатором отнюдь не был. Как и плотник, мистер Перселл. Как, уж коли на то пошло, и я. Ни одного палубного матроса в нашей несчастной компании не состояло, все эти крепкие ребята спешили к развеселым женщинам Отэити.

Обрезая концы, которыми наш баркас крепился к судну, матросы, совсем недавно боявшиеся капитана, освистывали его и обзывали подлыми словами, а меня мутило от гнева и отвращения к этим мерзавцам. Ведь низость же, самая настоящая низость – загнать среди ночи собратьев-христиан в баркас и отправить их на верную смерть, но еще бо́льшая – получить от этого удовольствие. Впрочем, капитан, человек достойный и гордый, сохранял невозмутимость и ничем на их издевки не отвечал. Мне показалось даже, что он не видит в предстоящем ничего необычного, что для него оно – просто часть пути к дому. Сузив глаза, он вглядывался во мрак ночи, словно рассчитывая узреть светлую линию, следуя которой мы беспрепятственно достигнем Англии, – капитан словно карту читал в темноте, клянусь.

Когда баркас отходил от «Баунти», я услышал громкий всплеск и, обернувшись, увидел в свете факелов, что пираты сбились в шумную толпу у кормы корабля и выбрасывают что-то через те самые иллюминаторы, мимо которых я тысячу раз проходил, направляясь к капитанской каюте. Груз, от которого они избавлялись, с шумом падал в воду под веселые крики тех, кто остался на палубе.

– Что они делают? – спросил я у мистера Нельсона, ботаника, который, привстав и прищурившись, наблюдал за происходящим. – Похоже, выкидывают что-то хорошее.

– Бесценное, Турнепс, – ответил он, гневно выпячивая нижнюю челюсть. – Неужели ты не понимаешь? Хлебные деревья. Эти псы топят их в море.

Я разинул от удивления рот и повернулся к капитану, однако света было слишком мало, и различить мне удалось лишь его очертания. Капитан подался всем телом к кораблю и смотрел на него.

– Это же преступление! – в испуге закричал я. – Кошмарное – после всего, что мы пережили. В конце концов, мы же за ними сюда и пришли, ведь так? Ради чего мы столько раз рисковали жизнью? Из-за чего оказались здесь, посреди проклятого океана, если не из-за чертовых хлебных деревьев?

Мистер Нельсон всхрапнул, низко и грозно, – готов поклясться, я ни разу еще не видел его таким разгневанным. Он всегда был человеком до крайности мягким, радовался любой возможности уткнуться носом в свои растения. Но сейчас, увидев, как саженцы, которые он рачительно взращивал, походя обрекают на погибель, готов был спрыгнуть в воду, доплыть до корабля и вступить в рукопашную с каждым, кто ему попадется на палубе.

– Их повесят! – сказал кто-то из сидящих у противоположного борта баркаса, кто именно, я не понял.

– Все до одного под суд попадут, – сказал кто-то еще.

– Да только мы того не увидим, – отозвался знакомый мне низкий голос – голос мистера Холла. – Мы к тому времени на дно пойдем, рыбам на ужин.

– Ну хватит, – произнес мистер Фрейер, не очень уверенно, поскольку и сам думал о том, что нас ждет, однако его слова повторил капитан, выпаливший их не столько в гневе, сколько в попытке привлечь наше внимание.

– Помалкивайте, мистер Холл, – добавил он. – Их наказание нас уже не касается. Ночь сегодня тихая. Возможно, нас ждет не много таких. Держите баркас на ходу и дайте мне подумать. Я все еще ваш капитан. И я приведу вас в безопасное место. Вы должны верить в это.

Никто ему не ответил, да, по правде сказать, ответить было и нечего; впрочем, волны казались мирными как никогда, и я начинал думать, что, может быть, поводов для тревог у нас меньше, чем мне казалось, начинал верить, что завтрашний день что-то решит, позволит нам быстро вернуться в цивилизованный мир, а потому проделал единственное, что представлялось мне пользительным в тех обстоятельствах.

Лег, закрыл глаза и мигом заснул.

День 2: 29 апреля

Когда занялся новый день, я смог полностью оценить наше положение. Баркас имел в длину двадцать три фута, а поскольку нас было девятнадцать человек, плыли мы в не слишком приятной, почти интимной близости друг к другу. Капитан сидел на носу, совещаясь о чем-то со старшим матросом Нортоном и мистером Фрейером, четверо моряков гребли – без особого, впрочем, усердия, – остальные пытались спать. Мы шли к острову Тофуа, находящемуся, по словам капитана, неподалеку, мы могли бы пристать к нему и послать на берег несколько человек, чтобы они поискали провизию для нашего следующего перехода. Признаться, тревоги меня к тому времени уже не переполняли, на самом деле мне было почти весело: пусть все мы и скучены в пространстве столь малом, зато работы у нас почти никакой – ну разве что постараться сохранить жизнь. Но я уже достаточно долго проплавал с мистером Блаем – да и с мистером Фрейером тоже – и не сомневался в их способности доставить нас в безопасное место.

– Глупость мы с тобой сотворили, – услышал я шепот второго старшего матроса, мистера Линклеттера, обращенный к его помощнику, мистеру Симпсону. – Какие у нас шансы уцелеть, я тебя спрашиваю? Где мы, не знаем, есть нечего. Помрем, еще и день этот не кончится.

– Не надо так говорить, – последовал ответ. – Капитан знает, что делает, разве нет? Уж больно быстро ты сдаешься!

Да, конечно, некоторая уверенность в будущем на баркасе имелась, но ведь то был всего лишь второй день. Никто из нас не знал, сколько недель ждет нас впереди.

Тофуа мы увидели в полдень и ощутили такой душевный подъем, точно перед нами предстали не грубые утесы и скалы Богом забытого острова, а гладкие стены самой портсмутской гавани. Я находился на корме баркаса, капитан на носу, он хмуро смотрел в воду и отдавал приказы сидевшим на веслах морякам – таким тоном, как будто пребывал на палубе «Баунти», а не в нашем жалком суденышке.

– Стоп, моряки! – крикнул он и поднял руку. – Стоять на месте.

Баркас остановился, все посмотрели за борт. Под нами в синей воде тянулась гряда камней, готовых разломать нашу посудину на куски, если мы рискнем ее пересечь. Берег же оставался все еще слишком далеким, чтобы встать на якорь здесь, и как же обидно было застрять на таком расстоянии от земли, на которую мы возлагали столь большие надежды.

– Поворачиваем! – проревел капитан. – Норд-норд-вест.

Баркас повернул, мы медленно и осторожно пошли вокруг заостренного мыса, пока не попали на воду более темную, говорившую, что в ней может отыскаться проход к острову. Мистер Фрейер отдал приказ идти к берегу, так мы и сделали и остановились, лишь когда цвет воды изменился снова и стало ясно, что, продвигаясь дальше, мы рискнем нашим судном, а стало быть, и нашими жизнями.

– Мистер Сэмюэль, – сказал капитан. – Вы, мистер Перселл и мистер Эльфинстоун. В воду и к острову. Посмотрите, что там найдется съедобного, и возвращайтесь как можно быстрее.

– Есть, сэр, – ответили все трое и, спрыгнув в воду, поплыли к берегу, совсем, если правду сказать, не далекому. Через минуту-другую они уже стояли по пояс в воде.

Я перебрался к носу, поближе к капитану, – этой позиции я отдавал предпочтение во все наше дальнейшее плавание.

– Что скажете, мистер Фрейер? – негромко спросил капитан. – Подозреваю, остров не из самых обнадеживающих.

– Возможно, не из самых, сэр, – признал штурман. – Не исключено, что нам придется плыть дальше, экономя наш провиант.

– О, экономить его мы будем, – с полусмешком ответил капитан. – Это я вам обещаю.

Я взглянул туда, где стояла маленькая корзина с хлебом и несколькими фруктами – единственным пропитанием, какое сочли нужным выдать нам наши былые товарищи по плаванию.

– Вас может удивить, сколь малое требуется человеку, чтобы выжить.

– Да, может, – безжизненно произнес мистер Фрейер и повернулся к берегу; мне его ответ показался странным.

Мы просидели несколько часов, покачиваясь вверх-вниз на волнах, и каждый думал о том, как его угораздило попасть в положение столь несчастливое. Слов мы произнесли всего ничего, но если кто-то совсем падал духом, то принимался оглядывать нашу гавань, скалы острова Тофуа, и они подбадривали его. Трудно сказать почему. Наверное, любая твердая земля представлялась нам отрадой.

Трое наших товарищей вернулись, когда начало садиться солнце, и сведения они доставили невеселые. Там ничего нет, сказали они. Никакой пищи. Никаких плодовых деревьев. Ни овощей. Один тощий ручеек, в нем удалось наполнить водой две фляжки, которые они принесли с собой и которые капитан поспешил у них забрать. Каждого из нас терзала к тому времени жуткая жажда, и я нимало не сомневался, что мистер Эльфинстоун, мистер Сэмюэль и мистер Перселл проглотили перед тем, как вернуться к нам, столько воды каждый, что на несколько таких фляжек хватило бы, ну да что мы могли тут поделать? Они заняли свои места, все мы смотрели на капитана, ожидая нового приказа.

– Стало быть, идем дальше, – ответил он, помолчав, на не заданный нами вопрос. – И если кто-нибудь на борту сомневается, что нам это будет по силам, пусть держит свои постыдные мысли при себе, потому что впереди у нас трудные дни, и мы вправе позволить себе лишь уверенность в лучшем, а сомневающихся я, клянусь, сам скормлю рыбам. Мистер Фрейер, подайте мне вон тот хлеб.

Штурман достал из корзинки самую большую буханку, и я в ужасе уставился на нее, потому как, хоть она и была побольше других, ее едва хватило бы, чтобы накормить троих мужчин, а нас было в шесть с лишком раз больше. И тут, к моему изумлению, мистер Блай разломал ее пополам, половинки разломал тоже и вернул три достойные четвертушки в корзинку, а четвертую поднял повыше, чтобы показать нам. Мы безмолвно взирали на нее, испуганные мыслью, что этот кусочек хлеба придется разделить на девятнадцать человек, – достижение, казавшееся нам невозможным, – но очень скоро каждый из нас получил в ладонь по нескольку крох и вмиг проглотил их, раздразнив свой аппетит до того, что завыть хотелось.

– Куда теперь, сэр? – спросил мистер Фрейер, рассадив ожидавших указаний моряков по бортам баркаса.

– Разве это не очевидно, мистер Фрейер? – ответил, слегка улыбнувшись, капитан. – В сторону дома, сэр. В сторону дома.

День 3: 30 апреля

Быть может, мы и направлялись в сторону дома, однако пока что нимало к нему не приблизились, поскольку к северо-востоку от Тофуа лежало скопление островов, и мистер Блай решил, что будет разумным отдохнуть в этот день на одном из них и посмотреть, не найдется ли чего-нибудь съедобного там. Остров он выбрал на том основании, что у него имелся узкий пролив, по которому мы могли без труда подойти к внутренней каменной стене атолла, а еще потому, что с верхушки этой самой стены свисали до самой земли толстые лианы, несомненно сохраненные обитающими здесь туземцами, чтобы взбираться по ним наверх.

– Пожалуй, мне стоит рискнуть и подняться туда самому, – сказал капитан, удивив нас всех, поскольку такой подъем по отвесной стене был делом не из простых, почти подвигом, и требовал обезьяньего проворства.

– Вам, капитан? – удивился мистер Фрейер. – Не разумнее ли послать кого-то из наших мужчин?

– Я тоже мужчина, – последовал ядовитый ответ. – И если вы не заметили, Его Величество вверяет командование кораблями Англии лучшим из своих слуг, так почему же мне не подняться на эту стену? Вы составите мне компанию, мистер Нельсон?

Все головы сразу повернулись к ботанику, мистеру Нельсону, который, судя по всему, практиковался в тот миг в изящном искусстве почесывания своих причиндалов, – во всяком случае, рука его была засунута в штаны, искала там, за что бы половчей ухватиться. Возможно, к разговору двух офицеров мистер Нельсон не прислушивался, а обнаружив внезапно всеобщий интерес к своей персоне, без малейшего стыда извлек руку из нижних пределов своего тела, состроил на лице признательное выражение, говорившее, что он чрезвычайно рад предложению, которое ему сделали, и, удивленно приподняв брови, обвел свою аудиторию взглядом.

– Ну что? – спросил он. – Человек уж и почесаться не может, не собирая с публики по пенни за право полюбоваться на это?

– Мистер Нельсон, сэр, вы слышали, что я сказал? – крикнул с носа капитан, постаравшись, чтобы голос его звучал бодро. – Я собираюсь взобраться по лианам на верхушку скалы, которую мы перед собой видим, и посмотреть, что там может найтись. Вы присоединитесь ко мне?

Мистер Нельсон нахмурился, посмотрел на скалу и покачал головой, сделав вид, что всерьез обдумывает вопрос капитана.

– Ноги у меня сегодня слабоваты, сэр, – сказал он. – Да и руки. Не знаю, хватит ли на это моих сил.

– Глупости, – весело ответил капитан, встал и махнул ботанику рукой, призывая его проделать то же самое. – Поднимайтесь, милейший. Разминка пойдет вам на пользу. Строго между нами, я сказал бы, что даже тот, кто придет наверх вторым, – мужчина что надо.

Мистер Нельсон глубоко вздохнул, но встал, понимая, что предложение капитана – это вовсе не предложение, а приказ, каковой надлежит выполнить, даже если поблизости нет боцмана с орудиями для наказания ослушника. Мы, все остальные, помню, как-то съежились, сидя на своих местах, истово желая, чтобы капитан и его спутник поскорее приступили к подъему, и радуясь, что нам составлять им компанию не придется.

– Капитан, – сказал мистер Эльфинстоун, помогая мистеру Блаю сойти в воду, в которую тот погрузился по пояс; от свисающих к земле лиан его отделяли не более чем двадцать футов. – Вы считаете это разумным?

– Я считаю чрезвычайно разумным выяснить, нет ли наверху чего-либо съедобного, – ответил капитан. – Не знаю, мистер Эльфинстоун, как себя чувствует ваш желудок, но мой требует, чтобы его наполнили.

– Я всего лишь спросил, сэр, – сказал мистер Эльфинстоун, – потому что этот обрыв опасен и труден, а если наверху ничего интересного не найдется, вы только зря потратите силы.

Капитан покивал, оглядел лианы – снизу до самого верха утеса, щедрых или иных даров которого он из баркаса увидеть не мог.

– А я бы вас вот о чем спросил, мистер Эльфинстоун, – в конце концов произнес он так, точно объяснял нечто очевидное простоватому дитяти, – чего ради туземцы здешних островов потратили столько сил, создавая этот растительный трап, если там, наверху, нет ничего интересного? Можете вы назвать какую-нибудь причину этого, сэр?

Мистер Эльфинстоун подумал-подумал, а затем пожал плечами и вернулся на свое место. Между тем мистер Нельсон хоть и поднялся, однако переставлять ноги все как-то не спешил, и капитан щелкнул пальцами, подзывая его к себе.

– Быстрее, мистер Нельсон, быстрее. Будьте любезны, присоединитесь ко мне.

Через несколько минут наша сократившаяся до семнадцати человек команда наблюдала, как по отвесной стене наперегонки взбираются двое мужчин. Догадаться, кто победит, было несложно: обладавший образцовым здоровьем капитан, хоть и столкнулся поначалу с трудностями, отыскивая на мшистом камне зацепки и точки опоры, теперь карабкался кверху, точно паук по стене. Мистеру Нельсону приходилось тужиться куда больше, к тому же он явно боялся сорваться, разбиться о камни внизу и сократить нашу команду уже навсегда.

Впрочем, моряки поддерживали криками обоих, и вскоре наши товарищи долезли доверху и скрылись из виду. Мы сидели, разговаривали, поначалу радуясь, что им удалось проделать это, но потом понемногу встревожась, уж больно долго они отсутствовали. Поглядывая на двух оставшихся с нами офицеров, на мистера Фрейера и мистера Эльфинстоуна, я и на их лицах видел озабоченность, но если у них и имелись поводы для беспокойства, оба старательно это скрывали.

Солнце стояло высоко в небе, я опустил, чтобы дать отдых глазам и размять затекшую шею, взгляд на мои ступни, и тут случилось нечто странное. Моряки вдруг громко закричали, глядя, все как один, вверх. Я повернулся, чтобы посмотреть туда же, и, еще поворачиваясь, заметил удивление на их лицах и общие старания отодвинуться от меня. Не понимая, в чем дело, я взглянул в небо, однако солнце ослепило меня, и я успел заметить лишь что-то вроде летящего ядра, а потом свет перед моими глазах померк, уступив место тьме.

Мне говорили потом, что я провалялся без памяти с четверть часа. Моряки плескали мне в лицо морской водой, следя, чтобы я ее не наглотался, шлепали, пытаясь оживить, по щекам, однако способность чувствовать что-либо вернулась ко мне нескоро, а когда вернулась, я первым делом почувствовал тошную боль в голове. Я поднял руку, притронулся ко лбу – лоб стал каким-то мягким, похоже, на нем надувалась здоровенная шишка. Когда мои пальцы коснулись ее, я зашипел, попытался сесть – и сел, и что же увидел перед собой? – лицо моего капитана, и позабавленное, и смущенное.

– Прости меня за это, мастер Тернстайл, – сказал он. – Тебе сегодня здорово не везет, верно?

– На меня напали, сэр, – воскликнул я. – Метнули в меня что-то вроде ядра.

– То был кокосовый орех, – ответил он и указал на дюжину с чем-то волосистых шаров, уже разложенных на носу баркаса. – Набрать их удалось, должен тебе сказать, не много, однако на следующие несколько дней они станут для нас большим подспорьем. Мы с мистером Нельсоном сбросили их сверху. И ты подвернулся под один.

Происшествие представлялось мне оскорбительным, однако через несколько минут капитан соблаговолил расколоть один из кокосов и раздать нам его мякоть, и моя порция несколько превышала ту, что мне полагалась, и я ощутил благодарность к капитану – хотя бы за это, раз уж больше не за что было.

Об ушибе я забыл быстро, зато начал побаиваться, что донимавшие нас боли в животе имели характер более серьезный, чем все мы полагали. Долго болтаться среди этих островов мы не могли, рано или поздно нам придется выйти в открытое море, а когда выйдем, что с нами станет?

День 4: 1 мая

Лучшая новость этого дня: мы направились еще к одному из разбросанных в тех местах маленьких островов, которым покойный капитан Кук дал прозвание Острова Дружбы, – мне оно внушало чувства теплые и приязненные – и обнаружили на одном из них небольшую бухту, где наш баркас мог передохнуть, а мы – покинуть это тесное узилище, размять ноги, погулять по песку или поваляться, не боясь заехать ступней по лицам сразу троих товарищей, – в общем, делать что нам в голову взбредет. После семидесяти двух часов сидения в баркасе мне трудно было даже поверить, каким ощущением приволья оделяет человека возможность снова свободно распоряжаться своими ногами, и потому я скакал, танцевал и кружил по песку как помешанный, пока сам капитан не подошел ко мне и не хлопнул по уху – как будто ушиб, нанесенный моему лбу кокосом, уже не обезобразил меня в достаточной мере.

– Веди себя благопристойно, мастер Тернстайл, – сказал он сердито. – Даже когда никто на тебя не смотрит, не следует позволять себе выходки столь нелепые. Или ты вообразил себя танцором из «Ковент-Гардена»?

– Никак нет, сэр, – ответил я, поднимая над головой руки, совершая пируэт и чувствуя себя до того хорошо, что готов был простоять в этой нелепой позе целый уик-энд и еще один день. – Я просто хотел разогнать кровь в конечностях, а то их от сидения в нашей посудине судорогой сводит.

Капитан фыркнул и, наблюдая за моими курбетами, явно прикидывал, чем лучше прекратить их раз и навсегда – приказом или оплеухой, но тут увидел еще одну живую картину, которая явно не успокоила его нервы: семь или восемь моих товарищей предавались потехе не менее шутовской, самозабвенно потягиваясь, принимая нелепые позы или приплясывая.

– У меня под началом орава дурней. – Капитан позволил себе намек на улыбку, почти сокрытую усами и бородой, которые начинали занимать на его лице место все более приметное. – Орава проказливых остолопов.

Тем не менее капитан позволил нам резвиться и дальше, сознавая, возможно, что, строго говоря, наша разминка мало чем отличается от танцев, к которым он принуждал нас на борту «Баунти».

А может быть, капитан понимал, что за последние четыре дня сама природа его власти изменилась и со строгостью надо бы поосторожнее.

Вскоре капитан отобрал четверых разведчиков и снарядил их осматривать остров, который на первый взгляд казался более гостеприимным, нежели те, что попадались нам прежде. Все мы уже покормились плодами и ягодами, набив животы до отказа, другое дело, что отсутствие воды продолжало изводить нас, всех мучила жажда. Собственно говоря, отправленной на разведку четверке моряков велено было с особым усердием искать источник, из которого мы могли бы напиться и наполнить фляги.

К нашему удивлению, ушли они вчетвером, а вернулись вшестером, ведя с собой молодую женщину – не красавицу, но тем не менее посмотреть на нее стоило – и мальчика трех-четырех лет; моряки улыбались во весь рот, ибо они принесли около бушеля бананов, несколько плодов хлебного дерева и еще больше кокосов. По-английски женщина не говорила, а улыбка ее позволяла предположить, что у нее не все дома; она разбивала кокосовые орехи о свою голову, мало заботясь о содержащихся там мозгах. Мне показалось, что она при этом еще и удовольствие получала.

Для моряков это было немалым развлечением – все-таки новое интересное знакомство. Но, по-видимому, интерес их оказался чрезмерным, поскольку, когда они окружили женщину, та испугалась, схватила мальчика и ударилась в бегство, и двое моряков припустились за ней – без особого, впрочем, усердия (одним был Лоуренс Ле-Боуг, оравший похабную песенку и угрожавший ее добродетели, грязный охальник).

– Эту ночь мы проведем здесь, – объявил капитан. – Думаю, заснуть нам труда не составит, тем более что мы сможем привольно вытянуться на песке и тесниться, как в баркасе, не придется. Что скажете?

Моряки закричали, громко и радостно, – готов поклясться, что в тот миг мы с удовольствием остались бы там навсегда. Конечно, у нас было чем заняться. Нам следовало поискать еще припасов и воды, а также осмотреть баркас, выяснить, не требуется ли ему какая-либо починка, и произвести ее, используя островной лес. Однако в те мгновения каждому хотелось не напрягать лишний раз руки и ноги, но дать им покой – что мы и сделали. Впрочем, часа через два нас разбудил крик мичмана Роберта Тинклера и все мы, проснувшись, посмотрели туда, куда он указывал. Огибая холм, к нам приближалась процессия мужчин, женщин и детей, в руках они держали дары, однако на спинах несли копья. Шагали же все так споро, что должны были подойти к нам уже через пару минут.

– Держитесь поближе друг к другу, моряки, – приказал капитан и вышел вперед, как ему и было положено. – Не делайте резких движений, способных напугать дикарей. Возможно, они настроены дружески.

– Их больше, чем нас, сэр, – сказал я, подходя к нему. – Человек тридцать, самое малое.

– Ну и что с того, Тернстайл? – ответил он. – Половина из них – женщины. Четвертая часть – дети. А мы мужчины, не так ли?

Приблизившись, туземцы остановились, но не сбились, как мы, в кучу. Главный среди них встал лицом к лицу с капитаном, остальные обступили нас, разглядывая так, точно дикарями были мы, а не они. Туземцы указывали друг другу на наши лица и белую кожу и, похоже, находили нас чрезвычайно забавными, что было даже и оскорбительно. Ко мне подошла женщина неопределенных лет – я не отступил, стоял на месте, точно отважный воин, коим себя и почитал, и что же она проделала? – наклонилась ко мне, вот что, и шумно обнюхала меня своим грязным носом! Я не знал, как мне поступить – отскочить в сторону или тоже обнюхать ее.

Вождь туземцев вручил капитану большой кусок свиного мяса – нет, не вручил, а прямо-таки сунул в руки, словно боясь, что мистер Блай его подарка не примет. В ответ капитан снял со своей шеи платок и обвязал им шею вождя, сильно развеселив этим его людей. И мы, и они произносили какие-то слова, однако ни одна из сторон не понимала другую, и разговор у нас получился неосмысленный, никто даже не знал, какой именно – дружеский или угрожающий.

Этот сумасшедший дом продолжался часа два, но наконец вождь что-то крикнул, туземцы сгрудились вокруг него, и вся их компания без каких-либо церемоний развернулась и удалилась. На берегу снова остались одни англичане.

– Что же, капитан, – сказал мистер Фрейер, – они кажутся достаточно миролюбивыми. Кроме того, здесь можно хорошо запастись провизией. Не задержаться ли нам ненадолго?

Капитан подумал, однако о чем именно, сказать по его лицу было невозможно.

– На эту ночь, да, останемся, – решил он. – Людям необходимо поспать. И наполнить желудки. Однако организуйте дежурство, хорошо, мистер Фрейер? Три человека должны бодрствовать постоянно. Этот остров может оказаться отнюдь не таким, каким выглядит.

Так мы получили первую после расставания с «Баунти» ночь доброго сна и утром встали отдохнувшими, бодрыми, готовыми к новым приключениям. Капитан обитателям острова, похоже, не доверял, я даже пожалел его за это, потому как мне они показались людьми щедрыми, всем довольными и злоумышлять против нас не собиравшимися. С такими вот веселыми, радужными чувствами я вытянулся на песке, закрыл глаза и погрузился в желанный сон.

День 5: 2 мая

Проснувшись наутро, я обнаружил прямо перед собой чье-то лицо и дернулся, помянул недобрым словом Спасителя, кое-как встал и отступил к зарослям. Малый, который меня разглядывал, был, полагаю, одних со мной лет, возможно, немного старше. Хотя назвать возраст некоторых дикарей трудно: глядя на их топорные физио номии, можно сказать лишь одно – не моложе пятнадцати, не старше сорока.

– Ну, чего уставился? – поинтересовался я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал и слова не застревали в горле. – Уж и поспать человек не может без того, чтобы на него не пялились.

Малый хрипло рассмеялся, помахал пальцем перед моим носом, а затем повернулся, и я увидел зад, покрытый черными, как у женатых мужчин Отэити, татуировками; впрочем, и они судить о возрасте не позволяли, потому что туземцы падки до этого дела, что твои кролики или французы, и пускаются во все тяжкие, как только у них волос в нижнем этаже пробьется.

– Мое имя Тернстайл, – сказал я, пытаясь завести разговор. – Джон Джейкоб Тернстайл. Рад знакомству с вами, а как же.

И я – будь что будет! – протянул ему руку, однако он, походило на то, счел этот жест враждебным, поскольку смеяться враз перестал, набычился и мгновенно скрылся в зарослях. Но не более чем через минуту вернулся – я только-только начал расхаживать по песку, расстроенный нашим взаимонепониманием, – и на сей раз его сопровождали трое мужчин повыше, чем он, и в плечах пошире. Все они громко говорили что-то и сердито тыкали в меня пальцами. Некоторое время они пронзали меня взглядами столь неучтивыми, что я мог бы и в драку полезть, но затем просто повернулись ко мне спинами, как незадолго до того первый из них, и исчезли среди деревьев, оставив меня в окончательном расстройстве.

Если прошлым вечером нас посетило около тридцати туземцев, то в этот день явилось больше – раза, может быть, в полтора, – да еще из-за мыса выплыли три вместительных каноэ с двумя гребцами в каждом и сидевшими между ними в горделивом молчании мужчинами. С капитаном они вели себя дружественно, позволили ему очистить некоторое количество бананов и кокосов и перенести их мякоть в нашу корзину, однако все мы чувствовали витавшее в воздухе напряжение.

Между тем судовой плотник мистер Перселл занимался вместе с несколькими помощниками починкой кое-каких деревянных частей баркаса, который до той поры выдерживал наш вес, но для долгого пути был недостаточно прочен. Капитан спросил у мистера Перселла, сколько времени займет работа.

– Завтра к вечеру все будет готово, – ответил тот, как раз закончивший варить на костре смолу из древесных соков, чтобы промазать днище. – После этого уходим?

– Думаю, да, – сказал капитан, окидывая взглядом туземцев. – Сдается мне, надолго здешнего гостеприимства не хватит.

Я чувствовал, что наша неспособность общаться с ними усугубляет злополучность сложившегося положения. И мы, и дикари говорили не умолкая, так, словно от этого зависели сами наши жизни, но поскольку ни одна из сторон не понимала другую, происходящее смахивало на страшноватую комедию.

С приближением вечера разыгралась еще одна сцена. Молодой туземец – уже успевший некоторое время назад обойти всех нас, останавливаясь перед каждым, тыча пальцем в свое сердце и произнося слово «Ифор», бывшее, решили мы, его именем, – приплыл в каноэ с двумя другими. Вся троица улыбалась и смеялась – так, точно мы занимались чем-то невероятно забавным, – а затем Ифор подошел к нашему многострадальному баркасу и что было сил потянул его к берегу.

– Остановись! – закричал мистер Фрейер и направился к Ифору, а за ним последовали капитан, мистер Эльфинстоун и несколько моряков похрабрее. – Не трогай баркас!

Ифор произнес длинную и невнятную речь, объяснявшую, надо полагать, по какой причине ему следует разрешить вытянуть баркас на берег, а тем временем его окружили соплеменники, человек десять. Впрочем, они не помогали ему, но лишь смотрели, ухмыляясь и хохоча как безумные.

– Юный Ифор, – сказал капитан и тоже рассмеялся, словно в доказательство своего дружелюбия, – должен попросить тебя оставить наше судно в покое. Оно принадлежит нам, продавать его мы не хотим.

Ифор улыбнулся, пожал плечами и снова потянул баркас к берегу, однако тот был слишком тяжел, чтобы справиться с ним в одиночку, поэтому он посмотрел на своих наблюдавших за ним товарищей и крикнул что-то. Капитан, понимая, что если его не остановить, то путешествие наше может здесь и закончиться, взялся за рукоять своей абордажной сабли, милостиво выданной ему бунтовщиками, и чуть выдвинул ее из ножен. Клинок блеснул под солнцем, капитан слегка повернул саблю, и отраженный свет ослепил Ифора. Он мигом снял руки с баркаса, отступил на шаг, лицо его вытянулось, можно было подумать, что мы сию минуту ужасно обидели его и он того и гляди расплачется.

– Мистер Фрейер, будьте добры, возьмите шесть человек, сядьте в баркас и отведите его от берега, – негромко сказал мистер Блай, и штурман ответил: «Есть, капитан», и не прошло и минуты, как баркас вновь оказался в руках тех, кому принадлежал.

Капитан приблизился к дикарям, коротко поклонился и опять повернулся к ним спиной. На этот раз толпа начала рассасываться, и вскоре на берегу остались лишь моряки «Баунти».

– Так вы говорите – завтра, мистер Перселл? – спросил капитан у плотника, который сидел на банке немного отошедшего в море баркаса.

– Да, сэр, – крикнул тот. – Думаете, лучше уйти пораньше?

– Думаю, чем раньше, тем лучше, – мрачно ответил капитан.

День 6: 3 мая

Впоследний раз я был вот так же перепуган тем утром, когда грязные руки вытащили меня из койки и поволокли ко двору короля Нептуна. Утро шестого дня нашего плавания вдали от «Баунти» я провел в уверенности, что если к вечеру сердце мое еще сохранит способность биться, меня смело можно будет назвать удачливым малым – и даже очень удачливым.

Сомнений в том, что нам пора покинуть этот остров Дружбы, не было ни у кого. Утром капитан и офицеры посовещались с мистером Перселлом и сошлись на том, что баркас к дальнейшему плаванию готов. Мы загрузили его провизией в количествах, которые представлялись нам безопасными с учетом собственного нашего веса (кстати сказать, вес этот что ни день убывал).

– Никто не садится в баркас, пока я не подам сигнал, – приказал капитан. – А когда я скажу, что пора отплывать, каждый должен направиться к нему неторопливо, прихватив все свои пожитки. Никто не должен выглядеть испуганным или агрессивным. Мы будем вести себя так, точно все в полном порядке.

Говорить-то легко. То, что я увидел и услышал, едва отвернувшись от капитана, убедило меня: ни о каком порядке и речи идти не может. Мне показалось, что в это утро на берег стеклись все дикари до единого. Их было никак не меньше сотни, по шестеро на одного из нас, они наблюдали за каждым нашим движением со словно приклеенными к их рожам веселыми, будь они прокляты, улыбками. Это и само по себе действовало на нервы, но мало того, все туземцы – мужчины, женщины и дети – держали в каждой руке по большой, с голову человека, каменюге. Дай такой кому-нибудь по башке – и в результате можешь не сомневаться. Каждый туземец медленно и мерно ударял камнем о камень, и эта какофония, громкая и гулкая, говорила, что нас ожидают серьезные неприятности. Чем громче становился шум, тем сильнее меня пронимала дрожь.

– Судя по камням, – сказал капитан, – они собираются напасть на нас. Я уже видел такое, когда плавал с капитаном…

– Куком, сэр? – Я снова влез с вопросом в самое неподходящее время.

– Да, конечно, с капитаном Куком, – раздраженно ответил он. – Послушай, Тернстайл, приготовься к отступлению, ладно? Ты набрал воды?

– Да, сэр.

– Тогда держись поближе к мичманам.

Отойдя в сторонку, я увидел, как один из дикарей приблизился к капитану, по-дружески взял его за руку и потянул, широко улыбаясь, к цепочке своих соплеменников. Он полагает, решил я, что если капитан останется на острове, то и мы все останемся тоже.

– Нет-нет, – сказал капитан и, ласково усмехнувшись, высвободил свою руку. – Боюсь, задержаться здесь мы не сможем. Конечно, ничего лучшего каждый из нас не желал бы, вы были необычайно добры к нам, но время не ждет. Прощайте, и да пребудет с вами благословение нашего короля.

Я покачал головой, удивляясь тому, что он разговаривает по-английски с людьми, которые его не понимают, однако капитан продолжал говорить. А когда он закончил и повернулся к баркасу, клацанье камней усилилось. Я увидел, что некоторые дикари начинают подбираться к нам.

– А теперь быстро, но с осторожностью, – ясно и громко, чтобы его услышали все мы, приказал капитан. – К баркасу!

Так мы и сделали, вошли в воду, хоть дикари и тянули нас назад. Нам оставалось только вырываться из их рук, и я чувствовал, что они в любое мгновение могут перейти к смертоубийству. Хотя существовал шанс, что они нас отпустят, страшно горюя, разумеется, но без угроз. Или набросятся всем скопом. Но вот я уже забрался в баркас и сидел, наблюдая за медленно приближавшимися капитаном и офицерами. Мысленно я подгонял их, молил, чтобы они шагали побыстрее, однако капитан не желал показать, что кто-то из нас, и он в том числе, хотя бы в малой мере испуган.

К моменту, когда все погрузились в баркас, туземцы успели преодолеть половину расстояния до него. Они что-то кричали нам, уже без смеха, но вроде бы нападать все-таки не собирались. Я занял свое место на корме, оказавшись, увы, ближе всех к ним, и вдруг краем глаза заметил, как старший матрос Джон Нортон спрыгнул в воду и направился к берегу, вернее сказать, к колу, к которому была привязана веревка, удерживавшая баркас, – ясно было, что он собирается отвязать ее.

– Вернитесь! – закричал мистер Фрейер, однако капитан, вскочивший на ноги и тоже закричавший, заглушил его голос.

– Немедленно назад, мистер Нортон! Мы обрежем веревку!

Нортон обернулся, и дикари, увидев его спину, взревели. Он поворотился к ним лицом, и человек тридцать, наверное, ринулось к нему. Нортон отступил назад, споткнулся, упал, а убийцы, расплескивая воду и упоенно хохоча, накинулись на него и обрушили на голову несчастного удары камней.

– Руби конец, Тернстайл! – заорал капитан, я оглянулся – как раз вовремя, чтобы поймать нож, который он бросил мне рукоятью вперед; а ведь тот меня и по башке мог ударить или руку оттяпать, подумал я. Я посмотрел на нож, не вполне понимая, что делать, снова взглянул в сторону страшной сцены, которая разыгрывалась невдалеке от меня.

Вода уже алела от крови мистера Нортона, но дикарям, судя по всему, одной лишь ее было мало. Они повернулись к нам, я быстро перерезал веревку, и баркас рванулся в открытое море. Нечего было и сомневаться, дикари могли схватить нас или поплыть за нами и поубивать всех до единого, однако после того, как мы отошли от берега, решили, по-видимому, с нами не связываться.

Последним, что я увидел, был безголовый труп Джона Нортона с кровавой культей шеи – дикари тащили его на остров с не-знаю-уж-какой страшной целью.

В баркасе было тихо, мы молчали, оцепенев от ужаса, горюя по нашему товарищу, и я отвел взгляд от жуткого зрелища, посмотрел в море. Но смотреть там было не на что. Нечему было изгнать эту картину из моей головы.

День 7: 4 мая

Конечно, я испытал некоторое облегчение, очутившись вдали от проклятого острова с его окаянными убийцами, однако возвращение на баркас напомнило мне о том, насколько, по правде сказать, малы были наши шансы пережить это приключение. Не прошло и недели, а мы уже потеряли одного человека – и хорошего к тому же, ибо Джон Нортон не только всегда относился ко мне по-доброму, он был тем из немногих на борту «Баунти», кто устоял перед искушением использовать дурацкую кличку «Турнепс». Все мы жалели его, хоть я и услышал как-то раз чье-то непристойное замечание, насколько больше места освободилось бы для нас на баркасе, если бы в лапы к дикарям попал не только мистер Нортон.

Помню, море было в тот день бурным, и хотя баркас стал более прочным и надежным, чем при нашем прибытии на остров Дружбы, грохот сшибавшихся вокруг валов означал, что нам придется потратить немалое время, вычерпывая воду с его дна и возвращая ее туда, где ей и быть надлежит. Неблагодарная работа тянулась и тянулась, так что у меня скоро начали отваливаться руки, а ко времени, когда ветер немного стих и мы смогли посидеть и передохнуть, мышцы мои обратились в студень и подрагивали под кожей словно бы в ужасе от пережитого.

– Мистер Фрейер, – спросил под вечер наш мясник, Роберт Лэмб, повертев предварительно головой и ничего, кроме открытого моря, не обнаружив, – капитану известно, куда мы направляемся, сэр?

– Конечно, известно, Лэмб, – ответил штурман. – У капитана отличное чутье на подобные вещи, вы должны доверять ему. Мы идем на вест-норд-вест, в направлении Фиджи.

– Фиджи, говорите? – переспросил мясник, и по голосу его было ясно, что такой ответ его не порадовал.

– Да, мистер Лэмб. Вас это не устраивает?

– О нет, сэр, – быстро отперся тот и покачал головой. – Я слышал, это очень красивые острова.

Мне пришло в голову, что он чего-то недоговаривает, поскольку физиономия его приобрела озабоченное выражение, и я, дождавшись, когда мистер Фрейер переберется на нос баркаса, пододвинулся к моему товарищу по несчастью и ткнул его пальцем в бок.

– Чего тебе, юный Турнепс? – спросил он, с недовольным видом повернувшись; впрочем, я не испугался – прежнее его обыкновение чуть что лезть в драку, которое он частенько демонстрировал в кубрике «Баунти», в теперешних условиях сошло на нет.

– Насчет Фиджи, – сказал я. – Вам о них что-то известно?

– Кое-что. Но прими на веру слово честного человека, Турнепс: того, что я о них слышал, тебе лучше не знать.

Я нервно сглотнул, сдвинул брови и попросил:

– Расскажите, мистер Лэмб. Мне интересно.

Он поозирался, проверяя, не слышит ли нас кто, однако почти все моряки в этот час дремали, благо добрый ветер нес наш баркас в нужном направлении.

– Там что, женщин много? – спросил я. – Таких же, как на Отэити? Не шибко добродетельных?

Я, может быть, и просидел в баркасе целую неделю и устал до крайних, ненатуральных пределов, но все же мне было пятнадцать лет и временами я распалялся до чертиков, а поскольку после прощания с «Баунти» никакой возможности потягать себя за свистульку не имел, желание меня снедало свирепое. Одного упоминания о недобродетельных женщинах было достаточно, чтобы вся моя кровь отхлынула в южном направлении.

– Не в этом дело, паренек, – доверительно прошептал он. – Был у меня когда-то дружок по имени Чарлз Конвей, отличный малый. Он плавал с капитаном Клерком, так они однажды зашли на Фиджи, и уж не знаю, чего у них там приключилось, а только туземцы изловили трех их товарищей, связали, бросили в котел с водой, сварили заживо и сожрали.

– Вместе с костями? – вытаращил я глаза.

– Костями они в зубах ковыряли. Как тролли в сказках, которые ты в детстве читал.

– По-моему, нам на эти Фиджи лучше не заходить, – сказал я, решив не лишать его заблуждений касательно моего знакомства с детской литературой. – Я не хочу, чтобы меня заживо съели.

– Ну, строго говоря, тебя сначала сварят, – пожав плечами, уточнил он, как будто эта тонкость делала весь дикарский обычай более приемлемым. – Так что живым ты, пожалуй, навряд ли останешься.

– И все-таки это не лучший путь на тот свет.

– Не лучший, – согласился он. – Никак не лучший. Ты вот что, капитан к тебе прислушивается, так? Может, втолкуешь ему, что хорошо бы нам поискать другие острова, более миролюбивые?

Я повернулся к носу нашей посудины, где капитан Блай как раз приступил к раздаче порций вечернего пиршества. Он подзывал нас к себе одного за другим, и каждый получал по кусочку кокоса, ломтику банана и чайной ложке рома. Их вряд ли хватило бы, чтобы насытить даже младенца, но мы были благодарны и за такое пропитание, тем паче что после недолгой остановки на острове Дружбы наши желудки уже успели снова привыкнуть к воздержанию.

– Капитан, – прошептал я, получив свою порцию.

– Ступай, Тернстайл, – отмахнулся он. – Люди ждут ужина.

– Но, капитан, эти Фиджи, – настаивал я. – Про них такие страсти рассказывают…

– Ступай, Тернстайл, – повторил он уже с большей силой, и, прежде чем я успел что-то добавить, мистер Эльфинстоун грубо оттащил меня от капитана и отправил на корму.

Однако я решил твердо: Джона Джейкоба Тернстайла ни один дикарь к столу не получит. Ни в коем разе.

День 8: 5 мая

Сегодня между мистером холлом, который был коком «Баунти», и хирургом Ледуордом разгорелся своего рода спор. Начался он с пустяка. Хирург сказал, что будь у кока хоть половина ума, он сумел бы превратить наш скромный провиант в нечто более вкусное.

– И что я, по-вашему, должен сделать, хирург? – осведомился мистер Холл, человек по большей части приветливый и любезный, но довольно сварливый, когда кто-либо позволял себе усомниться в его кулинарной искусности. – Расскажите, что у нас есть, кроме нескольких кокосов и бананов, остатков рома и малой малости хлеба, который с каждым часом черствеет? Я, по-вашему, кто – Спаситель? – продолжал он, даже не заметив, что позволил себе кощунство. – Воду мне, что ли, в вино обращать, на радость всей нашей компании?

– Я не знаю, что вы можете с этим сделать, – ответил хирург, привалившись к борту и раздраженно почесывая бородку. – Меня кухонной науке не обучали. Но уверен, что искусный человек смог бы найти способ…

– А искусный хирург мог бы спрыгнуть в воду, вырвать труп Джона Нортона из рук дикарей и возвратить его к жизни, – возразил мистер Холл, выпрямившись и помахав, точно старая портомойка, пальцем перед носом хирурга. – Не надо рассказывать мне об искусных людях, хирург Ледуорд, если сами вы не из их числа.

Хирург засопел и прищурился. Я понимал, что на Отэити или на палубе «Баунти» спор мог бы обернуться кулачной дракой, но в баркасе какая-либо свобода движений отсутствовала; люди могли разругаться, а затем искать пути к примирению и не находить их. Вот это, думал я, сейчас и происходит.

– Джон Нортон был мертв, мистер Холл, – в конце концов заявил хирург. – Для воскрешения тех, кто удалился в мир иной, нужен не искусный хирург, а Божья воля.

– Да, и для превращения крох, которые капитан держит под замком, во что-то съедобное без Божьей воли тоже не обойтись. Мы с вами варимся в одном котле, хирург Ледуорд. Сохраняйте достоинство и не позволяйте себе, как бы ни были вы расстроены, порочить ваших товарищей по несчастью.

Хирург кивнул, обрадовавшись возможности прервать этот разговор. Такое происходило не раз. Люди утрачивали сдержанность, повышали голос, спорили, но это продолжалось недолго, потому что могло привести к вмешательству одного из офицеров, а такое считалось неподобающим. Мы, все девятнадцать, составляли малую общину. Вернее, теперь уже восемнадцать. И позволить себе серьезные стычки не могли.

Тем вечером поднялся сильный ветер, но дул он с истнорд-иста, то есть в направлении, которое, как уверял капитан, приведет нас домой. Я засыпал и просыпался и один раз пробудился как-то рывком, уверенный, что снова оказался в Портсмуте, в заведении мистера Льюиса. Плеск воды вокруг не сразу привел меня в чувство, не дал мне быстро понять, что никакой Англии поблизости нет, да и надежда снова увидеть ее крайне мала, но когда я совсем уж пришел в себя и сообразил, кто я и где, то с удивлением обнаружил, что скучаю по моему прежнему дому. Не по мистеру Льюису конечно. На фиг бы он мне сдался. Скучаю по Англии. И по Портсмуту. И по некоторым из моих братьев. Хорошим. Тем, что были мне не безразличны.

Я прищурился, вгляделся вдаль. Где-то там, быть может на другой стороне земного шара, находилась Англия. И Портсмут. С мистером Льюисом. Город, из которого я сбежал шестнадцать месяцев назад, поклявшись никогда не возвращаться. И в ту ночь, сидя в баркасе среди пукающих, смердящих, выброшенных за борт «Баунти» моряков, я дал себе новую клятву – совсем иного толка. Я вернусь туда. Вернусь и попытаюсь отомстить. А затем начну все сначала. Мало ли какие сокровища могла еще припасти для Джона Джейкоба Тернстайла жизнь, шутить же со мной грязные шутки я больше никому не позволю.

– У тебя прямо-таки пламя в глазах полыхает, – сказал вдруг капитан; нас раздело лишь несколько футов, он спал, неловко изогнувшись, и проснулся, чтобы устроиться поудобнее. Я улыбнулся ему, но не ответил. Он снова закрыл глаза и захрапел. А я смотрел на него и думал: перед тобой великий человек. Герой. Человек, за которым всякий готов пойти в бой. Вот в ту минуту я и обрел устремление всей моей жизни.

Когда-нибудь и я стану великим человеком, подобным капитану Блаю. Я выживу, изведаю успех и процветание.

И все мы, все до единого, благополучно вернемся в Англию.

День 9: 6 мая

Наконец мы увидели новый остров, и вся наша измученная голодом, жаждой и усталостью команда издала громкое «ура».

– Поворачивайте туда, моряки, – крикнул капитан гребцам, указывая на зеленую гористую землю с радующим глаз огромным песчаным пляжем.

Я поневоле отметил, как изменился голос капитана за девять дней, проведенных нами вне «Баунти». Он, как и все мы, изнывал от жажды, и в голосе его появилась хрипотца, которой прежде не было. Я полагал, что оборот, который принимают события, все сильнее угнетает его. И тем не менее каждый думал, что если нам удастся не погибнуть, перебираясь от острова к острову, а затем преодолеть огромный океанский простор, то мы, глядишь, и доживем до того, чтобы рассказать нашу историю, и потому вид земли укрепил в нас надежду на подобный исход.

С этой надеждой мы и смотрели на приближающийся берег, но тут из джунглей вышла и встала, наблюдая за нами, орава дикарей. Мы были еще достаточно далеко, добраться до нас они не смогли бы, но капитан приказал остановиться, и гребцы подняли весла.

– Что думаете, капитан? – спросил мистер Фрейер.

Туземцы на берегу, а их было человек тридцать-сорок, казались вполне благодушными. Они размахивали руками, указывая на нас, некоторые начали исполнять совершенно удивительный танец, и камней у них в руках не было – в отличие от дикарей с острова Дружбы.

– Прежде всего, я думаю, что они превосходят нас числом, – ответил капитан. – Впрочем, возможно, они вышли, чтобы приветствовать нас.

– Не исключено, что до другого острова нам придется идти несколько дней, – заметил мистер Эльфинстоун, который был выше любого из нас и сильно страдал от необходимости все время сидеть скрючившись; он и ноги вытянуть толком не мог, и поспать ему почти не удавалось. – Может быть, пошлем туда несколько человек, пусть выяснят намерения дикарей, а уж после примем решение? Я готов отправиться с ними.

– За что я вам благодарен, мистер Эльфинстоун, – сказал капитан. – Однако посылать кого-либо на смерть мне не хочется. Нам не следует забывать о случившемся с мистером Нортоном, не так ли?

– Смотрите! – воскликнул сидевший слева от меня Питер Линклеттер, старший матрос. – Смотрите, что у них там!

Все глаза устремились к берегу, куда вышли новые дикари, примерно около дюжины, принесшие большие бочонки с плодами, которые они выставили нам напоказ. Следом появились и другие, и тоже с едой. У меня, оголодавшего, слюнки потекли от одного ее вида. За едой последовали бочонки, полные воды, – не кормиться же нам всухомятку. Туземцы манили нас к себе, и все наши моряки завопили от радости и повскакивали на ноги, да так быстро, что могли и баркас перевернуть.

– Сидеть по местам, моряки! – прорычал капитан, кричать ему мешала хрипота. – Все по местам! Мы ничего у них брать не будем.

– Ничего, мистер Блай? – воскликнул Перселл. – Вы не можете так говорить! Мы на их подношениях не одну неделю продержимся.

– Если нас поубивают, мы не продержимся и дня, – ответил капитан. – Вы находите их дружелюбными, не так ли?

– Ну, раз они такое угощение на берег выставили, значит, это дружелюбный народ.

– Это значит, что вам голову напекло, сэр, – сказал мистер Блай. – Если вы, увидев западню, не способны ее распознать, то не обладаете и половиной того ума, какой я вам приписывал. Нас приманивают, мистер Перселл, неужели вы не понимаете? Мы пристаем к берегу, наедаемся, а спустя час нам пробивают головы – и прощай, дом.

Тут я вспомнил услышанный мною двумя днями раньше рассказ Роберта Лэмба об островах Фиджи и стал размышлять – является ли набитый живот разумной платой за расставание с жизнью. Однако меня до того томили голод и жажда, что я в те мгновения наполовину поверил – да, сделка совсем недурная.

– Разворачиваемся, мистер Фрейер, – приказал капитан, и команда вновь закричала, уже от досады. – Я сказал – разворачиваемся, – повторил он громче, ни на кого из нас не глядя, и теперь мы услышали голос человека, который больше года командовал «Баунти», и никто его власть под сомнение не ставил.

– Гребцы, – также не без досады в голосе произнес мистер Фрейер, хоть он-то, смею сказать, понимал правоту капитана, – снова на норд-норд-ист.

Моряки негромко зароптали, а я опустился на банку, опустошенный, огорченный, но уверенный, что капитан поступил разумно. На берегу дикари, увидев, что мы раскусили их обман, громко завопили, некоторые даже бросились в воду, собираясь преследовать нас, размахивая появившимися в их руках короткими копьями, но мы были слишком далеко, чтобы стать для них мишенями или хотя бы убояться их намерений.

– Мы отыщем безопасную гавань, моряки, – пообещал спустя недолгое время капитан. – Я понимаю, все голодны, всем нужна вода, но мы не можем рисковать. До сих пор нам удавалось сохранять жизнь. Так давайте доберемся домой живыми.

– Но как, капитан? – спросил с ноткой полного отчаяния в голосе мистер Сэмюэль, судовой клерк. – Как мы доберемся туда без еды, без воды? Что с нами будет?

Капитан взглянул на него, качнул головой, отвернулся, и я вдруг увидел, что лицо его слегка изменилось. Увидел, что он пристально смотрит в воду, а следом наступил миг его великого торжества. Все мы уже по нескольку раз пытались добыть рыбу, пронзив ее гарпуном, но безуспешно. Того, кто первым сумел бы сделать это, ожидало всеобщее восхищение. И вот именно в ту секунду капитан, поразив нас, тем более что произошло все почти мгновенно, схватил один из лежавших на дне баркаса гарпунов, стремительно и ловко ткнул им в волну, а когда выдернул его из воды, на гарпуне трепыхалась пробитая точно посередке здоровенная рыбина – фунтов, я бы сказал, в двенадцать. Капитан бросил ее на дно, рыба немного попрыгала и уснула, наставив на нас остекленелые глаза, в которых читалось точь-в-точь такое же потрясение, какое испытывали и мы.

– Доберемся живыми, – повторил капитан, окидывая нас взором, всех и каждого, слишком изумленных и голодных, чтобы предпринять что-либо, а не просто ждать, когда он разделит между нами свой улов.

День 10: 7 мая

Капитан разбил нас на две смены, поэтому половине команды приходилось сидеть по бортам баркаса, а другая тем временем старалась вытянуться на его дне и поспать. Последнее было почти невозможным, на дне валялось много чего, и все влажное, всякий ложившийся туда быстро намокал – какой уж тут сон? У нас и так суставы ломило от сырости. Жалкое мы вели существо вание.

Когда капитан уснул, я перебрался поближе к мистеру Фрейеру, который сидел, глядя вдаль и уйдя в свои мысли. Мне пришлось трижды произнести его имя, прежде чем он повернулся, да и тут я увидел, что в первый миг наш штурман даже не понял, кто я такой.

– А, Тернстайл, – сказал он наконец и протер глаза, как только что проснувшийся человек. – Это ты. Ты что-то сказал?

– Да, сэр. Но вы словно в другой мир ушли.

– Что же, в этом есть нечто завораживающее, тебе не кажется? – спросил он, снова обведя взглядом окружающий нас бескрайний синий простор. – В нем можно затеряться, просто вглядевшись в него.

Я кивнул. Мне уже приходило в голову, что границы, разделявшие капитана, офицеров, матростов и мальчиков-слуг, размываются с каждым днем. В наших разговорах обозначилась фамильярность, которой на борту «Баунти» не было, а капитан обращался с нами как с людьми ему почти равными, хотя, возможно, объяснялось это тем, что мы сохранили верность нашему долгу, отчего он испытывал к нам естественное расположение.

– Да, сэр, – подтвердил я. – Можно мне задать вам вопрос, мистер Фрейер?

– Конечно.

– Просто… – Я запнулся, подбирая правильные слова. – Насчет курса, сэр. Вам известно, каким мы идем курсом?

– Ты же знаешь, мой мальчик, курс прокладывает капитан. Или ты не доверяешь мистеру Блаю?

– О нет, сэр, – поспешил ответить я. – Полностью доверяю. Он замечательный джентльмен, лучше не бывает. Я спрашиваю только потому, сэр, что меня, как и всех остальных, мучают голод и жажда, а ноги мои слабеют, и я временами гадаю, удастся ли нам когда-нибудь снова увидеть землю.

Мистер Фрейер слабо улыбнулся.

– Твое беспокойство естественно, – сказал он. – Ты знаешь, мой отец тоже был моряком. Впервые он вышел в море в твоем возрасте. Даже раньше.

– Правда, сэр? – спросил я и подумал: не повредился ли он от океана и солнца в уме? – я же его не о семейных обстоятельствах спрашивал.

– Да, правда, – подтвердил мистер Фрейер. – И когда он был немногим старше тебя, его корабль потерпел крушение у берегов Африки. Конечно, отец и его товарищи – их осталось семеро – оказались не так далеко от дома, как мы сейчас, но все-таки не близко, однако им удалось добраться до южной оконечности Испании – в шлюпке, которая была вчетверо меньше нашего баркаса. Капитан их утонул, с ними плыл всего один офицер. И тем не менее они выжили. А мой отец стал великим человеком.

Я слушал его, вытаращив глаза. О семье мистера Фрейера я до той поры ничего не знал и решил, что, рассказывая мне о ней, он поступает ужасно мило.

– Ваш отец богат, сэр? – спросил я.

– Не в деньгах счастье, Тернстайл, – ответил он поговоркой, которая мало что мне говорила. – Я помню отца не потому, что он был богат. Он умер несколько лет назад. От тифа.

– Мне очень жаль, сэр.

– Как и всем нам. Отец прожил жизнь, полную приключений. Это он отправил меня в мое первое плавание. И я ни разу об этом не пожалел, хоть мне и приходилось на многие месяцы расставаться с женой и маленькими детьми, не видеть, как они подрастают. Нет, не пожалел. Но я тебе вот что скажу, Тернстайл, если бы отец увидел в ту ночь на «Баунти», что позволяет себе Флетчер Кристиан… он не раздумывая схватился бы за саблю.

– Он был вспыльчивым человеком, сэр? – спросил я, вспомнив мои ранние дни в заведении мистера Льюиса. – Порол вас, когда вы были маленьким?

– Ты не понял, Тернстайл, – рассердился он. – Я говорю о том, что отец никакого бунта не допустил бы. Смог бы найти способ все прекратить. А Кристиана просто повесил бы за его злые дела. И я вот думаю, наблюдал ли он за нами в ту ночь, сокрушался ли о том, что я ничем не помешал бунтовщикам?

– Вы, сэр? – удивился я. – Но что же вы могли сделать? Их было так много!

– А я был судовым штурманом. Они могли прислушаться ко мне, если бы я обратился к ним. Но я не обратился. Да, я остался верен моему долгу, это правда. Но знаешь почему?

– Не знаю, сэр.

– Из-за капитана, Тернстайл. Из-за уважения к нему.

Тут я призадумался. Хорошо, конечно, что человек, занимающий положение мистера Фрейера, снизошел до разговора со мной, но совсем уж удивительно, что он еще и столь откровенен. Я даже прикинул, сознает ли наш штурман, с кем говорит, – вряд ли он, будучи в твердом уме, позволил бы себе такую сентиментальность.

– Я понимаю, что ты должен думать, – улыбнувшись, продолжал он. – Что мы с капитаном никогда не ладили. И это правда, обычно он был со мной… суров. Однако мистер Блай моложе меня, Тернстайл, и он – капитан флота Его Величества. Ну, во всяком случае, по сути. А карьера, которую он сделал… я преклоняюсь перед ним, потому и постарался попасть на «Баунти». В умении вычерчивать карты ему, возможно, не было равных со времен да Винчи – тебе это известно, Тернстайл?

– Я знал, что у капитана легкая рука, – ответил я, – но не знал, что…

– Легкая рука, говоришь? – Мистер Фрейер рассмеялся. – Ты не знаешь о нем и половины. Карты, которые он составил, плавая с капитаном Куком, Господи, да в последние десять лет они оказались незаменимыми для всех нас. Он словно видит всю землю с огромного расстояния и просто зарисовывает ее. Таким даром может обладать лишь великий человек. Нет, если б я мог вернуться в ту ночь, то обнажил бы шпагу и бросился на бунтовщиков.

– И они просто-напросто зарезали бы вас, сэр, – произнес рядом негромкий голос. Я круто повернулся и увидел капитана – в той же позе, в какой он спал, но открывшего глаза.

– Капитан, – вымолвил мистер Фрейер и чуть покраснел, смущенный добротой, прозвучавшей в словах мистера Блая.

– Тернстайл, – сказал капитан, – не мог бы ты оставить нас на несколько минут? Иди на корму.

– Есть, сэр, – ответил я, хоть уходить мне не хотелось до ужаса, а хотелось узнать, как отнесся капитан к такой оценке его достоинств, высказанной человеком, которого он столько раз унижал; однако приказ есть приказ, и мне пришлось отойти от них и присесть рядом с Робертом Тинклером, одним из тех, кому в это время полагалось бодрствовать.

– О чем вы там говорили? – спросил он. – Ты и мистер Фрейер?

– Да ни о чем, – сказал я. – Я спросил его о курсе, по которому мы идем, а он стал рассказывать совсем о другом.

– Офицеры, – фыркнул Тинклер. – Дождешься от них прямого ответа, как же.

Некоторое время я наблюдал за тихо беседующими мистером Блаем и мистером Фрейером. Интересно, о чем у них шла речь? Может быть, капитан говорил мистеру Фрейеру о своем уважении к нему, благодарил его за преданность? Однако ни одного слова я не расслышал и наверняка сказать ничего не могу. Мне и поныне хочется узнать это.

День 11: 8 мая

Вэтот день мы снова увидели землю и, как обычно, страшно обрадовались возможности покинуть баркас, отдохнуть и наесться. Четверо гребцов начали разворачивать баркас в сторону острова, однако капитан грозным голосом приказал держаться прежнего курса.

– Но, капитан! – отчаянно воскликнул Вильям Коул и указал на восток, где виднелась земля. – Разве вы не видите остров?

– Разумеется, вижу, мистер Коул, – сердито ответил капитан. – У меня, к вашему сведению, два глаза и оба зрячие. Но мы должны соблюдать осторожность. Давайте, прежде чем решиться на что-либо, пройдемся вдоль береговой линии.

Настроение наше немного упало, но приказы мистера Блая надлежало выполнять, и гребцы направили баркас вдоль берега, не приближаясь к острову.

– Где мы сейчас, мистер Блай? – спросил Джордж Симпсон. – Вы бывали здесь раньше?

– По-моему, это один из островов Фиджи. Да, я был здесь вместе с капитаном. (С капитаном Куком, разумеется, наш капитан всегда ссылался лишь на него.) Нам нужно быть осторожными. На Фиджи есть дружелюбные племена, а есть и не очень. Каннибалы и прочие.

При этом слове сердце мое екнуло, мне тотчас припомнился рассказ мистера Лэмба о повадках здешних обитателей. За шестнадцать месяцев мне пришлось проделать долгий путь, пережить немало приключений, и разрази меня гром, если я собирался закончить жизнь, украсив собой пиршественный стол оравы дикарей. Как ни хотелось мне поваляться на пляже, снова размять руки-ноги, я решил, что для нас безопаснее остаться на нашем утлом суденышке.

– Капитан, – произнес вдруг мистер Эльфинстоун, – взгляните туда.

Мы посмотрели в указанном направлении и увидели компанию туземцев. Они вынесли на берег несколько каноэ, спустили их на воду и направились к нам.

– Так, – помрачнел капитан. – Этого я и опасался.

– Что это значит, мистер Блай? – воскликнул я. – Нам собираются устроить торжественную встречу?

– Ручаюсь, отнюдь не ту, какая нам понравится. Разворачивайтесь, гребцы, мы продолжаем плавание.

Моряки, которые готовы были рискнуть чем угодно, лишь бы пристать к земле, горестно застонали. А я смотрел, как к нам проворно плывут два каноэ, по четыре человека в каждом, то есть людей в них было меньше, чем нас.

– Там всего девять человек, сэр, – сказал я. – А нас восемнадцать.

– Там восемь, Турнепс, юный ты дурень, – поправил меня мистер Эльфинстоун. – Ты забыл таблицу умножения на два?

– Ну пусть восемь, – ответил я, раздраженный его педантичностью. – Втрое меньше, чем нас!

– Втрое? – воскликнул мистер Эльфинстоун и вознамерился добавить что-то еще, но ему помешал капитан.

– Где восемь, там и восемьдесят, – сказал он. – Гребите усерднее, моряки. Они скоро отстанут от нас.

Вот тут он был прав: через несколько минут каноэ замедлили ход, остановились, покачались на волнах, туземцы вскочили на ноги и погрозили нам копьями, которые вполне могли обратиться в вертела, пригодные для поджаривания нас на костре.

– Не тужите, моряки, – сказал капитан. – Найдем место безопаснее. Пока у нас все получается, верно?

– Но когда же, сэр? – спросил хирург Ледуорд голосом ребенка, у которого отняли любимую погремушку. – Мы даже не знаем, куда направляемся. Ведь карт у нас нет.

– Наши карты здесь, – ответил капитан, постучав себя пальцем по голове. – Все, что нам нужно, это моя память. Вы забыли, с кем разговариваете, хирург.

– Я ничего не забыл, сэр, и вовсе не хотел проявить неуважение к вам. Я говорю лишь, что мы не можем плавать так до бесконечности.

Команда негромко забормотала, капитан оглядел нас с некоторым неудовольствием на лице. Дело было не в том, что он опасался нового бунта, – в конце концов, этот бунт мог свестись лишь к тому, что мы выбросили бы капитана за борт, а это вряд ли послужило бы нашим интересам, – однако сознавал, что худший наш враг – уныние. Дикари, каннибалы, убийцы – это одно. А неверие в то, что мы уцелеем, – совсем другое.

– Мы идем на запад, – сказал капитан. – К архипелагу Новые Гебриды. Я могу мысленно нарисовать его карту, моряки. Он там, впереди. Я знаю это. А от него двинемся к проходу Эндевор у северной оконечности Австралии. Места там пустынные, да, но мы сможем набраться в них сил перед последним переходом к Тимору. На Тиморе мы найдем друзей и сможем спокойно отправиться оттуда домой. Я знаю эти воды так же хорошо, как лица моей жены и детей. И меня ведет вперед мысль, что я снова увижу их. Но для этого мне нужны вы, моряки. Вы со мной?

– Да, капитан, – без особого воодушевления ответили мы.

– Я спрашиваю: вы со мной, моряки?

– Да, капитан! – грянули мы дружно, и, к великому нашему счастью, небеса в тот же миг разверзлись, излившись сильным дождем, который позволил нам наполнить фляги, да и напиться вдоволь, подставляя под струи открытые рты. На какое-то время нам показалось, что сам Спаситель принял нашу сторону.

День 12: 9 мая

Пролившийся вечером дождь осчастливил нас, но проснулись мы совсем никакими. Проспав несколько часов, мы и двигаться-то могли еле-еле, до того одеревенели наши тела. Капитан заверил нас, что так оно дальше и будет. Если человек спит в мокрой одежде, то к утру влага пропитывает его до самых костей. Мне и подумать боязно было, с какими трудностями нам придется столкнуться. В то утро я даже головой-то пошевелить почти не мог, любая попытка повернуть ее порождала такую немыслимую боль, что я решил просто просидеть весь день на месте, позволяя себе лишь слегка шевелить руками-ногами и ожидая, когда в теле моем восстановится нормальное кровообращение.

– Ледуорд, Пекоувер, Перселл и Турнепс, на весла, – громко скомандовал мистер Фрейер после так называемого завтрака – наперстка воды и кусочка кокосовой мякоти. Я съежился, постаравшись стать неприметным, что в двадцатитрехфутовом баркасе было делом отнюдь не простым. Четверо предыдущих гребцов сняли руки с весел, трое моих товарищей расселись по своим местам, я же не шевелился.

– Турнепс! – рявкнул мистер Фрейер. – Ты меня слышал?

– Я не гожусь, – крикнул я в ответ. – Прошу меня простить.

– Не годишься? – Он окинул всех изумленным взглядом. – Этот мальчишка действительно сказал, что он не годится?

Не знаю, к кому он обращался, но ответа на его вопрос не последовало.

– Не годишься для чего? – спросил он у меня.

– Ужасное дело, сэр, – ответил я. – Я проснулся с растянутой шеей и болью во всем теле, и ни то ни другое никак не проходят. Боюсь, если я стану грести, баркас начнет по кругу ходить.

– Не беспокойся, я прослежу, чтобы этого не случилось, – заверил меня мистер Фрейер. – А теперь оторви свою праздную задницу от банки и берись за весло, пока я не задал тебе трепку, которую ты до конца своих дней не забудешь.

Я забурчал, застонал, закряхтел, да что толку? Участь моя была уже решена. Сев рядом с Вильямом Перселлом, я улыбнулся ему, слабо и смиренно, однако судовой плотник почему-то счел это наглостью и ответил мне неприязненным взглядом.

– Грести положено всем, – сказал он. – Ты, знаешь ли, больше не капитанский слуга.

– Конечно, слуга, – ответил я. – Если у меня и есть должность в военно-морском флоте Его Величества, так только эта.

– Никаких поблажек тебе не положено. – И он издевательски ухмыльнулся. – Это дело прошлое. Теперь мы все равны.

Я помрачнел. Вот, значит, кем считали меня моряки все эти шестнадцать месяцев? Малым, который живет в прекрасных условиях по причине его близости к каюте и особе капитана? Знали бы они, сколько мне приходилось трудиться. Я поднимался в раннюю рань, чтобы сготовить капитану завтрак, а потом возился с его одеждой, а потом подавал обед, а… ну, тут-то мне выпадало немного свободного времени, если удавалось укрыться в таком месте, где капитану было меня не найти, но затем все равно был ужин, а уж там, понятное дело, наступало время ложиться спать. С чего же они взяли, что им приходилось туже, чем мне?

– Мне это известно, Вильям Перселл, – обиженно сказал я. – Но я так потянул шею, что…

– Еще раз вякнешь хоть слово о шее, заставлю тебя мою задницу целовать, – пригрозил этот грязный содомит. – Давай-ка греби, глядишь, мы и попадем, куда нам надо, немного быстрее.

Каждый в баркасе поочередно брался за весла, даже сам капитан с офицерами, и это вселяло в нас чувство единения и равенства. Гребли мы по два часа, сменами в четыре человека. В первые дни нашего пути мне казалось, что мои мышцы обращаются от этого упражнения в кисель, и я готов был поклясться: если возьмусь за весла еще раз, у меня просто руки отвалятся, однако по прошествии почти двух недель мышцы окрепли и гребля перестала казаться такой уж мукой. Но в этот раз, когда плоть моя пропиталась водой, а кости недовольно ныли, она была тяжким испытанием.

Тем временем капитан, соорудив из двух выскобленных половинок кокосового ореха подобие весов, – гирьками служила пара круглых пистолетных пуль – объявил, что на время, пока мы не достигнем следующего пункта нашего назначения, Новых Гебрид, наш рацион придется еще урезать, распределяя его поровну с помощью вот этой штуковины. Мы, конечно, пошумели, потому как желудкам нашим, получающим по три раза в день сущие пустяки, и так уж казалось, что они не получают вовсе ничего, однако капитан слушать нас не пожелал.

В общем, мрачный, сколько я помню, выдался денек. Гнетущий. Я тогда совсем упал духом, ну то есть совсем.

День 13: 10 мая

Голод. голод. голод. голод.

И жажда.

Если бы слово «голод» можно было извлечь из моей головы и обратить в живое человеческое существо, оно, готов поклясться, оказалось бы английским пареньком ростом в пять футов и шесть дюймов, со всклокоченными темными волосами, с щербинкой в одном из резцов, а звали бы его Джон Джейкоб Тернстайл. В тот день я проснулся с такой болью в животе, какой и не ведал никогда, с болью, которая скрючивает тебя в три погибели и заставляет выть.

Поднявшись со дна баркаса после нескольких часов неспокойного сна, при котором ступни мои упирались в лицо Томаса Холла, а физия сносила надругательства от ступней Джона Холлетта, я почувствовал, что все мое тело протестует против издевок, коим подвергается. Руки и ноги ныли, в голове бухало, но, сладчайший Спаситель, хуже всего были колики в животе. Я доволок мое жалкое тулово до борта, подобрал со дна гарпун и заглянул в воду, надеясь увидеть хоть какую-нибудь рыбу. Если мне удастся загарпунить рыбешку, думал я, упрячу ее под рубашку – пусть это всего тонкая тряпица, местами порвавшаяся, со свисающими лоскутами – и слопаю, как только смогу, сырой. Подло, конечно, не делиться с другими. Если меня за этим застукают, шум будет немалый, но теперь у нас так: каждый за себя, и я мысленно дал зарок, изловив рыбу, попытаться мигом отправить ее в свое брюхо.

Вода в тех местах была поразительно синей, на глубине отливающей зеленью, а время от времени к этим краскам добавлялась чернота, словно некий свиток развивался. Вглядываясь в воду, я ощущал себя зачарованным, совсем как мистер Фрейер, когда я увидел его смотрящим в море, предающимся грезам наяву. Приглядевшись получше, я обнаружил в воде собственное отражение и опустил руку, чтобы разбить его, и мои глаза, рот, нос, уши раздробились в калейдоскопического Тернстайла, расплескались по всем румбам компаса, но расставание показалось им слишком тяжелым, и, едва успокоилась вода, физиономия моя снова явилась мне. Я улыбнулся, вздохнул.

И тут же чуть не подпрыгнул от удивления. Кто это смотрит на меня из воды? Джон ли это Джейкоб Тернстайл, прежний обитатель заведения мистера Льюиса? Уроженец ли Портсмута? Англичанин? Что-то непохоже. Не слишком ли крепка и тверда его нижняя челюсть – для паренька всего-то пятнадцати лет? Не слишком ли впалы щеки? И не намек ли на усы и бородку обозначился вокруг его рта? Я коснулся ладонью отраставших усиков и мгновенно возгордился мужественностью своего обличья. На несколько секунд во одушевления жизнь показалась мне чудесной штукой. Интересно, если случится невозможное и мы, все восемнадцать, вернемся на землю нашего короля, узнает ли меня кто-нибудь в Портсмуте? Тут мне пришло в голову, что я могу все начать заново, да и даже в моем родном городе – никто не заподозрит, чем мне приходилось заниматься в прежние дни или, еще того хуже, ночи. Однако такими мыслями можно тешиться всего лишь секунду-другую, срок, на который раздробляются в воде твои черты, – когда он минует, черты собираются воедино, а в голове твоей вновь воцаряется настоящая правда.

Я заморгал, услышав, как за моей спиной просыпаются и другие. Моряки распрямлялись, пошатываясь, вставали, каждому не терпелось потянуться, поднять ногу, вытянуть ее, стараясь сохранить равновесие, потрясти ею, разгоняя по жилам кровь. Несколько человек поинтересовались у капитана, когда мы сможем разговеться, и получили ответ, который никому не пришелся по нраву.

Я не оглядывался. Продолжал смотреть в воду. И наконец увидел ее – длинную рыбу. Она была красной, так? Или темно-зеленой? Неважно. Главное – рыба. Из рыбьего мяса. Я вытянул руку с коротким гарпуном над водой, и тут в животе моем взорвалась такая боль, точно кто-то двинул меня в пах, и весь я сосредоточился на том, чтобы не завопить, а открыв глаза, увидел, что гарпуна – одного из двух, имевшихся у нас, – в руке моей больше нет. Я его выронил. Я задохнулся от ужаса: сейчас чья-нибудь лапа ухватит меня за седалище и отправит в воду – давай, ищи гарпун, – но этого не случилось. Моряки ничего не заметили.

Я опасливо оглянулся, боясь, что написанный на моем лице ужас выдаст меня, однако никто в мою сторону не смотрел. Правда, капитан, обернувшись ко мне, увидел, что с лицом у меня не все ладно.

– Тернстайл, – спросил он, – с тобой все в порядке? У тебя вид какой-то испуганный.

– Все отлично, сэр, – ответил я.

Ничего, секреты хранить я умею. Отсутствие гарпуна обнаружат довольно скоро, но я буду молчать как убитый. Жизнь, она, знаете ли, дороже.

День 14: 11 мая

Толком поговорить на баркасе мне было не с кем, это уж точно. Орудуя веслом, я попытался завести разговор с судовым пушкарем Вильямом Пекоувером и ничего, почитай, не добился. Мы сидели бок о бок, он был во всех отношениях крупнее меня – выше, шире в груди, гораздо плотнее, – каждый раз, отводя весла назад, мы с ним сталкивались плечами. Мне это досаждало, конечно, однако в то утро все так и норовили вспылить, ну я и решил, что пустая болтовня предпочтительнее ссоры.

– Мне говорили, что вы уже плавали раньше с мистером Блаем, – сказал я, и он повернулся ко мне с такой обиженной рожей, точно был королем Англии, а я только что покинул без разрешения его тронный зал, показав ему на прощанье голую задницу.

– Ну и что с того, Турнепс? – спросил он. – Допустим, плавал. Тебе-то какое дело?

– Да никакого, дружище, – ответил я. – Я упомянул об этом просто так. Для разговора.

Мистер Пекоувер посмотрел на меня, посмотрел и снова взялся за весло.

– Ну да, – сказал он после долгого молчания – я к тому времени успел забыть о моем вопросе и погрузился в воспоминания о весьма недобродетельных, но до крайности приятных послеполуденных часах, проведенных с Кайкалой у нашего озерца, в воспоминания, которые в любое другое время распалили бы меня, однако на сей раз из-за усталости и пустого желудка оказались бессильными. – Да, верно. Плавал на «Решимости», когда он служил штурманом у капитана Кука.

– А сильно он изменился с тех пор? – спросил я, поскольку мне трудно было представить себе нашего капитана на месте мистера Фрейера – не отдающим приказы, но получающим и исполняющим.

– Есть немного, – ответил Пекоувер. – Во всяком случае, он тогда был помоложе.

Я вздохнул, не понимая, уклоняется он от разговора или считает это достаточным ответом на мой вопрос.

– Я тебе вот что скажу, – произнес он, промолчав еще несколько минут, – капитан Кук такого нипочем не допустил бы.

– Какого? – недоуменно спросил я.

– Такого, Турнепс. Такого! Чтобы наша команда болталась сейчас невесть где, плыла одному Спасителю ведомо куда и не знала, уцелеет она или вся перемрет. Капитан Кук нипочем такого не допустил бы.

– Но ведь мистера Блая взяли врасплох, – возразил я, считающий, несмотря на перемену наших обстоятельств, необходимым защищать его. – Он же не знал, что задумал мистер Кристиан.

– Не знал? – спросил Пекоувер. – А следовало бы ему, как я полагаю, держать на Отэити глаза и уши открытыми, потому как о заговоре известно было не одному человеку, да и тут, рядом с нами, сидят те, кому пришлось делать выбор между блудом и долгом.

Я невольно огляделся, пытаясь сообразить, кто из нас мог быть неверным псом, собиравшимся восстать против капитана, однако сразу же вспомнил, что и сам, было дело, прикидывал, чью сторону мне принять.

– Вы тоже знали об этом? – негромко спросил я. – О том, что случится бунт?

– Я знал, что он возможен, – пожал плечами Пекоувер. – Знал, что мистеру Кристиану покидать остров совсем не хотелось и были люди, готовые последовать за ним, несмотря ни на что.

– А вы сами? Вы к ним присоединиться не думали?

– Я – нет, – тряхнув головой, сказал он. – Я слуга короля и всегда был им, с самого рождения. Конечно, я ничего так не желал, как подольше баловаться с женщинами Отэити, но ни за что не остался бы там, не допустил бы, чтобы мое имя попало в список мятежников. Не покрыл бы позором мою семью. А вот то, что ты, Турнепс, присоединился к нам, меня удивило. Не понимаю, почему ты не отдал предпочтение развеселой свободе.

– Ну вообще-то, дома меня ничего хорошего не ждет, вы уж поверьте, – признал я. – А капитан был добр ко мне с того мгновения, как я попал на судно. Ухаживал за мной в первые дни, когда я занемог. Доверялся мне во время плавания. И многому меня научил.

– Да, кое-кто тебе даже завидовал, – усмехнулся он.

– Неужели? – удивился я.

– Понятное дело! Думаешь, молодым офицерам нравилось, что ты в любой час дня и ночи волен входить в каюту капитана? Думаешь, они считали правильным, что ты прибираешься там, наводишь порядок, пока им приходится потеть на палубе? И мистер Кристиан, и мистер Хейвуд говорили о тебе с капитаном. Жаловались, что, дескать, их это обижает.

– Обижает? – закипая, переспросил я. – Вот сволочи! Я же им ни одного повода для обиды не дал!

– А кроме того, существовал список, – сказал он и улыбнулся, довольный тем, что знает больше меня.

– Список? – удивился я. – Какой список?

– Да тот, что после нашли. Список заговорщиков. В нем значилось имя мистера Кристиана. Да и мистера Хейвуда тоже.

– А, ну конечно, – сказал я, вспомнив ту ночь, когда лежал, притворяясь спящим, в койке, а мистер Фрейер с мистером Блаем говорили о списке, решая, следует обнародовать значившиеся в нем имена или не следует. – Капитан не знал, что ему с этим списком делать.

– Да уж, – отозвался Пекоувер. – Вот только в нем было одно имя, юный Турнепс. Имя человека, который удивился бы, увидев его там. А может, и не удивился бы.

Я нахмурился, не понимая, кто бы в этом списке мог значиться, – кроме, конечно, самих заговорщиков.

– Чье же? – спросил я. – Кто это был?

– Ты и вправду не знаешь? – спросил в ответ он, на сей раз повернувшись, чтобы вопросительно взглянуть на меня, решить, честен я с ним или вру.

– Откуда мне знать? Я же этого списка не видел. Так чье это было имя? Кого-то из офицеров? Томаса Беркетта? Он всегда был дурным человеком. Или Эдварда Янга? Этот тоже о капитане ни разу слова хорошего не сказал.

– Нет, не их, – покачал головой Пекоувер. – Хотя эти имена там стоять и могли. Но я говорю не о них. А о том, кто был к капитану гораздо ближе, чем они.

Я задумался. Только одно имя и казалось мне возможным, хоть я и не мог поверить, что оно входило в тот список.

– Ну не мистер же Фрейер, – сказал я.

– Нет, – усмехнулся он. – Не мистер Фрейер. Имя было совсем другое. Джон Джейкоб Тернстайл.

День 15: 12 мая

Прежде чем обнаружилась пропажа гарпуна, минуло два дня. Утром мистер Эльфинстоун (который обзавелся привычкой бормотать во сне, постоянно повторяя имя Бетси, – своего рода конфузия, поскольку такое же носила и жена капитана) усаживал за весла очередных гребцов, и тут Лоуренс Ле-Боуг заметил совсем рядом с баркасом косяк.

– Смотрите, сэр! – Он указал на воду, и половина команды сгрудилась у борта, едва не перевернув баркас. – Можно попытаться добыть несколько штук.

– Гарпуны! – Мистер Эльфинстоун огляделся. Мы уже несколько дней ни одной рыбы не видели, а стало быть, и нужды в гарпунах не имели. Джордж Симпсон вытащил один из-под своей банки, а команда искала второй. – Ну же, моряки, – поторопил мистер Эльфинстоун. – Он должен быть где-то здесь.

– Что такое? – спросил капитан, разбуженный поднявшейся суетой. – Что происходит, мистер Эльфинстоун?

– Гарпуны, сэр, – ответил тот. – Мы смогли найти только один.

– Но у нас же их два.

– В том-то и дело, сэр.

Мистер Блай вздохнул и покачал головой, как человек, столкнувшийся с нелепостью, которую и обсуждать-то не стоит.

– Забыть его мы нигде не могли, не так ли? Пусть каждый пошарит вокруг себя, гарпун где-то здесь.

Все и пошарили, в том числе и я, чувствуя, как с каждой секундой сердце мое качает кровь все быстрее. Я уже понял, что должен был признаться в моем преступлении, едва его совершив. Конечно, я нажил бы неприятности, но остался бы честным человеком. Правда, я боялся тогда, что моряки выбросят меня за борт с наказом без гарпуна не возвращаться, чем мои приключения и закончатся.

– Похоже, его нигде нет, сэр, – сообщил мистер Эльфинстоун. Я подумал, что он сейчас слезами зальется от огорчения.

– Нет? – воскликнул капитан. – Стало быть, кто-то уронил его в воду, вы с этим согласны?

– Да, сэр.

– И кто же? – спросил капитан, вставая и окидывая взглядом команду. – Вильям Перселл, это вы потеряли гарпун?

– Бог мне свидетель, не я, – ответил Перселл таким тоном, будто капитан нанес ему смертельную обиду.

– Может быть, вы, Джон Халлетт?

– Нет, сэр. Я его и в руках не держал ни разу.

– Это был я, сэр. – Я вскочил на ноги, еще не уразумев, что это мой писклявый голос признается в утрате гарпуна. А уразумев, сам удивился. Впрочем, я был уверен, что капитан опросит одного за другим всех членов команды, а я скорее макаку поцеловал бы, чем соврал ему или что-то от него утаил. – Гарпун потерял я.

– Ты, Тернстайл? – спросил он, и я мгновенно понял, как сильно его разочаровал.

– Да, сэр, – ответил я. – Я держал его в руке. Пытался рыбу поймать. А он из руки выскользнул. И утонул.

Капитан тяжело вздохнул, прищурился, чтобы лучше видеть меня.

– Когда это было? – спросил он.

– Два дня назад, – сказал я. – На восходе солнца.

– Два дня назад, а признаться в этом ты счел нужным только теперь.

– Мне очень жаль, сэр, – пролепетал я. – Честное слово.

– Еще бы тебе было не жаль! – закричал, вскакивая, наш ботаник Дэвид Нельсон, обычно спокойный и мирный, что твоя утка в пруду. – Было два гарпуна, а теперь один. С одним разве выживешь? А если мы снова встретимся с дикарями?

– Сядьте, милейший! – прикрикнул капитан, однако мистер Нельсон и не подумал подчиниться.

– Но, капитан, мальчишка солгал и…

– Он не солгал, просто не сказал правду. Разница невелика, согласен, но все-таки разница. Повторяю: сядьте, мистер Нельсон, а ты, Тернстайл, подойди ко мне.

Ботаник сел, что-то ворча, я медленно повлачился к носу, провожаемый злыми взглядами и некрасивыми замечаниями насчет обстоятельств моего появления на свет и моей матери, хоть я, разумеется, и не знал никогда эту достойную женщину.

– Прошу простить меня, сэр, – промямлил я. – Это был несчастный случай.

– Несчастные случаи происходят с каждым из нас, – сказал капитан. – Но сможем ли мы выжить, если не будем честны друг с другом? Посмотри-ка на мистера Лэмба и мистера Линклеттера.

Я обернулся, чтобы взглянуть на названных джентльменов, они сидели у разных бортов и ковшиками вычерпывали из баркаса воду. То была работа, ставшая такой же привычной частью наших дней, как гребля или боль в животе.

– Как ты думаешь, если один из них потеряет свой ковш, не должен ли он будет сразу сказать нам об этом, признаться в потере?

– Да, сэр, конечно, – согласился я.

– Что же, тебя надлежит наказать. Проведешь сегодня две смены на веслах, и пусть это послужит тебе уроком. – И капитан, словно ставя точку, прихлопнул меня по уху. – Мистер Сэмюэль, уступите место Тернстайлу.

Судовой клерк встал, я сел и начал грести; лицо мое горело от стыда, я знал, что вся команда смотрит на меня с порицанием, ну да ничего. К завтрему все забудется. У нас имелись и другие поводы для тревог.

День 16: 13 мая

В этот день ничего интересного не случилось. Он был просто скучным. Скучным и голодным.

День 17: 14 мая

Плохой был день, не ставший лучше от того, что среди ночи меня разбудила большая волна, перехлестнувшая через борт и окатившая мою персону. Я сел, отплевываясь и пытаясь понять, почему не проснулись еще человек семь-восемь, которые спали рядом со мной и на мне. Несомненно, эта странность объяснялась лишь одним: все они до того измотались и ослабли, что для пробуждения им требовалось нечто большее, чем пригоршня воды. Оглянувшись, я с удивлением увидел сидящего на корме капитана – обычным его местом был нос баркаса, – а он, словно почувствовав мой взгляд, обернулся ко мне.

– Не спишь, Тернстайл? – негромко спросил он.

– Спал, – ответил я. – Да меня разбудили.

– Постарайся заснуть снова, – посоветовал он, отворачиваясь к воде; той ночью в небе висела полная луна и свет ее делал капитана похожим на привидение. – Мы должны отдыхать, когда можем, сберегать силы.

– У вас все хорошо, капитан? – спросил я, переступая через храпящего Роберта Лэмба и опускаясь на банку рядом с капитаном. – Я могу для вас что-нибудь сделать?

– Мы теперь не на «Баунти», мальчик, – печально произнес он. – И ты мало что можешь сделать для меня. Я потерял корабль, ты разве не помнишь?

– Я помню, что его силой отняли у вас, сэр, – сказал я. – Помню, как его захватили. Бунтовщики и пираты.

– Да, и больше я его не увижу, уж я-то знаю.

Я задумался, что бы такое сказать, чтобы поднять его настроение. Мы были теперь не капитаном и слугой, а просто двумя людьми, вместе переживающими трудное время. Мне хотелось произнести что-то, способное придать мистеру Блаю большее сходство с прежним веселым капитаном, однако я никогда силен в этом смысле не был. По счастью, он заговорил первым.

– Ты знаешь, почему они это сделали, Джон? – спросил капитан, назвав меня по имени, которое я получил при крещении, – редкий для меня праздник. – Почему захватили мой корабль?

– Потому что они мерзавцы, сэр. От этого никуда не денешься. Прохиндеи, все до единого. Если хотите знать правду, я этому мистеру Кристиану никогда не доверял. Было в нем что-то бабье. Я понимаю, что он офицер, но ведь теперь я могу сказать, что о нем думаю, верно?

– Он больше не офицер, – возразил, пожав плечами, капитан. – Он пират. Изменник. Предатель. Когда мы вернемся домой, его объявят в розыск. И рано или поздно повесят.

Я улыбнулся, мне нравилось, что капитан неизменно говорил «когда мы вернемся», а не «если».

– Сроду не видел такого чистюли, – продолжал я. – И ногтей, как у него, тоже не видел. И уж больно приятно он пах. Я никогда не мог понять, выполнять мне его приказы или цветочки ему подносить. Ну а этот паскудник мистер Хейвуд… Он с самого начала был негодяй негодяем.

– Мы с Флетчером… я хотел сказать, с мистером Кристианом… мы знакомы уже долгое время. Я знаю его семью. Я повысил его в звании, Тернстайл. Вот что не дает мне покоя. Почему они так поступили?

Я прикусил губу, размышляя. В последние дни меня донимала одна мысль, а обсудить ее с капитаном все не удавалось.

– Был ведь список, капитан, – наконец решился я.

– Список?

– Ну, который мистер Фрейер нашел. С именами мятежников. В нем значилось имя мистера Кристиана. И мистера Хейвуда. И других.

– А, так тебе известно о нем, вот оно что? – Он повернулся ко мне, прищурившись: – От кого?

– По правде сказать, сэр, я в тот вечер не спал. Когда вы призвали двух офицеров в вашу каюту. И когда мистер Фрейер разговаривал с вами о списке. Я все слышал.

– Подозреваю, за время плавания ты много чего услышал, Тернстайл, – сказал капитан. – Ты всегда казался мне юношей, который держит уши востро, а рот на запоре.

– Что верно, то верно, – признал я.

– И меня это, если честно, радует, – продолжал он. – Когда мы вернемся в Англию, мне может понадобиться твоя память.

Вот опять.

– Это случится, когда меня призовут к суду, а меня призовут непременно. Когда очернят мое имя. – Он помолчал и добавил чуть надтреснутым, показалось мне, голосом: – А его непременно очернят.

– Ваше имя, сэр? – оторопел я. – Но почему? Чем вы это заслужили?

– Мы живем в странные времена. То, что рассказывают о людях, имеет свойство постоянно меняться. Найдутся такие, кто спросит, почему часть моряков, и среди них офицеры из приличных семей, восстали против своего капитана. И некоторые обвинят в этом меня. Под конец же сохранится только один рассказ. Либо мой, либо их.

– Но ведь ваш-то правдив, сэр, – сказал я, удивленный его неверием в себя. – Более честного капитана и не было никогда. Значит, ваш рассказ и запомнят.

– Ты думаешь? Кто может сказать это заранее? Одного из нас – я говорю о себе и мистере Кристиане – будут помнить как тирана и негодяя. А другого назовут героем. И чтобы занять место, принадлежащее мне по праву, я буду нуждаться в тебе. В твоих ушах и твоей памяти.

– Сэр, а мое имя в том списке было? – не удержавшись, выпалил я.

– Что-что?

– В списке бунтовщиков, – пояснил я. – Было там мое имя?

Он тяжело вздохнул, не разжимая губ, посмотрел мне в глаза; волны плескались о борт баркаса.

– Было, – наконец сказал он.

– Тогда это поклеп! – поспешил сказать я. – Я никогда не присоединился бы к ним, сэр. Никогда. Я ничего не слышал о заговоре и ни в каких обсуждениях его не участвовал.

– Это не был список бунтовщиков, – ответил, покачав головой, капитан. – Это был список тех, кто, по мнению Кристиана, мог пойти за ним. Людей, которых он считал… недовольными их участью, несчастными. Ты был несчастен, Тернстайл? Давал я тебе причины для этого?

– Нет, – заявил я. – Несчастным я был дома. В Англии.

– Ах да, – задумчиво промолвил капитан. – Ты об этом.

– Об этом, сэр.

– К прежней жизни ты не вернешься, мальчик, – сказал он. – Это я тебе обещаю.

– Я верю.

Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал:

– Знаешь что? По моим расчетам, сегодня четырнадцатое мая. День рождения моего сына. Я скучаю по нему.

Я кивнул, но ничего не ответил. Я видел: воспоминание о сыне растрогало его, и, посидев с ним еще немного, вернулся на свое место, лег и попытался заснуть. И сон пришел ко мне, поначалу прерывистый, потом крепкий.

День 18: 15 мая

Ятрудился в смене гребцов (дело было через час-другой после восхода солнца), когда у мичмана Роберта Тинклера приключилась первая из его галлюцинаций. Напарником моим был хирург Ледуорд, мы выполняли нашу работу без разговоров, бездумно отталкивали и тянули к себе весла. Погода неожиданно притихла, нам больше не приходилось вычерпывать воду; некоторые моряки даже стянули с себя промокшие рубашки и штаны и расстелили их, надеясь, что за ближайшие несколько часов они просохнут.

– Чарлз, – сказал мистер Тинклер, подойдя к нам сзади и обращаясь к хирургу Ледуорду, которого звали не Чарлзом, а Томасом. – Говорят, что кобылица на верхнем выгоне опять жеребая. Почему ты не сказал мне, что водил ее к племеннику?

Ледуорд обернулся к нему, вгляделся, лицо хирурга выразило удивление, смешанное с совершенным отсутствием интереса. Я заметил у него на шее уходившую под рубашку полоску шелушащейся белой кожи и погадал, чем она объясняется.

– Я уже говорил отцу, нам нужно купить собственного племенного жеребца, – продолжал Тинклер, определенно не ведая, что голова у него не в порядке. – Мы тратим по нескольку шиллингов при всякой…

– Это что еще за сумасшедший дом? – поинтересовался Ледуорд. – Я, по-вашему, кто, Роберт, ваш брат? Или кто-то из знакомых?

Тинклер уставился на него, и я увидел в глазах бедняги угрозу, – похоже, он привык скорее препираться, чем мирно беседовать с тем, за кого принимал Ледуорда.

– Значит, ты мне больше не брат, так, что ли? – воскликнул он. – Я уже объяснял – все, что тебе наговорили про меня и Мэри Мартинфельд, гнусная ложь. Я к твоей избраннице даже пальцем не притронулся. Если мы позволим этому разделить нас…

– Вам нужно отдохнуть, Роберт, – попытался урезонить его Ледуорд. – Вон там есть свободное место, прилягте на время, закройте глаза. Когда проснетесь, все предстанет перед вами в более лучезарном свете.

Мистер Тинклер открыл рот, собираясь что-то сказать, но вроде бы утихомирился и покорно пошел к указанному месту. Я смотрел, как он вытягивается на дне баркаса, закрывает глаза, и уже через пару секунд тело его покачивалось вверх-вниз, – он спал.

– Что, он уже созрел для Бедлама? – спросил я у хирурга, поведя головой в сторону уснувшего.

– Возможно, – ответил тот. – Трудно сказать. Плавание сыграло с его головой дурную шутку. Как и голод. И отсутствие воды.

– Они со всеми нами дурные шутки играют, – заметил я. – Но я же не считаю себя герцогом Портлендским.

– На каждого они действуют по-своему, – сказал он. – Главное – не накалять обстановку. Возможно, мистер Тинклер помешался окончательно, возможно, это беда преходящая. Однако наша посудина слишком мала, чтобы нам стоило выводить его из себя. Поэтому я предложил бы, если он снова заведет такой разговор, просто пойти у него на поводу и изобразить того человека, за которого он тебя принимает.

– Милосердный Спаситель, – пробормотал я ошеломленно и попытался прикинуть, кто из нас может свихнуться следующим. – Выходит, вы такое уже видали?

– Нет, Турнепс, судьба еще не закидывала меня в Тихий океан на баркасе, который и восемь-то человек вмещает с трудом, не говоря уж о восемнадцати, не оставляла без еды и не обещала почти верную смерть. – Потом слабо улыбнулся, тряхнул головой и сказал: – Прости. Не стоило мне так говорить.

– Вопрос-то был самый простой, – сказал я. – Мне просто хотелось узнать, доводилось ли вам иметь дело с помешанными, умеете ли вы лечить их.

– Нет, – признался он. – И отец, и дед мой тоже были врачами, но все мы занимались расстройствами тела, а не души. Настоящих хирургов такие случаи почти не интересуют, потому что лекарств для поврежденных умов не существует. Самое верное, что может делать общество, это лишать подобных людей свободы.

– Мне о местах такого заключения всякие ужасы рассказывали, – сказал я, и меня даже передернуло. – Не хотел бы я угодить туда.

– Тогда береги здоровье и сторонись порока. Мальчики твоих лет нередко предаются пороку, а это, готов поклясться, может в годы более поздние лишить их рассудка.

Я промолчал. Мне уже довелось заметить, что мистер Ледуорд религиозен, и теперь я не мог понять, пытается ли он внушить мне, что слишком частые игры с моей свистулькой, коими я и вправду грешил, могут свести меня с ума. На судне у него была Библия, в которую он часто заглядывал, хотя, в отличие от многих ему подобных, не считал нужным лезть к нам с ее поучениями.

– Я отродясь никаким порокам не предавался, – заявил наконец я и, слегка фыркнув, отвернулся. – И считаю такое обвинение поклепом.

– Хорошо, Турнепс, – раздраженно ответил он. – Я тебе верю.

Больше я ни о чем спрашивать не стал, решил просто смотреть в море и помалкивать, но тишину вскоре нарушил мистер Тинклер, который сел и заговорил о нынешнем состоянии улиц Кардиффа, о том, как их грязнит лошадиный помет, и я, покачав головой, вздохнул, надеясь, что хирург ошибается, потому как, если мне суждено пережить это плавание, я хотел бы закончить его в здравом рассудке, а не отправиться сразу по возвращении домой в приют для умалишенных.

День 19: 16 мая

Если днем раньше Спасителю угодно было позволить нам погреть спины на солнышке, то теперь Он с превеликим наслаждением поступил с нами ровно наоборот, послав из ряда вон выходящие вихри, которые часов шесть или семь угрожали отправить нас вниз, в подводную могилу. Самые сильные, самые лучшие наши гребцы – Джон Холлетт, Питер Линклеттер, Вильям Пекоувер и Лоуренс Ле-Боуг – сидели на веслах и надрывались, чтобы удержать баркас на плаву, как один человек, отрастивший четыре пары рук. Другие вычерпывали воду, а те, кому дела не нашлось, в безмолвном страхе молились, чтобы нам дозволено было пережить это жуткое приключение.

Когда ураган наконец стих и бороться нам осталось лишь с ветром да дождем, капитан, понимая, до чего мы измучены, выдал всем по ломтику соленой свинины – лучшего, что осталось у нас от краткого времени, проведенного на острове Дружбы, да еще по кусочку хлеба. Должен признаться, что это угощение вкупе с дождевой водой создавало ощущение великого пиршества, и если бы мой желудок не вопил, что ему мало, мало, мало, я, пожалуй, разлегся бы на дне баркаса – сытым, довольным Тернстайлом – и предался размышлениям о том, какой я, в общем и целом, отличный малый.

– Капитан, – произнес мистер Тинклер, к которому ненадолго вернулся здравый ум, разве что слегка поврежденный, если принять в рассуждение его дальнейшую непочтительность. – Капитан, вы же не можете дать нам только это?

– Только что, мистер Тинклер? – спросил капитан и провел ладонью по глазам, стирая дождевую влагу. Темные мешки под глазами говорили о страшной усталости.

– Только эти крохи, – пояснил мистер Тинклер полным разочарования голосом. – Ими же и волнистого попугайчика не накормишь, а у вас тут команда из взрослых мужчин, да еще этот мальчишка Турнепс.

Я мог бы и возразить ему, но промолчал, мысленно добавив слова мистера Тинклера к перечню полученных мной оскорблений и обид.

– Это все, что у нас есть, мистер Тинклер, – вздохнув, ответил капитан. – Или вы хотите получить сегодня побольше, а завтра ничего? И послезавтра тоже? Вы этого от меня ждете?

Услышав такие слова, бывший умалишенный встал, медленно протянул перед собой руки и стиснул кулаки – не для того чтобы наброситься на капитана, но чтобы гневно помахать ими вверх-вниз.

– Завтра будет завтра, – заявил он, как будто в этом кто-нибудь сомневался. – Может, нам не стоит о нем заботиться?

– Стоит, – покачал головой капитан.

– Но я хочу есть! – возопил мистер Тинклер. – Я умираю от голода! Вот, смотрите, – прибавил он и приподнял подол своей рубашки, чтобы показать выпирающие ребра; я мог бы, проведя по ним чайной ложкой, породить гармоничные созвучия. – Кожа да кости!

– Мы все обратились в кожу да кости, сэр! – воскликнул капитан. – И останемся такими, пока не обретем спасение. Это цена, которую мы платим за преступления наших былых товарищей.

– Вы хотели сказать, цена за глупость, которую мы совершили, присоединившись к вам! – провизжал, окончательно разъярившись, мистер Тинклер и обернулся к нам, лицо его было бледным от недуга и багровым от гнева, если вы можете себе такое представить. Впрочем, обернулся он к аудитории неучастливой, ибо никому из нас слушать его болтовню не хотелось. – Что скажете, моряки? – крикнул он. – Мы терпим лишения. Голодаем. А там… – Он повернулся к запертой на замок корзине, которая всегда стояла рядом с капитаном. Ключ от замка висел у мистера Блая на шее. – Там еда! Еда, которой капитан делится, когда и если захочет. А кто дал ему такое право? Почему мы миримся с этим?

Тут уж капитан вскочил со своего места на носу, вмиг оказался рядом с мистером Тинклером и занес для удара руку; в глазах его блеснуло безумие, и я испугался, что кончится все очень плохо.

– Сядьте на место, сэр! – взревел он столь громко, что его, наверное, и мистер Кристиан услышал. – И не смейте говорить со мной так, вам ясно? Хватит с нас и одного бунта! Кто дал мне такое право? – спрашиваете вы. Король, сэр! Его дал король, и только он может отнять.

Мистер Тинклер зажмурился и простоял перед капитаном пять, шесть, семь секунд, – никто не мог сказать, нападет он сейчас на мистера Блая или нет. Я видел, что мистер Фрейер с мистером Эльфинстоуном готовы, если положение станет неприемлемым, броситься капитану на помощь и только повода ждут. Я и сам привстал с банки, намереваясь защитить мистера Блая, но попусту: властного взгляда его хватило, чтобы по лицу Тинклера пробежали, сменяя друг друга, выражения боли, потрясения, голода, безумия, а затем он упал на дно баркаса и зарыдал, точно девица. Капитан еще раз поднял руку – намереваясь коснуться его плеча, так я решил, – но передумал и вернулся на свое место.

– Вы будете есть, когда я скажу! И есть то, что я дам. Вы знаете, я съедаю не больше, чем каждый из вас. Мы выживем, слышите? Мы все это переживем! И вы будете подчиняться мне!

Команда одобрительно забормотала, но, по правде сказать, все мы были даже наполовину не теми, что прежде, и сцены, подобные только что разыгравшейся, не могли примирить нас с однообразием нашего плавания и ужасом нашей новой жизни. Сцена завершилась, и мы вернулись к исполнению наших обязанностей, забыв о ней, хоть и не могли забыть о том, что столь прогневало Роберта Тинклера.

Нас, всех и каждого, включая капитана, терзал голод.

День 20: 17 мая

Мне приснилось, что наш маленький баркас совершил невозможное и доплыл до гавани Спитхеда. И кого же я увидел на берегу, едва мы к нему подошли? – подбоченившегося мистера Льюиса с самой его злобной рожей. А ступив на берег, я не получил причитающихся герою приветствий, нет, мистер Льюис увел меня в свое заведение и там примерно покарал на глазах у моих братьев.

Тут я проснулся от собственного крика.

Время, когда кто-то из нас кричал или взвизгивал во сне так громко, что будил остальных, давно миновало; теперь нас мало заботили тревоги и потрясения наших товарищей. Лежа на дне баркаса, чувствуя, как волны поднимают и опускают его, орошая брызгами мое лицо, я гадал – вправду мистер Льюис ждет, когда я вернусь, или успел забыть о моем существовании.

Воспоминания о нашей первой встрече у меня сохранились лишь смутные. Мне было года четыре, от силы пять, жил я чем Бог пошлет, питался объедками, если их находил, и как-то под вечер он шел мимо меня по улице и я протянул к нему руку – вдруг подаст что-нибудь. Он миновал меня, не сказав ни слова, но, сделав несколько шагов, остановился и миг-другой простоял неподвижно. Я смотрел на него, гадая, не передумал ли он, не сунет ли руку в карман, не по даст ли мне пару фартингов, но он вместо того обернулся, окинул меня взглядом, улыбнулся и подошел ко мне.

– Здравствуй, паренек, – сказал он и присел на корточки, чтобы оказаться вровень со мной, все равно, впрочем, оставшись выше меня.

– Добрый день, сэр, – ответил я со всей доступной мне учтивостью.

– Вид у тебя голодный, – сказал он. – Тебя что же, мама не кормит?

– У меня нет мамы, сэр, – безрадостно сообщил я и понурился.

– Нет мамы? И папы, наверное, тоже?

– И папы нет, – признал я.

– Грустная история. – Он покачал головой и пригладил свои бакенбарды. – Ужасно грустная для столь юного существа. Где же ты ютишься ночами?

– Где получится, сэр, – ответил я. – Если бы вы подарили мне фартинг, я смог бы устроиться этой ночью получше, чем прошлой, которую провел, чтобы не замерзнуть, в обнимку с вонючим псом.

– Да, должен сказать, от тебя и сейчас еще псиной разит, – сообщил он, однако не отступил от меня с отвращением. – Давай-ка посмотрим, что у меня тут найдется, – пробормотал он, роясь по карманам. – Фартингов нет, но, может быть, тебя устроят два пенни?

Я только глаза вытаращил. Два пенни – это же восемь фартингов; как ни был я мал и невежествен, но деньги считать умел.

– Спасибо, сэр, – торопливо сказал я – а ну как он передумает, – принимая монеты. – Премного вам благодарен.

– Пожалуйста, мальчик, – ответил он, и усмехнулся, и провел пальцем по моей руке, но меня это ничуть не насторожило, потому что я неожиданно разбогател и уже прикидывал, как потрачу мое состояние. – Имя-то у тебя есть?

– Есть, сэр, – заверил я.

– И какое же?

– Джон, – сказал я.

– Джон… а дальше?

– Джон Джейкоб Тернстайл.

Он покивал, улыбаясь.

– Мальчик ты миловидный, верно? – сказал он, но поскольку на вопрос это не походило, то отвечать я не стал. – Тебе известно, кто я, Джон Джейкоб Тернстайл?

– Нет, сэр, – признался я.

– Мое имя – Льюис, – сказал он. – Для тебя – мистер Льюис. Я управляю… как бы это выразиться?.. заведением для мальчиков наподобие тебя. Местом, где бездомный может получить кров над головой, голодный – пищу, усталый – постель. Там много ребят одних с тобой лет. Разумеется, это достойное заведение, христианское.

– Наверное, там хорошо, сэр, – сказал я, пытаясь представить себе, что это такое – иметь каждый день еду и постель, а не подбирать объедки и не ночевать в зловонных проулках.

– Там очень хорошо, Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал он, вставая, и мне пришлось вытянуть шею, чтобы смотреть ему в лицо, которого я, впрочем, не видел – солнце било в глаза. – Очень хорошо, уверяю тебя. Возможно, тебе захочется как-нибудь заглянуть туда?

– Я бы с большим удовольствием, сэр, – ответил я.

– А нет никого… никого, кто тебя хватился бы? Родители, как ты сказал, отсутствуют. Но может быть… любимая тетушка? Любящий дядя? Старая бабуля?

– Никого, сэр, – сказал я, и это признание меня несколько опечалило. – Я совсем один на свете.

Он с улыбкой покачал головой и произнес:

– Нет, мальчик, ты не один. Не один. И никогда уже один не будешь.

С этими словами он протянул мне руку. Колебался я всего лишь секунду-другую.

А после принял ее.

День 21: 18 мая

Еще более жалкий день. С утра лил дождь и дул беспощадный ветер, который с такой силой швырял баркас вверх-вниз, что я окончательно уверился – всех нас ждет скорая смерть, к тому же эта качка не позволяла нам набрать дождевой воды. Когда ветер стих и мы пошли вперед – теперь уже к Новой Голландии^[9], от которой нас, по словам капитана, отделяло шестьдесят-семьдесят лиг, стало очевидно, что некоторые из нас подавлены до последней крайности. Судовой клерк Джон Сэмюэль ни для какой работы пригоден не был, а выглядел так, что оставалось лишь гадать, долго ли он протянет; он больше не жаловался, не просил еды и казался смирившимся с судьбой. Примерно в таком же состоянии пребывал и наш ботаник мистер Нельсон, который каждые несколько часов пугал меня, скрючиваясь и прижимая руки к животу так, точно гарпун медленно протыкал его плоть и раздирал кишки, а затем испускал крик, какой можно услышать от попавшей в силок лисы. Мне и представить было страшно боль, которую испытывал несчастный, впрочем, мука, искажавшая его лицо, говорила об этом достаточно, и я не сомневался, что, предложи ему выбор между дальнейшими надеждами и верной смертью, ответит он незамедлительно. Офицерам приходилось не лучше. Мистер Эльфинстоун был крайне подавлен, лицо его покрывала большая, чем у других, бледность, живот раздулся от голода. За последние два дня он не сказал ни слова, даже капитану, у которого, по-моему, сердце разрывалось, когда он смотрел на беднягу. Что же касается мистера Тинклера, его помешательство все усиливалось, хоть он немного и притих, поскольку голод и жажда отняли у него последние силы.

Я считал, что мне в сравнении с ними повезло – хоть я и хотел есть и особенно пить, кое-какие силы в моем теле еще сохранились, да и от судорожных болей в животе я не страдал. В результате я, разумеется, проводил на веслах больше времени, чем прежде, однако это теперь доставляло мне удовольствие. Уж коли на то пошло, когда я раз за разом склонялся вперед и откидывался назад, помогая нам двигаться вперед, что-то утешительное созревало во мне. К тому же я начинал верить, что держу в руках общую нашу судьбу, а стало быть, и мою собственную. Если я смогу просто плыть и плыть дальше, то, пожалуй, снова стану тем, кто увидит землю. В конце концов, именно я первым заметил Отэити… когда ж это было-то? Чуть ли не целую жизнь назад.

Три раза в день капитан делил кусочек хлеба на восемнадцать частей. Как ему удавалось добиваться равенства получавшихся крох, для меня оставалось загадкой, но ведь удавалось же, поскольку ни один из моряков не получал больше ему положенного, даже те, кто страдал сильнее других, и меня это радовало, потому что иначе все прочие сочли бы дележку нечестной.

Под вечер этого дня мне выпал очень дурной час, о котором ничего говорить не хочу, скажу только, что я окончательно поверил: живым мне из баркаса не выйти.

И совершенно пал духом.

День 22: 19 мая

Ужасная приключилась история, а началась она с того, что появилась стая бакланов, которые закружили над нами, галдя что-то жуткое. Мы страшно разволновались, все до единого, ведь если изловить одного, можно будет сытно поесть. Мистер Фрейер медленно поднял со дна баркаса гарпун и велел всем сидеть тихо, не двигаться и ждать – вдруг один из бакланов опустится на край борта.

– Было б у нас два гарпуна, мы бы с этим делом куда лучше управились, – произнес голос за моей спиной – не знаю чей, я смотрел на птиц и оборачиваться не стал, не хотел доставлять удовольствие мерзавцу, который позволил себе сделать это замечание.

– Тише, джентльмены, прошу вас, – негромко и спокойно сказал мистер Фрейер. – Мистер Блай, может быть, положим на кромку борта кусочек хлеба?

– Будет очень жаль лишиться его впустую, – неуверенно сказал капитан.

– Но если это заставит какую-то птицу спуститься, обещаю, больше она не взлетит.

Капитан поколебался, но, видя, что ни один баклан садиться на борт не собирается, и понимая, что они могут просто улететь, извлек из корзины вкуснейший на вид кусок хлеба и аккуратно опустил его на кромку – неподалеку от штурмана.

– Лучше будет, если вы убьете птицу раньше, чем она его съест, – тихо сказал капитан.

Хороший был кусочек, можете мне поверить, гораздо больше тех, что получали мы, но с другой стороны, ему и следовало быть не маленьким, иначе птицы его не заметили бы и не решили, что его стоит схватить. Пока я смотрел на него, живот мой урчал и екал от мучительного голода, и, смею сказать, я был не единственным в баркасе, кого так и подмывало подскочить к хлебу, сцапать его и проглотить прежде, чем кто-то остановит, да только сделать это означало обречь себя на мгновенную смерть.

– Ну сядь же… – прозвучал голос мистера Фрейера, и, клянусь, он встретился глазами с какой-то из птиц, потому что несколько мгновений спустя одна из них стала снижаться и зависла над хлебом, осторожно оглядывая его, оглядывая нас, пытаясь понять, не причиним ли мы ей зла. – Все замерли, – сказал мистер Фрейер, да на борту никто уже и дышать-то не решался, не то что пошевелиться. Такие мгновения кажутся часами, но вот, к великой нашей радости, птица опустилась на кромку борта, вцепилась в нее лапками, клюнула хлеб и проглотила его, зато миг спустя гарпун мистера Фрейера пронзил ее и пригвоздил к борту.

Вскрик баклана слился с нашим хриплым воплем и хлопаньем крыльев над нами – птицы немедленно унеслись прочь, – и, клянусь, я не мог вспомнить, когда еще был столь головокружительно счастлив.

– Трижды ура мистеру Фрейеру! – воскликнул мистер Эльфинстоун, и мы в упоении согласились сыграть эту комедию, и посмотрели бы вы, каким облегчением и радостью озарилось лицо штурмана. По-моему, я никогда не видел его настолько довольным собой. Он повернулся к капитану, протянул ему убитую птицу, а мистер Блай звучно хлопнул его по спине.

– Отличная работа, мистер Фрейер, – сказал он, стараясь, однако ж, сдержать свой восторг. – Никогда еще не видел такого точного удара.

Мы смотрели, как капитан вытягивает из тела птицы гарпун и начинает ее ощипывать. Никто из нас, разумеется, не подумал, что он разделит ее на восемнадцать порций, – напротив, мы слишком хорошо знали: капитан разрежет птицу на части и постарается кормить нас ими четыре-пять дней, и все же то было приятной переменой после привычных крошечек хлеба, изрядный кус которого только что слопала наша добыча.

Положив ощипанную птицу на кромку борта, мистер Блай взялся за нож, чтобы разрезать ее, и вонзил нож в тушку, и повел им к шее птицы, деля ее на две равных половины, и тут же те из нас, что были с ним рядом, вскрикнули от внезапного отвращения. Ибо увидели мы не белое мясо и кровь, не потроха, как ожидали, но нечто черное, похожее на деготь. Капитан застыл, губы его покривились, потом он сделал еще один надрез, а потом, к нашему изумлению, вскрикнул и швырнул тушку в море.

– Капитан! – потрясенно воскликнул я.

– Птица была больной. – И, клянусь, не будь его желудок пустым, капитана вырвало бы за борт. – Есть ее было нельзя. Она убила бы всех нас.

– Это знамение, – сказал Вильям Пекоувер, вставая, и вид у него был совершенно пришибленный. – Это знамение, моряки, – повторил он. – Черная немочь птицы означает, что все мы умрем.

– Сядьте, мистер Пекоувер! – рявкнул капитан.

Пекоувер открыл было рот, чтобы повторить свое предсказание, но передумал, покачал головой и сел. Все молчали, гребцы снова взялись за весла, баркас пошел вперед, полил дождь, и каждый из нас гадал, мистеру ли Фрейеру не повезло с бакланом или слова мистера Пекоувера не лишены смысла.

День 23: 20 мая

Хирург ледуорд, который, на наше счастье, оказался одним из самых крепких в команде баркаса, потратил вторую половину этого дня, беседуя поочередно с каждым ее членом, – мистер Блай приказал ему определить их состояние. Я сидел не столь близко к ним, чтобы услышать разговор, который затем состоялся между хирургом и капитаном, но лица у них были озабоченные, говорили оба шепотом, а потом капитан приказал заменить двухчасовые смены гребцов часовыми. Это сокращало время нашего отдыха, но хотя бы мы не добирались до конца смены полумертвыми от усталости.

Довольно было оглядеться вокруг, чтобы понять: положение наше – хуже некуда. Большинство моряков, и я в том числе, были очень слабы, дурно пахли, с наших обожженных солнцем лиц лоскутами слезала кожа. Некоторых – Джона Холлетта и Питера Линклеттера, к примеру, – пришлось на двадцать четыре часа освободить от гребли, до того они были плохи. Ранее меня и самого освобождали на пару дней от двух смен, и, надо сказать, я загадочным образом набирался при этом сил.

– Что нас ждет, капитан? – спросил я, надеясь услышать хоть что-нибудь утешительное.

– Спасение и долгая жизнь, мастер Тернстайл, – с полуулыбкой ответил капитан. – Спасение и долгая жизнь.

День 24: 21 мая

Худший из всех пережитых нами до сих пор дней. Дождь зарядил с рассвета и хлестал до темноты, тяжкие полотнища воды рушились на нас – такие, что, вытянув перед собой руки, мы едва видели их. О том, чтобы вести баркас в сторону Новой Голландии – нашей, как говорил капитан, цели, – и думать было нечего, мы просто делали все посильное, чтобы держаться на плаву. Даже те, кто последние несколько дней валялся в бреду, ухитрились подняться и пригоршнями вычерпывали из баркаса воду, ибо над нами нависла опасность пойти ко дну. Никогда еще не ощущал я с такой остротой безумие всей нашей затеи. Казалось, шторм несет на нас дождь со всех сторон сразу, и все же мы опускали ладони ко дну баркаса, сцепляли пальцы, образуя подобие чаши, способной вместить немного воды, и выплескивали ее за борт, и ветер подхватывал ее на лету и отправлял прямиком в наши глаза и рты. Все это было кошмарной игрой, сражением между людьми и природой, в котором мы пытались избегнуть уничтожения. В какой-то миг ветер сбил меня с ног, ударив спиной о борт, мотало нас до того, что я почувствовал: довольно откинуть голову назад – и она уйдет под воду Тихого океана, да так на долю секунды и сделал. Под водой было тихо, я открыл глаза и представил себе, как легко было бы отправить в нее все мое тело и не бороться больше, не плыть, но тонуть, опускаться на дно, умирать. Здесь же нет ничего, кроме полного покоя, и, клянусь, он манил меня нечестивым отдохновением.

Чья-то рука выдернула меня из этого безумия и опустила на дно баркаса, и я немедля принялся снова вычерпывать воду. Кому эта рука принадлежала, не знаю, возможности различать лица и голоса попросту не существовало, но хозяин ее несомненно решил, что я окончательно сломлен и сейчас утону. Конечно, он спас меня, однако я все еще пребывал не на этом свете. Миг-другой покоя – вот все, что мне требовалось, тогда я пришел бы в себя.

Руки мои двигались будто независимо от тела, по тому, как раскачивался баркас, я понимал, что все заняты одним со мной делом. Кто-то вдруг повалился на меня, я полетел лицом вперед, врезался в другого моряка, и все мы попадали, точно кегли на господской лужайке. Чтобы ругаться, времени у нас не было, как не было и выбора: мы могли только черпать и черпать воду – прямо там, где очутились. Восемнадцать человек, сражающиеся в двадцатифутовой посудине из дерева, клея и гвоздей за свои жизни. И ради этого я покинул Портсмут? Ради этого бросил «Баунти» и Отэити?

Я приподнялся со дна, и волна ударила в лицо с такой мощью, что мне показалось, будто она сдирает кожу со щек, вдавливает глаза, и я издал вопль страха и жалости к себе, вопль, в котором соединились все крики, какие мне удавалось много лет укрывать в глубинных уголках моей души. Я вопил все громче, раззявив рот до последних пределов, и все же не слышал себя. Ветер и буря швыряли нашу посудину с волны на волну, вознося над ними, бросая под них, волоча по морю. Как мог Спаситель оставить нас в подобной беде? – дивился я. Положение, в коем мы оказались, наполняло меня таким отчаянием, что я мог бы и разрыдаться, если бы в теле моем остались силы, потребные для рыданий. Но в нем не осталось ничего. И я продолжал делать единственное, на что был способен в тех обстоятельствах.

Вычерпывал воду.

И снова вычерпывал.

И вычерпывал снова и снова.

И молился о том, чтобы мне удалось пережить эту ночь.

День 25: 22 мая

Я ее пережил. Мы все пережили ее. Но дорогой ценой, ибо теперь лишь немногие из нас были способны взяться за весла.

– Я чувствую, что Новая Гвинея где-то рядом, – сказал капитан. Он выглядел таким же нездоровым, как и вся команда; я отметил, что борода его посветлела в сравнении с сильно отросшими на голове волосами, в ней проступила седина. Мы с ним сидели бок о бок, вглядываясь в горизонт, капитан только что закончил заносить ежедневные заметки в маленькую записную книжку, которую мистер Кристиан, скотина, разрешил ему взять с собой.

– Знаете, о ком я думал этим утром, сэр? – решился спросить я.

– Не знаю, Тернстайл, – со вздохом ответил он. – О ком? О каком-то оставшемся дома друге? Об одном из братьев, как ты их называешь?

– Нет, не о них, – ответил, покачав головой, я. – О том пареньке, Смите. Джон Смит, так его, по-моему, звали.

Капитан нахмурился и, приподняв бровь, повернулся ко мне.

– Джон Смит, – медленно повторил он. – Имя мне определенно знакомо, но его носят столь многие. Был ли он…

– Он был пареньком, который прислуживал вам до меня, – сказал я.

– Не странно ли, что все здесь считают возможным перебивать меня? – сказал капитан. – Я имею в виду, на баркасе. На «Баунти» никто на подобное не решался.

– Нет, сэр, вместо этого они взбунтовались, – ответил я. Замечание мое было дерзким – не оскорбительным, конечно, однако полгода назад меня выпороли бы за него, теперь же капитан лишь усмехнулся.

– Полагаю, в этом ты прав.

– Джон Смит был вашим слугой, – продолжал я. – Ему полагалось плыть на «Баунти» вместо меня. Однако он переломал ноги – несчастный случай.

– О, теперь я его вспомнил. Он плавал со мной годом раньше. Ужасный был, должен тебе сказать, малый. Смердел так, что небесам было жарко. Как бы часто ни отправлял я его на помывку, он возвращался, источая зловоние, способное и мертвеца вернуть к жизни. Кстати, то не был несчастный случай, Тернстайл. Думаю, мистер Харлетт набросился на него и паренек слетел со сходней.

– Что же, зато он посмеялся последним, – заметил я, улыбаясь; в происшествии этом присутствовала своя ирония. – Потому что мы-то здесь – вы, я и мистер Харлетт – на борту нашей злосчастной посудины, а он, скорее всего, в Спитхеде, ноги снова исправно служат ему, и сейчас он сидит на тамошнем теплом постоялом дворе, пьет ром да уплетает что-нибудь вкусненькое.

– Да, пожалуй, тебе тогда не очень повезло, – признал капитан. – Надеюсь, однако, та часть нашего плавания, что предшествовала… неприятностям, показалась тебе не очень дурной.

– О да, сэр, – согласился я, снова улыбнувшись, на сей раз слову «неприятности». – К большому моему удив лению.

Мы посидели немного в молчании, пока обоих нас не одолела скука и капитан не обратился ко мне снова:

– Каким же образом ты попал в нашу команду, Тернстайл? По-моему, мне об этом неизвестно.

– Ну, сказать по правде, – начал я, не испытывая никакого стыда, поскольку что случилось, то и случилось, – полицейские ярыжки схватили меня за то, что я спер у француза часы, а этот француз пришел к судье, который приговорил меня к двенадцати месяцам тюрьмы, и предложил мне взамен отправиться с вами в плавание.

– Француз? – спросил капитан Блай.

– Мистер Зелес, – ответил я.

– А, Маттье, – кивнул капитан. – Да, мы с ним знакомы не так уж и давно, однако он показал себя достойным человеком. Сэр Джозеф Банкс очень любит его.

– Тот, который оплатил нашу миссию?

– Тот, который… да, Тернстайл, ее оплатил он.

– И вот что смешно, если бы мистер Зелес не принял во мне участия, я сейчас уже вышел бы из тюрьмы. Срок, к которому меня приговорили, оказался, как теперь выясняется, короче того, что я отбываю здесь.

– Он не желал тебе зла. Думаю, и мистер Зелес, и сэр Банкс очень расстроятся, узнав, что с нами случилось.

– Да от кого же они это узнают, сэр? – удивился я. – Бунтовщики-то наверняка в Англию не вернутся.

– В Англию вернемся мы, Тернстайл, – уверенно произнес капитан. – И все им расскажем.

– И что тогда будет, сэр?

– Кто знает? – ответил он и пожал плечами. – Я бы сказал так: адмиралы отправят корабль на поиски мистера Кристиана и его сообщников. И повести его хотел бы я.

– Вы, сэр?

– Да, я, сэр, – быстро подтвердил капитан. – Думаешь, я не стал бы стремиться к этому?

– Я думаю, вы были бы правы, капитан, если б не пожелали еще раз увидеть эту проклятую Богом часть белого света. Я-то уж точно не пожелал бы.

– Еще пожелаешь, Тернстайл.

– Ну уж нет, сэр, – заявил я. – Не хочу с вами спорить, мистер Блай, но после возвращения в Портсмут, если, конечно, мне оно суждено, я не то что плыть в эти края, но и смотреть-то на воду не собираюсь. Я даже в ванну буду влезать с отвращением.

Капитан покачал головой.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал он.

День 26: 23 мая

К этому времени нам казалось, что за днями, когда погода не мучает нас, неизменно последуют их противоположности, и океан снова примется бросать баркас из стороны в сторону, и мы снова будем вцепляться в борта, надеясь, что день нашей погибели еще не пришел. А затем я, измотанный, изголодавшийся, отыскивал у кормы место поудобнее, преклонял голову и закрывал глаза, отчаянно жаждая сна и покоя. В одну из таких минут я и услышал тихий разговор между капитаном и мистером Фрейером.

– Неделю, – сказал капитан. – Самое большее две.

– Две недели? – прошептал мистер Фрейер. – Капитан, у некоторых моряков сил осталось дня на два, ручаюсь. Как же мы протянем две недели?

– Протянем – выбора-то у нас нет, – смиренно ответил капитан. – Изменить ни вы, ни я ничего тут не можем. Что я, по-вашему, должен сделать?

Мистер Фрейер тяжело вздохнул. Капитан был прав. Мы влипли в эту историю все вместе, и никто не сказал бы, что мистер Блай получает от нее какую-то выгоду, а мы – один лишь урон.

– Возможно, нам следует изменить курс, – наконец заметил штурман. – Наше плавание начинает казаться бесцельным.

– Оно не бесцельно, – тут же ответил капитан, и я уловил в его голосе нотку раздражения, которым давно уж не отмечались отношения между ним и штурманом. – Мы пройдем севернее Новой Голландии, минуем проход Эндевор, а от него направимся к Тимору. Там есть голландское поселение. Нас накормят, выходят и отправят домой на одном из их кораблей.

– Вы в этом уверены, сэр?

– Так поступили бы мы, если бы в какое-то наше поселение приплыл баркас с полумертвыми голландцами. Все, что мы можем, – надеяться на их христианское милосердие. Перемена курса была бы катастрофой, мистер Фрейер.

– Я понимаю, – печально отозвался тот. – Просто я, как и все мы, устал бесконечно бороздить эти воды.

– Вам хочется домой, – заметил капитан. – Как и всем нам. – Он помолчал немного и спросил: – Вы еще будете плавать после возвращения?

– Возможно, – ответил штурман. – Я и жена… мы провели вместе так мало времени.

– Да, я слышал о вашей повторной женитьбе, – сказал капитан. – Меня это порадовало. Я встречал однажды первую миссис Фрейер, она показалась мне очень доброй женщиной.

Мистер Фрейер не произнес ни слова, наступило долгое молчание, которое нарушил капитан:

– Вы счастливы с новой женой?

– Очень, – отв етил штурман. – Когда Аннабель умерла, я думал, что больше мне такого счастья не узнать. Но потом повстречал Мэри и после недели нашей супружеской жизни покинул ее ради этого плавания. Как по-вашему, мистер Блай, я глупец?

– Не глупец, нет, – сказал капитан. – Люди, подобные вам и мне… мы служим королю и морю. Наши жены должны понимать это. Миссис Блай знала, за кого выходит замуж.

– Но ведь у нас так мало лет впереди, – отозвался явно питающий слабость к обстоятельным размышлениям мистер Фрейер, – так почему же мы должны проводить его среди других мужчин, в тысячах миль от дома? Почему мы делаем это, оставляя в Англии радости домашнего очага и семейной жизни?

– Потому что такими нас сотворили, – ответил капитан, самим тоном своим давая понять, что так уж устроен мир и разговоры об этом он считает бессмысленными. – Как по-вашему, многие ли из тех, что плывут сейчас с нами, после возвращения домой снова выйдут в море?

– Ни один, сэр, – ответил штурман.

– А я бы сказал – большинство. Это у них в крови. Попомните мои слова, через год, в это самое время, они будут плыть на другом корабле, искать волнующих приключений, а жен своих и возлюбленных оставят дома.

Лежа на дне баркаса, я прикинул, так ли это, и пришел к заключению, что капитан, наверное, прав, но ко мне сказанное им не относится. Я попытался представить себе мое собственное будущее, однако тут меня одолел сон.

День 27: 24 мая

День ужасной тревоги, клянусь, мы едва не допустили ссору, подобных которой наша посудина еще не видала. Около полудня я сидел рядом с парусным мастером Лоуренсом Ле-Боугом, обмениваясь воспоминаниями об острове Отэити и радостях, которые мы там вкушали, пока не начались нынешние наши тревоги. Прошло немалое время – большее, возможно, чем следовало бы, – прежде чем я заметил, что мистер Ле-Боуг лишился чувств и ни слова из моей болтовни не слышит.

– Капитан! – закричал я во весь голос, чтобы слова мои долетели от кормы, где мы сидели, до носа, обычного места мистера Блая. – Капитан! Сюда!

– В чем дело, мальчик? – обернулся он.

– Мистер Ле-Боуг, сэр! По-моему, он взял да и умер!

Все головы поворотились ко мне, и, клянусь, в глазах некоторых моряков я увидел жадную надежду: ведь если Ле-Боуг нас покинул, в нашей посудине прибавилась одна восемнадцатая свободного места, которая позволит нам вытягивать руки-ноги, плюс одна восемнадцатая провизии, которую мы сможем съесть.

– Расступитесь, парни, – сказал хирург Ледуорд, направился к нам, опустился на колени и пощупал пульс мистера Ле-Боуга, на шее и на руке. Мы молча ожидали результата осмотра, но, прежде чем сообщить его, доктор приник ухом к груди пациента и только затем повернулся к капитану: – Он не мертв, сэр. Но состояние его прискорбно, это точно. Глубокий обморок. Я бы сказал, что организм несчастного полностью обезвожен и истощен.

– Великолепный диагноз, хирург, – язвительно заметил Вильям Пекоувер. – И долго надо проторчать в университете, чтобы так много узнать о человеческом теле?

– Угомонитесь, милейший, – приказал мистер Фрейер, хотя, если честно, мистер Пекоувер говорил дело. В конце концов, все мы были истощены. И все обезвожены. Чтобы установить это, больших дарований не требовалось.

Капитан колебался лишь несколько секунд, а после достал из корзины немного хлеба и воды; хлеба этого навряд ли хватило бы, чтобы удовольствовать мышь-полевку, однако в глазах каждого из нас он составлял целое пиршество, нам такое его количество выдавалось на целый день. Воды было не больше, чем налил бы в чашку минутный дождь, но и она казалась нам целым океаном сладостного питья.

– Передайте это больному, мистер Фрейер, – сказал капитан, понимающий, что никому другому такое богатство доверить нельзя: оно наверняка исчезло бы, не успев проделать путь длиной в целых двадцать три фута.

– Капитан, нет! – воскликнул Роберт Лэмб, и к его протесту присоединилось самое малое полдюжины голосов.

– Больно много!

– А как же мы?

– Нам что же, всем в обмороки попадать, чтобы в живых остаться?

– Молчать! – рявкнул капитан, хотя голос его был всего только тенью того, который гремел когда-то на судне или на острове. – Нашему товарищу плохо. Мы должны спасти его.

– Но какой ценой? – спросил мистер Сэмюэль. – Ценой наших собственных жизней?

– Цену будем высчитывать потом, – ответил капитан. – Не начинать же нам приносить друг друга в жертву лишь потому, что наши тела нас подводят. Знаете, чем мы закончим в таком случае? Тем, что к завтрашнему полудню на борту останется только один человек, самый сильный из нас.

Все мы недовольно забормотали, однако возразить капитану было нечего. Если мы решим, что можем позволить другим умирать при первых же проявлениях слабости, то в скором времени нас и самих выбросят за борт рыбам на съедение. И все же очень тяжело было смотреть, как такое количество еды исчезает во рту мистера Ле-Боуга, а то, что несколько часов спустя он открыл глаза и вернулся в нашу компанию, было утешением слабым. Он открыл их, облизал губы и огляделся, совершенно не понимая, почему его товарищи взирают на него с таким недовольством.

– Что? – спросил он, и лицо его стало совсем как у мальчика из хора ангелов. – Что я еще успел натворить? В конце-то концов, я же спал!

День 28: 25 мая

Этот день был получше предыдущего – в небе появилось множество птиц, а значит, мы получили шанс поймать одну. После происшествия почти недельной давности – с бакланом, чьи почерневшие внутренности стали для нас зловещим знамением, – мы побаивались, в случае удачной охоты, еще одного дурного предвещания, однако на сей раз все сложилось иначе. К великому нашему восторгу, птица опустилась прямо на дно баркаса и стояла, подергивая вперед-назад головой, изучая нас, мы же набросились на нее чуть ли не всей командой, а когда наша куча-мала распалась и мы пришли в себя, Лоуренс Ле-Боуг, который успел оправиться от приключившейся с ним прошлым вечером беды, вручил капитану птицу, шея которой уже была свернута.

– Сегодня нам повезло, моряки, – весело воскликнул мистер Блай. И то сказать, после месяца, проведенного в море, все мы испытывали огромную радость. Мне трудно припомнить что-либо равное восторгу, который охватил меня, когда капитан вспорол ножом живот птицы, и из него хлынула яркая кровь, и мы увидели мясо оттенка самого упоительного.

– Нас ожидает пиршество, друзья мои, – сказал капитан. – Разрежем птицу на равные части и отобедаем ею, а не хлебом. Согласны?

– Да, сэр! – в один голос грянули мы, ибо каждый был счастлив остаться без хлеба, если это позволяло ему получить чуточку мяса.

Капитан разделил птицу – мясо, потроха и даже мелкие кости – на восемнадцать долей, изо всех сил стараясь сделать их равными, хотя некоторые кусочки вышли у него немного крупнее других. По правде говоря, человек, живущий на берегу, увидев скудные порции, коими нам предстояло насладиться, навряд ли потрудился бы и рот ради них открыть, но мы-то давно уже на берегу не жили. Мы были восемнадцатью экземплярами того, что называют «кожа да кости», теснящимися на двадцати трех футах сырого дерева, принуждающими сердца наши биться и накачивать кровь в наши жилы. И вот все порции были готовы, и мы смотрели на них, ожидая, когда капитан оделит нас ими, и каждый не отрывал взгляда от того кусочка, который казался ему особенно привлекательным.

– Мистер Фрейер? – произнес капитан.

Штурман кивнул, капитан повернулся к нам спиной, держа в руках миску с мясом, а его второй по старшинству офицер встал рядом с ним на носу баркаса – лицом к нам. Капитан, который теперь нас видеть не мог, поднял вверх первый кусочек, и все мы впились в него глазами. Единственным, кто не видел его, был мистер Фрейер.

– Кто получит эту порцию? – громко вопросил капитан.

Глаза мистера Фрейера пробежались по нашим застывшим в ожидании лицам, остановились на одном из них, и наш штурман тоном столь же формальным, как у капитана, объявил:

– Вильям Перселл.

Капитан отдал кусочек мяса – довольно приличных размеров – мистеру Фрейеру, а штурман вручил его мистеру Перселлу, и тот сначала изумленно уставился на него, словно не веря везению, которое сделало его первым из едоков, потом надкусил мясо сбоку и тут же проглотил его целиком, почти не жуя.

– Помедленнее, моряки, – с осуждением в голосе попросил нас мистер Фрейер. – Пусть ваши рты ощутят вкус мяса, прежде чем оно отправится в желудок.

– Кто получит эту? – опять спросил капитан, поднимая вверх новый кусочек, и все мы затаили дыхание, ибо он оказался побольше первого.

– Питер Линклеттер, – произнес мистер Фрейер, и названный моряк восторженно гикнул, схватил свою награду и принялся осторожно поедать ее, отрывая зубами по чуть-чуть, чтобы растянуть удовольствие. Я с полным ртом слюны смотрел на него, надеясь, что и мне достанется порция не меньше.

– А кто получит эту? – спросил капитан, который, похоже, наслаждался новой для него ролью не меньше, чем мистер Фрейер своею.

– Эту получит хирург Ледуорд, – последовал ответ, решивший участь третьей порции.

– А эту? – спросил капитан, поднимая следующую, которая представилась нашим голодным глазам меньшей, чем три предыдущие. – Кто получит ее?

Мы опять замерли, боясь повлиять на выбор мистера Фрейера паникой, которая сквозила в наших глазах.

– Помощник штурмана, – сказал мистер Фрейер, – Вильям Эльфинстоун.

У каждого из нас хватило мужского достоинства, чтобы не вскрикнуть от радости, мистер же Эльфинстоун принял ее, как подобает офицеру, сказав: «Искренне вам благодарен, сэр» и не выдав ничем своего разочарования, не попросив мистера Фрейера выбрать кого-то другого. Моряки покивали, от всей души одобряя его.

– Кто получит эту? – раз за разом спрашивал капитан, и один из нас выступал вперед, не показывая ни восторга, ни недовольства. У меня даже тепло разлилось по животу – какая мы все-таки хорошая команда, сколько в нас достоинства, сколько единства! В те минуты нами владело такое воодушевление, что, клянусь, мы могли бы поплыть прямиком в Англию и пережить это плавание.

В конце концов осталось всего четыре порции птичьего мяса, а свою долю не получили к тому времени только наш кок Томас Холл да я – не считая, конечно, капитана и мистера Фрейера.

– Кто получит эту? – Капитан поднял самый большой из еще не розданных кусков, и я с изумлением понял: что бы ни случилось, наши командиры останутся в изрядном накладе.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – ответил мистер Фрейер, и я с радостью принял мой обед.

Кусочек был не длиннее моего большого пальца, да и не толще тоже, но я вознес благодарения Спасителю за грандиозное угощение, лучше которого не мог бы и пожелать, а впившись в него зубами, понял, что никогда не едал столь вкусного мяса, да еще и под таким замечательным соусом. Во рту у меня все мгновенно ожило: вкусовые луковицы словно очнулись от спячки, удивляясь, почему это их так долго оставляли без дела; желудок нервно екнул, получив первые сигналы о том, что вскоре ему будет что переваривать. Ел я, едва не захлебываясь слюной, но так медленно, как только мог, смакуя каждое волоконце, каждый оттенок вкуса, – и даже не заметил, что же в конечном счете получил мистер Холл.

– Кто получит эту? – спросил несколько мгновений спустя капитан, держа в руке предпоследний кусочек.

– Вы, капитан, – сказал мистер Фрейер.

Капитан кивнул, повернулся к команде и отдал штурману последнюю порцию, почти точь-в-точь такую же по размерам и форме, как предпоследняя; обе были, и сомневаться не приходилось, самыми маленькими из всех – факт, который не ускользнул от наших восхищен ных глаз.

– В таком случае это ваша, – сказал капитан, и двое офицеров склонились над своей едой.

– Трижды ура капитану Блаю! – восторженно крикнул Джон Холлетт. – Гип-гип…

– Ура! – отозвались мы – и еще раз, и еще, ибо все пребывали в великом волнении после драматической сцены раздачи еды и упоительного ее поглощения.

– И трижды ура мистеру Фрейеру, – добавил я, поскольку он сыграл в этой сцене одну из главных ролей, отчего и еды получил меньше всех. – Гип-гип…

– Ура! – закричали моряки еще даже громче, и капитан со штурманом улыбнулись, немного смущенные, но и довольные таким поворотом событий.

– Глядишь, и еще одну поймаем, – сказал капитан, посмотрев в небо, которое очистилось от птиц, но изрядно потемнело, ведь за мгновениями нашего счастья неизбежно следовали ураганы и ливни.

Моряки тоже надеялись на такую удачу, хоть и не слишком рассчитывали на нее. И все же готов поклясться: пока не разверзлись хляби небесные, мы были счастливы. Каждый из нас.

День 29: 26 мая

Ночью лил сильный дождь, однако мы видывали погоду и похуже, к тому же при первом свете дня небо слегка расчистилось. В нем снова появились птицы, мы очень старались поймать хоть одну, но эти были не так глупы, как давешняя, в баркас не спускались и вообще летали высоко, не дотянешься. Впрочем, нас это не удручило, поскольку все мы сошлись на том, что птицы – свидетельство близости земли.

На этот день пришлось только одно драматическое событие – Джон Сэмюэль упал в обморок, как, бывает, падают в жаркий день на улицах Лондона чувствительные девицы. Мы поплескали ему в лицо морской водой, и он быстро очнулся, хорошо уж и то, что губы его были сжаты и воды он не наглотался. Общее мнение сошлось на том, что он неженка, тем более что днем раньше он хорошо поел, да и настроение у всей прочей команды было приподнятое. Около часа он пытался добиться от нас сочувствия, а после уселся в сторонке и стал нянчить свою оскорбленную гордость.

Стоит, впрочем, сказать, что немного позже и сам я пал жертвой жалости к себе. Голова моя зачесалась, я поскреб ее и вдруг увидел, как из моих волос и с физиономии опадают на дно баркаса красивые белые хлопья уж-не-знаю-чего. Я уставился на них, гадая, не слезает ли с меня кожа, еще раз провел рукой по голове – новые хлопья. Некоторое время я на сей счет помалкивал, боясь, что подцепил неведомо где какую-то заразу и моряки, узнав об этом, выбросят меня за борт, чтобы избежать ее распространения, но в конце концов так перепугался скорой смерти, что обратился к хирургу Ледуорду.

Он мельком взглянул на мои волосы и презрительно покачал головой.

– Перхоть у тебя, только и всего, – сказал он. – Она здесь почти у всех имеется. Недостаток белка и железа в нашей диете, вот что ее вызывает.

– Вернее сказать, недостаток диеты в нашей диете, – подсказал я.

– Умолкни, мальчик, ты только вчера изрядно подкрепился, – сердито ответил он, а я почувствовал искушение напомнить ему, что он мне не хозяин; мой хозяин – капитан.

– Значит, жить буду? – спросил я.

– Разумеется, будешь, – ответил он. – Все мы будем – предположительно. А теперь иди на свое место, Турнепс. Ты так пахнешь, что от тебя даже уличная кошка сбежала бы.

Я вздохнул, вернулся на мою банку и довольно долго обнюхивал себя – так, на всякий случай. Конечно, чистым я ни в каких смыслах не был, но среди нас вообще таковые отсутствовали. Я оглядел команду и увидел моряков, похожих на скелеты, лица их украшали нечесаные бороды, глаза ввалились, подглазья потемнели. Одни из них следили за птицами в небе, другие гребли, третьи спали, четвертые о чем-то думали, пятые вид имели совершенно отсутствующий.

День 30: 27 мая

Под вечер этого дня над нами опять появились птицы; одну мы смогли поймать и убить, и капитан снова сыграл в «кто получит эту порцию», и мы снова с восторгом отобедали нашей добычей. Но еще пуще обрадовались мы проплывшей мимо нашей посудины деревяшке, увидев в ней знак того, что через несколько часов мы выйдем к Большим Рифам прохода Эндевор, – разумеется, до конечной цели нашего плавания от него было еще далеко, но, может быть, нам удастся пристать там к берегу и отдохнуть после столь долгого времени, проведенного в море.

Я заметил, что голова моя стала кружиться от яркого солнечного света немного сильнее, чем прежде, и что меня все чаще тянет в сон. Против сна я ничего не имел, он позволял коротать время, когда мне не приходилось грести, да только спал я некрепко и просыпался не отдохнувшим, а лишь сильнее уставшим, – но никому об этом не говорил, все держал в себе.

Наш капитан сказал, что бывал в этих местах с капитаном Куком, когда они плавали на «Решимости».

– Мы рассчитывали пополнить здесь наши припасы, – объяснил он тем, кто сидел с ним рядом, – однако почти ничего не нашли. Из-за этого капитан дал бухте, в которую мы заходили, название «залив Жажды», – с улыбкой добавил мистер Блай. – Да, сколько я помню, название было точное.

– Прямо не терпится туда попасть, – ядовито заметил Вильям Пекоувер, за что мистер Фрейер тут же испепелил его взглядом.

– Все могло измениться, – сказал капитан. – Да если мы сможем просто отдохнуть, это уже будет неплохо, вы согласны?

Мистер Пекоувер понурился, отвел глаза в сторону, и я подумал, что, может быть, ему стало стыдно за его наглые слова.

– Если помните, сэр, вы собирались рассказать мне одну историю, – после некоторого молчания обратился я к капитану.

– Историю? – удивленно переспросил капитан, повернувшись ко мне.

– Про капитана Кука, – напомнил я. – Про то, как вы были с ним до самого конца. Когда он умер.

– Ты хочешь сказать, когда его убили, – быстро поправил меня капитан.

– Да, сэр, когда его убили.

Капитан Блай легко вздохнул, покачал головой.

– Я расскажу тебе об этом, Тернстайл, – пообещал он. – Ты только не думай, что конец нашего путешествия уже близок. У нас впереди еще много ночей. Расскажу, не беспокойся.

– Но, сэр…

– Не сегодня, мальчик, – сказал он и опустил ладонь на мое тощее плечо, заставив меня умолкнуть. – Сегодня мы увидим Большие Рифы. Вот что самое главное.

Я насупился. Я должен был услышать эту историю, пока мне не пришел конец.

День 31: 28 мая

День прошел в сменяющих друг друга предвкушениях и разочарованиях – мы надеялись миновать рифы, добраться до оконечности Новой Голландии, отдохнуть и поесть, но, черт бы побрал эти воды, они нас не пропускали. Потратив несколько часов на пустые попытки, мы увидели вокруг буруны, и капитан, опасаясь разбить баркас о камни, приказал повернуть назад и попытаться найти проход в другом месте.

– Капитан, прошу вас, сэр, – взмолился один из сидящих у кормы моряков, не помню, кто именно, – разрешите нам идти дальше, мы будем осторожны.

– Каким бы осторожным вы ни были, сэр, – твердо ответил капитан, – если мы пробьем дно баркаса, то здесь и умрем, и вы знаете это не хуже меня.

Моряки недовольно заворчали, но капитан был, разумеется, прав. Позволить себе такой риск мы не могли и потому отплыли от рифа в спокойные воды. День мы закончили, приуныв, и хоть нам, невезучим болванам, удалось изловить олушу, разделить ее на восемнадцать частей и съесть, утешило это мало.

День 32: 29 мая

В этот день мы наконец сумели провести наше суденышко сквозь рифы и спокойно пристать к берегу, бывшему, как полагал капитан, оконечностью Новой Голландии. Волнение, которое овладело нами, умерялось лишь постоянными напоминаниями мистера Блая о том, что нам не следует терять голову, поскольку всего несколько недель назад мы едва не пали от рук туземцев с острова Дружбы, – правда, мне казалось, что с того дня минули месяцы.

Когда баркас врезался носом в песок, мы поспешили выбраться из него, и какое же это было наслаждение – снова ощутить под ногами твердую землю. Мы не бегали, не плясали, не раскидывали руки и ноги, не вели себя, как прежде, наподобие оравы умалишенных; мы были слишком слабы для этого, у нас слишком кружились головы, желудки наши были слишком пусты, дух слишком угнетен. И потому мы просто пролежали какое-то время на песке, благо в небе показалось солнце, сняли и разложили для просушки одежду, вытянули конечности – в кои-то веки не боясь заехать кому-нибудь в нос или подбить глаз. Лежа на берегу, я, клянусь, размышлял о притягательных удобствах могилы, но затем выбросил эти мысли из головы, ибо сознавал, как близко я к ней подобрался и какой долгий путь должен еще проделать, чтобы ее избежать.

Спустя некоторое время мы почувствовали, что силы наши отчасти восстановились, и капитан разбил нас на две группы: одной предстояло поискать воду и еду – все, что способно нас подкрепить, – другая должна была приступить к ремонту, в котором нуждался баркас.

– Остров выглядит необитаемым, парни, – предостерег он нас (я, на мою радость, попал в число изыскателей), – но будьте осторожны, не зевайте. Дикари могли заметить наше приближение и попрятаться, а если это так, лучше исходить из предположения, что они превосходят нас числом десятикратно.

– Есть, сэр, – ответили мы и отправились на поиски.

По-моему, нас было человек шесть или семь; я помню Томаса Холла, хирурга Ледуорда и пушкаря Вильяма Пекоувера, другие как-то выветрились из памяти. Ходьба доставляла мне наслаждение. К моему удивлению, быстрый шаг и утомлял меня, хоть я и просидел несколько недель в тесном баркасе, и наполнял энергией. Мне казалось, что если я еще ускорю его, то либо свалюсь в изнеможении, либо перейду на бег, который никогда не закончится. Удивительное ощущение и до сей поры мною не понятое.

– Вон там, парни, – сказал Пекоувер, и в тот же миг моих ушей коснулся самый чудесный из тех, что известны людям, звук – журчание воды. Мы пробились сквозь густые заросли и – да, конечно, увидели ручей, который впадал в озерцо, почти квадратное, маленькое, со сторонами не более чем в двенадцать футов, однако нам и того хватило. Холодная, живительная влага, мы приникли к ней, точно псы, пьющие из лужи. Моя голова окунулась в нее целиком, и как же приятно было ощутить вокруг себя несоленую воду. Напившись – не знаю, сколько на это ушло времени, – мы взглянули друг на друга и поневоле расхохотались.

– Нас назовут героями, – сказал, озираясь, хирург Ледуорд. – Тут на всех с избытком хватит.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы мы вновь ощутили жажду и прильнули к воде; на сей раз я чувствовал, готов в этом поклясться, как она стекает по пищеводу в желудок, и гадал, удастся ли мне выпить столько, что сей многострадальный орган лопнет по швам, и все же пил и пил.

– Посмотрите туда, парни, – сказал Томас Холл, не без натуги вставая и указывая на каменную стену, которая поднималась из земли и казалась усыпанной раковинами. – Неужели это то, что я думаю?

Что он думает, мы, конечно, не знали, однако в самом скором времени мистер Холл отломил половинку раковины, – другая, прилепившаяся к камню, на нем и осталась, – и в ней поблескивало светлое устричное мясо.

– О мои звезды… – И он вздохнул от наслаждения, вздох этот походил на те, что издавал я сам, когда предавался с Кайкалой делам неудобосказуемым, – на вздохи полного удовлетворения и довольства. Мистер Холл извлек моллюска из полости раковины, сунул в рот и упоенно закрыл глаза. Через несколько секунд этим занимались уже все мы – хватались за раковины, вскрывали их, вытягивали устриц и поглощали. Глянув вокруг, я понял, что этих созданий здесь тысячи, и мне захотелось поскорее вернуться на берег и рассказать о них остальным морякам.

Мало того, возвращаясь, мы наткнулись на кустарники со множеством красных и черных ягод – с десятками тысяч, я бы сказал, – и набросились на них, точно стая голодных зверей, не обращая внимания на коловшие нам пальцы шипы. Мы ели ягоды, ели, пока не набили животы, пока языки наши не изменили цвет, а губы не распухли от кислоты, содержащейся в этих мелких плодах. И каждый сделанный нами глоток казался спасительным.

Когда мы наконец вернулись на берег, чтобы поведать о наших находках, я начал ощущать боль в желудке, а за глазами моими принялось пульсировать что-то, грозившее расколоть мне голову и выбросить кашицу мозгов на песок. Я вцепился в живот, застонал и сообразил, что слопать так много и так быстро после столь долгой голодухи было, пожалуй, поступком неразумным. Я представил, как устрицы смешиваются в моем нутре с ягодами, подошел к капитану, и он уставился на мои черно-красные губы, а до меня вдруг дошло, что мне и прямую осанку сохранять удается с трудом.

– Тернстайл, – произнес он, с удивлением глядя мне в лицо и явно пытаясь понять, почему я так изменился. Краем глаза я заметил маленький костер, который он, мастер на все руки, успел развести, набрав веток и хвороста. – Какого дьявола вы там отыскали?

Я открыл было рот для доклада, но, не успев выговорить и слова, уяснил, что нужды в нем нет: из желудка выплеснулся на разделявший меня и капитана песок весь мой обед, оказавшийся отвергнутым, точно евнух в борделе. Капитан проворно отскочил назад, а я постоял, глядя на красочную мешанину, поморгал, словно в пьяном оцепенении, и повалился навзничь, отключившись.

Хороший был денек. Лучшего мне за все наше треклятое плавание не припомнить.

День 33: 30 мая

Теперь следует поведать о том, что может показаться вульгарным, однако способно, уверен в этом, заинтересовать тех, кому доводилось попадать в описанное ниже положение. В течение нескольких часов этого утра меня донимал самый удивительный понос, какой я когда-либо знал. Казалось, каждая устрица и ягода, какие я съел днем раньше, восстали против временного заточения в моей пищеварительной системе и рвутся на свободу. И они явно побеждали в войне, которую вели с моим кишечником. Боль я испытывал такую, что мне и ноги-то переставлять было трудно, однако едва завершалось опорожнение, позволяющее верить, что я хотя бы на время покончил с этим нечистым делом, как живот мой снова жутко пучило и я укрывался в кустах, скрючиваясь и тужась.

Утешаться оставалось лишь тем, что в такое же положение попали в тот день и другие моряки, и это становилось очевидным для всех, когда кто-то из них срывался с места и мчал от берега к деревьям в поисках хоть малого уединения. Некоторые, в том числе мистер Фрейер, покрывались, пока продолжался недуг, сильной бледностью, другие же, похоже, почти и не страдали. Сам капитан, переживший на Отэити подобное же несчастье, ужасным образом отразившееся тогда на его нраве, оказался совершенно невосприимчивым к воздействию здешней пищи и даже взирал на происходящее не без юмора, отпустив на сей счет несколько замечаний, которые лично мне представлялись и недостойными его, и сомнительными по вкусу.

Мы уже выяснили, что находимся на острове – не таком уж и большом, но необычайно щедром на предлагаемую им поживу. Дикари, которые били бы камнем о камень, грозя поместить между ними наши головы, здесь отсутствовали – уже приятно. Сказать по правде, я думаю, что многие из нас были бы рады остаться там, на острове Реставрации (капитан дал ему такое название, потому что мы высадились в тот же день, в какой король Карл II вернулся на английский трон), однако мистер Блай и слышать об этом не желал. Он яро настаивал на нашем возвращении домой.

Так вот, день мы провели, снова набивая животы – даже те из нас, кого еда отправляла прямой дорогой в кусты, – и запасая для дальнейшего плавания столько устриц и ягод, сколько могло уместиться в корзине капитана. Мы наполнили свежей водой из ручья все фляжки и все пустые скорлупки кокосов, какие были, и ко времени отплытия собранный запас провизии представлялся нам преизрядным, хотя задним числом я понимаю, что его в обрез хватило бы на прокорм пары мужчин в течение пары дней, что уж говорить о восемнадцати и невесть какой продолжительности сроке. Нас воодушевлял сам факт, что капитанская корзина опять полна. Мы почти не думали о том, что любая наша попытка спастись и выжить уже назавтра заставит нас снова вернуться к ежедневным крохам еды и наперсткам влаги.

– Выспитесь сегодня покрепче, моряки, – сказал капитан, когда мы стали устраиваться на берегу, дабы вкусить достойный нас отдых. – Чтобы попасть на Тимор, необходимо восстановить силы до их прежнего уровня. Или хотя бы приблизиться к нему, насколько удастся.

В тот вечер я, засыпая, посмотрел, как солнце уходит за горизонт, потянулся, зевнул, уверенный, что следующий участок нашего пути будет успешным и безопасным. Ведь добрались же мы сюда вопреки всему, потеряв при этом лишь одного человека. Уж теперь-то мы не можем потерпеть неудачу.

День 34: 31 мая

Перед отплытием капитан собрал нас для молитвы, сильно меня удивив, поскольку она никогда не была частью нашего повседневного обихода. Он поблагодарил Спасителя, который позволил нам попасть сюда без большого для нас ущерба, – скажите об этом Джону Нортону, поневоле подумал я, – попросил Его сжалиться над нашим злосчастным баркасом, позволить нам быстро и благополучно достигнуть цели. Каждый из нас пробормотал под конец молитвы «Аминь», но, говоря по правде, не думаю, что мы были людьми такими уж набожными. Среди моряков, как я уже обнаружил, это редкость. Их больше волнуют суеверия и россказни про волшебство.

Отплыли мы после полудня, под высоким солнцем, и отплыли с тяжестью на сердце, ибо не знали, когда сможем снова ступить на землю. Однако, к нашему удивлению, – хотя, по-видимому, не к таковому же капитана Блая, – мы проходили один остров за другим, а к вечеру так в открытое море и не вышли, и капитан решил, что разумно будет высадиться на один из островов, называвшийся, как он полагал, Фэйр-Кейпом, и провести там ночь. Так мы и сделали, испытывая, впрочем, подавленность, – не выскочили на берег с обычным сумасшедшим наслаждением, не отправились сразу же искать еду и воду, даром что капитан позволил нам сытно поесть – при условии, что наутро, прежде чем снова отплыть, мы пополним нашу корзину.

На это мы с готовностью согласились и провели на берегу приятный вечер, по ходу которого обнаружилось ранее нам не известное певческое дарование Роберта Лэмба. Он потешил нас несколькими песенками не шибко пристойного свойства, в которых описывались приключения шлюшки по прозванию Тупица Мелоди, не обладавшей, по-видимому, ни нравственными устоями, ни разборчивостью в связях. Мы от души хохотали, даже капитан, до вульгарностей не охочий, а ночью я крепко спал и видел во сне эту самую Тупицу. Не в первый раз после расставания с «Баунти» обнаружил я, что вновь начинаю распаляться, и вспомнил, какое это жуткое проклятье.

День 35: 1 июня

Мы снова вышли в море, с утра поискав в джунглях еду, которой могли бы кормиться в плавании, – три группы выступили в трех направлениях, но удача улыбнулась только одной, сумевшей вернуться в лагерь с множеством ягод, и, увидев черно-красные от сока губы этих моряков, я понял, что они позволили себе те же излишества, что и я несколькими днями раньше. Мы погрузились в баркас и пошли на норд-вест-тень-вест, мистер Фрейер и Питер Линклеттер быстро и умело провели нас через рифы, уклоняясь от подводных камней, и мы без происшествий выбрались на чистую воду. Тут меня ждала великая радость – я заметил под кормой плывущую к рифам рыбу, опустил руки в воду и быстро выдернул, и, к моему удивлению, большущая белая рыбина перепуганно выскочила из буруна и плюхнулась не обратно в воду, но на дно баркаса. Все просто ахнули, ведь рыба – самый вкусный ужин, какой можно придумать. Капитан в знак благодарности хлопнул меня по спине, а прочие моряки заговорили о том, какой я отличный малый, и я начал думать, что, возможно, мне наконец простили утрату гарпуна.

Море в тот день было спокойным, и мысли мои вернулись к Отэити и к морякам, изгнавшим нас с безопасного «Баунти» в утлый баркас. Наши приключения длились уже более месяца, и я гадал, что преподнесла за это время жизнь мистеру Кристиану и его приспешникам. Они вернулись на остров, и сомневаться нечего, но удалось ли им остаться там, это вопрос совсем другой. В конце концов, они же понимали: если мы уцелеем, то возвратимся в Англию и адмиралы пошлют на охоту за ними другой корабль. По моим представлениям, пираты должны были забрать с острова своих женщин и поискать поблизости другой. В той части океана их рассыпаны целые сотни, найти какой-нибудь уединенный и малодоступный труда не составит, на нем они могли обосноваться, возможно утопив ради собственной неприметности «Баунти».

С другой стороны, пираты могли и осесть на Отэити, полагая, что девятнадцать их прежних товарищей и друзей должны быстро погибнуть в южных водах Тихого океана, а правда о том, какие они, уцелевшие, трусы и негодяи, никогда известной не станет. И, несмотря на все мои контры с этими матросами и офицерами, мне грустно было думать, что они порадовались бы моей смерти.

С наступлением вечера в баркасе поднялся изрядный шум – Дэвид Нельсон, Вильям Коул и Вильям Перселл, те трое, что преуспели днем в поисках пищи, стали жаловаться на сильные рези в животе и пульсирующую боль за глазами. Хирург Ледуорд осмотрел каждого, и мы наблюдали, как он сжимает их запястья большим и указательным пальцами, как проводит ладонью по животам. Покончив с осмотром, хирург подошел к капитану, и они поговорили, совсем негромко, так что услышать их смогли только я и мистер Эльфинстоун.

– Это отравление, сэр, – сказал хирург. – Вы же видели их, когда они вернулись после поисков провизии. Они съели слишком много ягод. Полагаю, те были ядовитыми.

– Боже милостивый, – ответил, поглаживая бородку, капитан, которого слова хирурга явно встревожили. – Вы думаете, мы их потеряем?

– Скорее всего, нет, – сказал, покачав головой, хирург. – Думаю, день или два их будет мучить сильная боль. Им придется туго.

– Давайте тогда обойдемся без слова «ядовитые», – предложил мистер Блай. – Изменить что-либо к лучшему оно не сможет, а моральному духу моряков добра не принесет. – Он встал, подошел к трем нашим занемогшим товарищам: – Похоже, на Фэйр-Кейпе вы съели больше ягод, чем следовало, а наши животы пока не готовы к подобному обращению. Однако беспокоиться вам не о чем. Боли пройдут, как проходит все на свете.

По-моему, Вильяма Перселла этот диагноз особо не утешил – он взвыл от боли, схватился за живот, подтянул колени к груди, однако капитан просто кивнул ему, словно желая дать понять, что говорить больше не о чем, и вернулся на свое место.

Тишину той ночи нарушали вопли трех занедуживших моряков, и, признаюсь, пока тускнел свет и воцарялась тьма, меня посещали мысли о том, что хорошо бы их поубивать, – немилосердные, конечно, но, должен честно сказать, я от каждого их мучительного вскрика покрывался холодным потом.

День 36: 2 июня

Несмотря на то что я провел в обществе судового штурмана мистера Фрейера восемнадцать месяцев, мы с ним ни разу толком не поговорили. Да, он приветствовал меня, когда я только-только поднялся на борт «Баунти», – собственно говоря, он был первым (после показавшегося мне похожим на хорька мистера Сэмюэля) членом команды, с кем я столкнулся на судне в тот ясный Сочельник 1787 года, – однако с того времени мистер Фрейер и внимание-то на меня обращал редко, столь сильно был он занят исполнением своих обязанностей и попытками наладить приличные отношения с мистером Блаем.

Тем пуще я удивился, когда обнаружил, проснувшись от послеполуденного сна, что голова моя лежит, как на подушке, на его коленях, а сам он нисколько против этого не возражает.

– Прошу прощения, сэр, – смиренно произнес я, садясь и потирая глаза. – Не понимаю, как это получилось. Во сне человеку случается совершать странные поступки.

– Забудь об этом, мальчик, – ответил он так, точно ничего странного в этом не видел. – Главное, что ты поспал, набрался сил.

– Да, сэр, – согласился я, окончательно приходя в себя, и преизрядно потянулся. А потом глянул в сторону сидящих на веслах Вильяма Коула и Дэвида Нельсона, и, готов поклясться, кожа обоих показалась мне почти прозрачной, а глаза в почерневших глазницах никогда не имели такого загнанного выражения.

– А позволь тебя спросить, кто такой мистер Льюис? – спросил после недолгого молчания мистер Фрейер.

Признаться, я чуть за борт не выпрыгнул от удивления.

– Мистер Льюис? – переспросил я, совершенно забыв о должной почтительности. – А что вы о нем знаете?

– Решительно ничего, – ответил он. – Ты говорил о нем во сне, вот и все.

Я почувствовал, что у меня немного свело живот, но поскольку эта часть моего тела вот уж месяц как донимала меня судорожными болями, внимания на нее не обратил.

– Говорил о мистере Льюисе? И что же?

– Ничего вразумительного, – сказал мистер Фрейер. – Может быть, он просто персонаж твоего сна? Ты кричал, чтобы он отпустил тебя. Что ты никогда к нему не вернешься.

Я молча покивал, обдумывая его слова. Решительно никаких сновидений я не помнил.

– Да, – наконец сказал я. – Он просто привиделся мне, вот и все. Не знал, что я разговариваю во сне.

– Все мы время от времени делаем это. Помню, моя милая жена Мэри говорила, что в самый разгар ночи я начинаю бормотать что-то о совах.

– О совах, сэр?

– Вот именно. И это удивительно, потому что никакого интереса к совам я не питаю. Но тем не менее бормочу о них. Такова одна из шуток, которые играет с нами наше сознание.

Я согласился с ним и повернулся к морю, подавив зевок, который мог бы, не будь я занят разговором, снова погрузить меня в сон. Потом еще раз взглянул на мистера Фрейера и только тут заметил, что борода его, оставшись по краям рыжеватой, в середке поседела. Я не знал, сколько ему лет, – по моим предположениям, около сорока, – но время, проведенное нами в море, на пользу штурману не пошло, он, казалось, старел на глазах.

– Сэр, – произнес я после долгого молчания, ибо вспомнил о вопросе, который давно хотел ему задать. – Сэр, могу я спросить вас о чем-то?

– Можешь, – ответил он, повернувшись ко мне.

– Я только не знаю, не рассердит ли вас мой вопрос. Но узнать ответ на него мне хотелось бы.

Мистер Фрейер улыбнулся и обвел рукой окружающий нас океанский простор.

– Тернстайл, – сказал он, – на борту нынешнего нашего судна мы продолжаем разыгрывать фарс, изображая почтение к рангу, полагая, что это поможет нам в сохранности добраться туда, куда мы плывем. Но посмотри вокруг, не ощущаешь ли ты определенного равенства со своими товарищами? В любую минуту мы можем пойти все вместе ко дну, и, если пойдем, каждый из нас попадет в одно и то же место.

– Да, сэр, – ответил я, поскольку невозможно было отрицать справедливость им сказанного. – Так вот о чем я хотел вас спросить. Я не могу понять, как вы здесь оказались.

– Здесь, на баркасе? – приподняв бровь, переспросил он. – Ты в своем уме, мальчик? Нас посадили сюда изменники…

– Нет, – возразил я и тряхнул головой. – Вы меня не поняли, сэр. Я спросил, почему вы присоединились к капитану, а не остались с мистером Кристианом. Отэити – чудесное место, сэр, мы все это знаем. Находиться там – одно наслаждение. И если позволите, мистер Фрейер, мне всегда казалось, что вас и капитана братьями по оружию никак уж не назовешь.

Выбранные мной слова немного насмешили его, я тоже улыбнулся, довольный, что мистер Фрейер не рассердился на меня за мою дерзость. Понизив голос, он ответил:

– Ты вправе спросить меня об этом. Полагаю, мое решение поставило в тупик не одного из наших моряков. Ты верно отметил, что во время плавания между мной и капитаном случались… раздоры.

– Я преклоняюсь перед капитаном, сэр, – поспешил заявить я. – И надеюсь, вы это знаете. Я никогда не сказал бы против него ни слова. Но, по-моему, он временами проявлял по отношению к вам чрезмерную жестокость.

– Спасибо, Тернстайл, – сказал мистер Фрейер, признавая мою правоту. – Очень любезно с твоей стороны, тем более что ты всей душой предан мистеру Блаю. Твоя верность ему хорошо известна каждому на этом баркасе, да и всем морякам «Баунти».

Тут он меня удивил: я и не ожидал никогда, что меня сочтут столь преданным человеком. Однако слова мистера Фрейера согрели меня, я рад был услышать их.

– Дело в том, – продолжил он, – что я отнюдь не всегда был расположен к капитану так, как сейчас. Я считал его придирчивым и грубым, упрямым, а временами и попросту глупым.

– Мистер Фрейер!

– Мы с тобой говорим как равные, разве нет? И можем выражаться, как считаем нужным, верно?

– Да, сэр, но все же сказать такое о капитане…

– Я всего лишь правдиво описываю мои чувства к нему. Я видел в нем человека, настолько придавленного горечью от того, что нет у него должного ранга, – я говорю, разумеется, об отсутствии капитанского звания, о лейтенантском чине мистера Блая, – что порой это обстоятельство мешало ему мыслить здраво. Во время всего плавания мистер Кристиан умело играл на его ощущении неполноценности. Я видел это, но изменить ничего не мог. Капитан завидовал родовитости мистера Кристиана, его положению в обществе, его привилегиям. Возможно, даже его привлекательности.

Я только рот открыл от удивления. Никогда еще не слышал я на обоих наших бортах столь вольных речей.

– Готов признать, я не заметил приближения бунта, но, думаю, временами поведение капитана возмущало матросов. К примеру, выдвинутое им под конец нашего пребывания на острове требование, чтобы они ночевали на борту, было попросту низким. Никакой необходимости в том не было, он лишь заставил матросов осознать, сколь многое им вскоре предстоит потерять. Матросы обзавелись на берегу знакомствами и романтическими связями, бездумно отнимать у них все это было ошибкой. Я ожидал, что на обратном пути у нас возникнут серьезные неприятности, но не такие, конечно. – И он повел рукой вокруг: – Не такие, Тернстайл, таких я не предвидел.

– Почему же тогда… – начал я, стараясь получше подбирать слова, – почему же вы пошли с нами? Почему не остались с мятежниками?

– Потому что они негодяи, вот почему. А я, поступая во флот, дал клятву верности королю и своему командиру. В минувшие полтора года моим командиром был мистер Вильям Блай, и, значит, я обязан подчиняться ему до последней капли крови, какая есть в моем теле, и до последнего вздоха, с каким отлетит моя душа. Это называется долгом, Джон Джейкоб Тернстайл. Долг, верность и честная служба. Таковы лучшие традиции английского флота – традиции, которым следовал мой отец, а перед этим его отец и дед. Я хочу, чтобы их исповедовал и мой сын. Никакое слово и дело мистера Блая не способно обратить меня против него. Он отвечает за нас, король поставил его над нами. Все очень просто.

Мне понравился его ответ. Эти слова позволили мне лучше понять, что он за человек.

– А кроме того, – помолчав, прибавил мистер Фрейер, – я хотел вернуться домой и снова увидеть жену. Долг, верность и честная служба – это одно, а любовь – совершенно другое. Возможно, настанет день, когда ты и сам это поймешь.

Я улыбнулся, хоть малость и покраснел. И погадал, удастся ли и мне построить мою будущую жизнь, что бы ни ждало меня в ней, какой бы длинной или короткой она ни оказалась, построить ее на этих основах. Долг, верность и честная служба.

И любовь.

День 37: 3 июня

Дождь снова полил на наши головы, а между тем хирург Ледуорд оказался в нестерпимом положении и помочь себе ничем не мог. Его одолели ужасные колики во внутренностях, и я, заметив, как побелело его лицо, помолился, признаюсь, Спасителю, чтобы Тот облегчил страдания несчастного, утешил его. Впрочем, этого не случилось и бедняга жил под двойным гнетом – изнурения и голода, он стискивал себя руками и время от времени испускал крики, которые порождали в его спутниках и огромное сострадание, и не меньшее раздражение.

В какой-то миг капитан подошел к хирургу, однако, не обученный искусству врачевания, мало чем смог помочь ему; мистер Блай просто прилег рядом с ним и стал нашептывать что-то на ухо. Расслышать его слова я – да и никто из нас – не смог, но, по-видимому, они сослужили добрую службу, потому что довольно скоро хирург перестал кататься по дну и вопить, а спустя еще недолгое время на борту стало одним здоровым человеком больше: мистер Ледуорд снова приступил к борьбе за свои душу и тело с гнетущими силами моря, дождя и истощения.

После полудня показались новые рифы, а следом и череда необитаемых островков, столь узких, что здоровый человек мог за утро пройти любой от края до края. Мы высаживались то там, то сям – в надежде найти пропитание, сам мистер Блай набрал на первом из островов горсть устриц, но таких крошечных, что их едва хватило бы на завтрак одному мужчине, но никак уж не восемнадцати на обед.

На втором мы обнаружили следы черепах, однако, к разочарованию нашему, ни единой не увидели. Мы обшарили берег, густые заросли, но либо черепахи были слишком умны, чтобы попадаться нам на глаза, либо умели сливаться, как хамелеоны, с землей и зеленью, – так или иначе, а мы снова остались с пустыми руками. К наступлению ночи мы погрузились в баркас и поплыли к тому, что капитан называл островом Тимор, а мы «плыви-туда-не-знаю-куда».

– Эх, поиграл бы нам сейчас Майкл Берн хоть часок, – произнес кто-то в середине нашей посудины, тихо разрезающей ночные воды. Я был совершенно согласен. Даже недолгая музыка судового скрипача безусловно подбодрила бы нас; даже воспоминания о ночных танцах, помогавших разгонять нашу кровь по телу, и оно было счастливым.

– Мистер Берн – пират и мятежник, – резко ответил капитан. – Я не желаю слышать его имя на борту нашего судна.

– Да, но он лихо играл «Нэнси из Уэйлза», – с некоторой грустью произнес мистер Холл, и я не мог не вспомнить тот вечер, когда коку велено было танцевать под эту самую песню, а сам я с такой беспечностью выбрал мистера Хейвуда, паскудника, ему в партнерши. Как все-таки давно это было. В другой жизни. Когда я был еще просто мальчишкой.

– Слышать об этом ничего не желаю, – сказал капитан, и я подумал, что в иных обстоятельствах он эти слова прокричал бы, однако в ту ночь был слишком усталым, чтобы напрягать горло. – Если кто-то из вас хочет спеть, пусть поет, – прибавил он, – но давайте забудем об изменниках и об этой песенке.

Никто не запел. Сил не было.

День 38: 4 июня

Флетчер кристиан, жалкая свинья, позволил мистеру Блаю – когда силой отнял у него корабль – взять с собой судовой журнал, и теперь капитан посвящал немалую часть каждого вечера, что-то записывая туда карандашом. Иногда он писал подолгу, иногда совсем коротко, но готов поклясться, что не было в нашем плавании дня, не отмеченного в его журнале.

Я как-то спросил у него, зачем он возится с записями, и капитан с легкой улыбкой ответил:

– Затем, что в конце концов мы вернемся домой. Завершив одно из самых замечательных плаваний. Я заношу в журнал все, что произошло после нашего изгнания с «Баунти», а помимо этого, коротко описываю острова, рифы и береговые линии, какие попадаются нам по пути. Таков, понимаешь ли, долг морехода.

– А про меня вы тоже пишете, сэр? – поинтересовался я.

Капитан коротко усмехнулся, покачал головой:

– Это не роман, мастер Тернстайл. Это описание мест и ландшафтов, флоры и фауны, широты и долготы всего, что может представлять интерес для будущих путешественников. Но никак не мой личный дневник.

– А вы не хотите превратить ваш журнал в книгу? – спросил я.

– В книгу? – Он наморщил лоб, поразмыслил. – Никогда об этом не думал. Я полагал, что мои записи пригодятся адмиралам, а не публике. По-твоему, они могут заинтересовать широкого читателя?

Что я знал о читателях, я, за всю мою жизнь прочитавший всего две книги, да и те о стране Китай?

– Наверное, об этом лучше спросить у мистера Зелеса, – предложил я. – Того французского джентльмена. Ну, из-за которого я попал в эту заваруху.

– А, у Маттье, да, пожалуй, – согласился капитан. – Хотя, по правде сказать, мастер Тернстайл, в том, что ты стал слугой на борту нашего судна, твоей вины больше, чем его, тебе так не кажется?

– Пожалуй, – признал я.

– Но не исключено, что ты прав, – сказал он и записал еще что-то. – Адмиралтейству может захотеться издать мой отчет, дабы достойные англичане, мужчины и женщины, в точности узнали, что представляют собой офицеры вроде Флетчера Кристиана и Питера Хейвуда. Такое издание покроет бесчестием их имена, Тернстайл, попомни мои слова.

Я и на миг не усомнился в этом, да так ему и сказал, добавив, что его воспоминания станут хорошим чтением. Капитан снова усмехнулся.

– Ты не перегрелся сегодня на солнце, Тернстайл?

– Нет, сэр. А что?

– Ты нынче необычно оживлен.

– Характер такой, сэр, – немного обидевшись, ответил я. – Вы разве этого не заметили?

Капитан, не ответив, окинул взглядом острова слева и справа, мимо которых мы шли в открытый океан.

– Проход Эндевор, – сказал он. – Величавое зрелище, не правда ли? Стоило претерпеть выпавшие нам невзгоды хотя бы для того, чтобы пройти здесь на нашем суденышке.

– Да, сэр, – ответил я, озираясь. Честно говоря, он был прав. Вид был на редкость красивый, я счел бы его и еще более красивым, если бы мне не пришлось вот уже больше месяца только и видеть вокруг, что воду.

День 39: 5 июня

Вода-то и была для меня причиной мучительной заботы. Мы плыли уже тридцать восемь дней, останавливались на островах, когда находили их, чтобы отдохнуть и насытиться, однако из карт, которые я целый год разглядывал день за днем в каюте капитана, мне было слишком хорошо известно, что когда мы минуем проход Эндевор, то пойти сможем лишь прямиком к Тимору, а это самое малое неделя пути. Нам придется экономить провизию, сносить голод и жажду, пока мы вновь не увидим землю, и только когда мы ее увидим – если увидим, – путешествие наше завершится, мы будем спасены.

В этот день с лиц многих из нас не сходило выражение покорности. Одни, такие как Питер Линклеттер и Джордж Симп сон, знавший и хорошие дни и дурные, в зависимости от состояния его рассудка, выглядели испуганными тем, что нас ждет, и я был уверен, что малейшее сомнение, высказанное другими моряками, обратило бы их испуг в ужас. Других, Роберта Лэмба к примеру, предстоящие испытания, казалось, почти возбуждали, эти люди были уверены: чем бы все ни закончилось, терпеть нынешние тяготы нам осталось недолго. Но были и те, подобные капитану Блаю и мистеру Фрейеру, чьи лица неизменно выражали только одно – выдерж ку; они всегда взирали в будущее с надеждой на спасение. Мою же голову наполняли страхи первых, душу – храбрость вторых, а сердце – желание походить на третьих, ибо только они и могли спасти нас, во всяком случае я в это верил.

Этим вечером капитан, раздавая нам еду из корзины, услышал немало горестных вздохов и понял – моряки разочарованы, пусть и не все.

– Положение наше вы знаете, – сказал он. – Впереди плавание, которое продлится неделю, а возможно, и дольше. Нам придется съедать лишь то, что позволит работать нашим телам и разуму. Другого выбора, если мы хотим выжить, у нас нет.

Мы согласились с ним, конечно согласились, но легче нам от того не стало. Нас ждало последнее испытание. И началось оно сегодня, в наш тридцать девятый день.

День 40: 6 июня

Весь этот день у меня кружилась голова, как будто мой разум принадлежал мне не полностью. Я просидел два часа на веслах, а когда встал, пришлось ухватиться, чтобы не упасть, за плечи двоих ближайших мужчин – удовольствия им это не доставило, о чем они мне и сообщили. Я попытался поговорить о своем самочувствии с хирургом Ледуордом, однако он то засыпал, то просыпался, а проснувшись, совсем на себя прежнего не походил, и я оставил его в покое.

Помимо этого, я помню мало, если не считать ропота моряков на то, что капитан отменил дневную кормежку, оставив только утреннюю и вечернюю, да и те были скудны донельзя. Сделать он ничего не мог. Он хотел, чтобы мы остались в живых.

Дождь еще шел прескверный. Вот это я помню.

День 41: 7 июня

В этот день я опять занемог – при всяком взгляде в небо мне приходилось хвататься за что-нибудь обеими руками, дабы сохранить хоть какое-то подобие чувства реальности. Один мой глаз – левый, сколько помню – застлала мгла, и с уверенностью назвать его зрячим я не мог. Я бешено моргал, но все без толку, а когда пожаловался на то капитану, он сказал, что это фокусы голода. Капитан испросил мнение хирурга Ледуорда на сей счет, но тот просто сказал, что так оно и есть, и отвернулся от нас, хотя в присутствии капитана моряки позволяли себе подобное редко. Я решил, что хирурга одолела хандра, и приставать к нему не стал.

– Возможно, когда ты проснешься завтра, тебе будет лучше, – сказал капитан. Мне это замечание ничем не помогло, а только раздражение вызвало.

– Или ослепну на оба глаза, – буркнул я. – Советуете подождать до завтра, тогда все и выяснится?

– Ну а чего ты от меня ждешь, Тернстайл? – с не меньшим раздражением спросил капитан. – Мы должны думать о том, как нам выжить, и ни о чем больше.

Я выругался – шепотом – и вернулся к своему месту, на котором, пока я отсутствовал, расселись аж трое, мне пришлось осыпать их бранью, иначе они и подвинуться не желали. Мне казалось, что дни непонятно как удлиняются, а терпение, с коим я переносил наши горести, истощается с каждой минутой. Прежде у нас всегда оставалась надежда на остров, где мы сможем отдохнуть, поесть и уж во всяком случае не утонем. Теперь же вокруг простирался лишь океан, до жути безрадостное место. Капитан сказал, что не знает, когда мы увидим Тимор, возможно, придется ждать еще неделю, и я попытался прикинуть, доживем ли мы до ее конца. Все-таки пока мы были настолько удачливы, что потеряли лишь Джона Нортона, однако мне казалось, что по меньшей мере полдюжины моих спутников обречены вкусить в самом скором времени вечный покой – если никто не придет нам на помощь.

И, честно говоря, я считал, что вхожу в их число.

День 42: 8 июня

Нас сильно напугало состояние хирурга Ледуорда – казалось, он стремительно угасает, – поэтому капитан выдал ему еды и питья больше, чем остальным, и никто на это не сетовал. Мне пришлось почти весь день провести подле бедняги – к немалому моему смятению, ибо я не сомневался, что он того и гляди испустит дух прямо на моих глазах и это станет предзнаменованием собственной моей кончины. Впрочем, прогнозы мои оказались чрезмерно мрачными, хирург нас не покинул, а с ним и другие – тот же Лоуренс Ле-Боуг, – страдавшие почти так же сильно, как он.

Мы с мистером Холлом провели два часа бок о бок, орудуя веслами, а когда нас сменили Вильям Пекоувер и капитан, уселись рядышком на корме. Я заметил, что на физиономии кока застыла странная улыбка, и гневно поинтересовался ее причиной, поскольку убедил себя, что он мысленно посмеивается надо мной.

– Да ладно, не кипятись, чего ты из штанов-то выскакиваешь? – ответил он. Выскакивать, должен сказать, было почти уже не из чего, поскольку штаны мои совсем обветшали – сплошные дырья да лохмотья. – Я всего лишь вспоминал о прошлом. О времени, когда ты поднялся на борт «Баунти». Какой ты был зеленый в ту пору.

– Это верно, – согласился я. – Так ведь я тогда впервые попал на судно, тем более на фрегат Его Величества. Чего ж было дивиться моей бестолковости?

– Но держался ты молодцом, быстро всему научился.

– А вы обходились со мной по-хорошему, – ответил я. – Не то что этот паскудник мистер Хейвуд. Вечно меня унижал. Гонял в хвост и в гриву.

– Вот кто мне никогда не нравился, – сказал мистер Холл и даже покривился. – Совсем я не удивляюсь, что он принял сторону мистера Кристиана с его пиратами. В нем с самого начала было что-то ненадежное. Теперь он, наверное, уже половину девок на Отэити перепробовал, – со вздохом добавил мистер Холл.

– Да он же урод, – возразил я. – Они его и близко к себе не подпустят.

– А ты, Турнепс, скучаешь по острову? – спросил кок.

– Я по тамошней еде скучаю. По ощущению, что у меня набит живот, по месту, где можно с удобством устроиться на ночь. И по уверенности, что утром проснусь живым и здоровым.

– А по твоей девчонке?

– И по ней тоже, – признался я. – Ну, немного. Правда, она изменила мне с паскудником мистером Хейвудом. Но все же мне было с ней хорошо. Да, я скучаю по ней.

Я вдруг почувствовал, и удивился этому, что глаза мои туманятся слезами, вернее сказать, мой зрячий глаз, в левом и безо всяких слез стоял туман, который не думал рассеиваться.

– Будут и другие, – сказал мистер Холл. – Когда вернешься в Англию. Ты еще полюбишь кого-нибудь.

Я кивнул, соглашаясь, хотя никакой уверенности в том не ощущал. Никто не мог поручиться, что я возвращусь в Англию, а уж тем более найду там любовь. Сейчас же нам следовало смотреть в будущее с надеждой, иначе оставалось только нырнуть в океан и не дать себе труда выныривать.

Вечером снова полил дождь, а ко мне вернулись желудочные колики. И разок скрутили так, что я закричал в голос. Моряки велели мне заткнуться, однако, видит Бог, больно было до того, что я решил: вот он, мой конец.

День 43: 9 июня

Весь день нас изводили шторм с дождем, голод и жажда, и хотя мы вышли наконец на спокойную воду, я совершенно пал духом, такого со мной еще не случалось. Вот тогда-то, пока я тихо сидел у борта, капитан присел рядом и негромко заговорил.

– Мы стояли тогда у залива Килейккуа, – без всяких преди словий начал он. – Наш корабль «Решимость». Стояли уже некоторое время и понимали, что наши отношения с дикарями портятся. Разумеется, начиналось все хорошо. Капитан Кук как никто другой умел производить впечатление на туземных вождей, но сами дикари повели себя ужасно. Я всегда считал, что капитан чрезмерно кроток с туземцами. Слишком уж верил он в их врожденную доброту.

Удивительно, что мистер Блай избрал для рассказа именно этот вечер. Возможно, капитан заметил, насколько я подавлен.

– В тот день, – продолжал он, – произошел неприятный случай, сам по себе незначительный, однако вкупе с чередой оскорблений еще более мелких его оказалось достаточно, чтобы вывести нас из себя. Когда мы вставали в тех жарких краях на якорь, капитан предпочитал спускать все корабельные шлюпки и баркасы на воду, и вот одну большую лодку украли дикари. Разумеется, смириться с этим мы не могли. Услышав о краже, капитан заявил, что мы перекроем вход в залив до тех пор, пока нам не вернут лодку, и отправил на остров два малых судна – баркас, которым командовал офицер по имени Джон Вильямсон, и шлюпку, в которой распоряжался я.

– Вы, сэр? – широко открыв глаза, спросил я. – Вас послали выручать украденную лодку?

– Да, задача была примерно такая. Если бы дикари мирно вернули ее, этим бы все и кончилось. Однако, еще идя по заливу, мы поняли: спокойного развития событий ожидать не приходится. Туземцы во множестве стояли на береговых утесах, позы их были воинственны, а тела укрыты подобиями доспехов, способных, по мнению дикарей, послужить защитой от наших сабель и мушкетов. Они приготовились к битве, нам это было ясно.

– Но почему, капитан? – удивился я. – Они на вас разозлились?

– Полагаю, что так, – ответил он. – Поначалу все шло неплохо, но затем выяснилось, что туземцы не признают наших прав на их землю и ее плоды. Они повели себя вызывающе. И нам осталось лишь продемонстрировать нашу силу.

– Но что это были за права? – спросил, вконец запутавшись, я.

– Права посланцев короля, Тернстайл, – ответил капитан и посмотрел на меня как на последнего дурака. – Неужели это не ясно? Они желали, чтобы мы оставили их в покое. Дикари! Приказать англичанам убраться прочь!

– Так это же была их земля.

– Ты не понимаешь самой сути дела, – раздраженно сказал капитан, которому все представлялось очень простым. – После нашего прихода эта земля им уже не принадлежала. Мы объявили ее своей. Короче говоря, чем ближе мы подходили к берегу, тем яснее становилось, что стычки нам не избежать, а тут еще я заметил, как в залив вышло изрядных размеров каноэ с двадцатью примерно дикарями, – направлялось оно к «Решимости», тут нечего было и сомневаться. Людьми дикари были ретивыми, этого у них не отнимешь, каноэ шло быстро, и мне пришлось нагнать страха Божьего на моих гребцов, чтобы они повернули на запад и двинулись наперерез дикарям. Подойдя достаточно близко, мы дали по ним залп из мушкетов, да так умело и точно, что сразу свалили нескольких туземных гребцов. Остальные, сборище трусов, мигом попрыгали в воду, опрокинув каноэ, и те из них, кто не был смертельно ранен, поплыли к берегу. Так мы одержали первую нашу победу, показали, насколько мы сильны, и если бы они тогда же смирились с этим, возможно, на том все и закончилось бы.

Но не успел я опомниться, как обнаружил, что сам капитан Кук, а с ним еще четверо-пятеро людей направляются к нам в шлюпке. Мы стояли на месте, пока он не подошел вплотную, и тут оказалось, что капитан разгневан, страшно разгневан.

«Никакого кровопролития больше, – приказал он мне, как будто я все это злоключение и устроил. – Я намерен высадиться на берег, взять короля в заложники, доставить его на „Решимость“ и держать там, пока нам не вернут наши лодки и иное имущество».

«Но, капитан, – сказал я, испуганный его замыслом, – разумно ли это? Ведь у нас всего лишь…»

«Вы можете присоединиться ко мне, мистер Блай, – произнес он сквозь сжатые зубы. – А можете вернуться на „Решимость“. Ваш выбор?»

Можно, думаю, и не говорить, что я перепрыгнул в шлюпку, и мы быстро пошли к берегу, а там капитан повел нас к дому высшего островного жреца, с которым успел к тому времени завязать добрые отношения, и уведомил его, что зла мы никому из его народа не желаем, но не желаем и мириться с воровством – и не смиримся, пока кровь струится по нашим жилам. А затем сказал, что собирается взять с собой короля на «Решимость», но пояснил, что тот будет нашим гостем, не пленником, жрецу же надлежит постараться, чтобы эта неприятная история закончилась быстро и ко всеобщему удовлетворению.

Не дожидаясь ответа, капитан направился в деревню, а между тем на берег высадились наши люди, вооруженные мушкетами. Я услышал рев корабельных пушек и предположил, что еще какие-то каноэ попытались приблизиться к «Решимости» и кто-то из офицеров постарался их отогнать. Поступок его я счел весьма разумным и сказал об этом, капитан же гневно повернулся ко мне и воскликнул: «Тысяча чертей, вот этак пустячное происшествие и обращается в катастрофу! Каждый выстрел уничтожает нашу репутацию и ухудшает отношения со здешним народом. Как вы этого не понимаете?» Я ответил, что он, разумеется, прав, однако следует показать дикарям, кто их хозяева, и, полагаю, он согласился со мной, поскольку ничего не сказал, а просто пошел дальше. Позже я узнал, что каноэ, не пострадавшие от пушечного огня, направились к Килейккуа, туземцы в них, несомненно, горели желанием отомстить за павших товарищей.

Мы приблизились к дому короля Террибу, остановились возле него. Когда король вышел, сопровождаемый двумя сыновьями, капитан Кук пригласил его на обед в свою каюту на «Решимости», и король ответил радостным согласием. Человеком он был престарелым, Тернстайл, поэтому к берегу его повели, поддерживая под руки, сыновья, и никто из них не догадывался о задуманном нами. Они полагали, что речь идет о простом акте гостеприимства, на которое мы были столь щедры в прошлом.

Когда все вышли на берег, каноэ уже вернулись и было ясно, что вот-вот разразятся события драматические. Сыновьям короля вмиг доложили, что и моя шлюпка, и «Решимость» обстреляли дикарей, некоторых убив, немедля поднялся крик, началась толкотня, в которой грузный король упал и сильно ударился.

После этого события стали неуправляемыми. Туземцы окружили нас, швыряясь камнями, сбили с ног нескольких наших людей, нам оставалось лишь сорвать с плеч мушкеты и стрелять, другого выхода не было. Капитан крикнул мне что-то, но я его не расслышал и убил нескольких приближавшихся ко мне дикарей. Обрадованный этим, я обернулся, чтобы посмотреть на капитана Кука, – тот бежал ко мне, несомненно затем, чтобы похвалить за меткость, но какой-то дикарь нагнал великого человека и ударил большим булыжником по голове. Он рухнул на песок, перевернулся на спину, чтобы защищаться, однако сделать ничего не успел – другой дикарь уже набросился на него, трусливая свинья, с кинжалом, пронзил шею капитана, подтащил его к воде и начал топить несчастного. Я хотел кинуться ему на помощь, но к нам уже неслась толпа в двадцать, самое малое, дикарей. Их было впятеро больше, чем нас, они не оставили нам выбора, мы могли лишь развернуться и бежать. Нам повезло, мы сумели добраться до баркаса, получив лишь несколько ушибов от камней, которыми осыпали наши головы. Когда же мы отходили от берега, я увидел, что капитану, человеку отважному, удалось встать на ноги, что он пытается вскарабкаться на скалу, но тут целая шайка дикарей набросилась на него и забила камнями до смерти.

Мистер Блай помолчал, а затем подрагивающим голосом произнес:

– То было убийство, злодейское преступление. Но такова наша жизнь, подобный конец может ждать каждого, кто избирает военную службу. Вопрос лишь в том, насколько храбро мы его встретим. И разумеется, мы отомстили тем дикарям, отомстили кроваво. Они прожили совсем недолго и успели пожалеть о содеянном.

Я сидел, привалившись к борту и размышляя. История оказалась не совсем такой, какую я ожидал услышать, однако капитан поведал ее, выполнив мою просьбу, и теперь мы мало что могли сказать друг другу. Я волей-неволей думал о его роли в этой драме, да, верно, и он, пересказывая те ужасы, питал некоторые сожаления, о которых, впрочем, не упомянул. Помолчав, он встал, сменил одного из гребцов и велел своему напарнику грести быстрее, еще быстрее, чтобы мы смогли поскорее добраться до цели.

В ту ночь, следует сказать, мы прямо-таки летели по волнам.

День 44: 10 июня

Дэвид нельсон и лоуренс ле-боуг отчасти оправились. Во всяком случае, стало ясно, что скорый переход в мир иной им не грозит. Оба смогли сесть и проглотить немного хлеба и воды – больше, чем им полагалось, так приказал капитан, – и съеденное, и выпитое определенно пошло им на пользу.

Под конец дня сделалось худо и самому мистеру Блаю, его донимал желудок, удручавший капитана настолько, что он и разговаривать ни с кем не хотел. В первый за все наше плавание раз он свернулся калачиком, точно младенец, и обхватил себя руками, стараясь согреться, – да разве в измоченной дождем одежде согреешься?

Ближе к вечеру мы увидели бакланов и олуш, они принесли нам надежду на близость Тимора, однако горизонт был чист, так что выбор у нас имелся только один – плыть дальше.

День 45: 11 июня

К утру капитану стало получше, но вид у него был жалкий, как и у остальных. Щеки у всех запали, конечности у многих словно бы укоротились либо неимоверно распухли из-за того, что нам все время приходилось тесниться, а бо́льшую часть дня мы спали. Помню, я подумал тогда, что жизнь моя состоит только из гребли и сна. Разговоры прекратились, споры утихли, надежда еле-еле теплилась в нас.

Когда кто-то попросил капитана Блая оценить расстояние, которое нам осталось пройти, он заверил, что плыть уже недолго, сказал, что каждый должен быть начеку, высматривать землю – мы ведь могли и отклониться от верного курса, – однако многим из нас выполнить его указание было сложно по причине ослабшего зрения. Правда, мой левый глаз видел уже получше, но какая-то муть в нем сохранилась, и, хотя зеркала у меня не было, я сильно сомневался, что похож на того миловидного мальчишку, который покинул когда-то Портсмут или хотя бы Отэити.

В этот день я снова упал духом. Мы провели в море сорок пять дней, и пусть я все еще был жив, но существование вел до крайности жалкое. Я жаждал свободы, земли, по которой мог бы пробежаться, вкусной еды. И горестно сожалел о том, что предпочел верность капитану легкой, полной телесных удовольствий жизни на острове. Во мне закипал гнев, и, глядя на мистера Блая, я не мог понять, что же он за человек, почему я последовал за ним, зная, что иду на верную смерть.

Мне так хотелось есть и пить.

Отчаянно хотелось.

День 46: 12 июня

Я спал. Мне снились улицы Портсмута, пустые и безлюдные, сильный ветер, поваливший фруктовые лотки. Я увидел себя, бегущего к заведению мистера Льюиса, страстно желающего увидеть его, я распахивал двери и взбегал по ступенькам туда, где стояли моя койка и койки моих братьев, однако все они были пусты и голы, даже без простыней. Я остался один.

Я проснулся.

Я сидел на веслах, рядом со мной греб кто-то незнакомый. Я выбрасывал руки вперед, потом притягивал их к себе, загребая воду. Вглядывался в горизонт. Проводил языком по губам в надежде найти на них хоть какую-то влагу. Жарило солнце. Я греб и, наверное, продолжал бы грести до самой смерти, но капитан сказал, что моя смена закончилась, и я отполз от весел и нашел на дне баркаса немного свободного места, которое мог назвать своим.

Я спал.

И видел «Баунти», счастливые дни на его борту. Я сидел за столом в буфетной капитана, передо мной стояла тарелка с чудесной едой, капитан и мистер Фрейер сидели по бокам от меня, а француз, мистер Зелес, напротив. С нами был капитан Кук, он повествовал о приключениях, пережитых им на «Решимости». А закончив, ткнул вилкой в сторону мистера Блая и обвинил его в чем-то, и тут…

Я проснулся.

Обвел взглядом горизонт. Ничего. Посмотрел на моряков. Все молчали. Мистер Блай разделил ломоть хлеба на восемнадцать кусочков, и, когда он выдал мне мой, я засмеялся – странным, однако же, смехом, в котором не было никакого веселья. Я взглянул на кусочек хлеба; величиной примерно с ноготь моего большого пальца, он должен был позволить мне протянуть еще один день. Не знаю, что на меня нашло, но я опустил на борт руку, разжал пальцы и уронил хлеб в воду. Мистер Эльфинстоун увидел это, глаза его расширились, а затем закрылись, он ничего не сказал. Миг-другой хлеб покачивался на воде, потом, к моему удивлению, появилась рыба. Она проглотила мой завтрак, обед и ужин и снова ушла в глубину.

Какая разница? Еда утратила смысл.

Я стоял на пороге смерти.

И ощущал ее близость.

День 47: 13 июня

Сон.

Голод.

Жажда.

Голод.

Больше ничего.

День 48: 14 июня

Капитан поднес к моим губам хлеб и сказал:

– Ешь, Тернстайл. Ты должен поесть.

Я сжал губы. Есть я больше не хотел. Я хотел, чтобы он оставил меня в покое, дал мне уйти.

– Отстань, – сказал я, забыв, с кем говорю, и оттолкнул его руку.

– Мистер Фрейер, откройте ему рот.

Два пальца разлепили мои губы. Я не сопротивлялся. Выставил язык, лизнул пальцы, соленые. Затем – хлеб, я стал жевать его, хоть меня от этого и затошнило. Затем вкус воды.

– Капитан, это же ваша во…

– Молчите, мистер Фрейер, – прошептал капитан. – Мальчик уходит от нас. Я этого не допущу.

– Но вы так же важны для…

– Молчите, сэр, – почти беззвучно произнес капитан.

На мгновение я открыл глаза и увидел яркий солнечный свет. Моргнул – наступила ночь. Дождь, похоже, прекратился, ветер тоже – или же я лишился способности ощущать их. Я вообще ничего не ощущал. Руки и ноги были легки как перышки. И боль в животе пропала. В миг полной ясности я почувствовал, что кончина моя близка, что Спаситель призывает меня в дом Свой. Голова моя лежала на подушке – откуда она? Я вдавил в нее затылок, и тот уперся в кость. Взглянув вверх, я увидел мистера Блая; моя голова покоилась на его коленях, пальцы капитана ерошили мне волосы. Я улыбнулся ему, и он, поймав мой взгляд, улыбнулся в ответ.

– Не засыпай, Джон Джейкоб, – произнес он голосом, от которого осталась хорошо если половина. Капитан не шептал, он просто не мог говорить громче. – Мы выживем. Мы все выживем.

– Он зовет меня к себе, – сказал я.

– Кто?

– Спаситель, – ответил я.

– Нет, мальчик, Он не зовет тебя.

– Ну тогда мистер Льюис. Тот, у кого я вырос. Он зовет меня.

– Ты ему больше не достанешься, мальчик. Я позабочусь об этом.

Я кивнул, глубоко вздохнул – оказалось, это больно.

– Останься со мной, мальчик, – чуть громче сказал капитан. – Я… я приказываю тебе остаться со мной!

Я попытался улыбнуться еще раз, хоть и отвернул лицо в сторону. В голове моей все закружилось, мир почернел, потом стал очень белым. Я чувствовал, как сама способность дышать покидает мое тело. Выдохнул воздух и подождал – мне было интересно, позволит ли душа моя телу вдохнуть его снова. Она позволила, вдох получился глубоким, болезненным, я попытался сглотнуть, но сразу велел себе остановиться. Не стоило мешать наступлению конца.

И он наступил. Весь мир стал блекло-желтым, словно я вышел под свет солнца; меня охватило странное чувство, что если я попытаюсь встать, и побежать, и станцевать еще раз джигу на палубе «Баунти», у меня получится. Силы вернутся ко мне. Ну вот и он, подумал я, принимая его свободу.

Вот и миг моей смерти.

А затем раздался тоненький звук… я и сейчас слышу его… голос… немного… возвысившийся…

– Капитан, капитан, взгляните!

– Посмотрите туда, капитан!

– Мы доплыли.

– Мы доплыли, капитан.

И другой голос – далекий, смиренный, благодарный:

– Да, моряки, мы доплыли. Спасены.

15 июня 1789 – Нынешний день

1

Первое, что я почувствовал, открыв глаза, это голод. Второе ощущение подсказало, что я проспал весьма долгое время, и я тут же внутренне застонал, вспомнив, где нахожусь – в проклятом баркасе, без еды и воды, и жизнь потихоньку покидает меня. Однако клубящийся в моих глазах туман начинал рассеиваться, я смог сосредоточиться на том, что меня окружало, и понял, что лежу не на дне баркаса, а на кровати. Меня накрывала чистая простыня, а воздух вокруг морем не пах, он был чистым, теплым и лишенным соли, угрожающей забить твою глотку, довести тебя до белого каления. Лицо ласкал приятный ветерок, и, медленно повернув голову, я увидел сидящую рядом со мной женщину, которая помахивала вверх-вниз большим веером, овевая меня прохладой.

Я облизал губы, при этом язык мой едва не прилип к деснам, настолько они были сухими, и меня сразу же одолела жуткая жажда. Не зная, как привлечь внимание женщины, ибо она была погружена в размышления и на меня не смотрела, я поискал в себе возможность издать что-либо похожее на звук, и через несколько секунд с губ моих слетел стон, какой можно было бы услышать от медведя-гризли или от впервые вставшего на ноги теленка.

Женщина вздрогнула всем телом и уставилась на меня.

– О! – воскликнула она. – Вы очнулись.

– Да, – признал я сиплым голосом, на мой почти не походившим. – Где я? Уже вкушаю вечный покой?

– Покой? – переспросила она и засмеялась, покачав головой, как будто я невесть какую шуточку отмочил. – Боже мой, нет, мальчик. Вы не в раю, поверьте.

– Тогда где же… – начал я, но больше ничего сказать не успел, ибо почувствовал, что лечу куда-то вниз, и тут в глазах у меня потемнело, а снова открыл я их лишь после того, как провел (так мне, во всяком случае, казалось) в беспамятстве несколько часов, хотя женщина все еще сидела рядом, обмахивая меня веером. На сей раз она смотрела на меня без прежнего удивления.

– Добрый день, мастер Тернстайл, – сказала она. – Выглядите вы уже получше. Смею думать, от воды вы не откажетесь?

– Мое имя, – пролепетал я. – Откуда вы его знаете?

Впрочем, интерес к ответу на этот вопрос я утратил мгновенно, потому как женщина налила из высокого кувшина чашку воды, да такой холодной, что по глиняному боку кувшина стекали капли испарины. Я пожирал чашку глазами, уверенный, что вот-вот расплачусь, но все же покачал головой.

– Не могу, – сказал я. – Только глоточек. Воду нужно экономить.

– В этом нет никакой необходимости, – с улыбкой возразила она. – Воды у нас предостаточно. На сей счет можете не беспокоиться.

Я принял из рук женщины чашку, но несколько мгновений просто смотрел на нее. На полную чашку воды. Она казалась мне изумительным, самым роскошным подарком, какой я когда-либо получал. Наконец я поднес ее к губам и собрался было выпить всю воду одним махом, однако женщина покачала головой и отняла у меня чашку, сказав:

– Медленно, мастер Тернстайл. Вы же не хотите заболеть. То есть заболеть еще сильнее, – поправилась она.

Я попытался сесть и понял, что лежу под простыней голым и уже наполовину обнажился перед женщиной. И быст ро накрылся простыней по плечи и покраснел.

– Не надо стесняться, – сказала женщина и чуть отвернулась в сторону. – Я целую неделю ухаживала за вами. Боюсь, тайн от меня у вас не осталось.

Я насупился, однако сил на то, чтобы испытывать стыд, у меня не было, и потому просто отвел взгляд от женщины и осмотрелся вокруг. Нет, я находился не в море, точно, а в комнате со стенами – похоже, что из бамбука. Пол под нами был твердым, а вот кровать, на которой я лежал, такой мягкой, какой я и упомнить не мог. Снаружи доносились звуки какой-то суеты, людские голоса. Я спросил:

– Так где же я? – и не без удивления почувствовал, что глаза мои наполняются слезами. Все-таки происходящее было большим потрясением, хоть и нельзя сказать, что неприятным.

– На Тиморе, – ответила женщина. – Слышали о таком?

– Капитан… – пролепетал я; воспоминания о плавании медленно возвращались ко мне. – Капитан говорил о нем. Так, значит… – Мне с трудом верилось в возможность того, о чем я собирался спросить. – Значит, мы доплыли сюда живыми? Не утонули?

– Конечно, не утонули, – подтвердила она. – И рыбы вас тоже не съели. Да, вы доплыли сюда. Насколько я знаю, став жертвами пиратов, вы провели в море сорок восемь дней. Это поразительный подвиг.

– Мы выжили, – изумленно произнес я. – Как и говорил капитан.

– Ваш капитан – замечательный человек, – сказала женщина.

Я поморгал, глядя на нее, в голове у меня вдруг зароились тревожные мысли, и я сел, почти выставив напоказ мои причиндалы, однако мне было не до них.

– Он тоже жив? – спросил я. – Скажите мне сразу: капитан, мистер Блай, он жив?

– Да, да, – ответила женщина и положила, чтобы успокоить меня, прохладную ладонь на мое голое плечо. – А теперь ложитесь, юноша. Вам пока не стоит растрачивать силы. Сначала вы должны совсем поправиться.

– А он хорошо себя чувствует?

– Когда вы пристали к нашему берегу, чувствовал он себя плохо, – признала она. – Был очень болен, как все вы. Пожалуй, даже сильнее всех. Но он быстро приходит в себя. Он обладает великим… духом, в этом нет никаких сомнений. И сгорает от негодования.

– Негодования?

Женщина на миг сузила глаза, словно не зная, стоит ли ей продолжать, а затем встряхнула головой, решив, что не стоит.

– Он жив, и вы живы, и вам ничто не грозит. Вы в голландском поселении, среди цивилизованных христиан. Мы выхаживаем вас.

– И спасибо вам за это, – сказал я, ложась. Услышанное сняло груз с моей души. – Скажите, я был очень болен?

– Очень, – ответила она. – Одно время мы думали, что потеряем вас. В тот первый день вы были совсем слабы. Мы поили вас водой, пытались накормить фруктами, но бо́льшую их часть вы отвергали. На второй день вам стало немного лучше. На третий вы ненадолго пришли в себя, сели и сказали мне несколько слов.

– Не может быть! – в удивлении воскликнул я. – Совсем ничего не помню.

– Вы бредили, вот и все. Кричали: «Я не вернусь к вам!» и «Я должен спасти моих братьев!»

– Неужели так и кричал? – тихо спросил я.

– Да. Но вашим братьям ничто не грозило. Они тоже поправлялись.

Я нахмурился, не понимая, о чем она говорит.

– Мои братья? Так вы их знаете?

– Конечно, – ответила она. – У вас расплываются мысли, юноша, вы плохо меня понимаете. Ваши братья. Моряки, которые плыли с вами в баркасе. После бунта.

– А, вот оно что, – сказал я. – Понятно. Вы решили, что я говорил о них.

– Разве это не так?

– Ну да. И что было потом?

– Потом вы снова ослабли, несколько дней мы не знали, удастся ли нам удержать вас на этом свете. Но вчера ваши щеки порозовели и вы очнулись.

– Вчера? – удивился я.

– Мы поговорили. Я дала вам воды, а вы сказали, что ее следует экономить.

Вот в это я поверить никак уж не мог.

– Это было вчера? – спросил я. – Мне казалось – несколько минут назад.

– Зато сегодня вы куда как бодрее, – сказала он. – Все, вы вернулись к нам, худшее позади.

– Значит, я буду жить?

– Нисколько не сомневаюсь.

– Что же, рад это слышать, – сказал я, потрясенный ее уверенностью. Тут на меня напала великая слабость, и я сказал, что мне нужно поспать. Женщина улыбнулась по-доброму и ответила, что это хорошая мысль, что мое тело нуждается в отдыхе, она последит за тем, чтобы меня кормили, поили и омывали, я же могу спать вдосталь, пока не встану, не начну ходить и не отправлюсь домой.

Домой, подумал я. О доме-то я и забыл.

И снова уплыл в сон, и пока мое сознание перебиралось из уютнейшей комнаты, где я лежал, в какое-то другое место, населенное мечтами и воспоминаниями, я услышал, готов поклясться в этом, знакомый голос, который осведомился у женщины о моем здравии, и услышал ее ответ: тревожиться больше не о чем, все может занять еще несколько дней, однако я молод, полон желания жить и не позволю одолеть меня каким-то там голоду и жажде.

– Хорошо, хорошо. Этот мальчик и его память мне еще очень понадобятся.

Тут я заснул.

В августе, примерно через шесть недель после того, как мы достигли Тимора, команда баркаса «Баунти» поднялась на борт голландского корабля «Ресурс», шедшего на Яву, откуда отправлялись в Европу торговые суда, которые могли доставить нас на родину. Я уже почти полностью оправился – много ходил, хорошо питался, и с каждым днем тело мое крепло, а бледность мало-помалу покидала лицо.

Не всем, однако же, выпала такая удача.

Как ни горько мне говорить об этом, но за время, прошедшее между днем, когда мы увидели землю, и тем, в который я открыл глаза, мы потеряли пятерых наших товарищей – моряков, переживших сорок восемь дней плавания, но бывших уже при смерти ко времени, когда мы достигли Тимора. Старший матрос Питер Линклеттер прожил после нашей высадки не более часа-двух и, кажется, даже не узнал о том, что мы достигли цели; и то сказать, к той поре он был при смерти уже два или три дня и просто ждал, когда Спаситель вспомнит о нем и пошлет ему кончину. Вечером того же дня мы потеряли и Роберта Лэмба, судового мясника, который был, насколько я помню, ужасно болен всю последнюю неделю, а ступив на сушу, сразу впал в беспамятство.

С особенным сожалением капитан говорил о потере ботаника «Баунти» Дэвида Нельсона, которого не смогли оживить ни вода, ни пища, – он был призван в вечный дом свой на второй после нашего прибытия день. Думаю, эта утрата особенно удручала мистера Блая еще и потому, что мистер Нельсон был последней ниточкой, которая связывала капитана с хлебными деревьями Отэити, человеком, который относился к нашей миссии с не меньшей, чем у капитана, страстностью и был способен, как надеялся он, многое сказать в его пользу по возвращении в Англию.

А потом за ними последовал и несчастный мистер Эльфинстоун – он стал единственным покинувшим нас мичманом. Как и все мы, Тимора он достиг в состоянии самом жалком, но если мне выпало счастье прийти в себя и набраться сил, то мистер Эльфинстоун их только терял и пару дней спустя умер.

И наконец, через день после того, как я очнулся, мы лишились нашего кока Томаса Холла. Меня эта смерть опечалила в особенности, потому что он всегда был необычайно добр ко мне, а если и относился к приготовлению нашей пищи с таким же тщанием, с каким собака или грязная свинья относятся к гигиене, то все-таки готовил ее, я же считал его хорошим человеком и другом в придачу. Похороны мистера Холла были единственными, на каких я смог присутствовать. Тяготы положения нашего, постепенное осознание всего выстраданного и перенесенного нами и то, что, придя в себя, я стал свидетелем новой смерти, все это сильно подействовало на меня, и, когда мы предавали мистера Холла земле, я ревел в три ручья. Та еще получилась сцена, капитану пришлось даже увести меня в мою комнату.

– Извините, сэр, – сказал я, сидя на кровати, вытирая глаза и чувствуя, что одно-единственное доброе слово капитана извергнет из меня новые слезы, да что там слезы – потоки горести и страдания.

– Тебе не за что извиняться, мальчик, – ответил он. – Последние семь недель мы были настоящей морской командой. Да нет, последние два года. Как же тебе не оплакивать павших товарищей?

– Но почему выжил я? Почему Спаситель предпочел…

– Не задавай таких вопросов, – оборвал меня капитан. – Милостивый Господь сам выбирает, кого оставить здесь, а кого призвать к Себе. Не нам с Ним спорить.

– Я ведь думал, что уже умер, сэр, – сказал я и почувствовал, как огромное горе снова стесняет мою душу. – В те последние дни в баркасе. Я знал, что ко мне приближается смерть. Знал, что моя жизнь закончилась и будущего для меня не существует.

– Я тоже так думал, мальчик, – ответил он, не сообразив, каково мне слышать подобные слова. – Да, за несколько часов до того, как мы высадились на землю, я ощутил уверенность, что ты нас покинул, и для меня это стало ударом, страшным ударом. Однако в тебе есть сила, о которой ты даже не подозревал. Ты сам взрастил ее, мальчик, понимаешь? За время, проведенное нами вместе. Ты стал мужчиной.

Сидя с ним рядом, рыдая на его плече, я себя таким уж мужчиной не чувствовал, а капитан, человек мягкий, позволял мне реветь, не давая понять, что я веду себя как девица; когда же я успокоился, сказал: довольно слез, выплакался – и будет, хватит, а не то он покажет мне, где раки зимуют.

И я ответил:

– Есть, сэр.

И больше не плакал.

Тринадцать человек из первоначальных девятнадцати, изгнанных с «Баунти», взошли на «Ресурс», чтобы спокойно отправиться на Яву; мы потеряли треть наших товарищей: пятеро скончались совсем недавно, один много раньше – Джон Нортон, которого мы лишились, когда дикари первого из посещенных нами островов камнями разбили ему голову. Мне казалось уже, что это случилось многие годы назад.

Я не сомневался, что все мы будем испытывать великую радость, станем компанией, которая просто не сможет распасться после пережитых нами приключений, однако, к удивлению моему, обстановка на борту «Ресурса» сложилась весьма неприятная. Я услышал разговоры, в которых мои товарищи возмущались капитаном, и хотя именно он успешно привел нас из центра океана в места, из коих мы могли спокойно добраться до дома, благодарности они к нему не испытывали, напротив, сочли, что теперь самое время предъявить ему претензии.

В один из вечеров капитан и мистер Фрейер разругались страшнейшим образом – собственно говоря, последние два года они и шли к этой ссоре, а теперь наговорили друг другу многое, чего говорить не стоило. Мистер Фрейер обвинил капитана в том, что тот сам подтолкнул моряков к бунту своим поведением с ними: отнял у них данные им же привилегии, обращался с ними как со своими рабами, впадал в крайности, переходя от чрезвычайной веселости к угрюмейшему унынию, совершенно как невеста перед венчанием. Капитан стерпеть таких наветов не смог и заявил в ответ, что мистер Фрейер оказался отнюдь не тем штурманом, какого он рассчитывал получить. Сказал, что когда ему было на дюжину лет меньше, чем теперь мистеру Фрейеру, а именно двадцать один год, он сам состоял в штурманах при капитане Куке. И что это за офицер, спросил мистер Блай, если он не становится в возрасте мистера Фрейера капитаном?

– Так ведь и вы, сэр, не капитан, – возразил мистер Фрейер, пустив стрелу в ахиллесову пяту мистера Блая. – Вы носите то же звание, что и я, сэр, звание лейтенанта.

– Но я получил под начало команду моряков, сэр! – воскликнул, побагровев от гнева, капитан. – Команду, которой у вас никогда не было.

– Такую, как ваша, я и не принял бы! – закричал мистер Фрейер. – Что до вашей службы штурманом при капитане Куке… – Он покачал головой и – позор, позор! – плюнул себе под ноги. – Будь вы порядочным человеком, вы стыдились бы своего поведения в тот черный день!

Это уж было слишком – и сильно слишком, – я думал, что мистер Блай выхватит из ножен саблю и снесет мистеру Фрейеру голову, но капитан лишь обругал его дурными словами, подскочил к нему так близко, что мог бы и поцеловать (мистер Фрейер, отдам ему должное, не отступил ни на шаг), обозвал трусом и шарлатаном и спросил, почему он, коли держится о своем командире столь низкого мнения, не присоединился к своему другу мистеру Кристиану и не вернулся к низменным утехам острова Отэити.

– Флетчер Кристиан мне не друг, – проревел мистер Фрейер. – Разве я не оставил его на захваченном им корабле? Разве не проплыл бок о бок с вами многие лиги оттуда сюда? И вы смеете обвинять меня в…

– Я буду обвинять вас в том, в чем сочту нужным обвинить, – прокричал капитан. – Я называю вас трусом, сэр, вы слышите, и позабочусь о том, чтобы вас повесили за ваши поступки и оскорбление, нанесенное вами старшему офицеру.

Тут уж подняли крик и наши моряки, а двое из них, Вильям Перселл и Джон Холлетт, поспешили встать на сторону мистера Фрейера и принялись орать на капитана, утверждая, что это он довел нас до нынешнего несчастного положения, и обещая рассказать об этом, когда мы вернемся в Англию. Мистер Блай счел, что с него довольно, и обратился к каптенармусу «Ресурса», и – поверите ли? – уже через час все трое, Фрейер, Перселл и Холлетт, сидели поодиночке в трюме, под арестом да еще и в цепях – капитан сказал, что так им будет удобнее размышлять об их сегодняшнем поведении.

В общем, обстановочка на борту сложилась мрачная, и я впервые задумался о том, сочтут ли нас – вернее сказать, капитана – по возвращении в Англию героями, в чем я всегда был уверен.

Или отнесутся к нам совсем иначе?

На Яву мы прибыли в растрепанных чувствах. Я и представить себе не мог, какое продолжение получит наша история – будут ли моряки бунтовать и ругаться до самой Англии или найдутся среди них трезвые головы, которые угомонят забияк, и все закончится благополучно.

Глава поселения на Яве уведомил капитана, что в ближайшее время в Англию отправятся два судна; первое, голландский корабль «Усердие», должен был отплыть через несколько дней, второе – неделей позже. Судами они были торговыми, пассажиров обычно не брали, однако второй корабль мог принять на борт немалое число людей. Узнав, что на «Усердии» найдется всего лишь три места, капитан выбрал себе в спутники своего клерка мистера Сэмюэля и меня.

– Я протестую, сэр, – заявил мистер Фрейер. К тому времени его уже освободили от оков, однако обвинений капитан с него не снял. – Как второй по званию офицер, я должен отплыть с вами на этом корабле.

– Оскорбив старшего офицера, сэр, вы лишились какого-либо звания, – тихо ответил капитан – тоном, говорившим, что никаких больше споров он не желает, что распре между ним и штурманом следует положить конец. – И если вы по-прежнему считаете себя офицером, состоящим на службе короля, я предлагаю вам принять под свое начало моряков, которых оставляю с вами. Мы еще встретимся в Англии, и довольно скоро, это я вам обещаю.

– Да, сэр, – согласился, прищурившись, мистер Фрейер. – Мы еще встретимся.

– Именно это я и сказал, разве нет? – резко ответил капитан. На мой взгляд, оба они походили на малых детей, которых следовало бы высечь.

Так или иначе, но все оставшиеся в живых моряки пришли в порт, чтобы попрощаться с нами, и капитан счел своим долгом пожать каждому из них, включая и мистера Фрейера, руку, пожелать на будущее попутного ветра и спокойного возращения домой, а затем поднялся по сходням, неся под мышкой свой блокнот, и скрылся из глаз. За ним последовал мистер Сэмюэль, а я остался, чтобы проститься с товарищами, такими теперь уже давними, пережившими плечом к плечу со мной сорок восемь мучительных дней и, подобно мне, уцелевшими.

– До свидания, моряки, – сказал я, и, клянусь, мне было трудно не заплакать, ибо я ощущал кровную близость с каждым из них. – Нам с вами будет что вспомнить, верно?

– Это уж точно, паренек, – ответил мне Вильям Пекоувер, глаза которого тоже влажно поблескивали. – Дай мне пожать на прощанье твою руку.

Я кивнул, мы обменялись рукопожатиями, потом я пожал руки всем остальным, и каждый сказал: «Удачи, Турнепс» или «Встретимся в Англии, Турнепс», я видел, что все они жалели о расставании со мной. Так странно было понимать, что приключения наши закончились.

– До свидания, мистер Фрейер, сэр, – сказал я и повернулся к сходням, и он проводил меня до них – туда, где другие моряки услышать нас не могли. – Надеюсь, вы не сочтете меня дерзким, сэр, если я скажу, что служить рядом с вами было для меня удовольствием. Я проникся огромным уважением к вам.

Произнеся это, я нервно сглотнул, потому что слова мои все-таки были дерзки.

– Спасибо, Джон Джейкоб, – ответил он, в кои-то веки прибегнув к моему настоящему имени. – Ты рад возвращению домой?

– Вообще-то, сэр, я стараюсь особо об этом не думать.

– Ты окажешься там раньше нас. Я хотел бы попросить тебя… – Он умолк, прикусил губу, выбирая правильные слова. И наконец: – Мастер Тернстайл, когда ты вернешься в Англию, тебе зададут немало серьезных вопросов на самые разные темы. Конечно, ты предан капитану. Я и сам был бы предан ему, если бы чертов дурак мне это позволил.

– Сэр… – начал я, однако он не дал мне договорить.

– Я сказал это не потому, что хочу очернить его. Просто так уж оно и есть. Я хочу лишь, чтобы ты честно и правдиво отвечал на любой вопрос, какой услышишь. Понимаешь, ты должен хранить верность не капитану, не мне, даже не королю. Себе самому. Возможно, ты еще не осознал истинного значения того, что тебе довелось увидеть и услышать, но оставайся правдивым и искренним, и о большем тебя никто попросить не сможет. Ни капитан, ни я. Ни даже мистер Кристиан с его шайкой негодяев. Ты меня понимаешь?

– Да, сэр, – ответил я. Так оно и было, и я пообещал ему, что не скажу ничего, кроме правды.

– Тогда дай мне руку, – сказал он. – Спокойного тебе пути.

Я протянул ему руку, мистер Фрейер посмотрел-посмотрел на нее, но пожимать не стал, а просто обнял меня и крепко прижал к себе.

– Ты был хорошим товарищем, – сказал он мне на ухо. – И можешь стать прекрасным мореходом. Подумай об этом.

– Я, сэр? – спросил я и отступил от него, приподняв в удивлении брови.

– Да, ты, сэр, – ответил он. – Подумай, ладно?

Сказав это, мистер Фрейер покинул меня и повел оставшихся на берегу моряков к поселению, где им предстояло ждать отплытия корабля, который доставит их на родину.

Так началось последнее наше плавание, наше возвращение домой.

Никаких официальных обязанностей на корабле у мистера Блая не было, хоть он и рад был оказать любую помощь, о какой его попросят, и потому мой капитан обратился просто в почетного пассажира. Ужинал он по большей части в своей каюте, но время от времени присоединялся к вечерним трапезам капитана и офицеров «Усердия». Впрочем, я видел, что удовольствия они ему не доставляли, поскольку наши хозяева посматривали на него не без удивления, не понимая, как мог капитан одного из кораблей Его Величества этот корабль потерять.

По-моему, он и сам задавался этим вопросом на всем нашем пути в Англию.

Мне же заняться в дороге было нечем. У капитана «Усердия» имелся собственный мальчик-слуга, поэтому я оказывал капитану Блаю кое-какие услуги, когда он в них нуждался, но это случалось нечасто, и я на протяжении всего нашего плавания изнывал от скуки да предавался мечтаниям. Конечно, живот мой был полон, воды я пил вдосталь, однако ничего интересного на борту торгового судна не происходило, не то что на «Баунти», а погода во весь наш путь оставалась мирной и мягкой. Сказать по правде, я даже заскучал по штормам.

Тем временем капитан Блай корпел над своей записной книжкой, писал отчет о нашем путешествии и о бунте, готовясь к тому, что мистер Фрейер назвал «серьезными вопросами», которые встретят нас по возвращении домой. Кроме того, он сочинял длинные письма к сэру Джозефу Банксу адмиралам военного флота и своей жене Бетси; зачем он это делал, для меня оставалось загадкой, ведь ему предстояло увидеться со своими адресатами раньше, чем они получат его послания.

Еще до того как отплыть на «Усердии», он составил список всех мятежников с указанием их примет и повадок, копии этого списка мистер Блай оставлял во всех портах, в какие мы заходили, надеясь, что это положит начало поимке негодяев, я же ни малейшей уверенности в том, что их поймают, не питал.

И наконец утром 13 марта 1790 года, через два года и три месяца после того, как мы вышли из Спитхеда, наш корабль достиг Англии. Доставил нас домой.

Лейтенанта Вильяма Блая, капитана без корабля.

И Джона Джейкоба Тернстайла, молодого человека шестнадцати лет, отродясь не имевшего ни кола ни двора.

2

В детстве улицы Портсмута казались мне очень широкими. Да и сам город – огромным, с целый мир. А жители его – единственными людьми, имевшими какое-то значение. Теперь же, снова выйдя на эти улицы, я поразился их узости – а может быть, тому, как расширились собственные мои горизонты. Я был уже не тем мальчиком, что покинул их холодным декабрьским утром 1787 года. И отличие мое от того мальчишки я обнаружил сразу.

Мы вернулись в Англию уже некоторое время назад, и скоро я должен был приступить к исполнению своих обязанностей в Лондоне, однако, получив свободную неделю, решил еще раз увидеть город, где родился и вырос.

Когда я направлялся туда, живот мой подводило и скручивало от страха повстречать мистера Льюиса, хоть я и боялся его куда меньше прежнего. Во время плавания на «Баунти» я строил планы побега, обдумывал, где мог бы укрыться, уберечься от его вездесущих свирепых глаз. И вот я возвращался в город по собственному почину. Думая об этом, я пусть и ощущал в себе новые силы, но тем не менее нервничал.

Я прошелся по улицам Портсмута, и ноги сами привели меня туда, где начались мои приключения. К книжной лавке, у которой француз, мистер Зелес, разговаривал со мной, пока я изыскивал возможность стянуть его карманные часы. Овощные и фруктовые лотки стояли на прежних местах, хозяйничали за ними те же люди, но сегодня они не набросились на меня, дабы оторвать мне руки-ноги, но приветственно окликали, уверяя, что яблоки их и орехи – лучшие в стране, таких расчудесных мне не найти, даже проделав путь от Лендс-Энда до Джон-о-Гроутса, так не желаю ли я купить их? И то сказать, одет я был куда лучше. И пострижен коротко, опрятно. Флот наделил меня хорошими штанами и парой сорочек, отчего я выглядел ныне как добропорядочный молодой джентльмен.

– Носовой платочек, сэр?

Я обернулся на женский голос – и кого же увидел? Флосс Маккей, которой я в былые дни сам приносил чужие носовые платки, извлекая их из карманов джентльменов, Флосс за фартинг спарывала монограммы, и я продавал платки, зарабатывая на каждом по пенни.

– Хорошие платочки, сэр, – прибавила она. – Лучших не найдете.

– Ты не узнаешь меня, Флосс? – с улыбкой спросил я, и она нахмурилась, занервничала, как будто я собирался обвинить ее в некотором неприличии и кликнуть полицейского, чтобы тот ее задержал.

– Нет, сэр, – поспешила ответить она. – И если вы думаете, что платочки мои чем-то нехороши, так покупать их вовсе необязательно, и желаю вам доброго дня.

– Это же я, Флосс, Джон Джейкоб Тернстайл. Помнишь меня?

Флосс вытаращила глаза, приоткрыла рот, я испугался, что она повалится от удивления на землю.

– Быть того не может… – прошептала она.

– Еще как может, – заверил я.

Флосс со смешком протянула руку, чтобы пощупать ткань моей куртки.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – повторила она. – А я думала, ты помер.

– Жив-живехонек.

– И в добром, как вижу, здравии. – Она широко улыбнулась. – Ты ведь в море сбежал. Так мне рассказывали. На торговом судне.

– Это было не торговое судно. Один их фрегатов короля Георга. Но ты права, я уходил в море. И только сейчас вернулся.

– Надо же, – сказала она, оглядывая меня с головы до пят. – Как ты вырос! Высокий, красивый, загорелый. Я бы тебя ни за что не узнала. Куда ж ты плавал?

– На остров, который называется Отэити. В Тихом океане.

– Никогда о нем не слышала, утеночек. Однако тебе он пошел на пользу. Ты был прав, что убрался отсюда, – таким, как ты, тут делать нечего. Если я не сильно ошибаюсь, ты теперь не шаришь по карманам.

– Ну, это давние дела, – кивнул я, уже научившийся стыдиться своего прошлого. – На будущее у меня совсем другие планы.

– Вот как? Теперь ты, стало быть, выше этого? – с некоторой горечью осведомилась она. – И чем же ты думаешь заняться? Да! Знаешь, тут такой шум поднялся, когда ты пропал. Хозяин искал тебя повсюду.

– Мистер Льюис? – встревоженно спросил я.

– Ага, тот, в чьем доме ты жил.

– Ну да, о нем я и говорю.

– Помню, как он поцапался с ярыжками – услышал, что ты сбежал и что без них дело не обошлось. И пожелал, чтобы они заплатили ему за ущерб. А они сказали: ты, дескать, никаких прав на мальчишку не имеешь, ты ж ему не отец и вообще никто, вот и иди займись своими делами. Его это не порадовало, ты уж поверь. Он несколько месяцев ни о чем другом говорить не мог. Потом, конечно, забыл – не такое уж ты и сокровище, Джон Джейкоб Тернстайл…

– Да я и не думал никогда…

– Но злился он жутко. Я бы на твоем месте постаралась с ним не встречаться.

– Так он еще жив?

– Более чем.

– Я приехал лишь для того, чтобы снова увидеть Портсмут, – сказал я. – Надолго тут не задержусь.

Флосс отпустила несколько оскорбительных замечаний на сей счет – дескать, я считаю теперь, что слишком хорош для такой дыры, как Портсмут, – но тут она была не права. Ничего подобного я не думал. Просто на уме у меня было другое. Другие планы на будущее.

После полудня я оказался в другой части города – обедал в харчевне, оплатив это удовольствие из собственного кармана, и наблюдал за пареньком лет девяти-десяти, который маялся на другой стороне улицы у галантерейной лавки, милый такой мальчишка, светлые волосы, голубые глаза, худоватый немного. Я вмиг понял, чем он там занимается, на лице его застыло выражение человека, ждущего возможности сделать удачный ход.

В лавке находились джентльмен и леди, она примеряла шляпки, и я даже с моего места в харчевне видел бумажник, который торчал из кармана джентльмена. Я бы этот бумажник упер в два счета, никто бы и не заметил, но паренек большим проворством не отличался. Наблюдая за ним, я понял, что его враз схватили бы за руку и отдали полицейским. Я уж собрался встать, подойти к нему, предостеречь от ужасной ошибки, но не успел – меня опередил другой человек.

Он подошел к мальчику с моей стороны улицы – по-видимому, стоял слева от окна, у которого я сидел, потому я его и не видел, – подошел и схватил мальчика за запястье, оттащил в темный угол под навесом и стал выговаривать ему – не за то, что он маленький вор, а скорее за неумелое исполнение им своей роли.

Наблюдая эту сцену, я почувствовал, как все только что мною съеденное просится наружу. Мне очень хотелось отвернуться и удрать, однако ноги не понесли бы меня, я оцепенел.

И наверное, взгляд мой был слишком пристален, потому что мужчина перестал корить мальчугана, замялся, словно почувствовав, что за ним наблюдают.

А потом повернулся ко мне, сощурился и наши взгляды встретились.

Впервые за два с половиной года я смотрел в глаза мистера Льюиса. А он смотрел в мои.

Времена изменились. Если бы мы встретились через несколько месяцев после моего исчезновения, возможно, он просто подошел бы ко мне, грубо схватил за руку, отволок в темный переулок и избивал бы, пока из моих ушей не хлынула кровь. А может, и убил бы. Или запер на верхнем этаже своего заведения и заставил работать днями напролет, пока я не верну ему то, что задолжал. Трудно сказать. Я знаю только, что оба мы сильно изменились, – вернее, изменился я: вырос, обрел уверенность в себе, и потому ничто из перечисленного он делать не стал. Просто пошептал что-то мальчику на ухо, не сводя с меня глаз, и отослал его, а после с самым беззаботным видом, с полуулыбкой на физиономии прислонился к стене и стал ждать, когда я покончу с обедом и выйду.

Внешне он остался таким, каким сохранила его моя память, уж я-то узнал бы его мгновенно, разве что виски стали чуть седее, чем в 1787-м, да круги под глазами сделались заметнее. Ну а во всем прочем он был прежним – грубым скотом, не стесняющимся почесывать у себя в паху посреди улицы, по которой ходили леди.

Я посмотрел на остатки своей трапезы и понял, что доедать не стану. Аппетит пропал. Посидел, не понимая, что делать дальше, – впрочем, выбор у меня был невелик. Выйти из харчевни я мог лишь на улицу, бежать мне было некуда. Придется встретиться с ним лицом к лицу.

Когда я вышел, он отвесил мне низкий поклон, да еще в воздухе руками покрутил, как будто приветствовал заезжую особу королевских кровей.

– Боже мой, мастер Тернстайл, – сказал он, – не сойти мне с этого места. Отправляясь поутру на работу, я скорее короля Георга мог надеяться повстречать, чем вашу милость. Однако видеть тебя я рад, это уж точно.

– Добрый день, сэр, – ответил я и нервно сглотнул, а подходить к нему слишком близко не стал. – Рад, что мое появление доставляет вам такое удовольствие, хотя, называя ваш род занятий работой, вы совершаете надругательство над смыслом этого слова, не правда ли?

– Ах, чтоб тебя! – Он усмехнулся. – Это где ж ты, позволь спросить, так говорить насобачился? Я слышал, что ты в море ушел деньгу загребать, а не поступил в университет, чтобы выучиться на красную девицу.

– Какой я ни есть, я таков, каким меня сделали вы.

– Да, паренек. – Он подступил ко мне, взял за руку и повлек к гавани – людей там было поменьше, мы могли поговорить с глазу на глаз. – Это уж точно, тебя сотворил я. Я – твой создатель. А ты покинул меня, неблагодарное дитя.

– По моим сведениям, меня сотворили мои родители, мистер Льюис, – ответил я. – Вы же просто подобрали меня на улице.

– Я твоих родителей помню, – сказал он, опускаясь на скамью. Я тоже сел, но не вплотную к нему, между нами вполне мог поместиться кто-нибудь третий. – Папаша твой был забулдыгой, а мать потаскухой. Разве я тебе об этом не говорил?

– Нет, сэр.

Можно было просто уйти, да мне не хватило духу. Ну и сказать ему кое-что следовало.

– Да, вот такими они были людьми, – продолжал он. – И поскольку они были такими, то я думаю, тебе повезло, что ты вырос на руках человека вроде меня. Или я тебя не кормил?

– Кормили, сэр, и всегда обильно.

– Не давал тебе на ночь постель?

– Давали, сэр, и не всегда пустую.

Он прищурился, немного склонил голову набок:

– И ты не испытываешь ко мне благодарности, мальчик? Не считаешь себя связанным со мной долгом чести?

– Я помню, что проводил дни, бродя по улицам и прибирая к рукам вещи, которые мне не принадлежали, а прибрав, относил вам, и вы набивали ими ваши сундуки, – резко ответил я. – И помню, как зарабатывал для вас и того больше, участвуя в потехах, до которых вы были столь падки.

– Я, мальчик? – усмехнулся он. – Ну, это уж перебор. По моим воспоминаниям, это ты был падок до них как никто.

Нижняя челюсть моя выпятилась, кулаки сами собой сжались; мистер Льюис заметил это, но нимало не испугался.

– Ну что, мальчишка? – спросил он. – Хочешь ударить меня? Драку решил затеять? Так тут ярыжек полно. Ты не думаешь, что они тебя в тюрьму за это отволокут? Возможно, так оно было б и лучше для всех заинтересованных сторон. В конце концов, ты же в нее и направлялся, когда тебя у меня украли.

– Нельзя украсть у человека то, что ему не принадлежит, – возразил я, и что-то в этих словах заставило его побагроветь, резко склониться ко мне и схватить меня за грудки.

– Ты принадлежал мне, мальчишка, – заявил он. – Душой и телом. Ты здорово задолжал мне за эти два с половиной года, и уж я позабочусь, чтобы ты расплатился со мной сполна.

– Ну нет, – ответил я, отстраняясь от него, хотя, должен сознаться, уверенности во мне поубавилось. Власть, которую он имел надо мной когда-то, словно бы возвращалась назад.

– Ты вернешься ко мне и отработаешь долг или, клянусь, сильно пожалеешь. Паренек ты все еще смазливый, на пару лет работы тебя хватит.

Я вскочил и сказал, постаравшись, чтобы голос мой звучал спокойно:

– Я уезжаю из Портсмута. И собираюсь…

– Никуда ты не уезжаешь, – прервал он меня и тоже встал и вцепился в мою руку. – Ты идешь со мной.

Рука его сжала мою, точно клещами, я вскрикнул, и, поскольку хватки он не ослабил, мне оставалось лишь вонзить каблук ему в ногу, что я и сделал, после чего вырвался, отпрыгнул от него и побежал.

– От меня не сбежишь, мальчишка, – с хохотом прокричал он мне вслед. – Портсмут принадлежит мне со всеми его потрохами. Ты еще не понял этого?

Я бежал, пока его смех не затих вдали, и, оказавшись на незнакомой улице, – а может быть, изменившейся с тех пор, как я побывал на ней в последний раз, – остановился, задыхаясь. Не знаю, в чем было дело – в привычности окружения, в сознании того, каким жестоким может быть мистер Льюис, в рабской зависимости от него, которую я ощущал почти всю мою жизнь, – но только я обнаружил, что, несмотря на все случившееся, ноги сами несут меня к его заведению, и на миг я поверил, что только там жить и смогу, что оно – мой, за неимением лучшего названия, дом.

И тут я налетел на выходящего из участка полицейского.

– Ты бы глядел, куда прешь, паренек, – грубо, но добродушно произнес тот. Я извинился, а он, присмотревшись ко мне, спросил: – У тебя все путем? По виду, так ты чем-то шибко расстроен.

Я ответил:

– Так и есть. Я попал в беду.

– К полицейскому участку ты попал. Случайно или намеренно?

Я не знал, что ответить, но понял, что должен сделать. Возможно, спасаться мне было поздно, возможно, душа моя погибла навеки, но существовали другие мальчишки – вроде того, белобрысого, увиденного мной у лавки галантерейщика. Вот им я помочь мог.

– Вы позволите мне войти туда, сэр? – спросил я. Уверенность снова возвращалась ко мне, ибо я знал, что путь у меня только один. – Я хочу сообщить о преступлении.

– Тогда иди за мной, паренек, – сказал он и повернулся к двери.

Так я и сделал. Вошел за ним внутрь, сел и рассказал ему все, и рассказ мой затянулся до самого вечера. Я не утаил ничего, несмотря на стыд, который испытывал, несмотря на то, что читал в его взгляде. Рассказал всю правду о том, кем я был и что делал, а когда закончил, он посмотрел на другого полицейского, который тоже слушал меня, и покачал головой.

– Ты молодец, что пришел к нам, – произнес он. – Ничего другого сказать тебе не могу. А теперь, с твоего разрешения, нам стоит, я полагаю, навестить этого вашего мистера Льюиса, не правда ли?

В тот вечер я наблюдал, стоя в конце улицы, как полицейские вламываются в заведение мистера Льюиса, выводят оттуда и сажают в кареты мужчин, забирают мальчиков. Продолжалось это более получаса, вся улица пребывала в смятении, жители высыпали с горящими факелами из домов, посмотреть, что там за шум. Судя по лицам мальчиков, дом мистера Льюиса они покидали без сожалений; одного-двух из самых маленьких я узнал, хотя, когда жил там, они были еще и меньше. Я не ведал, куда отправят их полицейские, но не сомневался, что житься там им будет лучше, чем у мистера Льюиса.

Всех взрослых, какие нашлись в доме, арестовали. Правда, одного человека среди них не было – самого мистера Льюиса. Полицейские обошли окрестные дома, спрашивая у соседей, не видели ль те его, никто в этом не признался, и вскоре полиция, заколотив дверь дома досками, уехала.

Несколько часов спустя, уже около полуночи, я покинул комнату, в которой остановился, и зашагал в гавань – посмотреть на корабли, стоящие на якоре в Спитхеде. Наблюдая за суетой на палубах, я гадал, куда бы они могли отправляться, с какими командами, по каким делам. С удивлением я ощутил странную тоску по морю и наконец-то понял, что чувствовал наш капитан, когда мы стояли на Отэити, а он с томлением в сердце смотрел на «Баунти». Ощущение было сильное, оно потрясло меня, не желало исчезать, и я не знал, что мне с ним делать.

Я направился назад, к моей постели, по улице, которая в этот поздний час на редкость изобиловала каретами; разъезжающиеся из клубов джентльмены явно любили быструю езду, пару раз я едва не попал под копыта их лошадей – тут бы мне после стольких-то приключений и пришел жестокий конец.

– Тернстайл.

Услышав свое имя, я резко обернулся и увидел мистера Льюиса, увидел злобу в его глазах и испугано выдохнул:

– Вы.

– Да, я, – сказал он, приблизившись. – Ты небось думал, что больше не увидишь меня, а?

– Нет, сэр, – воскликнул я, отступая.

– Сначала ты сбежал, мальчишка, хоть и принадлежал мне. А затем вернулся, чтобы натравить на меня ярыг, так? Погубить мое дело, да? Отнять моих мальчиков?

– Они не ваши, – ответил я, ко мне вдруг вернулась смелость. – Они не принадлежат никому.

– Они принадлежат мне точно так же, как и ты. – В голосе его звучала ненависть, подобной которой я еще не слышал. – Ты не более чем вор, Джон Джейкоб Тернстайл, и будешь за это наказан.

Он быстро огляделся – улица уже успела опустеть – и вытащил из-под куртки длинный нож.

– Мистер Льюис, – умоляюще начал я, однако он уже сделал выпад, от которого мне едва удалось увернуться. – Мистер Льюис, пожалуйста!

– Это твоя последняя ночь на земле, – прорычал он, заходя сбоку, так что мне пришлось повернуться лицом к улице, и мистер Льюис отрезал меня от нее. – А это твое последнее мгновение.

Он занес нож, я же, понимая, что через секунду-другую тот вонзится в мое тело, прыгнул вперед, взяв его врасплох и заставив отскочить на мостовую.

– Что за… – начал он.

Это были его последние слова.

Мог ли я предостеречь его? Или хотел, чтобы так все и случилось? Не знаю. Карета вылетела из-за угла и сбила мистера Льюиса с ног, прежде чем он понял, что произошло; наверное, он пережил мгновение ужаса, им все и закончилось. Я в страхе смотрел, как карета, проехав немного, останавливается, потом услышал крик кучера, а когда он подбежал к лежащему на мостовой изломанному телу и принялся бессмысленно ощупывать его в поисках признаков жизни, укрылся в тени.

Кучер умчался на поиски полицейского, а я направился к дому.

Эта история закончилась.

3

Только в конце октября тринадцать выживших моряков с баркаса «Баунти» были призваны адмиралом Баррингтоном для дачи показаний на военном суде над капитаном Вильямом Блаем, обвиненным в потере фрегата Его Величества «Баунти».

Услышав, что свидетельствовать придется и мне, я сильно испугался, поскольку считал обвинение против капитана несправедливым, однако офицеры Адмиралтейства успокоили меня, заверив, что такова обычная метода разрешения подобных вопросов. К тому же и разногласия между капитаном и мистером Фрейером были, по всему судя, улажены, поскольку во время слушания дела каждый поддерживал другого и показания их в противоречие не вступали.

Когда меня, как и прочих выживших, вызвали на свидетельское место, я разнервничался, боясь угодить в судейскую ловушку и ляпнуть нечто такое, чего я вовсе не думаю. К счастью, меня, похоже, не считали персоной значительной, и на свидетельском месте я провел не более получаса. Совещались судьи совсем недолго, капитан был оправдан и вышел из зала суда героем.

После нашего возвращения история бунта на «Баунти» оказалась в центре внимания английской публики и, по крайности в те дни, капитана Блая превозносили за то, что он сумел привести наше крошечное суденышко к спасению. Сам король похвалил его, и мистер Блай смог наконец получить чин, который перед началом наших приключений ему пожалован не был, – он стал капитаном и по званию, что открыло перед ним путь наверх.

В том же году фрегат «Пандора» под командованием капитана Эдварда Эдвардса был отправлен на Отэити, дабы отыскать бунтовщиков, а спустя некоторое время я с удивлением прочел в газете имена тех, кого удалось поймать: скрипача Майкла Берна, помощника боцмана Джеймса Моррисона, подмастерьев плотника Чарлза Нормана и Томаса Макинтоша, палубных матросов Томаса Эллисона, Джона Миллуорда, Ричарда Скиннера, Джона Самнера и Томаса Беркетта, мичмана Джорджа Стюарта, младшего кока Вильяма Маспратта, оружейника Джозефа Коулмэна и бондаря Генри Хилбранта.

Значилось там и еще одно имя – паскудника мистера Хейвуда.

А вот мистера Флетчера Кристиана, денди, найти так никогда и не удалось.

Впрочем, если я и испытал удивление, узнав, что все они вернутся в Англию и предстанут перед судом по обвинению в мятеже, оно было ничем в сравнении с изумлением, поразившим меня при получении другой новости. На обратном пути фрегат «Пандора» получил пробоину и затонул, а вместе с ним пошли на дно четверо несчастных узников – Скиннер, Самнер, Стюарт и Хилбрант. Остальных капитан и команда фрегата доставили в баркасах и шлюпках на Тимор, пройдя тем же путем, какой пришлось проделать нам. И уже оттуда они прибыли в Англию.

Если вам нужен пример шуток, которыми развлекается Спаситель, то вот он, перед вами.

Последовавшие затем судебные процессы возбудили изрядный интерес в обществе; капитан Блай дал показания против мятежников, но осуждены были только шестеро – Моррисон, Эллисон, Миллуорд, Маспратт, Беркетт и мистер Хейвуд, – прочих сочли верными своему долгу моряками, которых бунтовщики просто-напросто взяли в плен.

После настойчивых прошений родственников король помиловал и отпустил на свободу мистера Хейвуда, а с ним Моррисона и Маспратта.

Трех других – Томаса Эллисона, так и не женившегося на своей Флоре Джейн Ричардсон, Томаса Беркетта, который в ту роковую ночь арестовал капитана в его собственной каюте, и Джона Миллуорда – приговорили к смерти и должным образом повесили за шею, дабы напомнить всем о каре, ожидающей бунтовщиков.

Чем и закончилась история корабля Его Величества «Баунти».

4

Лишь двадцать шесть лет спустя, незадолго до сорок четвертого дня моего рождения, я снова вернулся в мыслях к тем бурным двум с половиной годам. Причиной этих воспоминаний стали похороны одного из моих самых давних и самых близких друзей – капитана Вильяма Блая, героя «Баунти», состоявшиеся незадолго до Рождества 1817 года в приходской церкви Ламбета.

Я надеялся, что, может быть, увижу в церкви кого-то из давних товарищей по моему первому плаванию, но к тому времени одни (их было большинство) уже умерли, а другие ушли в далекие плавания, и представить «Баунти» на похоронах, кроме меня, оказалось некому. Сказать по правде, людей они собрали мало, несмотря на славные дела, совершенные капитаном при жизни. Он сражался при Копенгагене под началом самого адмирала Нельсона, и сражался доблестно; он получил на некоторое время пост генерал-губернатора Нового Южного Уэльса и считался в этом краю антиподов великим героем; он стал контрадмиралом и затем вице-адмиралом синего флага, а это одно из высших флотских званий. Тем не менее память о бунте не выветривалась и кое-кто считал капитана Блая главным в той истории злодеем – мнение, которое вряд ли смогло бы еще сильнее отдалиться от истины.

Совершенством мистер Блай не был – да и многие ли из нас совершенны? – однако он стоил тысячи Флетчеров Кристианов, и за это я готов поручиться моей жизнью.

После погребения я остался в Ламбете один: жена присутствовать на похоронах не могла из-за ожидавшегося вскоре рождения нашего восьмого ребенка, каковое и состоялось тремя неделями позже. (Наш третий ребенок, он же второй сын, был назван Вильямом в честь моего друга и его крестного отца.) Возвращаться домой я не спешил. Воспоминания о тех годах нахлынули на меня, наполнив странной смесью сожалений, разочарований и восторгов, и я зашел в один из тамошних постоялых дворов, заказал пинту эля и сел в углу у окна, чтобы поразмыслить о событиях моей жизни.

Я и не заметил приблизившегося ко мне джентльмена, и лишь глубокий голос его вырвал меня из задумчивости.

– Капитан Тернстайл.

Я поднял на джентльмена взгляд, но сразу его не признал. Хорошо одетый джентльмен с изысканным выговором.

– Добрый день, сэр, – сказал я.

– Не позволите ли присоединиться к вам ненадолго?

– Конечно, – ответил я и указал на скамью напротив.

Я предпочел бы остаться в одиночестве, но было ясно, что он узнал меня и захотел побеседовать, не мог же я ему отказать. Впрочем, усевшись и поставив перед собой собственный эль, он несколько мгновений молчал и лишь слегка улыбался мне.

– Думаю, вы меня не узнали, – наконец сказал он.

– Прошу прощения, сэр, – ответил я. – Выходит, мы с вами встречались?

– Однажды, – сказал он. – Много лет назад. Возможно, если бы я вывесил из кармана мои часы, они расшевелили бы вашу память?

Я нахмурился, пытаясь сообразить, что могли означать эти слова, но тут смысл их дошел до меня, заставив изумленно округлить глаза.

– Мистер Зелес! – воскликнул я, ибо передо мной и вправду сидел тот самый французский джентльмен, чьи часы я украл многие годы назад, тот, кто дал себе труд спасти меня от тюрьмы и доставить на палубу «Баунти».

– Маттье, прошу вас, – улыбнулся он.

– Поверить не могу, – покачав головой, сказал я и прибавил, поскольку хоть Маттье Зелесу и должен был идти восьмой десяток, но больше пятидесяти с чем-то дать ему было трудно: – Годы были добры к вам.

– Мне довольно часто случается слышать это, – ответил он. – Впрочем, я стараюсь на сей счет не задумываться. Не стоит искушать судьбу – таков мой девиз.

– И вы здесь, – все еще изумленный, сказал я. – Присутствовали на…

– Похоронах адмирала Блая? Да, я был на задах церкви. Заметил вас, когда вы уходили, и мне захотелось поздороваться с вами. Столько лет прошло.

– Ваша правда, – согласился я. – Очень приятно вас видеть. Вы живете в Лондоне?

– Нет, разъезжаю понемногу, – ответил он. – У меня немало интересов по всему свету. Должен сказать, однако, что, увидев вас, я обрадовался. Я с большим вниманием следил за вашей карьерой.

– Благодарить за нее мне следует двоих, – сказал я. – Прежде всего вас, пославшего меня на борт того корабля, а затем Вильяма, который сделал меня своим протеже.

– Стало быть, вы все эти годы оставались друзьями?

– О да, – ответил я. – Возвратившись в Англию, мистер Зелес… Маттье… я не знал, куда мне податься. Подумывал продолжить прежнюю мою жизнь в Портсмуте, однако там ничто больше меня не держало. А капитан, получив оправдание и повышение в чине, предложил мне стать палубным матросом в его следующей команде.

– Так пережитые вами приключения не настроили вас против моря?

– Мне казалось, что настроили, – признался я. – За те сорок восемь дней в баркасе я не один раз клялся, что если выживу, то даже в ванну больше не полезу, не то что в море. Но возможно, те испытания изменили меня к лучшему. Вильям сделал предложение, я подумал-подумал и принял его, а потом…

– Остальное, как принято говорить, история.

– Под началом Вильяма мне довелось послужить только раз, – счел нужным подчеркнуть я. – В его следующем плавании. Дальше я пробивался сам. Мне повезло, у меня обнаружился талант картографа, а с ним прирожденное, я полагаю, понимание моря. Я трудился и поднимался наверх. И опомниться не успел, как стал помощником штурмана, а после и штурманом.

– Теперь же вы капитан, – сказал мистер Зелес с ноткой гордости в голосе. – Но, если верить слухам, на этом карьера ваша не закончится, нет?

– О слухах мне ничего не известно, сэр, – ответил я и немного покраснел, хоть и готов был признать, что честолюбие мое полностью удовлетворено еще не было. – Такие решения принимаются людьми, которые стоят выше меня.

– И оно будет принято, друг мой, – уверенно пообещал мистер Зелес. – Не сомневаюсь. Я и вправду горжусь вами, Джон Джейкоб.

Я улыбнулся:

– Приятно слышать. Но, думаю, не так сильно, как гордился мной Вильям. В день, когда я отправился в Адмиралтейство за капитанским патентом, он сопровождал меня. После мы отобедали в компании друзей, и Вильям провозглашал тосты и очень хорошо отзывался обо мне, страшно меня этим растрогав. Говорил о преданности. О долге. О чести. О чертах характера, которые, думается мне, определили его собственную жизнь.

Когда я вспоминал тот счастливый вечер и все сказанное обо мне Вильямом, мои глаза неизменно наполнялись слезами. Случилось это и сейчас.

– Полагаю, он считал вас своим сыном, – сказал мистер Зелес.

– Возможно, – согласился я. – Во всяком случае, чем-то вроде того. Я знаю, что никогда его не забуду.

– А остров? Таити. Вы о нем часто думаете?

– Мы называли этот остров Отэити, Маттье, – поправил его я. – Да, я часто думаю о нем. О моряках, которых мы там оставили. О мятежниках, которых так и не удалось отыскать. Хотя злости на них я больше не держу. То были странные дни. И люди в том климате вели себя странно. Если во мне и сохранилась какая-то враждебность, то лишь к Флетчеру Кристиану.

– А, – сказал мистер Зелес и задумчиво покивал. – Конечно. К настоящему негодяю во всей этой истории.

– К худшему из всех негодяев.

– Вы полагаете, таким его и запомнят?

Я приподнял брови:

– Ну конечно. Разве он не обратился против своего капитана? Не захватил корабль, ему не принадлежавший? Не нарушил должностную присягу?

– Хотел бы я знать, вспомнит ли об этом история, – сказал мистер Зелес.

– Уверен, что вспомнит, – ответил я. – Как бы там ни было, теперь он наверняка уже мертв. Столько времени прошло. Его злодейство пришло к концу, а бесславие утвердилось.

Мистер Зелес легко улыбнулся и некоторое время помолчал. А когда заговорил снова, речь пошла уже не о днях Блая и Кристиана, но о моей жизни.

– А вы, Джон Джейкоб, вы прожили счастливую жизнь? – спросил он.

– Да, – ответил я, – весьма недурную. Надеюсь к тому же, мне еще есть чего ожидать. У меня любящая жена, целый выводок счастливых, здоровых детей. Изрядная карьера. Чего еще мог бы я пожелать от жизни?

– Я вспоминаю, что когда вы были мальчиком, – сказал он, – в то утро нашего знакомства у книжных лотков Портсмута, между нами состоялся один разговор. Вы его помните?

Я мысленно вернулся на тридцать лет назад, наморщил лоб и напряг память.

– Смутно, – признался я. – Все было так давно.

– Вы сказали тогда, что были бы не прочь написать книгу. Что хотели бы когда-нибудь заняться этим. Если не ошибаюсь, что-то такое про Китай.

Я весело расхохотался – воспоминание о том разговоре вернулось ко мне.

– Я был большим фантазером, – сказал я, удивленно покачивая головой.

– Так вы ничего не написали?

– Нет, сэр, – признался я. – Взамен того я плавал.

– Ну что же, время покамест есть, – улыбнулся он. – Возможно, еще напишете.

– Не думаю, – сказал я. – Я не мастер сочинять истории.

– В таком случае вам стоит просто пересказать вашу собственную. В будущем могут найтись люди, которые с удовольствием станут читать о ваших приключениях. Могут найтись те, кому захочется узнать правду о нашем времени, о годах, которые вы провели в своей первой экспедиции. – Тут мистер Зелес извлек из кармана часы, намного лучшие бывших при нем в нашу первую встречу. – Мне хотелось бы задержаться и поговорить, – сказал он, – но, увы, у меня с племянником дело в Лондоне, а чтобы добраться туда каретой, потребуется не меньше часа.

Я посмотрел в указанную им сторону и увидел темноволосого паренька лет шестнадцати-семнадцати. Очень похожий на мистера Зелеса, он сидел неподалеку от нас и терпеливо ждал своего дядю.

– Могу я написать вам? – спросил я и встал, чтобы пожать его руку. – Мне хотелось бы продолжить наш разговор.

– Разумеется. Я пришлю вам адрес через Адмиралтейство. – Он немного помялся, потом принял мою ладонь, крепко сжал ее и взглянул мне прямо в глаза: – Я очень рад, мистер Тернстайл, что ваша жизнь сложилась столь удачно. Возможно, в тот день в доках Спитхеда я совершил доброе дело.

– Уверен, что совершили, сэр, – ответил я. – Не знаю, во что могла превратиться без вас моя жизнь.

Мистер Зелес улыбнулся и, не сказав больше ни слова, покинул постоялый двор; племянник последовал за ним. Я смотрел в окно, как они шагают по улице, пока оба не скрылись из виду. Больше я мистера Зелеса не видел и не слышал. Потерялся ли его адрес по пути ко мне или и не посылался никогда, не знаю.

Несколько последующих дней я мысленно возвращался к нашему разговору. Обдумывал слова мистера Зелеса о том, что следовало бы описать события моей жизни. Но вскоре снова вышел в море, и времени на писание у меня не осталось. Однако десять лет спустя я осел в Лондоне, оставив плавания позади. Одно из морских сражений лишило меня левой ноги, и, хоть здоровью моему ничто не грозило, я вынужден был в возрасте пятидесяти пяти лет вернуться к более спокойной жизни, в коей мне служили утешением внуки и служба в Адмиралтействе, где я ведал наймом офицеров, выбором капитанов – назначением достойных людей, которым предстояло решать важные задачи.

Но разумеется, свободного времени у меня стало несколько больше, чем прежде, и я, вернувшись в мыслях к тому дню и тому разговору, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял перо и записал простое предложение:

Жил в давние времена джентльмен – высокий, обличия самого благородного, – взявший себе за правило приходить в первое воскресенье каждого месяца на рыночную площадь Портсмута, чтобы пополнить свою библиотеку.

С него я начал мои воспоминания, которые теперь, по всему судя, подходят к концу. Надеюсь, что мне удалось описать на этих страницах истинный характер капитана, равно как и негодяя Флетчера Кристиана, и что грядущие поколения, если им приспеет охота поразмыслить о двух этих людях, а она непременно приспеет, смогут воздать обоим по действительным их заслугам.

Что до меня… я прожил долгую, счастливую жизнь, благословленную случайной встречей с одним человеком – встречей, что привела меня к добровольному служению другому. В дальнейшие десятилетия мне довелось пережить куда больше приключений. Рассказ о них мог бы занять тысячи страниц, но я и так уж утомил мое перо, да и по правде сказать, ни одно из них не превосходило по волнительности и увиденным мной чудесам моего детского еще плавания на остров Отэити и обратно.

Впрочем, те дни давно отошли в прошлое. А мне по-прежнему надлежит смотреть в будущее.