Книга: Почему евреи не любят Сталина

Яков Иосифович Рабинович

Почему евреи не любят Сталина

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Сталин и Троцкий: поединок палачей

Синхронный старт

Так случилось, что первые двое детей крестьянина Виссариона Джугашвили и Екатерины Геладзе умерли и только третий – Иосиф – выжил. Практически в то же самое время в семье Давида и Анны Бронштейн появился мальчик Лева (Лейба).

1888 г.: оба ребенка пошли учиться. Иосиф – в Горийское духовное училище, где все четыре года был первым учеником, а Леву отдали в Одесскую гимназию. В 1894 г. блестящий выпускник духовного училища Джугашвили поступает в Тифлисскую духовную семинарию. Лев Бронштейн университетам государственным предпочел университеты революционные.

С восемнадцати лет он начинает участвовать в социал-демократическом движении, а в девятнадцать, после первого ареста, продолжает обучение в тюрьмах Одессы, Николаева и Херсона.

В это время семинарист Джугашвили настойчиво овладевает религиозной премудростью да пописывает романтичные стишки в местную газету «Иверия» под псевдонимом Коба (имя героя из книги писателя Казбеги о приключениях грузинского Робин Гуда). Увы, к великому сожалению, ни церковнослужителем, ни поэтом Кобе не суждено было стать. Многие борцы с царским режимом, в связи с запретом на проживание в обеих столицах, обосновались в Тифлисе, создав высокую концентрацию революционной мысли на единицу площади. И вот уже Иосиф Джугашвили, начитавшийся «Катехизиса революционера», исключен из семинарии и с головой окунается в «новое дело».

«Сибирский этап» своей политической карьеры оба наших героя начали почти синхронно. В 1902 г. арестованного Кобу отправляют в село Нижняя Уда Иркутской губернии. В этом же году из иркутской ссылки бежит Лева Бронштейн. На пути в Лондон Бронштейн меняет фамилию. В чистый паспортный бланк он не без юмора вписывает фамилию знакового тюремного надзирателя – Троцкий. Через десять лет то же сделает Джугашвили. Свою первую статью, напечатанную в Вене, он подпишет «Сталин».

Блестящий теоретик и скромный террорист

О первых шагов на революционном поприще Троцкий становится заметной и самостоятельной фигурой русского социал-демократического движения. Добравшись из Сибири в Лондон, он знакомится с Лениным, а уже через год на II съезде РСДРП вступает с ним в жесткий конфликт по вопросу Устава партии и переходит на позицию меньшевиков. Однако еще через год Троцкому становится тесно в рамках меньшевистской платформы, и он выдвигает собственную теорию «перманентной революции», объявив себя независимым социал-демократом. В то время Лев Давыдович был фигурой не менее, а может быть, и более яркой, чем несгибаемый большевик Ульянов. Не случайно в 1905 г., в разгар первой русской революции, именно он возглавляет Петербургский совет рабочих депутатов. После поражения восставших Троцкий вновь арестован и вновь бежит с этапа.

В 1907 г. на V съезде РСДРП в Лондоне происходит первое «физическое» пересечение будущих участников войн за наследство Ильича. Правда, в то время Троцкий проявил политическую близорукость, даже не заметив скромного представителя «товарищей с Кавказа». Карьера Троцкого как видного теоретика революционного движения набирала обороты, и он по-спринтерски рвался вперед.

С точки зрения истории Сталин в этом соревновании оказался грамотным и выносливым стайером. Пока Троцкий блистал на трибунах, Коба (по некоторым данным – по прямому указанию Ленина) занялся революционной работой «вручную», то есть с бомбой и револьвером в руках. 26 июля 1907 г. происходит вооруженный налет на два экипажа, перевозивших деньги в Госбанк. Партии нужны деньги, цель оправдывает средства. Всего за 1907 г. экспроприации и теракты унесли жизни 1230 человек. Ко многим смертям из этого списка Коба лично причастен. Власти «оценили» эту активность. К 1913 г. на его счету восемь арестов. Трехсотлетие дома Романовых Сталин встречает в туруханской ссылке.

А Троцкий тем временем продолжает вести бурные дискуссии с Лениным, явно не стесняясь в выражениях. В своих памфлетах он называет последнего «профессиональным эксплуататором всякой отсталости» и «кандидатом в диктаторы». Но наступает 1914 г., выстрел в Сараеве дает старт мировой войне. Антивоенная программа объединяет Ленина и Троцкого. Оба понимают: поражение царской России – шанс для победы революции.

История реальная и виртуальная

Февраль 1917-го. Узнав о буржуазно-демократическом перевороте, в Россию со всех концов спешат революционеры. Одним из первых в Питере появляется Сталин. Вместе с Каменевым он берет на себя руководство редакцией «Правды» и штабом большевиков, занявшим бывший особняк балерины Кшесинской.

В апреле в Петроград приезжает Ленин, и только в мае из Нью-Йорка через Галифакс прибывает Троцкий. Кстати, в Канаде он был арестован, но Петроградский совет надавил на Временное правительство, те послали ноту и добились освобождения Льва Давыдовича. На свою голову.

Главной ошибкой Троцкого в противостоянии со Сталиным было то, что Троцкий этого противостояния… не заметил. А когда заметил, было поздно. До конца двадцатых Троцкий не считал Сталина достойным противником. Да и немудрено. Сталин прозябал на третьих ролях, не имея ни авторитета, ни популярности, в то время как Троцкий на пару с Лениным был у кормила революции. Даже сам Сталин в своей статье к 1-й годовщине Октября признавал, что если Ленин был безусловным вдохновителем переворота, то вся практическая организация восстания проходила под руководством Троцкого. Правда, в начале 1930-х эта статья по указанию автора была изъята из всех сборников и более в печати не появлялась.

Позже в своей книге «Сталин» Троцкий с фактами в руках и пеной у рта доказывал, что никакого значительного участия ни в Октябрьском перевороте, ни в Гражданской войне Сталин не принимал. Однако, не обладая талантом теоретика, оратора и полководца, Сталин в совершенстве владел мастерством постепенного и незаметного превращения истории реальной в историю виртуальную. Схема процесса была проста и эффективна. Сначала роль и заслуги противника признаются безоговорочно (как в случае с Троцким). Затем его действия противопоставляются действиям ЦК партии. Дальше одиночка-отщепенец остается за бортом. И завершает картину поэтапная клевета на всех соратников по борьбе. В результате на пьедестале почета остается один Сталин.

Однако все это Лев Давыдович осознает позже, поэтому все его попытки «восстановить историческую справедливость» будут напоминать бесполезное махание кулаками после драки. А пока именем революции он вершит судьбу бывшей империи, ввергая ее в кровавую Гражданскую войну. И если Ленин делает это, сидя в Кремле, то Троцкий работает на местах. Звание наркомвоенмора давало ему неограниченную свободу решений и действий. Новую Красную армию он создавал безжалостными инструментами репрессий и террора. Именно Троцкому принадлежит идея создания заградительных отрядов. Кроме того, он ввел практику захвата заложников. По приказу Троцкого составлялись списки родственников офицеров, ушедших к белым. Мало того, в инструкции армейским комиссарам Троцкий указывает на необходимость иметь точные сведения о семейном положении комсостава Красной армии. Во-первых, чтобы в случае гибели командарма в бою семья не осталась без помощи, а во-вторых, для немедленного ареста всех родственников в случае измены.

На самых опасных и ответственных участках фронта появлялся Троцкий на своем знаменитом поезде. И если самого наркомвоенмора называли «львом революции», то его поезд был настоящим «драконом». Три локомотива тянули тяжелый состав, в вагонах которого располагались канцелярия, библиотека, медпункт, радио и телеграф, походная типография, мотоциклетный гараж. Гарнизон этой крепости на колесах состоял из отборных и лично преданных Троцкому бойцов. С платформы поезда Троцкий произносил свои зажигательные речи, рассказывая полуграмотным красноармейцам о величии мировой революции. Там награждал он героев именным оружием. Но горе командирам и бойцам, проявившим трусость. В полках, покинувших окопы, расстреливался каждый десятый. Позже эту тактику возьмет на вооружение Сталин, подписывая в начале Великой Отечественной свой знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад!».

Ближний бой

После смерти Ленина столкновение Сталина и Троцкого стало неизбежным. Вождь мирового пролетариата предвидел эту опасность и в своем завещании призывал соратников не допустить раскола. Однако ленинское письмо до широких масс не дошло. С молчаливого согласия партийного руководства на нем был поставлен гриф «Для служебного пользования». Руки у Сталина оказались развязаны, и он перешел в атаку.

Смерть Ленина застала Троцкого в Сухуми на отдыхе. По телеграфу он запрашивает о дате похорон. Сталин убеждает Троцкого продолжать лечение. Тем временем похороны Ильича назначены на день раньше срока. Отсутствие Троцкого на траурной церемонии сильно снизило его шансы стать «наследником». Зато Сталин оказался центральной фигурой на прощании с вождем, положив начало многолетней традиции советской номенклатуры: кто первый у гроба, тот и следующий у власти.

Схватка Сталина и Троцкого не была борьбой идей. Она напоминала бой без правил, где противники руководствуются только личными амбициями. Советские историки-ортодоксы уверяли, что Сталин отстаивал ленинские принципы построения социализма в пику ультралевым идеям Троцкого. На самом деле Сталин оказался самым верным и последовательным «троцкистом». Ведь тотальная милитаризация страны, индустриальные пятилетки, коллективизация, трудовые армии зэков, плановая экономика – все это идеи оппозиционера Троцкого, претворенные в жизнь его непримиримым врагом.

Троцкий попытался нанести ответный удар, резко выступая против организации Мавзолея (в этом вопросе его активно поддерживала Крупская). Но Сталин и тут переиграл противника. Мумификацию образа Ленина он начал с бальзамирования его тела.

Тогда Троцкий попытался перехватить инициативу на том участке, где был традиционно сильнее, – в области печатной полемики. В 1924 г. он пишет статью «Уроки Октября», где с присущим ему блеском раскрывает механизм Октябрьского переворота, распределяя роли по принципу: Ленин – вне конкурса, я – самый крутой, Зиновьев и Каменев – трусы, Сталин – вообще никто. Желая усилить эффект, Троцкий использовал в статье некоторые тезисы ленинского завещания. И это была роковая ошибка. В личных целях Троцкий нарушил заговор партийного молчания, и против него ополчилась вся советская верхушка.

На пленуме 1925 г. Сталин предложил сместить Троцкого с поста председателя Реввоенсовета, выбивая из рук врага главное оружие – власть над армией. Под угрозой вывода из Политбюро Троцкий подчиняется партийной дисциплине.

Охота на льва

Накануне XV съезда первого из соратников Ленина исключают из партии, а в январе 1928-го высылают в Алма-Ату. Через год Сталин решил, что этого недостаточно, и Политбюро послушно голосует за высылку Льва Давыдовича из страны.

На первых порах единственной страной, согласившейся принять изгнанника, была Турция.

Четыре года в Турции, затем Франция, Норвегия и, наконец, Мексика. В 1932 г. Троцкий лишается советского гражданства и уже в статусе политэмигранта ведет активную и беспощадную войну против Сталина на страницах зарубежной печати. Иосиф Виссарионович в долгу не остался. Всех, кто был хоть как-то связан с Троцким, арестовали и уничтожили. А вскоре дошла очередь и до него самого.

Лев Троцкий в статье «За стенами Кремля», опубликованной в 1938 г. в эмигрантском журнале «Бюллетень оппозиций», утверждает, что Сталин имел в своем распоряжении достаточно компрометирующих данных на М. И. Калинина и К. Е. Ворошилова, чтобы их шантажировать на полную послушность; Калинин, ставший после смерти Я. М. Свердлова в 1919 г. Председателем ЦИК, то есть формальным главой СССР, был в составе Политбюро представителем интересов крестьянства. Как пишет Троцкий, Калинин в первые годы своего председательства в ЦИК вел себя очень скромно. «Но со временем и под влиянием формальной власти он приобрел рутину “государственного человека” и перестал робеть перед профессорами, артистами и особенно артистками. Мало посвященный в закулисную сторону жизни Кремля, я узнал о новом образе жизни Калинина с большим запозданием и притом из совершенно неожиданного источника. В одном из советских юмористических журналов появилась, кажется в 1925 г., карикатура, изображавшая – трудно поверить! – главу государства в очень интимной обстановке. Сходство не оставляло места никаким сомнениям. К тому же в тексте, очень разнузданном по стилю, Калинин назван был инициалами М. И. Я не верил своим глазам. “Что это такое?” – спрашивал я некоторых близких мне людей, в том числе Серебрякова. “Это Сталин дает последнее предупреждение Калинину” – “Но по какому поводу?” – “Конечно, не потому, что оберегает его нравственность. Должно быть, Калинин в чем-то упирается”»^[1].

После такого «предупреждения» Калинин, по словам Троцкого, перестал упираться и постепенно стал полностью послушен воле Сталина, подписывая в форме указов любой его проект. Указы Центрального исполнительного комитета СССР имели силу закона и подписывались председателем и секретарем. Секретарем ЦИК много лет был друг Сталина А. С. Енукидзе, которого он держал под полным контролем. Чтобы такой указ-закон вступил в силу, было достаточно этих двух подписей. Формально считалось, что этот закон принят голосованием всех членов Президиума ЦИК, но на практике согласие большинства членов Президиума ЦИК получали телефонным опросом. Телефонный опрос был обычным методом принятия и указов Президиума Верховного Совета СССР, и этот быстрый способ преобразования директив Сталина в законодательные акты обеспечивался Калининым.

Троцкий также утверждал, что к 1928 г. ему стало известно, что «у Сталина есть особый архив, в котором собраны документы, улики, порочащие слухи против всех без исключения видных советских деятелей. В 1929 г. во время открытого разрыва с правыми членами Политбюро, Бухариным, Рыковым и Томским, Сталину удалось удержать на своей стороне Калинина и Ворошилова только угрозой порочащих разоблачений»^[2].

Как способ, гарантирующий политику полной послушности подчиненных, эта «технология власти» достаточно широко распространена. Группа секретных осведомителей Сталина могла быть очень небольшой. Важным для такой группы был доступ к любым архивам, что давало возможность для сбора информации среди обслуживающего персонала кремлевской элиты и работников охраны этой же элиты. По воспоминаниям бывшего личного секретаря Сталина Бориса Бажанова, бежавшего за границу через Туркестан и Персию в 1928 г., в 20-е гг. двое из личных секретарей-помощников Сталина, Григорий Каннер и Лев Мехлис, были главными организаторами этой осведомительной сети^[3]. Каннер был расстрелян в 1937 г. Очевидно, он слишком много знал. Мехлис оставался доверенным Сталину человеком до смерти вождя, а в 1930–1937 гг. занимал ключевой для Сталина пост редактора «Правды». В последующем осведомительская сеть Сталина работала в основном через так называемый Секретный отдел ЦК, переименованный в Особый сектор ЦК в 1934 г. С 1930 по 1952 г. бессменным заведующим этим отделом был А. Н. Поскребышев. Он был одним из наиболее преданных Сталину людей, но и его преданность цементировалась шаткостью политического основания. Жена Поскребышева была арестована, так как являлась родной сестрой жены сына Троцкого. Самого Поскребышева «обеспечили» через НКВД новой женой. По линии НКВД Сталин получал интересующую его информацию через начальника своей личной охраны генерала Н. С. Власика, который одновременно был также и начальником охранной службы НКВД. Рядовые охранники и шоферы других членов Политбюро находились в подчинении у Власика. Он стал охранником Сталина еще со времен Гражданской войны. У Власика были проблемы и с женщинами, и с деньгами, но Сталин ему все прощал до 1952 г.

Ключевые фигуры в репрессивном аппарате Сталина – Генрих Ягода, Николай Ежов и Берия – также обладали достаточно «темным» прошлым (в период до 1920 г.) и моральными проблемами, которые в случае Ежова и Берии имели хорошо доказанный к настоящему времени характер сексуальных патологий. Сталин выдвинул этих людей на высшие посты в НКВД не потому, что он ничего об этом не знал, а потому, что понимал, что именно это сделает их послушными исполнителями любых преступных акций. По сравнению с их должностными преступлениями сексуальные не добавляли слишком много к сделанному по отношению к этим палачам историческому приговору. Выбор людей для организации массового террора не мог проводиться по моральным критериям. Такое же объяснение историки сталинских репрессий дают и полной послушности воле Сталина Генерального прокурора СССР в период террора Андрея Вышинского. Вышинский был до 1921 г. членом меньшевистской фракции в РСДРП. Он начал работу как юрист еще в 1913 г. и был прокурором-меньшевиком уже в период Временного правительства Керенского. Имелись сведения о том, что летом 1917 г. он выписывал в Москве ордера на аресты большевиков^[4]. После победы большевиков в октябре 1917 г. было достаточно оснований для того, чтобы обвинить Вышинского в контрреволюционной деятельности. Однако Сталин, знавший Вышинского с 1908 г., когда они вместе оказались в бакинской тюрьме^[5], обеспечивал ему алиби. Такое же алиби Сталин обеспечивал и Берии по поводу его службы в контрразведке в независимом Азербайджане в 1918–1920 гг. Была создана легенда о том, что Берия был там в качестве секретного агента от большевиков бакинской организации.

20 мая 1940 г. два десятка боевиков, переодетых в полицейскую форму, пошли на штурм виллы Троцкого в пригороде Мехико. И хотя этот дом больше напоминал крепость, нападавшие смогли проникнуть внутрь. Спальня хозяина была изрешечена в клочья, но Троцкий с супругой скатились с кровати и забились в дальний угол, избежав смерти. Налет наделал много шума. Дело было взято под личный контроль президента Мексики. Выяснилось, что командовал террористами известный художник и убежденный сталинист Давид Альфаро Сикейрос.

На самом деле главным организатором нападения выступал чекист Леонид Эйтингон. В Москве он стоял во главе специального отдела, созданного для устранения Троцкого, и лично курировал акцию Сикейроса. Когда она провалилась, был использован запасной вариант. Уже давно в окружение Троцкого был введен Хайме Рамон Меркадер дель Рио. Первоначально его заданием был лишь план дома, но теперь Меркадеру пришлось сыграть главную роль. 20 августа он явился в кабинет Троцкого с просьбой посмотреть наброски статьи. Когда Лев Давыдович склонился над столом, Меркадер нанес свой исторический удар альпинистским ледорубом. Консилиум лучших врачей и срочная операция не помогли. 21 августа Лев Троцкий скончался.

* * *

В своей партии со Сталиным Троцкий получил смертельный мат. Он был сильной фигурой, но у противника оказалось слишком много пешек, причем одна из них с ледорубом. Сталин победил. Однако времени на торжество у него оставалось немного. Пройдет каких-то тринадцать лет, и сам «отец народов» будет жалким паралитиком лежать в луже собственной мочи, тщетно ожидая помощи от перепуганных и озлобленных соратников.

А. Авторханов в книге «Технология власти», изданной в 1976 г., ссылаясь на слухи и неидентифицированные источники, приводит некоторые детали подобного морального шантажа, которые обеспечивали Сталину «преданность» некоторых высших партийных и государственных чиновников. Согласно этим данным, Андрей Андреев, верный Сталину член Политбюро с 1926 по 1952 г. (в 1926–1932 гг. кандидат в члены ПБ), до 1917 г. был меньшевиком и «оборонцем» (т. е. поддерживал участие России в войне), а после революции был уличен в растрате денег одного из профсоюзов^[6].

Для наиболее близких к Сталину в 1952 г. членов Политбюро, Маленкова, Берии и Хрущева, не могла быть секретом эта технология создания полной лояльности вождю. Они сами были прочно привязаны к нему мафиозным принципом круговой поруки и тайными «досье», которые, в чем они были уверены, имелись в распоряжении Сталина. Берия в период его работы в НКВД Грузии и в НКВД СССР сам участвовал в обеспечении Сталина подобной информацией. Маленков, бывший в 1934–1939 гг. заведующим отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б), также по характеру своей работы должен был не только формировать подобные «досье», но и активно использовать их для решения судьбы того или иного ответственного работника. Маленков в этот период не был ни членом, ни кандидатом в члены ЦК ВКП(б), но его роль в репрессиях 30-х гг. была ключевой. Сталин наделил Маленкова в этот период чрезвычайными правами, и он часто вместе с Ежовым составлял планы репрессивных кампаний в республиках и областях СССР. Маленков был как бы представителем партийного аппарата в НКВД. После войны именно Маленков и Берия организовали в 1949–1950 гг. репрессивные кампании в Ленинграде и в Москве, завершившиеся физической ликвидацией члена Политбюро Н. А. Вознесенского, секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова и большого числа ответственных партийных работников Ленинграда. Хрущев также был не пассивным, а активным участником репрессивных кампаний 30-х и 40-х гг. В 1935–1938 гг. он руководил репрессиями в Москве и, как первый секретарь МК и МГК, был членом «московской тройки», утверждавшей смертные приговоры по представлениям НКВД. После назначения на пост первого секретаря. ЦК КП(б) Украины в 1938 г. Хрущев руководил репрессивными кампаниями и депортациями из западных областей Украины, присоединенных к СССР в 1939 г. Борьба с украинским национализмом была особенно беспощадной в 1944–1949 гг. Напутствуя его, Сталин предложил: «Подбери себе людей в помощь». В своих воспоминаниях Никита Сергеевич писал, что в Украине к этому времени словно Мамай прошел. Не было ни одного секретаря обкома или председателя облисполкома и даже отсутствовал председатель Совнаркома. Не было заведующих отделами обкомов и горкомов партии. В ЦК Компартии Украины тоже не было ни одного заведующего отделом: все сидели в тюрьме или были расстреляны. Вот такую картину встретил новый руководитель большевиков Украины.

Правда, в своих мемуарах тот самый Хрущев, который потряс весь мир своим докладом о преступлениях Сталина на XX съезде КПСС, умолчал о том, что вскоре после приезда в Киев отправил Сталину телеграмму с просьбой разрешить расстрелять еще 20 тыс. человек.

Приехавшие с новым секретарем ЦК были расставлены на ключевых постах – Бурмистенко стал вторым секретарем ЦК, Коротченко – председателем Совнаркома, Успенский – наркомом внутренних дел, Сердюк – секретарем Киевского обкома. Встал вопрос о кандидатуре на пост первого секретаря Днепропетровского обкома. Этот регион играл важную политическую и экономическую роль. Хрущев попросил Сталина направить туда Семена Задионченко, работавшего в то время и. о. председателя Совнаркома Российской Федерации. «Это человек проверенный, – говорил Сталину Никита Сергеевич, – энергичный, опытный – такой подойдет». Сталин тоже знал Задионченко и выразил свое согласие: «А что? Он будет хорошим секретарем обкома. Давайте его возьмем, он там в Совнаркоме занимается только дублированием постановлений Совнаркома СССР». Так Семен Задионченко оказался в кресле первого секретаря Днепропетровского обкома, затем вошел в состав Политбюро Компартии Украины. Характеризуя его деятельность в своих воспоминаниях, Хрущев писал: «Задионченко работал в Днепропетровске хорошо, справлялся с делом. Он умный человек, отличный организатор, непоседа, не кабинетный по характеру работник».

Однако вскоре произошел такой случай. В Одессе проходила областная партийная конференция. На ней присутствовал председатель Совнаркома республики Демьян Коротченко. Возвратившись в Киев, он рассказал Хрущеву о своих впечатлениях от поездки и поведал о таком эпизоде. В перерыве к нему подошел какой-то делегат конференции и спросил: «Как поживает мой дядя?» Коротченко не понял: «Какой дядя, кто дядя?» Тот отвечает: «Задионченко – мой дядя». Посмотрел Коротченко на этого человека – внешне очень похож на еврея. Задионченко же украинец, какое может быть кровное родство? «Задионченко – мой дядя, – повторил делегат, – передайте ему привет». «Фамилия того человека была Зайончик», – продолжал свой рассказ Хрущеву Демьян Коротченко.

Хрущев в своих воспоминаниях писал: «В то время происходило бурное разыскивание всяких родословных, чтобы не затесались в наши ряды какие-то враги. Я и сказал: “Лучше всего спросим у самого Задионченко”, и попросил Бурмистенко побеседовать с ним. Они старые знакомые. Поговорит и скажет, что мы просим откровенно обо всем рассказать».

Бурмистенко вызвал попавшего под подозрение секретаря обкома. Однако тот настойчиво доказывал, что он именно Задионченко, украинец, никакого племянника Зайончика у него в Одессе нет. Предоставим опять слово Хрущеву: «Тогда мы посчитали своим долгом выяснить, чтобы не оказаться в дураках; мы вовсе не считали, что это какая-то клевета. Ведь Зайончик гордился дядей и передавал ему привет». Для выяснения всех обстоятельств Хрущев привлек НКВД. Впрочем, чекисты еще раньше подключились, ибо обо всех событиях узнавали, как правило, первыми.

НКВД не потребовалось больших усилий, чтобы установить истину и расследовать некоторые факты из биографии первого секретаря Днепропетровского обкома партии. Вскоре нарком внутренних дел Украины Успенский представил Хрущеву детальную справку, в которой сообщалось: Задионченко родился в 1898 г. в местечке Ржищев Киевской губернии в еврейской семье. Отец его был кустарем-жестянщиком, мать работала на табачной фабрике в Кременчуге, куда семья переехала. Отец вскоре умер, через некоторое время мать заболела туберкулезом и тоже умерла. Задионченко – тогда Шимона Зайончика – приютила семья ремесленника, которая и без него бедствовала, жила в крайней нищете. Подросток был предоставлен сам себе, рос на улице, там же и воспитывался. Кормился за счет того, что находились добрые люди, которые жалели бедного сироту. В шестнадцать лет поступил работать на табачную фабрику, где когда-то трудилась его мать. Революция и Гражданская война не прошли мимо Шимона. Как-то через Кременчуг проходил кавалерийский полк Красной армии, и Шимон примкнул к этой части. Он проявил себя смелым бойцом. В полку в основном служили украинцы, и Шимон решил тоже стать украинцем. В 1919 г. он вступил в РКП(б), при этом назвался Семеном Борисовичем Задионченко. Так исчез еврей Шимон Зайончик, а взамен появился украинец, член Коммунистической партии Семен Задионченко.

После Гражданской войны Семен учился, работал, медленно, но верно продвигался по служебной лестнице. Он прошел все стадии партийной карьеры – инструктор, завотделом райкома партии. В 1936 г. стал секретарем Бауманского райкома ВКП(б) Москвы. В столице Задионченко еще в 1931 г. близко познакомился с Хрущевым, когда тот был секретарем Бауманского райкома, Задионченко там заведовал отделом. Никита Сергеевич во многом способствовал его успешной карьере.

Но вернемся опять в 1938 г. Хрущев вызвал к себе первого секретаря Днепропетровского обкома и сообщил ему:

– Товарищ Задионченко! Товарищ Бурмистенко беседовал с вами, вы все отрицали, а теперь мы сами все узнали. Помог НКВД. Зачем вы сами себе вредите? Нет никакой нужды скрывать свое прошлое.

И, по рассказу Хрущева, Задионченко просто стал рыдать. Потом он сказал:

– Да, я не имел мужества рассказать правду сразу же. А теперь не знаю, что со мной будет. Раскаиваюсь, что скрыл эти факты из своей биографии, но никакого злого умысла я, конечно, не имел. Скрыл, потому что уже много лет ношу фамилию Задионченко, и даже моя жена не знает, что я еврей.

Выслушав это объяснение, Хрущев сказал:

– Давно надо было все рассказать, а сейчас сложнее. К этому делу подключился НКВД. И именно оттуда мы получаем документы. Возвращайтесь в Днепропетровск, работайте, никому ничего не говорите, даже своей жене, а я доложу в ЦК.

Хрущев позвонил Маленкову, который ведал в ЦК кадрами и хорошо знал Задионченко, довольно часто общался с ним. Маленков сказал: «Надо доложить товарищу Сталину. Когда появишься в Москве, сам это сделай».

Однако Успенский, нарком внутренних дел Украины, успел уже сообщить Ежову о возникшем деле Задионченко во всех подробностях. Когда Хрущев приехал в Москву, Маленков ему сообщил: «Имей в виду, что Задионченко, по-твоему, еврей, а Ежов говорит, что он поляк». Тогда как раз было время охоты на поляков: в каждом из них видели агента вражеской разведки. По словам Хрущева, он на это ответил: «Ну как же можно так говорить? Я теперь точно знаю, что он еврей. Мы даже знаем синагогу, где совершался еврейский религиозный обряд после его рождения».

Никиту Сергеевича принял Сталин. Вождь уже был осведомлен о возникшем «деле Задионченко». Вот как Хрущев описывает реакцию Сталина: «“Дурак, – сказал Сталин, – надо было самому сообщить: ничего бы не случилось. Вы не сомневаетесь в его честности?” Отвечаю: “Конечно, не сомневаюсь. Он честный коммунист, преданный партии. Теперь пытаются сделать из него польского шпиона”. – “Пошлите их к черту, – сказал Сталин, – защищайте его”. Отвечаю: “Буду защищать с вашей помощью”».

Далее Хрущев сокрушается и пишет в своих мемуарах: «Из-за такой смены фамилии чуть не произошла беда с преданным партийцем. Не знаю, зачем он менял фамилию? Может быть, красноармейцы подшучивали над ним как еврейским мальчиком, а он хотел избавиться от этих неприятных шуток».

Как это ни странно, но «разоблачение» Задионченко осталось без последствий. Он тогда был чуть ли не единственным евреем в высшем эшелоне партийного руководства: на постах первых секретарей обкомов к концу 1937 г. практически не осталось евреев: всех уничтожили. Возможно, тогда Сталину, в душе которого всегда сидел антисемит, понравилось, что Шимон Зайончик «выписался» из евреев и «приписался» к украинцам. Задионченко остался на своем посту. Более того, на XVIII съезде партии был избран членом ЦК. В то время состав Центрального комитета был довольно ограничен, в него не вошли даже некоторые первые секретари ЦК республик.

Так что карьера Семена Задионченко успешно продолжалась. Именно он «запустил на партийную орбиту» будущего генсека Леонида Брежнева. Как-то во время посещения Днепродзержинска первый секретарь обкома заприметил молодого и энергичного заместителя председателя горсовета. Он тут же предложил Брежневу перейти на работу в обком заведующим одним из отделов. В феврале 1939 г. Брежнева по предложению Задионченко утверждают секретарем обкома по пропаганде, а затем третьим секретарем.

Когда началась Великая Отечественная война, Задионченко уходит в армию. Его назначают членом Военного совета Южного фронта. Вместе с ним Брежнев – заместитель начальника политуправления этого фронта. Однако на фронте Задионченко пробыл недолго. Сталин довольно высоко оценивал его способности организатора производства, умеющего вникать в детали и вместе с тем решать сложные хозяйственные проблемы. С декабря 1941 г. С. Задионченко – первый секретарь Башкирского обкома партии. На территории этой автономной республики размещаются многие эвакуированные с запада предприятия, в том числе авиационные заводы, предприятия по производству вооружений, строятся нефтеперерабатывающие заводы. В такой сложной обстановке в полной мере проявились организаторские качества Задионченко. Работая в Башкирии, а с января 1943 г. – первым секретарем Кемеровского обкома, он успешно выполняет многие задания Государственного комитета обороны по расширению производства военной продукции. После войны Задионченко переводят на работу в Москву инспектором ЦК ВКП(б). У него устанавливаются дружеские отношения со многими высшими партийными функционерами, ему протежирует Маленков, с которым Задионченко теперь постоянно общается. Неоднократно по конкретным вопросам он докладывает на заседаниях Политбюро и Оргбюро ЦК, а бывало – и лично Сталину.

В 1949 г. в разгар антисемитской компании, проходившей под флагом «борьбы с космополитизмом», естественно, вспомнили, что в самом ЦК сидит еврей, который пожелал числиться украинцем. Задионченко удаляют из аппарата ЦК, правда, назначают на довольно высокий пост первого заместителя министра заготовок СССР.

В 1951 г. по ходатайству Маленкова и с санкции Сталина Задионченко снова возвращают в аппарат Центрального комитета партии: помогают старые связи, высокие деловые качества, а главное – умение приспособиться к жестоким реалиям высшей партноменклатуры. Некоторых «руководящих евреев», поменявших свою национальность в документах, в этот период разгара антисемитизма подвергли жестоким наказаниям. Так, директор Московского завода малолитражных машин А. М. Баранов с позором был снят с работы. Его обвинили в том, что начиная с 1919 г. он скрывал свою национальность и «незаконно» именовал себя вместо Абрама Моисеевича Алексеем Михайловичем.

Задионченко не трогают: он лично известен вождю, и Сталин его ценит. В аппарате ЦК он «единственный ответственный работник еврейского происхождения, хотя и отрекшийся от этого». И конечно, чувствует себя Задионченко не очень уютно: антисемитский шабаш набирает все новые обороты. Однако он высидел, выстоял, дождался лучших, во всяком случае более спокойных, для него времен. После смерти Сталина ситуация в стране стабилизировалась. Правда, антисемиты, которыми буквально кишел ЦК, не угомонились. Пытаются и без вождя проводить его «генеральную линию». И Задионченко часто ощущает это на себе. Однако новый первый секретарь ЦК Хрущев относится к нему благосклонно, и Семен продолжает работать в центральном партийном аппарате.

В феврале 1956 г. секретарем ЦК КПСС становится выдвиженец Задионченко Леонид Брежнев, который у Хрущева в особом фаворе. На первых порах Брежнев часто приглашает Задионченко к себе, советуется по многим вопросам. Отличительной особенностью Леонида Ильича было то, что друзей своих он всегда помнил, не оставлял без поддержки. Задионченко никогда не был его близким другом, но все же Брежнев не забывал, что именно ему он обязан успешным началом своей карьеры. В 1958 г. Семен Борисович отметил свое 60-летие. Его поздравили Хрущев и Брежнев, наградили в связи с юбилеем орденом. Однако вскоре после юбилея Задионченко покидает ЦК, переходит на работу в Совет Министров РСФСР.

В 1972 г. Семен Борисович скончался. Под опубликованным в газетах некрологом стояли подписи Брежнева и других партийных руководителей^[7].

Операция «Философским пароход»

По словам главы Управления регистрации Архивного фонда ФСБ России В. Христофорова, в силу ряда обстоятельств этот исторический факт до настоящего времени остается своеобразной terra incognita в истории русской культуры XX в. Этим объясняется издание лишь в 2005 г. книги «Высылка вместо расстрела: депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ, 1921–1923», которая сопровождается соответствующими комментариями.

«К интеллигенции я симпатии не питаю»

В 1921–1922 гг. аресты, высылки и расстрелы политических противников большевиков стали обычным делом. К числу своих противников те относили не только меньшевиков, эсеров и т. п., но и многих представителей интеллигенции. Любопытно признание, сделанное Лениным в 1921 г., в беседе с художником Ю. Анненковым, работавшим над портретом вождя: «Вообще к интеллигенции, как вы, наверное, знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг “ликвидировать неграмотность” отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению новой интеллигенции. Ликвидировать безграмотность следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель – вполне практическая».

В мае 1921 г. в важнейших центральных учреждениях составлялись досье на каждого «антисоветского элемента» и те или иные «контрреволюционные» явления. Были созданы «бюро содействия ГПУ» (БС). Их деятельность проходила в обстановке строгой секретности, и вся информация о ней концентрировалась в спецотделе ГПУ. К августу 1922 г. БС работали в 45 учреждениях, куда были направлены специальные инструкции.

Идею высылки представителей оппозиции за границу выдвинул Ленин, ознакомившись со статьей экономиста Бруцкуса в петроградском журнале «Экономист». В ней автор предрекал крушение социалистической экономики и предлагал меры по ее преобразованию в связи с введением НЭПа. Ленин почему-то увидел в этом дельном предложении угрозу НЭПу и 19 мая 1922 г. в письме Дзержинскому назвал журнал «явным центром белогвардейцев», уточнив: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих военных шпионов изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу». Помнится, авторы вузовских учебников истории КПСС отмечали, что после Гражданской войны началось масштабное воплощение в жизнь философских идей марксизма-ленинизма, и в качестве примера называли статью Ленина «О значении воинствующего материализма», написанную в марте 1922 г.

Но почему-то обходили молчанием тот факт, что в этой работе, по сути, была сформулирована идея «вежливенько препроводить» за рубеж кое-кого из «духовной элиты».

27 марта 1922 г. в политическом отчете XI съезду РКП(б) Ленин подчеркивал: «Мы год отступали. Мы должны теперь сказать от имени партии: достаточно! Та цель, которая отступлением партии преследовалась, достигнута… Теперь цель выдвигается другая – перегруппировка сил». Частью этой перегруппировки и было изгнание из страны представителей интеллигенции, не одобрявших большевистского террора. Разумеется, эти мероприятия Ленин планировал и осуществлял не один: он опирался на партийно-государственный аппарат и своих ближайших сподвижников – Зиновьева, Троцкого, Каменева, Сталина, Калинина. Особая роль отводилась ГПУ – Дзержинскому, Менжинскому, Уншлихту, Дерибасу, Манцеву, Ягоде. Сегодня по-новому воспринимаются указания Ленина о дополнениях к Уголовному кодексу и его записка, адресованная наркому юстиции Д. Курскому: «Добавить право замены расстрела высылкой за границу, по решению Президиума ВЦИКа на (срок или бессрочно)» и «Добавить: расстрел за неразрешенное возмущение из-за границы».

Спустя некоторое время Ленин направляет Железному Феликсу письмо, в котором разъясняет, какую подготовительную работу к изгнанию интеллигенции следует провести карательным органам. Помимо ряда указаний, касавшихся сотрудников ВЧК и отдельных литераторов-коммунистов, в письме содержалось требование поручить систематический сбор сведений о политической платформе и деятельности профессоров и писателей «толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ».

Этим человеком – «продавцом билетов» на «философский пароход» – стал чекист Я. С. Агранов, надзиравший за искусством и назначенный начальником Особого бюро по делам административной высылки антисоветских элементов и интеллигенции. Как отмечает автор книги «Рассекреченный Ленин» А. Паташев, можно предположить, что именно вышеупомянутое ленинское письмо положило начало сбору на Лубянке досье на каждого свободомыслящего интеллигента, которого следовало рассматривать как «пособника Антанты».

Вожди дали отмашку на шельмование «кандидатов на высылку» большевистскими публицистами и прочими борзописцами, выслуживавшимися перед властью. Высланный петроградский журналист Н. Волковыский вспоминал: «Сегодня на безбожном фронте ругали философа Н. О. Лосского, завтра – на хозяйственном – Б. Д. Бруцкуса, послезавтра – на идеолого-публицистическом – А. С. Изгоева или А. Б. Петрищева… Рубилось с плеча, доносилось – от всего продажного сердца». 2 июля 1922 г. «Правда» опубликовала статью Л. Д. Троцкого под программным заголовком «Диктатура, где твой хлыст?». В ней Юлий Айхенваль, автор книги «Поэты и поэтессы», содержавшей оценки поэмы Блока «Двенадцать», стихов Анны Ахматовой и расстрелянного Николая Гумилева, назывался «подколодным эстетом». Троцкий призывал «хлыстом диктатуры заставить айхельвальдов убраться… в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежали по праву со всей своей эстетикой и со своей религией». Это предложение вполне отвечало намерениям Ленина.

16 июля 1922 г. Ильич пишет письмо в ЦК с предложением арестовать и выслать без объяснения причин несколько сот представителей интеллигенции. На следующий день в письме Сталину Ленин упоминает А. Потресова, А. Изгоева-Ланде и всех сотрудников журнала «Экономист», В. Розанова («враг хитрый»), Н. Вигдорчика, Л. Радченко с дочерью («понаслышке злейшие враги большевизма»), Н. Рожкова («надо выслать: неисправим»), С. Франка («автор “Методологии меньшевизма”»). «Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго», – пишет Ленин.

Только в 1922 г. Политбюро около трех раз обсуждало вопрос об отношении к представителям непролетарских партий и колеблющейся интеллигенции и меры по их депортации. В августе были проведены аресты и обыски в Москве, Петрограде, в Казани и на Украине. Темпы высылки тормозились лишь из-за болезни Ленина. 18 августа 1922 г. в секретариат председателя Совнаркома были переданы списки, утвержденные Политбюро. А в конце августа Ленин пишет заместителю начальника ГПУ И. Уншлихту записку с просьбой вернуть ему бумаги с пометками, кто выслан, кто сидит, кто и почему избавлен от высылки. Вождь постоянно следил за ходом подготовки высылки интеллигенции. Статс-секретарь ФСБ России Владимир Шульц утверждает: «Высылка интеллигенции в 1922 г. из Советской России была не акцией Политбюро ЦК и ГПУ, а акцией Политбюро, выполненной силами ГПУ, которое было инструментом в руках партии в борьбе с теми, кого посчитали инакомыслящими».

«Безымянная» элита

Чтобы принизить авторитет высылаемых и умалить значимость совершенной акции, в «Правде» было сообщено о том, что среди высылаемых наиболее активных контрреволюционных элементов – профессуры, врачей, агрономов, литераторов – почти нет крупных научных имен. Это было ложью.

В. Костиков, автор книги «Не будем проклинать изгнание», отмечает характерную деталь в судьбе изгнанников: «В отличие от писателей, известность которых фактически не выходила за круг эмиграции, работы русских философов получили в Западной Европе широкое распространение. Их знали не только в русских кварталах Берлина и Парижа – они сделались величинами мирового масштаба, а русская философская мысль благодаря их трудам стала частью культуры человечества».

Только на пароходе «Oberbürgermeister Haken», отплывшем 29 сентября из Петрограда, среди пассажиров были философы Н. Бердяев, В. Франк, И. Ильин, С. Трубецкой, Б. Вышеславцев, А. Кизеветтер, М. Ильин (Осоргин), А. Угримов, В. Зворыкин. 19 сентября 1922 г. на пароходе из Одессы в Константинополь отправились представители украинской интеллигенции историк А. В. Флоровский и физиолог Б. П. Бабкин. 16 ноября 1922 г. из Петрограда отплыл пароход «Preussen», на котором в изгнание отправились Н. Лосский, Л. Карсавин, И. Лапшин, академик Н. Котляревский, профессора Ф. Левинсон-Лессинг и М. Кирпичев, математик Д. Селиванов. 3 декабря 1922 г. в Берлин прибыли 60 человек, депортированных из Грузии. Высылки проводились также пароходами из Одессы и Севастополя и поездами из Москвы – в Латвию и Германию. М. Г. Главацкий, автор книги «“Философский пароход”: год 1922-й», отвергает утверждение о том, что большинство высланных «на Западе принципиально нового не создали». На примере Н. Бердяева он доказывает обратное. Работы Бердяева были переведены на двадцать языков, а их общий список насчитывал пятьсот названий.

Значительны результаты научной работы почти всех пассажиров «философского парохода». Обруганный Троцким Юлий Айхенвальд, оказавшись в Берлине, читал лекции в Русском научном институте и вскоре был избран профессором этого института. Его приглашали периодические издания в качестве постоянного обозревателя литературного отдела. Узнав о безвременной смерти Юлия Айхенвальда (1928), Бунин в некрологе писал: «Вот и последний… Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя… Что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни – он был таким».

Среди высланных в 1922 г. был Борис Осипович Харитон, отец одного из будущих создателей советской атомной и водородной бомбы Юлия Харитона. Сперва он редактировал в Берлине популярный журнал «Сполохи», с 1924 г. был в Риге редактором еврейской русскоязычной газеты «Народная мысль», затем до 1940 г. редактировал крупнейшую в Прибалтике вечернюю газету «Сегодня». Б. О. Харитон был редактором вышедших в Риге собраний сочинений Лермонтова, Толстого, Тургенева, Пушкина. В ноябре 1936 г. русская эмиграция отметила его 60-летие, а в 1940 г. Б. О. Харитон был арестован в Латвии органами НКВД СССР и осужден на семь лет лагерей. Знаменитый советский физик так и не узнал о судьбе своего отца.

Еще в 1921 г. президент Академии наук А. Карпинский предупреждал Ленина о пагубных последствиях для развития науки в России расправ с талантливыми учеными.

Максим Горький писал о последствиях высылки 1922 г.: «Страна, лишившись своей интеллигенции, двигается вспять».

Из книги В.В. Зеньковского «История русской философии» читатель узнает: «Когда власть в 1922 г. изгнала из России виднейших представителей религиозной и философской мысли (С. Булгаков, Н. Бердяев, Б. Вышеславцев, И. Ильин, С. Франк, Л. Карсавин, Н. Лосский), их философское творчество, затихшее в России, расцвело как раз в эмиграции, дав целый ряд замечательных трудов… Философы, оставшиеся в России (Лопатин, скончавшийся от голода, Флоренский, сосланный в Сибирь, Шпет, отправленный в ссылку, замолчавший Лосев, судьба которого осталась неизвестной), сошли со сцены…»

Советская власть сочла необходимым подчеркнуть, что высылка интеллигенции является первым предупреждением инакомыслящим: большевики будут ценить лояльных представителей старой интеллигенции, но будут на корню пресекать любую попытку открытой или тайной борьбы с рабоче-крестьянской властью. Параллельно с арестами и высылкой интеллигенции внимание властей было направлено и на студентов вузов: были приняты новые правила приема в высшие учебные заведения, ужесточены требования к социальному происхождению абитуриентов. Аресты не миновали и студенческую среду.

Подготовка к высылке проводилась в условиях строгой секретности. Только в конце августа 1922 г. завеса была приоткрыта. В интервью, данном американской журналистке Луизе Брайант, вдове автора известной книги «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида, Лев Троцкий объяснил: «Те элементы, которые мы высылаем и будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они – потенциальное оружие в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений – а они, несмотря на все наше миролюбие, не исключены – все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага, и мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сами в спокойный период выслать их заблаговременно, и я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением». Говоря это, «демон революции» вряд ли мог предвидеть, что в 1929 г. его также вышлют из страны.

Н. О. Лосский, автор «Истории русской философии», вспоминал: «На пароходе с нами находился отряд чекистов. Поэтому все чувствовали себя скованно и не выражали своих чувств и мыслей. Только после Кронштадта, когда пароход остановили и чекисты на лодках покинули корабль, уезжающие почувствовали себя более свободными. Однако угнетение от пятилетней жизни под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца два, живя за границей, мы все еще рассказывали об этом режиме и выражали свои чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего-то опасались».

Уходящему – Синай, остающимся – Голгофа…

Ленинскую линию в отношении интеллигенции усвоил и по-своему углубил Сталин, физически уничтожая цвет отечественной науки и культуры. Чего стоил один лишь его постулат об обострении классовой борьбы при продвижении к социализму.

Показательно, что В. Христофоров, задаваясь вопросом о том, была бы доля изгнанников лучше, останься они на родине, однозначно отвечает: «Уверен, что нет». Жизненный путь многих оставшихся в СССР ученых, философов, литераторов закончился в тюрьмах и лагерях. А. Флоренский и Г. Шпет были расстреляны в 1937 г., А. Слесарев и Л. Карсавин скончались в лагерях. Н. Кондратьев, один из тех, кто должен был уехать, но остался, был арестован, подвергнут жестоким пыткам и расстрелян 17 сентября 1938 г. Этот скорбный список можно продолжить…

Показательна в этом плане судьба профессора Московского университета и Института народного хозяйства им. К. Маркса Михаила Соломоновича Фельдштейна (1884–1938). Первый раз правовед М. Фельдштейн был арестован в феврале 1920 г. по делу «Всероссийского национального центра». В августе военный трибунал признал его «виновным в сотрудничестве с контрреволюционной организацией в целях свержения советской власти путем вооруженного восстания» и приговорил к расстрелу, замененному позже пожизненным заключением. Вскоре Фельдштейна, однако, освободили. Но 16 августа 1922 г. он был арестован вновь. Его обвинили в том, что он «с Октябрьской революции до настоящего времени не примирился с существующей в России рабоче-крестьянской властью, а, наоборот, занимался антисоветской деятельностью». Постановлением Коллегии ГПУ от 21 августа 1922 г. Фельдштейн был приговорен к высылке за границу, которая, однако, была отменена по его просьбе.

В 1922–1927 гг. М. С. Фельдштейн – сотрудник иностранного отдела ВСНХ, помощник редактора журналов «Советская торговля» и «Вопросы торговли». В третий раз его арестовали 26 ноября 1927 г. по обвинению в связях с сотрудниками иностранных миссий. Постановлением Коллегии ОГПУ от 11 декабря 1927 г. Фельдштейн был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде из Москвы. 22 мая 1932 г. дело в отношении него было прекращено, и он работал научным консультантом. 26 июля 1938 г. Фельдштейен был арестован в четвертый раз по обвинению в том, что «с 1921 г. до дня ареста являлся одним из руководителей подпольной кадетской организации в Москве», а также в том, что «вел на территории СССР разведывательную работу в пользу Германии». 20 февраля 1939 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день. В 1957 г. определением Верховного суда СССР дело в отношении М. С. Фельдштейна было прекращено за отсутствием состава преступления, он был реабилитирован посмертно. Но и тогда об этом никто, кроме ближайших родственников, не узнал. Во всяком случае, в изданной в 1997 г. «Российско-еврейской энциклопедии» Фельдштейну посвящены 10 строк, доведенных до 1921 г. Дальше не решились.

Известно, что высланный в 1922 г. видный экономист Б. Д. Бруцкус эмигрировал из Парижа в Палестину, где читал лекции в Иерусалиме. В 1923 г. в Берлине он издал книгу, в предисловии к которой писал: «Строй частной собственности и частной инициативы можно преобразовывать, но его нельзя разрушать, ибо на нем зиждется европейская цивилизация; его нельзя разрушать, ибо среди развалин ничего построить нельзя; его нельзя разрушать, ибо неизвестно, что собственно придется строить, ибо социалистический строй есть мера, в погоне за которой можно прийти не в обетованную землю, а в долину смерти…»

Бруцкус умер в 1938 г., успев написать о том, что оправдались его самые худшие опасения относительно коммунистического государства и созданной им социально-экономической системы.

Философ С. Франк поселился в Берлине, где стал доцентом и до 1932 г. был лектором Религиозно-философской академии, основанной Бердяевым. Приход нацистов к власти в Германии вынудил его с женой и сыном переехать в 1937 г. во Францию. Они пережили оккупацию в небольшом городке на юге этой страны. В ноябре 1945 г. Франк уехал к дочери в Англию, где и скончался в 1950 г.

Тема изгнания интеллигенции из Советской России и поныне продолжает интересовать как российских, так и зарубежных исследователей. В декабре 2002 г. на проходившей в Москве конференции «120 лет еврейской эмиграции» историк Вадим Телицын сделал доклад на тему «Судьбы евреев – пассажиров “философского парохода”». В 2003 г. в Санкт-Петербурге на набережной Лейтенанта Шмидта был установлен памятный знак с надписью: «С этой набережной осенью 1922 г. отправились в вынужденную эмиграцию выдающиеся деятели отечественной философии, культуры и науки». В 2007 г. был учрежден Международный кинофестиваль «Русское зарубежье», главным призом которого стало скульптурное изображение «философского парохода» работы Галины Шилиной^[8].

Коминтерн и его наследники

Большевики поделили человечество на «своих» и «чужих». «Своими» были фанатики идеи, верные ленинцы, «чужими» – остальные. Но были еще так называемые идиоты. «Полезные» служили режиму, от «бесполезных» избавлялись: сажали в ГУЛАГ, высылали из страны. «Более полезные» выбивались в элиту, «менее полезные» выпадали в «осадок», становились диссидентами и, в конце концов, разделяли участь «бесполезных». Профессоров и писателей, не приносивших выгоды режиму, Ленин объявил пособниками Антанты, шпионами и растлителями молодежи с вытекавшими из этого последствиями. Для коммунистов мир делится на два лагеря. «Всё дозволено в отношении к лагерю враждебному», – отмечал другой русский философ Николай Бердяев.

Даже полезному пролетарскому писателю Горькому не простили, что вскоре после революции он понял: «Ленин, Троцкий и другие вожди отравились гнилым ядом власти и будут подавлять свободу слова и личности».

Союз интеллигентов-марксистов с «лицами унылыми и постными от умственного голода» (по Мережковскому) и босяков-безбожников принес с собой тот новый порядок – мертвый позитивизм казенщины, паралич церкви и диктатуру босячества, – который вскоре назвали социалистическим строем, государством рабочих и крестьян.

«Полезные идиоты» из среды дооктябрьской немарксистской интеллигенции, прошедшей школу революционной демократии Чернышевского, который считал икону вредной, а красоту лишней, поверили в созидательный характер большевистского разрушительства. Это они травили Достоевского как реакционера и поднимали на щит реалистов-передвижников. Они составили несколько поколений конформистов.

Ленин по сути дела первым по-настоящему оценил скрытые возможности дезинформации. Держать в неведении значило держать в страхе, а страх помогал удерживать власть. Большевики научились так ловко посылать по всем направлениям розы ветров искаженную информацию о Стране Советов, что она, многократно отражаясь зеркалами «правдивых» средств массовой информации Запада, возвращалась и поражала бумерангом собственных сограждан, заставляя их принимать тоталитарную систему за светлое царство социальной справедливости, окруженное врагами капиталистами.

Советский режим разработал собственную технологию тотальной дезинформации. Она помогала дестабилизировать политические режимы в соседних странах, влиять на происходящие там политические процессы, заставлять Запад идти на уступки.

Преимущественное внимание уделялось Германии, особенно ее социал-демократическому движению. Оно постоянно находилось в поле зрения советских спецслужб. Ленин воевал с ренегатами по отдельности, обращая мощный пыл полемики то на Шейдемана, то на Каутского. Сталин решил разделаться с ними скопом, пустив в обращение термин «социал-предатели» и поставив тавро «социал-фашистов» на всей СДПГ, причем совершил эту историческую расправу руками немецких коммунистов, чем облегчил нацистам легальный захват власти. Новую линию партии вождь определил в сентябре 1924 г.:

«Фашизм – это боевая организация буржуазии, которая опирается на поддержку социал-демократии. Фашизм и социал-демократия не исключают друг друга; это не антиподы, а близнецы-братья».

Поскольку дискредитация СДПГ исторически не удалась, восточные спецслужбы попытались использовать в своих целях массовость социал-демократического движения на Западе. Они не отказались и от подрывных действий, поддерживая коммунистические и другие экстремистские группировки в целях дестабилизации этого движения слева и справа. В соответствии с требованиями момента делался акцент то на буржуазном характере социал-демократизма, то на совпадении его политики с интересами коммунистических и рабочих партий. Вокруг лидеров СДПГ плелись интриги, чтобы скомпрометировать их либо… помочь им победить на выборах.

Особое место в расколе единства в рядах рабочего движения принадлежит Коминтерну и руководству Советской России, а также в организации социалистической революции в Германии, которая стала одной из главных причин прихода к власти Адольфа Гитлера.

Современному читателю, если он не интересовался вопросами международного коммунистического движения, название Коминтерн мало что говорит. Поэтому вначале следует дать некоторые объяснения.

Коминтерн – так сокращенно назывался Международный союз коммунистических партий разных стран. Коммунистический интернационал был основан левыми партиями по инициативе В. Ленина в 1919 г. Для развития и распространения идей пролетарской революции. В разгар Второй мировой войны, в 1943 г., он был распущен.

Руководящим органом Коминтерна был периодически созываемый конгресс. Всего за время существования Коминтерна состоялось семь конгрессов. В период между конгрессами руководство Коминтерном осуществлял Исполнительный комитет (ИККИ). В разное время ИККИ возглавляли: Г. Зиновьев (1919–1926), Н. Бухарин (1926–1928), Г. Дмитров (1934–1943). Фактическое руководство Коминтерном осуществляли сначала В. Ленин, а затем И. Сталин.

Организационная структура Коминтерна полностью повторяла организационную структуру Российской коммунистической партии (большевиков) РКП(б).

Свою деятельность Коминтерн осуществлял через входящие в него коммунистические партии, а также через свои международные организации: Международную организацию помощи революционерам (МОПР), Интернационал красных профсоюзов (Профинтерн), Коммунистический интернационал молодежи (КИМ) и ряд других.

С помощью этих организаций ИККИ осуществлял подготовку вооруженных выступлений пролетариата в различных странах, а также разведывательную деятельность в пользу СССР

Важнейшей стороной деятельности Коминтерна являлась борьба с социал-демократическими партиями и движениями, которые, в свою очередь, создали в мае 1923 г. Единый рабочий социалистический интернационал (Социнтерн). В оценке кризиса капитализма социал-демократы тех лет мало чем отличались от коммунистов, но были противниками революций и отвергали диктатуру пролетариата.

В 1924 г. сначала Г. Зиновьев, а потом И. Сталин охарактеризовали социал-демократию как «крыло фашизма». Среди коммунистов, с легкой руки Зиновьева, получил распространение термин «социал-фашизм». Сталин неоднократно подчеркивал, что нужна «не коалиция с социал-демократией, а смертельный бой с ней».

С начала развития левой социал-демократии (большевизма) лидеры этого движения делали упор на пролетарскую революцию в Германии. Большевики-ленинцы считали, что революция в Россию придет через революции в наиболее промышленно развитых странах, на первое место среди них они ставили Германию. В конце XIX – начале XX в. это была страна с наиболее организованным рабочим классом, с самой многочисленной и авторитетной социал-демократической партией. В своих работах, написанных в начале Первой мировой войны, В. Ленин призывал к поражению России в войне и созданию условий для революции сначала в Германии, а затем в России.

Февральская революция в России и предложение, сделанное Ленину напрямую от имени германского правительства, об организации свержения в России существующего строя изменили взгляды Ленина, большевики перешли к подготовке и осуществлению пролетарской революции в России.

После Октябрьского переворота большевистские лидеры не оставили планы организации пролетарской революции в Германии и других странах Европы. В апреле 1918 г. В. Ленин писал:

«Победоносная пролетарская революция в Германии сразу с громадной легкостью разбила бы всяческую скорлупу империализма (сделанную, к сожалению, из лучшей стали…), осуществила бы победу мирового социализма, наверняка без трудностей или с легкими трудностями…»

Для реализации этих планов значительная часть средств, полученных от германского правительства на осуществление революции в России, была направлена на подготовку революции в Германии.

Выступление моряков в Киле и все последующие события, произошедшие в Германии, являются прямым следствием действий правительства Советской России. Поражение левоэкстремистских сил и создание демократического правительства Германии не убедило большевиков в необходимости пересмотра своих позиций по экспорту революции.

По решению ИККИ ЦК компартии Германии принял решение начать немедленную подготовку антиправительственной акции, способной «заставить массы прийти в движение». Воспользовавшись приказом обер-президента Саксонии Отто Герзинга о введении полиции на предприятия округа Галле-Мерзебург, а также объявлением осадного положения в Гамбурге, коммунисты попытались развернуть широкомасштабные действия, призвав 24 марта 1921 г. к общегерманской забастовке. Однако широкой поддержки немецкого народа это движение не получило и к 1 апреля полностью заглохло.

Германия, униженная и ограбленная в результате поражения в Первой мировой войне, стала естественным союзником Советской России, существование которой не признавали большинство государств мира.

16 апреля 1922 г. в итальянском городе Рапалло СССР и Германия подписали договор об установлении дипломатических отношений. Секретная часть договора предусматривала использование советской территории для модернизации германской армии. Германское военное командование получило возможность осуществлять на территории и на предприятиях СССР то, что было запрещено Германии Версальским договором: например, выпускать вооружение (часть его поставлялось Красной армии), готовить летчиков и танкистов и т. д.

Казалось, в этой ситуации следовало бы прекратить подрывную деятельность против дружественной страны, но в Советском Союзе сотрудничество и подрывная деятельность удивительным образом всегда совмещались. Организация революционных выступлений в Германии и других странах Европы была поручена Коминтерну, который формально являлся неправительственной организацией, а значит, советскому правительству подчинен не был.

После перехода большевиков к новой экономической политике началась корректировка взглядов руководства Коминтерна на ситуацию в мире. Осознание необходимости уступок рыночным отношениям в России во многом явилось констатацией слабости революционной волны на Западе:

«В международном положении нашей республики, – отмечал Ленин, – политически приходится считаться с тем фактом, что теперь бесспорно наступило известное равновесие сил, которые вели между собой открытую борьбу с оружием в руках за господство того или другого руководящего класса, – равновесие между буржуазным обществом, международной буржуазией в целом, с одной стороны, и советской Россией – с другой…»

Ленин был вынужден признать, что: «Развитие международной революции, которую мы предсказывали, идет вперед. Но это поступательное движение не такое прямолинейное, как мы ожидали…»

Обострение внутриполитической ситуации в Германии летом 1923 г. воскресило в Москве надежду на близкую победу мировой революции. Для нелегальной деятельности в Германию выехала большая группа партийных и военных работников, в том числе выпускники Военной академии РККА. Они закладывали базы с оружием, готовили боевые отряды, обучали военному делу активистов местных организаций германской компартии. В октябре в Германию для координации революционной работы прибыли Карл Радек, Георгий Пятаков и Василий Шмидт. Назначили даже ориентировочную дату восстания – 9 ноября 1923 г.

Однако бурная подготовка германского «Великого Октября» обернулась мыльным пузырем, лопнувшим без особых брызг. Руководство КПГ во главе с Генрихом Брандлером, опасаясь изоляции, в последний момент не решилось подтвердить сигнал к выступлению. Только коммунисты Гамбурга, не зная об отмене приказа, 23 октября совершили попытку овладеть городом. Выступление было подавлено войсками.

8 ноября 1923 г. в Мюнхене начался путч (подавленный, впрочем, уже на следующий день), который инициировала организация правого толка. Она называлась Немецкая национал-социалистическая рабочая партия (NSDAP), и ее возглавлял мало кому известный человек, носивший псевдоним Гитлер.

В результате событий 1923 г. деятельность компартии была запрещена на всей территории Германии. В создавшейся ситуации Коминтерн был вынужден перейти к новой тактике революционной борьбы.

Начавшийся в Германии процесс стабилизации, а затем и бурного роста экономики также требовал изменения подхода в отношениях с Германией.

Раскол рабочего движения и приход к власти нацистов

В 1925 г. компартия Германии вновь перешла на легальное положение, и Коминтерн поставил перед ней новые задачи. 8 марта 1926 г., выступая на пленуме ИККИ, И. Сталин сказал:

– В чем состоит задача компартии Германии? В том, чтобы проложить дорогу к социал-демократически настроенным рабочим массам, заблудившимся в дебрях социал-демократической неразберихи, и завоевать таким образом большинство рабочего класса на сторону компартии… Тут возможны два метода подхода к рабочим массам. Один метод специфически-интеллигентский, метод подхлестывания рабочих, метод «завоевания» рабочих, так сказать, с хлыстом в руках. Нечего и доказывать, что этот метод не имеет ничего общего с методом коммунизма, ибо он не привлекает, а лишь отталкивает рабочих. Другой метод состоит в том, чтобы найти общий язык с заблудившимися братьями, оказавшимися в лагере социал-демократов… облегчить им переход на сторону коммунизма. Этот метод является единственно коммунистическим методом работы.

Так Сталин сформулировал задачи, стоящие, по его мнению, перед немецкими коммунистами. Немецким коммунистам эту программу оставалось только выполнять.

Межпартийная борьба, в которую, с одной стороны, включилась КПГ, а с другой – НСДРП, в условиях начавшегося в 1929 г. мирового экономического кризиса привела к усилению как крайне правых, так и крайне левых. Компартия Германии на средства, полученные от Коминтерна, открывала по всей стране рабочие дома, молодежные спортивные клубы и кинотеатры, где демонстрировались советские фильмы, что привлекло довольно большую часть рабочих. В то же время сообщения в газетах о практике коммунистических преобразований в СССР, о раскулачивании и насильственной коллективизации внушали немцам ужас.

Угроза захвата власти коммунистами заставила огромное большинство немцев отдать предпочтение альтернативе – нацизму.

Вместо объединения антифашистских сил руководство КПГ, выполняя прямые указания Коминтерна, основную свою работу направляло против социал-демократии. Секретариат ЦК КПГ в циркулярном письме от 18 сентября 1930 г. утверждал:

– СДПГ по-прежнему является главным врагом рабочего класса; ее влияние должно быть сломлено, чтобы добиться успеха в борьбе против капитализма и фашизма.

В результате этой политики на выборах в рейхстаг 31 июля 1932 г. КПГ получила 5,3 миллиона голосов, СДПГ – почти 8 миллионов, а НСДПР – 13,7. Двести тридцать депутатов-нацистов составили в рейхстаге самую крупную фракцию за все время существования Веймарской республики.

Один из основателей Коминтерна Лев Троцкий писал:

«В Германии компартия под руководством Коминтерна преследовала ультралевую линию, осуждая социал-демократов как “социал-фашистов” и раскалывая рабочий класс. Таким путем дорога Гитлера к власти была открыта. Эта ультралевая, международная линия была навязана сверху на все партии Коминтерна».

После прихода к власти национал-социалистов изменилось отношение Коминтерна к Германии. Начали использовать иные методы работы.

Такая политика левых партий привела к тому, что сторонник твердой руки Пауль фон Гинденбург 30 января 1933 г. назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером Германии.

С этого момента Германия вступила в самый страшный и самый позорный период своей истории.

Можно много говорить о причинах, которые привели к власти Гитлера.

Исторические корни третьего рейха

На протяжении многих десятилетий человечество задает себе вопрос: как случилось так, что в стране, давшей миру великих философов, гениальных ученых и талантливых инженеров, к власти пришли преступники, перед которыми все злодеи прошлых веков кажутся невинными младенцами? Причем они стали во главе государства законным путем, победив на демократических парламентских выборах. И что это за демократия, которая позволяет уже в наше время террористической организации ХАМАС получить большинство голосов в парламенте Палестины? Попытаемся дать ответы на поставленные вопросы.

Немного о демократии вообще

Многим нашим современникам, прожившим большую часть жизни в условиях советского тоталитарного режима, казалось, что с его крушением наступит эра демократии и, как следствие этого, экономическое процветание страны. Увы, путь к подлинной демократии оказался сложен и противоречив. Страна, казалось, шла к построению демократичного общества, но одновременно погружалась в пучину хаоса, происходило обнищание большей части населения. Может быть, именно поэтому авторитаризм Путина и определенный подъем жизненного уровня населения поддерживаются большинством россиян. Жить в условиях демократии оказалось гораздо сложнее, чем в обществе, где всё подчинялось указаниям сверху.

Основой современной демократии являются всеобщие тайные и равные выборы, а также верховенство демократичных законов, защищающих права и свободы граждан. Посредством выборов граждане осуществляют добровольную передачу части своих прав и свобод избранным ими представителям с целью защиты своих интересов. Но общество должно уметь пользоваться этим правом, а это, как свидетельствует история, дело непростое.

Как не может ребенок сразу же после детского сада поступить в университет, так и общество не может лечь спать при тоталитарном режиме, а проснуться в стране, где верховенствует, например, «Билль о правах» или «Декларация прав человека». Именно поэтому в результате демократических выборов в Боливии и Венесуэле к власти пришли крайне левые, а в Иране и Палестине – откровенные террористы.

Да и в странах с развитой демократией возможны всплески крайних проявлений. Вспомним события недавних лет: последние президентские выборы во Франции или парламентские выборы в Германии.

Невольно вспоминается известное изречение У. Черчилля: «Демократия – самый лучший способ правления, не считая всех остальных». В этом изречении опущено важнейшее определение слова «демократия» – зрелая. Незрелая демократия в Германии и привела ее к нацизму.

Исторические корни

В нацистской Германии была популярна открытка, на которой были изображены Фридрих Великий, Бисмарк, Гиденбург и Гитлер. Надпись на открытке гласила: «Всё, что завоевал король, укрепил князь, защитил фельдмаршал, спас и объединил солдат».

Таким образом, немцам внушалась мысль о том, что Гитлер-солдат был не только создателем Третьего рейха, спасшим и объединившим Германию, но преемником и продолжателем великих немцев, которые возвеличили германскую нацию.

Первый рейх – Священная Римская империя германской нации – просуществовал со времени коронации в Риме Оттона Великого, второго правителя из Саксонской династии, до заключения Тильзитского мира между Россией и Францией, т. е. с 962 по 1806 г.

Второй рейх был основан князем Отто фон Бисмарком в 1871 г. и просуществовал до 1918 г., до конца правления Гогенцоллернов и образования Веймарской республики.

Нацистская пропаганда постоянно утверждала, что оба рейха прославили Германию, а Веймарская республика растоптала ее доброе имя в грязи. Гитлер обещал, что Третий рейх восстановит былую славу нации.

Словосочетание «Третий рейх» предложено не Гитлером, он лишь использовал название книги «Третий рейх», выпущенной немецким писателем-националистом Артуром Мёллером Ван ден Бруком в 1923 г. Слова «Третий рейх» привлекали его некой мистической связью со Средневековьем, во времена которого «третье царство» считалось тысячелетним.

Таким образом, нацистская Германия представлялась как логически предопределенный этап истории развития страны, как наследница ее великих традиций.

Разделенная еще в начале предыдущего тысячелетия на конгломерат отдельных государств, Германия оставалась таковой и тогда, когда Англия и Франция завершали процесс объединения наций. Национальная раздробленность в значительной степени сказалась на ходе развития Германии в период с конца Средних веков до середины XIX столетия, что отличало ее от других ведущих стран Западной Европы.

Отсутствие политического и династического единства в XVI–XVII вв. усугубилось ожесточенными религиозными распрями – следствием Реформации.

Тридцатилетняя война (1618–1648) была последней крупной религиозной войной в Европе. От этой войны особенно пострадала Германия, ее города и села были разрушены и разграблены, ветер носил над страной пепел пожарищ, хоронить убитых было некому. По подсчетам историков, в ходе этой варварской войны погибла треть германской нации.

Вестфальский мир, завершивший Тридцатилетнюю войну, явился таким же гибельным для будущего Германии, как и сама война. Германские князья были признаны абсолютными правителями своих лоскутных владений, число которых достигло примерно 350, а император оставался лишь формальным главой государства.

Стремление к проведению объединительных реформ и жажда просвещения, охватившие Германию в конце XV – начале XVI в., были задушены. Алчные правители отрицательно относились к проявлениям германского патриотизма своих подданных, а потому и всячески их подавляли. Как заметил известный историк, Первый рейх… «искусственно стабилизировался на средневековом уровне беспорядков и слабости».

Всё это привело к тому, что идеи демократии и парламентаризма, получившие столь широкое развитие в Англии в XVII–XVIII вв. и всколыхнувшие Францию в 1789 г., не затронули Германию. Раздробленность Германии на множество мелких государств и изолированность немцев от бурных течений европейской мысли привели к отставанию Германии от других стран Запада, к политической незрелости значительной части населения страны.

Нужна была сила, которая вывела бы Германию из создавшегося тупика. И такая сила нашлась к востоку от Эльбы. Там простиралась Пруссия.

На протяжении столетий это германское государство находилось в стороне от основного направления развития истории и культуры Германии. Пруссия возникла как окраинное пограничное государство Бранденбург на песчаных землях к востоку от Эльбы. С этих земель начиная с XI в. рыцари Тевтонского ордена силой оружия постепенно вытесняли славян.

Согласно императорскому указу, в Германской империи князьям не разрешалось присваивать себе королевские титулы, но в 1701 г. император согласился на избрание в Кенигсберге Фридриха I прусским королем.

Наиболее известен Фридрих II Великий (1712–1786), с 1740 г. прусский король из династии Гогенцоллернов. Он был крупным полководцем, и в результате его завоеваний территория Пруссии почти удвоилась.

При Фридрихе II Пруссия превратилась в одно из ведущих государств Европы. Гогенцоллернам удалось создать военное государство, чья хорошо обученная армия одерживала одну победу за другой и чья макиавеллевская дипломатия, ориентированная на создание временных союзов с любым более сильным в данный момент партнером, способствовала неуклонному расширению территории.

Абсолютная власть правителя, сильный бюрократический аппарат и армия, построенная на жесткой дисциплине, сплотили Прусское государство. Две трети, а в некоторые годы и пять шестых государственного бюджета тратились на военные нужды, а армия стала государством в государстве.

– Пруссия, – заметил Мирабо, – это не государство с армией, а армия с государством.

Государство, которое управляло страной с фабричной деловитостью и безжалостностью, стало всем. Люди были в нем не более чем винтиками налаженного механизма. Не только короли и унтер-офицеры, муштровавшие солдат, но и философы утверждали, что смысл жизни состоит в послушании, работе, самопожертвовании и долге.

Даже великий Кант учил, что долг предполагает подавление человеческих чувств, а прусский поэт Виллибальд Алексис в эту эпоху прославлял порабощение народа.

Готгольд Лессинг, который не разделял таких взглядов, писал: «Пруссия – самая рабская страна Европы».

Именно в Пруссии появился государственный деятель, поставивший перед собой цель любыми средствами объединить Германию, естественно во главе с Пруссией. Звали этого человека Отто фон Бисмарк.

Во второй половине XIX в. Пруссия взяла судьбу Германии в свои железные руки. «Великие проблемы, стоящие перед нами сегодня, – заявил Бисмарк, став в 1862 г. премьер-министром Пруссии, – нельзя решать принятием резолюций большинством, в чем состояла ошибка тех, кто находился у власти в 1848–1849 гг., а лишь “железом и кровью”».

Канцлер имел в виду попытки либералов создать в 1848–1849 гг. во Франкфурте некое подобие демократической объединенной Германии.

Именно таким образом Бисмарк и пытался решать важнейшие национальные проблемы. Целью Бисмарка было сокрушить либералов, поддержать власть консерваторов, иными словами, юнкерства, армии и государства, превратить Пруссию, в противовес Австрии, в государство, играющее доминирующую роль не только в Германии, но и по возможности во всей Европе.

Этому талантливому политику, апостолу «железа и крови», удалось в период с 1866 по 1871 г. покончить с раздробленностью Германии, существовавшей почти тысячу лет, заменить ее Великой Пруссией или, если можно так выразиться, прусской Германией.

Несмотря на демократический фасад, появившийся благодаря наличию рейхстага, члены которого избирались лицами мужского пола путем всеобщих выборов, Германская империя представляла собой милитаристскую автократию во главе с королем Пруссии, одновременно являвшимся германским императором.

Рейхстаг, обладавший весьма скромными полномочиями, мало чем отличался от дискуссионного клуба, в котором депутаты излагали свои проблемы и вымаливали подачки для тех слоев населения, интересы которых они представляли.

В 1910 г. Вильгельм II провозгласил, что королевская корона «…дарована ему милостью Божией, а не разными парламентами, национальными собраниями и решениями народа, Рассматривая себя проводником воли Всевышнего, – добавил он, – я буду поступать по своему усмотрению».

Назначенный кайзером канцлер подчинялся ему, а не рейхстагу; национальное собрание не могло отправить канцлера в отставку, этой прерогативой обладал лишь монарх.

Таким образом, в Германии, в отличие от других западных стран, идеи демократии, верховенства выбранного избирателями парламента не нашли своего развития даже с наступлением XX в.

Большим влиянием во Втором рейхе пользовалась армия – рейхсвер. Огромные средства государственного бюджета предназначались вооруженным силам. Построенная по прусскому образцу, руководимая прусским Генеральным штабом, армия вмешивалась во все сферы государственной жизни. Следствием созданной Генеральным штабом доктрины тотальной войны стало и финансирование революции в России. В конечном счете эта доктрина явилась причиной поражения Германии в Первой мировой войне. Даже в Веймарской республике офицеры и генералы рейхсвера провозглашались героями войны, защитниками отечества. Первым в списке героев был главнокомандующий немецкими войсками в конце войны генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, будущий президент Веймарской республики.

В «Майн Кампф» Гитлер довольно подробно останавливается на причинах падения Второго рейха:

«…терпимость по отношению к евреям и марксистам, грубый материализм и эгоизм буржуазии,

…бесчестное влияние низкопоклонников и льстецов, окружавших престол Гогенцоллернов,

…безрассудная союзническая политика Германии, которая связала ее с деградирующими Габсбургами и ненадежными итальянцами вместо Англии, а также отсутствие основополагающей социальной и расовой политики».

Гитлер обещал, что эти причины будут устранены национал-социалистами, в случае их прихода к власти.

Одаренным и трудолюбивым людям, составляющим основу немецкого народа, пропагандисты национал-социализма сумели привить жажду владычества, страсть к безудержному милитаризму, презрение к демократии и свободе личности, стремление к автократии и деспотизму. Немцы превратились в послушный придаток государственной машины.

Германия 1932 года

В стране не было зрелой демократии. Конституция, принятая после образования Веймарской республики, не предусматривала системы сдержек, необходимых в демократическом государстве. Кроме того, президент страны был наделен слишком большой властью, в том числе правом назначать главу правительства – рейхсканцлера независимо от позиции парламентского большинства.

Наличие сильного левого центра (социал-демократическая партия) и полное отсутствие правого центра должно было привести к образованию «третьей силы» – сильной крайне правой партии. Появление такой харизматической личности, как Адольф Гитлер, существенно ускорило этот процесс.

Непонятное для многих немцев поражение Германии в Первой мировой войне дало повод националистической пропаганде говорить о предательстве национальных интересов. И действительно, в конце войны положение на фронтах было следующим: германские войска находились на территориях противника, а вот войска Антанты не сумели захватить ни одного метра немецкой территории. Позорный Версальский мир, условия которого унижали германскую нацию, дали националистам дополнительные аргументы для обвинения социал-демократов в предательстве интересов Германии.

Всемирный экономический кризис 1929 г., который привел к массовому разорению крестьян и мелких предпринимателей, когда безработица достигла 45 %, дал возможность нацистской пропаганде говорить о неспособности демократических институтов управлять экономикой.

Необходимо учесть, что в руководстве социал-демократов в то время было немало евреев, а, кроме того, евреи, значительная часть которых была банкирами, предпринимателями, врачами и юристами, в меньшей степени пострадали от последствий кризиса. Это позволило нацистской пропаганде вновь провозгласить тезис о «всемирном еврейском заговоре» с целью уничтожения немецкого народа.

Нельзя игнорировать и тот факт, что коммунисты оттянули на себя значительную часть левого электората. Всё это помогло национал-социалистам стать к концу 1932 г. крупнейшей парламентской партией.

Итак, Второй рейх был построен на военных захватах Пруссии, Веймарская республика возникла в результате поражения в войне и кабальных условий, навязанных победителями, а Третий рейх был создан в мирное время и мирными средствами. Никто извне не навязывал немецкому народу нацистскую тиранию. Многие из немецких граждан, а вероятно большинство, даже не поняли, что произошло в полдень 30 января 1933 г., когда президент Гинденбург, действуя в рамках Конституции, вверил пост канцлера Адольфу Гитлеру.

Тайны «ядовитой» лаборатории

Писать о мерзавцах мне тягостно. Тем более если они – мои соплеменники. Но что поделаешь: из Истории ничего нельзя изъять. Так было! Для того она и существует, чтобы донести до нас опыт многих поколений, в том числе и нравственный. А потому придержим на время эмоции и обратимся к фактам.

Применение такого орудия политической борьбы, как отравление противников «по-тихому», восходит к глубокой древности. Большевики, явно не склонные к высокой морали, придя к власти, тоже взяли метод тайных убийств на вооружение. Вот что рассказывает заслуженный юрист России писатель Андрей Сухомлинов, кропотливо собиравший сведения по этой теме…

Первая тайная токсикологическая лаборатория в Советской России была создана еще в 1921-м. Называлась она «Кабинет». О ее существовании был прекрасно осведомлен Ленин, попросивший яда, чтобы покончить с мучениями в ходе своей тяжелой болезни.

Спустя несколько лет под руководством профессора Явича заработала аналогичная лаборатория при Химических курсах комсостава. Ее сотрудниками были врачи Власов, Соколов, Александрова. Там проводили опыты с боевыми отравляющими веществами (БОВ). Когда понадобились подопытные, в печати была развернута настоящая рекламная кампания: дескать, небольшие дозы БОВ помогают в лечении таких-то болезней. А значит, граждане, смелее соглашайтесь на новые методы лечения! Граждане, конечно, соглашались. Но, как говорится, лиха беда начало. Темы научных работ уже обозначали не способы лечения, а совсем другое: «Изучение токсичности отравляющих веществ при введении их в пищу», «Систематическое исследование порога действия на кожу человека люизита, иприта, дика»… В рабочих журналах тщательно фиксировали данные опытов, число подопытных: «Людей с темной кожей – 9, с болезнями кожи – 8, венеритиков – 20, причем два из них с мягким шанкром… Препарат во всех опытах наносился на внутреннюю поверхность правого предплечья, в верхней ее трети и по средней линии…» Фамилии при этом не указывались: «объект № 14», «объект № 23»…

Начальник Химического управления Наркомата обороны Яков Фишман получал рапорты об опытах с ядами. В одном из них (в 1930 г.) сообщалось об испытании нового токсичного препарата под кодовым названием «вещество № 409»: «Испытывалось на людях по принятой… методике. Объектами являлись красноармейцы Московского гарнизона».

Чины, дававшие санкции на эти опыты, угрызениями совести не терзались. Что для них ценность человеческой жизни? Буржуазная сентиментальность. А превратить людей в «объекты», как говорится, дело техники…

Рассказанное А. Сухомлиновым не было чем-то исключительным в том расчеловечивании, что начали большевики во главе с Лениным, отменив многовековую библейскую мораль в угоду «классовой целесообразности». Но, как известно, в этом мире все относительно. Среди научных учреждений, так или иначе связанных с разработками разнообразных ядов, наиболее зловещую репутацию получила лаборатория, в которой ведущим специалистом четырнадцать лет был Григорий Моисеевич Майрановский.

Он родился в 1889 г. в многодетной семье в Батуми, где его родители держали столовую. Окончил гимназию и осенью 1917-го поступил в Тифлисский мединститут. Но закончить его не успел: закрутили революционные вихри. Вступил в «Бунд» (Всеобщий еврейский рабочий союз), перебрался в Баку, где его брат Абрам был одним из лидеров местных «бундовцев». Там же некоторое время учился в университете. Видя, что большевики терпеть «Бунд» не намерены, быстро сориентировался и в апреле 1920 г. вступил в РКП(б). Выходец из мелкобуржуазной семьи, честолюбивый молодой человек изо всех сил старался показать преданность новой власти. Усердие было замечено: карьера Майрановского пошла вверх. В 1920–1922 гг. он служил инспектором, затем начальником отдела кустовой промышленности Совнархоза Азербайджанской ССР. В 1922-м переехал в Москву, где завершил медицинское образование.

Послужной список Григория Моисеевича длинен и успешен. С января 1935-го он возглавляет токсикологическую лабораторию Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). В августе 1937-го его вместе с руководимой им исследовательской группой переводят в Наркомат внутренних дел. Работа та же: с ядами. Только не для лечения – для умерщвления тех, кого руководство страны решило тайно ликвидировать. Требования к продукции высокие: яд должен действовать быстро и надежно, не оставляя следов, которые можно было бы обнаружить при вскрытии. Человек скончался от острой сердечной недостаточности. А вот определить, почему она внезапно наступила, даже опытному патологоанатому должно быть не под силу.

Токсикологическая лаборатория в НКВД была строго засекречена, как и должность Майрановского. Начальник группы 7-го отделения 2-го спецотдела наркомата. А затем начальник группы 1-го отделения 4-го спецотдела. Поди догадайся, что это за должность и в каком именно подразделении всесильного ведомства. А в узком кругу работников наркомата в этой сверхтайной структуре тоже менялись индексы: «лаборатория-1», «лаборатория-12», «лаборатория-Х» и просто «Камера». Не менялась только суть: яды, яды, яды… Здесь же испытывались и способы их использования – традиционный шприц, отравленные пули или, например, укол острием зонтика, авторучкой или иным внешне безобидным предметом. Работали в лаборатории высококвалифицированные специалисты: Филимонов, Аничков, Емельянов, Муромцев (впоследствии профессор и академик). Подопытными служили приговоренные к расстрелу. Кто были эти люди? Отъявленные уголовники или безвинные жертвы, попавшие в сталинскую мясорубку и объявленные врагами народа? До сих пор их имена хранятся в тайне. Нынешняя ФСБ России открывать свои архивы даже 75-летней давности не торопится.

«Засветилась» «Камера» в августе 1953-го, когда Л. П. Берия и его подручные были арестованы и стали давать показания. Тогда и всплыли некоторые подробности этой дьявольской работы как доказательства «злодеяний английского шпиона и злейшего врага Советского государства Берии».

Отбирали на муки «для научных исследований» молодых и пожилых, полных и поджарых, мужчин и женщин. Разрешение на выдачу из тюрьмы тех или иных «объектов» давали заместители наркома, чаще В. Н. Меркулов и Б. 3. Кобулов. Яды вводили с пищей или напитками, при помощи уколов шприцем, тростью и другими колющими предметами. Использовались и портативные бесшумные пистолеты, стрелявшие миниатюрными пулями, в которых были капсулы с различными ядами. Нередко из таких пистолетов стрелял и Майрановский. Обычно делал по три выстрела, беря за точку прицеливания ту часть тела, попадание в которую обычной пули не приводит к смертельному исходу. Сделает выстрел и наблюдает, как сработал яд. Если жертва корчится в муках – заряжает пистолет новым патроном, где пуля уже с другим ядом. И так до трех раз. Тех, кто после опытов выживал, «списывали», т. е. просто добивали выстрелом в затылок. А потом имена умерщвленных ядами, как и всех подвергнутых экспериментам, вносили в список со стандартной формулировкой: «Приговор приведен в исполнение».

Сколько несчастных прошло через «Камеру»? Майрановский потом признает: около 100 человек. Но его высокопоставленный шеф – начальник 4-го Управления НКВД П. А. Судоплатов – на допросе 1 сентября 1953 г. покажет не менее 150. По другим данным – свыше 200.

Однажды после введения яда один из подопытных стал что-то говорить, перемешивая бессвязную речь с фрагментами личных воспоминаний. Майрановского осенило: а что, если создать такой препарат, после введения которого «объект» «раскалывается» и дает ценные признания? Идея начальству понравилась. И снова опыты, опыты…

Словом, энтузиастом был. Вдохновенно работал. Естественно, начальство его ценило. Еще до войны, в июле 1940-го, он защитил в Институте экспериментальной медицины докторскую диссертацию на тему «Биологическая активность продуктов взаимодействия иприта с тканями кожи при поверхностных аппликациях». Высшая академическая комиссия при Комитете высшей школы защиту не утвердила, указав, что диссертация нуждается в доработке. Но в феврале 1943-го Майрановский по представлению первого замнаркома НКВД СССР Меркулова без «лишних формальностей» стал доктором медицинских наук, профессором, заодно получив звание полковника медслужбы. Поскольку яды, разработанные в «Камере», в годы войны использовались диверсионными группами и специальной агентурой в немецком тылу, на Майрановского посыпались и боевые награды. После ордена «Знак Почета», врученного ему «за выполнение заданий в тылу противника», Майрановский получил ордена Красной Звезды, Отечественной войны I степени, медали «За оборону Москвы», «Партизану Отечественной войны» I степени. Словом, этот доблестный партизан, ни разу не бывавший в тылу противника, очень даже преуспевал.

Разработанные в «Камере» яды действовали безотказно. Ими тайно устраняли людей, санкцию на убийство которых давали первые лица страны, начиная со Сталина. Далеко не все жертвы этих убийств были врагами Советского государства. Многих «убирали» по тем или иным причинам как неугодных высшему советскому руководству или «органам». Так, архиепископ Юрий Теодор Ромжа, епископ Мукачевской епархии, был убит в 1947-м по инициативе Н. С. Хрущева, бывшего тогда членом Политбюро ЦК ВКП(б) и первым секретарем ЦК Компартии Украины.

Хрущев убедил Сталина: Ромжа «мутит воду», связан с украинскими националистами и Ватиканом. Сталин распорядился: «Убрать». Украинские гэбисты организовали авиакатастрофу, но архиепископ выжил. Тогда Хрущев снова обратился к Сталину: надо дело довести до конца. Сталин не возражал. В Ужгород, где Ромжа лежал в больнице, выехали министр ГБ Украины Сергей Савченко и Григорий Майрановский. Медсестра – агент МГБ, получив от Майрановского ампулу с ядом кураре, сделала смертельный укол…

Не менее трагична судьба Исаака Оггинса, американского коммуниста, давнего агента Коминтерна и НКВД. По поручению «органов» он выполнял секретные задания в Китае и США. В 1938-м по фальшивому паспорту приехал в СССР, где был арестован по подозрению в ведении двойной игры, хотя веских доказательств этого и не было. Официально Оггинса обвинили в «троцкизме». Виновным он себя не признал, но все же был приговорен к восьми годам лагерей. Его жене удалось вернуться в США, откуда она через правительство пыталась вызволить мужа – гражданина США. В 1942-м через посольство США в МИД СССР поступил запрос: почему арестован Оггинс, на какой срок осужден и каково состояние его здоровья? Не исключено, что у американских спецслужб тоже были свои виды на него. Началась дипломатическая переписка. Выпускать из СССР бывшего разведчика, пусть даже невиновного в предательстве, в «органах» не хотели: слишком много знал. Тогдашний министр госбезопасности Абакумов направил на имя Сталина и Молотова докладную записку, в которой изложил историю с недавним своим агентом и приписал: «Исходя из этого МГБ СССР считает необходимым Оггинса Исайю ликвидировать… Прошу Ваших указаний». Указания были получены. В 1946-м Оггинса доставили в «Камеру», где под видом профилактического осмотра ему сделали смертельный укол.

В своих мемуарах генерал-лейтенант Судоплатов высказал предположение о том, что похищенный сотрудниками советской контрразведки в 1945 г. в Будапеште шведский дипломат Рауль Валленберг, теперь всемирно известный праведник народов мира, спасший несколько тысяч венгерских евреев, в 1947-м был умерщвлен в лаборатории Майрановского.

Если перечислять только установленные факты тайных отравлений, санкционированных «сверху», к которым причастна «Камера», список получится длинный. Не все ее сотрудники выдерживали эту дьявольскую работу. М. Филимонов уже после десяти «экспериментов» ушел в безнадежный запой. В. Щеголев покончил жизнь самоубийством. У двоих сотрудников обнаружились серьезные психические расстройства…

Ну а сам Майрановский? Терзали ли его хоть какие-то угрызения совести? Непохоже. До последнего дня пребывания в «Камере» он трудился ревностно. Но разве мог он предположить, что «великий вождь», отягощенный старческой паранойей, уже задумал в государстве новую гигантскую «чистку»? А тут и «дело врачей» стало вызревать как запал всесоюзной антисемитской кампании. Для начала Сталин решил избавиться от тех своих приближенных, которые уже сделали свое дело и стали ему не нужны. Одним из первых в 1951 г. был арестован министр госбезопасности В. С. Абакумов (расстрелян в 1954 г.). Не потерпел Сталин и наличия в «органах» немногочисленных евреев. Их холуйская преданность никакого значения уже не имела: «У нас незаменимых нет. Убрать!»

Их не просто убрали. Арестовали. За обвинением дело не стало: «сионистский заговор в органах госбезопасности». В этот карательный поток попал и Майрановский. 13 декабря 1951 г. его арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Японии, злоупотреблении служебным положением и незаконном хранении ядов. Позднее «шпионаж» из дела исчезнет, а «незаконное хранение ядов» превратится в «подготовку террористических актов». В декабре 1952-го Майрановский пишет из тюрьмы отчаянные письма на имя нового министра госбезопасности С. Д. Игнатьева, доказывая свою невиновность. Не помогло. Его приговаривают к десяти годам тюремного заключения. Из одиночки Владимирской тюрьмы № 2 в апреле 1953-го Майрановский пишет Берии. Довольно подробно перечисляет свои «заслуги», напирая на то, что по отношению к нему допущена чудовищная ошибка. Он же свой, свой! Его оклеветали! «Моей рукой был уничтожен не один десяток врагов советской власти, в том числе и националистов всяческого рода (и еврейских) – об этом известно генерал-лейтенанту П. А. Судоплатову…».

Не знал Григорий Моисеевич, что дни недавно могущественного Берии сочтены. Его письмо послужило еще одним обвинением бывшему всесоюзному карателю, да и самому Майрановскому пошло во вред. «Засветившиеся» отравители уже не вписывались в «оттепель», связанную с именем Хрущева, набиравшего властную силу.

Свою «десятку» Майрановский отсидел полностью, уже лишенный научных титулов и званий полковника и заслуженного работника НКВД. Вернувшись после освобождения в Москву, предпринял усилия для своей реабилитации. И снова не прошло. Более того, в 1962-м указом Президиума Верховного Совета СССР он был лишен всех наград. Постановлением Совета Министров СССР ему запрещалось жить в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик. Пришлось довольствоваться жительством в Махачкале и работой в должности заведующего биохимической лабораторией НИИ токсикологии. Умер Майрановский в декабре 1964-го.

Как бы хотелось, чтобы изуверские опыты над людьми и тайные политические убийства навсегда ушли в прошлое! Не знаю, как теперь в России с подобными опытами, но тайное устранение неугодных власти лиц продолжается. Совершенствуются и яды. В 2003 г. был отравлен публицист Юрий Щекочихин. Его книга «Рабы ГБ» до сих пор – обвинительный документ, изобличающий гэбэшные преступления. В 2004-м была предпринята попытка отравить Анну Политковскую, летевшую в Беслан. В самолете она выпила предложенную стюардессой чашку чая (до этого почти сутки ничего не ела) и потеряла сознание. Тогда журналистку удалось спасти. Убили ее в 2006-м. Преступление по-настоящему до сих пор не раскрыто, но есть основания предполагать, что и к нему приложили руку сотрудники ФСБ. В 2006-м отравлен радиоактивным полонием-210 бывший сотрудник российских спецслужб Александр Литвиненко, получивший политическое убежище в Англии…

Да что тут перечислять! Со сменой государственных структур и политических вывесок суть и методы «органов» практически не изменились. И в этом нет ничего удивительного: в спецслужбах авторитарного государства руководствуются не столько принципами общечеловеческой морали, сколько совсем другими – «по понятиям». От кого исходят эти «понятия»? Почему они столь живучи в государственных сферах? Вот здесь, как говорится, и собака зарыта. Но это уже другая тема^[9].

Мой дед Генрих Ягода

Прошлый век ползучей змеей перебрался в нынешний, принеся оттуда старые болезни, споры о состоянии страны, смене формаций. Когда я буду старым, мне тоже присвоят какой-нибудь статус типа «труженик тыла» или «ветеран перестройки». А что, мое поколение не побежало из Сибири толпой в столицы, в теплые края, а осталось на последних рубежах, сохраняя ее богатства, увы, для столичных богачей.

Мы пережили путчи, войны в Чехословакии, Чечне, Афганистане, несколько финансовых кризисов, не говоря уже про «МММ» и «Русский дом Селенга». А еще больше досталось нашим дедам: одних унес вихрь войны, других поглотили пучины ГУЛАГа, поэтому с возрастом мы будем бережнее относиться к прошлому, не перечеркивая события и не вымарывая из летописи людей, какими бы они ни были. Оба моих деда пали на войне, я даже не знаю, как они выглядели.

Мое предисловие возникло для того, чтобы этим прошлым не захлестнуть детей и внуков, их предки оказались винтиками в страшной мясорубке.

После встречи с внучкой наркома НКВД Генриха Ягоды Викторией Генриховной Авербах-Комарицыной у меня отпало желание клеймить позором ее деда. Она не знала его, не слышала от отца о своем знаменитом родственнике по прямой линии, может, поэтому ей, как и многим людям среднего поколения, хочется сохранить о дедушке самые добрые чувства.

У всех деды в XX веке совершали что-то героическое: одни поднимали Днепрогэс и Магнитку, другие осваивали целину, третьи сражались на войне, четвертые ударно работали в тылу.

Виктория, сама того не ведая, впитала в себя лучшие черты рода Ягоды (не на одном же деде замыкается семейная линия). По воспоминаниям современников, ее бабушка – Эсфирь Григорьевна Ягода-Шохар – отличалась необыкновенной красотой. Высокая, статная, она казалась царственной. Тетушка Виктории Генриховны – Вероника Знаменская – прошла через все бури эпохи с несокрушимой жизненной силой, они с сестрой Диной выглядели романтичными, в них чудились неуловимая прелесть и таинственность.

В конце концов, один Ягода не может перечеркнуть всех страданий, которые выпали на долю рассеянных по стране, расстрелянных и репрессированных из-за него родственников. В Виктории Генриховне, внучке Ягоды, тоже чувствуется порода, она наделена лучшими нравственными качествами, доставшимися ей от отца. Генрих Авербах, как известно, много лет прожил в Ангарске, а потом переехал в Северодонецк Ворошиловградской области, в Гусь-Хрустальный, откуда перебрался в Израиль.

В истории семьи наркома НКВД Ягоды до сих пор остается много темных пятен. Авторы исследований, историки до сих пор не могут уложить все кирпичики в один монолитный блок, всегда какие-то детали ускользают. Беседа с Викой Комарицыной пролила свет на многие неизвестные моменты.

– У нас была очень дружная семья: папа, мама, бабушка и мы с братом Витей, – рассказала Виктория Генриховна. – Отец сконцентрировался на мне, а младший брат больше тяготел к маме. На маму возлагались такие функции, как шитье, штопка, приготовление еды, а папа привозил из командировок замысловатые игрушки, везде со мной ходил: в кинотеатр, на детские мероприятия, в детский садик. Отец много читал, поэтому был изумительным собеседником. В письме мне он написал: «Вика, я всю жизнь буду учиться, уже сдал кандидатский минимум». Генрих Генрихович работал и попутно учился в Москве в техническом вузе и с успехом закончил его. Он любил классику и приобщал нас к музыке. Играть на трубе он, вероятно, научился в Москве, да в детских домах.

Не был привередлив в еде, правда однажды я услышала от него просьбу к бабушке. Она прекрасно готовила, единственное, что ему не нравилось в ее изысках… картошка в мундире.

О Сталине отец отзывался как об убийце. Про свое происхождение папа ничего не говорил и про деда не рассказывал. Он говорил: «Вика, Сталин расстрелял моих родителей – папу и маму, а меня спрятали и потом отдали в детский дом». В 10 лет я задала ему вопрос, почему он взял фамилию мамы, он ответил: «Тогда так надо было».

Родственников у него почти не было, разве что тетя Руня, у которой он жил в Москве, когда полгода защищался в институте. К тете Руне приходила какая-то родня, но о ней никто ничего не знал, да и папа нас с теми родственниками не знакомил. Однажды он привез из Москвы большой портрет. На нем в профиль была сфотографирована аристократичного вида женщина, очень величественная и красивая.

Отец сказал: «Это портрет моей бабушки». Мы поставили фотографию на письменный стол и с восхищением смотрели на него.

К нам в Ангарск приезжала Виола, двоюродная сестра папы.

Мы переписывались с ней, а потом она решилась на путешествие в Сибирь из Караганды. Изящная, добрая, как и все медицинские работники того времени, она излучала теплоту, отличалась высокими нравственными принципами, как отец. От Виолы веяло культурой, Западом, просвещенностью. Своим приездом она привнесла свежую струю в нашу жизнь. Позже отец обрадовался одному ее письму, и особенно сообщению, что его сестричка вышла замуж, хотя и поздно – в 32 года. Сейчас связь с Виолой потеряна.

В 1969 г. мама с папой расстались, мне было 14 лет. Многого о судьбе отца, деда, его семье я так и не узнала.

Здесь было бы уместно немного рассказать о том, что случилось с Генрихом-младшим после ареста и расстрела Ягоды в 1937 г. Первый летописец наркома НКВД Ягоды Владимир Некрасов написал в очерке о судьбе единственного сына Ягоды, который чудом избежал расстрела. Автор очерка лично встречался с Генрихом Генриховичем и многое знал с его слов.

«После ареста отца его, 7-летнего мальчика, вместе с матерью Идой Леонидовной и бабушкой Софьей Михайловной Авербах (родной сестрой Якова Михайловича Свердлова) выслали в Оренбург. Мать и бабушку впоследствии арестовали, а Генрих воспитывался в детских домах в Оренбургской и Куйбышевской областях. Примерно в 1940 г., когда мальчику было 11 лет и он находился в детдоме Бугуруслана, по предложению директора детдома Ксении Прокофьевны Поздняковой и заведующей учебной частью Нелли Филатовны Хатунцевой, о которых Генрих Генрихович вспоминает с большой теплотой, ему сменили фамилию и тем самым спасли от гибели. Правда, уже после войны, в 1945 г., как рассказал мне Генрих, он допустил оплошность: при поступлении в железнодорожный техникум Куйбышева в анкете указал, что его отцом был Ягода. Из техникума его исключили, а позднее – в 1949 г. – по решению особого совещания при МГБ СССР он был осужден на пять лет. Из лагеря Генрих Генрихович вышел по амнистии в 1953 г. В дальнейшем он получил инженерное образование, был реабилитирован и живет сейчас вместе с семьей в одном из городов Украины.

Древо жизни Г. Г. Ягоды, в отличие, скажем, от А. И. Рыкова, не остановилось. В 1989 г. его внук Станислав Генрихович поступил в один из московских институтов, а теперь уже окончил его и приступил к работе».

Интересная деталь: Генрих Авербах не стал выдавать историку своих ангарских детей – Вику и Виктора, дабы отвести от них угрозу. Не забывайте, на дворе стояли 90-е, еще случился путч, была большая вероятность возврата к коммунизму.

Генрих продолжал общаться письмами с прежней семьей через дочь Викторию. Девочка сильно переживала развод родителей. Когда ей исполнился 21 год и она вышла замуж, Вика решила поехать в гости к отцу. В свадебное путешествие. Она приехала в Северодонецк к папе и его новой супруге Валентине Дмитриевне без обид и попреков. При встрече Вика сказала ему: «Папа, все, что есть во мне хорошего, это от тебя!» Он удивился и обрадовался. Дочь до сих пор помнит слова отца: «Вика, стоит тебе хоть раз обмануть человека, тебе никто больше не будет верить». С тех пор Виктория Генриховна лучше промолчит, чем обманет или слукавит.

– В Северодонецке отцу предложили работу ведущего инженера, дали жилье от предприятия, – рассказала Виктория Авербах-Комарицына. – Он приходил с работы усталым, с красными глазами. Работал над чертежами машины по переработке глины. Просил меня не убираться на его столе, там, в «художественном беспорядке», лежали его важные чертежи.

Вторая жена приняла супругов Комарицыных дружелюбно. Во втором браке у Авербахов родился сын Стас, ему в то время было лет пять. Когда гости из Сибири гуляли со Стасиком по Северодонецку, жители принимали его за их сына. Позже семья Авербахов переехала поближе к Москве, в Гусь-Хрустальный, для того, чтобы Стас получил образование. Жизнь и быт в частном доме угнетали Генриха. Он писал дочери: «Я очень городской житель, здесь прекрасный сад, дышится легче, но все это не мое!»

Когда Вика уезжала от отца из Северодонецка, он ей признался, что очень болен. И если бы не Валентина Дмитриевна, его бы уже давно не было в живых.

После Гусь-Хрустального переписка с отцом внезапно прекратилась, а потом пришло письмо из Израиля, в котором супруга сообщила о смерти папы. Генрих Авербах ушел из жизни 28 июля 2003 г.

Валентина Дмитриевна написала, что, несмотря на большую разницу в возрасте (20 лет), она прожила с ним счастливую жизнь. В Израиль они уехали по состоянию здоровья, Авербаху были созданы исключительные условия, поставлена виброкровать, проведены реабилитационные мероприятия. Сын Станислав и его жена Юля находились рядом. Отец часто вспоминал своих ангарских детей – Вику и Витю.

– Мой папа был необыкновенным человеком, я его почитаю и люблю, – говорит Виктория Генриховна. – Для меня он всегда останется примером отца и образцом мужчины.

После этой характеристики я нашел слова Исаака Бабеля про дедушку Вики: «При Ягоде, по сравнению с теперешним (времена Ежова), наверное, было еще гуманное время».

Чем дальше уносит нас время от грозных событий XX века, тем светлее они становятся. С них смывается грязь, забывается наносное и остается самое светлое^[10].

«Не судите, да не судимы будете». Лучше обо всем и не скажешь.

Иудаизм, как и православие, – злейший враг новорожденного пролетарского государства. Православный иерарх защищает евреев

В мае 1944 г. при СНК СССР был создан Совет по делам религиозных культов (СДРК). Одновременно подтверждался статус иудаизма как официально признанной конфессии (одной из тринадцати), что формально предполагало наделение ее рядом организационных прав, в том числе таким основополагающим, как формирование центрального координационно-управленческого органа, наделенного следующими важными полномочиями: планирование и направление деятельности региональных общин, созыв всесоюзных съездов их представителей, организация религиозного образования, подготовка и аттестация служителей культа, производство и распределение богослужебной литературы, обрядовых облачений, ритуальных предметов и продуктов питания, поддержание связей с зарубежными и международными единоверческими организациями, подготовка поездок за границу (с целью паломничества и образования). Однако на деле иудаизму, в отличие от православия и ислама, эти возможности предоставлены не были. В частности, сверху так и не последовало санкции на создание общесоюзного раввината и избрание «всесоюзного» главного раввина. Впрочем, когда в ходе тех или иных проводившихся властью пропагандистских мероприятий (главным образом внешнеполитического характера) ей нужно было продемонстрировать выражение верноподданнических чувств всего советского религиозного еврейства, эта роль поручалась главному раввину Московской хоральной синагоги. Но подобное могло лишь микшировать, но никак не компенсировать существовавшую в советском иудействе организационную разобщенность, которая не только осложняла его существование, но и, как это ни парадоксально, ограничивала манипулятивные возможности самой власти, неразумно лишившей себя такого действенного инструмента воздействия на еврейство, каким мог быть в ее руках, скажем, тот же общесоюзный раввинат.

Осенью 1943 г. власти наконец обратили внимание на совершенно жалкое положение с кадрами раввинов, сложившееся в общинах после кровавых чисток «большого террора». Такой позитивный сдвиг произошел, думается, не только вследствие общерелигиозного потепления в стране, но и благодаря тому, что летом – осенью 1943 г. представители ЕАК С. М. Михоэлс и И. С. Фефер, предпринявшие пропагандистскую поездку в США, Великобританию и другие союзные страны, встретились там с руководителями влиятельных еврейских организаций, как светских (Всемирный еврейский конгресс и др.), так и религиозных. Все они живо интересовались религиозной жизнью советских евреев, в том числе и видный американский ортодоксальный раввин Эпштейн, попросивший посланцев Москвы оказать содействие в установлении связей с единоверцами в Москве.

Возможно, под воздействием такого «внешнего» влияния СДРК поспешил устранить затянувшийся кадровый кризис в Московской хоральной синагоге, предложив должность ее главного раввина С. М. Шлиферу (1889–1957). Шлойме (Соломон) Шлифер был потомственным священнослужителем. Его отец, Михель Шлифер, который с конца 1880-х гг. являлся главным раввином Александрии (Херсонская губерния), по сути передал ему эстафету духовного служения. Произошло это в 1913 г., когда С. Шлифер, успешно пройдя аттестацию раввина, возглавил ту же александрийскую общину, продолжив тем самым дело родителя. Пережив бедствия Гражданской войны, С. Шлифер в 1922 г. переехал в столицу и с тех пор связал свою судьбу с Московской хоральной синагогой.

Возвратившись из эвакуации в начале 1944 г. в Москву, Шлифер принял от Чобруцкого полномочия главного раввина, а через два года сменил его и в председательском кресле правления общины. Все это не могло не вызвать сильные трения в тогдашней столичной иудейской элите. Амбициозный и мстительный, Чобруцкий стал активно интриговать против своего преемника, используя при этом свои обширные связи с властями^[11].

В 1945 г. были назначены раввины и в другие московские синагоги – Арбатскую и Марьинорощинскую.

Введенный властями режим относительного благоприятствования религии способствовал тому, что в первые послевоенные годы отмечался рост количества официально учтенных синагог. В январе 1946 г. их числилось 75, в октябре 1946-го – 124, в январе 1947-го – 162, в январе 1948-го – 181 (в том числе в УССР – 73). Это был пик, после которого, вследствие развернувшейся борьбы с еврейским национализмом и космополитизмом, наметилась обратная тенденция. В апреле 1949 г. количество зарегистрированных синагог составило уже 180, в январе 1950-го – 151, в январе 1951-го – 141, в январе 1952-го – 136 (при выявлении 244 нелегальных миньянов)^[12].

В те годы происходило и ухудшение общерелигиозной ситуации в стране. Секретарь ЦК ВКП(б) Суслов и вверенный ему Агитпроп стали исподволь инспирировать новую антицерковную кампанию. В августе 1948 г. Д. Т. Шепилов, назначенный незадолго до этого заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК, направил Маленкову пространную записку «О состоянии антирелигиозной пропаганды», в которой, сетуя на то, что в стране с 1941 г. перестала издаваться атеистическая литература, отмечал: «особенно усилили свою деятельность баптисты, католики и еврейские клерикалы», которые ведут «подпольную борьбу против советской власти, поддерживают нелегальную связь с заграницей, получают оттуда указания и материальную помощь».

В результате Шепилову удалось провести через Секретариат ЦК решение о разработке в двухнедельный срок проекта постановления ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды». Однако несмотря на то что таковой вскоре и был представлен Маленкову, тот не спешил его утверждать. Будучи, в отличие от партаппаратчика-ортодокса Суслова, прагматиком-«государственником», Маленков, видимо, не желал отравлять отношения государства и церкви, подозревая к тому же Шепилова в нелояльности к себе и закулисных интригах.

Не добившись желаемого, Шепилов в марте 1949 г. решил продублировать свое похеренное антирелигиозное обращение, направив скорректированный текст на сей раз непосредственно Сталину. В этом варианте особо отмечалось, что «за последнее время деятельность многих еврейских религиозных общин приняла ярко выраженный националистический характер». Однако главной новацией второй редакции записки стали появившиеся в ней обвинения против государственных органов управления религиозными организациями (особенно против Совета по делам русской православной церкви во главе с Г. Г. Карповым). Этот Совет обвинялся Агитпропом в том, что, заняв позицию примиренчества и нейтралитета в отношении к «церковникам», тот встал «на путь попустительства», «сращивания» с ними (приводились факты обмена подношениями) и тем самым создавал «благоприятные условия для возрождения варварских обычаев и обрядов». Приложенный проект постановления ЦК теперь именовался «О неправильной линии в работе Совета по делам русской православной церкви при Совете Министров СССР». В нем даже предусматривалась отмена института уполномоченных Совета в РСФСР и других республиках, за исключением Украины и Белоруссии^[13].

Однако эта попытка представителя «партийной фракции» номенклатуры использовать «религиозную карту» в борьбе с «госаппаратчиками» не удалась. В июле 1949 г. Маленков добился снятия Шепилова с поста руководителя Агитпропа. Кроме того, когда 18 августа 1951 г. министр государственной безопасности СССР С. Д. Игнатьев обратился к Маленкову с предложением арестовать главного раввина Шлифера (для пущей убедительности в МГБ была составлена совершенно секретная справка «О враждебной националистической деятельности раввина Шлифера С. М.»), то соответствующей санкции не последовало. И хотя в еврейской среде тогда широко были распространены слухи об антисемитизме Маленкова, он, тем не менее, смог, видимо, убедить Сталина «оставить без последствий» это зловещее ходатайство^[14].

Хотя против ареста главного раввина мог, конечно, выступить и сам вождь. На это предположение настраивает тот факт, что зимой 1953 г., в дни печально знаменитого «дела врачей», сколько-нибудь значительных репрессий против религиозных евреев не последовало. Хотя синагоги и в Москве, и других советских городах тогда вдруг обезлюдели. В них даже в иудейские праздники молящихся можно было пересчитать по пальцам руки. Охваченные общим для еврейства страхом, некоторые раввины и члены «двадцаток» стали отказываться от должностей, обходя потом синагоги стороной. И лишь после опубликования 4 апреля 1953 г. в газетах сообщения об освобождении «врачей-вредителей» ситуация изменилась. В последние дни праздновавшегося тогда Песаха синагоги вновь заполнились людьми, среди которых было и немало тех, кто прежде был далек от религии. Среди воспрянувших духом молящихся слышны были экзальтированные возгласы: «Мы спасены!», «С евреев смыто грязное пятно».

К моменту смерти Сталина на территории СССР насчитывалось 129 зарегистрированных общин и 250 нелегальных миньянов с общим количеством верующих 200–250 тыс. человек, что составляло примерно 7–9 % всего еврейского населения СССР. На Украине, в Белоруссии и Молдавии (бывшая «черта оседлости»), где, по подсчетам С. А. Парного, детально исследовавшего «хрущевский период» истории отечественного иудаизма, насчитывалось тогда 1,1 млн евреев, действовали шестьдесят иудейских общин. В РСФСР вместе с республиками Прибалтики насчитывался примерно один миллион евреев и функционировали 34 общины (на 80 тыс. верующих), в том числе 26 в России. В регионе Кавказа, Закавказья и Средней Азии, где численность евреев – горских, грузинских, бухарских и ашкеназских – составляла 200 тыс. человек, были зарегистрированы сорок общин (из них 26 – в Грузии). Поскольку евреям-«южанам» в наибольшей степени был присущ культурный традиционализм, уровень религиозности этого региона чуть ли не в несколько раз превышал аналогичный показатель по РСФСР^[15].

И все же через год после смерти Сталина либеральные тенденции в официальной религиозной политике стали заметно слабеть. Более того, партаппаратная группировка Хрущева – Суслова, втайне недовольная «уступками церковникам», инициированными конкурировавшими с нею номенклатурными «государственниками» во главе с Маленковым, решила свернуть этот курс, используя его как пробный камень во все усиливавшейся верхушечной борьбе за власть.

22 марта 1954 г. в Секретариат ЦК КПСС из Агитпропа поступила записка «О крупных недостатках в организации естественно-научной, антирелигиозной пропаганды». Ее авторы – заведующий отделом пропаганды и агитации А. М. Румянцев и его заместитель В. С. Кружков (1905–1991) – нагнетали страсти по поводу того, что за последние годы на фоне крайней запущенности антирелигиозной пропаганды «церковь значительно окрепла», а ее «влияние на отсталые слои населения» существенно возросло.

Этот демарш, очевидно, вызвал серьезное сопротивление со стороны «маленковцев». Тем не менее «сусловцы» смогли его преодолеть, и через несколько месяцев, 7 июля 1954 г., им удалось «продавить» постановление ЦК КПСС «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах по ее улучшению». В нем билась тревога по поводу «оживления религии… расширения и укрепления ее влияния на население», а также содержался призыв развернуть активную борьбу с «религиозными предрассудками и суевериями» и принять меры к «разоблачению реакционной сущности и вреда религии»^[16].

Однако вскоре Хрущеву пришлось пойти на попятную. Чтобы заручиться поддержкой отколовшегося от «государственников» Н. А. Булганина и с его помощью лишить осенью 1954 г. Маленкова важной прерогативы председательствующего на заседаниях Президиума ЦК КПСС, первый секретарь ЦК КПСС вынужден был – дабы «не дразнить гусей» (то бишь госаппаратную элиту) – поспешно «раскрутить гайки» в религиозной сфере. На этот компромисс его заставили также пойти и протесты влиятельных иностранных политических и общественных кругов, обеспокоенных новым антицерковным пароксизмом в СССР.

10 ноября 1954 г. вышло решение ЦК КПСС «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды», в котором критиковались методы «грубого» администрирования, применявшиеся представителями власти в отношении религиозных объединений и духовенства. Парторганам на местах вменялось в обязанность «решительно устранить ошибки и впредь не допускать каких-либо оскорблений чувств верующих и церковнослужителей, а также административного вмешательства в дела церкви»^[17].

Подобная внезапная административная перемена, продиктованная помимо прочего и императивом набиравшей силу «оттепели», сразу же сказалась на положении дел в иудаизме. Даже еще до появления директивы от 10 ноября 1954 г. раввину Шлиферу позволили поздравить своих единоверцев в Англии с еврейским Новым годом. А 20 ноября Московскую хоральную синагогу посетила делегация Англиканской церкви. В двадцатых числах мая 1955 г. такой же визит нанесли прибывшие в СССР представители Общества англо-советской дружбы и Национальной ассамблеи женщин Великобритании. Осенью того же года был отменен установленный в 1950 г. запрет на возведение сукки^[18]. Однако уже тогда стали проявляться признаки того, что данная «церковная» либерализация носила вынужденный и ограниченный характер и не могла продлиться сколько-нибудь долго. Когда в августе 1955 г. Шлифер направил на согласование в СДРК текст предлагавшегося к изданию молитвенника (сидура), в значительной мере дублировавшего аналогичное дореволюционное издание, бдительные борцы с сионизмом из числа сотрудников этого ведомства изъяли из него традиционное пожелание «В будущем году – в Иерусалиме», заменив на молитву «За мир во всем мире».

Между тем приближался запланированный на начало 1956 г. XX съезд КПСС, который Хрущев наверняка уже загодя считал не только судьбоносным для страны, но и личным звездным моментом, могущим вывести его из тени соратников по Президиуму ЦК и стать чем-то вроде собственной политической коронации.

Подобные амбициозные устремления не могли укрыться от «заточенного» под вождя аппарата власти. Поэтому улавливая подобные веяния политико-идеологической конъюнктуры, чиновники СДРК одобрили включение в сидур молитвы «за здравие и благополучие Советского правительства», призванной заменить прежнее подобное прославление «товарища Сталина». В 1955 г., также «с дозволения властей», Московская религиозная община впервые с 1920-х гг. издала иудейский календарь (луах) на 1956–1957 гг., отпечатав на мимеографе 7 тысяч экземпляров его 32-страничного текста.

Разыгрывая, таким образом, либеральную «карту» в отношении иудаизма, к тому времени уже полностью «абсорбированного» советским государством, Хрущев стремился обрести политическую поддержку, причем не столько внутри страны, сколько в мире, особенно от влиятельных леволиберальных кругов Запада, которые особенно болезненно реагировали на антииудаистские гонения в СССР. Подобная поддержка была особенно важна для Хрущева с учетом разгоравшейся в Кремле борьбы за власть.

* * *

Последовавшая в марте 1953 г. смерть Сталина позволила созданной им системе власти не только выйти из того состояния политического маразма, которое было присуще режиму в последние годы правления диктатора, но и придать ему посредством некоторого реформирования определенную устойчивость. Правда, эти преобразования, основное содержание которых составила либерализация государственного управления и общественной жизни в стране (так называемая оттепель), носили в 1953–1955 гг. еще очень ограниченный и прерывистый характер. Несмотря на очевидную их насущность, они серьезно сдерживались тогда такими основополагающими и ключевыми моментами, как сохранявшееся примерное «силовое» равновесие между, условно говоря, реформаторами и консерваторами в стане кремлевских наследников Сталина и существовавший между ними конвенциональный консенсус по запрету публичной критики покойного вождя.

Следует отметить, что попытки ревизовать сталинизм с самого начала стали играть важную роль в подспудной борьбе за власть, развернувшейся между номенклатурными олигархами. Одним из первых на это решился член Президиума ЦК и министр внутренних дел Берия. Именно он, как отмечено выше, инициировал в апреле 1953 г. освобождение из-под стражи и реабилитацию кремлевских «врачей-вредителей», провел расследование гибели Михоэлса и добился снятия с него облыжных обвинений в измене Родине. Берия предложил также реабилитировать видных еврейских общественных и культурных деятелей, расстрелянных в 1952 г. по «делу ЕАК». Однако его арест помешал тогда реализации этого плана, что удалось только в ноябре 1955 г.

Тогда случилось парадоксальное: официально было объявлено, что трагическая гибель невинных «еаковцев» – одно из «черных дел» «преступной банды Берия».

Тем не менее в середине 1950-х гг. произошло возвращение доброго имени бывшему заместителю министра иностранных дел СССР Лозовскому, литераторам Маркишу, Бергельсону, врачу Шимелиовичу, другим еврейским общественным и культурным деятелям, заклейменным как «главари еврейских националистов». Потом массово стали освобождаться из-под стражи их выжившие соплеменники, оказавшиеся в ГУЛАГе и в ссылке по аналогичному обвинению (бывшие руководители Еврейской автономной области, Московского автомобильного завода имени Сталина, Кузнецкого металлургического комбината и др.).

Устранив наиболее скандальные последствия сталинского антисемитизма (реабилитация «врачей-вредителей» и негласное снятие обвинений с расстрелянных деятелей ЕАК), власти вплоть до 1956 г. практически ничего не сделали для восстановления уничтоженной Сталиным еврейской культуры. В своем знаменитом «антикультовском» докладе на XX съезде КПСС Хрущев ни словом не обмолвился ни о послевоенной жестокой расправе с деятелями еврейской культуры, ни о нагнетавшемся Сталиным «кадровом» антисемитизме.

Впрочем, печать негласного запрета, наложенная в СССР на обсуждение этой чрезвычайно болезненной для советского руководства проблемы, была легко нарушена западными спецслужбами (главным образом израильскими), что способствовало международной дискредитации хрущевского режима, особенно в глазах симпатизировавшей Москве западной леволиберальной общественности. Только под воздействием скандала, разразившегося на Западе в связи с бедственным положением в СССР еврейской культуры, хрущевский режим с большим скрипом стал ее восстанавливать, причем по самому минималистскому варианту. Достаточно сказать, что официальное добро на издание единственного в своем роде журнала «Советиш Геймланд» было дано только в 1961 г., да и то накануне XXII съезда партии (дабы «умиротворить» приглашенных представителей западных компартий).

Такое сопротивление режима полноценному возрождению пострадавшей национальной культуры было обусловлено тем, что аппаратный антисемитизм не умер вместе со Сталиным, а, мутировав в более «мягкую» разновидность, так или иначе продолжал существовать. Все это Хрущев отлично осознавал и потому, стремясь расположить к себе номенклатуру, пытался играть на ее антиеврейском комплексе. На одной из встреч с творческой интеллигенцией он, явно оправдывая послевоенные рестрикции в отношении евреев, публично поведал фальшивую историю о «предателе Когане», якобы служившем переводчиком при штабе Ф. Паулюса.

Однако объективности ради необходимо отметить, что Хрущев, в отличие от его предшественника Сталина и преемника Брежнева, хотя бы попытался – пусть и неудачно – вести с творческой элитой некий камерный диалог по проблеме антисемитизма.

Если у Сталина антисемитизм парадоксальным образом носил рационально-параноический характер (воспринимал евреев-националистов как «пятую колонну» Запада), то у Хрущева – плебейско-эмоциональный, зиждившийся на антиинтеллектуализме этой личности, бравировавшей своим сермяжно-пролетарским демократизмом и грубоватым «колхозным» юмором. Его недоверие к евреям имело вульгарно-бытовую основу и строилось на преимущественном восприятии их как фетишистов материального благополучия и носителей «буржуазного разложения».

Такой же ригидной и, в конечном счете, порочной была и официальная «еврейская политика». Думается, глубокую юдофобскую зарубку в душе Хрущева оставило то, что в 1947 г. он был обвинен Сталиным в потворстве украинским буржуазным националистам и заменен Кагановичем на посту первого секретаря ЦК КП(б) Украины. Как представляется, именно вследствие приобретенного тогда психологического синдрома Хрущев так яростно выступил в 1956 г. против Бермана, Ракоши и других евреев-«сталинистов» в руководстве Польши и Венгрии. Между тем первопричина социальных потрясений, возникших тогда в этих странах, крылась в геополитически ошибочной советизации, проведенной в них Сталиным после войны.

Немалый вклад в реабилитацию еврейских жертв сталинского террора внесли правительство Израиля и его спецслужба («Натив»), организовавшие на Западе кампанию общественного давления на СССР. При этом главным для Израиля было добиться от СССР согласия на «большую алию». Однако первые такие попытки, относившиеся к середине 1950-х гг., оказались тщетными. Причины того провала израильской спецслужбы состояли не только в том, что репрессивный потенциал советского режима был еще значителен и «нативовцы были слабо знакомы со спецификой и приемами работы советской контрразведки. Главный их просчет коренился в практиковавшихся ими в СССР узконациональных методах работы и в игнорировании неформального общедемократического движения^[19], которое являло собой главный фактор в общественной борьбе за обретение советскими гражданами (в том числе и евреями) права на свободу передвижения как внутри СССР, так и по всему миру.

Предпринятое Хрущевым развенчание «культа личности» носило дозированный, непоследовательный и противоречивый характер. Да и саму эту кампанию он инициировал, во-первых, преимущественно ради того, чтобы застраховать номенклатуру от повторения прежнего «беспредела» госбезопасности, во-вторых, дабы дискредитировать и добиться низвержения своих политических конкурентов, заклейменных им как «антипартийная группа», и только, в-третьих, чтобы повысить уровень благосостояния рядовых граждан, несколько расширив их социальные (не политические!) права, причем последнее – в пределах минимума, необходимого для «укрепления морально-политического единства» советского народа^[20].

И все же начавшаяся «оттепель» позволила более или менее самостоятельно мыслившей творческой интеллигенции, еще недавно жестко придавленной прессом перманентных идеологических проработок и «чисток», перевести дух и обрести робкую надежду на лучшее будущее.

Возникший в обществе оптимистический настрой способствовал повышению его творческого потенциала, необходимого для создания новых талантливых произведений в области литературы и искусства. Однако либерально настроенная интеллигенция недолго пребывала в плену радужных иллюзий. Горькое разочарование она испытала сразу, как только попыталась донести до публики плоды своих вдохновленных «оттепелью» трудов. Тогда она убедилась в том, что идеологическая цензура партии хоть и не свирепствует уже, как в сталинские годы, но остается такой же «непробиваемой» для всего, в чем усматривалась претензия на свободу творчества.

Это стало особенно очевидным, когда власть, напуганная социально-политическим обострением в Польше и Венгрии (так называемый венгерский синдром), вновь стала с конца 1956 г. натягивать ослабленные было административные вожжи и ужесточать цензурный контроль.

Вот почему либеральная интеллигенция, которая поначалу с энтузиазмом восприняла официальные декларации о восстановлении «социалистической законности», потом все более скептически относилась к подобной риторике, призванной камуфлировать продолжавшееся (пусть и в меньших масштабах) попрание государством гражданских прав и свобод.

По этой причине в среде демократически настроенной творческой элиты произошло разочарование в Хрущеве, которого та первоначально (после XX съезда) воспринимала как новоявленного «царя-освободителя». Окончательное охлаждение к нему в этом слое произошло после XXII съезда КПСС, на котором тот хоть и инициировал второй этап десталинизации, но так и не решился на сколько-нибудь основательное реформирование страны, подменив его тупиковым «коммунистическим проектом» – утопией, обернувшейся потом социальным застоем.

По сути, Хрущев оказался заложником межеумочной «застойной» позиции – «ни сталинизма, ни демократизации». Это окончательно «развело» власть с социально активной интеллигенцией, причем не только с либеральной, но и неопочвеннической.

Приверженцы обоих этих направлений начали постепенно отмежевываться от бесплодной официальной идеологии, все более обособляясь в собственных идеологических катакомбах. С противоположных позиций они принялись подспудно оппонировать власти, которая, оказавшись на идеологической обочине, способна была реагировать на подобные «вольности» разве что по примитивному охранительному принципу «тащить и не пущать».

Вместо решения «еврейского вопроса» хрущевское руководство предпочло эту чрезвычайно болезненную для него проблему «замести под ковер» парадной советской действительности. Накладывая такое табу власти, помимо прочего, надеялись нейтрализовать негативное влияние мифа о еврейском всевластии на набиравший силу русский национализм. Между тем развитие культуры и религии нацменьшинств само по себе никогда не служит яблоком раздора в их взаимоотношениях с национальном большинством. Зато межнациональным трениям несомненно способствуют непрозрачность власти и тайные интриги в ее коридорах, провоцирующие в населении недоверие к ней, а также различные страхи, в том числе и юдофобию. По сути, в хрущевское время, когда верхи предпочитали «в упор» не замечать «еврейского вопроса», официальный антисемитизм переродился в асемитизм, т. е. в политику его преимущественного игнорирования.

Не лучшим образом советское руководство справлялось и с другими проблемами, существовавшими в экономике, в отношениях с интеллигенцией, других ключевых сферах жизнедеятельности общества и его социальных сегментах, деградировавших под бременем несвободы, автаркии и стагнации. В результате уже к концу 80-х гг. Советский Союз не только потерял сотни тысяч покинувших его образованных граждан, в том числе и выдающихся интеллектуалов, деятелей культуры и ученых, но и полностью израсходовал собственный ресурс жизнеспособности, канув в историческую Лету как полностью исчерпавший себя имперский проект.

…Когда проходишь на Новодевичьем правительственном кладбище мимо созданного Эрнстом Неизвестным замечательного бело-черного памятника Хрущеву и видишь на его бронзовом лице лучезарную улыбку, то хочется верить, что в его политике позитивного в отношении евреев было все же больше, чем негативного. Впрочем, такого же мнения придерживаются, как представляется, большинство из ныне живущих бывших советских евреев, считающих Хрущева отцом «оттепели», положившей конец ужасным «черным годам» сталинизма.

Смерть поэта Мандельштама

В ноябре 1933 г. Мандельштам написал эпиграмму на Сталина:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища.

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

В ночь с 16 на 17 мая 1934 г. Мандельштама арестовали. На Лубянке он признался, что читал стихотворение следующим людям: жене Надежде, брату Александру Мандельштаму, брату жены Евгению Яковлевичу Хазину – литератору, подруге жены Эмме Григорьевне Герштейн – сотруднице ВЦСПС, Анне Ахматовой – поэтессе, ее сыну Льву Гумилеву, Давиду Григорьевичу Бродскому – литератору, Борису Сергеевичу Кузину – сотруднику зоологического музея, Марии Сергеевне Петровых – молодой поэтессе.

Мандельштам назвал девятерых, о которых следователь был осведомлен. Кроме них стихи о Сталине слышали еще восемь человек, но следователь их не назвал, и Мандельштам промолчал. Остался не упомянут, например, Пастернак. Пастернак пошел просить за Мандельштама в «Известия» к Н. Бухарину, а Ахматова – к Авелю Енукидзе, в Кремль.

Возможно, это заступничество известных поэтов и Николая Бухарина сыграло свою роль. Известен факт звонка Сталина Пастернаку, в котором предметом разговора был Мандельштам.

Резолюция Сталина была: «Изолировать, но сохранить». И вместо расстрела или лагерей – неожиданно мягкий приговор: ссылка вместе с женой, Надеждой Мандельштам, в город Чердынь-на-Каме Пермской области. Возможно также, что вождю невыгодно было убивать поэта. Стихи казненного звучат сильнее.

В Чердыни у Мандельштама были приступ душевной болезни и попытка самоубийства. Он выбросился из окна больницы и сломал плечо.

Жена и брат обратились в ОГПУ, чтобы Мандельштаму поменяли место ссылки, так как в Чердыни не было квалифицированной медицинской помощи. Вопрос был решен за полмесяца – действовала сталинская резолюция. Осип и Надежда переехали в Воронеж.

У Мандельштама были и другие стихи, за которые грозила кара. В декабре 1930 г. он написал стихотворение «Ленинград», которое по недосмотру напечатала «Литературная газета»:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! Я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Тогда Мандельштаму пригрозили арестом.

В Воронеже Мандельштам пробыл до 1937 г. Жил нищенски, сперва на мелкие заработки, потом на скудную помощь друзей и постоянно продолжал ждать расстрела.

После воронежской ссылки Мандельштам почти год живет в окрестностях Москвы, по словам А. Ахматовой, «как в страшном сне».

Разрешения жить в столице Мандельштам не получил. Работы не было. И вдруг в начале весны 1938 г. секретарь Союза писателей СССР Ставский, на прием к которому безуспешно пытался попасть Мандельштам, но который так и не принял поэта, – именно он предлагает Мандельштаму и его жене путевки в Дом отдыха «Саматиха», причем на целых два месяца. Как оказалось, это было сделано специально, чтобы поэта легко было найти.

30 апреля 1938 г. был подписан ордер на новый арест поэта. 1 мая 1938 г. в Доме отдыха О. Мандельштама арестовали во второй раз…

После распада Советского Союза специальному корреспонденту «Известий» Эд. Поляновскому удалось посмотреть в архиве КГБ «Дело № 4018 по обвинению гр. О. Э. Мандельштама». В деле он обнаружил донос, который 16 марта 1938 г. Ставский написал наркому внутренних дел Ежову. В доносе Ставский указал, что, несмотря на запрет, Мандельштам часто бывает в Москве у своих друзей-литераторов. Его поддерживают, делают из него «страдальца». Братья Катаевы и другие литераторы открыто выступают в его защиту. Мандельштама осудили на пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность, но он виновным себя не признал.

31 января 1939 г. инициатор и организатор ареста поэта Владимир Ставский был награжден орденом «Знак Почета».

После приговора Мандельштама перевели в Бутырскую тюрьму. Там формировались эшелоны в лагеря, которые уже покрыли всю страну. Осип Эмильевич провел в Бутырках более месяца. Бутырка – не Лубянка. Там он был подследственным, здесь – врагом. Там в двухместной камере была у него постель. В Бутырках же, в общей переполненной камере сидели человек триста. Сидели тесно на каменном полу спиной друг к другу.

В начале сентября Мандельштама вместе с другими заключенными (все по 58-й статье) доставили из тюрьмы к товарному составу. Состав шел более месяца и 12 октября 1938 г. прибыл в пересыльный лагерь под Владивостоком «Вторая речка». В лагере около 14 тыс. заключенных ожидали своей участи. Мандельштам попал в 11-й барак.

В 1991 г. отметили столетний юбилей Мандельштама. Об этом писали газеты. В «Известия» пришло письмо от Юрия Илларионовича Моисеенко, невольного свидетеля жизни и смерти Мандельштама в 11-м бараке. Специальный корреспондент «Известий» Эд. Поляновский взял у Ю. И. Моисеенко, отсидевшего в лагерях двенадцать лет, интервью. Вот что тот рассказал.

«Барак человек на триста, даже больше, нары – по обеим сторонам сплошные. Соседствовали вшестером на третьем ярусе. Сначала шел Моисеенко из Смоленска. Рядом – Владимир Лях, ленинградец, геолог. За ним – Степан Моисеев из Иркутской области. Дальше Иван Белкин – шахтер из-под Курска, 24 года, ровесник Моисеенко. За ним – Мандельштам. И наконец – Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска. Он-то, Ковалев, и стал последней опорой поэту. Помогал влезать на нары и спускаться с нар, защищал его. Соседи по нарам относились к Мандельштаму почтительно, звали по имени-отчеству, на “Вы”.

В лагере Мандельштама называли “Поэт”. Но он чувствовал себя чужим даже с соседями по нарам. Духовного взаимопонимания не было. Мандельштам был совсем седой, страдал сердцем.

В лагере был дефицит воды. Воду охраняли. И Осипу Эмильевичу выпало дежурить. Как он стерег: кто-то постарше его подойдет: “Водички разрешите”. Он отвернется, и люди наливали.

Мандельштам не любил разговоров о следователях, допросах. К соседям по нарам это относилось меньше. Он сам рассказал Моисеенко о ленинградском однофамильце Мандельштаме, который проходил по делу об убийстве Кирова и был расстрелян.

Как-то вечером мы спросили у него, за что его посадили. Он ответил: “Ни за что”. А потом под настроение говорит: “Хотите прочту?” И прочел стихи о Сталине, читал тихо. Иногда вечерами он читал соседям по нарам стихи Пушкина, Лермонтова, Мережковского, Андрея Белого. Читал час, полтора. Рассказывал об Ахматовой, Гумилеве, их сыне Льве. Он очень любил жизнь и держался. А после 7 ноября стал угасать. С середины ноября стал совсем сдавать. Свою порцию баланды отдавал Ковалеву. Силы оставляли поэта. Иван Ковалев часто приносил ему еду на нары.

На лагерь обрушилось бедствие – сыпной тиф. 2 декабря в 11-м бараке объявили карантин, лежали вместе: тифозные больные и здоровые. После 20 декабря Мандельштам не вставал. Лежал тихо, держался мужественно. За все время ни разу не пожаловался.

В полдень 27 декабря 1938 г. Осип Мандельштам умер. Его похоронили в общей могиле, рядом с лагерем».

Надежда Яковлевна Мандельштам так и не сумела отыскать ни одного свидетеля смерти мужа. Не успела.

29 августа 1956 г. Верховный суд СССР отменил Постановление Особого совещания в отношении О. Э. Мандельштама за отсутствием состава преступления.

Мандельштама уничтожили физически, но не сломили нравственно.

Железный дух Мандельштама невозможно было согнуть. Он писал: «Раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, она власть».

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Ахматова считала Мандельштама одним из лучших поэтов XX в. Если не лучшим. Ей верят.

Биробиджанская сказка – великое переселение еврейского народа

Неумолимые годы все дальше уносят нас от происходивших с начала XX в. отношений Сталина и его единомышленников к кардинальному решению так называемого еврейского вопроса. Эта политика была нацелена на постепенное устранение «еврейского влияния» на социально-политическую и культурную жизнь общества путем проводимой сверху ассимиляции евреев, с одной стороны, наращивания против них административно-репрессивных мер – с другой.

Торжественно прозвучавшее на весь мир в середине 30-х гг. заявление из Москвы о благополучном решении «еврейского вопроса» на одной шестой земной суши явилось громадным пропагандистским успехом большевиков. Творцом новой счастливой судьбы советских евреев был объявлен «отец народов» Сталин, увенчанный лаврами создателя нового Основного закона страны, самого демократического в мире. И действительно, вклад этого человека в преодоление многовекового проклятия, тяготевшего над евреями, казался многим, причем не только в Советском Союзе, огромным. Как утверждалось, именно он сначала теоретически обосновал возможность реального решения национальных проблем посредством территориальной автономии и последующего формирования на ее территории полноценной нации, а затем на практике предоставил евреям таковую автономию на Дальнем Востоке. Однако Биробиджанский проект, представлявший собой на самом деле не больше чем пропагандистскую акцию, очень скоро обнаружил свою очевидную нежизнеспособность. Но это обстоятельство, скорее всего, мало беспокоило Сталина. Ведь для него, располагавшего огромными возможностями для манипуляции общественным мнением как внутри страны, так и за рубежом, не составляло большого труда выдать любую фикцию за чистую монету. Репрессии, обрушившиеся во время «большого террора» на головы идишских общественных и культурных деятелей, воочию продемонстрировали реальную сущность советской автономизации^[21]. Парадокс ситуации заключается в том, что в основном это были люди, которых власть сначала использовала в борьбе с сионизмом и еврейским традиционализмом, а потом, когда эта задача была выполнена, цинично и без сожаления обрекла на смерть. Такова реальность еврейской жизни в Стране Советов.

«Великое переселение» евреев повторялось неоднократно.

История еврейской колонизации – один из последних эпизодов истории СССР, в котором евреи были не объектом, а субъектом исторического процесса.

Перрон Биробиджанского вокзала!

Взошла твоя счастливая звезда.

Ни водокачки, ни большого зала

Тут не было, но были поезда,

Сердито отдуваясь, привозили

Они народ со всех концов России.

Вот едут Тунеядовка и Шпола,

Вот Витебск, Минск, Одесса и Лугин,

И на вокзале тяжко стонут шпалы,

Висят гудки, протяжны и туги.

Эти строки молодого Э. Казакевича мало что говорят современному читателю.

А тогда, более семидесяти лет назад, когда задумывалось «великое переселение» еврейского народа, на какое-то, пусть недолгое, время совпали конъюнктурные расчеты партийных вождей, национальные утопии еврейских общественных деятелей и устремления широких еврейских масс.

Что же побуждало советскую власть поддерживать планы еврейского переселения и колонизации? Во-первых, социально-экономические проблемы. В стране проживало около трех миллионов евреев, и большинство их находилось в нищенском положении. Последствия выселения из прифронтовой полосы в период Первой мировой, уничтожение во время погромов Гражданской войны, изменение экономического строя, сворачивание НЭПа поставили еврейское население на грань вымирания.

Семнадцатого января 1928 г. еврейская переселенческая организация КОМЗЕТ (Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся при Совете национальностей) обратилась в ЦИК СССР с просьбой передать в ее распоряжение для сплошного заселения евреями некую территорию на Дальнем Востоке под условным названием «Бирско-Биджанский район» (на деле – Михайло-Семеновский и Екатерино-Никольский административные районы и часть Хингано-Архаринского района)^[22]. ЦИК СССР не поскупился: его постановление от 28 марта 1928 г. закрепило за КОМЗЕТ свободные земли в Приамурской полосе ДВК, включающие Бирско-Биджанский район и доходящие почти до самого Хабаровска. При этом сразу была оговорена «возможность образования на территории указанного района еврейской национально-административно-территориальной единицы»^[23]. Автоматически весь выделенный район упоминался как Бирско-Биджанский. При переводе на идиш, подчиняясь правилам грамматики, это название трансформировалось в «Бире-Биджанер район», коротко «Бире-Биджан» или, на русский манер, «Биробиджан» (соединительная гласная «о» не свойственна идишу). Во второй половине 30-х гг. обе формы постепенно слились в одну – русскую – в результате реформ в советском идише.

В считаные недели не существовавший до этого ни на одной карте «Биро-Биджан» стал достоянием еврейской и нееврейской общественности. Так, уже 1 марта 1928-го, еще до решения ЦИК СССР, в новом киевском литературно-политическом журнале «Пролетарише фон» появилось вдохновенное стихотворение Давида Гофштейна «Бире-Биджан», в котором поэт воспевает некую страну на «Дальнем Севере у великого моря», еще не вполне представляя себе ее географическое положение.

20 августа 1930 г. было принято решение ЦИК РСФСР о преобразовании «Биробиджана», занявшего территорию четырех различных административных районов, в отдельную самостоятельную административно-территориальную единицу в составе ДВК^[24]. В апреле 1931 г. этому району площадью около 35 тыс. кв. км^[25] был передан в административное подчинение примыкающий на востоке огромный Амуро-Тунгусский район, в результате чего площадь «Бире-Биджана» выросла до 72 тыс. кв. км. 30 сентября 1931 г. ЦИК РСФСР принял еще одно постановление касательно «Бире-Биджана», в котором было намечено образование еврейской автономной административно-территориальной единицы в границах Биробиджанского района к концу 1933 г.^[26] О том, какая это будет единица, речь пока не шла, поскольку темпы еврейского переселения совсем не радовали.

Анализ всех этих административно-территориальных пертурбаций и их целей заслуживает отдельной статьи. В данном случае нас интересует другой аспект. В еврейской литературе и публицистике территория «Бире-Биджана» вне зависимости от ее официального статуса с самого начала называлась «ланд» – страна, причем уже тогда это означало «еврейская страна». Жители этой «страны» назывались биробиджанцами; первый совхоз, основанный в мае 30-го на базе корейского села Благословенное, был назван Биробиджанским зерносовхозом, 1 января 1931 г. в селе Екатерино-Никольское начались занятия в Биробиджанском техникуме механизации сельского хозяйства; общерайонные (позже областные) газеты на русском и на идише, основанные в октябре 1930 г., также получили соответствующие названия – «Биробиджанская звезда» и «Биробиджанерштерн». Города Биробиджана на тот момент еще не существовало: лишь в ноябре 31-го, по той же логике, центр района станцию Тихонькая переименовали в рабочий поселок Биробиджан. Первое беллетристическое произведение на идише на биробиджанскую тематику, вышедшее в 1929 г. – путевые заметки Меира Альбертона «Бире-Биджан», – посвящено первым еврейским переселенцам; строительству «еврейской страны Биробиджан» была посвящена первая вышедшая в самом Биробиджане в 1932 г. книга на идише – сборник стихов девятнадцатилетнего поэта Эммануила Казакевича «Биребиджанбой» (Биробиджанстрой); рассказ Моше Гольдштейна «Биребиджанерафн Амур» (Биробиджанцы на Амуре) посвящен строителям коммуны Икор и т. д. и т. п.

Преобразование района в Еврейскую автономную область постановлением ЦИК СССР от 7 мая 1934 г. (окончательная территория составила около 36 тыс. кв. км: Амуро-Тунгусский район был возвращен Хабаровскому краю по просьбе Биробиджанского руководства, а на западе к области присоединили поселок Облучье и окрестности)^[27] придало более солидный официальный статус «еврейской стране Бире-Биджан», но практически не изменило ее сути, став лишь очередной внешней характеристикой. На вопрос «Что такое Бире-Биджан?» отныне следовало отвечать: «Еврейская автономная область». Официозный сборник, изданный к 50-летию области, – «Земля, на которой я счастлив» – разъясняет решение ЦИК СССР от 28 марта 1928 г., утверждая следующее: «Идея создания Еврейской автономной области лежит в самой сути национальной политики Коммунистической партии и Советского правительства». Это утверждение, сделанное много лет спустя после образования области, как и многие другие, является по сути дела манипуляцией, основанной на подмене понятий. В том же духе составлено уже в 1992 г. и местное учебное пособие «Еврейская автономная область»: «Мысль о создании автономной области для евреев возникла давно. Еще Ленин в 1919 г. указывал на целесообразность устройства еврейской автономной единицы…»^[28]. Так о чем идет речь – об автономной области как таковой или о какой-то иной «автономной административно-территориальной единице»? Автономии ведь бывают разные. Создается впечатление, что «автономная область» – это максимальный статус, на который евреи с самого начала могли рассчитывать в СССР, в отличие, например, от немцев, для которых была создана автономная республика на Волге.

На самом деле 28 марта 1928 г. ЦИК СССР не ставил своей конечной задачей именно «создание Еврейской автономной области», как не ставил он этого и при провозглашении ЕАО в 1934 г. Речь шла лишь об очередном шаге по закреплению за евреями данной территории. В кулуарах же Центрального бюро евсекций при ЦК ВКП(б) с самого начала поговаривали об автономной республике. А через три недели после провозглашения ЕАО, 28 мая 1934 г., «всесоюзный староста» Михаил Калинин заявил на встрече с еврейскими рабочими Москвы и представителями еврейской прессы, что преобразование области в республику – это вопрос времени: нужно лишь подождать, пока в «Бире-Биджане» будут сконцентрированы сто тысяч евреев. Калинин подчеркнул, что правительство видит в Бире-Биджане национальное еврейское государство, являющееся основой для еврейской нации^[29].

Таким виделся «Бире-Биджан» современникам – как «еврейское национальное государство» по своей сути, тогда как «район», «область» и даже так и не созданная «республика» – лишь его внешние и, при всей их важности, формальные характеристики (определение Татарии как Советской Автономной Социалистической Республики не меняет ее сути как татарского национального государственного образования). То есть, в принципе, неважно, как определяется это государственное образование, важно лишь, насколько оно в самом деле автономно и национально. Евреи, поселившиеся в «Биробиджане», должны были во всех отношениях стать счастливыми хозяевами этой земли.

Надежду именно на это выражает широко распространенная до сегодняшнего дня в «Бире-Биджане» цитата из Э. Казакевича: «Земля, на которой я счастлив», где «земля» – это «Бире-Биджан», а «я» – собирательный образ именно еврея, причем слово «земля» объединяет как минимум два семантических поля – во-первых, кампанию по «землеустройству трудящихся евреев», а во-вторых – извечную тему особой «еврейской земли».

Сочетание «биробиджанский еврей» должно было превратиться в особое понятие, вызывающее чувство национальной гордости и причастности не только у местного населения, но и у всей еврейской «диаспоры». Ярким примером этому могут служить слова наркома путей сообщения Лазаря Кагановича, неожиданно потребовавшего на встрече с артистами Московского ГОСЕТа в конце 1936 г. кардинальным образом изменить репертуар: «Я бы хотел видеть, что ваша игра вызывает чувство гордости за сегодня и за вчера. Где Маккавеи, где Бар-Кохба… где биробиджанский еврей?»^[30]

Со второй половины 1934 г. название «Еврейская автономная область» вошло в широкий обиход, особенно в административном делопроизводстве, при этом массовое использование топонима «Бире-Биджан» не прекратилось. Эта «двойная география» существовала вполне официально и никого не смущала^[31] вплоть до начала войны с нацистской Германией, когда еврейское переселение практически прекратилось. На борту выпущенных во время войны на средства биробиджанских колхозников самолетов уже было выведено «Еврейский колхозник»^[32], что говорит о формировании нового топонима: не все колхозники были евреями, но все они жили в Еврейской области^[33].

В политическом плане было желание противопоставить нечто весомое сионизму, искоренить «политику государственного антисемитизма» царского правительства. Нарком здравоохранения Н. А. Семашко писал: «Мы всеми средствами приходим на помощь любой бедноте любой национальности, но мы не скрываем, что советская власть, как мать, должна, прежде всего, приглядываться к тому ребенку, который веками угнетался, который жил в наихудших условиях».

Работа по еврейскому землеустройству с привлечением зарубежных организаций – Еврейского колонизационного общества (ЕКО), Общества ремесленного труда (ОРТ), Американского еврейского объединенного распределительного комитета («Джойнт») – велась в нескольких направлениях.

Задача ставилась грандиозная – переселить «на землю» за десять лет полмиллиона евреев. На деле все выглядело следующим образом. За период с 1925 по 1937 г. было переселено 126 тыс. человек, из которых на местах закрепилось только 53 тыс., т. е. 42 %. Переселение не стало решением социальных проблем евреев бывшей черты оседлости. Большинство, прежде всего молодежь, переселилось из бывших местечек (штетлов) в большие города. Окончательную точку в истории штетлов поставила война: еврейское население было уничтожено нацистами.

Основными районами переселения стали Южная Украина, позднее Северный Крым и, наконец, Приамурье (Биробиджан). Национальная автономия была представлена национальными еврейскими сельсоветами (160 – в Украине, 29 – в Крыму, 27 – в Беларуси), пятью национальными еврейскими районами (Калининдорфский, Новозлатопольский, Сталиндорфский – в Украине, Фрайдорфский и Лариндорфский – в Крыму) и, наконец, Еврейской автономной областью на Дальнем Востоке. Всего еврейским колонистам (без учета Биробиджана) было предоставлено около 500 тыс. гектаров пахотной земли.

Если советское правительство выделяло вновь создаваемым еврейским хозяйствам землю, то средства на ее освоение – в основном зарубежные организации. Например, одним только «Агро-Джойнтом» в течение двадцатых годов была оказана помощь крымским колониям в размере свыше 5 млн долларов.

В 1924 г. для реализации планов еврейской аграрной колонизации были созданы две специальные структуры: одна – государственная – Комитет по землеустройству трудящихся евреев (КОМЗЕТ), другая – формально общественная – Общество земельного устройства трудящихся евреев (ОЗЕТ).

КОМЗЕТ и ОЗЕТ возглавили авторитетные старые большевики, первый – П. Г. Смидович, второй – сначала Ю. Ларин (М. А. Лурье), затем – С. М. Диманштейн.

Советский Союз до 1938 г. проводил активную «еврейскую» политику. Аграрная колонизация была важнейшей частью этой политики, а КОМЗЕТ и ОЗЕТ – чем-то вроде «еврейского правительства» в СССР. Кроме того, ОЗЕТ вело большую издательскую работу, выпуская на идише, русском, украинском и других языках массу периодики, книг, брошюр, в том числе журнал «Трибуна» (на русском языке). Престиж ОЗЕТа поддерживало то, что членами правления его были видные деятели культуры, такие как С. Михоэлс и В. Маяковский.

Число членов ОЗЕТ к началу 30-х гг. достигло триста тысяч человек, но это членство носило формальный характер, так как коллективными членами ОЗЕТ становились коллективы заводов, воинских частей, вузов и т. п. Задуманное дело было грандиозно по своим масштабам, а средств не хватало. На рассмотрение Совнаркома СССР было вынесено ходатайство ОЗЕТ о проведении первой лотереи.

Всего был выпущен миллион билетов, стоимостью по 50 копеек каждый. Надписи были на идише, русском, украинском, белорусском, грузинском, армянском, арабском языках.

Всего состоялось пять розыгрышей, в 1928, 1929, 1931, 1932 и 1933 гг. Максимальными они были во второй лотерее, в 1931 г. были выпущены уже 6 млн билетов, разыгрывались 25 853 выигрыша на сумму 420 тыс. рублей.

Список выигрышей поражает воображение даже сейчас. Предлагались поездки – вокруг света на четыре месяца, в США на полтора месяца с посещением крупнейших центров со значительным еврейским населением, в Западную Европу по любому маршруту на один месяц или в Биробиджан на полтора месяца, по Волге, по южному берегу Крыма и на Кавказ с отдыхом в санаториях, в еврейские земледельческие поселения и в Одессу. Разыгрывались трехкомнатный дом-квартира в любом пункте СССР, переселенческое хозяйство (дом, скот, сельскохозяйственные машины) на земельном наделе, полное заграничное техническое оборудование кустарной мастерской (слесарной или столярной), автомобиль «Форд» и трактор «Интернациональ», мотоциклы, парусные лодки, велосипеды, швейные машинки, фотоаппараты, американские вечные перья марки «Паркер», самобрейки фирмы «Жиллет». А для духовного развития – собрания сочинений В. И. Ленина, М. Горького и Л. Толстого, Большая советская энциклопедия, альбом художника И. Б. Рыбака из жизни еврейских земледельческих колоний, ОЗЕТ-библиотека… Это далеко не полный перечень вещей, весьма дефицитных в то время.

Население с энтузиазмом откликнулось на лотерею. На местах возникал «голод» на билеты. Только Украина запросила свыше 500 тыс. билетов.

Широко пропагандировался фильм «Еврей на земле», снятый Абрамом Роммом по сценарию Владимира Маяковского и Виктора Шкловского.

Первый розыгрыш ОЗЕТ-лотереи состоялся 13 мая 1926 г. в Московском государственном еврейском театре. Средства, вырученные от первой лотереи, должны были пойти в основном на обустройство земледельческих колоний в Украине и Крыму. Украинские степи и Крым находились недалеко от районов традиционного расселения еврейского населения. Однако уже в это время существовали проблемы. Своих денег у переселенцев, как правило, не было, а обеспечить всех благотворительной помощью не представлялось возможным. Доходы от первых лотерей не стали той спасительной силой, на которую рассчитывали организаторы. Большая часть средств осела в бюджетных карманах государства и была потрачена на пропагандистские мероприятия. Коллективизация нанесла непоправимый урон еще не окрепшим еврейским поселениям. А нагрянувший вскоре голод погнал массы поселенцев в города, навсегда отбив у них «охоту к перемене мест».

В 1928 г. появился Биробиджанский проект. Противники его находились и среди руководителей еврейских организаций. Но тем не менее план освоения края был утвержден, и под лозунгом «В еврейскую страну!» первые эшелоны с евреями-переселенцами стали прибывать на станцию Тихонькая (будущий город Биробиджан). Опасения противников оказались во многом оправданы. Отдаленность Биробиджана, тяжелый и непривычный климат, отсутствие нормальных бытовых условий заставили многих переселенцев вернуться. В 1928–1932 гг. из двадцати тысяч переселенцев осталось только семь тысяч. К 1938 г. в Еврейской автономной области проживало двадцать тысяч евреев, что составляло 25 % населения края.

Советское правительство старалось усилить привлекательность Дальнего Востока для переселенцев за счет повышения статуса еврейской автономии. В 1934 г. была образована Еврейская автономная область, город Биробиджан должен был стать центром еврейской культуры. Редактором газеты «Биробиджанер штерн» («Биробиджанская звезда») стал Генрих Казакевич – отец писателя Эммануила Казакевича. Ждали переезда в Биробиджан крупнейшего еврейского писателя Давида Бергельсона, для которого построили отдельный дом. Были организованы еврейский театр и библиотека им. Шолом-Алейхема. О Биробиджане писали Д. Бергельсон, Дер Нистер, П. Маркиш, Д. Гофштейн. В Биробиджане выросла целая плеяда молодых литераторов: Эм Казакевич, А. Вергелис, Б. Миллер, X. Бейдер.

Все закончилось в 1937–1938 гг. Уже в середине 30-х гг. ОЗЕТ утратил свои функции. В 1937 г. его руководство было репрессировано. А в мае 1938 г. ОЗЕТ было ликвидировано специальным постановлением ЦК ВКП(б) как «притон для всяких контрреволюционных бундовских элементов, перебежчиков и шпионов». В деле еврейской колонизации и создании еврейских автономий была поставлена точка. Переселение евреев как в Крым, так и на Дальний Восток было прекращено, прерваны контакты с зарубежными организациями, советские сотрудники, работавшие в них, были репрессированы. В 1938 г. были упразднены еврейские районы и сельсоветы, закрыты еврейские школы.

Особенно тяжело сталинские репрессии ударили по Биробиджану. Были уничтожены большинство руководителей – от первого секретаря обкома до председателей колхозов. Из ста тысяч населения области репрессиям подверглись более 7,5 тысячи.

Еврейские сельскохозяйственные поселения в Крыму и в Украине вместе с населением смела Вторая мировая война. Слабую попытку возрождения еврейской автономии в Крыму после войны использовали как предлог для уничтожения Еврейского антифашистского комитета. Окончательный удар по Еврейской автономной области был нанесен в 1948–1949 гг., в годы разгула государственного антисемитизма^[34].

Прежде чем приступить к изложению основных причин, побудивших советское правительство приступить к решению еврейского вопроса по созданию Еврейской автономной области в районе Биробиджана, необходимо кратко вспомнить, что толкнуло государственные власти на этот шаг.

Дело в том, что первые еврейские сельскохозяйственные колонии были созданы на территории Советской Украины в 1922 г. Из земельных фондов Украины, включая Крым, было выделено 320 тыс. десятин земли, ранее принадлежавших крупным помещикам, а также часть земель, которые никогда не использовались в связи с отдалением от водных ресурсов. На эти земли переселилось свыше восьмидесяти тысяч евреев. Осознавая всю сложность создавшейся ситуации, трудности, с которыми встретились евреи-земледельцы, благотворительная американская организация «Джойнт» направляла в хозяйства технику, семена, строительные материалы. Глава ОЗЕТа Юрий Ларин считал возможным переселение в Крым 280 тыс. евреев и создание в Крыму их республики. Однако еврейские коммуны в Крыму находились далеко от моря, им достались окаменевшая земля, сухие изнуряющие ветры и сложные проблемы с водой. Новоселы жили в землянках или наспех сколоченных бараках. При этом, не имея навыков к сельскохозяйственному труду и используя самые примитивные формы земледелия, евреи-крестьяне продолжали бедствовать, хотя трудились с утра до ночи. Даже при существенных инвестициях и трудозатратах доходность и производительность еврейских земледельческих хозяйств в условиях Северного Крыма были чрезвычайно низкими и в перспективе ничего хорошего не сулили.

Каково было отношение правительственных кругов к переселению евреев на юг Украины и северную часть Крыма? 20 февраля Еврейское телеграфное агентство в Нью-Йорке сообщило, что такие видные советские политики, как Троцкий, Каменев и Бухарин, расценили крымский проект положительно. Той же позиции придерживались нарком иностранных дел Г. В. Чичерин, председатель ЦИК СССР М. И. Калинин и председатель Всеукраинского ЦИК Г. И. Петровский. Очевидно, и Сталин поддерживал на первых порах крымский вариант еврейской колонизации. Но самым горячим сторонником и пропагандистом этой идеи стал Ю. Ларин. Выходец из интеллигентной еврейской семьи, уроженец Крыма, он уже в юности вступил на путь революционной борьбы, став одним из организаторов в начале века Крымского союза РСДРП. Хорошо знавший Ларина Ленин высоко ценил его организаторские способности и горячую увлеченность порученным делом, но вместе с тем отмечал авантюризм и эмоциональную неуравновешенность, присущие натуре этого человека. Еще более тесные отношения сложились у Ларина со Сталиным, которого он в записках, относящихся к 1926 г., позволял себе называть «дорогой Коба», позже он горячо поддержал Сталина в борьбе с троцкистско-зиновьевской оппозицией, а потом в проведении насильственной коллективизации. Ларину главным образом и принадлежала идея еврейской автономии в Северном Причерноморье. Однако в советском руководстве существовала и сильная оппозиция этому намерению. Нарком земледелия РСФСР А. П. Смирнов решительно выступил как против создания КОМЗЕТа, так и еврейской крымской автономии, мотивируя свою позицию тем, что «сильное выпячивание устройства еврейских масс было бы явной несправедливостью по отношению к остальному населению и политически совершенно недопустимым делом, так как сыграло бы на руку антисемитам», а «образование автономной еврейской единицы на чужой территории из пришлых со стороны элементов явится совершенно искусственным и в этом отношении самым резким образом разойдется с принятым порядком образования автономных областей в СССР, который основывается на началах самоопределения национальностей…»^[35]. Такой же точки зрения придерживались и некоторые украинские руководители, например нарком юстиции Н. А. Скрыпник, а также секретарь ЦК КП(б)У Э. И. Квиринг, который, выступая в мае на VIII Всеукраинской партийной конференции, заявил: «Мы ничего не имеем против того, чтобы образовывались те или иные республики национальных меньшинств, но специально собирать евреев в одно место – это не логично, это пахнет сионизмом»^[36].

Однако Ларин и его единомышленники не обращали внимания на подобные выпады. Заручившись поддержкой в верхах, они действовали решительно и оперативно.

Решительно против создания еврейской автономии выступал председатель ЦИК Крымской АССР Вели Ибраимов, который настаивал на приоритете репатриации в Крым сотен тысяч татар, выехавших в Турцию и другие страны в XIX – начале XX в., но в ЦК партии его предложения не нашли надлежащей поддержки.

Необходимо учесть важное стратегическое значение Крыма в системе обороны южных рубежей страны. Однако внешнеполитический фактор лишь отчасти определял настоящее и будущее крымского проекта. Была еще одна весьма существенная причина, препятствовавшая созданию еврейской автономии в Северном Причерноморье. На юге Украины, где, как и в Крыму, проводилось землеустройство евреев, насчитывалось до 5 млн безземельных крестьян из числа коренного населения. Если учесть, что на их глазах еврейские колонисты получали бесплатно земельные угодья, заграничную сельскохозяйственную технику, семена и породистый скот, тогда как коренным жителям власти предлагали искать лучшую долю на обширных пространствах за Уралом, становятся очевидными некоторые причины, вызвавшие взрыв массового антисемитизма в стране. То обстоятельство, что борьба государства с антисемитизмом постепенно оборачивалась репрессиями против самих же евреев, воспринималось создавшимся Сталиным аппаратом отнюдь не как нелепый парадокс, а как своеобразная диалектика жизни, ибо наверху с годами крепло убеждение, что массовую юдофобию порождает не столько шовинизм, сколько проволирует сама еврейская общественная активность. Уже в 1927 г. исподволь началось свертывание еврейского землеустройства в Крыму. Эта политика правительственными органами велась осторожно (чтобы не лишиться финансовой поддержки, получаемой от «Агро-Джойнта»). В последующие годы роль Крыма в аграризации евреев продолжала падать. Особенно это стало заметным после смерти в 1932 г. Ларина (он был инвалид с детства и страдал прогрессирующей атрофией мускулов). Его прах по указанию Сталина был замурован после пышных похорон в Кремлевскую стену. Такую почесть Ларин заслужил исключительной преданностью вождю.

За все годы переселения в Крым туда было направлено 47 740 евреев, однако на начало 1939 г. в тамошнем сельском хозяйстве из них продолжали работать только 18 065. А всего на полуострове перед войной проживало 65 452 еврея, что составляло 5,8 % общего его населения^[37].

Дело состояло еще в том, что мыслящая еврейская элита прилагала много усилий для решения еврейской территориальной проблемы. В эти годы еврейская колонизация Палестины вследствие обострения экономических и национальных проблем в этом регионе заметно пробуксовывала. По темпам она в четыре раза отставала от еврейского землеустройства в России. Как свидетельствуют документальные данные, дело дошло до того, что в 1927 г. реэмиграция из Палестины превысила иммиграцию на 87 %. 16 мая 1926 г. в Яффе бывшие российские подданные даже организовали некий «Союз возвращения на родину». И хотя 3 января 1927 г. комиссия Совета Труда и Обороны СССР приняла постановление, в котором было сказано: «содействие массовой эмиграции евреев из Палестины» признано нецелесообразным, тем не менее, например, в 1928 г. группе в сто человек удалось переселиться оттуда в Крым и создать там коммуну «Воля нова»^[38].

Мировой еврейской общественности, исходя из создавшейся ситуации, пришлось искать выход, эту миссию возложили на «Джойнт». Ее руководитель Джеймс Розенберг в 1926 г. специально приезжал в Москву и, несмотря на противодействие руководства ВСО, настаивавшего на бесперспективности еврейских проектов в России, в этой «стране погромов», 31 декабря 1927 г. заключил с советским правительством новый трехлетний договор, который 15 февраля 1929 г. был продлен до 1953 г. «Агро-Джойнт» обязался представить правительству СССР заем в 9 млн долларов под пять процентов годовых и с семнадцатилетним сроком погашения. Еще большая сумма выделялась советской стороне в виде безвозмездной финансовой помощи. Это весьма важное соглашение было поддержано как официальными кругами США – президентом Г. Гувером, так и финансовыми – Дж. Рокфеллером^[39].

В эти годы, когда бурными темпами шла реконструкция советской экономики, строились гиганты отечественного машиностроения, весьма важные объекты оборонного значения, Сталина не могли не радовать эти денежные вливания, за которые можно было приобрести необходимое оборудование для строившихся заводов. Эти сделки между СССР и США были заключены в период серьезного ухудшения отношений между СССР и Великобританией, приведшего к разрыву дипломатических отношений между ними в мае 1927 г. Своими конкретными действиями Советский Союз как бы способствовал развитию той важнейшей в понимании Сталина тенденции в мировой политике, которую он сформулировал как «обострение противоречий между двумя гигантами империализма, между Америкой и Англией»^[40].

Необходимо учесть, что внешнеполитический фактор лишь отчасти определял настоящее и будущее крымского проекта. В значительно большей степени его реализация зависела от дальнейшего развития политической и экономической ситуации внутри страны. В эти годы проходил процесс резкого свертывания НЭПа, переход к директивной и централизованной экономической модели развития, насильственная коллективизация сельского хозяйства, перерождение диктатуры партии в диктатуру вождя, происходившее на фоне разгрома партийной оппозиции, закручивания идеологических гаек и ужесточения террора. К тому же причерноморские земли, на которых планировалась организация еврейской автономии, входили в состав двух союзных республик – РСФСР (Крым) и УССР (юг Украины), что также осложняло ситуацию.

Успехи евреев-тружеников в Крыму были очевидными: в 1925 г. в Крыму имелось в наличии 1097 виноградарских и хлеборобских хозяйств, которые обрабатывали 9024 гектара земельной площади. Уже в те годы они имели в своем распоряжении 106 грузовых автомобилей, 34 трактора и другую сельскохозяйственную технику, лошадей, молочные фермы. В 1930 г. еврейских виноградарских и хлеборобских хозяйств на Крымском полуострове было уже 5151. Они обрабатывали 34 928 гектаров земельной площади, имели в своем распоряжении 405 тракторов, четыре тысячи автомашин и другую сельскохозяйственную технику, кроме того – молочный скот.

Уже в 1926 г. еврейское население Крыма насчитывало 45 926 человек, в 1941 г. – 70 тыс., из них в Симферополе проживало около 20 тыс. человек. На крымской земле евреи показали, что они могут запущенные малоплодородные земли превратить в цветущие сады и виноградники, собирать высокие урожаи зерновых культур, обеспечивать крымские здравницы высококачественными молочными продуктами, а также овощами, мясными продуктами.

О том, как трудились евреи в Крыму на колхозных полях, рассказывает непосредственный труженик, комбайнер колхоза «Соцдорф» Михаил Шпигельман:

– Мне выпало в детские и юношеские годы жить среди евреев-хлеборобов, работать комбайнером в колхозе «Соцдорф», что неподалеку от Евпатории. В моей памяти живы самые светлые воспоминания о них: не герои, не выдающиеся – обыкновенные, простые труженики. Но какое трудолюбие, благородство, какая кристальная честность и национальная гордость, самобытность, трезвый образ жизни и чувство юмора!

Бытует предвзятое мнение о якобы неуважительном отношении евреев к физическому, особенно крестьянскому, труду. Есть даже антисемитская поговорка: «Где вы видели еврея с лопатой?».

Это злонамеренная ложь, и я хочу ее опровергнуть. Время торопит – мой восьмой десяток близится к концу.

Мои односельчане с уважением относились к физическому труду, но труду высокопроизводительному, творческому, который дает видимые, ощутимые результаты. Уже в 35-м – колхоз-миллионер, в 37-м – дважды миллионер, а в предвоенном – четырежды миллионер. За всем этим – колоссальный труд в союзе с наукой того времени. Строгие севообороты и подбор семян с помощью ученых, племенное животноводство, свои мини-цеха по переработке сельхозпродукции, мини-мастерские для обеспечения занятости жителей села в зимний период, свой магазин в Евпатории для реализации продуктов, своя электростанция на паровой машине и динамо, колхозная стипендия направляемым на учебу для нужд села, сотрудничество колхозных виноградарей с массандровскими учеными – вот неполный перечень того, что способствовало успеху.

Еврейские колхозы в Крыму являлись прообразом израильских кибуцев^[41].

Такое количество еврейского населения не могло не оставить заметный след в развитии экономики, науки, культуры. Большую помощь еврейским поселенцам оказывали американские организации «Джойнт» и «Агро-Джойнт». В тесном содружестве с ними работала государственная организация КОМЗЕТ.

В сложных условиях евреи-труженики осваивали пустующие земли Крыма, где необходимо было использовать искусственное орошение, чтобы вырастить урожай зерновых и технических культур, превратить пустующие земли в цветущие сады, виноградники.

В этой ситуации советская власть могла предложить евреям-земледельцам то же, что и остальным крестьянам, – коллективизацию, и, как во всей стране, она шла принудительно высокими темпами. Так, к 1931 г. – 95 % еврейских хозяйств стали колхозами. Этот процент был самым высоким среди крестьян национальных меньшинств Украины. О тяжелом положении евреев-хлеборобов свидетельствуют архивные документы. Из докладной записки заведующего Евсекцией ЦК КП(б)У: «…на Еврейских переселенческих фондах создалось в высшей степени тяжелое положение, люди также в буквальном смысле голодают. Значительное количество семей уже неделями кормится суррогатами… Это грозит полнейшей катастрофой для всего еврейского населения»^[42].

Из опыта проведения коллективизации понятно, что первыми шли в колхозы преимущественно бедняки и где их было больше, там был выше процент коллективизации. Зажиточных хозяев, которых тогда называли кулаками, в колхозы загоняли силой и репрессиями. В результате чего сельское хозяйство Крыма постепенно пришло к полному краху.

То, что крымская автономия так и не была создана, объясняется прежде всего тем, что еще весной 1927 г. в качестве альтернативы ей было избрано переселения евреев на Дальний Восток. Этот вариант решения еврейского вопроса в СССР представлялся тогда сталинскому руководству оптимальным, особенно в пропагандистском плане. Во-первых, евреям как бы предоставлялась реальная возможность национально-государственного строительства, что называется, с чистого листа, на необжитой, но собственной территории и превращение в перспективе в соответствии со сталинским учением в полноценную социалистическую нацию. Во-вторых, радикально решалась проблема трудоустройства десятков тысяч разорившихся и оказавшихся безработными вследствие свертывания НЭПа еврейских торговцев, кустарей и ремесленников, которые теперь могли помочь государству в решении важных экономических (в этом регионе были обнаружены богатые залежи графита, золота, марганцевой и железной руд) и военно-стратегических задач на отдаленной и неосвоенной территории. В-третьих, в отличие от Крыма, Дальневосточный регион находился на значительном удалении от центров мировой политики, и Сталин мог без особой оглядки на внешний мир ставить там свои национальные эксперименты. Наличие по соседству, на другой стороне советско-китайской границы, поселений казаков-эмигрантов власти в СССР не смущало. Наоборот, это воспринималось ими как весьма удачное обстоятельство: ведь благодаря присутствию евреев, мягко говоря не симпатизировавших бывшим белогвардейцам, надежность охраны границ могла только усилиться. В-четвертых, поскольку начиная с 1927 г. вооруженные силы Японии все активней вмешивались во внутренние дела бурлившего от внутренних распрей Китая и в 1931 г. начали оккупацию его северо-восточной провинции Маньчжурии, советское правительство должно было укрепить общую обороноспособность Приамурья, в том числе и за счет переселения туда евреев. В-пятых, дальневосточный проект, в отличие от крымского, не только не стимулировал рост антисемитизма, но, наоборот, благодаря перемещению евреев из густонаселенной европейской части СССР, с ее исторически сложившимися очагами юдофобии, в почти безлюдный край достигалось сокращением масштабов этой социальной хронической болезни. И наконец, захватившей страну с конца 20-х гг. пафос индустриализации сделал «немодным» решение еврейского вопроса аграрным способом, который, как уже было сказано выше, в условиях Крыма показал свою экономическую несостоятельность, так как был сопряжен с крупными финансовыми издержками.

Учитывая эти и другие моменты и соображения экономической, пропагандистской и политической целесообразности, руководство страны постановлением СНК СССР от 18 марта 1928 г. удовлетворило ходатайство, подготовленное КОМЗЕТом о закреплении за ним примерно 4,5 млн гектаров приамурской полосы Дальневосточного края, и санкционировало начало массового переселения туда евреев.

Планировалось в течение первых пяти лет переместить на новое место 12–15 тыс. хозяйств, а потом довести их количество до 35–40 тыс. Вскоре в район железнодорожной станции Тихонькая, где началось строительство города Биробиджана – будущей столицы еврейской автономии, потянулись первые составы с переселенцами. Однако желающих добровольно отправиться в дикий таежный край с суровым климатом, девственными лесами и топкими болотами нашлось не так уж много. В 1928–1929 гг. туда прибыло только 2825 евреев. Положение несколько улучшилось после того, как 20 февраля 1930 г. Диманштейн (в следующем году он возглавит ОЗЕТ, прежнее руководство которого делало ставку на Крым) обратился в ЦК с просьбой санкционировать восстановление в гражданских правах тех евреев-«лишенцев», которые согласятся переселиться в Биробиджан. Уже 25 апреля ВЦИК удовлетворил это ходатайство, приняв соответствующее постановление. С этого момента началось новое переселение евреев страны.

Следующим шагом по пути следования дальневосточному варианту решения еврейского вопроса в СССР стало образование 20 августа 1930 г. Еврейского национального Биробиджанского района. Тем самым для практического воплощения принималась сталинская территориальная модель формирования социалистической нации, что как бы подводило черту под многолетней дискуссией о путях к еврейскому национальному будущему. Правда, думается, что сам верховный вдохновитель этого судьбоносного решения не мог с самого начала не понимать, что еврейская многовековая мечта об обретении собственного национального очага вряд ли осуществима в условиях сурового и отдаленного от центров цивилизации региона. Тем не менее планы концентрации евреев в Приамурье были впечатляющими: 60 тыс. человек – к концу первой пятилетки (к 1933 г.) и по завершении второй (1938) – достижение показателя в 150 тыс., при общей численности населения района в 300 тыс. Впрочем, проблема реальной достижимости этих цифр вряд ли особо волновала Сталина. Для него еврейский Биробиджан был скорее всего лишь демагогическим формальным жестом, который, с одной стороны, должен был убедить советское и мировое общественное мнение в его искреннем стремлении обеспечить полноценное национальное будущее для евреев СССР, а с другой – послужить своеобразным прикрытием его ассимиляторской политики.

Между тем, несмотря на значительные усилия властей (материальные и пропагандистские) по еврейскому обустройству в Биробиджане, дела там шли далеко не лучшим образом. Из двадцати тысяч евреев, направленных туда начиная с 1928 г., к 1934-му осталось на постоянное жительство меньше половины. Возникли проблемы с иностранными переселенцами. На призыв Коминтерна международное политически левоориентированное еврейство активно откликнулось помочь своим братьям в СССР. В 1928 г. в США была создана даже специальная общественная организация ЦКОР (The Organization for Jewish Colonizationin Russia), которая в 1929 г. заключила с советским правительством договор об оказании помощи в освоении евреями Дальнего Востока. Тогда же она направила в Биробиджан экспедицию во главе с профессором Чарльзом Кунцем, которая дала заключение о том, что обследованная ими местность вполне пригодна к заселению. Массовое переселение евреев в Биробиджан из-за границы (главным образом из Аргентины, Польши, Литвы, Палестины) началось после принятия Политбюро 25 мая 1931 г. соответствующего постановления. К началу 1932 г. на советский Дальний Восток прибыло 870 иностранцев, которые трудились в основном в сельскохозяйственной коммуне ИКОР. Однако уже к концу того же года более пятисот человек из них уехали обратно, не сумев приспособиться к суровому таежному климату и преодолеть бытовые трудности. Следующий крупный отток иностранцев произошел после того, как в 1933 г. на Дальнем Востоке разразился голод. Тогда Советский Союз покинул и сам профессор Кунц, а созданная им коммуна распалась.

Чтобы не ударить в грязь лицом перед международной общественностью (как «прогрессивной», так и сионистской) и вдохнуть жизнь в чахнувший на корне проект, сталинское руководство пошло на беспрецедентный шаг: 4 мая 1934 г. Политбюро преобразовало Биробиджанский национальный район в Автономную еврейскую национальную область (ЕАО), хотя ставшая вдруг «титульной» национальность была представлена на этой территории весьма незначительно. Примерно в то же время Калинин, принимая делегацию рабочих московских предприятий и представителей еврейской печати, заявил, что «образование еврейской автономной области подвело фундамент под еврейскую национальность в СССР».

Принятие правительством кардинальных решений, а также нагнетавшийся пропагандой переселенческий энтузиазм способствовали увеличению количества евреев, пожелавших переехать в Биробиджан. В 1933 г. туда прибыло 5267 переселенцев из Одессы, Москвы, Харькова, Киева и других городов. В ЕАО началось бурное строительство областного центра, промышленных объектов, дорог и мостов. Постепенно налаживалась и культурная жизнь. Стала выходить газета на идиш «Биробиджанер штерн» («Биробиджанская звезда»), редактором которой 7 июля 1935 г. был утвержден Г. Л. Казакевич. Годом ранее в Биробиджане открылся Еврейский государственный театр, которому в 1936 г. присвоили имя Л. М. Кагановича. «Железный нарком» путей сообщения побывал в Биробиджане в феврале того же года в ходе инспекционной поездки по Транссибу. Выступив на совещании областного и городского актива, он, согласно официальному сообщению, «подробно остановился на достижениях ленинско-сталинской национальной политики и истории борьбы с различными национальными буржуазными партиями, в частности с сионистами, бундовцами, поалейсионистами и др.»^[43].

Власти не скрывали, что еврейская автономия на советском Дальнем Востоке учреждена как коммунистический ответ на проект сионистов в Палестине. 10 мая 1934 г. в «Известиях» была опубликована передовица, которая заканчивалась на следующей мажорной ноте: «Не сладенькие разговоры о “земле обетованной” не националистический обман, а подлинную пролетарскую помощь дает страна строящегося социализма всем народам, ее населяющим, в том числе и еврейскому»^[44].

Эта пропаганда, в условиях обострения антисемитизма на Западе после прихода к власти Гитлера, была серьезно воспринята левыми и центристскими еврейскими кругами, надеявшимися на советскую поддержку ставшего гонимым немецкого еврейства, тем более что положение его усугублялось с каждым месяцем. Уже к концу 1934 г. 60 тыс. евреев вынуждены были эмигрировать из Германии, и только 17 тыс. из них смогла принять Палестина, остальные же пытались осесть в демократических странах Европы или добиться выезда в Новый Свет, прежде всего в США. Но практически все эти страны, еще не оправившись от последствий экономического кризиса, закрыли свои границы для массовой еврейской иммиграции. В создавшихся условиях западной общественности, занимавшейся судьбой еврейских беженцев, оставалось только надеяться на гуманизм советского правительства, рекламировавшего себя защитником угнетенных народов. В какой-то мере эти упования начали оправдываться после того, как «Джойнту» удалось добиться разрешения у НКВД на переезд в Советский Союз из Германии для нескольких групп евреев, состоявших в основном из специалистов – инженеров, врачей, ученых. В Нью-Йорке, Париже и Лондоне заговорили о необходимости создания специальных фондов поддержки переселения еврейских беженцев на советский Дальний Восток, тем более что советское руководство обнародовало планы обустройства там в 1935 г. 4 тыс. семей советских и 1 тыс. семей иностранных евреев. 21 декабря 1934 г. советский полпред в Англии И. М. Майский проинформировал заместителя наркома иностранных дел Н. Н. Крестинского, что его посетил лорд Марлей и вручил меморандум, в котором содержалась просьба к советскому руководству рассмотреть вопрос о возможности размещения еврейских беженцев в ЕАО. В случае положительного решения предлагалось на средства западных благотворительных организаций создать в Париже, Лондоне, Варшаве и других европейских городах советские консульско-проверочные пункты для выдачи въездных виз прошедшим отбор беженцам, проявить к ним гуманизм и тем самым содействовать моральной реабилитации своего режима в глазах международной общественности. Вместе с тем сложившаяся к середине 30-х гг. внутренняя ситуация в Советском Союзе с присущей ей массовым террором, ксенофобией и всеобщей подозрительностью отнюдь не способствовала открытию границ социалистической державы. Противоречие это наложило свою печать на постановление Политбюро «О переселении евреев в Биробиджан» от 28 апреля 1935 г. Хотя в нем разрешался в течение 1935–1936 гг. приезд в ЕАО тысячи семейств из-за рубежа, но это оговаривалось следующими жесткими условиями: «а) все переселяемые из-за границы принимают советское гражданство до въезда в СССР и обязуются не менее трех лет работать в пределах Еврейской автономной области; б) отбор переселяемых производится ОЗЕТом в основном на территории, входившей до империалистической войны в состав Российской империи; в) переселяющиеся в СССР должны иметь при себе 200 долларов».

Еще более существенные ограничения содержались в секретных «Правилах о порядке въезда из-за границы в СССР трудящихся евреев на постоянное жительство в Еврейскую автономную область», утвержденных Политбюро. Ими предусматривалось обязательное участие в предоставлении гражданства иностранцам органов НКВД, которые должны были тщательно проверить иммигрантов, в том числе выяснить их классовое происхождение, то есть принадлежность к трудящимся (рабочим, служащим, кустарям или земледельцам, не использовавшим наемный труд), а также определить, способны ли они к тяжелой физической работе.

Не был принят предложенный «Агро-Джойнтом» план перемещения на советский Дальний Восток в 1936–1937 гг. нескольких тысяч еврейских беженцев. Его представителю было разъяснено, что в Биробиджане смогут принять не более 150–200 семей, причем исключительно из Польши, Литвы и Румынии, да и то только после тщательной проверки. А 17 сентября 1936 г. все дела, связанные с направлением иностранцев в Биробиджан, были переданы переселенческому отделу НКВД СССР. Тем не менее в период с 1931 по 1936 г. в Биробиджан смогло прибыть 1374 иностранца. Многие из них после недолгого пребывания там уехали обратно, а те, кто не последовал их примеру, стали с 1937 г. постепенно исчезать в недрах ГУЛАГа. А ведь в эти годы в Германии свирепствовала фашистская диктатура, изгонялись из страны сотни и десятки тысяч евреев, многие из которых были классными специалистами в области физики, математики, химии, медицины. Какую неоценимую услугу они могли оказать в развитии этого полудикого, полупустынного Биробиджана. Зная о том, что для немецких евреев, которым пришлось эмигрировать во избежание смерти, пути в Англию, США были закрыты, а въезд евреев в Палестину строго контролировался английскими властями, был установлен строгий лимит по приему евреев-беженцев, пожелавших вернуться на свою историческую Родину.

Прекрасно осознавая, что этих людей ждет неминуемая гибель, Советское правительство чинило всевозможные препятствия, чтобы не принять этих гонимых евреев и спасти их от неминуемой гибели. В то же время таежный край остро нуждался не только в высококвалифицированных специалистах, но и в простых тружениках. Но увы, и в этом вопросе не было, да и не могло быть целомудренных решений, ибо советское руководство искало сближения с Адольфом Гитлером и не собиралось спасать своих, а тем более чужих евреев… Даже те евреи-коммунисты, бежавшие от преследований фашистов в Советский Союз после подписания договора с Германией, были переданы насильно фашистским властям на растерзание, все они погибли в концлагерях. Это не вымысел, а реальность, которая лежит кровавым пятном на сталинской антисемитской политике.

Политические заморозки, начавшиеся в стране в середине 1936 г., сказались не только на связях ЕАО с внешним миром, но и на ситуации в самой области. Одной из первых жертв самого кровавого в советской истории вала репрессий стал председатель исполкома ЕАО И. И. Либерберг, ученый-историк, который в 1929–1934 гг. был директором Института еврейской пролетарской культуры Всеукраинской академии. Его, делегата XVII партсъезда «победителей», направили в Биробиджан, поставив во главе советской власти области.

Приняв за чистую монету пропаганду о пролетарском Сионе на дальнем Востоке, Либерберг с энтузиазмом включился в новую работу. Но уже в октябре 1935 г., когда он попытался придать еврейскому языку (идишу) статус официального языка ЕАО, в его адрес посыпались обвинения в национализме, и ему пришлось покаяться в своем «прегрешении», однако это не помогло. В августе 1936 г. Либерберг был неожиданно вызван в Москву «для отчетного доклада», но, прибыв в столицу, его немедленно арестовали. 9 марта 1937 г. заседание военной коллегии Верховного суда СССР приговорило его к расстрелу. Так оборвалась жизнь выдающегося ученого, энтузиаста, который верил в идеалы славного будущего еврейского народа.

Символично, что начало репрессий в отношении биробиджанского руководства совпало с появлением официальной декларации об успешном решении еврейского вопроса в Советском Союзе. Произошло это 29 августа 1936 г., когда Президиум ЦИК СССР принял специальное постановление, в котором утверждалось, что «впервые в истории еврейского народа осуществилось его горячее желание о создании своей национальной государственности»^[45]. Перед этим, в январе, Диманштейн отрапортовал второй сессии ЦИК СССР VII созыва о том, что «наша Страна Советов, страна диктатуры пролетариата – единственная в мире страна, правильно разрешившая национальный вопрос, в том числе и еврейский вопрос»^[46]. Такое сочетание победных реляций с очередным политическим кровопусканием отнюдь не казалось странным советскому человеку, которому уже с 1928 г. был известен постулат Сталина о том, что «по мере нашего продвижения вперед… классовая борьба будет обостряться»^[47].

Не удержался на своем посту и первый секретарь обкома партии ЕАО М.П. Хавкин. Его травля началась после того, как корреспондент «Тихоокеанской звезды» С. М. Кремер направил 23 октября 1936 г. вновь назначенному наркому внутренних дел Н. И. Ежову донос, в котором сообщил, что Хавкин в декабре 1923 г., в бытность его первым секретарем Гомельского горкома РКП(б), критиковал Сталина, встав в ходе проходившей тогда партийной дискуссии на сторону Л. Д. Троцкого и Е. А. Преображенского. 4 мая 1937 г. Хавкина сняли с должности. В начале 38-го его взяли под стражу, но судили только 30 января 1941 г. За «руководство правотроцкистской организацией и проведение вредительской работы» он получил по приговору трибунала Дальневосточного фронта пятнадцать лет лагерей. Хавкина не расстреляли только, видимо, потому, что следствие проводилось в провинциальной глуши и длилось целых три года. На суде Хавкин заявил о «неслыханно зверских допросах в Хабаровской тюрьме, проводившихся следователями Малкевичем и Цевилевым», уже арестованными к тому времени «за нарушение норм социалистической законности». Наказание Хавкин отбывал на Чукотке, в Певеке, работая лагерным портным. В 1950 г. его отправили в ссылку в Магадан, а окончательно освободили в 53-м. Так что судьба подарила бывшему партийному главе ЕАО счастливый шанс пережить большой ежовский террор и дожить до спасшей его бериевской мини-реабилитации. Сменивший М. П. Хавкина на посту первого секретаря обкома партии ЕАО А. Б. Рыскин, возглавлявший ранее Минский горком, недолго продержался на этом месте. В начале сентября 1937 г. его арестовали и через несколько недель расстреляли. 20 февраля 1938 г. арестовали председателя ОЗЕТа и редактора журнала «Революция и национальности» Диманштейна. Этот выбор Ежова не был случаен. Коммунист с дореволюционным стажем, хорошо знавший Ленина, он являлся своеобразным лидером советского еврейства и потому был обречен, как и большинство других доживших до «большого террора» так называемых малых вождей, составлявших в свое время конкуренцию Сталину на партийном, экономическом, идеологическом, национальном и других фронтах. Мастер по фальсификации обвинений, Ежов приписал Диманштейну «активное участие в антисоветской, бундовской, диверсионной и шпионско-террористической организации», вредительскую работу, дискредитацию ЕАО и шпионаж в пользу английской разведки. После жесточайших пыток 16 апреля его вынудили подписать первый официально оформленный протокол с признательными показаниями. В марте 1939 г. на заседании военной коллегии Верховного суда СССР его приговорили к расстрелу.

За 1937–1938 гг. органами НКВД было арестовано в стране 29 тыс. евреев по политическим статьям. Ежедневно ГУЛАГи пополнялись невинными жертвами. Среди них было немало энтузиастов, строивших «счастливую жизнь» для евреев в ЕАО. В эти годы обострилась международная обстановка на Дальнем Востоке.

В 1938 г. советско-японский вооруженный конфликт перечеркнул планы организованного заселения ЕАО. Несмотря на то что на 1939 г. было намечено переселение в область 250 еврейских семей, никто из них туда так и не приехал. По переписи того же года население ЕАО составляло 108 938 человек, в том числе 17 695 евреев (16,2 %), из которых в городах области проживал 13 291 человек.

Сменивший Рыскина на посту первого секретаря партии ЕАО Г. Н. Сухарев неоднократно обращался в Москву с просьбами возобновить переселение евреев в область. В записке на имя Маленкова (апрель 1940 г.) он бил тревогу по поводу того, что идет непрерывный процесс снижения доли еврейского населения… еврейские школы не укомплектованы учениками… областная газета на еврейском языке издается тиражом 1 тыс. экземпляров. Сухарев предлагал в «ближайшие два-три года» направить в ЕАО 30–40 тыс. евреев из западных областей Украины и Белоруссии. Однако этим грандиозным планам не суждено было сбыться. Биробиджанский проект, представлявший собой на самом деле не более чем пропагандистскую акцию, очень скоро обнаружил свою очевидную нежизнеспособность.

Итак, переселенческая политика советского правительства, как в крымском, так и биробиджанском варианте, была нереальным мифом властей и привела к полному краху.

Дипломатия Гитлера против дипломатии Сталина

Любопытно, почему же Сталину так необходим был именно этот «образованный» помощник? Вполне очевидно, что на роль палача в годы массовых репрессий мог подойти любой из его окружения. Однако «вождь» готовил для Молотова иную роль, для исполнения которой требовался податливый и преданный ему человек.

В 30-е гг. как член Политбюро и как Председатель Совнаркома Молотов занимался различными вопросами внешней политики. У него часто возникали разногласия с наркомом по иностранным делам М. М. Литвиновым. По мнению бывшего ответственного сотрудника НКИД Е. А. Гнедина, Литвинов оставался в то время «единственным наркомом, сохранившим самостоятельность и чувство достоинства». Такой человек был явной преградой для Сталина, который уже подготовлял свою стратегию «дальнего прицела» по отношению к Германии.

Нет сомнения, что действия Сталина и его окружения не раз играли на руку гитлеровцам, давали им материал для антисоветской пропаганды, наносили ущерб как внутренним, так и международным позициям Советского Союза, а по большому счету – делу мира и безопасности народов. В то же время необходимо иметь в виду, что если «враги народа» внутри страны были выдуманы, то прямая опасность фашистской агрессии становилась в конце 30-х гг. суровой реальностью для Советского Союза. И это требовало от советской дипломатии немалых усилий для того, чтобы, с одной стороны, не дать втянуть себя в ситуацию, когда Советский Союз оказался бы в состоянии международной изоляции, а с другой – делать все практически возможное для предотвращения фашистской агрессии.

При оценке развития советско-германских отношений в 1939–1941 гг. необходимо иметь в виду ослабление в результате сталинских репрессий и утвердившихся авторитарных методов управления роли Народного комиссариата иностранных дел (НКИД) на формирование и практическое осуществление советской внешней политики. Репрессии, единичные в отношении дипломатических кадров в начале 30-х гг., к концу десятилетия приобрели массовый характер. К лету 1939 г. жертвами репрессий стали пять заместителей наркома – Л. М. Карахан, Н. П. Крестинский, X. Г. Раковский, Г. Я. Сокольников, Б. С. Стомоняков, 48 полпредов СССР, в том числе С. С. Александровский, А. А. Бекзадян, М. А. Карский, К. А. Хакимов, К. К. Юренев, Я. Л. Янсон и др., тридцать заведующих отделами НКИД, двадцать восемь глав консульских представительств, 140 сотрудников НКИД, из них ИЗ руководящих работников, если учесть, что Советский Союз имел до войны дипломатические отношения лишь с тридцатью странами, а в составе НКИД насчитывалось менее пятисот кадровых дипломатов, то можно с полным основанием сказать, что, по существу, ежовские и бериевские палачи выкосили цвет и гордость довоенной советской дипломатии. Работники советских посольств в некоторых странах (Китае, Монголии, Финляндии, Латвии, Литве, Польше, Чехословакии, Болгарии) были репрессированы почти поголовно. Начавшееся сближение с Германией потребовало устранения с поста народного комиссара иностранных дел Литвинова, с которым у Сталина возникли разногласия по принципиальным вопросам. Да и в самом наркомате евреев было много. За ними шли латыши. Такая ситуация сложилась исторически. Евреи хорошо знали Запад, многие свободно владели иностранными языками. Это потом начали назначать послами людей, которые не владели языком страны, в которой они представляли СССР. При Литвинове подобное было невозможно. И Суриц, и Розенберг, и многие другие свободно разговаривали на нескольких европейских языках. И были людьми европейской культуры. Но они в новой ситуации не устраивали вождя. И вот 3 мая 1939 г. Сталин направил комиссию в составе Молотова, Берии и Маленкова в Наркоминдел для проведения чистки.

Молотову, новому наркому иностранных дел, Сталин сказал прямо и недвусмысленно: «Убери из наркомата евреев». Что и было сделано. Особой ретивостью в развернувшейся там антиеврейской чистке отличился первый заместитель Маленкова Н. Н. Шаталин, возглавлявший тогда в Управлении кадров ЦК отдел дипломатических кадров. Впоследствии он стал секретарем ЦКВКП(б). В это же время было создано Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Во главе этой структуры был поставлен ярый антисемит Г. Ф. Александров.

На XVIII съезде партии Сталин дал понять Гитлеру, что их интересы в возможной будущей войне совпадают. Он настойчиво внушал ему, что англо-американцы и французы заинтересованы спровоцировать войну между Германией и СССР, поскольку это ослабит два мощных военизированных государства и даст возможность диктовать им свою волю. Стратегия сталинского «дальнего прицела» заключала в себе два тактических момента: втравить Гитлера в войну против будущих стран – союзниц СССР и, дав Германии и западным державам ослабить друг друга в этой войне, самому выступить на сцену, чтобы навязать всей Европе большевистский порядок вместо гитлеровского «нового порядка». Таким образом, стремясь к союзничеству с Гитлером, Сталин соблазнял его идеей раздела Европы между Германией и СССР. Молотов как раз и нужен был, чтобы прозондировать почву для заключения пакта с новым союзником. С «англофилом» Литвиновым ни Гитлер, ни Риббентроп не желали иметь никаких дел.

Очень скоро о коварном замысле советского лидера стало известно иностранным дипломатам. Подготовка к тайным переговорам велась как в Москве, так и в Берлине. Тогдашний посол США Болен известил свое правительство, что, по данным его осведомителя, СССР и Германия вплотную приблизились к соглашению. Наконец, 19 августа было открыто объявлено, что 23 августа Риббентроп прибудет в Москву. Мировая общественность была шокирована.

Болен писал об этих событиях:

«После шести лет официально проповедуемой вражды к Гитлеру и нацизму такой поворот событий в глазах многих был подобен землетрясению. Возникшее замешательство отразилось даже на самой церемонии приема Риббентропа в Москве. У русских не было нацистских флагов. Наконец им достали флаги с изображением свастики на студии “Мосфильм” (!), где снимались антифашистские фильмы. Советский оркестр спешно разучил нацистский гимн. Этот гимн был сыгран вместе с “Интернационалом” в аэропорту, куда приземлился Риббентроп».

После короткой церемонии Риббентропа увезли в Кремль, где немедленно начались переговоры. В два часа ночи был подписан «Советско-германский пакт о ненападении».

Переговоры вели лично Сталин и Молотов, не поставив о них в известность остальных членов верховной партийной элиты. Даже Ворошилов, которому было поручено вести переговоры с англо-французской делегацией, ничего не знал об этих замыслах. Почему же «пакт Риббентропа – Молотова» готовился с такими предосторожностями? Ответ очевиден: по сути, этот исторический документ развязал войну и расширил границы кремлевской империи.

Вот как размышляет по этому поводу Л. Авторханов:

«Когда советские историки пишут о причинах и предпосылках Второй мировой войны, они либо обходят молчанием “пакт Риббентропа – Молотова” либо явно фальсифицируют его предысторию и содержание. Цель фальсификации ясна всем: обелить Сталина и снять с Кремля вину за развязывание Гитлером Второй мировой войны, ибо “пакт Риббентропа – Молотова”, разделив Европу на сферы влияния, гарантировал Гитлеру свободу действий в Западной Европе, обеспечивал его советским стратегическим и военно-стратегическим сырьем, давал Гитлеру возможность более основательно подготовиться к нападению на СССР, изолированному одним этим пактом от демократического Запада. Даже инициативу заключения пакта советские историки стараются приписать Гитлеру, а не Сталину. Между тем из секретных документов архива германского Министерства иностранных дел видно, что Гитлер хотел заключить со Сталиным только экономический пакт, а Сталин хотел иметь пакт политический… Так, 20 мая 1939 г. на предложение германского посла в Москве графа Шуленбурга начать экономические (торговые) переговоры между Берлином и Москвой Молотов ответил, что, прежде чем заключать какие-либо экономические сделки, надо “создать политический базис”»…

В ведомстве Риббентропа безошибочно поняли, что предложение Молотова о создании «политического базиса» есть не игра в дипломатию, а серьезный сигнал о возможном повороте во внешней политике Кремля в сторону держав «Оси» – Германии и Италии. Намотав себе это на ус, руководители Третьего рейха начали действовать исподтишка. Сначала они делали все, чтобы разжечь у Кремля аппетит к повороту в желаемую сторону, а потом создали соответствующую психологическую атмосферу среди своего народа, чтобы подготовить его к факту возможного прекращения давнишней идеологической войны против большевизма. В осуществлении обеих целей Риббентроп настолько хорошо преуспел, что 20 августа 1939 г. Гитлер направил Сталину телеграмму, в которой предложил ему принять министра иностранных дел Германии 22–23 августа для заключения пакта… о «дружбе и ненападении». Сталин немедленно ответил согласием. Как толкуют советские историки этот факт?.. «СССР мог либо отказаться от германских предложений, либо согласиться с ними. В первом случае война с Германией в ближайшие недели стала бы неминуемой. Во втором случае Советский Союз получал выигрыш во времени»…

Если верить этому советскому комментарию, Гитлер путем шантажа заставил Сталина подписать пресловутый пакт в течение каких-нибудь двенадцати часов! Если бы мы поверили… то выходило бы, что пакт, развязавший Вторую мировую войну и в конечном счете спровоцировавший и нападение Гитлера на СССР, был заключен под диктовку Гитлера, а не подготовлен трехмесячными и весьма интенсивными дипломатическими переговорами и политическим торгом между Гитлером и Сталиным о разделе между ними Европы, как это было на деле…

Я уже указывал, что идея торгового договора принадлежала Риббентропу, а идея политического договора – Молотову. Чтобы добиться заключения этого политического договора, Москве пришлось подписать договор торговый на совершенно невыгодных для СССР условиях, да еще обязаться снабжать потенциального военного противника стратегическим сырьем в явный ущерб интересам обороны собственной страны.

Советский Союз экспортировал в Германию зерно, нефть, платину, фосфор и другое сырье. Доктор Шнурре, подписавший торговый договор с Микояном, телеграфировал в Берлин, что все это сырье «для нас имеет ценность золота». Упоенный этим своим первым успехом, Риббентроп прибыл в Кремль в полной уверенности, что вторая его победа в виде политического пакта с Москвой позволит фюреру кромсать карту Европы так, как это ему захочется. Он не ошибся. 23 августа 1939 г. в присутствии членов Политбюро во главе со Сталиным Риббентроп и Молотов подписали «Договор о ненападении между Германией и СССР».

К договору был приложен «Секретный дополнительный протокол», составленный в Кремле и посланный в Берлин еще накануне. Суть протокола: Гитлер и Сталин делят между собой Польшу. Этнографическая Польша остается Германии со статусом протектората, а польские восточные области – Западную Украину и Западную Белоруссию – аннексирует Советский Союз. Сталин признает свободу действий Гитлера в Западной Европе. За это Советский Союз получает право присоединить к СССР Бессарабию, Северную Буковину, прибалтийские государства и даже Финляндию. После церемонии подписания договора Молотов устраивает в честь Риббентропа пышный банкет в присутствии Сталина и всей его клики.

Эти люди одним росчерком пера и в течение каких-либо пяти минут решили судьбы пяти независимых государств, отлично понимая, что они готовят небывалую до сих пор в истории мировую катастрофу. Тем не менее они торжествовали как свою победу трагедию этих народов. Ели икру, пили шампанское, слушали музыку, а тостам не было конца. Один тост даже вошел в историю. Об этом тосте, совершенно не предусмотренном дипломатическим протоколом, Риббентроп нашел нужным немедленно доложить фюреру. Тост этот произнес Сталин: «Я знаю, как крепко немецкий народ любит своего вождя. Поэтому мне хочется выпить за его здоровье»…

Нужно только на минуту вообразить себе антисемита Риббентропа, чокающегося с евреем Кагановичем, чтобы постичь всю бездну аморальности этих торговцев судьбами человечества. Разбойник из Берлина не только по-дружески чокался с разбойниками из Москвы, но даже чувствовал себя там словно в своей фашистской компании. Вспоминая об этом банкете, Риббентроп рассказывал впоследствии министру иностранных дел Италии Чиано, какие мысли обуревали его тогда: «Я чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей»…

Риббентроп был не единственным фашистом, который питал родственные чувства к большевизму. Им был и сам духовный вождь фашизма Бенито Муссолини, который в октябре 1939 г. авторитетно констатировал: «Большевизм в России исчез, и на его место встал славянский тип фашизма»… Большевики в долгу не остались. Сталин вложил в уста Молотова слова, которые вполне могли бы принадлежать Гитлеру или Муссолини. Вот эти слова Молотова в «Правде» от 1 ноября 1939 г.: «Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, – это дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война на уничтожение гитлеризма».

Эта жуткая по своей сути фраза была произнесена Молотовым в ответ на заверения Англии и Франции в том, что цель объявленной ими войны – «уничтожение гитлеризма». Она красноречиво подтверждает лицемерный характер политики Сталина и его окружения накануне Второй мировой войны.

28 сентября 1939 г. Молотов подписал еще один договор с Германией – «Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией». Для ратификации его в Москве была созвана сессия Верховного Совета СССР.

В одной из частей своего доклада сталинский нарком иностранных дел сказал: «Правящие круги Польши немало кичились “прочностью” своего государства и “мощью” своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей». Если принять во внимание, что эти слова были произнесены вторым человеком Советского государства, то стоит ли удивляться тому, что политика – грязное дело? Особенно если она совершается людьми нечистоплотных взглядов и убеждений?

В сентябре 1939 г. Молотов передал личное поздравление германскому правительству по случаю вступления немецких войск в Варшаву.

Когда же в апреле 1940 г. в Москве стало известно о вторжении германских войск в Норвегию и Данию, он направил Шуленбургу послание, в котором выразил понимание такого шага и пожелал дальнейших успехов Германии в данном направлении. Молотов был единственным из советских политических лидеров, кому выпала сомнительная честь пожимать руку Гитлеру.

Но новый союзник СССР, фашистская Германия, не слишком заботился о точном соблюдении заключенных с Кремлем договоров и соглашений. По своим дипломатическим каналам Молотов получал сведения о готовившемся в Берлине нападении на Советский Союз. Он отказывался этому верить и, чтобы не раздражать Сталина, игнорировал эти настойчивые предупреждения. Велико же было его изумление, когда уже после свершившегося нападения Германии посол Шуленбург сообщил ему официальное объявление войны. Нарком иностранных дел смог выдавить из себя лишь жалкую фразу: «Чем мы это заслужили?»

22 июня 1941 г. в полдень советские люди услышали по радио взволнованный голос одного из своих вождей. Молотов поведал соотечественникам о нападении Германии на СССР и о начале войны. Он закончил свою речь словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Партийное руководство, пребывавшее в этот момент в шоковом состоянии, держало марку. Сталин впал в депрессию и несколько дней не появлялся в Кремле. Но советские люди знали: их дело правое и поэтому враг – еще в недавнем прошлом союзник и друг – непременно будет разбит. И неважно при этом, кто заварил кашу. Расхлебывать ее приходилось народу.

В годы войны Молотов по-прежнему находился па первых ролях в партии и государство. В ГКО на него были возложены главным образом дипломатические задачи. Вильям Стивенсон в своей книге «Человек, которого звали Неустрашимый», где повествуется о работе западных разведок во время Второй мировой войны, приводит следующий факт: в 1943 г. Молотов ездил за триста километров от линии фронта, чтобы вести с германским руководством переговоры о сепаратном мире. В остальном же деятельность заместителя Председателя Совнаркома и наркома иностранных дел СССР такова: он участвовал во всех межсоюзнических конференциях – в Тегеране (1943), в Ялте и в Потсдаме (1945), на которых решались вопросы о координации военных усилии и о послевоенном устройстве Германии, Польши и Балканского полуострова. В 1944–1945 гг. между СССР, США, Великобританией и Китаем проходили переговоры по созданию международной организации, которая была бы обязана следить за сохранением мира. Молотов принимал участие в разработке Устава ООН от советской стороны.

В этот период, когда Советский Союз приоткрыл свой «железный занавес», со вторым человеком Кремля могли познакомиться множество зарубежных политических и общественных деятелей. Позже в своих мемуарах они давали Молотову почти одинаковую характеристику. Неизгладимое впечатление произвел этот сталинский помощник на Черчилля, который писал о нем:

«Фигура, которую Сталин двинул теперь на престол советской внешней политики, заслуживает некоторого описания, которое в то время не было доступно ни английскому, ни французскому правительству. Вячеслав Молотов был человеком выдающихся способностей и хладнокровной беспощадности. Он пережил ужасающие случайности и испытания, которым все большевистские лидеры подвергались в годы победоносной революции. Он жил и преуспевал в обществе, где постоянно меняющиеся интриги сопровождались постоянной угрозой личной ликвидации. Это подобная пушечному ядру голова, черные усы и смышленые глаза, его каменное лицо, ловкость речи и невозмутимая манера себя держать были подходящим выражением его качеств и ловкости. Больше всех других он годился для того, чтобы быть представителем и орудием политики неподдающихся учету машины. Я встречал его на равной ноге только в переговорах, где иногда проявлялись проблески юмора, или на банкетах, где он благодушно предлагал серию традиционных и бессмысленных тостов. Я никогда не встречал человека, более совершенно представляющего современное понятие робота. И при всем том это все же был, видимо, толковый и остро отточенный дипломат… один за другим щекотливые, испытующие, затруднительные разговоры проводились с совершенной выдержкой, непроницаемостью и вежливой официальной корректностью. Ни разу не обнаружилась какая-либо щель. Ни разу не была допущена ненужная полуоткровенность…

Переписка с ним по спорным вопросам всегда была бесполезна и, если заходила далеко, кончалась лганьем и оскорблениями. Только раз я как будто видел у него нормальную человеческую реакцию. Это было весной 1942 г., когда он остановился в Англии на обратном пути из Соединенных Штатов. Мы подписали англо-советский договор, и ему предстоял опасный полет домой. У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались для сохранения секрета, я крепко взял его за руку, и мы посмотрели друг другу в лицо. Внезапно он показался глубоко взволнованным. За маской показался человек. Он ответил мне таким же рукопожатием, и это было жизнью или смертью для многих…»

Чарльз Болен, бывший одно время американским послом в Москве, вспоминал о Молотове:

«Подозрительный по природе и благодаря сталинской выучке, он не рисковал. Где бы он ни был, за границей или в Советском Союзе, два или три охранника сопровождали его. В Чеквере, доме британского премьер-министра, или в Блэйтер-хаусе, поместье для важных гостей, он спал с заряженным револьвером под подушкой. В 1940 г., когда он обедал в итальянском посольстве, на кухне посольства появлялся русский, чтобы попробовать пиццу.

Молотов был прекрасным помощником Сталина. Он был не выше пяти футов четырех дюймов роста, являя пример сотрудника, который никогда не будет превосходить диктатора. Молотов был также великолепным бюрократом. Методичный в процедурах, он обычно тщательно готовился к спорам по ним. Он выдвигал просьбы, не заботясь о том, что делается посмешищем в глазах остальных министров иностранных дел. Однажды в Париже, когда Молотов оттягивал соглашение, поскольку споткнулся на процедурных вопросах, я слышал, как он в течение четырех часов повторял одну фразу: “Советская делегация не позволит превратить конференцию в резиновый штамп”…

…Он никогда не проводил собственной политики… Сталин делал политику, Молотов претворял ее в жизнь. Он был оппортунистом, но лишь внутри набора инструкций. Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр; именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта.

Невозможно определить действительное отношение Сталина к любому из его помощников, но большую часть времени Молотов раболепно относился к своему хозяину».

Чарльз Болен был прав, когда описывал характер взаимоотношений Сталина и его ближайшего окружения. Тиран ни к кому из своей клики не питал чувств привязанности. Всегда подозрительный, страдавший манией преследования, он лишь пользовался услугами подчиненных для установления своей тоталитарной диктатуры. И он без всякого сожаления расправлялся с самыми преданными из своих помощников при первом же намеке на их неугодность. Зачастую мнимый заговор зрел в голове самого диктатора. Не избежал подобной участи и Вячеслав Молотов.

В первые годы после войны он все еще находился подле вождя и занимался вопросами внешней политики. Никому и в голову не могло прийти, что счастливая звезда человека, продержавшегося на плаву более тридцати лет, может закатиться в одночасье. В марте 1949 г. отмечался 60-летний юбилей Молотова. В довершение к уже имевшимся знакам благосклонности хозяина Герой Социалистического Труда и почетный академик Академии наук СССР получил четвертый по счету орден Ленина. Но неожиданно он был освобожден от обязанностей министра иностранных дел, и его место занял А. Я. Вышинский. Молотов оставался еще членом Политбюро и заместителем Сталина в Совете Министров, но он все реже и реже получал от вождя ответственные поручения. Наконец, Сталин перестал приглашать его на свою дачу, где во время продолжительных обедов и ужинов решались важные государственные дела. Затем в разговоре с Хрущевым Сталин высказал подозрение, что Молотов был завербован во время своих поездок за границу и стал «агентом американского империализма». Он даже просил узнать у Вышинского, каким образом его предшественник передвигался по Америке и не выделялся ли ему специальный вагон, как будто это могло служить доказательством его измены. Сталину словно надоело свое ближайшее окружение, и он решил сменить его.

Тучи продолжали сгущаться над головой Молотова. Открывая XIX съезд партии, Молотов выступил с краткой вступительной речью. В конце этого форума он был избран в состав ЦК и в расширенный, согласно пожеланиям вождя, Президиум ЦК КПСС. Для постоянного руководства партийными делами Сталин предложил избрать Бюро Президиума и продиктовал список кандидатур. Настоящей сенсацией явился тот факт, что среди девяти перечисленных фамилий не было фамилии Молотова. Так начиналась опала Вячеслава Молотова, которая могла бы закончиться самым трагическим образом, если бы не последовавшая вскоре смерть Сталина. Многих из арестованных в это время людей заставляли давать ложные показания на Молотова, а также на Кагановича, Ворошилова и Микояна.

Почему же верноподданнейший и один из самых осторожных помощников Хозяина впал в такую немилость? Отчасти причиной этого обстоятельства послужил арест Полины Жемчужиной, жены Молотова. Она была еврейкой, и, когда во время войны в СССР был создан Еврейский антифашистский комитет, П. С. Жемчужина стала одним из его руководителей. В 1948 г. на Ближнем Востоке появилось государство Израиль, созданное по решению ООН и при непосредственном содействии Советского Союза. СССР был первым государством, которое установило с Израилем дипломатические отношения. Но дружба между двумя странами длилась недолго. Вскоре стало понятно, что Израиль стремится к самостоятельности и не намерен подчиняться воле СССР.

В 1948–1949 гг. в Советском Союзе набрала силу пресловутая кампания против «безродных космополитов». В энкавэдистские жернова попало множество представителем еврейской интеллигенции. Жемчужина была обвинена в «измене Родине», в связях с международным сионизмом и в тому подобной нелепице. Вопрос о ее аресте обсуждался на Политбюро. После того как Берия изложил данные своего ведомства, все члены Политбюро проголосовали за арест Полины Жемчужиной. Воздержался лишь Молотов, но он не выступил с опровержением. Бывший Генеральный секретарь ЦК Компартии Израиля С. Микунис в своих мемуарах описывал встречу с Молотовым. Он недоуменно спросил у него, почему такой влиятельный среди партийной элиты человек не смог защитить свою жену или хотя бы выступить в ее защиту. На это Вячеслав Молотов ответил: «Потому что я член Политбюро, и я должен был подчиниться партийной дисциплине».

Само собой разумеется, что арест Жемчужиной основывался главным образом не на политическом мотиве. У Сталина был личный мотив для того, чтобы убрать жену своего ближайшего помощника. Дело в том, что эта женщина одно время дружила с Надеждой Аллилуевой, второй супругой диктатора. Она была свидетельницей драматической сцены, разыгравшейся между Аллилуевой и Сталиным в квартире Ворошилова. Утром следующего дня Аллилуеву нашли в спальне с пистолетом в руке и с простреленной головой. Первыми на место совершения самоубийства были вызваны Орджоникидзе с женой Зинаидой и Молотов с Полиной, а затем о трагедии сообщили Сталину. Мстительному Сталину Жемчужина уже тогда стала внушать подозрения. Но он ждал удобного случая, чтобы устранить ее со своего пути.

Смерть Сталина спасла Вячеслава Молотова от дальнейшего скатывания в пропасть. На некоторое время он даже упрочил свои позиции. Пост председателя Совета Министров СССР был занят Г. М. Маленковым, остальные ключевые роли в партии и правительстве распределились между Берией, Молотовым, Ворошиловым, Хрущевым, Булганиным, Кагановичем и Микояном. Фактически Молотов вернулся к исполнению обязанностей министра иностранных дел.

По странному стечению обстоятельств день похорон «великого учителя» совпал с днем рождения его ближайшего помощника. 9 марта 1953 г. после завершения траурного митинга «вожди» советского народа спускались с трибуны Мавзолея. Хрущев и Маленков поздравили Молотова с днем рождения и поинтересовались, что бы он хотел получить в подарок. «Верните Полину», – сухо ответил тот и прошел мимо. Просьбу немедленно передали Берии. Жемчужина в этот момент была уже в Москве. В 1949 г. ее приговорили к нескольким годам ссылки. Но в январе 1953 г. она была включена в число участников «сионистского заговора». Допросы с применением пыток прекратились для жены Молотова лишь в начале марта. 10 марта ее вызвали в кабинет Берии. Она еще не знала о смерти «кровавого Идола века».

Жемчужина уже не понаслышке была осведомлена об участи политзаключенных, а поэтому не могла надеяться на что-либо хорошее. Однако ее ожидало настоящее потрясение. Берия обнял свою гостью и воскликнул: «Полина! Ты честная коммунистка!» Жемчужина потеряла сознание. Ее быстро привели в чувство, переодели и отвезли на дачу к супругу в качестве запоздалого подарка ко дню рождения.

Молотов таил злобу на Берию, словно тот был единственным виновником страданий его жены. Он поддержал Хрущева и Маленкова, когда те, сохраняя все меры предосторожности, обсуждали с другими членами руководства вопрос об аресте этого сталинского монстра. Но и у самого Вячеслава Молотова руки были по локоть в крови невинных жертв репрессий и политических убийств. Он до конца жизни считал чудовищные преступления Сталина против соотечественников всего-навсего «ошибкой» и свято верил, что «революций без жертв не бывает».

Уже в 1953–1955 гг. в СССР были реабилитированы десятки тысяч человек, главным образом партийных и советских работников. О возвращении им полных гражданских прав просили достаточно влиятельные люди. Молотов не торопился способствовать восстановлению справедливости. На его имя поступало множество просьб о реабилитации, но он не желал помогать. С подобной просьбой к нему обратился и бывший работник МИДа Е. А. Гнедин, который получил быстрый и решительный отказ. В своих воспоминаниях он так описывал этот момент: «…отказ в реабилитации, мотивированный с бесстыдством худших сталинских времен, был ответом на заявление, адресованное мною Молотову. В письме прокуратуры имелось на это точное указание. Адвокат, с которым советовалась моя жена, сказал, что было ошибкой обращаться к Молотову, хотя мы одновременно обратились в различные инстанции. К Молотову не следовало обращаться, потому что в 1953 г. именно он был еще способен предложить генеральному прокурору отказать мне в реабилитации. Молотов, казалось, не был исполнителем чужой воли. Разве что тень диктатора благословила Молотова и Руденко на новые беззакония».

Так или иначе, но Вячеслав Молотов, на мой взгляд, был по-настоящему предан кровавому тирану. Даже опала в последние годы жизни Сталина не изменила его подобострастной угодливости. После XX съезда КПСС в прессе велось широкое обсуждение доклада Хрущева «О культе личности и его последствиях». За примером «последствий» далеко ходить было не нужно. Молотов и другие его единомышленники всячески противились попытке «очернить» светлый образ «великого и мудрого вождя и учителя».

Д. Т. Шепилов, бывший в то время главным редактором «Правды», вспоминал о неожиданном звонке, прозвучавшем в его кабинете:

«– Товарищ Шепилов?

– Да, это я.

В голосе говорившего со мной слышалось едва сдерживаемое раздражение, он слегка заикался:

– Прекратите ругать в “Правде” Сталина.

Я сразу понял: это был В. М. Молотов.

– Я Сталина не ругаю. Я выполняю решения XX съезда.

– Я еще раз прошу вас: прекратите ругать Сталина.

– Товарищ Молотов, – отвечаю ему. – Я могу только повторить, что сказал: я выполняю решения XX съезда. Вы недовольны? Тогда выносите вопрос на Президиум ЦК».

Разногласия во взглядах между Молотовым и Хрущевым проявились довольно скоро. Конечно, Вячеслав Молотов не мог смириться с тем, что место Сталина занял один из самых недостойных его учеников, тот, кто осмелился посягнуть на светлый образ «учителя». Положение Хрущева всегда оставалось шатким. Его не любили по разным причинам. В Грузии, на родине «вождя», нелюбовь к Хрущеву достигла наивысшего накала. В марте 1956 г. в Тбилиси состоялись массовые манифестации. Участники антиправительственных демонстраций выходили на площадь с лозунгами: «Долой Хрущева!», «Долой Булганина!», «Молотов – в премьер-министры!», «Молотова – во главе КПСС!»… Результаты этой массовой акции известны: безоружных людей разогнали с применением военной силы, а Молотов фактически перестал выполнять большинство своих обязанностей в Министерстве иностранных дел. В апреле его не включили в состав правительственной делегации, которая посетила Англию, а в середине 1956 г. он и вовсе был освобожден от обязанностей министра иностранных дел.

Но над страной еще довлела сталинская тоталитарная диктатура, которая проявлялась, прежде всего, в умонастроениях верхнего эшелона власти. Хрущев даже со своими извращенными демократическими принципами явно не вписывался в компанию партийной и советской элиты того времени. В январе 1957 г. в Москве стали распространяться слухи о возможной отставке Хрущева и возвышении Молотова. Наряду с этим ходили разговоры и об отставке Молотова.

Этот период был весьма важным в карьере Вячеслава Молотова. Понимая это, он предпринимал различные шаги, чтобы усилить свои позиции, одолеть главного противника и самому занять его место. Молотов продолжал играть заметную роль в партии и оставался неоспоримым лидером в глазах соотечественников. Вскоре вокруг него образовался круг недовольных реформаторской политикой Хрущева членов ЦК, многие из которых входили и в Президиум ЦК КПСС. Кадровые и административные изменения влекли за собой возмущение тех ответственных работников министерств, которые должны были покидать столицу, чтобы возглавить созданные Хрущевым совнархозы и их управления. К тому же был выдвинут лозунг об увеличении производства мяса в СССР в три раза в течение всего трех-четырех лет. Все эти промашки лидера Советского государства были тотчас приняты на вооружение его недоброжелателями.

Вячеслав Молотов пошел в решительное наступление. 22 апреля 1957 г., в день рождения вождя – родоначальника большевизма в России, в «Правде» была опубликована его большая статья под названием «О Ленине». Автор не преминул напомнить, что именно он – единственный из членов Президиума ЦК, который работал непосредственно под руководством Ленина и встречался с ним еще с апреля 1917 г. Попутно он сделал попытку вернуть прежнюю славу и величие верному последователю вождя мирового пролетариата Сталину.

Оправдывая его коварство, он писал: «Мы знаем, что отдельные ошибки, и иногда тяжелые ошибки, неизбежны при решении столь больших и сложных исторических задач. Нет и не может быть гарантий на этот счет ни у кого».

Тем временем в условиях строгой конспирации продолжались встречи и беседы участников антихрущевской оппозиции. На пост секретаря ЦК они предлагали избрать Молотова, а Хрущева, если он добровольно сложит с себя полномочия главы партии и государства, намеревались назначить министром сельского хозяйства или на какой-нибудь другой пост. В случае отказа не исключался даже арест Хрущева. Как показало время, события приняли совершенно иной оборот.

Решающее столкновение между Молотовым и Хрущевым произошло в июне 1957 г., на заседании Президиума ЦК КПСС. Молотов был в большинстве: его поддержали даже такие видные деятели, как Булганин, Первухин, Сабуров, Шепилов, Karaнович, Маленков, Ворошилов и многие другие. Но Молотов не вполне объективно оценил свои возможности, позабыв о мудром предостережении «учителя» о «головокружении от успехов». Он не сумел заручиться поддержкой большинства на Пленуме ЦК, созванном по требованию сторонников Хрущева. Он также не пользовался достаточным авторитетом у силовиков – у Серова, стоявшего во главе КГБ, и у Жукова, возглавлявшего армию. Многие из членов главного партийного органа опасались, что с приходом Молотова снова начнутся массовые репрессии. Его поражение на июньском Пленуме ЦК КПСС было настолько сокрушительным, что далее его сторонники проголосовали за принятие постановления, осудившего его деятельность. Пленум вывел Молотова, Кагановича, Маленкова и Шепилова из состава Президиума и исключил их из ЦК КПСС. Таким образом, политическая карьера бывшего премьер-министра Советского Союза на этом фактически закончилась.

Хрущев старался быть последовательным в своих «демократических» принципах и не настаивал на исключении «фракционеров» из партии, не говоря уже о применении более серьезных мер по отношению к ним. Молотов был назначен сначала послом СССР в Монголии, а затем председателем Международного агентства по атомной энергии при ООН, штаб-квартира которого располагалась в Вене. Он оставался на этих ответственных постах вплоть до трагического в его судьбе 1962 г., когда бюро Свердловского райкома партии Москвы исключило его из рядов КПСС за антипартийную фракционную деятельность и активное участие в массовых репрессиях в сталинские времена.

До последнего момента Молотов не мог примириться со своим положением. Он всячески выказывал свое несогласие с линией партии, возглавляемой Хрущевым. Молотов проявлял несанкционированную Москвой политическую активность. Однако последней каплей, переполнившей чашу хрущевского долготерпения, стали события 1961 г., предшествовавшие XXII съезду КПСС.

Накануне партийного форума был опубликован проект новой Программы КПСС для его всенародного обсуждения. В печати, как водилось в то время, появлялись статьи только с положительными отзывами проекта Программы. Молотов также решил принять участие в ее обсуждении. Незадолго до начала съезда он направил в ЦК КПСС заявление, в котором сделал подробный и критический разбор проекта Программы. В частности, он называл ее ошибочным и «ревизионистским» документом, что привело Хрущева в необычайное раздражение. Уже сам факт выступления Молотова против Программы КПСС рассматривался как недопустимая наглость. На съезде лидер страны снова обрушился на «фракционеров», которые тянули страну назад к сталинской тоталитарной диктатуре. Многие из делегатов форума потребовали исключить Молотова и его политических союзников из партии. В результате бывший премьер-министр СССР действительно был снят со всех своих постов и исключен из партии.

А. И. Аджубей вспоминал, что вскоре после этих событий Полина Жемчужина добилась приема у Хрущева и просила восстановить своего мужа в партии. В ответ на это Никита Сергеевич показал ей документ с резолюцией Молотова о расстреле жен Косиора, Постышева и других ответственных работников Украины, затем спросил, можно ли, по ее мнению, говорить о восстановлении Молотова в партии или надо привлекать к суду.

Лишенный высокого «духовного» покровительства, В. М. Молотов вынужден был отойти от дел. Потерять партийный билет для многих членов КПСС было равносильно смерти, сама жизнь для них утрачивала какой-либо смысл. Но Молотов вынес и это испытание. На протяжении последующих лет, вплоть до 1984 г., когда Генеральным секретарем ЦК стал К. У. Черненко, он неоднократно подавал заявления на имя Косыгина и Брежнева с просьбой восстановить его в партии. Таких заявлений от людей, «обиженных» при Хрущеве, существовало много, по почти все они были отклонены. Бывшие соратники отлично знали друг друга и понимали, какой это рискованный шаг дать новое крещение людям, прошедшим сталинскую школу политических интриг и коварства. Только в 1984 г. просьба Молотова была активно поддержана А. А. Громыко, влияние которого в Политбюро к этому моменту значительно возросло. Хотя об этом не сообщалось в советской печати, Молотов был восстановлен в партии и ему были возвращены привилегии как пенсионеру союзного значения.

Как считал сам бывший глава Советского правительства, бывший нарком, а затем и министр иностранных дел, бывший ближайший помощник Сталина, справедливость по отношению к нему восторжествовала. Однако это уже не имело в его жизни большого значения: он переступил свой 90-летний рубеж.

Еврейские проблемы в семье Сталина

После смерти Сталина в 1953 г. были написаны более ста его биографий. После частичного рассекречивания советских партийных и государственных архивов в 1991–1992 гг. были подготовлены еще сотни книг и обзоров, посвященных изучению различных «сталинских» кампаний: индустриализации, насильственной коллективизации сельского хозяйства, деятельности Сталина в период Второй мировой войны и различным причинам сталинского террора. Немало книг было написано с целью реабилитации Сталина. Появились книги о семье Сталина, его дочери Светлане, сыновьях Якове и Василии и о других родственниках. Были опубликованы и несколько целиком фальсифицированных псевдобиографий Сталина, иногда в форме романов. Сталин неизбежно оказывался центральной фигурой в опубликованных, часто посмертно, воспоминаниях его близких и не очень близких соратников и сотрудников, бывших членов Политбюро, министров, маршалов и генералов, сотрудников разведки, дипломатических переводчиков и даже работников его личной охраны.

Первая жена Сталина, тогда еще Джугашвили, Екатерина Сванидзе умерла от болезни в 1908 г., оставив мужу сына Якова, которому не было и года. Как революционер, часто оказывавшийся в тюрьмах и ссылках, Сталин не мог заниматься воспитанием сына, и его вырастили сестры Екатерины, жившие в Грузии. Яков переехал в Москву и стал жить вместе со второй семьей Сталина лишь в 1921 г. В этом же году у Сталина появился еще сын Василий, но его вторая жена – Надежда, которой тогда было лишь двадцать лет, не могла следить за воспитанием выросшего в грузинских традициях подростка.

Только в московской школе Яков по-настоящему овладел русским языком. После школы он поступил в инженерный институт, где получил квалификацию электрика. В этот период он женился на студентке того же института Зое без одобрения отца. Жизнь в Кремле Якову не нравилась, и он переехал в Ленинград. Здесь родилась первая внучка Сталина, которая, однако, умерла в младенчестве. Брак Якова и Зои также распался, в те годы браки и разводы были легкой проблемой. В 1935 г. Яков Джугашвили решил выбрать военную карьеру и, вернувшись в Москву, поступил в Артиллерийскую академию.

В Москве, при посещениях своей тети Анны Аллилуевой, Яков познакомился с молодой и красивой женщиной, приехавшей с Украины. В воспоминаниях Светланы Аллилуевой, опубликованных в 1967 г., сказано о том, что Яков «…женился на очень хорошенькой женщине, оставленной ее мужем. Юля была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца»^[48].

Значительно позже, живя уже за границей, Светлана Аллилуева в интервью, записанном для книги по истории всех ветвей родословного дерева Сталина, привела больше подробностей о новой жене своего брата. «Он встретил Юлию, свою вторую жену, благодаря тете Анне. Юлия была украинской еврейкой, и ее первый муж был крупным начальником НКВД. Он был арестован, и она обратилась к тете Анне за помощью. Они знали друг друга с того времени, когда муж Анны работал в НКВД Украины»^[49].

Сталин был недоволен этим вторым браком сына не столько потому, что его новая невестка была еврейкой. Этот брак тоже был слишком неожиданным, и Яков не искал согласия отца, как это принято по грузинским и кавказским обычаям. Кроме того, Сталин, безусловно, оказался лучше информирован о новой жене сына, чем сам Яков. Составление подробных справок обо всех новых родственниках главы государства и их биографиях, а затем и слежка за ними были одной из обязанностей службы государственной безопасности. У первой жены Якова – Зои отец был священником, и это исключало возможность его «вхождения» в семью Сталина. У новой жены Якова – Юлии была более сложная биография, и ее первый муж, работавший в НКВД, возможно, не был «первым». Но Сталин и на этот раз не стал вмешиваться в семейные дела сына – Яков не слишком считался с мнением отца. В 1938 г. в семье Якова родилась дочь Галя.

Анна Аллилуева, старшая сестра покойной жены Сталина, к которой приехала из Одессы за помощью Юлия, была женой Станислава Реденса, профессионального чекиста, начальника НКВД Московской области. Реденс, свояк Сталина, в прошлом польский коммунист, был другом Феликса Дзержинского и его личным секретарем со времени основания ВЧК в 1918 г. Он выдвинулся на высокие посты в ВЧК независимо от Сталина и в период Гражданской войны занимал посты начальника Харьковской, Одесской и Крымской ЧК, которые под его руководством осуществляли массовые расстрелы сдавшихся в плен солдат и офицеров армии Врангеля.

Анна Аллилуева в 1920 г. тоже работала в Одесской ЧК, и именно здесь она и Реденс соединили свои судьбы. Формальных браков тогда не было, но Реденс, безусловно, оценил все преимущества члена семьи генсека, когда в 1926 г. он был назначен председателем ГПУ Закавказской Федерации, а в 1931 г. – председателем сначала Белорусского ГПУ, а затем Украинского.

На Украине Реденс считался одним из главных организаторов жестоких репрессивных мер, связанных с коллективизацией крестьян и конфискациями зерна, которые привели к голоду 1932–1933 гг. в южных областях Украины. В то время, когда Юлия приехала к Анне Аллилуевой за помощью по поводу своего первого мужа, Станислав Реденс имел чин комиссара государственной безопасности 1-го ранга, это было тогда высшее звание, которого можно было достигнуть в органах госбезопасности. Не исключено, что он сумел помочь своему бывшему подчиненному на Украине и возвратить его на какой-либо пост в провинцию. Однако сама Юлия, познакомившись со столь влиятельными людьми, предпочла остаться в Москве.

Другие члены семьи Сталина отнеслись к ней хуже, чем знавшая ее по Украине Анна. В дневнике Марии Сванидзе, жены брата первой жены Сталина – Екатерины, появилась 17 ноября 1935 г. такая запись: «Яша вторично вступил в брак с Юлией Исааковной Бессараб. Она хорошенькая женщина лет 30–32, кокетливая. Яша у нее 3-й или 4-й муж. Она старше его. Не знаю, как отнесется к этому И.»^[50]. Под И. имелся в виду Иосиф Сталин.

Родство со Сталиным, кстати, не давало никому, кроме его детей Светланы и Василия, каких-либо преимуществ. Только Светлана и Василий получили с рождения фамилию Сталина. Мария Сванидзе и ее муж Александр, занимавшие влиятельные посты в администрации правительства СССР, были арестованы в 1937 г. Станислава Реденса арестовали в конце 1938 г., когда сменивший Ежова Берия освобождал НКВД от близких сотрудников Ежова. Все эти родственники Сталина были расстреляны.

Судьба семьи Якова Джугашвили также оказалась трагической. В июле 1941 г. 22-я армия, в которой командиром артиллерийской батареи служил старший лейтенант Яков Джугашвили, была окружена в боях за Смоленск. 14-я танковая дивизия, в составе которой находилась батарея Якова Джугашвили, была разгромлена, и 16 июля сын Сталина оказался в немецком плену^[51]. Именно в этот период поражений на фронте Сталин, Ворошилов и Г. К. Жуков подписали приказ, согласно которому «…командиров, сдающихся в плен, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, как семьи нарушивших присягу и предавших родину дезертиров»^[52].

В соответствии с этим приказом жену Якова, Юлию, арестовали, а ее дочь Галю, которой было только четыре года, отправили в детский дом. Для семьи сына Сталин не сделал исключения. Жена, вернее уже вдова Якова, была освобождена лишь в 1943 г., после смерти сына Сталина. Это было сделано после того, когда Сталин по агентурным каналам получил сведения о том, что его сын вел себя в плену как патриот и отказывался от всех форм сотрудничества с немцами. Существует несколько версий смерти Якова Джугашвили: по одной из них, он покончил жизнь самоубийством, по другой – был убит охраной лагеря при попытке к бегству.

Вторая проблема возникла в семье Сталина в 1939 г.

Старший брат покойной жены Сталина Павел Аллилуев, участник Гражданской войны, инженер и танкист, служил в 1938 г. в Управлении автобронетанковых войск в Москве. Вернувшись осенью 1938 г. из отпуска в Сочи, он неожиданно умер от сердечного приступа в своем служебном кабинете в здании управления. Ему в то время шел лишь 44-й год. После его смерти остались жена Евгения Александровна Аллилуева и трое детей: младшему, Саше, было семь лет, старшей дочери восемнадцать. Они жили не в Кремле, а в знаменитом доме, который тогда называли «правительственным». Он был построен на противоположном от Кремля берегу Москвы-реки специально для элиты. В Москве в 20-е и 30-е гг. построили несколько домов для «ответственных работников», и все они тщательно охранялись. Евгения Аллилуева была в трауре не слишком долго и через несколько месяцев снова вышла замуж.

Новым родственником Сталина стал Николай Владимирович Молочников, имевший двух детей от своей первой жены. Молочников был конструктором-металлургом и работал в Ленинграде. В Москве он со своими детьми поселился в пятикомнатной квартире Евгении Аллилуевой. Сталин был недоволен этим браком из-за его быстроты. По грузинским обычаям жена, потерявшая мужа, соблюдает траур значительно дольше. Из НКВД Сталину сообщили, что Молочников, который часто бывал за границей, является негласным сотрудником НКВД. С Евгенией Аллилуевой он познакомился и подружился еще в 1929 г., в период совместной работы в торговом представительстве СССР в Берлине. Павел Аллилуев в это время также работал в Германии, которая, не имея по Версальскому договору танковой промышленности, размещала много военных заказов именно в СССР. Молочников имел еврейское происхождение, хотя носил русскую фамилию. Смена еврейских имен и фамилий на русские была обычным явлением в России среди нерелигиозных евреев, так как формальный переход в православие снимал все ограничения мест проживания и образования. В 20-е гг. смена еврейских фамилий на русские стала еще проще и не требовала религиозных обрядов.

В прошлом Сталин очень часто встречался с Павлом и Евгенией. Но новая семья Евгении Аллилуевой и Молочникова была выведена за пределы круга семейных контактов Сталина.

Среди своих детей Сталин больше всего любил дочь Светлану, девочку не очень красивую, но умную и много читавшую. Светлана училась в школе очень хорошо, успешно изучала английский язык. В то же время у сына Сталина Василия, который был на пять лет старше своей сестры, были постоянные проблемы с учителями.

Осенью 1942 г. Светлана, в то время еще шестнадцатилетняя школьница, вернувшись из эвакуации в Куйбышеве в Москву, встретилась на квартире у брата Василия, тоже жившего тогда в правительственном «Доме на набережной», с кинодраматургом и режиссером Алексеем Яковлевичем Каплером. Между Светланой и сорокалетним Каплером возник почти мгновенный роман, внимание известного драматурга льстило Светлане, тогда еще школьнице десятого класса.

По сценариям Каплера были поставлены знаменитые юбилейные фильмы «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Их снимал известный режиссер Михаил Ромм. Сталин лично следил за ходом съемок, просматривал черновые отрывки каждого фильма и иногда вносил изменения и в сценарий. В этих фильмах Сталин впервые в советской кинематографии появлялся как один из важных персонажей. Он был показан как активный организатор Октябрьской революции и как самый близкий Ленину друг и партийный лидер. Это было преувеличением, но фильмы имели успех и долго шли во всех кинотеатрах страны. Первый фильм был приурочен к 20-й годовщине Октябрьской революции, второй – к 60-летию Сталина. Оба фильма в марте 1941 г. получили Сталинские премии. Каплер считал себя другом семьи Сталина и в 1942 г. готовил сценарий фильма о советских военных летчиках. Для консультаций он пригласил сына Сталина Василия, который, несмотря на очень молодой возраст – 21 год, был уже полковником авиации и имел боевой опыт.

Между Светланой и Каплером начались частые свидания. Поскольку Каплер не мог посещать Кремль, он обычно ждал Светлану у школы и уводил после окончания уроков в кино, в театр или в картинную галерею. У Светланы был постоянный телохранитель от госбезопасности, он всегда следовал за влюбленными на небольшом расстоянии. Сталину, безусловно, докладывали об этих встречах. Но в то время ему было не до Светланы, роман дочери с Каплером начался почти одновременно с началом контрнаступления Красной армии в Сталинграде. Сталин к тому же всегда ночевал на даче в Кунцеве, а Светлана жила в кремлевской квартире с гувернанткой. Влюбленные каждый день подолгу разговаривали по телефону, и все их разговоры фиксировались на пленку «оперативной техникой».

По заведенному обычаю Сталину представили из госбезопасности справку и на Каплера. Он был евреем, но не это было предметом недовольства Сталина. Алексей Каплер был женат, но жил отдельно от жены в лучшей тогда гостинице «Савой». У него было много поклонниц и любовниц, главным образом среди артисток. До войны Каплер имел привилегию зарубежных поездок, в Москве часто бывал на разных приемах в иностранных посольствах и дружил с некоторыми иностранными корреспондентами. Это была типичная жизнь популярного драматурга и деятеля кино, но именно поэтому советская контрразведка, в которой была большая служба «внешнего наблюдения» за контактами советских граждан с иностранцами, считала близкую дружбу Каплера с дочерью Сталина нежелательной. Каплер получил формальное предупреждение от полковника госбезопасности и «совет» оставить дочь Сталина в покое и уехать в длительную командировку. Он, однако, проигнорировал этот совет. Неожиданно фильм о летчиках по сценарию Каплера Комитет по кинематографии решил снимать в Узбекистане.

В марте 1943 г. Каплер стал собираться для длительной творческой поездки в Ташкент. Он сказал об этом и Светлане. На очередном свидании влюбленные пошли не в театр или кино, а в пустовавшую квартиру брата Светланы.

В своих воспоминаниях Светлана пишет: «Что там происходило? Мы не могли больше беседовать. Мы целовались, молча стоя рядом»^[53]. Телохранитель ждал в другой комнате. Существуют и другие версии этого эпизода^[54], отличающиеся от той, которая принадлежит самой Светлане.

Каплеру так и не удалось уехать в Ташкент. На следующий день его арестовали. Арестом руководил начальник личной охраны Сталина, генерал Николай Власик.

Каплера обвинили в несогласованных с властями связях с иностранцами. Дело Каплера рассматривалось, конечно, не в суде, а на Особом совещании НКВД, заочно и без свидетелей. Приговор, однако, по тем временам был очень мягкий – ссылка в Воркуту на пять лет. В Воркуте Каплер работал режиссером в местном театре. Самой Светлане предстояло лишь бурное объяснение с отцом.

Сталин повернул дочь к большому зеркалу: «…Ты посмотри на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!»

Разрывая и бросая в корзину письма Каплера, которые он нашел в столе дочери, Сталин бормотал: «…Писатель! Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!»^[55].

Светлана не очень сильно переживала разлуку с Каплером и не пыталась узнать, где он находится. Осенью 1943 г. Светлана поступила в Московский университет на филологический факультет. Постоянный телохранитель был для нее отменен, но, безусловно, осталось какое-то более скрытое наблюдение.

«…Весной 1944 года, – пишет Светлана в своих мемуарах, – я вышла замуж. Мой первый муж, студент, как и я, был знаком мне давно – мы учились в одной и той же школе. Он был еврей, и это не устраивало моего отца. Но он как-то смирился с этим… "Черт с тобой, делай что хочешь…” Только на одном отец настоял – чтобы мой муж не появлялся у него в доме. Нам дали квартиру в городе».

Квартира была в том же правительственном «Доме на набережной» с видом на Кремль. Сталин за три года этого брака действительно ни разу не встретился со своим зятем Григорием Иосифовичем Морозовым, студентом недавно созданного и очень престижного Института международных отношений. От этого брака у Сталина появился внук, которого он увидел только через несколько лет, когда брак Светланы и Григория Морозова уже распался. Развод был оформлен без всяких формальностей и без решения суда, которое в это время было уже необходимо для расторжения браков. Органы государственной безопасности пришли к заключению о том, что Григорий Морозов не может оставаться членом семьи Сталина.

Главные трудности возникли не из-за каких-либо проблем у Григория, с которым близко дружил не только сын Сталина – Василий, но и сын Берии – Серго. В той «спецшколе», в которой училась Светлана, учились дети и других членов Политбюро и правительства. Но среди учеников были, конечно, и дети менее известных родителей, живших вокруг нее. В Москве, как и в других городах СССР, дети, как правило, поступали в школу, наиболее близко расположенную к дому. Трудности для брака Светланы и Григория создавал отец Григория.

Свата Сталина также звали Иосиф. За ним, как за новым членом семьи Сталина, было установлено агентурное наблюдение. Собирались и докладывались Сталину сведения и о его прошлом. Новые родственники глав государств, очевидно, проходят тайную проверку и в других странах.

Г. В. Костырченко, историк антисемитизма в СССР, смог сравнительно недавно познакомиться в архивах МГБ с агентурными данными о свате Сталина. Настоящая фамилия его была Мороз. Он был на семь лет моложе Сталина и родился в Могилеве в богатой еврейской семье. Революционных заслуг у него не было, и до 1917 г. он в основном занимался коммерческой деятельностью. В период НЭПа, в 1921 г., Иосиф Мороз открыл в Москве частную аптеку. Однако за взятку налоговому чиновнику был арестован и провел год в тюрьме. Выйдя на свободу, Мороз прекратил коммерцию и устроился бухгалтером в государственное учреждение, ведя скромную жизнь советского служащего. Однако после женитьбы своего сына на дочери Сталина Иосиф Мороз изменил образ жизни. Он стал везде представляться старым большевиком и профессором. Родство со Сталиным и репутация «старого большевика» позволили Иосифу Морозу войти в круг влиятельной советской элиты. Иосиф Мороз-Морозов стал встречаться с женой Молотова Полиной Жемчужиной, с Р. С. Землячкой (Розалия Залкинд) и с другими старыми большевиками, объединенными в Москве в «Общество старых большевиков», имевшее клуб и прикрепленное к «элитным» распределителям продовольственных и промышленных товаров. В этот период в СССР существовали карточная система торговли для общего населения и много «закрытых» магазинов для ответственных работников. Иосиф Мороз подружился также с академиком Линой Семеновной Штерн, которая тогда возглавляла Институт физиологии Академии наук СССР. Штерн назначила Иосифа Мороза своим заместителем по административно-хозяйственной работе института.

«В разговорах Иосиф Морозов небрежно упоминал о своих мнимых встречах со Сталиным, который якобы регулярно приглашал его на приемы в Кремль»^[56].

Мороз-Морозов теперь часто отдыхал в правительственном санатории под Москвой «Барвиха», где он мог расширять круг своих связей.

Сталина, безусловно, регулярно информировали о новом родственнике. Самовольное присвоение разных званий («профессор», «старый большевик» и др.) с целью получения каких-либо выгод и льгот считалось по советским законам «жульничеством» и подлежало наказанию по суду, сравнительно мягкому – от штрафа до двух лет лишения свободы. Но МГБ могло в этом случае подозревать и другие намерения, кроме личных выгод. Именно начало следственного дела Мороза-Морозова в МГБ стало причиной «директивного» развода Светланы и Григория. За отцом бывшего мужа Светланы наблюдали еще несколько месяцев, а затем, в феврале 1948 г., он был арестован. По-видимому, он где-то открыто выражал недовольство принудительным разводом сына и винил в этом Сталина.

Мороза обвинили в «клеветнических измышлениях против главы Советского государства», что подходило под статью 58–10 об антисоветской активности. Приговор, вынесенный без суда, заочно, через Особое совещание при МГБ, был достаточно суровым: пятнадцать лет тюремного одиночного заключения. Для отбытия наказания Мороз-Морозов был отправлен в тюрьму № 2 во Владимирской области с режимом для «особо опасных» политических заключенных^[57].

Бывшего свата Сталина освободили в апреле 1953 г. по распоряжению Берии. Этому способствовала и Светлана. Ее самая близкая подруга Марфа, сидевшая в школе с ней за одной партой несколько лет, вышла замуж за сына Берии – Серго. Григорий Морозов часто посещал дом Берии. Серго Берия в своих воспоминаниях пишет: «…И отец, и я очень хорошо к нему относились. Поддерживали как могли и после развода со Светланой… наш дом для него, как и прежде, был всегда открыт…»^[58]

Сам Сталин, по-видимому, был убежден в том, что появление Григория Морозова в его семье не было результатом только увлечения Светланы. Позже, когда Светлана вышла замуж за Андрея Жданова, Сталин как-то сказал ей: «…Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька…»^[59]. Но сам Григорий Морозов не пострадал из-за своего отца или еврейского происхождения. В 1949 г. он окончил элитный Институт международных отношений (МГИМО) и получил работу в Министерстве иностранных дел. Если учесть, что Григорий Морозов каким-то образом сумел избежать службы в армии во время войны, что было загадкой даже для Сталина, то может быть более вероятным предположение о том, что Григорий Морозов был тайным сотрудником органов государственной безопасности.

В этот период, конца 1947 г., Сталин был серьезно раздражен тем, что считавшиеся им строго конфиденциальными сведения о его семейной жизни стали проникать в зарубежную прессу. Он был особенно рассержен какими-то публикациями в западной прессе о самоубийстве его жены Надежды в ноябре 1932 г. Самоубийство Надежды Аллилуевой было глубокой семейной тайной, и некоторые члены Политбюро знали лишь официальную версию, согласно которой жена Сталина умерла от острого приступа аппендицита. В СССР этой темы никто никогда не касался, и даже дети Сталина не знали о самоубийстве матери. Светлана узнала о самоубийстве матери из статьи о Сталине в английском журнале. Какие-то разговоры о смерти жены Сталина в кремлевских кругах, конечно, были, но в прессе эта тема никогда не обсуждалась. Среди нескольких версий смерти Надежды Аллилуевой неизбежно возникало утверждение о том, что Сталин во время домашней ссоры сам застрелил свою жену. Некоторые версии самоубийства жены Сталина связывали его с политическим конфликтом в семье.

Поводов для интереса зарубежной прессы к этой личной драме Сталина было очень много. Главный из них состоял в том, что в 1946 г. Сталин оказался единственным из главных фигур Второй мировой войны, который сохранил власть и сильно увеличил свое влияние. Рузвельт умер, Черчилль был отстранен от власти, Трумэн не имел популярности. Сталин был самым знаменитым человеком всего послевоенного мира, и это сделало неизбежным интерес западной публики и прессы к биографии Сталина. События из личной жизни советского вождя стали постоянной темой журналов для общей публики. Издательства заказывали историкам и журналистам биографии Сталина. Но в условиях начавшейся «холодной войны» статьи о Сталине и его «экспресс»-биографии далеко не всегда были дружественными или объективными. В пределах СССР никаких подробных биографий Сталина при его жизни не было.

В 1936 г. была переведена на русский язык биография Сталина, написанная в 1935 г. французским писателем-коммунистом Анри Барбюсом. Анри Барбюс писал эту книгу по заказу ЦК ВКП(б) и по материалам, которые он получал из Москвы. На некоторые вопросы Барбюса отвечал сам Сталин, встречавшийся с ним в Кремле несколько раз.

После войны, в 1946 г., была опубликована «Краткая биография И. В. Сталина», текст которой редактировался им самим. В задачу контрразведки МГБ СССР входил также и сбор информации о публикациях о Сталине в западной прессе и установление возможных источников этой информации.

В некоторых публикациях о Сталине, появившихся в западной прессе, были такие детали о его личной жизни, привычках и семейной хронике, которые явно указывали на наличие «внутреннего» источника, близкого к семье Сталина. В СССР в тот период эго могло трактоваться как разглашение государственной тайны. Любая критика Сталина оценивалась как антисоветская клевета, и люди попадали в тюрьму даже за анекдоты.

Жизнь Иосифа Сталина и его семьи многократно описана самыми различными авторами. Написаны книги о Василии Сталине, Якове и Светлане – его детях. Опубликованы четыре книги мемуаров Светланы Аллилуевой – младшей и любимой дочери Сталина. Споры об этой семье продолжаются сегодня и наверняка не утихнут в будущем.

В конце 40-х сын Сталина расходится с дочкой маршала Тимошенко и начинает жить с многократной чемпионкой по плаванию. Поселились они в особняке на Гоголевском бульваре в доме номер семь.

Василий капитулировал перед Капитолиной, Капой, как он ее называл.

Можно сказать, что период конца 40-х – начала 50-х был лучшим в жизни Василия Сталина. Молодой, популярный, всемогущий сын абсолютного хозяина страны мог себе позволить если не все, то очень многое. Говоря сегодняшним языком, Василий Сталин был первым советским «плейбоем». Да, он не был красавцем, но был обаятелен и, несомненно, обладал харизмой, унаследованной от отца. Он менял автомобили и любовниц, он был героем светских сплетен и немногочисленных московских скандалов. Был самым завидным женихом. Кроме того, он тоже был Сталиным. Сын вождя, будучи широким и веселым человеком, любил выпить и погулять.

С женщинами то же. Те легко вступали с ним в связь. Так произошло и с женой известного кинодокументалиста Романа Кармена. Ее звали Нина. Вася и Нина когда-то учились вместе в школе.

В 41-м встретились вновь и вспомнили, что когда-то нравились друг другу. Зато это не понравилось мужу, он пожаловался Сталину, написал письмо.

Сталин отреагировал, наложив следующую резолюцию:

«Верните эту дуру Кармену. Полковника Сталина арестовать на пятнадцать суток».

И расписался: И. Сталин.

И все у Василия было бы хорошо, если бы не болезнь.

Капитолина Васильева:

«Конфликты в связи с его вот этой самой фронтовой чарочкой… я очень была против, потому что я знала, что это болезнь очень такая тяжелая, она прогрессирует, и мне нужно было как-то… Но у меня ничего не получалось».

О том, что с Василием неблагополучно, отцу докладывали и сотрудники охраны, и врачи. Его неоднократно пытались лечить.

Начальник лечебно-санаторного управления Кремля Петр Егоров – Иосифу Сталину.

«9 декабря 1950 года.

Лично товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу.

Считаю своей обязанностью доложить вам о состоянии здоровья Василия Иосифовича. Василий Иосифович страдает истощением нервной системы, хроническим катаром желудка и малокровием. Причиной указанных заболеваний является чрезмерное злоупотребление алкоголем.

16 ноября сего года у Василия Иосифовича внезапно дома около часа ночи во время просмотра кинокартины развился эпилептический припадок, полная потеря сознания, общие судороги мышц тела, прикус языка и выделение из полости рта пенистой жидкости».

Нельзя сказать, что с болезнью не боролись. Та же Капитолина Васильева в одном из интервью рассказывала, что обращалась к наркологу, который должен был внушить Василию отвращение к водке. Однако, как это ни анекдотично звучит, нарколог сам оказался тяжелым алкоголиком.

В 1952 г., когда окружение вождя стало готовиться к уходу дряхлеющего Сталина, начались неприятности и у Василия. Он, конечно, не мог не задумываться над тем, что ждет его после смерти отца, а потому пил все больше и больше. Опасения Василия подтверждались всем ходом событий. Его отстранение от должности командующего военно-воздушными силами Московского военного округа обросло огромным количеством домыслов и слухов.

Путаницу внесла и сестра Светлана, написавшая в своих воспоминаниях о том, что Василия отстранили сразу после парада 1 мая 1952 г., во время проведения которого якобы разбилось несколько самолетов. Это не совсем точно.

Один самолет действительно разбился при посадке, но по вине пилота, а не командующего парадом. При расследовании катастрофы выяснилось, что летчик просто перепутал рычаги управления. Василий тут был ни при чем.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и рассказать, что собой представлял воздушный парад в то время. Телезрители, смотревшие фильм, видели и хронику, на которой в небе оператор запечатлел десятки самолетов, выстроенных так, что получалось слово «Сталин». Иногда это были слова «Ленин» или «КПСС». Работа эта была виртуозной и требовала полного напряжения сил и от летчиков, и от командующего парадом. Необычайная слаженность достигалась многодневными тренировками, и пьяным тут не покомандуешь. Участники и не помнят генерала Сталина выпившим ни на одном из подобных парадов, которых Василий, в бытность командующим, провел четырнадцать!

Отец отстранил сына от должности после другого парада, и совсем по другой причине.

7 июля 1952 г. в Тушине проходил праздник в честь Дня Военно-Воздушного Флота. Командовал Василий Сталин. После успешного окончания он позволил себе расслабиться. И тут последовал вызов на банкет, где присутствовало все Политбюро. По традиции банкет проходил на даче у отца. Василий же был на своей даче. Нашли его абсолютно пьяным. Однако приказы в армии обсуждать не принято, особенно если это приказ Генералиссимуса.

Капитолина Васильева:

«Когда он вошел, все уже сидели. Его в одну сторону качнуло, в другую, и отец ему говорит: “Ты пьян, выйди вон!” – “Нет, я не пьян” – он отвечает. И второй раз отец говорит: “Ты пьян, выйди вон”

Он попятился назад, вышел, и уже на следующий день он был снят с командующего».

Отставка Василия была обставлена как перевод на учебу в Академию Генерального штаба, но там он ни разу не появился. Он был в шоке, а тут еще зимой 1953 г. произошел окончательный разрыв с Капой.

Капитолина Васильева:

«У нас такие размолвки с Василием были страшные, что мы решили все-таки разойтись. Вот, перед тем как положили в больницу, я сказала, что я больше жить с тобой не буду. Больше не могу».

Последние полгода перед смертью отца отмечены для Василия знаками приближающейся беды. Он безвылазно сидел на даче и пил.

Артем Сергеев, приемный сын Иосифа Сталина:

«Ну, я смотрю, Василий уже хорошо попил, еще себе налил фужер. Я ему говорю: “Васька, хватит!” Причем жестко: “Хватит!” На что он сказал… вынул пистолет и сказал: “А у меня два выхода: вот здесь пуля есть, а вот здесь водка налита. Я, – говорит, – живу, ты же пойми, я живу, пока отец есть. Отец закроет глаза – меня Берия на другой день на части порвет такого, а Хрущев с Маленковым ему помогут”».

Полина Жемчужина и Вячеслав Молотов

Полина Жемчужина, настоящее имя которой было Перл Семеновна Карповская («перл» на английском означает «жемчуг», и иногда говорили, что партийный псевдоним «Жемчужина» был выбран именно поэтому), была очень волевой и амбициозной женщиной и благодаря такому характеру также доминировала над слабовольным мужем. Сталин не без основания считал, что Молотов находится под влиянием жены, и он несколько раз рекомендовал Молотову оформить развод. Сталин не хотел, чтобы на Молотова, занимавшего ключевые посты, оказывалось влияние с двух сторон. Проблемы, правда несколько меньшие, возникали у Сталина и с женами Калинина и Ворошилова. Жена Калинина, Екатерина Лоорберг, член РСДРП с 1917 г. и член Верховного суда СССР, была арестована еще при жизни мужа. Но ее освободили после смерти Сталина. Жена Ворошилова, Екатерина Горбман, также была членом РСДРП с периода революции и занимала в 20-е гг. различные партийные посты. Однако Ворошилов, переставший быть «легендарным наркомом обороны» с 1940 г., не имел большого влияния на государственные или партийные дела.

Полина Жемчужина, дочь портного, еврея из Екатеринославской губернии (Днепропетровская область в СССР), вступила в РКП(б) в 1918 г. в возрасте 21 года и служила политработником в Красной армии. Молотов и Жемчужина поженились в Москве в 1921 г., когда Молотову, уже Секретарю ЦК РКП(б), был 31 год. Полина в это время работала инструктором одного из райкомов РКП (б). Родная сестра Жемчужиной в 1920 г. эмигрировала в Палестину, и между ней и Полиной существовала постоянная переписка, которая, естественно, перлюстрировалась. В СССР вся почта за границу и из-за рубежа подвергалась цензуре. Один из племянников Полины жил в США. Как умная и амбициозная женщина, Полина Жемчужина стремилась к самостоятельной карьере. Она владела языком идиш и покровительствовала Государственному еврейскому театру в Москве, часто посещая его постановки. В 30-е гг. Полина Жемчужина занимала многие ответственные посты в правительстве, и муж, как Председатель Совнаркома СССР, этому способствовал. Она работала на постах начальника разных главков в наркоматах легкой и пищевой промышленности, которые в то время возглавлял Микоян. В 1939 г. Полину Жемчужину избрали кандидатом в члены ЦК ВКП(б). При дроблении наркомата пищевой промышленности в начале 1939 г. Жемчужина стала первой женщиной-наркомом. Она получила пост наркома рыбной промышленности. Микоян в это время стал наркомом внешней торговли. Для Сталина возвышение Жемчужины до поста наркома показалось неоправданным. С декабря 1938 г. во главе НКВД стоял Берия, и это был период, когда между Сталиным и Берией существовало полное взаимопонимание. Берия начал сбор компрометирующих материалов о Полине Жемчужиной, и ее связи с родственниками и друзьями за границей быстро вышли на поверхность. В то время «связь» с родственниками за границей не поощрялась. Берия обеспечил Сталина нужными сведениями из «досье» Жемчужиной в НКВД, и вопрос о жене Молотова вошел в повестку одного из заседаний Политбюро. Стенографической записи заседаний Политбюро обычно не велось, и в архивах сохранились поэтому лишь краткие протоколы с текстами постановлений. 10 августа 1939 г. на очередном заседании Политбюро вопрос «О тов. Жемчужиной» стоял как пункт № 33.

На некоторых заседаниях Политбюро принималось часто более ста разных постановлений. Постановление о тов. Жемчужиной от 10 августа 1939 г. было как бы предварительным. Оно говорило:

«33. – О тов. Жемчужиной.

1. Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужиной оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа.

2. Признать необходимым произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужиной.

3. Предрешить освобождение т. Жемчужиной от поста Наркома рыбной промышленности. Провести эту меру в порядке постепенности»^[60].

«Тщательная проверка» всех материалов о Жемчужиной проводилась в НКВД. В связи с этим были арестованы некоторые работники тех главков в наркоматах пищевой и легкой промышленности, которые могли дать о Жемчужиной дополнительную информацию. Были, очевидно, допрошены и те работники этих наркоматов, которые были арестованы на главной волне террора 1937–1938 гг. по разным обвинениям. Показаний о шпионской работе Жемчужиной было, очевидно, столь много, что это смутило даже Сталина, который не мог тогда еще решиться на арест жены своего старого друга. Он прекрасно знал, что заключенные в НКВД дают любые показания. В связи с этим вопрос о Жемчужиной снова был поставлен на повестку заседания Политбюро 24 октября 1939 г. Он шел под номером 130. Начало постановления было примирительным:

«130. – От. Жемчужиной

1. Считать показания некоторых арестованных о причастности т. Жемчужиной во вредительской и шпионской работе, равно как их заявления о необъективности ведения следствия, клеветническими».

Решение Политбюро было, однако, компромиссным:

«2. Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении т. Жемчужиной оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа.

3. Освободить т. Жемчужину от поста Наркома Рыбной Промышленности, поручив секретарям ЦК т.т. Андрееву, Маленкову и Жданову подыскать работу для т. Жемчужиной»^[61].

Еще через месяц, 21 ноября 1939 г., новым постановлением Политбюро П. С. Жемчужина была назначена начальником главного управления текстильно-галантерейной промышленности Наркомлегпрома РСФСР.

Это назначение, поскольку оно было в Правительстве РСФСР, а не СССР, рассматривалось как понижение сразу на несколько ступеней. В феврале 1941 г. на XVIII партконференции Жемчужина была выведена из состава кандидатов ЦК ВКП(б).

Во время войны Жемчужина активно участвовала в работе Еврейского антифашистского комитета. Она, безусловно, понимала, что гибель Михоэлса была убийством. Она присутствовала на похоронах артиста. Безусловно, она знала и об аресте Аллилуевых, но Молотов вряд ли мог объяснить своей жене причины всех этих репрессий. Среди членов Политбюро не было принято интересоваться делами МГБ или МВД. Молотов и Жемчужина понимали, что для ареста членов семьи Сталина необходима его личная санкция. К этому времени Молотов, хотя и сохранял положение «второго» после Сталина государственного и партийного лидера, находился в частичной опале.

После первой серьезной болезни Сталина осенью 1945 г. и его двухмесячного отсутствия в Москве (октябрь – декабрь 1945 г.) различные реорганизации в составе Советского правительства имели достаточно ясный характер борьбы за это «второе» место в структуре власти. В этой борьбе, которая имела скрытый характер, участвовали три основные группы. Во главе одной из них, которую можно назвать «партийной», был Андрей Жданов, формально второй после Сталина секретарь ЦК ВКП(б). Его поддерживала ленинградская партийная организация, а также «ленинградцы» в правительстве – Николай Вознесенский и Алексей Косыгин. Лидером второй группы был Молотов. Он уже давно был признанным преемником Сталина. В Политбюро он имел поддержку Микояна, Андреева и Кагановича. Его также поддерживали почти все члены ЦК ВКП(б) и номенклатурные работники еврейского происхождения. Они не без основания считали, что развернутая Ждановым политическая кампания против «космополитов» имеет антисемитский характер. Третьей фигурой в борьбе за власть был Берия, который опирался на наркоматы внутренних дел и государственной безопасности. Берия в этот период также возглавлял два основных военно-стратегических проекта в СССР – атомный и ракетный, имевших приоритет в финансовых ресурсах из бюджета. Симпатии советского генералитета были на стороне Молотова. Военные никогда не могли простить органам госбезопасности репрессий в армии, которые не прекращались и после победы в Великой Отечественной войне. Представителем военных в Политбюро был Булганин, который, как сугубо «штатский маршал», не пользовался авторитетом у боевых маршалов и генералов.

На первом послевоенном Пленуме ЦК ВКП(б), который собрался 18 марта 1946 г., решались два вопроса: о сессии Верховного Совета СССР и о реорганизациях в партийном и правительственном аппаратах. Открывшаяся через два дня сессия Верховного Совета приняла отставку прежнего правительства и утвердила состав нового. Совет Народных Комиссаров был преобразован в Совет Министров. Председателем Совета Министров был назначен Сталин, его заместителями – Молотов, Берия, Андреев, Микоян, Косыгин, Вознесенский, Ворошилов и Каганович. Этот состав правительства свидетельствовал о том, что положение Молотова формально осталось прежним. В действительности это было не так. Секретное постановление Совета Министров СССР от 20 марта 1946 г. образовало новый орган – Бюро Совета Министров (БСМ), в которое входили все заместители председателя СМ и которое осуществляло оперативное руководство правительством. Председателем БСМ был назначен Берия, а его заместителями Вознесенский и Косыгин. При распределении контроля над министерствами Берия, в дополнение к двум секретным Главным управлениям – атомному и ракетному, получил контроль над Министерствами внутренних дел, госбезопасности и государственного контроля. Это назначение сделало именно Берию вторым человеком в государстве. На Пленуме ЦК ВКП(б) 18 марта Берия и Маленков, бывшие до этого кандидатами в члены Политбюро, были избраны в члены Политбюро. Значительно усилилась в этих реорганизациях и группа Жданова и в ЦК (назначение А. А. Кузнецова секретарем ЦК ВКП(б)), и в правительстве; Молотов, напротив, потерял большую часть своих полномочий^[62].

Выдвижение Берии на положение «второго» по реальной власти человека в стране вызвало серьезное недовольство в военных, партийных и правительственных кругах. Берия как личность был крайне непопулярен. Сталин также вряд ли хотел видеть именно Берию своим политическим наследником. В начале февраля 1947 г. Сталин осуществил новую реорганизацию работы Совета Министров. В структуре правительства были образованы восемь отраслевых бюро (по сельскому хозяйству, машиностроению, металлургии и т. д.), каждое из которых возглавлялось одним из заместителей Сталина. Центральное Бюро (БСМ) возглавил сам Сталин, его первым заместителем стал Молотов, вторым – Вознесенский. Берия возглавил Бюро по топливу и электростанциям. Он также продолжал контролировать МВД. Министерство обороны и Министерство госбезопасности были выведены из состава правительства и подчинены напрямую Политбюро, то есть Сталину. Новая реорганизация вернула Молотову положение «второго» лидера в правительстве, ослабив власть не только Берии, но и Жданова. Жданов все еще оставался вторым секретарем ЦК ВКП(б), но он потерял в ЦК контроль за идеологическими отделами. Руководство отделом агитации и пропаганды и отделом внешних сношений перешло к Михаилу Андреевичу Суслову, избранному новым секретарем ЦК ВКП(б). Жданов, как член Политбюро, был «по рангу» значительно выше Суслова, но он потерял свои властные полномочия, которые перешли к Суслову.

Летом 1947 г. полномочия Молотова значительно возросли в связи с созданием Комитета информации при Совете Министров СССР и назначением именно Молотова его председателем. Комитет информации, несмотря на скромное название, был новой «силовой» структурой, объединявшей информационные и разведывательные структуры разных ведомств, Министерств иностранных дел и внешней торговли, Первого Главного управления МГБ, Главного разведывательного управления Генштаба и даже служб разведки ЦК ВКП(б). Таким образом, Молотов, занимавший посты министра иностранных дел и первого заместителя Сталина по БСМ, получил контроль и за разведкой. В этом не было чего-то необычного, так как главными базами как легальной, так и нелегальной разведки в СССР всегда были его посольства и торговые и культурные представительства за границей. Совмещение дипломатической и разведывательной служб характерно и для многих других государств.

Столь неожиданное и для Берии, и для Жданова восстановление позиций Молотова «рядом со Сталиным» и в структурах государственной власти серьезно обеспокоило, с одной стороны, идеологические отделы в ЦК ВКП(б) и, с другой стороны, мощные структуры государственной безопасности, которые внутри страны срастались с МВД. Проблема состояла еще и в том, что Молотов был единственным кроме Сталина членом Политбюро, который обладал популярностью в народе и особенно среди интеллигенции. Жданов имел репутацию крайне консервативного догматика, и его инициативы, ограничивавшие свободу творчества писателей, композиторов и ученых, получившие название «ждановщина», воспринимались как общий зажим интеллигенции. Молотов, напротив, пытался расширить международное сотрудничество и уменьшить всесилие цензуры. Его безусловно поддерживали военные, а также многочисленные национальные меньшинства в СССР, включая и еврейское. Возглавляемому Молотовым Комитету информации решением Политбюро от 25 июня 1947 г. поручался также контроль за работой Совинформбюро, так как у этой организации были представительства за рубежом, сотрудники которых совмещали сбор информации с разведывательной деятельностью. Все эти факторы и обстоятельства внутренней политики в СССР и скрытой борьбы за власть «после Сталина» неизбежно должны были привести к подготовке в системе государственной безопасности тайного заговора против Молотова. Именно в 1947 г. сформировался довольно прочный политический союз между Берией и Маленковым, оказавшимся в конце 1946 г. в опале и потерявшим свой пост секретаря ЦК ВКП(б). Цели этого союза Берии с Маленковым были достаточно ясными. С одной стороны, им следовало устранить со своего пути к власти Молотова, с другой – ликвидировать сплоченную ленинградскую партийно-государственную группировку. В конечном итоге, как известно, и первая и вторая задачи были успешно выполнены.

Заговор против Молотова был спланирован очень умело, но и очень жестоко. Он включал убийство Михоэлса, аресты и расстрелы членов ЕАК, включая Лозовского, и арест Полины Жемчужиной. Заговор против ленинградской партийно-государственной группы был менее тонким, но не менее жестоким. К концу 1949 г. Маленков и Берия практически полностью расчистили себе дорогу к власти.

29 декабря 1949 г. Особое совещание при МГБ СССР приговорило Полину Жемчужину как «лидера еврейской контрреволюционной организации» к пяти годам ссылки в Кустанайскую область на северо-востоке Казахстана. В январе 1953 г. сотрудники госбезопасности получили секретную директиву перевести «объект № 12» – ссыльную Полину Жемчужину – из Казахстана в Москву. Ее старательно хотели связать с «делом врачей», выбить у нее признания в националистической и шпионской деятельности.

Сразу же после смерти Сталина Полину Жемчужину по личному распоряжению Берии освободили из-под стражи, а 9 марта 1953 г. (это был день рождения Молотова) она вернулась домой. Ее встречали муж, Вячеслав Михайлович, единственная дочь Светлана, семилетний внук Вячеслав, названный так в честь деда. Ныне Вячеслав Никонов, внук Полины Жемчужиной, – президент фонда «Политика» в Москве, доктор исторических наук. В свое время он был депутатом Государственной думы России.

1 мая 1960 г. Полина Жемчужина (Перл Карповская) ушла из жизни, муж – Вячеслав Молотов – пережил ее почти на треть века.

Участие евреев во Второй мировой войне

Краткий очерк

Вторая мировая война (1939–1945) охватила Европу, Азию, Африку, Океанию – гигантские пространства в 22 млн квадратных километров.

В ее орбиту оказались втянутыми 1 млрд 700 млн человек, или более трех четвертей населения Земли. Война шла на территории сорока государств. Под ружье было поставлено 110 млн человек – на 40 млн больше, чем в годы Первой мировой войны^[63].

«Великие катастрофы средневековья, – констатирует еврейский историк Сесиль Рот, – охватывали в одно время лишь одну или две страны, эта же бушевала одновременно от Северного Ледовитого океана до южных берегов Средиземного моря, от Атлантики до Волги»^[64].

Исторически сложилось так, что к началу Второй мировой войны евреи проживали почти во всех странах мира. По материалам секретариата Организации Объединенных Наций, только в составе вооруженных сил двенадцати стран антигитлеровской коалиции воевало около двух миллионов евреев^[65]. «Почти половина евреев мира была одновременно затронута ею. В этой войне погибло по меньшей мере в двадцать раз больше евреев, чем в любой другой период еврейской истории»^[66].

Антисемитские мифы и их создатели

В Великую Отечественную войну среди советских войск и населения оккупированных территорий с помощью листовок, громкоговорящих установок и лазутчиков распространялись мифы о том, что евреи – плохие солдаты, что большинство евреев, проживающих в СССР, сумели под разными предлогами избежать призыва в армию. Те же, что находились в армии, представлялись как политруки, комиссары, снабженцы, которые сами не воюют, а лишь посылают на смерть русских. В пропаганде, адресованной фашистами советским солдатам, постоянно повторялись призывы убивать евреев-комиссаров и сдаваться в плен германской армии. Так, в одной из фашистских листовок, распространявшихся за линией фронта в ходе боев за Украину, был текст: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!», снабженный антисемитским рисунком. Без сомнения, эта пропаганда оказывала влияние на антисоветски или профашистски настроенных военнослужащих Красной армии. Насколько же она была эффективна – судить невозможно, поскольку в Советском Союзе это была закрытая тема. После смерти Сталина в ряде исторических работ в общей форме отмечалось, что у части населения оккупированных территорий и военнопленных фашистская «расистская» пропаганда (слово «антисемитская» авторы предпочитали не употреблять) имела определенный успех. По мере освобождения оккупированных территорий и мобилизации проживавших там граждан в армию стереотипы немецко-фашистской антисемитской агитации получали известное распространение на фронтах. Важнейшим среди этих стереотипов был миф о неучастии евреев в войне. Совершенно аналогичный миф уже через несколько месяцев войны начал формироваться непосредственно в советском тылу. Негласную поддержку ему оказали, как и всегда при возникновении антисемитских легенд в Российской и сталинской империях, правящие верхи.

Сталин, как подтверждают документы, проявлял пристальный интерес к методам пропаганды нацистов и устранения ими своих политических противников. В этом плане представляют интерес утверждения Лидии Норд – родственницы маршала М. Н. Тухачевского. Она, в частности, пересказала его суждения о Сталине: «Теперь я вижу, что он скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу. Это такая ненависть, от которой только один шаг до любви… Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера».

Это важное свидетельство многое объясняет в политике и поведении Сталина по отношению к евреям, в том числе и его маниакальное стремление к физической ликвидации бывших вождей революции, часть из которых были евреями. Сталин закончил кампанию по их уничтожению летом 1940 г. убийством Троцкого. Данная акция, как свидетельствуют записи в дневнике Геббельса, вызвала радость нацистских главарей.

В беседе с главой польского эмигрантского правительства Сикорским в августе 1941 г. Сталин сказал: «Евреи плохие солдаты. Они хорошие военные врачи и военные инженеры, но солдаты плохие». Разговор носил обоюдно антисемитский характер. Сикорский, оправдываясь в затягивании военной подготовки польских солдат в СССР, пытался взвалить вину на солдат-евреев, которые якобы вместо изучения военного дела занимаются торговлей. Сталин не любил Сикорского, Сикорский ненавидел Сталина, но как антисемиты они друг друга стоили. Стенограмма беседы с Сикорским в СССР опубликована не была, но сталинские обвинения евреев в том, что они не участвуют или плохо участвуют в войне, были восприняты ближайшим окружением Сталина как сигнал к действию.

В 1991 г. в журнале «Диалог» были опубликованы материалы ряда иностранных дипломатов, в которых изложены суждения о положении на фронтах в октябре 1941 г. «Всеобщее чувство недовольства, – писал Джон Рассел о поездке из Куйбышева в Москву 26–31 октября 1941 г., – направлено большей частью против евреев и коммунистов, которых обвиняют в том, что 15 октября они, как крысы, покинули тонущий корабль, ища спасения на востоке»^[67].

Илья Эренбург, занимавший в годы войны ведущее положение в советской военной пропаганде, вспоминал в мемуарах «Люди, годы, жизнь»:

«…работать, однако, стало труднее: что-то изменилось. Я это почувствовал на себе. Летом Совинформбюро попросило меня написать обращение к американским евреям о зверствах гитлеровцев, о необходимости как можно скорее разбить третий рейх. Один из помощников А. С. Щербакова (начальник Главного Политического Управления Красной армии) Кондаков забраковал мой текст, сказав, что незачем упоминать о подвигах евреев, солдат Красной армии: “Это бахвальство”. Я счел слова Кондакова далекими от того, что мы называем интернационализмом, и написал А. С. Щербакову. Александр Сергеевич меня принял в ПУРе. Разговор был длинным и тяжелым для обоих. Щербаков сказал, что Кондаков “переусердствовал” но в моей статье нужно кое-что снять – я должен понять ситуацию, “настроения русских людей” Я ответил, что русские бывали разными – Горький или Короленко рассуждали иначе, чем Пуришкевич. Щербаков рассердился, но перевел разговор на другую тему». Здесь же утверждается, что «в 1943 г. впервые появились те тучи, которые пять лет спустя нависли над нами (т. е. евреями)».

О том, что антисемитизм стал государственной политикой, свидетельствует установка Сталина в выступлении на идеологическом совещании в ЦК ВКП(б) осенью 1944 г. Он особо акцентировал внимание на том, что следует «более осторожно» подходить к назначению евреев на руководящие посты в партийном и государственном аппарате и в армии. Г. М. Маленков в своем выступлении указал на необходимость «повышения бдительности» по отношению к еврейским кадрам.

В директивном письме партийным комитетам, подписанном Маленковым, перечислялись должности, на которые назначение евреев запрещалось. Вводились ограничения по приему в высшие учебные заведения.

С 1943 г. цензоры Главного Политуправления армии начали вычеркивать еврейские фамилии из поступавших к ним текстов статей, листовок и других печатных материалов о героях-военных. В соответствующем духе были проинструктированы редакторы и цензоры всей советской печати и издательств. В последние два года войны о евреях-героях и вообще о евреях-фронтовиках упоминали все реже, а после победы практически перестали писать совсем.

Исключение представляли публикации все еще выходившей газеты «Эйникайт» (орган Еврейского антифашистского комитета), газеты «Биробиджанская звезда» («Биробиджанер штерн») и книги издательства «Дер Эмес» (почти все – на идиш). После роспуска в 1948 г. Еврейского антифашистского комитета и закрытия его издательства такие публикации были прекращены.

В 1948 г. еще вышла книга «Рассказы еврейских писателей», в которой было несколько новелл о евреях-фронтовиках. Больше подобных книг не было. Набирала силу антисемитская кампания, проводившаяся с государственным размахом под флагом борьбы с космополитизмом, и имена евреев-героев изымались из тех изданий, где они раньше были. До 1950 г. в учебнике истории СССР для десятого класса средней школы среди Героев Советского Союза был назван танкист, герой 1941 г. Соломон Горелик. В издании учебника 1951 г. его фамилию изъяли. Таким образом, официальная пропаганда всячески способствовала раздуванию мифа о том, что «евреи воевали в Ташкенте», «евреи не воевали» (или: «ни одного еврея на фронте не видел», «ни одного еврея в блокаду не видел» и т. п.).

С началом хрущевской «оттепели» положение стало понемногу меняться. В 1956 г. в Воениздате вышли записки прославленного подводника-североморца Израиля Фисановича «История “Малютки”», впервые изданные в Мурманске в 1945 г., уже после его гибели.

Однако к концу 50-х гг. государственный антисемитизм, несколько ослабевший после смерти Сталина и разоблачения «дела врачей», вновь начал набирать силу. В позорной кампании против поэта Евтушенко и его стихотворения «Бабий Яр» Хрущев додумался до того, что не пришло в голову даже антисемитам сталинской школы: обвинил евреев в предательстве («один Коган защищал Сталинград, а другой служил переводчиком у Паулюса»).

В годы брежневского режима антисионистская и антисемитская кампания приобрела совершенно гипертрофированные размеры, и одним из ее «побочных» проявлений стали попытки фальсификации истории из антисемитских побуждений. При этом использовалось несколько приемов для того, чтобы приуменьшить участие и героизм евреев в Великой Отечественной войне: умолчание о евреях-героях или об их национальности (когда национальности других упоминаемых героев указываются), фальсификация еврейской национальности (замена ее другой) или замалчивание еврейских имен (замена их инициалами либо даже изъятие). Вот несколько примеров этой недостойной «деятельности», инспирированной и направлявшейся партийными идеологами и цензорами.

В огромном количестве публикаций о защитниках дома Павлова в Сталинграде, как правило, сообщалось о том, что среди них были воины восьми национальностей, однако перечисление их было почти всегда неполным: их называлось шесть или даже семь и добавлялось «и другие». Этим восьмым и «другим» был пулеметчик-еврей Идель Хайт, погибший в доме Павлова. Лишь в одной (!) из многих десятков газетных статей перечисление было доведено до конца и назван (последним) пулеметчик Хайт. Эту статью в «Новгородской правде» написал сам Яков Федотович Павлов^[68].

В 1969 г. в Москве был издан комплект открыток «Герои Великой Отечественной войны», на обороте которых были помещены краткие сведения о героях, в том числе их национальность. Исключение было сделано только для балтийского подводника-еврея, командира прославленной подлодки «Л-3» Владимира Константиновича Коновалова: его национальность на открытке отсутствовала. Не лучше, чем редактор текста к этим открыткам, повел себя и боевой товарищ Коновалова, его предшественник (до 1943 г.) на посту командира «Л-3» – выдающийся подводник Петр Денисович Грищенко. В своей книге «Схватки под водой», выпущенной издательством «Молодая гвардия» в 1983 г., он, называя национальности членов интернационального экипажа подлодки, не счел нужным упомянуть национальность ее командира В. К. Коновалова (его имя и отчество были в действительности Волф Кейманович) и вахтенного офицера Исаака Дубинского.

Осенью 1941 г. фашисты повесили в Минске трех партизан – мужчину (Кирилла Труса), семнадцатилетнего юношу Володю Рабцевича и семнадцатилетнюю девушку. Палачами были литовцы, служившие у гитлеровцев, казнь снимал фотограф-литовец. Эти жуткие фотографии, так же как и фотографии казни Зои Космодемьянской, повешенной месяцем позже, обошли весь мир. После войны отец девушки, изображенной на фотографии, и ее подруги по минской школе, в которой она училась, опознали ее: это была Маша Брускина. В минских газетах об этом было краткое сообщение, однако оно привело к неожиданным результатам: журналиста, опубликовавшего эту заметку, из редакции едва не уволили. Властям не понравилось, что героиня-партизанка была еврейкой, и они отказались признать подлинным результат опознания. Все последующие публикации о Маше Брускиной выходили уже в Москве: в Минске на них наложили запрет. Была проведена сравнительная криминалистическая экспертиза имевшихся фотографий Маши Брускиной, которая вновь подтвердила: фашисты казнили именно ее. Но воинствующие юдофобы из Минского обкома КПБ и послушные им ученые из Института истории партии отвергли и это заключение. Позорная позиция минских коммунистических заправил была не случайной, через несколько лет позор повторился в виде запрета на включение в Белорусскую советскую энциклопедию статьи о художнике Марке Шагале.

В одном из фильмов двенадцатисерийной киноэпопеи «Великая Отечественная» – «Война в Арктике» – есть эпизод, который диктор сопровождает следующими словами: «Прославленный подводник Фисанович на встрече с английскими офицерами, поздравившими его с очередной победой». В этих, на первый взгляд, вовсе не плохих словах есть одно позорное умолчание: не названо имя Фисановича – Израиль, и мотивы этого умолчания вполне понятны, потому что все остальные герои, упомянутые в этом фильме, по именам названы.

В 1968 г. вышла книга Д. Ортенберга «Во имя Родины» (Москва, Политиздат). В ней был очерк об Израиле Фисановиче. Однако во втором издании этой книги (1982 г.) имени героя уже не оказалось. В переписке с Д. Ортенбергом выяснилось, что убрали очерк политиздатовцы без его ведома.

Много лет длилась позорная история с национальностью героя Малой земли под Новороссийском майора Цезаря Куникова, погибшего в феврале 1943 г. Фронтовое начальство умышленно внесло в наградной лист на представление еврея Куникова к званию Героя Советского Союза национальность «русский», чтобы избежать отклонения ходатайства вышестоящими начальниками-антисемитами. Много лет в книгах и открытках воспроизводили «русскую» национальность Куникова, несмотря на то что в 1972 г. министр обороны маршал А. А. Гречко, перечисляя имена и национальности героев битвы за Кавказ, назвал его евреем^[69], а в 1978 г. в Воениздате вышло закрытое издание «Герои Советского Союза Военно-морского флота», в котором национальность Куникова была указана правильно. В 1987 г. Институт военной истории подготовил и выпустил Краткий биографический словарь «Герои Советского Союза» (1-й том), Куников вновь фигурировал там как «русский». Это была уже заведомая фальсификация, о чем и заявили полковник в отставке Е. Д. Гохберг, С. В. Узин и другие читатели. Фальсификаторы поместили во втором томе справочника поправку в списке опечаток, но каждому ясно, что это была не опечатка, а неумная юдофобская выходка. Кроме Куникова, еще нескольким другим героям-евреям приписана в справочнике иная национальность, но вносить их в список опечаток составители не пожелали.

Институт военной истории много лет занимался ее фальсификацией с антисемитских позиций. Поистине пиратскую операцию проделал он с именем польского еврея капитана Юлиуша Хюбнера. За героизм, проявленный Хюбнером, капитаном Высоцким и санитаркой Анелей Кживонь в бою 1-й Польской стрелковой дивизии под деревней Ленино в Белоруссии, им было присвоено звание Героя Советского Союза. В однотомнике «Великая Отечественная война Советского Союза. Краткая история» (М.: Воениздат, 1965), подготовленном Институтом военной истории, все эти три имени были. В 1970 г. Институт выпустил новое издание однотомника, в котором остались капитан Высоцкий и Анеля Кживонь, а капитан Хюбнер исчез. На письмо, направленное С. В. Узиным в редакцию, последовал неискренний ответ, что авторский коллектив, подготовивший издание, расформирован и поэтому, мол, отвечать некому. Затем ответил на письмо сам генерал Хюбнер из Варшавы. О махинациях советских военных историков он, естественно, ничего не знал.

«Не везло» в советской печати и одному из руководителей обороны Брестской крепости Ефиму Моисеевичу Фомину, расстрелянному гитлеровцами у Холмских ворот: почти никогда не указывали ни его национальности, ни его отчества. Вот как, например, писал о защитниках Брестской крепости Иван Захаров в книге «Дружба, закаленная в боях» (М.: Мысль, 1970):

«До последнего дыхания обороняли Брестскую крепость ее защитники во главе с капитаном И. Н. Зубачевым и полковым комиссаром Е. М. Фоминым…

Достойными братьями по оружию были сын татарского народа майор П. М. Гаврилов, русский – лейтенант А. Н. Виноградов, армянин – замполитрука С. М. Матевосян, белорус – капитан В. В. Шабловский, украинец – младший сержант Р. К. Семенюк, грузин – младший политрук А. П. Каландадзе, представители более тридцати национальностей».

Почти во всех подобных публикациях, проявляя к памяти Е. М. Фомина неуважение, граничащее с оскорблением, намеренно опускали его еврейскую национальность.

Подобных примеров можно привести множество. Сорок восемь лет (с 1943 по 1991 г.) коммунистическая пропаганда и цензура делали многое, чтобы скрыть или преуменьшить и исказить подлинные факты об участии евреев в войне против фашизма. Так, белорусская печать более сорока лет обходила полным молчанием героическую борьбу партизан Минского гетто, однако в Москве издательство «Дер Эмес» успело выпустить в 1947 г. на русском языке книгу бывшего узника и партизана Герша Смоляра «Мстители гетто».

В целом свою задачу сталинская пропаганда выполнила добросовестно. Об этом можно судить по тому, что сталинский миф о евреях на войне сохранился практически неизменным, а в последние годы его распространители предприняли попытки вообще вычеркнуть из истории боевые деяния некоторых героев-евреев.

Так, некто В. Сорокажердьев в брошюре «Не вернулись из боя» (Мурманское книжное издательство, 1991) и статье «Герои не нуждаются в легендах» («Полярная правда», 4 июня 1991 г.) голословно объявил несуществующими десять из тринадцати боевых побед прославленного североморского подводника Израиля Ильича Фисановича, удостоенного одним из первых среди моряков (в апреле 1942 г.) звания Героя Советского Союза. Разоблачили эту провокацию псевдоисторика-антисемита сын Фисановича Тарас Израилевич («Кому выгодно принизить заслуги легендарного командира “М-172”», «Вечерний Харьков», 30 июля 1992 г.) и петербургские ветераны-подводники контр-адмирал Ю. Русин и капитан 1 ранга Г. Гавриленко («Без героев легенд не бывает», «Полярная правда», 19 августа 1992 г., г. Мурманск). Любопытно, что В. Сорокажердьев в своей статье искренне удивлялся тому, что уже летом 1941 г. И. И. Фисанович был назначен командиром подводной лодки, несмотря на всеобщий антисемитизм. По этому поводу Тарас Фисанович заметил, что в 1941 г. советскому правительству было не до антисемитизма. Нелишне добавить, что записки И. И. Фисановича «История “Малютки”», выпущенные Воениздатом в 1956 г., так и не были переизданы (тогда как воспоминания других героев-подводников издавались неоднократно). Т. И. Фисанович, написав в Военное издательство много писем с просьбой о переиздании книги, получил один неопределенный ответ, а затем отвечать ему перестали. «История “Малютки”» была переиздана не в Москве, а в Харькове, в 1990 г., в сборнике издательства «Прапор» «Не вернулся из боя», посвященном Израилю Ильичу Фисановичу (составитель сборника – Тарас Фисанович). А Воениздат в это время заканчивал подготовку самого позорного своего издания – книжонки черносотенца Б. Острецова «Черная сотня и красная сотня. Правда о Союзе русского народа». Маска была сброшена.

В борьбу против нацизма евреи включились задолго до начала Второй мировой войны. Многие из них были среди антифашистов Германии и Италии. В 1935–1936 гг. в составе интернациональных бригад они участвовали в борьбе испанского народа против фашиствующего генерала Франко.

Можно условно выделить несколько этапов участия евреев в борьбе против нацистов в составе действующих армий.

Первый из них охватывал период с сентября 1939 г. по декабрь 1940 г., когда боевые действия велись на территории европейских стран. В первые же дни вторжения гитлеровских войск в Польшу начали создаваться рабочие батальоны, в составе которых сражалось много евреев. Они были среди защитников Варшавы, Гдыни, Модлина. 140 тыс. евреев воевали против нацистов в рядах польских вооруженных сил. 46 тыс. евреев сражались против гитлеровцев в составе вооруженных сил Франции, по 7 тыс. – Бельгии и Голландии.

В Англии, которая подвергалась массированным бомбежкам, были созданы массовые добровольческие отряды гражданской обороны и батальоны ополчения. В их составе были тысячи евреев. В годы войны в британских вооруженных силах было 62 тыс. евреев, многие из которых участвовали в битве за Северную Африку. «Еврейские ударные части, саперы и водители, – пишет Сесиль Рот, – участвовали во время британских кампаний в Абиссинии, Северной Африке, Греции и Италии; многим евреям спасение было принесено этими мускулистыми парнями в хаки, которые носили шестиконечную звезду – щит Давида на погонах и подчинялись команде на языке иврит»^[70].

В 1939–1940 гг. еврейское население Палестины резко увеличилось – с 60 тыс. в момент принятия Бальфурской декларации до полумиллиона. Такое увеличение произошло за счет беженцев из Германии, Польши, Чехословакии и других стран Центральной и Восточной Европы. Возросло и число сторонников сионизма, который провозгласил целью своей деятельности возрождение еврейского государства в Палестине.

В начале 1941 г. воинские части, в которых сражались и евреи, громили итальянскую армию маршала Грациани. Свое участие в борьбе против нацизма всемирные еврейские организации, как записано в «Балтиморской программе» (май 1942 г.), рассматривали как этап на пути достижения главной цели – создания в Эрец-Исраэль независимого еврейского государства, «которое явится интегральной частью новой мировой демократической системы».

В сентябре 1939 г., когда началась Вторая мировая война, В. Жаботинский находился в Лондоне. Он и его сподвижники заявили, что становятся на сторону Англии и Франции. Жаботинский надеялся, что ему удастся предоставить в распоряжение антигитлеровского союза армию численностью в сто тысяч человек, которая будет состоять из евреев Палестины и нейтральных стран, в особенности Северной и Южной Америки. В книге «Фронт борьбы еврейского народа», опубликованной на английском языке, он выдвинул требование о создании еврейской армии и еврейского государства. Ввиду сдержанной реакции британского правительства Жаботинский отправился в США, надеясь распространить там свои идеи, однако американцы в то время не желали и слышать о прямом участии в войне. Он скончался от сердечного приступа 4 августа 1940 г. во время посещения летнего лагеря Бейтара неподалеку от Нью-Йорка^[71].

Позицию Жаботинского в 1941–1944 гг. разделяли X. Вейцман, Б. Кацнельсон (Дов Бер). По просьбе еврейских организаций в составе британских вооруженных сил было создано пятнадцать рот, которые в 1942–1943 гг. вошли в состав трех пехотных батальонов вновь сформированного Палестинского полка и были направлены в Киренаику и Египет. Первое боевое крещение тут прошел Хаим Ласков, который стал впоследствии видным военачальником (начальником генштаба Израиля). Бойцы полка участвовали в боях в африканской пустыне (закладывали минные поля, строили укрепления, несли караульную службу). Евреи служили также в подразделениях противовоздушной обороны в Хайфе и на острове Кипр.

Одним из подлинных героев стал Моше Даян (1915–1981), который участвовал в разведывательных операциях перед вторжением британской армии в Сирию, находившуюся тогда под контролем прогитлеровского правительства. В бою он был ранен (потерял глаз). В дальнейшем занимал ряд командных постов в Хагане, был министром обороны Израиля.

Накануне советско-германской войны и в первые военные годы

О началом Великой Отечественной войны Советский Союз принял на себя основной удар гитлеровской военной машины. Союзники оттягивали открытие второго фронта непосредственно в Европе. Трудно, во многих случаях трагически складывалась жизнь евреев в условиях тоталитарного режима в СССР, в том числе и тех, кто верно и праведно ему служил. Почти во всех политических процессах 30-40-х гг. среди обвиняемых были евреи. Три еврея проходили по делу Тухачевского. Крупнейший военачальник Красной армии И. Э. Якир – один из ее строителей, командующий войсками многих военных округов, в том числе Киевского, член Военного совета при наркоме обороны СССР. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел начальник управления по начальствующему составу РККА, член Военного совета при наркоме обороны СССР Б. М. Фельдман. Я. Б. Гамарник решился на самоубийство…

К моменту нападения фашистской Германии на Советский Союз Красная армия находилась в сложнейших условиях. Это особенно проявилось в состоянии ее руководящих кадров. Физически были уничтожены командующий войсками особого назначения Л. Ф. Печерский, начальник 3-го управления Генерального штаба Красной армии Б. Е. Барский, заместители командующих войсками военных округов: Московского – Л. М. Аронштан, Харьковского – С. А. Туровский и многие-многие другие.

Были репрессированы и сотни евреев, возглавлявших предприятия оборонной промышленности, в том числе заместитель наркома оборонной промышленности СССР Р. А. Муклевич, начальник одного из управлений этого наркомата К. А. Нейман.

Уже после начала войны, 24–26 июня 1941 г., когда гитлеровцы приступили к массовому геноциду против советских евреев, по личному распоряжению Сталина под эгидой искоренения так называемой пятой колонны были арестованы «заговорщики» во главе с генералом армии К. А. Мерецковым. И конечно же и здесь не обошлось без евреев. В тюремные застенки были брошены дважды Герой Советского Союза начальник управления ПВО Красной армии генерал Я. В. Смушкевич, нарком вооружения Б. Л. Ванников, Герой Советского Союза генерал-полковник Г. М. Штерн, виднейший артиллерийский конструктор Д. А. Розов. Многие из них были расстреляны 28 октября 1941 г. в Куйбышеве и под Саратовом. Эта чаша миновала Мерецкова и Ванникова, которые в дальнейшем внесли огромный вклад в достижение Победы^[72].

Более пятнадцати лет провел в тюрьмах видный военный теоретик Г. М. Иссерсон. Он вступил в Красную армию в 1918 г. Воевал вместе с Тухачевским на Западном фронте. Закончил в 1924 г. военную академию. Прошел путь от командира дивизии до начальника отдела в оперативном управлении Генерального штаба Красной армии. С 1936 г. был начальником кафедры оперативного искусства Генерального штаба Красной армии. Зимой 1939/40 г. во время войны с Финляндией его назначили начальником штаба 7-й армии на Карельском перешейке. Его перу принадлежат книги «Эволюция оперативного искусства», «Новые формы борьбы», «Лекции по глубокому бою». Арестовали его в 1941 г.^[73]

Массовые расправы над евреями вольно или невольно вызвали в стране антисемитские, антиеврейские настроения. Несмотря на это, евреи, проживавшие в СССР, продолжали добросовестно трудиться. Когда же началась война, десятки тысяч из них добровольно вступили в Красную армию или стали ополченцами. Более полумиллиона евреев боролись против гитлеровских войск в рядах действующей армии, тысячи – в партизанских отрядах.

В первые дни войны тысячи евреев стали бойцами народного ополчения и истребительных батальонов в Киеве, Одессе, Виннице, Проскурове (Хмельницкий), Черкассах… В районе Яворского леса (под Львовом) героически отбивали атаки вражеских войск подразделения подполковника Н. А. Гуревича. От Влодавы до Владимира-Волынского в течение многих дней удерживали позиции солдаты и офицеры корпуса генерал-лейтенанта 3.3. Рогозного. В Перемышле организатором отрядов ополченцев стал Д. Б. Цирлин. В обороне столицы Украины отличились директор Киевской кондитерской фабрики Н. Н. Слободской, политработник А. С. Найдыч, начальник южного участка обороны Киева Синельников, студент Киевского сельскохозяйственного института В. Д. Давидов (кстати, его отец – командир Красной армии – в 1937 г. был репрессирован и реабилитирован лишь после XX съезда КПСС. Но сына так и не увидел – Вениамин погиб в боях под Харьковом).

В обороне Москвы отличились воины 110-й дивизии, в составе которой сражались более двухсот евреев. Особый героизм проявили подразделения В. П. Бронштейна, 3. С. Шехтмана, 3. М. Рабиновича, М. М. Поташникова. Воин-еврей Н. М. Полюсук, прорвав вражеский заслон, вывел из окружения целый отряд бойцов. Пятнадцать дней вел их по немецким тылам, уничтожая отдельные группы гитлеровцев. Полюсук прошел через всю войну, стал капитаном, Героем Советского Союза. Погиб смертью храбрых в боях на Зееловских высотах восточнее Берлина.

Мужественно защищали евреи Ленинград. В первый же день войны сотни из них вступили в пулеметно-артиллерийские батальоны, защищавшие укрепрайоны вокруг города. Так, из 1050 бойцов такого батальона, направленного в Слуцко-Копинский укрепрайон, двадцать пять процентов составляли евреи.

В районе Колпино в конце 1941 – начале 1942 г. занимала оборону дивизия полковника Лебединского. Она героически отражала многократные атаки гитлеровцев.

В районе Славянки – одном из пригородов довоенного Ленинграда – связной Рувим Спринцсон, окруженный врагами, вызвал на себя огонь советской артиллерии.

От рядового бойца до заместителя командира полка прошел в условиях Ленинградской битвы X. Б. Цейтин. Длительное время он был командиром специального подразделения, доставлявшего боеприпасы непосредственно на передовую, сам участвовал в боевых действиях^[74].

Тысячи евреев в тяжелейших условиях блокады работали на заводах, производящих военную технику и боеприпасы. Большое количество евреев было среди медиков, в том числе и в санвзводах.

Значительную часть ленинградских ополченцев составляли студенты. В альбоме, хранящемся в музее Ленинградского технологического института им. Ленсовета, помещены фотографии преподавателей-ополченцев. Около четверти из них носили еврейские фамилии и имена. Коваль – участник ополчения – вспоминает, что из 42 бойцов 3-го взвода 8-й роты 3-го стрелкового полка 2-й дивизии народного ополчения, сформированного из студентов ЛИСИ, одиннадцать были евреями: помощник командира взвода Лев Исаакович Руцко, бойцы Иосиф Савельевич Донской, Наум Яковлевич Кантер, Абрам Маркович Кулин, Семен Израилевич Литвин, Ефим Соломонович Нехамкис, Борис Меерович Пинкус, Давид Лазаревич Сондак, Макс Финкелынтейн, Лазарь Львович Шаповалов, Самуил Соломонович Шальман (в августе – ноябре трое из них были убиты, трое ранены, один умер от голода в Ленинграде)^[75].

Евреи активно участвовали как в оборонительных, так и в наступательных операциях на подступах к Сталинграду, в ликвидации немецкой группировки «Дон». «Всем известен герой Сталинградской битвы маршал А. И. Чуйков, – отмечает П. Пропирный, – но не все знают, что во время боев рядом с ним постоянно были начальник артиллерии Я. И. Броуд, начальник инженерных войск И. Н. Шмульзон и М. Г. Вайнруб, про которого Чуйков как-то сказал: “Генералов у нас много, но такой, как Вайнруб, – один”»^[76].

Тридцатидвухлетний М. Г. Вайнруб был заместителем командующего бронетанковыми и механизированными войсками 62-й армии (с апреля 1943 г. – 3-я гвардейская). После сталинградских боев он участвовал в освобождении Украины, Польши, в Берлинской операции. В апреле 1945 г. за образцовое выполнение боевых заданий и проявленные при этом мужество и отвагу был удостоен звания Героя Советского Союза. Является почетным гражданином городов Волгоград (Россия), Борисов (Беларусь) и Познань (Польша). В 60-е гг. М. Г. Вайнруб занимал должность заместителя командующего войсками Киевского военного округа. Брат Матвея Вайнруба – Евсей Григорьевич – был танкистом и тоже стал Героем Советского Союза^[77].

В разгроме гитлеровских войск под Сталинградом решающую роль сыграл 48-й танковый корпус, которым командовал генерал-майор Я. Г. Крейзер.

«Я, – отметил в своих мемуарах Н. С. Хрущев, – давно знал Крейзера и считал его достойным командиром, сам он по национальности еврей, получил звание Героя Советского Союза еще в 1941 г., на меня производил очень хорошее впечатление. Уже после войны он у нас командовал войсками ряда крупных военных округов»^[78]. Высоко оценил военное искусство Я. Г. Крейзера выдающийся военачальник А. Василевский: «Армия, которой командовал Крейзер, разгромила группу Манштейна под Сталинградом, успешно провела операции по освобождению Донбасса, Крыма, Белоруссии, Прибалтики»^[79].

Среди 24 защитников героического дома Павлова в Сталинграде, которые 58 дней мужественно отражали атаки фашистов, были представители восьми национальностей: русские, украинцы, грузин, узбек, казах, таджик, татарин и еврей-пулеметчик И. Я. Хайт (погиб при отражении самой ожесточенной атаки гитлеровцев)^[80]. В сталинградской эпопее принимали участие более ста тысяч евреев. Пусть каждый запомнит стихи Семена Петровича Гудзенко. В девятнадцать лет он пришел на фронт. Поэт обратился к нам от имени своего поколения:

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

Эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

Подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, —

Только сила и юность. А когда возвратимся с войны,

Все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

Что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Не оставили они, в большинстве своем, после себя сыновей. Мы – их потомки. Не забудем об этом.

В летописи виднейших подвигов в Сталинградской битве значатся евреи: генералы Л. 3. Котляр, А. Ш. Шифрин, Г. Д. Штельмах, полковники у В. А. Бутман-Дорошкевич, Р. Г. Уманский, лейтенант В. Шухман. Когда был убит командир пехотного батальона, командование подразделением взяла на себя Гита Шенкер^[81].

В обороне Кавказа участвовали горские евреи, проживающие на территории Дагестана, Азербайджана, Северного Кавказа. Ратные подвиги многих из них отмечены орденами и медалями, а двое – И. Иллизаров и Ш. С. Абрамов – были удостоены звания Героя Советского Союза^[82]. Более пяти тысяч евреев – уроженцев Польши – в составе Первой польской дивизии имени Тадеуша Костюшко осенью 1943 г. участвовали в сражениях на гомельско-бобруйском направлении^[83]. Дивизия в составе частей Первой польской армии под руководством Э. Берлингера в январе 1944 г. вступила в Варшаву, а в дальнейшем принимала участие в Висло-Одерской операции.

Тысячи евреев воевали в разведке, были снайперами. От командира разведроты до начальника разведки 44-й гвардейской дивизии прошел Виктор Моисеевич Мешулем. За успешное выполнение сложных оперативно-боевых заданий был награжден орденами Красного Знамени, Богдана Хмельницкого III степени, Отечественной войны I и II степени, двумя орденами Красной Звезды и 16 медалями.

Разведку 6-го гвардейского танкового корпуса возглавлял подполковник, а затем полковник Герш Иосифович Кривицкий. Были евреи и среди командиров подразделений. Командиром роты, затем начальником штаба, а впоследствии заместителем командира отдельного батальона, в котором было более трехсот человек, и среди них примерно пятнадцать процентов евреев, был Михаил Пинхусович Кравец, удостоенный звания Героя Советского Союза^[84]. Тысячи евреев в составе Украинских фронтов участвовали в освобождении Украины от гитлеровских захватчиков. За форсирование Днепра тридцать три война-еврея получили звание Героя Советского Союза (это полтора процента числа всех воинов, удостоенных звания Героя Советского Союза за эту операцию).

Сотни евреев командовали подразделениями, которые в составе Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов штурмовали Берлин. Среди них – гвардии капитан А. Бронштейн, гвардии старший лейтенант Левин… Десятки евреев расписались на стенах поверженного рейхстага^[85].

Тернистыми путями войны пришел к Берлину Д. А. Драгунский. Подразделения, которыми он командовал, участвовали в боях на Западном, Северокавказском, Калининском, Воронежском фронтах. Руководимый им танковый корпус завершил свои боевые действия в Берлине. За умелое руководство войсками и личную храбрость Д. А. Драгунский дважды, в 1944 и 1945 гг. был удостоен звания Героя Советского Союза. Он участвовал в Параде Победы. Международные еврейские организации вручили Д. А. Драгунскому клинок с надписью «Самому храброму еврею». В летописи борьбы евреев против нацизма особенно яркими являются страницы о деятельности Еврейского антифашистского комитета. В его составе были видный общественный деятель Соломон Лозовский (Дриздо), который являлся одним из руководителей Совинформбюро, выдающиеся деятели науки и культуры Соломон (Шломо) Михоэлс (Вовси), Шмуэль Галкин, Шахис Эпштейн, Ицик Фефер, Илья Эренбург, Давид Бергельсон, Лина Штерн, Аарон Кац, Перец Маркиш, Иосиф Гроссман, Лейба Квитко, Борис Шимелиович, Иосиф Юзефович, Давид Гофштейн, Вениамин Зускин, Соломон Брегман, Лейб Стронгин и др.

Еврейский антифашистский комитет был создан с целью, во-первых, участия в раскрытии антигуманной, милитаристской сущности гитлеровского национал-социализма, фашизма; во-вторых, для освещения последствий гитлеровского геноцида против евреев; в-третьих, для установления контактов с политическими деятелями, бизнесменами и лидерами науки и культуры стран антигитлеровской коалиции – евреями по происхождению.

В годы войны Еврейский антифашистский комитет провел в СССР три митинга представителей еврейского народа (24 августа 1941 г., май 1942 г., апрель 1944 г.). 7 апреля 1942 г. Еврейский антифашистский комитет опубликовал воззвание «Евреям во всем мире», в котором звучал призыв поддерживать справедливую борьбу советского народа, активно участвовать в войне против гитлеровской Германии.

В летописи Еврейского антифашистского комитета значительное место занимает семимесячное пребывание С. Михоэлса и И. Фефера во второй половине 1943-го – начале 1944 г. в США, Англии, Канаде, Мексике.

С помощью еврейских организаций в США были собраны средства, на которые приобретены одна тысяча самолетов, пятьсот танков, значительное количество продовольствия, одежды, обуви (в СССР было отправлено два парохода с вещами, медикаментами, продуктами). Еврейские бизнесмены США активизировали свое участие в выполнении заказов по поставкам СССР вооружения и боеприпасов по ленд-лизу.

На западном фронте

Открытие второго фронта в июне 1944 г. ознаменовало начало нового этапа Второй мировой войны. С востока продолжали наступать вооруженные силы СССР. В их составе были армии, корпуса, дивизии, полки, возглавляемые евреями, тысячи офицеров и солдат еврейской национальности. Тысячи евреев были и в составе военно-десантных подразделений союзников, высадившихся летом 1944 г. на севере Франции. Кстати, во время Второй мировой войны в составе вооруженных сил США было 550 тыс., Великобритании – 62 тыс., Франции – 46 тыс., Канады – 16 тыс. евреев.

В этот период евреи также активно боролись против нацистов в составе британской армии на средиземноморском театре военных действий.

В сентябре 1944 г. в составе вооруженных сил Великобритании была создана еврейская бригада. Состояла она из евреев-добровольцев подмандатной Палестины, имела свою войсковую эмблему и знамя – белое полотнище с двумя голубыми полосами и надписью «Еврейская бригада» на английском языке.

В состав бригады вошли, прежде всего, добровольцы из числа тех, кто участвовал в боях против фашистских войск в Греции и Северной Африке в 1939–1943 гг. Позднее в нее были включены полки, сформированные в Эрец-Исраэль, которым придали артиллерийские, инженерные, медицинские и другие вспомогательные части. Командиром еврейской бригады был назначен генерал Э. Ф. Бенджамин (1900–1969), еврей, уроженец Канады, служивший в инженерных войсках британской армии. Батальонами командовали англичане, а ротами главным образом евреи (в чине майора и даже подполковника). В еврейскую бригаду влились еврейские беженцы из Европы (нелегальные иммигранты), а также евреи, служившие в разных частях британской армии. Общая численность еврейской бригады составляла около пяти тысяч человек (всего в британской армии служило около 27 тыс. добровольцев из подмандатной Палестины).

После подготовки в Египте еврейская бригада была направлена в Италию, где вошла в состав 8-й армии и заняла фронтовые позиции на участке Альфонсине (февраль 1945 г.). В мае 1945 г. она была переброшена на север Италии. Участвовала в боях с немецкой парашютной дивизией на р. Санио, которую форсировала в конце апреля 1945 г. Двадцать один участник этой операции получил новые воинские звания, семьдесят упомянуты в военных сводках британского командования^[86].

Заслуживает восхищения героическая деятельность участников Хаганы, предшественницы современной израильской армии. «Особая глава, – отмечает один из ее руководителей Шаул Авигур, – наше участие во Второй мировой войне за уничтожение Гитлера и спасение остатков европейского еврейства. Это участие было открытым и выражалось в добровольной мобилизации в части британской армии, действовавшей на суше, на море и в воздухе. Это участие было также тайным и выразилось в создании небольших отобранных групп парашютистов и подпольщиков. Решающую роль сыграла Хагана в формировании облика еврейских боевых единиц. Она настаивала на праве еврейских солдат появляться на полях сражения под собственным знаменем, и поистине неоценима ее роль в создании Еврейской боевой бригады и выполнении ряда других исторических миссий»^[87].

В 1943–1944 гг. в различные районы Венгрии, Румынии, Словакии, Австрии было направлено тридцать два парашютиста с целью ведения разведывательной работы и проведения нелегальной репатриации евреев. Семь из них, в том числе Хана Сенеш, Перец Гольдштейн, Хавива Мартинович-Райу, Цви Бен-Яаков, не вернулись… «Сам факт появления парашютистов из Эрец-Исраэль среди предельно униженных и измученных еврейских масс, среди людей, находящихся на грани отчаяния или уже переступивших эту грань, – пишет Шаул Авигур, – трудно переоценить. Наши люди вселили в их сердца новые надежды, веру в торжество сионистских идеалов»^[88].

Разведывательную и диверсионную деятельность, в частности на жизненно важных нацистских базах на Балканах, совместно с британской разведкой проводил один из ветеранов Хаганы Иехуда Арази (Тененбаум). Группа еврейских радистов в 1943 г. сыграла важную роль в организации радиосвязи между штабом Тито и командованием союзников в Каире.

Роль евреев в войне, принадлежавших к высшему и старшему командному составу армии и флота

Среди воинов-евреев, погибших, пропавших без вести и умерших от ран, (по предварительным данным) 77,6 % было рядовых солдат и сержантов и 22,4 % – младших лейтенантов, лейтенантов, старших лейтенантов. Из 989 погибших, пропавших без вести воинов-евреев 16-й Литовской стрелковой дивизии – рядовых, сержантов, старшин было 95,7 %, младших офицеров – 4,3 %, а всего в 16-й Литовской стрелковой дивизии воевало 23,2 % воинов-евреев [ЦАМО, фонд 16-й Литовской стрелковой дивизии].

Следовательно, среди погибших на войне воинов-евреев были в основном те, кто участвовал в атаках и боях, выходил из окружения, попадал в плен, т. е. выполнявшие основные задачи вооруженной борьбы с противником, свой патриотический, нравственный и воинский долг наравне с воинами других национальностей.

Заслуживает внимания роль в войне евреев, принадлежавших к высшему и старшему командно-начальствующему составу армии и флота. Они командовали армиями, дивизиями и полками, руководили штабами и разработкой стратегических операций и тактических задач в обороне и наступлении наших войск. Многие из них отмечены не только почетным званием Героя Советского Союза, но и полководческими орденами.

Воинами-евреями были: 9 командующих армиями и флотилиями, 8 начальников штабов фронтов, флотов, округов, 12 командиров корпусов, 34 командира дивизий различных родов войск, 23 командира танковых бригад, 31 командир танковых полков.

Генералы, адмиралы, полковники и другие старшие офицеры-евреи участвовали в боевых действиях на главных направлениях. Так, например, в Ленинградской битве с 10 июля 1941-го по 9 августа 1944 г. участвовало более 30 евреев-генералов и 6 адмиралов. В Крымской наступательной операции, проведенной 4-м Украинским фронтом с 8 апреля по 12 мая 1944 г., главную роль сыграли войска действовавшей на направлении главного удара 51-й армии под командованием генерал-лейтенанта Я. Г. Крейзера. Видные командиры-евреи – генералы, адмиралы, полковники и другие старшие офицеры – внесли свой достойный вклад в достижение победы над нацизмом.

За годы Великой Отечественной войны погиб, умер от ран и болезней, пропал без вести 421 генерал и адмирал армии и флота разных национальностей. Среди павших были: генерал-майоры – 344, контр-адмиралы – 7, генерал-лейтенанты – 59, вице-адмиралы – 18. Только командиров дивизий (бригад) погибло 400 и пропало без вести 221. Погибли 364 и пропали без вести 49 командиров военных кораблей и подводных лодок (многие их них были старшими офицерами). Эти трагические данные приведены нами для общей характеристики гибели (потерь) среди высшего командно-начальствующего состава армии и флота.

В годы войны и после нее в Вооруженных Силах страны служили 402 еврея в звании генералов и адмиралов. Несомненно, их было бы значительно больше, если бы в 1936–1940 гг. многие воины командно-начальствующего состава различных национальностей не были бы безвинно осуждены. В годы сталинского тоталитарного режима были репрессированы, расстреляны, скончались в лагерях ГУЛАГа 170 командиров-евреев руководящего состава армии и флота.

Из 305 евреев – генералов и адмиралов, получивших это звание в 1940–1945 гг., активное участие в боевых действиях на флотах и флотилиях принимали (по неполным данным) 219 человек – 71,8 % всех военачальников упомянутых званий.

Главным управлением кадров МО учтены 38 евреев – командиров генеральского и адмиральского звания, погибших за годы войны. Например, в бою под Харьковом был убит генерал А. Б. Борисов (Шистер), в Сталинградской битве погиб 29 марта 1943 года генерал И. Я. Малошицкий, в ожесточенном бою под Сталинградом убит генерал Г. Д. Стельмах.

Из письма отдела учета персональных потерь сержантов и солдат Министерства обороны СССР № 93002 от 07.09.1972 о воинах, пропавших без вести: «Разъясняю, что подавляющее большинство военнослужащих, которых считаем пропавшими без вести, погибли в боях. Но боевая обстановка не позволила установить судьбу каждого, и они были сочтены пропавшими без вести».

Плененный под Харьковом (в окружении) генерал-майор Г. М. Зусманович показал себя отважным и мужественным человеком: прошел через несколько фашистских лагерей, пытался организовать побег группы военнопленных из лагеря. Он скончался от истязаний и голода в лагере Вайсенбург (Германия). В авиакатастрофе погиб генерал А. Г. Орлов.

По артиллерии – 33, генералов авиации – 26, генералов пехотных войск – 24, войск связи – 7, генералов инженерных войск – 14, адмиралов ВМФ – 15 и др. Эти данные будут интересны любому человеку с непредвзятым мнением, как и вся книга Свердлова.

В годы войны высшее руководство боевыми действиями Вооруженных Сил СССР осуществляли Ставка Верховного Главного командования, Наркомат обороны, Генеральный штаб и главные штабы военно-воздушных и военно-морских сил. Во всех этих органах в разные годы войны служили 16 генералов и адмиралов – евреев, которые, таким образом, прямо причастны к стратегическому руководству войны в целом. К ним относятся: Л. 3. Мехлис, Л. 3. Котляр, А. Г. Карпоносов, А. Д. Кац, М. И. Шевелев, М. Г. Гиршевич, Б. Г. Теплинский, Я. Л. Бибиков, М. А. Левин, А. М. Рафалович, А. Я. Юровский, А. Г. Орлов, А. И. Бровальский, М. П. Сафир, Г. А. Лейкин, Б. С. Палеев.

Приведенные данные, факты и имена позволяют обоснованно утверждать, что евреи-воины в годы ВОВ были на всех ступенях Вооруженных Сил, от рядового солдата до начальника Главного управления Генерального штаба и начальника штаба фронта.

Еврейская инженерно-техническая интеллигенция Советского Союза активно участвовала в разработке, производстве вооружения, боевой техники на всех этапах развития Советского государства и особенно в годы Великой Отечественной войны. Ученые, инженеры, конструкторы, техники, рабочие успешно работали по созданию новых видов оружия, столь необходимого для ведения боевых действий Красной армии, флота, и внесли достойную лепту в победу над фашизмом.

В подготовку научных и конструкторских кадров внесли свой труд ученые, конструкторы, преподаватели – евреи: начальник Военно-химической академии Я. X. Авиновецкий, начальник Военно-морской академии А. Н. Александров, начальник Военно-воздушной академии В. С. Лазаревич, начальник Военной академии механизации и моторизации Б. Л. Либерман, начальник Командной I военно-воздушной академии 3. П. Померанцев, начальник Военно-хозяйственной академии А. Л. Шифрес.

Среди академиков и членов-корреспондентов Академии наук СССР были 27 евреев: А. И. Алиханов, С. И. Бернштейн, A. Ф. Иоффе, Л. И. Мандельштам, А. Е. Ферсман, С. И. Волбкович, И. А. Казарновский, И. К. Кикоин, Я. И. Френкель и др.

Директорами исследовательских институтов, крупных артиллерийских, авиационных, авиамоторных, судостроительных, радиолокационных и других заводов работали 45 евреев: Л. R Гонор, М. С. Жезлов (Жезмер), И. М. Зальцман, А. Ф. Иоффе, B. Е. Лурье, В. И. Поликовский, А. А. Нодельман, Е. И. Рубинчик, И. М. Слуцкий, М. Е. Шенкман, Н. С. Юсим и др. 29 евреев трудились в годы войны главными инженерами, главными конструкторами институтов, заводов.

За время ВОВ звание Героя Социалистического Труда было присвоено 15 евреям. Всего 16 человек стали трижды Героями Социалистического Труда, 4 из них – евреи. Ниже дается список евреев, удостоенных этого звания трижды и дважды. 7 человек из данного списка получили высокие награды за создание ядерного и ракетного оружия.

Трижды Герои Социалистического Труда:

1. Ванников Борис Львович – заместитель Министра среднего машиностроения – атомной промышленности (1942, 1943, 1954).

2. Зельдович Яков Борисович – физик, академик (1949, 1954, 1956).

3. Славский Ефим Павлович – министр среднего машиностроения – атомной промышленности (1949, 1954, 1962).

4. Харитон Юлий Борисович – физик, академик (1949, 1951, 1953).

Дважды Герои Социалистического Труда:

1. Кикоин Исаак Кушелевич – физик, академик (1951, 1978).

2. Лавочкин Семен Алексеевич – конструктор (1943, 1956).

3. Люлько Лев Вениаминович – конструктор (1966, 1985).

4. Нудельман Александр Эммануилович – конструктор (1966, 1982).

За годы войны 205 евреев, работавших на различных должностях по созданию новых видов вооружения, боевой техники, боеприпасов, за достижения в производстве, промышленном строительстве и транспорте были награждены орденом Ленина. 50 руководителям промышленности, транспорта, строительства, ученым, конструкторам были присвоены в 1941–1945 гг. генеральские звания.

И один в поле воин

К 60-летию гибели Рауля Валленберга

Благородство и героизм – вне классов, религий и национальностей. Лишь конкретная душа человеческая вбирает в себя способность к состраданию, готовность рисковать собой ради других. Такая душа была у Рауля Валленберга. Это и к нему можно в полной мере отнести строки Юрия Визбора:

Моя надежда на того,

Кто, не присвоив ничего,

Свое святое естество

Сберег в дворцах или бараках.

Во дворцах он побывал. Выросший в богатой шведской семье, по-европейски образованный, наделенный острым умом, Рауль мог сделать блистательную карьеру. Выбрал другое: ринулся в бой за спасение человеческих жизней.

В июле 1944-го 32-летний атташе шведского посольства Рауль Валленберг прибыл в оккупированный гитлеровцами Будапешт. Там еще оставалось около 200 тыс. евреев. Их судьба была предрешена: уже полным ходом шла депортация в лагеря смерти. В Будапеште находились и другие иностранные представительства. Возможно, оттуда в столицы этих государств шла соответствующая информация, но каких-то решительных действий против массового убийства по этническому признаку ни одно из правительств так и не предприняло.

Положение Валленберга как дипломата было сложным. Швеция, дорожа своим нейтралитетом, боялась прогневить нацистскую Германию. Слишком впечатляющим был пример оккупации тоже нейтральных Дании и Норвегии. Но Валленберг не созерцал трагедию сложа руки. Шведское посольство стало убежищем для евреев. Но сколько там могло укрыться людей? Ну, несколько десятков, ну, сотня. А спасать нужно было тысячи и тысячи. И Валленберг стал скупать дома в Будапеште, объявляя их неприкосновенной собственностью Швеции. За несколько месяцев он создал тридцать одно подобное убежище, предоставив шведское гражданство тысячам евреев. Вместе с верными людьми Валленберг добывал в муниципалитетах и других учреждениях списки евреев, проживавших в городе до войны, а потом объявлял их шведскими подданными. На этом основании задерживал на станциях поезда, готовые увезти евреев в лагеря смерти, и снимал их оттуда.

Гитлеровцы и их венгерские пособники были в ярости. Но они не решались арестовать Валленберга: это могло вызвать конфликт со Швецией. В результате наступления советских войск и союзников Германия уже лишилась многих районов, откуда поступало стратегическое сырье. Швеция же часть этого сырья поставляла. Однако нацисты не могли до бесконечности терпеть «вызывающие вольности» шведского дипломата. Угроза его жизни росла. А он, словно не замечая этого, продолжал действовать с дерзкой отвагой. Уже перед самым освобождением Будапешта с помощью венгерских друзей и Еврейского совета он сорвал совместный план СС и венгерской фашистской организации «Скрещенные стрелы» по полному уничтожению еврейского гетто.

Горькая гримаса судьбы: нацисты так и не успели погубить Валленберга. Сделали это их духовные собратья – советские гэбисты. Разумеется, по указанию свыше.

17 января 1945 г., когда в Будапеште еще шли бои, заместитель наркома обороны Н. А. Булганин шифровкой приказал командующему 2-м Украинским фронтом:

«Обнаруженного в восточной части Будапешта по улице Бениур Валленберга арестовать и доставить в Москву. Соответствующие указания контрразведке СМЕРШ даны».

Через неделю из Будапешта поступило донесение: «Арестованный Валленберг отправлен 25.01.45 г. Старший конвоя капитан М. Н. Зинков».

Кто «заказал» эту акцию? Какой в ней смысл? Много лет «дело Валленберга» было окутано тайнами. Хранить их Лубянка умела. Но, рано или поздно, тайное становится явным. Теперь уже не секрет: с начала 1943-го в СССР по велению «великого вождя» и «отца народов» была поднята антисемитская волна. Пока тайная, а стало быть, еще не такой силы, как зимой 1953-го, в разгар «дела врачей». Но она уже шла.

Сталин, оправившись после тяжелых военных поражений, вызванных его грубыми просчетами и уничтожением лучших командных кадров Красной армии накануне войны, использовал победу под Сталинградом для насаждения русского шовинизма. Восстановленное им в самой худшей форме самодержавие уже не могло существовать без репрессий по отношению к «неугодным» народам. Как и советские немцы в 1941-м, уже к лету 1944-го были репрессированы крымские татары, ингуши, чеченцы, калмыки и некоторые другие этносы. А евреи, к которым Сталин всегда испытывал неприязнь, были в его планах на очереди. С ними было сложнее, чем с другими «провинившимися» народами. Их не обвинишь в пособничестве своим убийцам – нацистам. Да и проживают некомпактно.

Но в интригах и злодейских планах Сталин был искусным мастером многоходовых комбинаций. Расправу с евреями он готовил целеустремленно и кропотливо. Для начала, по его «стратегии», надо было настроить массы. Нет, пока еще не столь грубо и яростно, как это будет потом, а исподволь. Поменьше награждать евреев, меньше выдвигать, реже сообщать в средствах массовой информации об их подвигах на фронтах.

В беседе с прибывшим в Москву польским генералом Сикорским Сталин произнес лживую фразу: «Евреи – плохие солдаты». И это в то время, когда Героями Советского Союза стали уже десятки евреев, а многие тысячи были награждены орденами и медалями. Глухую заслонку здесь еще не поставил. Но поменьше, поменьше… И никаких возмущений по поводу поголовного уничтожения евреев на оккупированных территориях! Нечего вызывать к ним сочувствие. Чиновники, крутившие маховики идеологической машины, ревностно исполняли как прямые указания вождя, так и его недвусмысленные намеки. Не слишком ли много евреев в штабах, военных редакциях и прочих учреждениях? На передовую их! У нас незаменимых нет! Сталину доложили о странном дипломате, спасающем евреев. К сожалению, в распоряжении историков нет документов или других свидетельств о том, как реагировал на это Сталин. Но можно не сомневаться: реагировал. И весьма определенно. Иначе и быть не могло. Иностранных дипломатов без санкции «самого» не похищают. Подобная самодеятельность могла бы боком выйти тем, кто на нее решился.

Мышление людей злобных, подозрительных, набивших руку на расправах с неугодными, а именно таким был Сталин, трудно уложить в обычные рамки логики и морали. Какая может быть мораль у того, кто уже истребил или отправил в ГУЛАГ бывших своих друзей, многих родственников, а общий счет погубленных им жизней исчисляется миллионами?! Нетрудно представить, как топнул ножкой «великий вождь», когда ему доложили о Валленберге. Ишь, какой спаситель евреев выискался! Шибко прыткий. Убрать! Нет, ликвидировать пока еще не время: может понадобиться. Дипломаты владеют многими тайнами.

Чины на Лубянке дело свое знали. Арестованный, а точнее, похищенный в Будапеште дипломат исчез. Так сказать, растворился в безразмерных советских застенках. Одиночных камер там хватало. Напрасно из Стокгольма в Москву шли запросы о судьбе Валленберга. Советское Министерство иностранных дел напускало тумана, не давая вразумительного ответа.

И только в 1957 г. заместитель министра иностранных дел А. Громыко вручил шведскому послу в Москве меморандум о пропавшем дипломате. К нему была приложена копия рапорта начальника внутренней тюрьмы МГБ подполковника Смольцева на имя министра госбезопасности генерал-полковника Абакумова о том, что заключенный Валленберг умер ночью 17 июня 1947 г. от сердечного приступа.

Шли годы. Интерес мировой общественности к судьбе Валленберга не ослабевал, объяснения советских властей подвергались сомнению. Речь уже шла не просто о шведском дипломате. Его подвиг – спасение тысяч венгерских евреев – снискал ему мировую славу. Специальная комиссия при Мемориальном институте трагедии и героизма еврейского народа «Яд ва-Шем» присвоила ему звание Праведника народов мира. Чтобы как-то приглушить общественный резонанс вокруг имени Валленберга, с подачи партийных идеологов и лубянских стражей тоталитаризма была развернута гнусная кампания его дискредитации. Видную роль в этом сыграл бывший резидент КГБ в Индии Радомир Богданов, занимавший в конце 80-х гг. респектабельные посты заместителя директора Института США и Канады и заместителя председателя Советского комитета защиты мира. Весной 1988-го Богданов, встречаясь в Москве с иностранными гостями, в том числе журналистами, распространял сведения, якобы полученные им из «достоверных источников», о том, что в 1944 г. Валленберг был посредником на тайных переговорах между Берией и Гиммлером. Эту кампанию очернительства продолжал рупор МИД и КГБ – еженедельник «Новое время», представивший Валленберга развратником и другом Адольфа Эйхмана, главного нацистского чиновника, занятого «окончательным решением еврейского вопроса».

Нагнетание лжи шло и на более высоком, государственном уровне. В октябре 1989 г. в Москву были приглашены представители Общества Рауля Валленберга, включая сводную сестру дипломата Нину Лагергрен и его сводного брата Гая фон Дарделя. Принявшие их заместитель министра иностранных дел В. М. Никифоров и заместитель председателя КГБ В. П. Пирожков вручили родственникам Валленберга его паспорт, некоторые личные вещи и «свидетельство» о смерти в результате «сердечного приступа», написанное главным врачом Лубянской тюрьмы. Высокопоставленные чиновники выразили гостям «глубокое сожаление» о том, что, несмотря на «тщательные поиски, в архивах КГБ больше документов не обнаружено».

О встречах советских руководителей с родственниками Валленберга сообщалось в печати. Академик Андрей Сахаров выразил тогда сомнение: как же так, столь важное дело об иностранном дипломате вдруг таинственно исчезло? Скорее всего, КГБ продолжает его скрывать.

О том, что именно так и было, свидетельствует изданная в 1990 г. в Лондоне книга Кристофера Эндрю и Олега Гордиевского «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева» (на русском языке издана в Москве): «В деле Валленберга, хранящемся в КГБ, говорится, что вскоре после прихода Красной армии в Будапешт НКВД постарался завербовать его. Валленберг немедленно отказался, а НКВД вдруг забеспокоился, не станет ли тот вдруг шуметь об этой попытке, арестовал его и переправил в Советский Союз. Дальнейшие попытки, предпринятые в Москве, чтобы завербовать Валленберга, также окончились неудачей. Его расстреляли не позднее 1947 года». Не исключено, что после провала августовского путча (1991) гэбисты, заметая следы, среди прочих документов уничтожили и «дело Валленберга».

Но скрыть убийство не удалось. В январе 2001 г. было опубликовано заключение старшего военного прокурора отдела реабилитации иностранных граждан Военной прокуратуры, полковника юстиции Николая Стефогло. Из него явствует, что 14 мая 1947 г. заместитель министра иностранных дел А. Я. Вышинский в докладной записке на имя министра иностранных дел В. М. Молотова писал, что шведская сторона проявляет большую озабоченность судьбой Валленберга. И тут же предложил: «Поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать т. Абакумова представить справку по существу дела и предложения по его ликвидации».

Бывший генеральный прокурор СССР Вышинский, один из главных инквизиторов в громких судилищах 30-х гг., вкладывал в слова о «ликвидации дела» вполне определенный смысл: ликвидировать дело – значит ликвидировать человека. А уж как это сподручнее исполнить – забота опричника Абакумова. Но и Молотов не мог принять окончательное решение. Посоветовался со Сталиным. Сталин дал согласие. Абакумову оставалось только отдать соответствующее распоряжение.

Свет на судьбу Валленберга проливает вышедшая в 2001 г. книга доктора исторических наук Якова Этингера «Это невозможно забыть». Автор, приемный сын известного профессора-кардиолога Я. Г. Этингера, вспоминает рассказ отца. В конце мая – начале июня 1947 г. Этингеру позвонил тогдашний начальник Ленсанупра Кремля А. А. Бусалов: необходимо осмотреть одного больного иностранца. Фамилию не назвал. Для консилиума привлекли еще двух крупных кардиологов – профессоров В. Н. Виноградова и В. Е. Незлина, а также заведующую электрокардиологическим кабинетом кремлевской больницы С. Е. Карпай. Их привезли в загородный двухэтажный дом, окруженный высоким забором.

«…На кровати, – пишет в своей книге Я. Я. Этингер, – полулежал сравнительно молодой человек лет 33–35, находившийся, по словам отца, явно в подавленном, заторможенном состоянии. В комнате находились лечащий врач и еще один человек, назвавший себя переводчиком, но очевидно, он был сотрудником МГБ. Профессора попросили больного рассказать, как он себя чувствует, испытывает ли боли в области сердца. Он не знал русского, поэтому понадобилась помощь переводчика. Как рассказывал потом отец, хорошо владевший основными европейскими языками, переводчик обменивался с больным на языке, который, по его мнению, был либо шведским, либо голландским. Когда отец задал больному какой-то вопрос по-немецки, переводчик немедленно прервал его, заявив, что больной других языков не знает. Лечащий врач показал сделанную за несколько дней до консилиума ЭКГ больного, на которой были очевидны некоторые патологические изменения. В доме был электрокардиологический кабинет, и доктор Карпай, крупнейший специалист в области кардиологии, сделала повторную ЭКГ, которая заметно отличалась в лучшую сторону по сравнению с предыдущей. Профессора, внимательно осмотрев больного, единодушно пришли к выводу, что у иностранца нет никаких изменений в области сердца, хотя и существует некоторая вялость сердечной мышцы. По просьбе Бусалова они составили подробное медицинское заключение, подписали его, и машины развезли их по домам. Возвратившись, отец сказал нам с матерью, что они были у какого-то довольно странного пациента, иностранца, который не произвел на них впечатление больного человека. Больше отца к этому человеку не приглашали».

Размышляя о судьбе Валленберга и сопоставляя некоторые факты, историк Яков Этингер пришел к выводу: «странным пациентом», о котором рассказывал отец, по всей видимости, и был «исчезнувший» в недрах МГБ шведский дипломат. Организаторы убийства Рауля Валленберга привлекли к осмотру своей жертвы известных кардиологов лишь для того, чтобы вскоре представить его смерть результатом сердечного приступа. А первая «плохая» кардиограмма, скорее всего, принадлежала другому человеку. Ее показали врачам как намек: сердце больного очень слабое, и вы уж подтвердите. Подтвердительный диагноз столь известных медиков снял бы все подозрения в убийстве шведского дипломата. Умер от сердечного приступа…Тогда к рапорту тюремного чиновника Смольцева и главврача лубянской тюрьмы можно было бы приложить авторитетное заключение медицинских светил. Но те намека «не поняли».

А теперь обратим внимание на даты. 14 мая 1947-го – докладная записка Вышинского с предложением о «ликвидации дела», т. е. ликвидации Валленберга, а в конце мая или начале июня того же года известных кардиологов привозят к некоему иностранцу: подтвердить диагноз, что сердце у него никудышное.

Подготовка к убийству «по-тихому» шла полным ходом. А когда Рауль Валленберг был уже уничтожен, в иезуитских умах, готовивших «дело врачей», возникла «идея»: связать смерть шведского дипломата с «врачами-убийцами». Дали неправильное медицинское заключение и таким образом способствовали его смерти. О том, что с нее на Лубянке хотели снять навар, убедительно свидетельствует Я. Я. Этингер в упомянутой книге: «Весной 1952 г. следователь во время очередного допроса вдруг спросил меня, известно ли мне, что профессор Этингер и другие профессора осматривали в 1947 г. одного иностранного друга нашей страны и написали, что он здоров, когда на самом деле он страдал сердечным заболеванием и вскоре умер? Я моментально вспомнил рассказ отца об этом консилиуме и сказал, что мне ничего не известно. “Эти врачи-убийцы обрекли на смерть верного друга Советского Союза”, – повторил следователь и больше к этому вопросу не возвращался».

Теперь опубликовано и свидетельство бывшего члена Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлева, руководившего в начале 90-х гг. Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте России. В свое время председатель КГБ В. А. Крючков прямо сказал Яковлеву: «Валленберг был расстрелян, а все документы, кроме лживых, не сохранились». Круг замкнулся.

Убийство одного из благороднейших и героических людей XX в., названного Праведником народов мира, и трусливая государственная ложь о его смерти – лишь маленькое звено в длинной цепи преступлений коммунистического режима. Власть так же подло лгала после расстрела польских офицеров в Катынском лесу, убийства в Минске Соломона Михоэлса и многих других политических убийств. Бандитские приемы. Бандитское заметание следов. Но историю не обманешь.

Михаил Нордштейн

Апогей сталинского антисемитизма. Повышение бдительности по отношению к еврейским кадрам

Лица еврейской национальности не могли оставаться на занимаемых в годы войны должностях в Министерстве иностранных дел, а также СИБ, ссылаясь на то, что с окончанием войны отпала необходимость освещать боевые действия. Сталин в августе 1945 г. поручил Г. Ф. Александрову, у которого с Лозовским были более чем натянутые отношения, проверить СИБ, после чего там развернулся сбор компромата на его начальника. После исполнения указанного задания был подготовлен 1 октября проект соответствующего постановления ЦК о прекращении деятельности СИБ. В подтверждение необходимости принятия такого решения глава пропагандистского ведомства привел такие аргументы, которые раскрывают всю суть затеянной травли: «За июль 1945 г. по отделу профсоюзного движения… из 225 статей и информаций 170 написаны недостаточно квалифицированными и мало известными авторами. В их числе И. С. Ватенберг, И. А. Арбат, С. И. Блюль, Л. 3. Берхина, Ц. 3. Вайнштейн, М. Л. Берлянд, И. М. Виккер, А. Н. Кроль, В. Н. Липецкий, М. И. Некрич, Н. Л. Рудник, Е. Е. Северин, Л. Э. Сосонкин, Я. Н. Халип, А. Ф. Хавин, С. С. Хесин и другие… Многие авторы стесняются ставить свои подписи под статьями ввиду, по-видимому, явно низкого качества статей. Так, например, Броун подписывается фамилиями Стамбулов и Мельников. Гринберг выступает под псевдонимом Гриднев, Шнеерсон – под фамилией Михайлов». Всей этой антисемитской стряпне можно лишь удивляться, ведь Александрову хорошо было известно, что настоящей причиной использования евреями-журналистами русских псевдонимов было соответствующее негласное указание Сталина, последовавшее, по некоторым свидетельствам, во второй половине 30-х гг.^[89]

Несмотря на вышеизложенные аргументы Сталин не поддержал идею закрытия СИБ, понимая его роль и значение для широкой пропаганды внутренней и внешней политики как внутри страны, так и за ее пределами, и избрал тактику ужесточения контроля над ним и постепенного вытеснения оттуда евреев. В соответствии с этой установкой Александров 22 ноября предложил Маленкову «значительно сократить» аппараты СИБ, а также ЕАК, других антифашистских комитетов. Понимая прекрасно ситуацию, которая сложилась вокруг его ведомства, Лозовский, не желая играть роль затравленного зверя, обратился к Молотову с просьбой сложить с него полномочия начальника СИБ и позволить ему сосредоточиться в МИДе «на японских и других дальневосточных делах», так как в Китае «надвигается с помощью американцев гражданская война». Однако Молотов заверил тогда старого протеже в своей поддержке и уговорил его не давать заявлению дальнейшего хода. Приободренный Лозовский вновь воспрянул духом и даже через несколько месяцев подготовил и направил в ЦК проект постановления о преобразовании СИБ в Министерство печати и информации, надеясь на назначение на новый министерский пост. Однако этот шаг был воспринят Сталиным как проявление непростительной дерзости. По его личному указанию в июне 1946 г. под председательством все того же Александрова в СИБ нагрянула новая комиссия ЦК ВКП(б), которая вскоре представила вождю так называемую справку № 8, в которой в тезисной форме были зафиксированы следующие «упущения в кадровой работе Лозовского»: «а) аппарат засорен; б) подбор работников по личным и родственным связям; в) недопустимая концентрация евреев». Для подтверждения вышесказанного была направлена и записка с детальными табличными данными по национальному составу СИБ, подтверждавшими эту «концентрацию» (из 154 работников – русских 61, евреев – 74, представителей других национальностей – 19). Кремлевских «оргвыводов» не пришлось долго ждать. 24 июля Лозовский был снят с поста заместителя министра иностранных дел. Тем самым как бы обрубалась связь покровителя ЕАК с кремлевским руководством в лице Молотова, а значит, он не мог более рассчитывать на его непосредственную помощь. Травля Лозовского продолжалась.

Жизнь К. А. Уманского, который активно сотрудничал с североамериканской еврейской общественностью, также закончилась трагически. Известно, что Уманский встречался 15 августа 1944 г. с представителем Еврейского агентства для Палестины («Сохнута») Н. Гольдманом, заявив ему в самом начале, что хочет поговорить с ним «не в качестве посла, но как человек, заинтересованный в определенных вопросах и как русский, и как еврей». Затем он высказался за участие советских евреев в конференции Всемирного еврейского конгресса в ноябре 1944 г. в Атлантик-Сити и в пользу поездки Гольдмана в Россию.

Думается, что гибель Уманского была каким-то образом связана с той государственно-шовинистической кадровой кампанией, которая охватила внешнеполитические структуры с июня 1943 г., то есть сразу же после роспуска Коминтерна. Он погиб при «загадочных» обстоятельствах в январе 1945 г. во время перелета из Мексики в Коста-Рику^[90].

Более благосклонно судьба отнеслась к именитым дипломатам, которые сыграли большую или, точнее, весомую роль в годы Второй мировой войны, в обеспечении Красной армии по линии ленд-лиза необходимым вооружением и боеприпасами, а также способствовали открытию второго фронта в Европе, обеспечивали престиж Советского Союза в странах антигитлеровской коалиции. В Москву были отозваны со своих постов послы в США и Англии М. М. Литвинов и И. М. Майский, которые, правда, оставались на почетных, но реально малозначимых постах заместителей наркома иностранных дел, пока в 1946 г. (когда государственный антисемитизм стал резко прогрессировать) не были отправлены на пенсию.

Последним, кто был изгнан из внешнеполитического ведомства в октябре 1947 г., был Я. 3. Суриц, работавший на руководящих должностях в МИДе. По возвращении из Бразилии после разрыва дипломатических отношений с СССР этой страной, где он с 1945 г. был советским послом, ему не предложили занять ответственный пост, а направили на рядовую работу (рецензентом) в Издательство иностранной литературы.

Лозовский пока что оставался руководителем ведомства и по возможности препятствовал антиеврейским гонениям, но разве мог он противостоять целой своре антисемитов, которые изгнали из внешнеполитического ведомства всех до одного дипломатов еврейского происхождения. Неотвратимая развязка произошла летом 1947 г. 19 июня ЦК направил в СИБ новую комиссию, и через шесть дней решением Политбюро Лозовский был снят со своего поста. Его преемником стал Пономарев, давно готовившийся занять это кресло. Отстраненный от активной политической деятельности, Лозовский вплоть до своего ареста в начале 1949 г. находился как бы в «подвешенном» состоянии, оставаясь, впрочем, главным редактором издававшегося тогда «Дипломатического словаря» и преподавая в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). После расправы с Лозовским узурпаторскому аппарату ЦК стало значительно проще манипулировать его детищем – Еврейским антифашистским комитетом, в котором после войны состояло семьдесят человек, в том числе пятнадцать членов президиума. Повседневную деятельность комитета обеспечивали восемнадцать сотрудников его штатного аппарата и шестьдесят работников редакции газеты «Эйникайт». Служебный аппарат не велик, но и его можно использовать целенаправленно. Сталин замыслил превратить эту пропагандистскую организацию в негласный филиал Комитета информации («комитет № 4», КИ) при Совете Министров СССР. С этой целью была вновь создана спецслужба во главе с Молотовым по руководству всей внешней политикой. Итак, Комитет информации был создан постановлением Совета Министров СССР от 30 мая 1947 г. на базе информационных и разведывательных структур ЦК ВКП(б), МИД, Министерства внешней торговли, Первого главного управления (внешней разведки) МГБ СССР и Главного разведывательного управления Генерального штаба Вооруженных сил СССР. 25 июня постановлением Политбюро Комитету информации предписывалось установить с СИБ «постоянный контакт в отношении использования его работников за границей в целях получения полезной для Советского Союза информации». О какой информации шла речь, и без комментариев было понятно. 1 августа было принято решение о выводе ЕАК из структуры СИБ и передаче его в ведение Отдела внешней политики (ОВП) ЦК с целью усиления контроля за его деятельностью. А возглавлял этот отдел человек, который давно прославился особой «любовью» к еврейскому народу и его проблемам, – М. Суслов. И воспринял он такое расширение своих обязанностей, а значит, и ответственности, без особого энтузиазма. Вся его дальнейшая деятельность свидетельствовала о его стремлении во что бы то ни стало избавиться от так неожиданно свалившейся на него опасной обузы.

До этого были неоднократные попытки «расправиться» с ЕАК как с организацией, исчерпавшей поставленные перед ней задачи, возложенные на нее в годы Отечественной войны.

Реальная угроза ликвидации ЕАК впервые нависла еще летом 1946 г., когда в ходе проверки СИБ в подчиненный ему комитет прибыла комиссия во главе с ответственным сотрудником ЦК А. К. Тюриным. А через несколько дней к зданию на Кропоткинской улице, где находился ЕАК, подъехали несколько крытых брезентом грузовиков с сотрудниками МГБ, которые погрузили архивную и текущую документацию комитета и вывезли ее в ЦК для ревизии. Тогда же руководители ЕАК Михоэлс и Фефер были вызваны к заместителю начальника отдела внешней политики (ОВП) ЦК А. С. Панюшкину (будущий советский посол в США, КНР), который прямо заявил: «Есть мнение закрыть ЕАК». На что Михоэлс возразил, что считает это намерение преждевременным, так как фашизм еще не исчез и с ним нужно бороться. В создавшейся ситуации, когда в верхах особенно не на кого было опереться, лидеры еврейской общественности держались с властями достаточно уверенно, умело обосновывая необходимость дальнейшего функционирования ЕАК с помощью официальной идеологической риторики о том, что демократические силы во всем мире должны противостоять американскому империализму, смыкающемуся с самыми реакционными фашистскими диктатурами. Более того, незадолго до начала проверки ЕАК члены его президиума писатели Фефер, Квитко и Маркиш, добившись приема у секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) Г. М. Попова, попросили разрешить им открыть в Москве еврейский клуб и еврейскую типографию, оборудование для которой собирался прислать из США руководитель еврейской благотворительной организации журналист Б. Ц. Гольдберг. Возможно, что в том числе и вследствие подобной активности власть не пошла тогда на ликвидацию ЕАК, а дала добро на дальнейшее его существование, но под усиленным контролем сверху. Для дальнейшего существования ЕАК у Сталина были свои соображения. Причин тому было несколько. Во-первых, закрытие единственной в стране еврейской общественной организации, наладившей обширные международные связи, могло быть воспринято в мире (в первую очередь в правящих кругах стран бывшей антигитлеровской коалиции, с мнением которых, особенно в первые послевоенные годы, Сталин вынужден был считаться) как проявление неуважения к народу, серьезно пострадавшему от гитлеровских зверств. Во-вторых, существовала солидарная поддержка ЕАК влиятельным международным еврейством, которое имело довольно солидные связи в правящих верхах ведущих капиталистических стран, которую тоже нельзя было игнорировать. В-третьих, советско-еврейскую карту Сталин пытался разыграть в послевоенной политике на Ближнем Востоке, в надежде укрепить свое господство в этом регионе, используя для этого инструмент влияния на сионистов, значительно активизировавшихся в своем стремлении воссоздать свое государство Израиль. В-четвертых, возможно, власти опасались стимулировать тем самым бытовой антисемитизм, существенный всплеск которого и произошел в стране как в годы войны, так и в послевоенные годы. К тому же евреев, несмотря на то что более 200 тыс. погибло на фронтах войны и в партизанских отрядах, не говоря уже о концлагерях, к этому времени было еще достаточно много в рядах коммунистической партии, и с этим фактором приходилось считаться. На 1 января 1946 г. в ней состояло 202 878 евреев при общей численности в 5 513 649 человек (для сравнения, на 1 января 1941 г. приведенным показателям соответствовали цифры 176 884 и 3 872 465)^[91]. Сталину куда легче было объявить предателями украинских и прибалтийских националистов, запятнавших себя сотрудничеством с гитлеровцами, чем сделать то же самое в отношении лидеров еврейства, которые плечом к плечу с русскими сражались на фронтах войны. Кроме того, вплоть до конца 1946 г. в стране находилось много подлежащих репатриации польских евреев, которые могли стать нежелательными свидетелями в случае проведения репрессивной акции против их советских соплеменников.

Поэтому сталинский режим не пошел на немедленную и радикальную ликвидацию ЕАК. Власти вынуждены были избрать в отношении так называемого еврейского национализма выжидательную тактику, предполагавшую постепенное, но верное его удушение. И такая тактическая программа была разработана и осуществлена под непосредственным руководством всемогущего диктатора Сталина.

Все же в эти послевоенные, трудные для Советского Союза годы, когда страна только начала подниматься из руин, после тяжелейшей в истории страны кровопролитной войны, не так просто было разрывать контакты с бывшими союзниками. Хотя сразу же по окончании войны международные контакты ЕАК были резко ограничены и все попытки его руководителей Михоэлса, Фефера и др. выехать за границу для встречи с лидерами мирового еврейства так и не увенчались успехом, тем не менее некоторым иностранцам из числа просоветски настроенных еврейских общественных деятелей все же в пропагандистских целях разрешалось время от времени приезжать в Советский Союз.

В конце 1945 г. в Москву из США вновь прибыл Б. Ц. Гольдберг. Формально он приехал по приглашению ВОКС по делам, касавшимся издания в СССР книг Шолом-Алейхема, приходившегося ему родственником (как наследник авторских прав еврейского классика, он получил тогда от советского государства 60 тыс. долларов).

Однако опекать американского гостя пришлось Михоэлсу и Феферу, поскольку гостя интересовала прежде всего жизнь евреев в СССР. Они сопровождали Гольдберга во время его визита к всесоюзному старосте М. И. Калинину, который при встрече повторил свое старое, но так и не выполненное с начала 30-х гг. обещание о предоставлении в будущем Еврейской автономной области на Дальнем Востоке статуса республики. Кстати, в Биробиджан высокопоставленного гостя Гольдберга так и не пустили, несмотря на его настойчивые просьбы, мотивируя это тем, что город находится в закрытом для иностранцев районе. Зато разрешили поездку на родину Шолом-Алейхема – Украину, в Белоруссию, Литву и Латвию – регионы исконного проживания евреев.

В Москве Гольдберг посетил хоральную синагогу, Еврейский театр, встретился во дворце культуры с евреями, работавшими на автозаводе имени Сталина. Кроме того, он попросил Лозовского помочь в сборе материалов для готовившейся им книги «Англия против мира». И тот, идя навстречу этому пожеланию, обратился в специализированный институт № 205 при ЦК ВКП(б), который составил для Гольдберга обзор внешней политики Великобритании. Американскому журналисту были также переданы для распространения в США пропагандистские материалы об экономике различных регионов Советского Союза, достижениях в области национальной политики и культуры.

Тогда же была достигнута договоренность о том, что в будущем ЕАК наладит регулярную пересылку в США аналогичной информации для публикации, главным образом в просоветских изданиях Гольдберга «Дер тог» («День») и «Эйникайт».

В те годы, конечно, ни Лозовский, ни руководители ЕАК не предполагали, что через несколько лет вся эта безобидная литература будет квалифицироваться в МГБ как «националистическая», содержащая «секретные сведения» и превратится в вещественное доказательство их «преступной шпионской деятельности».

Само собой понятно, что в Советском Союзе Гольдберг с первого до последнего дня находился в фокусе пристального внимания советских спецслужб, концентрировавших материалы оперативного наблюдения за ним в специальном досье, озаглавленном впоследствии делом «о пребывании в Москве американского шпиона Гольдберга (он же – Бенджамин Вейф)». Они же не преминули воспользоваться и услугами своего негласного информатора Фефера, дирижировавшего многочисленными встречами, беседами, банкетами, предусмотренными московской программой визита, и сопровождавшего Гольдберга в поездке по стране.

Используя собственные данные, а также отчеты Фефера, МГБ потом доложило Сталину: «Руководство Еврейского антифашистского комитета предоставило возможность Гольдбергу иметь встречи с еврейскими националистами и клерикалами в Москве, Ленинграде, Риге, Вильнюсе, Минске, Киеве. По агентурным данным известно, что Гольдберг посещал посольство США в Москве и информировал Фефера о характере своих встреч с сотрудниками американского посольства. В частности, Гольдберг имел встречи с послом Смитом, установленными разведчиками Дэвисом и Томпсоном, которые интересовались у него разведывательными данными за время поездки по Советскому Союзу»^[92].

Не дремали и армейские спецслужбы, которые, конкурируя с Лубянкой, действовали довольно топорно. Для установления контакта с американским визитером ими отряжена некая М. В. Гордиенко – дама не первой молодости, но слишком уверенная в себе, которой была поручена роль провокатора. Во время поездки Гольдберга по Западной Украине, одновременно ему удалось побывать в Закарпатье и в аэропорту г. Мукачево, была организована его якобы случайная встреча с этой советской Матой Хари. Решительно подойдя к американцу и лично представившись ему, она при этом заметила возмутившемуся такой бесцеремонностью Феферу: «…Вы делаете свое дело, а я – свое». Уже через несколько часов после столь странного знакомства Гордиенко без экивоков заявила Гольдбергу в гостиничном номере, что связана с армейской разведкой, и предложила ему сотрудничать с ней. Позже, когда «органы» сфабрикуют «дело ЕАК», Гордиенко даст показания о шпионской деятельности Гольдберга, от которого якобы получала различные задания разведывательного характера и с которым находилась в интимной связи.

Накануне отбытия из России, в июне 1946 г., Гольдберг попытался убедить Лозовского в необходимости расширения международных связей ЕАК, ссылаясь на «всю ценность занимаемых евреями стратегических позиций в сфере общественного мнения во всем мире…». Примерно о том же самом беседовал Гольдберг и с Михоэлсом, когда перед отъездом побывал у него дома в гостях.

После посещения Советского Союза, ознакомившись с жизнью евреев страны, их проблемами и надеждами, Гольдберг отправился в Палестину с целью договориться там с леволиберальной еврейской общественностью о содействии в формировании на базе ЕАК в СССР и антифашистских еврейских организаций в других странах просоветского движения. В ответ от СССР ожидалась поддержка борьбы евреев за образование собственного государства в Палестине. Гольдберг даже начал подготовку к созыву соответствующей^[93] международной учредительной конференции, поставив об этом вопрос на сионистском конгрессе в Базеле в декабре 1946 г. Однако в ЦК ВКП(б) на проект создания международной ассоциации еврейских антифашистских организаций отреагировали негативно.

Несмотря на то что пребывание Гольдберга в СССР проходило с разрешения властей и его визит находился в фокусе пристального внимания спецслужб, на Лубянке с особой тщательностью отрабатывалась версия шпионских связей ЕАК с американской разведкой, помимо Гольдберга в американские шпионы волей МГБ был произведен задним числом и другой еврей-иностранец, тесно сотрудничавший с ЕАК. Как ни странно, это был редактор американской коммунистической газеты «Морген Фрайхат» Поль Новик, гостивший в Советском Союзе уже после отъезда Гольдберга, с сентября 1946-го по январь 1947 г. Госбезопасность, отлично осведомленную в деталях биографии Новика (в 1913 г. эмигрировал из России в США, потом, в 1917-м, возвратился на родину, где работал на одной из московских фабрик и стал активистом Бунда, а в 1920-м вновь выехал в США), ничуть не смутило то, что с 1921 г. он был членом Коммунистической партии США и так же, как Гольдберг, «разрабатывался» американскими спецслужбами в качестве «агента Москвы».

Для МГБ не было секретом и то обстоятельство, что в начале 1944 г. Министерство юстиции США и ФБР за просоветскую деятельность пытались лишить Гольдберга американского гражданства, заставляя официально зарегистрироваться в качестве агента, представляющего иностранные интересы. На Лубянке были хорошо информированы и о том, что Гольдберг и Новик, не скрывавшие своих симпатий к Советскому Союзу, навлекли на себя в конце 40-х гг. гнев маккартистов и подверглись гонениям.

Более того, впоследствии выяснилось, что Гольдберг официально сотрудничал с советской разведкой и являлся «закордонным агентом МГБ СССР», что было подчеркнуто в докладе генерального прокурора СССР Р. А. Руденко в ЦК КПСС по итогам проводившейся в конце 1955 г. реабилитации репрессированных членов ЕАК.

Ведь все эти факты были хорошо известны абакумовскому ведомству, чем занимались и какими вопросами интересовались Гольдберг, Новик во время их пребывания в СССР, что эти люди работали на Советский Союз, но путем примитивной манипуляции фактами эти люди выдавались ими за шпионов враждебных государств и заочно использовались как подставные фигуранты в уголовных делах, сфабрикованных для расправы с политически неугодными организациями и деятелями внутри страны. С конца 1947 г. в работе следственной части по особо важным делам начала отчетливо проявляться исходившая от Абакумова и реализуемая впоследствии Леоновым, Лихачевым и Комаровым тенденция рассматривать лиц еврейской национальности врагами Советского государства. Эта установка приводила к незаконным арестам лиц еврейской национальности по обвинению в антисоветской националистической деятельности и американском шпионаже. Надо сказать, что нельзя свалить всю ответственность за подобные новации в работе «органов» на Абакумова и ему подобных нагнетателей вражды между нациями и прежде всего преследование представителей еврейской национальности, нужно помнить и о главном виновнике нагнетания государственного антисемитизма в стране и превращения аппарата МГБ в ударную силу этой политики, которым был сам Сталин.

На основе изъятой органами МГБ архивной и текущей документации в ЕАК комиссия ЦК в конце сентября завершила проверку и представила Суслову «Справку о деятельности Антифашистского еврейского комитета». Как и следовало ожидать, в ней были сконцентрированы самые веские аргументы о сионистской деятельности этого органа. ЕАК обвинялся в том, что, вместо того чтобы служить рупором советской пропаганды за рубежом и вести «боевую наступательную идеологическую борьбу с западной и прежде всего с сионистской пропагандой», он сам «объективно… в советских условиях продолжает линию буржуазных сионистов и бундовцев и по существу… борется за реакционную идею единой еврейской нации», а также превратился в «главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийно-советскими органами». Весьма подозрительным показалось комиссии и то, что комитет уж слишком охотно пытался идти навстречу международным еврейским организациям, обращавшимся к нему по гуманитарным проблемам. Скажем, летом 1946 г., поддерживая ходатайства из-за рубежа об освобождении из советских лагерей пленных венгров и итальянцев еврейского происхождения (использовались немцами на Восточном фронте в составе строительных и вспомогательных команд), руководство ЕАК направило в МВД СССР соответствующую просьбу. Примерно тогда же Михоэлс и Фефер (который после смерти в июле 1945 г. Ш. Эпштейна стал исполнять обязанности ответственного секретаря ЕАК), солидаризуясь с американскими еврейскими организациями, послали польскому правительству телеграмму-протест по поводу антисемитских выступлений в Кракове и других городах Польши.

Комиссией не был оставлен без внимания и тот факт, что ЕАК выступил как посредник в деле налаживания связей между Комитетом украинских землячеств в Нью-Йорке и украинскими республиканскими властями. Но самые крамольные нарекания вызвало то, что во многих статьях, посланных корреспондентами ЕАК в зарубежную еврейскую прессу, выражалось явное сочувствие «сионистской идее создания еврейского государства в Палестине» и идея массового переселения туда евреев. Этим, по мнению комиссии, объясняется тот факт, что «ЕАК уделяет работе на Палестину непомерно большое внимание, направив туда за период с 1 июня 1945 г. по 27 июня 1946 г. более 900 своих статей и материалов, или в полтора раза больше, чем в Англию». И в заключение следовало сформулированное в очень жестких выражениях резюме: «Работники ЕАК… не только включились в общий оркестр сионистов всего мира, но и оказались в фарватере политики американских Барухов, которые путем массового переселения евреев стремятся насадить в Палестине массовую агентуру американского империализма».

Не обошлось без аннотации в адрес газеты «Эйникайт», редакционный коллектив был обвинен в буржуазном национализме. Придрались даже к самому названию («Единение» – в переводе с идиш), усмотрев какую-то скрытую крамолу. «А за какое объединение евреев газета борется?» – риторически вопрошали в справке ревизоры. Общий вывод, отражавший прежде всего точку зрения Суслова, был категоричен: «ЕАК распустить, а функции по пропаганде за границей возложить на Совинформбюро. Газету “Единение” как орган ЕАК, не оправдывающий своего назначения, закрыть. Вопрос о необходимости существования еврейской газеты для еврейского населения передать на рассмотрение отдела печати Управления пропаганды». После соответствующих оргвыводов о руководстве ЕАК судьба его была передана главному идеологу страны.

Суслов решил доконать ЕАК и вынес ему «смертный» приговор. Он предоставил служебную записку секретарям ЦК Жданову, Кузнецову, Патоличеву и Попову. Составленный главным образом на основе материалов комиссии, этот документ содержал и приправленные изрядной дозой марксистско-ленинской догматики рассуждения самого Суслова, видимо уже тогда готовившегося к роли главного идеолога партии, о пользе и необходимости ассимиляции евреев.

Вот краткое его содержание: «Как известно, – писал Суслов, – Ленин и Сталин считали, что нельзя говорить о евреях, территориально разбросанных по всему миру, экономически разобщенных и говорящих на разных языках, как о единой нации, что весь ход истории свидетельствует о процессе слияния евреев с окружающим населением и что этот неизбежный процесс является надежным и прогрессивным путем разрешения еврейской проблемы».

Устаревшие концепции, приведенные Сусловым, отражали намерение власти в Советском Союзе решать еврейский вопрос отнюдь не посредством территориальной автономии, о чем в свое время громогласно возвестила на весь мир советская пропаганда в конце 20-х – начале 30-х гг., а путем ассимиляции, о чем свидетельствовало и следующее положение из соответствующего тома (подписан к печати 12 сентября 1952 г.) переиздававшейся тогда «Большой советской энциклопедии»: «…Евреи не составляют нации… Ленинско-сталинская национальная политика привела к тому, что “еврейский вопрос” в СССР не существует…В СССР и странах народной демократии евреи особенно быстро ассимилируются народами, в среде которых они живут»^[94].

27 ноября весь собранный компромат на ЕАК, как материал особой государственной важности, был направлен Сталину, Молотову, Берии, Маленкову и другим членам и кандидатам в члены политбюро. Сталин и в данной ситуации не склонен был спешить. Он не согласился с мнением своих коллег по секретариату ЦК, видимо полагая, что для решительных действий и кардинальных решений относительно ЕАК время пока не наступило.

Об этом можно судить из того, что если в декабре 1946 г. Михоэлсу и Феферу было дано сверху указание подготовить проект обращения к зарубежным еврейским организациям по поводу закрытия комитета и МГБ вторично изъяло и вывезло его архив, а 7 января 1947 г. Александров и Суслов представили Молотову и секретарю ЦК Кузнецову записку с предложением прекратить деятельность ЕАК в связи с исчерпанием стоявших перед ним задач, то уже 2 февраля архив был возвращен, а на следующий день в ходе телефонного разговора Суслова с Фефером последнему было заявлено, что никаких изменений пока не будет и чтобы комитет работал как и прежде. Более того, 16 апреля 1947 г. Михоэлс и Фефер обратились непосредственно к Молотову с просьбой принять их для «выяснения ряда принципиальных вопросов, связанных с дальнейшей деятельностью ЕАК в зарубежных странах». И хотя встреча эта так и не состоялась, руководителям комитета удалось через Жемчужину направить Молотову соответствующую записку. А спустя месяц заведующий сектором общественных организаций ОВП ЦК Г. В. Шумейко неожиданно похвалил руководство комитета за высокий уровень пропаганды^[95].

У евреев Страны Советов всегда было много нерешенных проблем, особенно в послевоенные годы, и многие из них считали, что ЕАК обязан им помочь в решении жизненно важных вопросов. В их адрес направлялись жалобы, просьбы с разных концов Союза, и надо сказать, что в меру возможного члены комитета пытались помочь, обращаясь к представителям верховных органов власти. А поэтому ЦК определило, что дальнейшее существование комитета ставилось в зависимость от безусловного соблюдения принципа, гласившего, что «работа среди еврейского населения Советского Союза не входит в его обязанности». Свое внимание комитет должен был сосредоточить на «решительной борьбе против попыток международной реакции ее сионистских агентов использовать еврейское движение за рубежом в антисоветских и антидемократических целях». Помимо развертывания антиамериканской и антисионистской пропаганды партия потребовала от ЕАК и оказания услуг другого рода, о характере которых без труда можно догадаться по следующему упреку, содержавшемуся в тексте одного из проектов постановлений ЦК: «Свои связи с зарубежными еврейскими учеными, общественно-политическими и культурными деятелями комитет не использовал с целью получения от них полезной для советского государства информации»^[96]. Если вспомнить, что в эти годы в Советском Союзе шла бешеная гонка по созданию атомного оружия, то станет совсем ясно, в какой «информации» была острая необходимость. Итак, после всех решений, проектов постановлений в ЦК полагали, что ЕАК обречен и указание о его ликвидации можно ожидать от вождя в любой момент, а потому предпочли занять выжидательную позицию. Тем временем не посвященные в тайны Кремля Михоэлс и его товарищи вновь обрели некоторую хрупкую надежду, благо не знали, какие невероятно тяжкие испытания обрушатся на них в ближайшем будущем. И с каждым днем тучи над лидерами ЕАК сгущались и предвещали грозу, об этом свидетельствовали собранные факты о сионистской деятельности комитета и его связях с зарубежными издательствами, с которыми корреспонденты газеты «Эйникайт» поддерживали связь. Зарубежную прессу всегда интересовали интриги в семьях партийных лидеров, и в первую очередь самих правителей. Особенно угнетали вождя опасения, что в тайные козни против него сионисты могут вовлечь и обеленных его доверием родных и близких. Отсюда болезненная подозрительность к любому еврею, уже вошедшему в число его родственников или пытавшемуся сблизиться с ним. Самоубийство в ноябре 1932 г. жены Сталина Н. С. Аллилуевой оказало на психику диктатора глубочайшее негативное воздействие. По свидетельству родственников, Сталин часто горестно сокрушался при них: «Очень она плохо сделала, она искалечила меня! Она искалечила меня на всю жизнь». Оценивая психологическую травму, перенесенную тогда отцом, Светлана Аллилуева позднее писала: «Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у него веру в людей и в друзей.

Он всегда считал маму своим ближайшим и верным другом, – смерть ее он расценил как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился»^[97].

Перенесенное диктатором личное горе, ожесточенная борьба на протяжении многих лет со своим злейшим врагом и соперником Троцким не могли не сказаться самым отрицательным образом на его характере, а значит, и на отношениях с окружающими его людьми. Антисемитские действия диктатора стали более ярко вырисовываться в середине 30-х гг., когда в СССР был взят курс на возрождение русского патриотизма, а геббельсовская пропаганда в Германии во весь голос заговорила о еврейском окружении большевистского вождя (хотя к этому времени соратники Ленина, еврейского происхождения, были уже расстреляны), все отчетливей стали проявляться элементы прогрессировавшей с годами юдофобии. И как по «закону» в семейную когорту вождя стали просачиваться еврейские родственники. Так, в 1935 г. он же одобрил женитьбу своего сына-первенца Якова на уроженке Одессы Ю. И. Мельцер. После того как в июле 1941 г. старший лейтенант Красной армии Я. И. Джугашвили попал под Витебском в немецкий плен, его жену арестовали. Сталин считал ее «нечестным человеком», полагал, что с ней «надо разобраться»: не причастна ли она к сдаче в плен своего мужа? Мельцер освободили только весной 1943 г., когда в результате специально проведенного следствия диктатор убедился в ее невиновности. Причиной такой его «милости» могла быть сообщенная ему информация о гибели сына в апреле 1943 г. в концлагере Заксенхаузен. В 1942 г. начался роман дочери Сталина Светланы с кинодраматургом А. Я. Каплером. Их познакомил брат Светланы Василий, привлеченный Каплером в качестве консультанта к созданию нового фильма о летчиках.

Вскоре между вступающей во взрослый мир шестнадцатилетней девушкой и 38-летним лауреатом Сталинской премии и автором сценариев таких популярных кинокартин, как «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», возникло неординарное чувство. Вспоминая об этом, С. Аллилуева напишет об отце: «То, что Каплер – еврей, раздражало его, кажется, больше всего…»^[98]. Чем закончилась трагическая любовь Каплера, известно… Из-под стражи его освободили 11 июля 1953 г.^[99]

Драматический финал романа с Каплером не стал для дочери вождя, как показали последующие события, достаточно поучительным уроком. Во всяком случае, уже весной 1944 г. она, вновь влюбившись, вышла, не спросив у отца совета, замуж за студента Московского института международных отношений Г. И. Мороза. Светлана и этот еврейский юноша, ставший впоследствии ученым юристом, когда-то учились вместе в одной школе. Сталин, как и следовало ожидать, не одобрил этого брака, правда и не препятствовал ему. Затаив неприязнь к зятю, он отказался от знакомства с ним и, запретив молодым жить вместе с ним в Кремле, предоставил им квартиру в жилом доме Совета Министров СССР на Берсеневской набережной (печально знаменитый «Дом на набережной»).

Вскоре Сталин в разговоре с дочерью, дав выход своим чувствам, ядовито заметил: «Слишком он расчетлив, твой молодой человек… Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался…»^[100].

Недоброжелательство Сталина к родственникам, переходящее порой в явную антипатию, и стало краеугольным камнем в том мифическом сионистском заговоре, фабрикацией которого с конца 1946 г. и занялся тщеславный шеф советской госбезопасности Абакумов. С этого времени он регулярно направлял диктатору ставшую для последнего кошмаром наяву информацию о контактах Светланы и Григория Морозова с неким И. И. Гольдштейном, человеком, якобы подосланным «еврейским националистом» С. М. Михоэлсом для сбора личных сведений о вожде.

В ходе начавшейся «оперативной разработки» Гольдштейна выяснилось, что тот работает старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР и еще осенью 1922 г. он вместе с Варгой участвовал в подготовке для Сталина доклада о перспективах советско-германского экономического сотрудничества. Гольдштейн был довольно видным ученым. А с Михоэлсом познакомился через своего давнего друга 3. Г. Гринберга – старшего научного сотрудника Института мировой литературы АН СССР и ближайшего помощника Михоэлса по работе с еврейской научной интеллигенцией. До Октябрьской революции Гольдштейн и Гринберг состояли в Бунде.

Гринберг в свое время закончил историко-филологический факультет Варшавского университета, стал заместителем наркома просвещения Союза коммун Северной области (так назывались тогда Петроград с губернией) и на этом поприще оказывал помощь и содействие бедствовавшим в то время литераторам и деятелям искусства, в том числе М. Горькому, А. Н. Толстому, С. А. Есенину, К. И. Чуковскому, В. И. Немировичу-Данченко и другим знаменитостям. Непосредственное знакомство Гольдштейна и Гринберга произошло в конце 1941 г. в Ташкенте, в эвакуации. Гринберг много и часто рассказывал новому другу о Михоэлсе, который в то время тоже находился со своим театром в узбекской столице, однако лично представиться последнему Гольдштейн тогда не смог. Их первая встреча состоялась уже в Москве в 1945 г. в Еврейском театре, куда Гольдштейн был приглашен на вечер памяти, посвященный 30-летней годовщине со дня смерти И. Л. Переца – еврейского писателя, жившего в Польше и приходившегося Гольдштейну дядей. Выступив с докладом, Михоэлс подошел к сидевшему в зале Гольдштейну и, представившись, попросил его чаще бывать в театре.

После столь мимолетного свидания их контакты возобновились только осенью 1946 г., когда Гринберг привел Гольдштейна в Еврейский антифашистский комитет на Кропоткинскую, 10. Там состоялся уже продолжительный и серьезный разговор, в том числе и о знакомых Гольдштейну родственниках Сталина со стороны второй жены.

Существует версия, что такой интерес к родственному окружению вождя был вызван у Михоэлса тем, что посредством него он надеялся, информируя о положении евреев в СССР, как-то повлиять на правителя и со временем склонить того к принятию мер, направленных против усилившегося в годы войны антисемитизма. Видимо, для достижения этой цели руководитель ЕАК попросил своего собеседника при случае расширить соответствующий круг знакомств, включив в него Светлану Сталину и Григория Морозова^[101].

В годы войны и в первые послевоенные годы не только Михоэлс, но вся еврейская московская элита воочию убедились на собственном опыте, что целенаправленная антиеврейская кампания происходит с правительственных верхов, и главный «дирижер» ее – Сталин.

Тем более что у Михоэлса был прямой выход на Молотова и Лозовского, которых он неоднократно информировал как в устном, так и в письменном виде о положении в стране с антисемитизмом, о проблемах, с которыми столкнулось советское еврейство на Украине, в Белоруссии и других регионах в первые послевоенные годы. То, что журналистов, писателей интересовали семейные интриги и похождения самого вождя для публикаций в зарубежной американской прессе, это целиком закономерное явление, которое всегда было и будет актуальным для прессы. Если у неформального лидера советского еврейства и существовала надежда как-то повлиять на кремлевскую национальную политику посредством родственников диктатора, то ему вскоре пришлось распрощаться с иллюзиями.

Еще в мае 1947 г. Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом. Собственно, никакого официального развода не было. Просто в один не очень прекрасный для Григория Морозова день его выставили из квартиры в «Доме на набережной». Потом он был приглашен в отделение милиции, где у него отобрали паспорт со штампом о регистрации брака с дочерью Сталина и вручили взамен новый, «чистый». То же самое случилось и с паспортом Светланы. Правда, ее в милицию не вызывали. Все формальности взял на себя брат Василий, который, между прочим, в свое время познакомил сестру с Григорием.

Эта семейная драма произошла наверняка не столько вследствие причин «личного порядка», как писала потом С. Аллилуева, сколько из-за вмешательства ее отца, давно тяготившегося родственными узами, связывавшими его с еврейством. Именно он дал указание «органам» изъять переписку дочери с Морозовым, чтобы потом похоронить ее в своем архиве в Кремле. Личное благополучие дочери мало что значило для диктатора в сопоставлении с так называемыми государственными интересами, тем более что в качестве главной угрозы этим интересам ему со временем повсюду стал мерещиться грозный призрак еврейского национализма.

С какой варварской жестокостью Сталин расправился со всеми родственниками жены – Аллилуевыми! «Болтали много. Знали слишком много… А это на руку врагу…» – так объяснил Сталин своей дочери причину произошедшего с ее родственниками по матери^[102].

Е. А. Аллилуева, которую Гольдштейн знал еще с 1929 г. по совместной работе в советском торгпредстве в Берлине, первым браком была замужем за братом жены Сталина П. С. Аллилуевым, неожиданно умершим в ноябре 1938 г., как говорили, от сердечного приступа. Начиная с 10 декабря 1947 г. стали арестовывать окончательно вышедших из доверия Сталина его родственников по линии второй жены. Первой 10 декабря взяли Е. А. Аллилуеву, которой вменили в вину то, что она «на протяжении ряда лет у себя на квартире устраивала антисоветские сборища, на которых распространяла гнусную клевету в отношении главы Советского правительства». После нескольких дней следственной обработки с применением мер физического воздействия Е. А. Аллилуева уже 16 декабря показала на допросе, что ее старый знакомый Гольдштейн, заходя периодически в гости, расспрашивал о Сталине, его дочери Светлане и о том, как у нее складываются отношения с Григорием Морозовым. В результате уже через три дня Гольдштейна доставили на Лубянку, причем его арест проводился без санкции прокурора, по личному указанию Абакумова. А вскоре последний получил от Сталина конкретные инструкции, в каком направлении следует вести дальше следствие по этому делу.

Абакумов немедленно довел до сведения заместителя начальника следственной части по особо важным делам В. И. Комарова о том, что Гольдштейн интересовался личной жизнью Сталина «не по собственной инициативе, а что за его спиной стоит иностранная разведка». Поскольку никаких фактических данных, подтверждающих эту версию, не существовало, следствию предстояло их добыть в виде «признания» от арестованного. Для достижения этой цели в ход были пущены все средства, среди которых был и арест жены Гольдштейна М. А. Кржевской.

Другой заместитель начальника следственной части по особо важным делам – М. Т. Лихачев сразу же по ознакомлении с указом Кремля вызвал к себе полковника Г. А. Сорокина, ведущего дело Гольдштейна. И как только тот прибыл на Лубянку из Сухановской тюрьмы, где вел допросы, приказал ему «размотать шпионские связи Гольдштейна и выявить его шпионское лицо». То, что происходило дальше, становится ясным из письменного объяснения, данного Сорокиным 3 января 1954 г. комиссии по расследованию незаконной деятельности абакумовского ведомства:

«…Никаких материалов, изобличавших Гольдштейна в шпионской деятельности, и даже вообще какого-либо дела против Гольдштейна я ни от кого не получал, и, как впоследствии мне стало ясно, такового вообще в МГБ не имелось…

По истечении некоторого времени на допрос Гольдштейна явился Комаров и сказал, что он имеет распоряжение Абакумова о применении к Гольдштейну мер физического воздействия. Это указание Абакумова… Комаров выполнил в тот же вечер при моем участии. На следующий день Гольдштейн в отсутствие Комарова дал мне показания о том, что со слов Гринберга ему известно, что в президиуме Еврейского антифашистского комитета захватили руководство отдельные буржуазные националисты, которые, извращая национальную политику партии и Советского правительства, занимаются несвойственными для комитета функциями и проводят националистическую деятельность. Кроме того, Гольдштейн показал о шпионской деятельности Михоэлса и о том, что он проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, показал Гольдштейн, интересовались американские евреи…»

В последнем предложении приведенного документа и заключалась та сверхзадача, которая была поставлена Сталиным перед руководством МГБ. Одно дело – в кругу родных и знакомых перемывать косточки «главы советского правительства», и совсем другое – осуществлять целенаправленный сбор информации об этой персоне по заданию вражеской разведки. При каких условиях было получено это «признание» и что на деле означали так называемые меры физического воздействия, поведал 2 октября 1953 г. сам Гольдштейн в письме Маленкову, отправленному из Владимирской тюрьмы:

«19 декабря 1947 г. я был арестован в Москве органами МГБ СССР и препровожден на Лубянку, а затем в следственную тюрьму в Лефортово. Здесь без сообщения причин моего ареста от меня потребовали, чтобы я сам сознался и рассказал о своей якобы вражеской деятельности против Родины…Меня начали жестоко и длительно избивать резиновой дубинкой по мягким частям и голым пяткам. Били до того, что я ни стоять, ни сидеть не был в состоянии… Через некоторое время мне предложено было подписать протокол (якобы продиктованный мною), в котором говорилось, что я признаю себя виновным. Я… отказался подписать такой протокол. Тогда следователь Сорокин и еще один полковник (Комаров. – Авт.)… стали так сильно меня избивать, что у меня на несколько недель лицо страшно распухло и я в течение нескольких месяцев стал плохо слышать, особенно правым ухом… За этим последовали новые допросы и новые избиения. Всего меня избивали восемь раз, требуя все новых и новых признаний. Измученный следовавшими за собой (так в тексте. – Авт.) дневными и ночными допросами, терроризируемый избиениями, руганью и угрозами, я впал в глубокое отчаяние, в полный моральный маразм и стал оговаривать себя и других лиц в тягчайших преступлениях»^[103].

Чтобы лично удостовериться в «правильности» выбитых из Гольдштейна показаний, в Лефортовскую тюрьму сразу же прибыл Абакумов. Он не стал тратить время на подробные допросы еле ворочавшего языком узника, а сразу спросил у него о главном: «Итак, значит, Михоэлс – сволочь?» – «Да, сволочь», – ответил тот. Потом последовал аналогичный вопрос в отношении Фефера, на который был дан отрицательный ответ.

Абакумов был удовлетворен тем, что лично услыхал из уст Гольдштейна, и распорядился подготовить соответствующий протокол допроса, который стал первым официальным протоколом с момента ареста Гольдштейна. Вскоре предварительно отредактированный полковником Я. М. Броверманом, специализировавшимся в секретариате Абакумова на такого рода интеллектуальном труде, нужный документ с признательными показаниями подследственного и его подписями был составлен. В нем показания Гольдштейна были отредактированы и сформулированы следующим образом: «Михоэлс дал мне задание сблизиться с Аллилуевой, добиться личного знакомства с Григорием Морозовым.

“Надо подмечать все мелочи, – говорил Михоэлс, – не упускать из виду всех деталей взаимоотношений Светланы и Григория. На основе вашей информации мы сможем разработать правильный план действий и информировать наших друзей в США, поскольку они интересуются этими вопросами”.

Оформленный и отредактированный протокол, датированный 9 января 1948 г. на следующий день был Абакумовым представлен Сталину.

Оговоренного под пытками Гринберга подследственным Гольдштейном арестовали 28 декабря 1947 г., причем также без санкции прокурора. Собственно говоря, зачем Абакумову было соблюдать правовые формальности, когда указания он получал непосредственно от Сталина? Поскольку по версии следствия Гринберг служил передаточным звеном между Михоэлсом и Гольдштейном, ему была уготовлена роль еще одного разоблачителя козней руководства ЕАК.

Его дело вел полковник М. Т. Лихачев, который 26 мая 1953 г., находясь под арестом и следствием как подручный низложенного Абакумова, свидетельствовал: «На допросах Гринберг довольно продолжительное время ни в чем не признавался, а уличить его, кроме показаний Гольдштейна, было нечем… но затем начал давать довольно подробные показания о проводимой Еврейским антифашистским комитетом деятельности. Гринберг прямо показал, что Еврейский антифашистский комитет группирует вокруг себя еврейское население, разжигает у него националистические тенденции и, таким образом, является центром еврейских националистов. Гринберг при этом назвал Лозовского, Михоэлса, Фефера и ряд других лиц как основных заправил еврейской националистической деятельности, а также показал о том, что вся эта подрывная работа направляется американцами…».

Что касается «признания», полученного полковником М. Т. Лихачевым от подследственного, то это было добыто путем пыток, угроз и циничного обмана. В своем заявлении от 19 апреля 1949 г. Гринберг писал ему: «Четыре месяца назад Вы официально объявили мне, что мое дело прекращается и что я должен быть скоро освобожден, но, к сожалению, вышло не так. Шестнадцать месяцев я в заключении, а сил все меньше и меньше».

После тяжелых мытарств и издевательств 22 декабря 1949 г., так и не дождавшись обещанной милости, Гринберг умер от инфаркта миокарда во Внутренней тюрьме МГБ^[104].

Кроме Гринберга, которого довели до смерти в тюремной камере, Гольдштейна заставили лжесвидетельствовать и против Р. С. Левиной, которая не только долгие годы работала с ним в Институте мирового хозяйства и мировой политики (ИМХ и МП), но и была его близким другом. В тяжелые годы войны, находясь в эвакуации в Ташкенте, Левина приютила Гольдштейна в своей квартире на кухне. Потом они вместе написали монографию «Германский империализм». И вот теперь, по словам Гольдштейна, вложенным в его уста следователями госбезопасности, Левина оказалась предводителем сионистов, якобы окопавшихся в упомянутом выше институте. Все началось с того, что еще 7 февраля 1941 г. заместитель директора этого института А. Ф. Бордадын направил Сталину письмо, в котором бил тревогу по поводу «нездоровой» кадровой обстановки в ученом коллективе, возникшем вследствие семейственности, насаждавшейся другим заместителем руководителя института – R С. Левиной. Как сообщалось далее, последняя имела «очень сильное влияние» на директора института Е. С. Варгу и в свое время поддерживала тесные связи с «врагом народа» К. Б. Берман-Юриным, расстрелянным в 1936 г. по «делу Зиновьева – Каменева». Удар, таким образом, косвенно наносился и по весьма авторитетному в то время в глазах кремлевского руководства ученому. Ведь Варга был на передовой экономической науки и котировался на уровне с М. Б. Митиным в марксистско-ленинской философии или Т. Д. Лысенко в мичуринской биологии. Путь Варги, происходившего из венгерских евреев, к номенклатурным вершинам советской науки был сложным, хотя и логичным для человека, увлекшегося в юности идеей революционного обретения человечеством социальной справедливости. В 1906 г. он вступил в социал-демократическую партию Венгрии, что, впрочем, не помешало ему стать потом профессором политической экономии Будапештского университета.

Социалистическая революция 1919 г. привела Варгу в ряды коммунистов и сделала наркомом финансов и председателем ВСНХ Венгерской советской республики. После поражения революции он вынужден был покинуть родину и эмигрировал в Советскую Россию, где очень тепло был встречен В. И. Лениным и направлен им на работу в Коминтерн. В 1922 г. Варга уже работает в Берлине в качестве научного советника советского полпредства. А через пять лет он возглавил сформированный в 1924 г. в системе Коммунистической академии ИМХ и МП.

И вот теперь ему, продолжительное время консультировавшему Сталина по экономическим вопросам и в 1939 г. избранному действительным членом АН СССР, надо было как-то противостоять скандалу, затеянному одним из его заместителей, тем более что упомянутый выше донос в Кремль был только началом разраставшейся, как снежный ком, многоходовой и имевшей далекоидущие цели интриги. О том, что это было действительно так, свидетельствовало то обстоятельство, что 1 марта на имя Берии был направлен новый донос на руководство института. Его автор, аспирант Бордадына А. И. Турмилов, прямо возложил ответственность за «затхлую атмосферу семейственности и круговой поруки в институте» на Варгу, и его заместителя Левину Р. С., которые окружили себя «своими людьми» и т. д.

Разобраться с дрязгами в ИМХ и МП было поручено Агитпропу. Проверяющие Д. А. Поликарпов и А. И. Маханов 11 апреля доложили Жданову о результатах проверки, произведенной по полученным из ИМХ и МП «сигналам». Как и следовало ожидать, научная деятельность института была оценена ими как «совершенно неудовлетворительная». Констатировалось также, что его руководство и научные сотрудники, оказавшись «целиком в плену буржуазной статистики», приукрашивают экономическое и социальное положение в Германии и других капиталистических странах. Но наибольшее неблагополучие отмечалось в кадровых делах, причем факты подавались под явно шовинистическим соусом. И хотя о «еврейском засилье» в документе по понятным причинам прямо не говорилось, тем не менее его скрытый антисемитский подтекст очевиден.

Для более веского подтверждения будет нелишним дать выдержки из следующего наиболее «новаторского» фрагмента записи: «…B институте лишь незначительная часть должностей, как правило второстепенных, замещены русскими людьми. Так, из 68 старших научных сотрудников русских только двадцать человек. Из референтов – пять человек, из тринадцати аспирантов – четыре человека. Особенно неблагополучно обстоит дело с руководящими кадрами института. Из пятнадцати человек руководящих кадров… восемь человек по социальному происхождению торговцы, четверо – выходцы из других партий, один исключался из партии, четверо имеют близких родственников за границей. Среди руководящих работников (дирекция, заведующие секторами) – только два человека русских… Приводим некоторые данные о некоторых руководящих работниках:

Левина Ревека Сауловна – заместитель директора института, член ВКП (б) с 1918 г. Родители живут в Америке, в 1931–1932 гг. ездила туда к родителям…

Леонов Исаак Соломонович – ученый секретарь, член ВКП(б) с 1919 г.

Геллер Лев Наумович – руководитель сектора рабочего движения, член ВКП(б) с 1904 г., в 1917–1919 гг. в группе интернационалистов.

Лемин Иосиф Михайлович – руководитель сектора международных отношений… Член ВКП(б) с 1925 г., в прошлом – троцкист, сын купца.

Мендельсон Лев Абрамович – руководитель промышленного сектора, член ВКП(б) с 1918 г. В 1917–1918 гг. – в «Поалей Ционе», троцкист.

Мельман Софья Моисеевна – руководитель колониального сектора, член ВКП(б) с 1919 г. В 1917 г. – в партии эсеров.

Варьяш Ирма Альбертовна – руководитель конъюнктурного сектора, член ВКП(б) с 1928 г. Мать, две сестры и два брата – в Венгрии.

Гельбрас Петр Соломонович – руководитель французского сектора, член ВКП(б) с 1920 г.

Фаргаши Бела Самуиловна – руководитель немецкого сектора… член ВКП(б) с 1930 г. В 1918–1919 гг. – в социал-демократической партии Венгрии».

Проанализировав данные некоторых руководящих работников, внесли предложение «решительно очистить кадры института от бездельников и не заслуживающих политического доверия и направить туда группу свежих, молодых и способных работников».

Одной из первых в числе конкретных кандидатов на увольнение была упомянута Р. С. Левина. Однако сделанный авторами записки весьма прозрачный намек на доминирование евреев в ИМХ и МП был воспринят Ждановым сдержанно. Возможно, ему в те предвоенные годы претило ввязываться в сомнительную, отдающую антисемитским душком кадровую чистку. Он также не мог не знать, что Сталин, несмотря ни на что, продолжает покровительствовать руководителю института. Да и к тому же в условиях все более ощутимой угрозы войны с Германией возникали куда более важные проблемы, чем борьба за национальную чистку кадров советской экономической науки. Поэтому по распоряжению Жданова записка подверглась существенной переработке. В ее новой редакции, разосланной 12 мая всем секретарям ЦК, уже не было назойливого перечисления еврейских фамилий, а упор был сделан на такой, более актуальный тогда момент, как «некритическое» использование сотрудниками ИМХ и ПМ «пропагандистских материалов фашистской печати о военно-экономической мощи Германии», и это интерпретировалось как популяризация «распространяемой фашистской пропагандой легенды о непобедимости германской армии». Тем самым стремительно назревавшее советско-германское военное столкновение парадоксальным образом перечеркнуло планы антиеврейской чистки в институте академика Варги, готовившейся крайними шовинистами в аппарате ЦК. В итоге причудливым манером восторжествовала в какой-то мере справедливость: в принятом 29 мая постановлении осуждалась главным образом статья инициатора всего этого скандального разбирательства Бордадына «Организация военного хозяйства в Германии». В этом опусе главного доносителя усмотрели восхваление «фашистской» четырехлетки, объявленной в Германии в 1936 г.

Несмотря на вроде бы благополучный оборот (но не финал!), «дело ИМХ и МП», в которое были непосредственно вовлечены такие высокопоставленные номенклатурные иерархи, как Сталин, Жданов, Берия, Маленков, Щербаков, тем не менее, говорило о том, что в своем развитии антисемитизм советских верхов вступил в фазу государственной политики. Этот вывод подтверждается тем, как развивалась эта история в последующем. В высшем политическом ведомстве, в Агитпропе, на ней вовсе не собирались ставить крест. В разгар войны, когда вспыхнула новая антисемитская волна в стране, весной 1943 г. Александров подготовил на имя Сталина новую записку и проект постановления ЦК о «неблагоприятном» положении в институте. В этих документах подчеркивалось, что штат института заполнен «политически сомнительными иностранцами – людьми немецкого языка (немцы, венгры, немецкие и венгерские евреи)… из 44 старших научных сотрудников русских всего шесть человек… в составе руководящих кадров нет ни одного русского ученого».

Предлагалось сместить Варгу с поста директора института, назначив вместо него В. П. Потемкина. Кроме того, вновь ставился вопрос об устранении Левиной Р. С. с должности заместителя директора института. Однако и на сей раз, в разгар войны, прагматик Сталин не пошел на кадровую перетряску в авторитетном научном коллективе.

И только весной 1945 г. шовинистам из ЦК удалось взять частичный реванш: тогда их усилиями Левина была выведена из руководства ИМХ и МП. Прошли годы. И вот 10 января 1948 г. пожилую и к тому же тяжелобольную женщину арестовали. В застенках тюрьмы ей припомнили все. И то, что ее отец, Саул Левин, эмигрировал в 1911 г. в США и работал потом в городе Луисвилле (штат Кентукки) агентом кожевенной фирмы. И то, что она в юности, проживая в 1917–1918 гг. в Пензе, состояла в «Союзе еврейской молодежи». Но не это было главным для ее мучителей. На первых же допросах следователь ошеломил Левину обвинением в том, что та с 1946 г. выполняла задание Михоэлса «включиться в активную работу в пользу еврейской нации», уже не будучи заместителем директора ИМХ и МП, начала группировать вокруг себя в коллективе националистически настроенных евреев и агитировала их против советской власти. Заодно Левину пытались изобличить и в том, что она, зная о знакомстве Гольдштейна с родственниками вождя, упрашивала его походатайствовать через них о выдвижении ее книги на Сталинскую премию.

Поначалу Левина все решительно отвергала. Тогда, чтобы морально сломить упорствовавшую «националистку», Абакумов распорядился устроить ей очную ставку с соответствующим образом подготовленным Гольдштейном. В конце марта этот спектакль состоялся. Однако Гольдштейн не справился с заданием следователя: когда его ввели в помещение, где уже находилась Левина, он не смог перебороть нахлынувшие на него угрызения совести и отказался исполнять заранее отрепетированную роль. Взбешенному неудачной очной ставкой узников следователю не оставалось ничего другого, как развести заключенных по камерам. После неудавшегося «свидания» Гольдштейна два дня усердно истязали, били по чем попало резиновыми палками, дали понять, что ему грозит конец, если он не выполнит требований следователя. После чего повторили очную ставку, которая на сей раз прошла по запланированному следствием сценарию.

Испытав психологический шок от разоблачений прежнего сослуживца и друга, Левина тем не менее продолжала настаивать на своей невиновности. После этого все методы садистского издевательства из арсенала фашистских палачей были пущены в ход, чтобы заставить Левину повиноваться. Полковники Сорокин и Лихачев истязали свою жертву самым жестоким методом. Войдя в раж, они выбили у пожилой женщины все передние зубы, удары резиновыми дубинками сыпались куда попало – по голове, ногам, спине, ягодицам, половым органам. После столь изуверской экзекуции еле живая Левина вынуждена была покориться своим мучителям и дала признательные показания. На основании постановления Особого совещания 29 мая 1948 г. она получила десять лет исправительно-трудовых лагерей. Даже после того, как 6 марта 1954 г. Верховный суд СССР освободил Левину из заключения, та оставалась в ссылке до января 1955 г.

Что касается главного подследственного – Гольдштейна, то его продолжали допрашивать еще полтора года. Только 29 октября 1949 г. Особое совещание подвело черту под следствием, заключив Гольдштейна как «особо опасного шпиона» в тюрьму МГБ сроком на 25 лет. 10 ноября его этапировали в Верхнеуральский централ под Магнитогорском. Потом перевели во Владимирскую тюрьму, где он скончался 30 октября 1953 г.^[105] Особое совещание объявило свой вердикт и Аллилуевым. Е. А. Аллилуева получила от служителей сталинской фемиды десять лет заключения за антисоветскую агитацию. Ее дочери, Кире Павловне Аллилуевой (Политковской), артистке Малого театра, за «снабжение информацией о личной жизни семьи главы Советского правительства лиц, работавших в американском посольстве» (имелся в виду знакомый К. П. Аллилуевой, негласный агент МГБ В. В. Зайцев (кличка – Юрист), работавший в посольстве США в Москве и объявленный «двойником» и американским шпионом), дали пять лет ссылки, которую та отбывала в г. Шуе Ивановской области.

После того как МГБ удалось добыть «доказательства» существования в СССР «американо-сионистского заговора», участь якобы возглавлявшего его Михоэлса была предрешена. На основании «добытых» путем истязаний и пыток вышеназванных узников данных 26 марта 1948 г. Абакумов представил в Совет Министров СССР (Сталину и Молотову) и ЦК ВКП(б) (Жданову и Кузнецову) записку о деятельности «сионистского подполья» в стране: «Министерство государственной безопасности СССР в результате проводимых чекистами мероприятий установило, что руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу. Особенно заметно проамериканское влияние в работе Еврейского антифашистского комитета стало сказываться после поездки руководителей комитета Михоэлса и Фефера в Соединенные Штаты Америки, где они установили контакт с видными еврейскими деятелями, часть из которых связана с американской разведкой. Бывший председатель президиума комитета Михоэлс С. М., известный еще задолго до войны как активный националист, был своего рода знаменем националистически настроенных еврейских кругов… Михоэлс и его единомышленники, как выявлено их агентурной разработкой и следствием по делам еврейских националистов, использовали Еврейский антифашистский комитет как прикрытие для проведения антисоветской работы… По агентурным данным, члены Еврейского антифашистского комитета Фефер, Квитко, Бергельсон, Маркиш и другие связаны с еврейскими националистами Украины и Белоруссии… МГБ УССР в Киеве разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом президиума Еврейского антифашистского комитета Гофштейном Д. Н. …В Белоруссии органами МГБ выявлена и разрабатывается еврейская националистическая группа, возглавляемая членом советских писателей Белоруссии Платнером И. М…Агентурными наблюдениями выявлено, что участники националистических групп на Украине и в Белоруссии через Еврейский антифашистский комитет установили связь с еврейскими националистическими деятелями, приезжавшими в Советский Союз из-за границы… Среди арестованных в последнее время еврейских националистов МГБ СССР разоблачен ряд американских и английских шпионов, которые, будучи враждебно настроены против советского строя, вели подрывную работу»^[106].

Служба МГБ день ото дня наращивала тайную слежку и сбор компромата против «сионистского подполья» в СССР. В то же время, стремясь как можно быстрее добиться наибольшей свободы действий для себя, руководство МГБ СССР, используя министра госбезопасности Белоруссии Цанаву, инспирировало представление в Кремль еще одного материала о «происках еврейских националистов». Это была записка, направленная 13 апреля Сталину и Молотову первым секретарем компартии этой республики Н. И. Гусаровым, который бил тревогу по поводу попыток американских разведслужб и международных сионистских организаций привнести эмиграционные настроения в среду белорусских евреев посредством вовлечения их в широкую переписку, другие формы общения (посылки, информационный обмен и т. д.) с сородичами за рубежом, создания еврейских нелегальных националистических организаций и религиозных общин. Кроме того, МГБ обрисовало дело так, будто бы ЕАК стремился занять позицию легитимного представителя советских евреев и на международной арене, что воспринималось особенно болезненно сталинской системой с присущей ей ксенофобией.

В том виде, в каком деятельность ЕАК была представлена МГБ Сталину, последний не мог не усмотреть дерзкий вызов себе лично и созданной им системе. Ведь с самого начала комитет создавался как сугубо пропагандистская организация, специализирующаяся на информационной обработке Запада и выкачивании оттуда финансовых средств. И за такого рода деятельность руководителям ЕАК позволялось многое: иметь приличное жалованье, возможность печататься и получать гонорары за рубежом, принимать и распределять гуманитарную помощь из-за границы и, наконец, принимать еврейских визитеров, которые посещали изредка Советский Союз, имели ограниченную возможность выезжать туда. Наряду с комфортабельными квартирами, дачами, наградами и прочими номенклатурными благами все это полагалось за одно только послушание и неукоснительное соблюдение установленных системой правил игры. Однако Михоэлс и его единомышленники вольно или невольно перешли грань дозволенного. Их уже не устраивало фальшивое положение пропагандистов мудрой национальной политики Сталина, им хотелось на деле выражать воли чаяния и национальные интересы своего народа. Тем самым они покушались на монополию сталинской аппаратной власти, что было вопиющей дерзостью и не могло остаться безнаказанным. Несмотря на жесточайшее давление МГБ, которое как бы уже вынесло активу ЕАК предварительный смертный приговор, Сталин и его ближайшее окружение не торопились с окончательными ликвидационными выводами. И на то были свои довольно веские причины, самая существенная из которых заключалась в том, что судьба ЕАК оказалась на весах мировой политики.

Первым признаком надвигавшейся антиеврейской грозы стал арест в Киеве 16 сентября поэта и члена президиума ЕАК Д. Н. Гофштейна, который незадолго до этого направил Г. Меир телеграмму о том, что мучило его начиная с 20-х годов – о необходимости возрождения иврита в СССР. Однако в Москве пока никого не трогали. Сталин, видимо, еще колебался, стоя перед выбором между силовыми методами, за которые ратовало МГБ, и бескровным сценарием административного решения еврейской проблемы.

Возможно, принятие Сталиным решения о физическом устранении Михоэлса ускорили представленные Абакумовым показания Гольдштейна, полученные под пыткой, о работе Михоэлса на американскую разведку по сбору информации о нем через родственников. По нашему мнению, основной причиной расправы с лидером «бунтующего» еврейства была их активная деятельность в связи с событиями на Ближнем Востоке. Они выражали свой гневный протест антисемитской политике правящей элиты.

Еврейский антифашистский комитет. Трагическая судьба его членов

В СССР и в сталинский период, и в течение 36 лет после смерти Сталина не было действительно самостоятельных и независимых общественных, гуманитарных и даже научных организаций и обществ. Каждая такая организация состояла при какой-либо государственной или партийной структуре и поэтому подчинялась либо правительству, либо ЦК КПСС. Научные общества подчинялись академиям наук, а академии в свою очередь правительству. Союз писателей или Союз композиторов отчитывались перед отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС. Общество слепых входило в структуру Министерства социального обеспечения. Еврейский антифашистский комитет не был исключением. Он был создан в 1941 г. при Советском информационном бюро, а само Информбюро входило в административные структуры Совета Народных Комиссаров (СПК). Председателем Информбюро СССР был в 1947 г. член ЦК ВКП(б) Соломон Абрамович Лозовский. Он, уже как еврей, был также и членом ЕАК. Соломон Михоэлс был председателем ЕАК, так как именно он среди членов руководства ЕАК был наиболее широко известен и в СССР, и за границей.

После войны переписей населения в СССР не проводилось до 1959 г., но если учесть, что нацистами было истреблено не менее двух миллионов евреев на оккупированных территориях СССР, то в 1948 г. в СССР число евреев, по-видимому, не превышало двух с половиной миллиона человек. Гитлеровский геноцид евреев, главным образом проживавших на Украине, в Белоруссии и Прибалтике, которые подверглись очень быстрой оккупации, уменьшил пропорцию евреев, которые считали идиш или иврит своим родным языком (в советской демографической литературе существовало объединенное понятие «еврейский язык»). Еврейским языком в 1939 г. владело около 30 % еврейского населения и лишь 18 % – в 1959 г. Для остальной части еврейского населения родным языком был русский, если не считать около 80 тыс. евреев грузинской и бухарской общин, для которых родным был язык местного населения.

Отсутствие у евреев в СССР национальной территории приводило к ускоренной ассимиляции евреев в русскую культуру, В СССР существовали лишь две школы, обе в Биробиджане, в которых дети могли в порядке нормальной учебы изучать еврейский язык и еврейскую культуру. Если не рассматривать всех региональных и республиканских особенностей еврейских проблем, то следует все же признать, что реальной столицей еврейского народа не только в СССР, но и в Европе была Москва, в которой в 1948 г. проживало около 400 тыс. евреев. На втором месте после Москвы был Ленинград, в котором уже в 1939 г. проживало более 200 тыс. евреев.

До начала войны на втором и на третьем местах по численности еврейского населения в СССР был не Ленинград, а Киев и Одесса. Ни в Москве, ни в Ленинграде не было еврейских школ и каких-либо районов или даже отдельных кварталов с преимущественно еврейским населением. Сравнительно умеренная еврейская общественная активность концентрировалась вокруг еврейской синагоги в Москве, Государственного еврейского театра и Еврейского антифашистского комитета. В Москве также печаталась на идиш небольшим тиражом (в 10 тыс. экземпляров) газета «Эйникайт».

После окончания войны ЕАК неизбежно стал менять свои задачи. Главными проблемами для советских евреев стали внутренние, а не внешние. При сильном упрощении реальной ситуации, которая была неодинаковой в разных республиках, областях и даже городах, еврейское население в СССР было разделено на две основные группы: националистическую и ассимилированную. В пределах каждой из этих групп существовало много разных менталитетов, связанных с уровнем религиозности или степенью ассимилированности. Поскольку ЕАК в 1946–1947 гг. стал постепенно защищать прежде всего интересы евреев, стремившихся к культурной автономии, а не к ассимиляции, то конфликт этого комитета с политической властью стал неизбежен. Появление в Москве посольства Израиля и Голды Меир, как первого израильского дипломата, ускорило конец ЕАК. 4 октября 1948 г. Голда Меир с группой израильских дипломатов приехала в еврейскую синагогу в Москве по случаю празднования еврейского Нового года. Ее возле синагоги приветствовала огромная демонстрация евреев, насчитывавшая, по некоторым подсчетам, около 10 тыс. человек, а по заявлениям самой Голды Меир – до 50 тыс. человек. Через неделю, 13 октября 1948 г., Голда Меир снова посетила московскую синагогу по случаю еврейского праздника Иом-кипур, и массовая еврейская демонстрация снова повторилась. В большинстве репортажей об этих демонстрациях, появившихся в западной прессе, они представлялись как «стихийные». В Израиле и в сионистских организациях США и других стран эту неожиданную солидарность московских евреев с государством Израиль воспринимали как желание еврейского народа к массовой эмиграции из стран своего временного проживания.

В октябре 1948 г. я жил в Москве и был студентом. С марта по сентябрь 1948 г. я находился в Крыму, где работал в биохимической лаборатории, выполняя дипломную работу. Когда я в конце сентября 1948 г. вернулся в Москву, это был, по настроениям интеллигенции, совсем другой город. В июле – августе в СССР произошли серьезные изменения в идеологии и внешней политике, которые можно охарактеризовать как консервативный поворот, вызвавший острую конфронтацию с Западом. 26 июня 1948 г. Сталин начал блокаду Западного Берлина. США, Великобритания и Франция могли снабжать двухмиллионное население своего сектора Берлина только по воздуху. Берлинский кризис ставил отношения между СССР и западными странами на грань войны. 28 июня 1948 г. было объявлено о разрыве между ВКП(б) и Союзом коммунистов Югославии. Маршал Тито, недавний герой войны и самый популярный в СССР лидер «народных демократий», был объявлен предателем и фашистом. Югославских студентов (их были в Москве тысячи) стали высылать из СССР домой. В июле был освобожден от должности второго секретаря ЦК ВКП(б) Жданов и на роль партийного преемника Сталина назначен Маленков. Жданов был сталинист и консерватор, но Маленков был еще хуже. Поскольку он не имел достаточного кругозора для руководства идеологией, все идеологические отделы аппарата ЦК ВКП(б) перешли под полный контроль Суслова. Это неизбежно усиливало антисемитские тенденции и во внутренней, и во внешней политике. Под контролем Суслова оказался и международный отдел ЦК ВКП(б). В августе состоялась погромная сессия сельхозакадемии (ВАСХНИЛ) против генетики, и псевдоученый и шарлатан Трофим Лысенко получил монополию во всех областях биологии и сельскохозяйственной науки. Тысячи ученых и преподавателей увольнялись по всей стране. В Москве эти увольнения и исключения проводились особенно широко и распространялись не только на профессоров и преподавателей, но и на аспирантов и студентов. Производились и аресты, пока немногочисленные, но все ожидали худшего. Настроение интеллигенции было мрачное и напуганное. Можно поэтому задать простой вопрос: была ли в этих условиях возможна стихийная и массовая демонстрация десятков тысяч евреев возле синагоги и по случаю посещения ее Голдой Меир? Пока никто не предложил рационального объяснения этим двум демонстрациям. Особенно странной выглядит вторая демонстрация, 13 октября, так как после 5 октября 1948 г. в стране был неофициальный траур по случаю гибели более ста тысяч человек от землетрясения в Ашхабаде. Столица Туркмении была полностью разрушена.

«Невиданная толпа в полсотни тысяч человек собралась перед синагогой, куда в еврейский Новый год пришла Голда Меир. Тут были солдаты и офицеры, старики, подростки и младенцы, высоко поднятые на руках родителей… “Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй! С Новым годом!” – приветствовали ее»^[107].

Эдвард Радзинский, из книги которого «Сталин» приведено это описание, объясняет феномен очень просто: «…Дух легкомысленной свободы еще не испарился после Победы»^[108]. Никакого «духа свободы» в СССР после войны не было, тем более у евреев. 1945–1948 гг. были периодом массовых репрессий, особенно этнических и религиозных. Не дал убедительного объяснения этим демонстрациям и Г. В. Костырченко, автор недавнего, наиболее обстоятельного исследования антисемитизма в СССР. По его мнению, празднование еврейского Нового года «вылилось во внушительную демонстрацию еврейского национального единства», а праздник 13 октября был стихийным проявлением религиозности.

«В тот день главный раввин С. М. Шлифер так прочувствованно произнес молитву “На следующий год – в Иерусалиме”, что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Эта сакральная фраза, превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице “Метрополь”»^[109].

Об этой многотысячной демонстрации евреев через весь центр Москвы, впереди которой шли Голда Меир и группа иностранных дипломатов, в советских газетах не было никаких сообщений. Иностранная пресса, особенно пресса Израиля, была полна сенсационными репортажами. Московские еврейские демонстрации вызвали ликование в сионистских кругах и США. В Москве в советское время ни до октября 1948 г., ни после никаких стихийных демонстраций по любому поводу больше не было. Интересно отметить, что московские службы правопорядка, и прежде всего милиция, отсутствовали в районе манифестаций. Министерство внутренних дел СССР, которое отправляло Сталину рапорты обо всех основных неожиданных событиях, независимо от того, работал ли он в Кремле или отдыхал на юге, 5 октября 1948 г. не посылало ему никаких рапортов.

О демонстрации евреев в Москве и о необычном поведении посла Израиля Голды Меир Молотов никаких рапортов не получал. Наибольшее число рапортов МВД получал в 1948 г. Берия, так как именно он был ответственным в Политбюро за работу Министерства внутренних дел СССР. Каждый день в октябре 1948 г. на стол Берии ложилось от трех до семи рапортов, иногда о тривиальных делах вроде обеспечения какого-либо гулаговского предприятия лесоматериалами, также производившимися в ГУЛАГе, иногда о неожиданных событиях, требующих расследования, например о взрыве на газопроводе Дашава – Киев. Но о демонстрациях в Москве по случаю посещения Голдой Меир еврейской синагоги Берии никто не рапортовал^[110]. Из этого непонятного молчания и прессы, и московской милиции по поводу событий в Москве, которые обратили на себя внимание основных западных газет, можно сделать бесспорный вывод о том, что ни для Сталина, ни для Молотова, ни для Берии массовые еврейские демонстрации в Москве, выражавшие солидарность с Израилем и его послом, не были неожиданными. Это, в свою очередь, говорит о том, что эти демонстрации были, по-видимому, организованы самими властями. Для Сталина, а возможно, и для МГБ, решивших ликвидировать ЕАК и арестовать активистов этой уже ненужной еврейской организации, был необходим какой-то убедительный повод для такой расправы. Демонстрации в Москве 4 и 13 октября обеспечили этот повод. ЕАК не участвовал в организации этих демонстраций. По заключению Г. В. Костырченко, тщательно изучавшего все архивы ЕАК и свидетельства членов его руководства, верхушка ЕАК и, в частности, его новый председатель Фефер понимали, что за демонстрациями в Москве последуют серьезные кары. «Этого нам никогда не простят», – так формулировал Фефер возможную реакцию властей. Но и Фефер, несмотря на свой партийный и агентурный опыт, очевидно, не догадывался, что эти совершенно необычные для советской действительности манифестации были спровоцированы самими властями.

Еврейский антифашистский комитет был формально распущен 20 ноября 1948 г. Сейчас уже хорошо известно постановление Политбюро о ликвидации ЕАК, подписанное Сталиным. Репродукция найденного в архивах ЦК КПСС оригинала этого постановления воспроизведена на обложке книги Г. В. Костырченко.

Г. В. Костырченко задается вопросом: «Но имели ли под собой реальную почву охватившие страну и мир слухи о чуть не осуществленной Сталиным депортации евреев?» – и считает, что, «конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала, ибо чуть ли не с момента воцарения в России большевиков власти постоянно практиковали насильственное выселение людей (сначала по классовым, а потом и по национальным мотивам) – отсюда и закономерные ожидания евреев в конце 40-х – начале 50-х годов», однако при этом высказывает соображения, почему, по его мнению, в тех условиях эта угроза реализоваться не могла^[111].

Среди версий о готовившейся депортации, хотя она документально не подкреплена и поэтому не может считаться абсолютно достоверной, пожалуй, заслуживает упоминания сообщение профессора Е. И. Долицкого, тесно связанного с кругами московской еврейской интеллигенции, сотрудника С. Лозовского по Совинформбюро, арестованного в начале 1948 г. и отбывавшего ссылку в ГУЛАГе. По словам Долицкого, в его распоряжении оказалась стенограмма – впрочем, он не уточняет, каким образом она к нему попала, и это, естественно, вызывает сомнения – совещания, которое состоялось у М. А. Суслова предположительно в середине ноября 1948 г., до постановления о роспуске ЕАК. На этом совещании Суслов будто бы по поручению Сталина предложил руководителям ЕАК возглавить добровольное переселение советских евреев на Дальний Восток в район Еврейской автономной области, с возможным последующим преобразованием ее в автономную республику. В качестве одного из аргументов в пользу такого решения выдвигалось соображение, что Израиль «не оправдал возлагавшихся на него надежд, не стал государством рабочих и крестьян», и поэтому «следовало доказать всему миру, что подлинное социалистическое еврейское государство может возникнуть только на советской земле».

Согласно версии Долицкого, представители ЕАК С. Лозовский и П. Маркиш отвергли сделанное предложение^[112], и тогда через несколько дней было принято решение о ликвидации ЕАК.

Делается вывод, что, не найдя поддержки у советской еврейской элиты, Сталин не решился на насильственную депортацию, в то время еще считаясь с мировым общественным мнением. Если это так, то позиция руководителей ЕАК спасла тогда советских евреев от ужасного «добровольного» бедствия.

20 ноября 1948 г. в протоколе № 66 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) появился пункт № 81 «Об Еврейском антифашистском комитете», имевший высший партийный гриф секретности – «Особая папка». Принятое в тот день постановление, которое было направлено на исполнение Маленкову и Абакумову, гласило:

«Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:

“Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки.

В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока никого не арестовывать”».

Утром следующего дня, несмотря на воскресенье, на Кропоткинскую, 10, прибыла оперативная группа МГБ и провела в помещении ликвидированного ЕАК обыск. Все документы комитета были изъяты и вывезены на Лубянку. 20 ноября в последний раз вышла газета «Эйникайт». 25 ноября было подписано постановление Политбюро о закрытии издательства «Дер Эмес», выпускавшего литературу на еврейском языке. Чтобы избежать разговоров об антисемитизме и гонениях на национальную культуру, закрытие обосновали внешне нейтральной формулировкой: «…B связи с тем, что круг читателей на еврейском языке крайне незначителен» и «большая часть книг, выпускаемых издательством “Дер Эмес”, не находит распространения».

Обыск был произведен и в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном в мемориальный музей. Одновременно шли допросы членов ЕАК и тех, кто имел к нему какое-то отношение. Но, как и было записано в постановлении Политбюро от 20 ноября, пока никого не арестовывали. Видимо, Сталин считал, что вначале МГБ должно представить более веские доказательства «преступной деятельности» ЕАК. Такое условие не могло устраивать МГБ, поскольку несуществующие в природе «доказательства» могли быть сфабрикованы только на основе самооговора самих членов ЕАК, а заставить их сделать это без ареста, угроз и применения мер физического воздействия представлялось маловероятным. Вскоре, однако, Абакумов направил Сталину протоколы допросов арестованных ранее 3. Г. Гринберга и Д. Н. Гофштейна, из которых «выжали» искомые госбезопасностью факты. После чего последовала санкция на арест двух ключевых фигур в ЕАК – И. С. Фефера^[113] и В. Л. Зускина, преемников Михоэлса в комитете и Государственном еврейском театре.

Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Поскольку предполагалось построить обвинение, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую пропаганду как внутри страны, так и за рубежом, от Фефера надеялись получить нужные показания, во-первых, о работе комитета в целом; во-вторых, о его поездке в Америку и последовавших затем контактах с заграницей, интерпретируя их как сотрудничество с западными спецслужбами; в-третьих, о «националистической деятельности» газеты «Эйникайт» и еврейской секции Союза советских писателей (и тут, и там Фефер играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть новый компромат на покойного главу ЕАК как организатора сионистского подполья в СССР. Кроме того, Зускин должен был «помочь» следствию представить Еврейский театр как важнейший центр еврейской националистической пропаганды.

Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: для МГБ они не представляли опасности в плане психологического сопротивления следственному натиску. Зускин и Фефер еще до ареста, в ходе предварительных допросов, были морально сломлены, и заставить их признать как собственную несуществующую вину, так и ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не представляло особого труда. Тем более что у Зускина развилась серьезная форма нервного истощения, а Фефер, будучи тайным агентом МГБ, просто считал своим долгом сотрудничество с органами следствия.

Итак, 24 декабря 1948 г. Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали во время процедуры лечебного сна в лечебнице для нервнобольных. Сразу же начались интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером не пришлось долго возиться. Позже, на суде, он рассказал, почему стал оговаривать своих вчерашних коллег: «Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания».

Потом настала очередь Б. А. Шимелиовича и И. С. Юзефовича. Первый долгие годы возглавлял крупнейшую московскую больницу имени С. П. Боткина и из всех членов Еврейского антифашистского комитета имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, горячо поддерживая его в стремлении превратить комитет в организацию, не на словах, а на деле представлявшую интересы советского еврейства. Шимелиович был деятельным и энергичным специалистом и организатором. В 1923 г., например, за активную и действенную помощь голодающим России он был награжден грамотой Центрального исполнительного комитета СССР. Оказавшись на Лубянке, этот гордый и мужественный человек решительно отказался давать требуемые следствием показания, за что был переведен в Лефортовскую тюрьму и подвергнут истязаниям. 15 мая 1949 г. в заявлении руководству МГБ СССР он писал: «Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленный следователем^[114], подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно, днем и ночью, глумления и издевательства».

Несмотря на все старания пыточных дел мастеров, сломить Шимелиовича так и не удалось. В начале закрытого судебного заседания на вопрос председательствующего, признает ли он себя виновным, тот ответил: «Никогда не признавал и не признаю». А в последнем слове на процессе вместо просьбы о снисхождении им было заявлено следующее: «Прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания… Отучить отдельных сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть – это “святая святых”… На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ. Я никогда не признавал себя виновным… Ни разу моя мысль не бросила тень на партию и даже МГБ в целом. Но на отдельных лиц из числа работников МГБ, в том числе и на Абакумова, такая тень легла, и я прошу принять в отношении их самые строгие меры… Я хочу еще раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения ничего не осталось. Все, что “добыто” на предварительном следствии, было продиктовано самими следователями, в том числе и Рюминым».

От Юзефовича следователи ждали оговора самой высокопоставленной в прошлом жертвы этой следственной вакханалии – С. А. Лозовского, с которым он был хорошо знаком еще со времени работы в профсоюзах в 1917 г. Но Юзефович держался тоже довольно стойко и потому не избежал пыточной. Что он испытал там, становится ясным из его заявления на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 6 июня 1952 г.: «В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления… После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней “мяли”. Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда».

Таким образом, Юзефович, который, хотя и был закален еще царской пенитенциарной системой (заключался в Варшавскую цитадель, Ломжинскую и другие тюрьмы), все же не вынес зверских пыток советских тюремщиков и дал показания, в том числе и против Лозовского^[115]. Все добытые таким путем «доказательства» сразу же отправлялись Сталину и в ЦК. А там под надзором Маленкова и заместителя председателя Комиссии партийного контроля Шкирятова полным ходом шло разбирательство по «персональному делу», заведенному на члена ЦК ВКП(б) Лозовского.

Аппараты партии и политической полиции работали синхронно и слаженно. Когда 13 января 1949 г. МГБ арестовало Шимелиовича и Юзефовича, тогда же в ЦК был вызван Лозовский. Там его несколько часов допрашивали Маленков и Шкирятов, добиваясь с поистине инквизиторским рвением признания в совершенных преступлениях. Затем ими был подготовлен проект постановления Политбюро, в котором, в частности, говорилось, что «член ЦК ВкП(б) Лозовский, длительное время занимаясь в качестве руководителя Совинформбюро вопросами работы Еврейского антифашистского комитета, не только не помогал разоблачению антисоветской деятельности этого комитета, но и своим политически вредным поведением способствовал тому, что руководящие работники Еврейского антифашистского комитета проводили враждебную партии и правительству националистическую и шпионскую работу»^[116].

18 января этот проект был принят, и на основании его Лозовский «за политически неблагонадежные связи и недостойное члена ЦК ВКП(б) поведение» был выведен из состава Центрального комитета ВКП(б) и исключен из партии. 20 января он был вызван в ЦК, и Шкирятов зачитал ему это решение. На следующий день Лозовский направил Сталину письмо, в котором настаивал: «Я прошу Вас выслушать меня в последний раз и учесть, что я партию и ЦК никогда не обманывал». Однако все было напрасно.

За партийной расправой последовала расправа гражданская. 26 января Лозовского арестовали и заключили под стражу.

С 24 по 28 января 1949 г. за решеткой оказались и другие представители еврейской интеллигенции, осужденные потом по делу Еврейского антифашистского комитета: литераторы Лейба Квитко, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, академик-биохимик Лина Штерн, издательские редакторы Эмилия Теумин и Илья Ватенберг, его жена переводчица Чайка Ватенберг-Островская.

Полный отчаяния, Маркиш в 1921 г. покидает страну и в течение пяти лет объезжает шесть стран: Польшу, Германию, Францию, Италию, Испанию, Палестину. Впечатления от посещения каждой страны он отражает в замечательных стихотворениях, таких как «Рим», «Лондон», «Могила неизвестного солдата» (Париж), «Иерусалим», «Голодный поход» (Варшава).

А на родине тем временем создаются благоприятные условия для литературного творчества на идиш. Не буду вдаваться в мотивы, которыми руководствовались советские власти, широко открыв дорогу литературе и искусству на идиш – они общеизвестны: использовать язык, на котором говорила подавляющая часть еврейского населения Украины и Белоруссии, для пропаганды коммунистической идеологии.

Трудно поверить, что такие талантливые литераторы, как Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лев Квитко, Давид Бергельсон, жившие в эти годы за границей, не понимали, какой дьявольский план кроется за желанием привлечь их к пропаганде и прославлению советского режима. Не настолько они были наивны. Но перевесило огромное желание творить для широкого еврейского читателя, желание публиковаться, общаться с читателями. Немаловажное значение имела также открывшаяся возможность поправить материальное положение: ведущие поэты и прозаики в СССР практически могли жить на гонорары за свои книги.

Следует также отметить, что Маркиш, Квитко, Бергельсон и др., живя за границей, не были настроены против советской власти. Они, кто с большим, кто с меньшим скептицизмом, в общем положительно относились к переменам, происходившим в Советском Союзе. И все они, конечно, тосковали по родине. Уже через несколько месяцев после отъезда, в 1922 г., в Варшаве, Маркиш говорит в своем стихотворении «Осень»:

Пойду к тебе пешком, о русская граница!

Мне встретятся в дороге голуби с востока.

– Вернитесь, голуби, – на крышах пламя злится,

Я вышиб головой протертые до блеска стекла…

В 1926 г. Перец Маркиш вернулся на родину. Он окунается в творческую деятельность, без устали пишет стихи и поэмы – лирические и эпические, сочиняет прозаические произведения, выступает как драматург и литературный критик. Большинство его произведений окрашено оптимизмом и радужными надеждами. Задушевно звучат его лирические стихи. Но в то же время в ряде стихов поэт говорит, что среда в СССР оказалась совсем не та, о которой мечтал. Уже в 1929 г. в поэме «Белые ночи» звучат такие тревожные ноты:

Здесь, в солнечной этой блаженной стране,

Упасть – так упасть. Так мерещится мне.

День на дворе. И солнце, и свет.

А мой день ушел. Моего дня нет.

(Перевод А. Ахматовой и Д. Маркиша)

В 30-е гг. поэт, наряду с многочисленными лирическими шедеврами, очевидно, желая убедить власти в своей лояльности, создает стихотворения, посвященные сталинской конституции, Красной армии, комсомолу. Стихи эти, написанные риторически, в духе времени, – сухие, декларативные, мало выразительные. В качестве примера приведу две строфы из «Октябрьских стихов» (1930 г.):

Путь – в гору! Ввысь! Прямее переходы!

День ото дня увереннее шаг!

Мы с лампами на лбах раскалываем годы,

Как антрацит в седых глубинах шахт!..

Мы – молодость страны, мы – в силе и расцвете

И чувствуем себя день ото дня бодрей,

И, стоя на горе в развернутой заре,

Встречаем первое октябрьское столетье!

Как эти стихи отличаются от образных, искренних стихотворений 1918–1919 гг., воспевающих революцию и полных ожиданий светлого будущего!

Одновременно, в эти же 30-е гг., Маркиш пишет «в стол» свою знаменитую поэму «Сорокалетний». По свидетельству младшего сына Маркиша – Давида, за несколько дней до своего ареста, 27 января 1949 г., поэт показал жене пожелтевшие от времени листочки и сказал ей: «Эту поэму я начал писать за границей (в эмиграции), ни одной строчки из нее не напечатано. Что бы ни случилось, ее нужно сохранить. Это главное, что я в своей жизни сделал». Любопытно, как была спасена рукопись поэмы. События разворачивались, как в остросюжетном детективном фильме. В роковой вечер 27 января 1949 г. Маркиш упаковал в дорожный портфель вместе с несколькими другими произведениями поэму «Сорокалетний» и передал портфель сестре тещи. Та немедленно вышла из квартиры. Лифт был занят, и она пошла вниз пешком. Лифт остановился на этаже Маркиша, из него вышло семь офицеров. Маркиша увели, сказав, что его вызывает министр на собеседование. Часа через три пришли четверо офицеров и предъявили ордер на арест и обыск.

Вернемся к поэме. В ней Маркиш метафорически, но довольно прозрачно рисует печальную картину советской действительности:

В долине людей возбужденных не счесть,

Там блещет, как чистое золото, жесть,

Паяцы в толпе возбужденной снуют

И жесть золотыми зубами жуют.

Комментируя эти строки, Давид Маркиш, переведший поэму на русский язык, пишет, «Долина – советская Россия, обманутая и изнасилованная. Паяцы – большевистские комиссары, гроссмейстеры обмана».

В своей поэме Маркиш признает, что и на нем лежит вина за то, что происходит в «гиблой долине», за то, что не воспрепятствовал установлению строя, основанного на лжи и насилии:

К тебе я приду через силу, с трудом,

Нагруженный, отягощенный стыдом,

Тебя я не встречу и кладь не сниму,

И там, у вершины, позор свой сниму.

Печатать такие стихи в 30-е гг. было, конечно, невозможно. Маркишу удается в 1940 г. опубликовать поэму, в которой разоблачается звериное лицо германского фашизма, с которым советские власти заключили в сентябре 1939 г. договор о дружбе… Речь идет о поэме «Танцовщица из гетто». В ней дано блестящее художественное и философское обобщение звериной сути фашизма:

Идет с секирой истукан,

Несет порядки новые народам.

Он приволок покойника. Он пьян.

Он как горилла. Он ариец родом.

Маркиш верит, что фашизм с его нечеловеческой идеологией и практикой будет уничтожен. Прекрасно звучат оптимистические строфы поэмы:

Когда-то здесь под грозный гул стихий

Над пляшущей толпой загрохотало

Торжественное слово «Не убий!».

Оно теперь безмолвным страхом стало.

Но не смолкает правды гневный гром,

И мысль не уступает тьме и страху…

Не тот погиб, кто пал под топором,

А тот, кто опустил топор на плаху!

Да будет всем известно наперед,

Что тьме и страху мысль не уступает…

Герой не тот, кто кандалы кует,

А тот, кто кандалы свои ломает!

Перехожу к самой трагической странице биографии Переца Маркиша.

Широко известно, что сразу после войны все явственнее давал себя чувствовать государственный антисемитизм. Евреев часто и открыто изображают и принимают как чужеродных в этой стране. Конечно, не мог этого не видеть и не чувствовать Перец Маркиш. Это чувство обособленности евреев от господствующего окружения с необычайной выразительностью проявилось в коротком тосте, который Маркиш произнес в своем доме, за своим столом, в первые послевоенные дни. «У нас собрались писатели (на этот раз не еврейские), актеры и с десяток боевых, прославленных генералов: жена одного из них была хорошим другом нашей семьи, – вспоминает Симон Маркиш. – После славной выпивки в честь победы и победителей Маркиш поднялся и сказал: “Я хочу выпить за гостеприимство, которое русский народ проявил и проявляет моему еврейскому народу” – “Да что вы, Перец Давидович! – возразил один из генералов. – Какое там гостеприимство! Вы – у себя дома!.” Но Маркиш упрямо повторил: “За ваше гостеприимство!”».

Наступил 1948 г. 13 января гэбисты зверски убивают председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса. Хотя власти утверждают, что Михоэлс погиб в автомобильной катастрофе, и устраивают пышную церемонию прощания с покойным, никто из родственников и друзей великого артиста не сомневается в том, что Михоэлса убили. Говорить об этом вслух нельзя, можно поплатиться жизнью за «вражескую, антисоветскую пропаганду». Но Маркиш читает у гроба Михоэлса в переполненном зале Московского государственного еврейского театра первые две части стихотворения «Михоэлсу – неугасимый светильник», которые сочинил там же, в театре, на короткое время отлучившись от гроба. Поэт открытым текстом заявляет: Михоэлса зверски убили. Вот эти строки:

Разбитое лицо колючий снег занес,

От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.

Но вытекли глаза двумя ручьями слез,

В продавленной груди клокочет крик упрямый:

– О Вечность! Я на твой поруганный порог

Иду зарубленный, убитый, бездыханный.

Следы злодейства я, как мой народ, сберег,

Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.

Твою тропу вовек не скроют лед и снег.

Твой крик не заглушит заплечный кат наемный,

Боль твоих мудрых глаз струится из-под век

И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.

Перевод стихотворения сделан мастерски А. Штейнбергом. Я уже упоминал о том, что вдова поэта обратилась сначала с просьбой перевести стихотворение к Борису Пастернаку, но тот отказался…

После устранения Михоэлса деятели еврейской культуры почувствовали, что сталинский режим не ограничится одним этим убийством. Все насторожились, хотя никто из них, разумеется, не знал, что в марте 1948 г. министр госбезопасности Абакумов, прекрасно зная отношение сталинской верхушки к «еврейскому вопросу» в стране, обратился в Политбюро и лично к Сталину с обширной запиской о «враждебной антисоветской деятельности еврейского национального подполья в СССР» (Борщаговский А. Обвиняется кровь. М., 1994, С. 76). Тревогой и грустью заполнены стихи Маркиша, написанные в 1948 г. Вот прекрасное стихотворение «Осень», как всегда мастерски переведенное Анной Ахматовой:

Там листья не шуршат в таинственной тревоге,

А, скрючившись, легли и дремлют на ветру,

Но вот один со сна поплелся по дороге,

Как золотая мышь – искать свою нору.

И сад не сторожат – пусть входит, кто захочет,

Там вихри, холод, дождь, секущий и косой,

И – никого. Печаль одна лишь точит,

Но вдруг жужжанье слух улавливает мой.

Пчела спешит пешком по рыхлому песочку,

Тяжелым обручем пчелиный сжат живот,

И так она ползет чрез пень и через кочку,

И судорожно вдруг на голову встает,

И крылышки свои вдруг задирает криво,

Как зонтик сломанный, они теперь торчат,

И смерть уже слышна в жужжанье торопливом.

На осень тишина переезжает в сад.

Еще одно замечательное стихотворение, полное грусти и печали, – «Роза»:

Припала к белизне льняного полотна

Недавно срезанная, вянущая роза;

Впервые в жизни спит на скатерти она,

Во власти колдовства, безволия, наркоза.

Еще не замутнен ее прохладный сок,

На горле стебелька не загноилась рана,

Зеленой кожицы стыдливый поясок

С подвязкой круглой схож, надорванной нежданно.

И так у ней во сне кружится голова,

Как будто вновь ее колючий поднял стебель,

И млеет соловей в томленьях волшебства,

И месяц замерцал: как знать, в душе ль, на небе ль?

Но я не соловей! И я тебе верну

Блаженную луну и пламя вечной жизни,

– Як телу твоему, к шипам твоим прильну:

Не медли, кровь моя, – скорей на землю брызни!

Все ближе и явственнее поэт видит свой «печальный предел», остается только ждать рокового дня. И Маркиш, проживший нелегкую, но исключительно интересную творческую жизнь, хочет встретить этот день бокалом вина:

Сколько жить на свете белом

До печального предела,

Сколько нам гореть дано!..

Наливай в бокал вино!

Запрокинем к звездам лица,

Пусть заветное свершится!

(Наливай полней! 1948 г.)

Предчувствия поэта, к несчастью, не замедлили сбыться. Всего через несколько месяцев после зверского убийства Соломона Михоэлса начались аресты виднейших деятелей еврейской культуры – членов Еврейского антифашистского комитета. 16 сентября 1948 г. забрали Давида Гофштейна, 23 декабря арестовали Ицика Фефера, 24 декабря – Веньямина Зускина, в ночь с 23 на 24 января взяли Давида Бергельсона и Льва Квитко. Это были самые знаменитые деятели еврейской культуры. У Маркиша не осталось никаких сомнений в том, что со дня на день придут за ним. Пришли в ночь с 27 на 28 января 1949 г. Жена поэта, Эстер Маркиш, вспоминает: «Его очень быстро увели, я едва успела попрощаться с ним. В машинке были стихи, которые Маркиш читал на похоронах Михоэлса. И когда гэбисты были у нас в доме, то один из них подошел к машинке, бросил взгляд и говорит: “Так значит, Маркиш считает, что Михоэлса убили… Мы это забираем”».

В течение трех с половиной лет Переца Маркиша, как и всех остальных арестованных по «делу» Еврейского антифашистского комитета, следователи беспрестанно мучили, надругались, зверски избивали, сажали на многие дни в карцер, стремясь выбить признания в шпионской деятельности, в передаче на Запад важной секретной информации, в стремлении создать в Крыму еврейскую республику и затем передать Крым американцам… Маркиш решительно отвергал все эти обвинения. Осталось еще одно обвинение – буржуазный национализм. Некоторые из арестованных с болью в сердце признают за собой эту вину, надеясь, что за подобную «провинность» не приговорят к смертной казни. Перец Маркиш на допросах упорно отказывается признать и это обвинение. Однако, до края изможденный зверскими методами допроса, он однажды делает уступку следователю: «С 1939 г. по 1943-й я был председателем еврейской секции Союза писателей и должен признать, что никакой борьбы с националистическими проявлениями в еврейской литературе не вел…» С какими националистическими проявлениями он должен был бороться? Кто в эти страшные годы смел публично высказывать подобные взгляды? В связи с этим признанием Маркиша Александр Борщаговский, автор замечательной книги «Обвиняется кровь», вспоминает: «Маркиш помнил известные слова К. А. Тимирязева – я услышал их от него в то утро, когда Маркиш сказал мне об аресте Фефера: “Костер задушил голос Бруно, исторг отречение Галилея, вынудил малодушие Декарта”» (Борщаговский А. Обвиняется кровь. С. 298). Пытками следователя было исторгнуто признание в национализме, но понимаемого Маркишем как любовь к своему народу, к его культуре, традициям.

Несмотря на то что Квитко вышел из ЕАК еще в 1946 г. и полностью посвятил себя поэтическому творчеству, его арестовали вместе с другими членами ЕАК 22 января 1949 г.

В процессе следствия ему припомнили все: и то, что он в молодости уехал учиться в Германию якобы для того, чтобы навсегда покинуть СССР, а в Гамбурге отправлял под видом посуды оружие для Чан Кайши, и его работу в ЕАК. Его также обвинили в том, что в 1946 г. он установил личную связь с американским резидентом, которого информировал о положении дел в Союзе советских писателей. Под пытками Квитко признался во всех «грехах». Даже в том, что писал на языке идиш, и это было тормозом на пути ассимиляции евреев, что идиш отжил свой век, обособляет евреев от дружной семьи народов СССР, является проявлением буржуазного национализма. В одиночной камере Лубянской тюрьмы Квитко провел более двух лет. Незадолго до гибели, находясь в тюрьме, он написал стихотворение «Тюремный романс», в котором есть такие строки:

Нет, милый друг,

Не свидеться нам —

Дверь мою холод сковал по углам.

И вырваться трудно, поверь мне, поверь мне…

И ты не являйся сегодня, мой друг!

Гостят у меня тишина и забвенье,

И в сердце от горьких предчувствий испуг.

Мы встретимся завтра… А может быть, позже,

Когда засверкает на листьях роса,

Когда засияет в окне день погожий,

И солнце заглянет в глаза…

Не суждено было случиться такому дню в жизни Льва Квитко. 12 августа 1952 г. суд приговорил его к высшей мере наказания – расстрелу. В этот день были расстреляны выдающиеся представители еврейской литературы на идиш. Фашизм убил ее читателей, другой тоталитарный режим – ее писателей.

Об этом страшном событии, как о многом другом, по ту сторону «железного занавеса» не знали. Вскоре после смерти Сталина первая группа советских писателей приехала в США. В их числе был Борис Полевой. Известный американский писатель Г. Фаст спросил у него: «Куда девался Лев Квитко, с которым я подружился в Москве и потом переписывался? Почему он перестал отвечать на письма? Здесь распространяются зловещие слухи». – «Не верь слухам, – ответил Полевой. – Лев Квитко жив-здоров. Я живу на одной площадке с ним в писательском доме и видел его на прошлой неделе». На самом деле к тому времени прошло более полугода после расстрела Квитко. Об этом эпизоде можно прочитать в книге Г. Фаста «Голый бог».

В 1955 г. последовала реабилитация поэта, вышло множество его детских книг. В 1976 г. появился сборник статей и воспоминаний о Квитко, что было принято делать только для признанных классиков советской литературы. Писатель Л. Пантелеев в своих воспоминаниях о Л. Квитко написал: «Есть люди, которые излучают свет. Таким был Квитко». Таким он и остался в своих добрых, жизнерадостных стихах.

На суде, который проходил с 8 мая по 18 июля 1952 г., Перец Маркиш преобразился. Как вспоминала единственная оставшаяся в живых подсудимая по «делу» ЕАК академик Лина Штерн, Маркиш выступил на процессе с яркой, взрывчатой речью. Его не прерывали – ведь слушали его только судьи и обвиняемые. А судьи были уверены, что никто никогда не узнает, о чем говорил Маркиш. В своем последнем слове он обвинил своих палачей и тех, кто направил их руку. Это была речь не обвиняемого, а обвинителя. Он решительно отвергает обвинения в национализме и воздает должное языку идиш, сыгравшему великую роль в самосохранении нации: «Этот язык, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванности от России в черте оседлости» (последние четыре слова – конечно, вынужденные, когда стоишь перед судьями, которые уже заранее вынесли свой приговор).

Прокурор потребовал, чтобы все подсудимые были приговорены к 25 годам заключения. Такой приговор показался Сталину и его банде слишком мягким, и Военная коллегия Верховного суда пересмотрела его и приговорила тринадцать из четырнадцати обвиняемых к смертной казни. Только Лина Штерн получила пять лет.

В своем обзоре я остановился лишь на одном жанре творчества Переца Маркиша – на его поэзии. Перец Маркиш прежде всего – поэт. Но он был великим мастером во всех других жанрах литературы – прозе, драматургии, литературной критике, эссеистике, журналистике.

В заключение хочу отметить следующее. Во времена Маркиша, как и до, и после него, находились люди, пренебрежительно относившиеся к языку идиш. И ныне есть немало таких людей.

Перец Маркиш, как и другие крупнейшие еврейские поэты, прозаики и драматурги, доказал, что на языке идиш можно передавать все оттенки мысли и чувств. В этой связи хочу привести интересную выдержку из статьи известного поэта Льва Озерова: «На языке идиш были созданы шедевры, которые прославили бы любую литературу… Некоторые недоверчиво-скептически настроенные люди сомневались в силе языка идиш. Например, модный в свое время публицист Карл Радек. Перед тем как идти на спектакль Михоэлса, поставившего шекспировского “Короля Лира” в переводе Самуила Галкина, он рассуждал примерно так: ну, как можно на этом макароническом лоскутном языке передать одну из самых сложных трагедий… Посмотрев спектакль, Радек поместил в “Известиях” статью, в которой писал примерно так: игра Михоэлса и Зускина, декорации и, главное, язык столь убедительны и впечатляющи, будто Шекспир писал на идиш».

Великий поэт Перец Маркиш, как и его собратья по перу, был истинно еврейским поэтом. Как замечает в своих воспоминаниях Симон Маркиш: «Не о своих личных интересах шумели люди в доме Переца Маркиша и не про интересы “многонациональной социалистической родины”, а о том, что важно для евреев, еврейской культуры, еврейской судьбы, еврейского будущего».

Пройдут годы, десятилетия и, быть может, столетия – люди будут наслаждаться замечательной поэзией Переца Маркиша.

Массированную репрессивную атаку, предпринятую в конце 1948 – начале 1949 г. против наиболее видных представителей еврейской общественности и культуры, проще всего рассматривать как проявление личностной патологии членов сталинского руководства. Однако это не совсем так… Хотя сам Сталин и многие из его окружения были заражены бациллой юдофобии, о чем имеются многочисленные свидетельства современников, тем не менее этот порок играл вспомогательную роль. Основная же причина гонений на евреев коренилась в политической сфере, где главное божество – власть, которая критическим образом сопрягалась с перманентным страхом тирана лишиться ее в результате восстания, происков оппозиции, дворцового переворота и, наконец, пресловутого сионистского заговора.

Может быть, Сталину были известны и завораживающие своей пугающей откровенностью слова Якова де Хааса, секретаря одного из основоположников сионизма Теодора Герцля, сказанные им в 1928 г. по поводу тайной миссии сионистских организаций:

«Настоящая организация не бравирует по поводу и без повода своими действительными возможностями. При нужде, однако, нельзя упускать из виду и эту форму демонстрации. Великая сила американской сионистской организации заключается в неисчислимости ее контактов и связей, в доскональной осведомленности о тех, кто распоряжается людскими ресурсами, являющимися базой этих контактов. Разве у англичан не возникла необходимость заполучить надежного информатора в Одессе, разве им не нужен был в Харбине довереннейший агент? А когда Президент Вильсон потребовал в кратчайший срок представить ему обобщенную информацию в тысячу слов, детально излагающую, какие силы стоят за Керенским, пришедшим к власти в России?.. Все эти услуги нью-йоркский (сионистский) центр представлял, не претендуя ни на что, но получая многое – уважение и расположение деятелей, чьи подписи скрепляли великие дела. Тысячи сионистов работали повсюду и служили верно на своих глубоко эшелонированных позициях…»^[117].

Нет никакого сомнения в том, что страх Сталина перед вездесущей агентурой мирового сионизма время от времени подогревался теми в его окружении, кому это было выгодно, и прежде всего руководством МГБ, чей престиж напрямую зависел от количества выловленных шпионов и раскрытых заговоров. По всей видимости, всесильные «органы» и на сей раз выполнили роль детонатора, взорвавшего репрессивную «массу» режима, достигшую критической отметки.

Объективности ради следует упомянуть, что в некоторых исследованиях инициатива в развертывании антиеврейских кампаний приписывается Маленкову. Оспаривать такое утверждение непросто, тем более что оно подкрепляется многочисленными фактами, в том числе связанными с арестом Лозовского. Однако, как ни странно, именно эти обстоятельства трагической судьбы Лозовского ставят под сомнение расхожую и зародившуюся еще в 40-х гг. версию об антисемитизме Маленкова и его личной заинтересованности в разгроме ЕАК.

Известно, что в аппарате ЦК в течение долгого времени вместе с Маленковым работал некто М. А. Шамберг, который являлся не только его креатурой и личным другом, но и родственником. Еще в марте 1936 г. стараниями Маленкова 34-летний Шамберг был переведен в Москву из Одесского обкома. В 1942 г. толкового и аккуратного партийного функционера назначают на ответственный пост заведующего Оргинструкторским отделом ЦК. Когда в 1946 г. звезда Маленкова несколько поблекла (он лишился тогда должности секретаря ЦК), Шамберг хоть и удержался в центральном аппарате партии, но только в качестве инспектора. Однако он не был тщеславным. И когда в середине 1948 г. Маленкова восстановили в должности секретаря ЦК, Шамберг продолжал довольствоваться своим скромным положением, тем более что его сын в то время был женат на дочери вновь обласканного Сталиным покровителя.

Однако вскоре для евреев наступили тяжелые времена. В конце 1948 г., как вспоминала впоследствии дочь Сталина Светлана, она услышала от отца сказанные в раздражении фразы: «…Ты не понимаешь! Сионизмом заражено все старшее поколение (евреев. – Авт.), а они и молодежь учат… Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька»^[118].

Тогда-то Сталин потребовал от Маленкова развода его дочери Воли с сыном Шамберга Владимиром (впоследствии профессор международной экономики). Таким образом, воля вождя разрушила этот брак. Однако главное испытание было еще впереди. Дело в том, что обстоятельства, сложившиеся перед арестом Лозовского, могли в любой момент обернуться против Шамберга. Драматизм ситуации наглядно запечатлелся в его заявлении заведующему отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б) Б. Н. Черноусову от 21 января 1949 г.:

«Считаю необходимым сообщить вам следующее. Сегодня утром С. Л. Лозовский сообщил мне, что он решением ЦК ВКП(б) выведен из состава членов ЦК ВКП(б) и исключен из партии за связь с руководителями шпионского еврейского националистического центра в бывшем Антифашистском еврейском комитете.

С 1924 г. я женат на дочери Лозовского В. С. Дридзо (член ВКП(б) с 1920 г., работает в Исторической библиотеке). Моя сестра, С. А. Шамберг, является его женой (член ВКП(б) с 1919 г., рабочая в МОГЭС).

О своих отношениях с Лозовским должен сказать следующее. Никакой связи с ним по служебной линии у меня никогда не было. Поэтому факты, которые теперь вскрылись, мне известны не были. Когда некоторое время тому назад мне стало известно о закрытии Антифашистского еврейского комитета, у меня не возникло мысли о возможности какой-либо связи этого факта с прошлой работой Лозовского в Совинформбюро.

Я, естественно, бывал у него на квартире. Во время встреч велись обычные общие разговоры на политические или литературные темы по общеизвестным по печати фактам. О его служебных делах разговоров не было. В частности, ни разу не было никакого разговора по каким-либо вопросам, связанным с работой Антифашистского еврейского комитета…

Учитывая, что я нахожусь в родственных отношениях с человеком, исключенным из партии, считаю, что трудно будет дальше продолжать работать в аппарате ЦК ВКП(б). Прошу решить вопрос о моей дальнейшей работе»^[119].

Маленков не оставил в беде бывшего родственника-еврея и перевел его в глухую провинцию, в Кострому, на должность заместителя председателя исполкома областного Совета, где Шамберг находился вплоть до смерти Сталина.

Наряду с Лозовским объектом расправы стал еще один «падший ангел», также в одночасье исторгнутый из среды высшей партийно-государственной элиты. Речь идет о Полине Жемчужиной.

Настоящее ее имя – Перл Карповская. Родилась она в 1897 г. в Екатеринославской губернии. В 21 год вступила в большевистскую партию. После Гражданской войны приехала в Москву, где начался ее стремительный взлет наверх. В столице она встретилась и познакомилась с Молотовым, за которого вышла замуж в 1921 г. Случай ввел ее в привилегированный круг высшей советской иерархии и сделал лучшей подругой жены Сталина, Надежды Аллилуевой, оказавшейся опять же по воле случая хозяйкой соседней квартиры в Кремле. После трагического ухода из жизни последней в ноябре 1932 г. Жемчужина становится как бы первой среди кремлевских жен. Однако она не только отражала свет, излучаемый ее сановным супругом, но стремилась сделать собственную карьеру. Была управляющей парфюмерным трестом «Жиркость» («ТэЖэ»). Потом, в ноябре 1937 г., стала заместителем наркома пищевой промышленности, а в 1938 г. возглавила этот наркомат. В январе 1939 г. она уже руководит рыбной промышленностью. На состоявшемся через два месяца XVIII съезде партии ее избирают кандидатом в члены ЦК ВКП(б). Это был пик служебного роста Жемчужиной, и далее начинается ее медленное, но верное падение с административных вершин. Летом того же 1939 г. НКВД обнаружил в Наркомате рыбной промышленности массу «вредителей» и «саботажников» и раскрыл целую сеть немецкой агентуры. 10 августа вопрос о Жемчужиной был вынесен на Политбюро, которое предупредило ее о серьезных последствиях «за проявленную неосмотрительность и неразборчивость в связях с лицами, не внушающими политического доверия».

Однако Сталину подобная мера показалась чрезмерно мягкой, и 24 октября 1939 г. было принято новое постановление Политбюро, содержавшее, наряду с лицемерным подтверждением непричастности Жемчужиной к преступной деятельности, решительные «оргвыводы»:

«1. Считать показания некоторых арестованных о причастности т. Жемчужиной к вредительской и шпионской работе, равно как и их заявления о необъективности ведения следствия, клеветническими. 2. Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность в отношении своих связей, в силу чего в окружении т. Жемчужиной оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа. 3. Освободить т. Жемчужину от поста наркома рыбной промышленности, поручив секретарям ЦК тт. Андрееву, Маленкову и Жданову подыскать работу Жемчужиной»^[120].

Такая работа вскоре нашлась: решением Оргбюро ЦК от 20 ноября 1939 г. Жемчужина получила пост начальника Главного управления текстильно-галантерейной промышленности Наркомата легкой промышленности РСФСР^[121].

То, что с Жемчужиной тогда обошлись относительно либерально, в значительной мере заслуга Молотова, занимавшего до войны важнейший пост председателя СНК СССР и являвшегося вторым после Сталина человеком в партии и государстве. Чтобы защитить жену, он противопоставил себя Сталину, демонстративно воздержавшись при голосовании его предложения о выводе Жемчужиной из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б). И хотя в феврале 1941 г. это предложение было утверждено на XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б)^[122], Сталин все же не смог пойти дальше и расправиться с Жемчужиной окончательно.

Тогда Сталину пришлось отступить, но приговор Жемчужиной он уже вынес, отложив лишь срок исполнения на более удобное время. В 1948 г. такой момент наступил. 10 мая Жемчужину освободили от должности начальника Главтекстильгалантерейпрома Министерства легкой промышленности РСФСР «по состоянию здоровья». В ходе начавшегося через несколько месяцев следствия по делу ликвидированного Еврейского антифашистского комитета министр госбезопасности Абакумов направил 17 декабря Сталину составленный в тот же день протокол допроса 3. Г. Гринберга, в котором содержалось его новое «признание», касавшееся причастности Жемчужиной к националистической деятельности Михоэлса, Лозовского и др.

Поскольку Жемчужина состояла в партии и, самое главное, была женой члена Политбюро, Сталин приказал М. Ф. Шкирятову, фактически руководившему КПК при ЦК ВКП(б), подключиться к расследованию, проводившемуся Абакумовым. Таким образом, получился слаженный партийно-полицейский тандем. 26 декабря 1948 г. Шкирятов и Абакумов провели на Старой площади серию очных ставок между Жемчужиной и арестованными к тому времени Фефером, Зускиным и членом правления московской синагоги (так называемой двадцатки) М. С. Слуцким. Все трое дали согласие сотрудничать со следствием и были соответствующим образом проинструктированы накануне.

27 декабря вечером протоколы очных ставок и составленная на их основании записка Шкирятова и Абакумова были направлены Сталину. Жемчужина обвинялась в «политически недостойном поведении», конкретно ей инкриминировались следующие прегрешения: «В течение длительного времени… поддерживала знакомство с лицами, которые оказались врагами народа, имела с ними близкие отношения, поддерживала их националистические действия и была их советчиком… Вела с ними переговоры, неоднократно встречалась с Михоэлсом, используя свое положение, способствовала передаче… политически вредных, клеветнических заявлений в правительственные органы. Организовала доклад Михоэлса в одном из клубов об Америке, чем способствовала популяризации американских еврейских кругов, которые выступают против Советского Союза. Афишируя близкую связь с Михоэлсом, участвовала в его похоронах, проявляла заботу о его семье и своим разговором с Зускиным об обстоятельствах смерти Михоэлса дала повод националистам распространять провокационные слухи о насильственной его смерти. Игнорируя элементарные нормы поведения члена партии, участвовала в религиозном еврейском обряде в синагоге 14 марта 1945 г.^[123], и этот порочащий ее факт стал широким достоянием в еврейских религиозных кругах…»

На состоявшемся 30 декабря заседании Политбюро Жемчужину исключили из партии. На сей раз Молотов голосовал «за». Впоследствии он вспоминал, что «когда на аседании Политбюро он (Сталин. – Авт.) прочитал материал, который ему чекисты принесли на Полину Семеновну, у меня коленки задрожали». К этому времени по приказу Сталина Молотов и Жемчужина уже разошлись, и последняя переехала жить к брату^[124] и сестре. Диктатор больше не доверял своему старому соратнику. Уже 4 марта 1949 г. он сместил его с поста министра иностранных дел и председателя Комитета информации при Совете Министров СССР^[125].

21 января 1949 г. Жемчужину вызвали в ЦК и там арестовали. На Лубянке ей стали предъявлять все новые и новые обвинения, в том числе в служебных злоупотреблениях, незаконном получении дополнительных фондов на снабжение, приписках в отчетности, незаконном премировании, пьянстве, кумовстве и фаворитизме в ранее возглавляемом ею главке. На допросах Жемчужина, несмотря на слабое здоровье, держалась с завидной стойкостью, отвергая облыжные обвинения. Чтобы морально сломить старую большевичку и позабавить своего кремлевского хозяина, ведомство Абакумова подготовило для нее весьма неприятный «сюрприз»: поскольку вместе с Жемчужиной арестовали и несколько ее помощников по главку, у следствия возникла идея использовать некоторых из них как обличителей не только служебных, но и интимных пороков руководившей ими когда-то женщины. После недолгой обработки некто Иван Алексеевич X., отец семейства, на одной из очных ставок с Жемчужиной неожиданно заявил, что та, используя свое служебное положение, склонила его к сожительству. Такой грязный и наглый выпад вывел Жемчужину из равновесия. Оскорбленная как человек и униженная как женщина, она назвала обидчика подлецом.

Следствие пыталось инкриминировать Жемчужиной и попытки вступить в контакт с международным сионизмом.

Ей припомнили, что в 1943 г. по ее просьбе Михоэлс встречался в Нью-Йорке с ее братом, бизнесменом Сэмом Карпом. Не ускользнул от внимания бдительных органов и факт светской беседы Жемчужиной с Голдой Меир, которая произошла на одном из дипломатических приемов, устроенных в 1948 г. в честь израильского посланника. Однако все это явно не тянуло на полновесное обвинение Жемчужиной в шпионаже, хотя в этом плане Голда Меир вызывала серьезные опасения у Сталина. Его не могло не настораживать и то, что глава первой израильской дипломатической миссии в СССР превратилась для советских евреев в некую почти харизматическую личность, провозвестницу грядущего исхода в Землю обетованную. Изводившие диктатора страхи исчезли только после того, как 19 апреля 1949 г. Голда Меир в связи с назначением министром труда в новом правительстве вылетела в Израиль, а в Москве ее преемником стал временный поверенный в делах этой страны Мордехай Намир, который, кстати, тоже был выходцем из России и до революции руководил правыми сионистами-социалистами в Одессе.

Учитывая недавний социальный статус Жемчужиной, ей определили относительно мягкое наказание: пять лет ссылки в Кустанайской области Казахстана. Но груз незаслуженных обид оказался столь тяжелым, что там она поначалу пристрастилась к алкоголю, но затем сумела взять себя в руки и морально не опустилась.

Остракизму подверглась и жена заместителя председателя Совета Министров СССР и председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) А. А. Андреева Д. М. Хазан. Эта гранд-дама «номер два» в советском истеблишменте, которая начиная с 1938 г. занимала последовательно посты заместителя наркома легкой промышленности и заместителя наркома текстильной промышленности, в начале 1949 г., будучи существенно пониженной в должности, оказалась в кресле директора Центрального научно-исследовательского института шерстяной промышленности Министерства легкой промышленности СССР. Теперь конец ее служебной карьеры был не за горами. 22 сентября того же года министр легкой промышленности СССР А. Н. Косыгин проинформировал Маленкова, что коллегия министерства оценила работу Центрального научно-исследовательского института шерстяной промышленности как «совершенно неудовлетворительную» и приняла решение освободить Хазан от должности директора^[126].

Тем временем начиная с середины января 1949 г. широкомасштабная акция по выкорчевыванию «сионистского заговора» вступила в свою решающую фазу.

Расследование «преступной деятельности еврейских националистов» было поручено следственной части по особо важным делам МГБ СССР, возглавлявшейся генерал-майором А. Г. Леоновым. Он, а также его заместители полковники М. Т. Лихачев и В. И. Комаров внесли на первом этапе наибольший вклад в фабрикацию «дела Еврейского антифашистского комитета». Непосредственными исполнителями этой провокационной акции стали 35 следователей, в том числе П. И. Гришаев, Б. Н. Кузьмин, Н. М. Коняхин, Г. А. Сорокин, В. П. Зайцев, А. Ф. Рассыпнинский и др. Но особенно усердствовал В. И. Комаров. О том, что это был за субъект, дает представление письмо, направленное им, уже арестантом и подельником низложенного министра Абакумова, Сталину 18 февраля 1953 г., в разгар антисемитского «дела врачей»:

«Дорогой товарищ Сталин!

…В коллективе следчасти хорошо знают, как я ненавидел врагов. Я был беспощаден с ними, как говорится, вынимал из них душу, требуя выдать свои вражеские дела и связи. Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня… Сам министр не вызывал у них того страха, который появлялся, когда допрашивал их я лично. Арестованные враги хорошо знали и ощущали на себе мою ненависть к ним, они видели во мне следователя, проводившего жесткую карательную линию по отношению к ним, и поэтому, как докладывали мне следователи, всяким путем старались избегнуть встречи со мной, не попасть ко мне на допрос… Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов…

В 1948 г. я первый при допросах арестованных выявил, что еврейские националисты проявляют интерес к нашим руководителям партии и правительства, и в результате в дальнейшем вышли на Еврейский антифашистский комитет… Узнав о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я наполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу Вас: дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству…»^[127]

До начала 1950 г. проводились интенсивные допросы и очные ставки обвиняемых, которым по распоряжению Абакумова в марте было официально заявлено о прекращении следствия по их делам. В последующие месяцы интерес руководства следственной части по особо важным делам к арестованным лидерам ЕАК заметно снизился. В это время все силы следственного аппарата МГБ были брошены на создание новой антисемитской мистификации – «дочернего» дела о шпионаже М. С. Айзенштадт-Железновой, Н. Я. Левина, С. Д. Персова и других, работавших в редакции ЕАК, и их «преступных связях» с руководителями «сионистской» группы, разоблаченной на Московском автомобильном заводе им. Сталина (о тех и других речь пойдет далее). В это же время Абакумов и его подручные активно подготавливали судебную расправу над арестованными партийными и государственными деятелями, принадлежавшими к так называемой ленинградской группировке.

До томившихся на Лубянке «еаковцев» просто не доходили руки. А может быть, не знали, что с ними делать: собранные «доказательства» их вины даже по тем временам не могли считаться серьезными, только в отношении Фефера, дело которого следствием не приостанавливалось, могли быть выдвинуты более или менее обоснованные обвинения, однако и они имели весьма сомнительную ценность, поскольку тот тайно сотрудничал с органами МГБ. Поэтому расследование дела ЕАК оказалось спущенным на тормозах.

Так продолжалось до середины 1951 г., когда в МГБ развернулась кардинальная чистка аппарата. Поводом к этой давно назревавшей пертурбации послужило письмо, направленное 2 июня Сталину подполковником следственной части по особо важным делам М. Д. Рюминым. В письме он обвинил руководство МГБ, и прежде всего министра Абакумова, в сознательном укрывательстве террористических замыслов националистов и вражеской агентуры, направленных против советского руководства^[128]. Помимо прочего, Рюмин уличал шефа тайной полиции в том, что тот намеренно свернул расследование дела антисоветской молодежной организации «троцкистского типа», известной как Союз борьбы за дело революции (СДР). В этот союз, возникший в августе 1950 г., входили ученики старших классов школ, студенты-первокурсники, в основном дети репрессированных евреев. Возглавлял СДР 18-летний студент-историк Б. В. Слуцкий, опиравшийся на актив своих единомышленников, к числу которых относились В. Л. Фурман, Е. 3. Гуревич, С. С. Печуро, Г. Г. Мазур, И. И. Аргунская, М. А. Улановская, Ф. М. Воин, И. Л. Ванников, Н. Е. Уфлянд, А. Е. Рейф и др. В январе – марте 1951 г. все они были арестованы. Тогда выяснилось, например, что Гуревич, не довольствуясь выпуском антиправительственных листовок, неоднократно предлагал совершить террористический акт против Маленкова, видя в нем главного виновника бед, обрушившихся на евреев. И вот деятельность такой «преступной организации», как отмечал Рюмин, Абакумов пытался представить как безобидную игру детей в политику. С этой целью в марте 1951 г. по его указанию был подготовлен для отправки в ЦК «обобщенный» протокол допроса «главаря» СДР Слуцкого, из которого изъяли показания последнего о готовившихся акциях террора. В начале 1952 г. Военная коллегия приговорила Слуцкого, Фурмана и Гуревича к расстрелу, одиннадцать их подельников получили по 25 лет лагерей, а двое – по десять лет.

Донос был воспринят в Кремле так, как будто его там уже давно ждали. Возможно, что он и появился на свет с подачи Сталина и при активном участии Берии и Маленкова, давно мечтавших расправиться с ненавистным им Абакумовым^[129]. Берия и Маленков вошли в комиссию, образованную Политбюро, и занялись расследованием деятельности руководства МГБ. По их докладу Сталин подписал 11 июля закрытое письмо ЦК ВКП(б) «О неблагополучном положении в МГБ СССР». А на следующий день Абакумова, обвиненного также в присвоении трофейного имущества, вывезенного из Германии, личной нескромности, моральном разложении и других прегрешениях, арестовали и отправили в следственный изолятор МВД СССР «Матросская Тишина». За решеткой тогда оказались почти все его заместители и тесно связанные с ним руководители структурных подразделений МГБ, и прежде всего следственной части по особо важным делам.

13 июля 1951 г. взяли под стражу Л. Л. Шварцмана. Этот бывший следователь, еще в 30-е гг. сделавший себе карьеру за счет фальсификации дел журналиста М. Е. Кольцова, руководителя комсомола А. В. Косарева и других расстрелянных узников, сам, оказавшись на их месте, повел себя на допросах более чем странно. Явно под воздействием психического расстройства он «сознался», что участвовал в убийстве С. М. Кирова, имел сексуальные контакты не только с собственным сыном, дочерью и министром Абакумовым, но даже с послом Арчибалдом Кларком Керром, проникнув однажды ночью в английское посольство. Шварцман также признал, что с 1945–1946 гг. он являлся убежденным еврейским националистом, а позднее возглавил группу единомышленников, сформировавшуюся из сотрудников правоохранительных органов. С подачи безумного следователя в центральном аппарате МГБ были арестованы как сионисты-заговорщики руководящие работники 2-го Главного управления С. Г. Павловский, Н. М. Бородин, Л. Ф. Райхман, заместитель начальника Особого бюро Н. И. Эйтингон (один из руководителей операции по убийству Л. Д. Троцкого в 1940 г.), А. Я. Свердлов, завербованный на работу в НКВД еще в середине 30-х гг., когда был арестован по делу о так называемой молодежной контрреволюционной организации, заместитель начальника 1-го Управления М. И. Белкин (будучи в 1949 г. начальником находившегося в Вене Управления контрразведки МГБ Центральной группы войск Советской армии, являлся одним из главных организаторов показательного процесса над министром иностранных дел Венгрии Ласло Райком), начальник отдела «Д» Арон Палкин и др. К членам группы причислили и заместителя начальника следственного отдела Управления контрразведки Московского военного округа Л. Е. Иткина.

В Прокуратуре СССР по подозрению в принадлежности к организации еврейских националистов арестовали наблюдающего прокурора при органах МГБ А. П. Дорона.

21 сентября 1951 г. Шварцман показал на допросе, что поддерживал преступную связь с бывшим работником Прокуратуры СССР Л. Р Шейниным, которого якобы долгое время спасал от ареста как члена своей организации^[130].

20 октября Шейнина взяли под стражу, освободили же только в конце 1953 г. Виновника его заточения – Шварцмана – расстреляли в начале марта 1955 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР Пострадали бывший заместитель Шейнина по следственному отделу Прокуратуры СССР И. М. Брославский и другие его коллеги. В частности, в августе 1951 г. был снят с должности старший помощник генерального прокурора М. Ю. Рогинский, принимавший в 1946 г. участие в Нюрнбергском процессе как заместитель главного обвинителя от СССР; в декабре та же участь постигла заместителя начальника отдела по надзору за органами милиции М. 3. Альтшуллера, а в январе 1952 г. – прокурора отдела по спецделам М. Я. Львова и др.

Поскольку при активном участии Рюмина выяснилось, что националистическая группа в МГБ, «боясь разоблачения со стороны своих сообщников в ЕАК (Лозовского, Фефера и др.), всячески замазывала их дела», этого ловкого следователя в чине подполковника Сталин назначил не только руководителем следствия по «сионистскому заговору», но и начальником следственной части по особо важным делам. Потом он даже пожалует ему генеральское звание и сделает заместителем министра госбезопасности СССР.

Таким образом, Рюмин пожинал весомые плоды своей рискованной интриги. Демонстрируя служебный пыл, он пересматривает затянувшееся дело ЕАК и придает ему новый импульс. На основании его докладной записки вновь назначенный министр госбезопасности С. Д. Игнатьев 24 августа подготовил письмо на имя Маленкова и Берии, в котором сообщил, что «почти совершенно отсутствуют документы, подтверждающие показания арестованных о проводившейся ими шпионской и националистической деятельности под прикрытием ЕАК». Прежнее руководство МГБ, как утверждалось, не придавало должного значения изучению показаний арестованных, хотя в них содержится немало фактов о разведывательной деятельности американцев. Новый министр государственной безопасности заверял кремлевское начальство, что с прежней бездеятельностью его предшественника теперь покончено и до конца будут раскрыты шпионские связи «еврейских националистов»^[131].

19 января 1952 г. следствие по делам бывших руководителей ЕАК официально возобновилось. И в соответствии с заданной схемой разоблачения якобы существовавшего в СССР разветвленного шпионского заговора американо-сионистской агентуры началась подготовка закрытого судебного процесса. Проводились заключительные допросы арестованных, а также различные экспертизы по определению степени секретности и идеологической направленности материалов служебного и литературного характера, в свое время подготовленных и изданных подследственными, а теперь фигурировавших в качестве доказательств их преступной деятельности. Все эти процедуры осуществлялись с грубейшими нарушениями даже тех условных правовых норм, которых хотя бы формально и показушно придерживались на первом этапе следствия в 1949–1950 гг.

Чтобы придать будущему суду характер масштабной политической акции, 5 марта 1952 г. из общей массы было отобрано пятнадцать дел. Их объединили в одно, причем главным критерием для этого стало наличие в биографиях подследственных фактов, связывавших их тем или иным образом с заграницей. В общее следственное делопроизводство вошли материалы, касавшиеся С. А. Лозовского, И. С. Фефера, И. С. Юзефовича, Б. А. Шимелиовича, Л. М. Квитко, П. Д. Маркиша, Д. П. Бергельсона, Д. М. Гофштейна, В. Л. Зускина, Л. Я. Тальми^[132], И. С. Ватенберга, Э. И. Теумин, Ч. С. Ватенберг-Островской, Л. С. Штерн и С. Л. Брегмана, которые в общей сложности составили 42 тома протоколов и других документов.

31 марта Рюмин утвердил обвинительное заключение, в котором деятельность пятнадцати арестованных по делу ЕАК квалифицировалась как измена родине. 3 апреля министр Игнатьев направил этот документ Сталину, Маленкову и Берии.

В сопроводительном письме, составленном Рюминым, говорилось: «Представляю Вам… копию обвинительного заключения по делу еврейских националистов – американских шпионов – Лозовского, Фефера и других, докладываю, что следственное дело направлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР с предложением осудить Лозовского, Фефера и всех их сообщников, за исключением Штерн, к расстрелу. Штерн сослать в отдаленный район страны сроком на десять лет».

Таким образом, судьба арестованных руководителей Еврейского антифашистского комитета была предрешена задолго до вынесения приговора.

Начало работы трибунала, именуемого в официальных документах закрытым заседанием Военной коллегии Верховного суда СССР, было намечено на 8 мая. В тот день в 12 часов дня в зал клуба МГБ им. Ф. Э. Дзержинского вошли судьи, под конвоем ввели обвиняемых, и в присутствии следователей и других работников госбезопасности состоялось открытие процесса. Председательствовал на суде генерал-лейтенант юстиции А. Чепцов, членами военного суда назначили генерал-майоров юстиции Л. Дмитриева и И. Зарянова, секретарем – старшего лейтенанта М. Афанасьева. Заседания проходили без участия представителей государственного обвинения, защиты и вызова свидетелей.

Оглашенное на суде обвинительное заключение полностью признали только Фефер и Теумин, категорически отвергли – Лозовский, Маркиш, Шимелиович и Брегман, остальные согласились с ним частично.

С самого начала суду приходилось прилагать немало усилий для того, чтобы хоть как-то прикрыть несостоятельность обвинения, построенного в основном на фальсификациях. Еще в ходе предварительного следствия, когда Лозовского пробовали уличить в передаче американскому журналисту Гольдбергу секретного материала института № 205^[133] о внешней политики Англии, тот резонно потребовал приобщить этот материал к делу. Однако Рюмин приказал этого не делать, ведь секреты были явно «липовыми». Допрошенный в ходе судебного заседания бывший начальник этого института Н. Н. Пухлов заявил, что обзор внешней политики Англии был составлен на основании сведений, опубликованных в иностранной печати, и не является секретным^[134]. Тем не менее суд признал это обвинение обоснованным и полностью доверился результатам экспертиз, проведенных в ходе предварительного следствия.

По сути дела, суд был лишь фикцией, формальной акцией, срежиссированной МГБ по заказу Сталина. Как впоследствии утверждал председатель Военной коллегии Верховного суда СССР А. А. Чепцов, еще до начала процесса министр госбезопасности Игнатьев и его заместитель Рюмин сообщили ему, что по их докладу на Политбюро было принято решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Штерн^[135]. Однако Чепцов сомневался. Ему казалось, что этот выскочка Рюмин, бравировавший особым доверием к нему Сталина и подмявший под себя мягкого по характеру и неопытного в делах политической полиции Игнатьева, блефует. Опытный профессионал, прошедший в Военной коллегии почти все ступени служебной лестницы – от старшего делопроизводителя в 1926-м до полученной в 1948 г. от В. В. Ульриха должности ее председателя, Чепцов не мог не возмущаться тем, с какой откровенной бесцеремонностью Рюмин относился к процедуре суда, да и к нему лично. Мало того что все подсудимые в перерывах между заседаниями Военной коллегии подвергались психологической и физической обработке со стороны следователей, Рюмин, пользуясь тем, что суд проходил в помещении на Лубянке, установил в совещательной комнате судей подслушивающие устройства. Чтобы как-то нейтрализовать тотальный контроль МГБ, Чепцов перевел отдельные закрытые допросы подсудимых, свидетелей и экспертов в здание Военной коллегии на улице 25 Октября.

Окончательно убедившись вскоре, что дело ЕАК расследовано весьма поверхностно и построено в основном на сфальсифицированных или извращенных фактах, он в июле 1952 г. прервал процесс и решил возвратить дело на доследование. Тем самым схватка с всесильным Рюминым оказалась неизбежной. В поисках защиты Чепцов стал обращаться к руководству различных властных структур: генеральному прокурору Г. Н. Сафонову, председателю Верховного суда СССР А. А. Волину, заместителю председателя Комиссии партийного контроля М. Ф. Шкирятову, председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Швернику, заведующему Административным отделом ЦК ВКП(б) Г. П. Громову, секретарю ЦК П. К. Пономаренко. Все сочувствовали ему и в один голос заявляли, что решить этот вопрос может только Маленков.

Встреча с Маленковым вскоре состоялась. На ней присутствовали Рюмин и Игнатьев. Выслушав доводы Чепцова в пользу доследования дела и его сетования на беззакония Рюмина, тут же, впрочем, парированные последним, Маленков заявил: «Что же вы хотите, нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом (?! – Авт.), этим делом Политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро!»^[136]

Круг, что называется, замкнулся. В словах Маленкова явственно звучала воля Сталина. Чепцову и его коллегам-судьям оставалось только как дисциплинированным солдатам партии исполнить указание вождя.

Пройдет несколько лет, и 15 августа 1957 г. Чепцов, тогда уже находясь в отставке, направит министру обороны СССР Г. К. Жукову пространную записку, в которой в благоприятном для себя свете изложит свои действия во время процесса над членами ЕАК.

Демарш опытного и искушенного советского юриста, подписавшего в свое время не один смертный приговор по делам «еврейских буржуазных националистов», не был случаен.

Когда в конце июня 1957 г. Маленков, подвергшись на пленуме ЦК острой критике за участие в «антипартийной группе», был выведен из состава Президиума ЦК и отправлен в ссылку в Восточный Казахстан руководить электростанциями, Чепцов не мог не насторожиться.

Тот же Г. К. Жуков, ставший в те дни членом Президиума ЦК, в самой резкой форме будет изобличать на пленуме Маленкова как ближайшего помощника Сталина в организации послевоенных репрессий в стране^[137]. Неожиданная схватка в кремлевских коридорах власти представлялась Чепцову благоприятным шансом отмежеваться от когда-то всесильного, а теперь потерпевшего политический крах вельможи и переложить на него собственную вину за прошлые преступления режима. И вот, используя эту возможность, Чепцов теперь пытался убедить Жукова в том, что в деле ЕАК он руководствовался исключительно стремлением «установить объективную истину» и боролся против «беззаконий Рюмина». Однако после смерти Сталина в ходе предпринятого тогда расследования преступлений Рюмина бывший следователь по делу ЕАК П. И. Гришаев заявил, что со слов последнего ему известно, как «во время разбирательства дела ЕАК т. Чепцов обращался в инстанцию, где говорил о недостатках и нарушениях, допущенных по делу, однако… т. Чепцов критиковал это дело не за то, что оно вообще сомнительно, а за то, что арестованные не разоблачены и корни преступлений не вскрыты»^[138].

Так или иначе, но по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 11–18 июля 1952 г. Лозовский, Фефер, Юзефович, Шимелиович, Квитко, Маркиш, Бергельсон, Гофштейн, Зускин, Тальми, Ватенберг, Теумин, Ватенберг-Островская получили высшую меру наказания – расстрел. Только Л. С. Штерн посчастливилось остаться живой. Ее приговорили к лишению свободы сроком на три года и шесть месяцев с последующей высылкой на пять лет в город Джамбул в Казахстане.

Проходивший по делу Еврейского антифашистского комитета бывший заместитель министра государственного контроля РСФСР Брегман из-за слабого здоровья (порок сердца, больные почки, сосуды и т. д.) не выдержал испытаний и 16 июня 1952 г. был помещен в бессознательном состоянии в санчасть Бутырской тюрьмы. В связи с этим 9 июля Военная коллегия приостановила рассмотрение его дела, которое было выделено в отдельное производство. 23 января 1953 г. Брегман скончался в тюремной больнице от «упадка сердечной деятельности»^[139].

Суровый приговор ни в коей мере не соответствовал тем сформулированным в нем «преступлениям», за которые он был вынесен. Например, артист Зускин был признан виновным в том, что «вместе с Михоэлсом ставил в театре пьесы, в которых воспевались еврейская старина, местечковые традиции и быт и трагическая обреченность евреев, чем возбуждали у зрителей-евреев националистические чувства; направил в Америку ряд статей националистического характера о состоянии искусства в СССР». Еврейский писатель Квитко был расстрелян за то, что, «возвратясь в СССР в 1925 г. из-за границы, примкнул в гор. Харькове к националистической еврейской литературной группировке “Бой”, возглавлявшейся троцкистами. Являясь в начале организации ЕАК заместителем ответственного секретаря комитета, вошел в преступный сговор с руководителями комитета и содействовал им в сборе материалов об экономике СССР для отсылки их в США»^[140].

После процесса все осужденные направили в Президиум Верховного Совета СССР просьбы о помиловании, категорически отрицая свою вину. Однако они были отклонены Политбюро, и 12 августа 1952 г. приговор был приведен в исполнение.

Дело Еврейского антифашистского комитета – это только видимая часть айсберга репрессий. Менее известную, как бы подводную его часть составляло множество других дел, сфабрикованных МГБ в связи с разгромом этой организации. По этим «дочерним» делам было репрессировано в общей сложности 110 человек, из них десять человек были расстреляны, двадцать – приговорены к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, трое – к двадцати годам, одиннадцать – к пятнадцати годам, пятьдесят – к десяти годам, двое – к восьми годам, один – к семи годам, двое – к пяти годам, один – к десяти годам ссылки, пятеро умерли в ходе следствия; в отношении других пятерых человек дела были прекращены через какое-то время после их ареста^[141].

Среди пострадавших, обвинявшихся в шпионаже, сионизме, националистической деятельности, значительное большинство составляли деятели еврейской национальной культуры, разгром которой пришелся на конец 1948-го – начало 1949 г.

Убийство Соломона Михоэлса

Развитие драмы еврейского народа в СССР в послевоенный период, включавшей и «дело врачей», последовало в цепи событий, начавшихся убийством Соломона Михоэлса, знаменитого артиста, художественного директора Московского еврейского театра и председателя Еврейского антифашистского комитета, которое произошло в Минске поздно вечером 12 января 1948 г. Действительные обстоятельства этого убийства стали раскрываться, однако, лишь после смерти Сталина. 2 апреля 1953 г. Лаврентий Берия, бывший в то время главой вновь созданного Министерства внутренних дел, объединившего прежнее МВД с Министерством государственной безопасности, направил в Президиум ЦК КПСС секретную докладную записку «О привлечении к уголовной ответственности лиц, виновных в убийстве С. М. Михоэлса и В. И. Голубова». Эта записка была адресована Г. М. Маленкову, который, как глава Правительства СССР, председательствовал и на заседаниях Президиума ЦК КПСС. В записке Берии, в частности, говорилось:

№ 20/Б 2 апреля 1953 г.

Совершенно секретно

т. Маленкову Г. М.

В ходе проверки материалов следствия по так называемому «делу о врачах-вредителях», арестованных быв. Министерством государственной безопасности СССР, было установлено, что ряду видных деятелей советской медицины, по национальности евреям, в качестве одного из главных обвинений инкриминировалась связь с известным общественным деятелем – народным артистом СССР Михоэлсом. В этих материалах Михоэлс изображался как руководитель антисоветского еврейского националистического центра, якобы проводившего подрывную работу против Советского Союза по указаниям из США.

Версия о террористической и шпионской работе арестованных врачей Вовси М. С., Когана Б. Б. и Гринштейна А. М. «основывалась» на том, что они были знакомы, а Вовси состоял в родственной связи с Михоэлсом.

Следует отметить, что факт знакомства с Михоэлсом был также использован фальсификаторами из быв. МГБ СССР для провокационного измышления обвинения в антисоветской националистической деятельности П. С. Жемчужиной, которая на основании этих ложных данных была арестована и осуждена Особым Совещанием МГБ СССР к ссылке.

В связи с этими обстоятельствами Министерством внутренних дел СССР были подвергнуты проверке имеющиеся в быв. МГБ СССР материалы о Михоэлсе^[142].

Поскольку в 1948 г. министром государственной безопасности был генерал-полковник Виктор Абакумов, то именно его допросили по этому делу первым. В начале 1953 г. Абакумов находился в тюрьме, после ареста в июле 1951 г. по обвинению в причастности к «сионистскому заговору» в системе МГБ. Абакумов, как его цитирует Берия, показал:

«Насколько я помню, в 1948 году глава Советского правительства И. В. Сталин^[143] дал мне срочное задание – быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса, поручив это специальным лицам.

Тогда было известно, что Михоэлс, а вместе с ним и его друг, фамилию которого не помню, прибыли в Минск. Когда об этом было доложено И. В. Сталину, он сразу же дал указание именно в Минске и провести ликвидацию Михоэлса под видом несчастного случая, то есть чтобы Михоэлс и его спутник погибли, попав под автомашину.

В этом же разговоре перебирались руководящие работники МГБ СССР, которым можно было бы поручить проведение указанной операции. Было сказано – возложить проведение операции на Огольцова, Цанаву и Шубнякова.

После этого Огольцов и Шубняков, вместе с группой подготовленных ими для данной операции работников, выехали в Минск, где совместно с Цанавой и провели ликвидацию Михоэлса»^[144].

Сергей Огольцов, упомянутый в записке Берии, был в 1948 г. генерал-лейтенантом и первым заместителем министра государственной безопасности. Лаврентий Цанава, также генерал-лейтенант, занимал пост министра государственной безопасности Белорусской ССР. Федор Шубняков, полковник, был начальником отдела 2-го Главного управления МГБ, ведавшего контрразведкой. В системе этого управления существовало особое секретное подразделение по диверсиям и ликвидациям в пределах СССР. Такого же рода «спецоперации» проводились и за границей, но секретное подразделение для их осуществления находилось в составе 1-го Главного управления МГБ, занимавшегося разведкой.

«Ликвидация» Михоэлса планировалась как «несчастный случай», автомобильное происшествие. Следовало полностью исключить подозрения об убийстве, так как в этом случае было бы необходимо проводить серьезное расследование и находить виновных. Однако при осуществлении этой «спецоперации» были сделаны существенные отступления от первоначального плана. Вторым по этому делу был допрошен Огольцов, который в это время был начальником Главного разведывательного управления, перешедшего из МГБ в объединенное МВД. В докладной записке Берии сообщается, что Огольцов следующим образом объяснил необходимость изменения схемы операции:

«Поскольку уверенности в благополучном исходе операции во время “автомобильной катастрофы” у нас не было, да и это могло привести к жертвам наших сотрудников, мы остановились на варианте – провести ликвидацию Михоэлса путем наезда на него грузовой машины на малолюдной улице. Но этот вариант хотя был и лучше первого, но также не гарантировал успех операции наверняка. Поэтому было решено Михоэлса через агентуру пригласить в ночное время в гости к каким-либо знакомым, подать ему машину к гостинице, где он проживал, привезти его на территорию загородной дачи Цанава Л. Ф., где и ликвидировать, а потом труп вывезти на малолюдную (глухую) улицу города, положить на дороге, ведущей к гостинице, и произвести наезд грузовой машиной. Этим самым создавалась правдоподобная картина несчастного случая наезда автомашины на возвращавшихся с гулянки людей, тем паче подобные случаи в Минске в то время были очень часты. Так было и сделано»^[145].

Бывший министр государственной безопасности Белоруссии Цанава, который с 1952 г. находился «на пенсии», также допрошенный по этому делу, дополнил эти показания Абакумова и Огольцова рассказом об исполнении. Как следует из докладной записки Берии, в Минск Цанаве по секретной связи позвонил Абакумов и, объяснив задание, сообщил, что руководство «операцией» поручено Огольцову.

«…При приезде Огольцов сказал нам, что по решению Правительства и личному указанию И. В. Сталина должен быть ликвидирован Михоэлс, который через день или два приезжает в Минск по делам службы… Убийство Михоэлса было осуществлено в точном соответствии с этим планом… Примерно в 10 часов вечера Михоэлса и Голубова завезли во двор дачи (речь идет о даче Цанавы на окраине Минска). Они немедленно с машины были сняты и раздавлены грузовой автомашиной. Примерно в 12 часов ночи, когда по городу Минску движение публики сокращается, трупы Михоэлса и Голубова были погружены на грузовую машину, отвезены и брошены на одной из глухих улиц города. Утром они были обнаружены рабочими, которые об этом сообщили в милицию»^[146].

Поскольку убийство Михоэлса планировалось как «дорожное происшествие», то расследованием этого несчастного случая уже стихийно должна была заниматься минская милиция, которая до обнаружения трупов погибших уже только рано утром 13 января 1948 г. не получала, по-видимому, никаких секретных указаний. Трупы Михоэлса и Голубова обнаружил рабочий, шедший на утреннюю смену. Они были найдены на действительно глухой улице бывшего еврейского гетто, созданного в 1941 г. после оккупации Минска немецкой армией. Проблем с опознанием убитых не было, так как их документы и деньги не были похищены. Дополнительное опознание было сделано артисткой белорусского театра, которая уже в Минске встречалась с Михоэлсом^[147].

В связи с известностью погибшего артиста местная милиция в тот же день сообщила о гибели Михоэлса и Голубова-Потапова в Москву в МВД СССР. В Минск для участия в расследовании была срочно отправлена из Москвы оперативная группа.

Абакумов, как сейчас известно, доложил Сталину о выполнении «спецзадания» по телефону. Однако, независимо от Абакумова, рапорт о гибели Михоэлса и Голубова-Потапова поступил Сталину и от МВД СССР. По существовавшим правилам МВД СССР представляло Сталину официальные рапорты об основных происшествиях в стране. МВД докладывало главе правительства и обо всех серьезных криминальных актах, нарушениях границы, таможенных конфискациях и авариях. По каждому событию составлялся отдельный рапорт, и поэтому в некоторые дни Сталин мог получать из МВД по два-три самостоятельных рапорта.

В среднем на стол Сталина в 1948 г. поступало около шестидесяти рапортов МВД в месяц. Трупы Михоэлса и Голубова-Потапова были обнаружены в Минске утром 13 января. Но уже 14 января 1948 г. из секретариата МВД СССР за подписью министра генерал-полковника Сергея Круглова Сталину был отправлен рапорт об этом чрезвычайном происшествии^[148]. Копии этого рапорта были отправлены также Молотову, Берии, Ворошилову и Жданову. Рапорт МВД был кратким и предварительным, основанным лишь на расследовании, проведенном местной белорусской милицией, с участием судебно-медицинского эксперта. Трупы были обнаружены в 7 часов 10 минут утра. Выехавшая на место происшествия группа обнаружила «…два мужских трупа, лежащих лицом вниз. Около трупов имелось большое количество крови. Одежда, документы и ценности были не тронуты… У обоих оказались поломанными ребра, а у Голубова-Потапова также и правая рука в локтевом изгибе. Возле трупов обнаружены следы грузовых машин, частично заметенные снегом. По данным осмотра места происшествия и первичному заключению медицинских экспертов, смерть Михоэлса и Голубова-Потапова последовала в результате наезда автомашины, которая ехала с превышающей скоростью и настигла их, следуя под крутым уклоном…»^[149]

Этот первичный документ, достоверность которого не вызывает сомнений, противоречит показаниям Огольцова и Цанавы, приводившимся в записке Берии. По их признаниям, убийство путем наезда грузовой автомашины было совершено непосредственно на территории загородной дачи Цанавы около 10 часов вечера, и лишь после полуночи трупы убитых «были брошены на одной из глухих улиц города». Через два с лишним часа, причем зимой, возле трупов уже не могло быть «большого количества крови». Обильное кровотечение из ран происходит лишь в том случае, если сердце еще работает и сохраняется кровообращение. Не исключено, что организаторы убийства, как профессионалы, позаботились о том, чтобы привезти на «глухую улицу» не только уже холодные трупы, но и обеспечить с помощью обилия крови правдоподобность случайного «наезда».

Расследование всех обстоятельств смерти Михоэлса и Голубова-Потапова оперативной группой МВД СССР продолжалось почти месяц. Ее отчет в форме докладной записки Главного управления милиции МВД заместителю министра внутренних дел генерал-полковнику И. А. Серову был датирован 11 февраля 1948 г. Полный текст этой записки был опубликован в 1996 г.^[150] По ее содержанию можно предположить, что следствие обстоятельств гибели Михоэлса уже было взято под контроль МГБ. С одной стороны, докладная записка констатирует, что «никаких данных о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов погибли не от случайного на них наезда, а от каких-либо других причин, расследованием не добыто». С другой стороны, сообщается, что «трупы были обнаружены на временной малопроезжей дороге… Указанной дорогой, несмотря на то что она находится в черте города, водители автотранспорта мало пользовались, так как она проходила по пустырю и представлялась неудобной».

Не было никаких попыток выяснить, каким образом Михоэлс и Голубов-Потапов, находившиеся до 8 часов вечера в гостинице в центре города, оказались на пустыре, на окраине. По степени переваривания именно той пищи, которую погибшие ели во время ужина в гостинице, смерть наступила примерно через два часа после ужина. Экспертиза не установила и наличия алкоголя в крови умерших. Согласно записке, основные «агентурно-оперативные» мероприятия расследования было решено проводить силами 2-го Управления МГБ БССР по плану, составленному министром госбезопасности БССР генерал-лейтенантом тов. Цанавой. По линии МВД проводились лишь мероприятия «…в части выявления автомашины и водителя, совершившего наезд».

Однако это расследование не дало никаких результатов, хотя в автохозяйствах Минска были проверены все грузовые машины, около четырех тысяч, которые отсутствовали в гаражах в ночь на 13 января. Поскольку погибшие были одеты в меховые шубы, то милиция искала машины, на колесах которых могли быть прилипшие к ним волосы. Была обнаружена одна такая машина. «…Однако экспертизой, производившейся в Москве… было установлено, что волосы эти отношения к делу не имеют, так как они оказались овечьей шерстью». На этом следствие на уровне МВД СССР в Москве было закончено.

Берия в своей записке в Президиум ЦК КПСС по этому делу предлагал не только арест и привлечение к уголовной ответственности С. И. Огольцова и Л. Ф. Цанавы, но и отмену указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями участников этой ликвидации. Речь шла в этом случае о секретном указе ПВС, принятом 26 октября 1948 г. Кроме Цанавы и Шубнякова ордена за «успешно проведенную операцию» получили еще четыре работника МГБ в чине от старшего лейтенанта до полковника^[151].

Обращает на себя внимание еще одно противоречие в записке Берии в Президиум ЦК КПСС от 2 апреля 1953 г. С одной стороны, по рассказу Абакумова, Сталин дал ему «срочное задание» о «ликвидации» после того, когда ему доложили о том, что Михоэлс и его друг прибыли в Минск. Михоэлс приехал в Минск утром 8 января на просмотр спектаклей местного театра, выдвинутых на присуждение Сталинской премии. Это говорит о том, что «срочное задание» было получено Абакумовым 8 или 9 января 1948 г. С другой стороны, по показаниям Цанавы, руководивший всей операцией Огольцов прибыл в Минск за день или два до приезда Михоэлса и с уже готовым планом «ликвидации».

Сергей Огольцов был арестован на следующий день после записки Берии. Лаврентия Цанаву арестовали 4 апреля 1953 г. При аресте им были предъявлены обвинения в организации убийства Михоэлса и Голубова-Потапова. Ф. Г. Шубняков был арестован раньше, в 1951 г., по делу Абакумова. Однако после ареста в конце июня 1953 г. самого Берии Огольцов и Шубняков были реабилитированы и освобождены. Огольцов не получил никаких назначений и был зачислен в «резерв МВД». Шубняков был возвращен в контрразведку, но уже как заместитель начальника. При создании КГБ в 1954 г. Шубняков стал заместителем начальника 2-го Главного управления этого ведомства^[152]. Новое руководство ЦК КПСС, после «ликвидации» уже самого Берии, не стало создавать «дела об убийстве Михоэлса и Голубова-Потапова». Цанава, однако, не был освобожден, так как в прошлом он был близким другом Берии. Он под руководством Берии начинал работу еще в ЧК Грузии в 1921 г. Именно Берия назначил Цанаву наркомом внутренних дел Белоруссии в 1938 г. После расстрела Берии в декабре 1953 г. Цанава, ожидая, очевидно, такой же участи, покончил в тюрьме жизнь самоубийством^[153].

14 января 1948 г. по радио было объявлено о трагической смерти в Минске народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса. В некрологе, опубликованном в газетах на следующий день, не было никаких сведений о причинах смерти. «Советский театр понес большую утрату… Умер Соломон Михайлович Михоэлс… Смерть вырвала из наших рядов…» Под некрологом, однако, не было подписей каких-либо известных государственных и партийных работников. Первой под некрологом стояла подпись Михаила Храпченко, председателя Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР, затем шли подписи председателей творческих союзов и известных артистов. Похороны погибшего артиста состоялись в Москве 16 января 1948 г. Открытый гроб с телом покойного был выставлен на сцене Еврейского театра. Гражданская панихида, на которой выступали известные деятели советской культуры и искусства, продолжалась несколько часов. На похоронах присутствовала жена Молотова Полина Жемчужина. Она была другом Михоэлса и частым посетителем Еврейского театра.

Н. Крикун, театральный критик, принимавший участие в панихиде, впоследствии вспоминал: «…На похоронах Михоэлса, гроб с телом которого стоял на сцене, обращала на себя внимание изуродованная, в кровоподтеках голова…»^[154]. Вот стихотворение Переца Маркиша, прочитанное, разумеется на идиш, на гражданской панихиде по Соломону Михоэлсу.

МИХОЭЛСУ – НЕУГАСИМЫЙ СВЕТИЛЬНИК

1

Прощальный твой спектакль среди руин, зимой…

Сугробы снежные, подобные могилам.

Ни слов, ни голоса. Лишь в тишине немой

Как будто все полно твоим дыханьем стылым.

Но внятен смутный плеск твоих орлиных крыл,

Еще трепещущих на саване широком;

Их дал тебе народ, чтоб для него ты был

И утешением, и эхом, и упреком.

В дремоте львиная сияет голова.

Распахнут занавес, не меркнут люстры в зале.

Великих призраков бессмертные слова

В последнем действии еще не отзвучали.

И мы пришли тебе сказать: «Навек прости!»

Тебе, кто столько лет, по-царски правя сценой,

С шолом-алейхемовской солью нес в пути

Стон поколений и слез алмаз бесценный.

…

3

Разбитое лицо колючий снег занес,

От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.

Но вытекли глаза двумя ручьями слез,

В продавленной груди клокочет крик упрямый:

– О, Вечность! Я на твой поруганный порог

Иду зарубленный, убитый, бездыханный.

Следы злодейства я, как мой народ, сберег,

Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.

Сочти их до одной. Я спас от палачей

Детей и матерей ценой моих увечий.

За тех, кто избежал и газа, и печей,

Я жизнью заплатил и мукой человечьей!

Твою тропу вовек не скроют лед и снег.

Твой крик не заглушит заплечный кат наемный.

Боль твоих мудрых глаз струится из-под век

И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.

4

Течет людской поток – и счета нет друзьям,

Скорбящим о тебе на траурных поминах.

Тебя почтить встают из рвов и смрадных ям

Шесть миллионов жертв, замученных, невинных.

Ты тоже их почтил, как жертва, пав за них

На камни минские, на минские сугробы,

Один, среди руин кварталов ледяных,

Среди студеной тьмы и дикой вьюжной злобы.

Шесть миллионов жертв… Но ты и мертвый смог

Стать искуплением их чести, их страданий.

Ты всей Земле швырнул кровавый свой упрек,

Погибнув на снегу, среди промерзших зданий.

Рекой течет печаль. Она скорбит без слов.

К тебе идет народ с последним целованьем.

Шесть миллионов жертв из ям и смрадных рвов

С живыми заодно тебя почтут вставаньем^[155].

Однако все формальности похорон выдающегося человека были соблюдены. Государственный еврейский театр в Москве был назван именем С. М. Михоэлса. В газетах публиковали соболезнования, приходившие от многих знаменитостей из разных стран. Эпизоды похорон были показаны и в так называемой кинохронике. В 1948 г., когда в СССР большинство семей не имело телевизоров, в кинотеатрах страны перед началом основных фильмов показывали «кинохронику» – 10–15 минут – об основных событиях в СССР и в мире.

После торжественных похорон Михоэлс еще около года иногда упоминался в советской прессе как «великий артист». Государственный еврейский театр имени С. М. Михоэлса продолжал свои постановки. В конце ноября 1948 г. этот театр был закрыт, это было связано с роспуском Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) и с арестом членов его руководства. Михоэлс, как бывший председатель ЕАК, был переквалифицирован в «буржуазного националиста». Именно Михоэлс был поставлен во главе «сионистского заговора» против руководства СССР.

В знаменитом сообщении ТАСС, опубликованном в «Правде» и в «Известиях» 13 января 1953 г., в котором сообщалось о раскрытии в СССР «террористической группы врачей, ставившей своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза», роль лидера этой группы была отведена профессору Мирону Семеновичу Вовси, главному врачу-терапевту Советской армии и генерал-майору медицинской службы. Он, по сообщению ТАСС, получал директивы от организации «Джойнт», созданной американской разведкой, «через известного буржуазного националиста Михоэлса». М. С. Вовси был двоюродным братом Михоэлса. «Михоэлс» – это был псевдоним артиста, его настоящая фамилия была Вовси.

Братья были друзьями. Они родились в небольшом белорусском городе Двинске (в настоящее время это латвийский город Даугавпилс). Почти все члены их семей не успели спастись от немецкой оккупации в 1941 г. и были расстреляны фашистами.

По сценарию «дела врачей» Соломону Михоэлсу отвели роль представителя американской разведки и сионистских организаций, так как Михоэлс, как председатель ЕАК, совершил в 1943 г. почти восьмимесячную поездку по многим городам США, агитируя за поддержку в США военных усилий СССР. В этой поездке Михоэлс приобрел много друзей.

Однако в январе 1948 г. убийство Михоэлса не могло быть связано ни с «делом ЕАК», ни с «делом врачей». Этих дел не было даже в зародыше. К записке Берии от 2 апреля 1953 г. нельзя относиться как к документу, полно отражающему действительные обстоятельства этого преступления. Маловероятно, что Сталин дал Абакумову столь срочное задание, на подготовку которого отводилось лишь два-три дня.

Существует немалое число признаков того, что «ликвидация» Михоэлса готовилась заблаговременно и что сама поездка в Минск по командировке Комитета по Сталинским премиям, решение о которой было принято 2 января 1948 г., была частью сценария. Голубов-Потапов, сопровождавший Михоэлса в этой поездке, был, как сейчас известно, тайным осведомителем МГБ^[156]. Он учился в Минске, и у него там было много друзей. Голубов-Потапов был ленинградский театровед еврейского происхождения. По архивным материалам МГБ, изучавшимся Г. В. Костырченко, полковнику МГБ Ф. Г. Шубнякову «поручалось установление контактов с Голубовым в целях получения от пего информации о настроениях и планах Михоэлса»^[157]. Именно Голубов-Потапов уговорил Михоэлса выйти из гостиницы вечером 12 января для посещения его друга «инженера Сергеева». Опергруппа из МВД СССР, расследовавшая происшествие в Минске, пыталась найти этого «инженера Сергеева», но безуспешно. Для директивы о «ликвидации» Михоэлса у Сталина, очевидно, были какие-то другие причины.

Судя по архивным материалам МГБ, которые приведены в книге Г. В. Костырченко, поводом для решения Сталина могла быть причастность Михоэлса к «делу Аллилуевых», по которому в 1947 г. были арестованы почти все родственники самого Сталина по линии его покойной жены Надежды Аллилуевой^[158].

В показаниях Цанавы, приведенных в записке Берии, утверждается, что по приезде в Минск Огольцов сказал им (т. е. Цанаве и каким-то еще белорусским сотрудникам) о том, что ликвидация Михоэлса проводится «по решению Правительства и личному указанию И. В. Сталина». Такое заявление Огольцова совершенно исключено для профессионального работника государственной безопасности. Совершенно невероятно и то, что Абакумов, получив подобное задание от Сталина, мог рассказать об этом и своему подчиненному Огольцову. В этом просто не было необходимости.

Дочь Сталина Светлана была невольным свидетелем участия своего отца в «ликвидации» Михоэлса. Зимой 1948 г., когда Светлана гостила у отца на даче в Кунцеве, она, зайдя в его кабинет, застала его говорящим по телефону: «Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: "Ну автомобильная катастрофа”. Я отлично помню эту интонацию. Это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал». Закончив разговор по телефону, Сталин сказал Светлане: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс»^[159]. Можно предположить, что это был телефонный разговор Сталина с Абакумовым.

Министр госбезопасности, получая суперсекретное задание о «спецоперации» от главы правительства, не имел права информировать всех исполнителей о том, что это задание исходит «лично от Сталина», и в дополнение придумывать, что по этому поводу было какое-то «решение Правительства». Министр госбезопасности дает своим подчиненным приказы, а не объяснения. Нельзя исключить и того, что имя Сталина, вписывавшееся в этой записке от руки самим Берией, в действительности отсутствовало в показаниях Цанавы.

Берия в этот период, апрель – май 1953 г., начав пересмотр нескольких крупных дел по собственной инициативе, проводил в секретных записках в Президиум ЦК КПСС очень быстрое разоблачение преступлений именно Сталина. Этим он, с одной стороны, усиливал собственные позиции, стараясь подчеркнуть свою непричастность к репрессиям, и, с другой стороны, шантажировал и запугивал других членов Президиума ЦК КПСС, так как некоторые из них, и прежде всего премьер-министр Маленков, отвечавший в прежнем Политбюро за все еврейские проблемы, активно участвовали в антисемитских кампаниях послевоенного времени. Именно поэтому они, после ликвидации самого Берии, не стали продолжать «дело об убийстве Михоэлса» и отпустили на свободу Огольцова и Шубнякова, оставив, однако, в заключении Цанаву, которого допрашивали уже по делу самого Берии.

Политический антисемитизм в культурно-идеологической сфере

Сталинское руководство объявило сионизму самую настоящую войну, поставив его на одну доску с американским империализмом – своим злейшим врагом в послевоенном мире. Советские же евреи, сделавшиеся невольными заложниками этой войны, должны были теперь доказывать свою преданность режиму и отводить от себя подозрения в том, что могут стать «пятой колонной» сионизма в СССР. Единственный выход, который им предлагался теперь системой, – это радикальная ассимиляция, т. е. форсированный и потому особенно мучительный и отнюдь не бескровный, как показали последующие события, процесс национальной стерилизации. Цель его – ликвидация всего того, что, собственно, и делало еврея евреем: национальной культуры, традиций, самобытности, истории, языка.

Культурно-интеллектуальная элита еврейства, широко влиявшая на умы и сердца своих соплеменников посредством изданий на родном языке, театра, радио, музейно-исторической работы и т. п., – вот кто, прежде всего, воспринимался Сталиным как потенциальный носитель и проводник идей сионизма. Поэтому в начале 1949 г. Сталин не ограничился ликвидацией Еврейского антифашистского комитета, а нанес массированный удар по всем очагам еврейской культуры.

8 февраля 1949 г. Сталин подписал подготовленное А. А. Фадеевым^[160] решение Политбюро о роспуске объединений еврейских писателей в Москве, Киеве и Минске и закрытии альманахов на еврейском языке «Геймланд» (Москва) и «Дер Штерн» (Киев).

Для «ориентировки» аппаратом ЦК была подготовлена для Сталина «мотивированная» справка, в которой указывалось, что в московское объединение входят 45 еврейских писателей, минское – 6, киевское – 26 и принцип национальной однородности, положенный в организационную основу этих объединений, представляется ошибочным. В справке также говорилось, что объединения не имеют перспективы роста, произведения еврейских писателей не находят широкого читателя. Издаваемые же объединениями литературно-художественные альманахи вообще осуждались как сугубо националистические.

Подобная категоричность оценок зиждилась на аргументах, собранных путем выдергивания из произведений еврейских писателей и поэтов «уличающих» фрагментов, которые снабжались негативными комментариями. О писателе Дер Нистере (Пинсохе Кагановиче) было сказано, что в очерке «С переселенцами в Биробиджан» он развивает мысли сионистского характера, говоря, например, о Биробиджане: «Да будет снова построен дом Израиля» и далее: «Как хорошо, что в СССР уже появились маленькие, смелые Давиды, которые должны активно все больше вооружаться гордостью и достоинством Давида, его любовью к своему народу… чтобы никакие Галиафы (так в тексте. – Авт.) им больше не были страшны»^[161].

Нашлись и «объективные» причины: «Издание альманахов “Геймланд” и “Дер Штерн” убыточно». И чтобы соблюсти все формальности, свое предложение о роспуске объединения еврейских писателей в Киеве и закрытии альманаха «Дер Штерн» Фадеев согласовал с тогдашним первым секретарем ЦК КП(б) Украины Н. С. Хрущевым, а о роспуске объединения еврейских писателей в Минске – с первым секретарем ЦК КП(б) Белоруссии Н. И. Гусаровым.

Однако в решении о ликвидации еврейских литературных организаций и изданий не было практической нужды, это был во многом формально-символический акт. К тому времени, когда оно вышло, почти все еврейские писатели и поэты были арестованы. К концу января 1949 г. наряду с уже упоминавшимися деятелями Еврейского антифашистского комитета, такими как литераторы Гофштейн, Маркиш, Квитко, Бергельсон, Фефер, на Лубянке оказались их собратья по перу: писатель Дер Нистер, поэт Самуил Галкин, критик и драматург Ихезкиил Добрушин, писатели Дмитрий Стонов, Ноях Лурье и др. Там же очутились и пострадавшие затем в наибольшей степени литераторы и журналисты, тесно сотрудничавшие с ЕАК и газетой «Эйникайт» в подготовке статей, очерков, корреспонденций и других материалов, которые пересылались за границу для публикации в международной еврейской печати^[162]. 4 апреля 1950 г. арестовали М. С. Айзенштадт – журналистку, печатавшую свои статьи под псевдонимом Железнова. Эта чрезвычайно энергичная и напористая женщина, используя связи своего мужа подполковника Л. А. Айзенштадта, работавшего ответственным редактором «Иллюстрированной газеты» Главного политуправления Советской армии, проникала в военные штабы, кабинеты высшей номенклатуры, на оборонные заводы. В 1943 г. она написала очерк о директоре Сталинградского завода «Баррикады» Л. R Гоноре. После войны опубликовала очерки о ремесленном училище и дворце культуры Московского автозавода им. И. В. Сталина. По заданию Михоэлса она, установив контакты с руководством наградной службы военного ведомства^[163], собрала материалы и написала тридцать очерков о евреях, ставших в годы войны Героями Советского Союза. Информация, которую ей удалось получить на 85 человек, отмеченных этой высшей наградой, в апреле 1946 г. была передана американскому журналисту Б. Гольдбергу^[164]. В том же году Мириам Айзенштадт-Железнова обратилась с письмом к М. А. Суслову, протестуя против включения в выпущенную тогда Гослитиздатом книгу произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина сатирической сказки о ростовщике-еврее, которую оценила как политически вредную и антисемитскую.

22 ноября 1950 г. на закрытом заседании Военной коллегии Верховного суда СССР, которое проходило под председательством Чепцова, Айзенштадт-Железнова была приговорена к расстрелу. В апреле 1954 г. тот же Чепцов сообщил матери расстрелянной журналистки Е. С. Казаринской, что ее дочь была осуждена к десяти годам лишения свободы без права переписки и скончалась в лагере от воспаления легких 10 октября 1951 г.^[165]

В тот же день, что и Айзенштадт-Железновой, Военная коллегия вынесла смертный приговор писателю С. Д. Персову. Он также сотрудничал через ЕАК с еврейской прессой в США, откуда еще в 1943 г. получил предложение собрать материалы о Светлане Сталиной. Американцев интересовали примечательные факты биографии дочери советского вождя, чем она занималась в свободное время, ее жизненные приоритеты, культурные привязанности, отношение к Западу и т. д. Пока шла война, Персов много разъезжал по стране, побывал в Белоруссии, Литве, на Украине. Собрал богатый материал о евреях-героях, начиная с простых бойцов, сражавшихся в партизанских отрядах, и кончая генералами. В США был направлен его материал о евреях, внесших крупный вклад в создание советской военной техники, в том числе о сыне раввина, авиаконструкторе С. А. Лавочкине, директоре артиллерийского завода в Мотовилихе (г. Пермь) А. И. Быховском и др.

После войны Самуил Персов активно участвовал в подготовке книги на русском языке «Партизанская слава», которая должна была выйти в свет в издательстве «Дер Эмес». Однако, как позже вспоминал главный редактор этого издательства М. С. Беленький, в 1946 г. ЦК счел это произведение вредным и националистическим, и уже готовый тираж бы пущен под нож. Однако писатель продолжал работать. В 1946–1947 гг. он подготовил серию очерков «Евреи завода Сталина в Москве»^[166], статьи об управляющем трестом «Запорожстрой» В. Э. Дымшице и столичном электромашиностроительном заводе «Динамо». Все эти и некоторые другие отправленные в Америку материалы квалифицировались потом следствием как закодированная шпионская информация о промышленном потенциале Советского Союза. Поэтому и Московский автозавод им. И. В. Сталина, и другие описанные в очерках Персова и его коллег предприятия со временем превратились в объекты оперативной «разработки» госбезопасности как потенциальные центры американо-сионистской агентуры. К тому же с помощью допросов «с пристрастием» от Персова были получены и персональные «наводки». Так, описывая следователю свою встречу в 1946 г. с Бенционом Гольдбергом, он сообщил, что назвал ему в числе других наиболее влиятельных советских евреев и профессора Б. И. Збарского, возглавлявшего биохимическую лабораторию при Мавзолее В. И. Ленина. Услышав это, американский визитер якобы воскликнул: «Значит, охрана тела Ленина находится в руках евреев!» Неудивительно, что потом Збарского арестовали^[167].

В следственных материалах сохранились пространные списки еврейских литераторов, журналистов и тех, кто когда-либо имел неосторожность передать свои статьи, очерки и т. п. в редакцию ЕАК для отправки в заграничную еврейскую печать. Почти все они рано или поздно попадали в жернова сталинской карательной машины, которая с циничной жестокостью и тупой методичностью перемалывала человеческие судьбы. Поэту и драматургу С. 3. Галкину постановлением Особого совещания от 25 января 1950 г. был определен десятилетний срок лагерей^[168]. На пять лет больше этого срока получил 21 июля 1951 г. еврейский литератор С. В. Гордон. Более строгое наказание, по-видимому, обусловливалось тем, что в годы войны он выезжал в Куйбышев и подготовил потом материал для ЕАК об авиационном заводе № 1 и Четвертом государственном подшипниковом заводе (директор – Яков Юсим). После войны писатель продолжал активно сотрудничать с ЕАК и газетой «Эйникайт». Несколько раз командировался в Крым, на Украину, побывал в Биробиджане, находившемся в закрытой, режимной зоне^[169].

Так называемый абакумовский «четвертак» или, выражаясь официальным языком того времени, 25 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях – такова была кара, назначенная властями 25 февраля 1952 г. за «преступления», совершенные еврейско-украинским писателем А. Я. Каганом. Такой колоссальный срок он получил главным образом за то, что на Западе была опубликована его статья «Евреи в Киеве» и в 1948 г. он передал ЕАК материал о «стратегическом» газопроводе Дашава – Киев^[170].

Аналогичным образом разделались и с другими деятелями еврейской литературы и журналистами. После смерти Сталина те, кто выжил, обрели свободу и, утратив здоровье и радость к жизни, получили справки о реабилитации. Но некоторые так и не смогли вырваться из цепких объятий ГУЛАГа. 31 октября 1950 г. «от опухоли твердой мозговой оболочки» умер в Лефортовской тюрьме профессор-литературовед И. М. Нусинов, передавший до 1947 г. через посредство ЕАК пятнадцать статей в США. В декабре 1950 г. из-за болезни сердца скончался в лагере патриарх еврейской литературы Дер Нистер, выезжавший в июле 1947 г. вместе с переселенцами с Украины в Биробиджан и описавший свои впечатления в инкриминировавшемся ему потом очерке^[171].

Не менее жестокая расправа была уготована и тем штатным сотрудникам ЕАК и редакции газеты «Эйникайт», кто заказывал и редактировал авторские материалы, а затем публиковал их внутри страны или отправлял через Совинформбюро за границу. По версии МГБ, ЕАК и «Эйникайт», создав разветвленную корреспондентскую сеть, включавшую штатных и большое число внештатных сотрудников, собирали с их помощью «шпионские» сведения по всему Советскому Союзу.

По материалам следствия «шпионская», то бишь корреспондентская, сеть ЕАК состояла из следующих ключевых звеньев: С. Персов и М. Айзенштадт собирали разведывательную информацию по Москве и Московской области, А. Каган – на Украине, А. Платнер – в Белоруссии, Г. Ошерович – в Литве, 3. Каган – в Латвии, И. Эмиот – в Биробиджане и т. д. Кроме того, следствие располагало пространным списком внештатных корреспондентов «Эйникайт», куда входили работники московских предприятий «Динамо», «Красный пролетарий», автозавода им. И. В. Сталина, Метростроя, а также такие ученые, как академики И. И. Минц, С. И. Вольфкович, А. Н. Фрумкин, профессор Б. И. Збарский и др.

Размахивая перед кремлевским руководством этим жупелом вездесущей сионистской агентуры, Абакумов и его подручные из следственной части МГБ по особо важным делам добились разрешения на массовые аресты. В 1949–1951 гг. были взяты под стражу главные редакторы ЕАК С. Н. Хайкин и Н. Я. Левин, старший редактор А. Ю. Гонтар, заместитель ответственного секретаря ЕАК Г. М. Хейфец, ведавший отправкой статей за границу, редактор ЕАК по Белоруссии поэт М. М. Грубиян, заведующий издательством ЕАК С. О. Котляр и др. В редакции «Эйникайт» такая же участь постигла главного редактора Гершона Жица, его заместителя Семена Рабиновича, других сотрудников газеты. В издательстве «Дер Эмес» взяли директора Льва Строгина, главного редактора Моисея Беленького (последний с 1946 г. совмещал эту работу с руководством Еврейским театральным училищем) и других работников. Всем им пришлось немало претерпеть в тюрьмах и лагерях. Но одно из самых тяжких испытаний выпало на долю бывшего главного редактора ЕАК Наума Левина, арестованного 17 сентября 1949 г., когда он работал редактором книжного издательства «Физкультура и спорт». 22 ноября 1950 г. на закрытом заседании Военной коллегии Верховного суда СССР, которое проходило под председательством А. А. Чепцова, ему был вынесен смертный приговор^[172].

Допрашивая десятки арестованных, МГБ выходило не только на тех, кто имел с ЕАК более или менее устойчивые и продолжительные связи, но и на людей, контактировавших с ним лишь время от времени. Так, под стражу был взят писатель и журналист Натан Забара, который с 1945-го по январь 1947 г. работал в Берлине корреспондентом газеты оккупационной советской администрации «Tägliche Rundschau». 11 сентября 1950 г. в ходе допроса он показал, что в Берлине довольно часто встречался с руководителем местного отделения сионистской организации «Мизрахи» Эрихом Нельгансом, через него познакомился с американскими военнослужащими Айзенбергом и Рокком, представлявшими интересы «Джойнта», а также с раввином американского гарнизона в Берлине капитаном Шубовым. Они якобы вели активную пропаганду среди находившихся там советских граждан еврейского происхождения (гражданских и военнослужащих), предлагая им выезд в Палестину. Новые знакомые снабдили Н. И. Забару сионистской литературой (тексты выступлений Хаима Вейцмана и пр.), которую он в начале 1947 г. нелегально ввез в СССР и передал в ЕАК Феферу и Михоэлсу – его хорошим знакомым.

Тем временем, подобно кругам на воде, гонения на еврейскую культуру все шире расходились из Москвы по другим городам и регионам страны. В Ленинграде, Прибалтике, Закавказье, Белоруссии, Молдавии, Средней Азии, Казахстане, на Украине, Дальнем Востоке упразднялись еврейские национально-культурные учреждения, шли повальные аресты всех, кто был с ними связан. В Киеве арестовали ответственного секретаря альманаха «Дер Штерн» 3. М. Аксельрода, директора кабинета еврейской культуры при Академии наук Украины Е. Г. Спивака, писателя М. Талалаевского и др.

Блокированная от притока молодежи, в положение вымирающей была поставлена и иудейская религия, которая, впрочем, находясь под тотальным контролем госбезопасности, не представляла серьезной угрозы для режима. Поэтому руководство еврейских общин в большинстве своем тогда не пострадало. Репрессивный режим сохранял его ради декорума. Правда, 18 августа 1951 г. министр госбезопасности СССР Игнатьев направил Маленкову записку, в которой предлагал арестовать председателя правления московской синагоги С. М. Шлифера, обвиняя его в связях с сотрудниками израильской миссии в Москве и руководством Еврейского антифашистского комитета. Однако ЦК не санкционировал арест. На Старой площади, по-видимому, рассчитывали с выгодой использовать впоследствии Шлифера в пропагандистских акциях. Не случайно поэтому в январе 1953 г. тот выступил с заявлением, фактически поддерживавшим обвинения, выдвинутые против «врачей-вредителей».

Были закрыты краеведческий музей в Еврейской автономной области в Биробиджане, Еврейский музей в Вильнюсе, Историко-этнографический музей грузинского еврейства в Тбилиси. Директор последнего Арон Крихели также был арестован. В середине февраля 1949 г. прекратились передачи московского международного радио на идиш.

Закрытие еврейских театров

Последние месяцы доживали и еврейские театры. Следует отметить, что процесс их удушения протекал на фоне изощренных аппаратных игр. Все началось с того, что Совет Министров СССР постановлениями от 4 марта 1948 г. и 6 февраля 1949 г. «О сокращении государственных дотаций театрам и мерах по улучшению их финансовой деятельности» сначала существенно урезал, а потом и совсем прекратил государственную материальную помощь многим театрам, в том числе и еврейским. Лишившись бюджетных субсидий, все театры на первый взгляд оказались в одинаково бедственном положении. Однако это было не так. Несмотря на вроде бы категоричный запрет, дополнительные денежные средства другим театрам, в том числе и национальным (за исключением еврейских), продолжали выделиться. Так, 6 июля 1949 г. Бюро по культуре при Совете Министров СССР приняло решение об увеличении дотаций якутским театрам на 1800 тыс. руб., Тувинскому – на 500 тыс. руб., Горно-Алтайскому театру – на 450 тыс. руб.

Ссылки на убыточность еврейских театров служили, по сути дела, камуфляжем четко обозначившейся с конца 1948 г. политической линии сталинского руководства на ликвидацию этих, в его понимании, рассадников сионизма. Хотя, с другой стороны, нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что новые поколения евреев уже в большинстве своем не владели родным языком и значительно дистанцировались от национальной культуры, отчего посещаемость национальных театров с каждым годом сокращалась и происходило их медленное, но отнюдь не естественное угасание. Дело доходило до того, что даже в среде ассимилированной еврейской интеллигенции отдельные энтузиасты активно пытались распространять платные абонементы на спектакли Московского еврейского театра. Голда Меир, которую 16 сентября 1948 г. торжественно и при стечении большого числа людей принимали в здании Московского еврейского театра, украшенном голубым полотнищем со щитом Давида, купила несколько таких абонементов и просила передать их нуждавшимся евреям.

Но, как бы ни были весомы экономические резоны, в тоталитарном государстве политика и идеология всегда их перевешивали. И случай с ликвидацией еврейских театров не стал исключением. Конкретное тому свидетельство – письмо секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Гусарова Маленкову от 8 февраля 1949 г., в котором тот просил санкцию на закрытие Белорусского государственного еврейского драматического театра в Минске (БелГОСЕТ), делая упор именно на политические мотивы:

«Еврейский драматический театр БССР до последнего времени вел идеологически неверную репертуарную политику, в своих постановках идеализировал патриархальный быт мелкобуржуазных слоев дореволюционного еврейского населения и восхвалял жизнь в капиталистических странах. Ведущим драматургом театра длительное время был разоблаченный ныне еврейский националист И. Фефер. В ряде своих постановок (например, в пьесе Галкина “Музыкант”) театр изображал Америку “обетованной страной”, в которой только и могут расцветать и находить применение еврейские таланты. Театр поставил по Шолом-Алейхему “Блуждающие звезды” (в постановке Й. Добрушина), в которой извратил содержание произведения Шолом-Алейхема, пропагандировал проамериканские настроения, ставил своей целью внедрить в сознание еврейского населения мысль, что еврейский театр – не обычное культурное учреждение, а центр особого “еврейского дела”.

Пропаганда этого особого “еврейского дела” приобретает характер противопоставления его социалистическим интересам трудящихся всех других национальностей СССР. Среди работников театра длительное время распространялись националистические настроения, будто бы русские и белорусы повинны в смерти тысяч евреев, так как не защитили их от немцев и помогали немцам в истреблении евреев. Особенно усилились такие клеветнические измышления после пребывания в Минске лидера еврейских националистов Михоэлса.

Еврейский театр обслуживает незначительную часть населения Минска и является дефицитным. Своего помещения театр не имеет, поэтому до сих пор для его спектаклей отнимаются два дня в неделю от Белорусского государственного драматического театра им. Янки Купалы, являющегося ведущим театром в республике и обслуживающего основную массу населения Минска…»^[173]

Партийное начальство в Москве не спешило давать указание о закрытии театра. Точнее, оно избрало лицемерную тактику внешней непричастности к закрытию еврейских учреждений культуры. ЦК ВКП(б), как жена Цезаря, должен был быть всегда вне подозрений. И не дай Бог, если бы у кого-нибудь появился вдруг повод обвинить его сотрудников в антисемитизме. Приверженцем и проводником такой политики «мягкого» удушения еврейской культуры был Д. Т. Шепилов^[174], пришедший в аппарат ЦК партии еще в 1935 г. и летом 1948 г. назначенный заведующим Отделом пропаганды и агитации ЦК (создан тогда же из реорганизованного Управления пропаганды и агитации). Имея за плечами Московский государственный университет и немалый стаж аппаратной работы, Шепилов, в отличие от Г. Ф. Александрова, тщательно оберегал свой имидж от налета шовинизма и слыл в кругах московских интеллектуалов как здравомыслящий и даже либеральный партийный сановник. Поэтому, получив от Маленкова указание разобраться с вопросом о БелГОСЕТе, он подготовил проект решения Секретариата ЦК ВКП(б), в соответствии с которым закрыть театр должны были сами белорусские власти.

Через какое-то время так и произошло. В республиканской печати была организована шумная кампания, направленная на дискредитацию театра и его директора Виктора Головчинера, обвинявшегося в постановке националистических и космополитических пьес. В марте 1949 г. Совет Министров Белоруссии принял постановление о ликвидации БЕЛГОСЕТа^[175].

Однако, как говорится, нет худа без добра. Стремление аппаратчиков из ЦК ВКП(б) таскать каштаны из огня чужими руками помогло почти год продержаться Московскому государственному еврейскому театру (ГОСЕТ) после начала культурного геноцида в конце 1948 г.

Ситуация вокруг детища Михоэлса складывалась напряженная^[176]. 23 февраля 1949 г. Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР направил председателю Бюро при Совете Министров СССР по культуре Ворошилову и секретарю ЦК Маленкову письмо, в котором, ссылаясь на то, что «Московский еврейский театр приносит государству большие убытки и не может в дальнейшем работать в условиях самоокупаемости», предлагал закрыть его с 1 марта.

К письму прилагалось несколько справок, призванных цифрами и фактами обосновать такое предложение. В одной из них, характеризовавшей финансовое положение театра, приводились данные о том, что средняя посещаемость ГОСЕТа в 1948 г. составила 45,5 % максимальной, причем в январе – феврале 1949 г. она упала до 20–25 %. Основная причина такого резкого снижения зрительского интереса к театру – страх вначале быть обвиненным в буржуазном национализме, а потом оказаться на Лубянке – в справке, естественно, отсутствовала. Констатировалось только, что на посещаемости театра сказалось то, что «дети и молодежь, за редким исключением, на еврейские спектакли не ходят».

Действуя после войны более осмотрительнее, осторожнее и циничнее, сталинская бюрократия значительно усовершенствовала свой репрессивный инструментарий, присовокупив к обнаженно политизированным методам расправы образца 30-х гг. (политические процессы над руководством оппозиции и т. п.) внешне как бы далекие от политики экономические рычаги, которые оказались не менее эффективными. Так, если в 1948 г. ГОСЕТ получил 578 тыс. рублей дотации, то в 1949 г. он лишился ее совсем^[177].

Но не ржавело без употребления и старое доброе оружие из полицейского и идеологического арсеналов. По заданию ЦК МГБ, используя свои досье, подготовило список политически неблагонадежных работников и актеров Еврейского театра с указанием их биографических данных (при этом особое внимание обращалось на тех евреев, которые имели родственников за границей), а чиновники из Комитета по делам искусств составили справку с крайне негативными рецензиями на спектакли, шедшие на сцене ГОСЕТа.

Когда заказанный материал поступил в Отдел пропаганды и агитации ЦК, тот по горячим следам подготовил на имя Сталина и Маленкова записку, в которой отмечалось:

«…B последнее время театр пришел к полному идейному и художественному упадку. Репертуар театра крайне неудовлетворителен по идейно-художественному качеству и ограничен узкими рамками национальной тематики. Театр не ставил произведений русской классической драматургии и пьес современных советских авторов. Его репертуар засорен идейно-порочными пьесами драматургов-националистов (в театре поставлены пьесы репрессированных авторов Фефера, Маркиша, Добрушина).

…Кадры театра засорены людьми, не представляющими художественной ценности и не заслуживающими политического доверия. После смерти С. Михоэлса художественным руководителем был назначен В. Зускин, ныне репрессированный. В режиссерском и актерском составе нет крупных мастеров. Из 55 артистов только четыре коммуниста и шесть комсомольцев. Многие артисты являются выходцами из-за границы и связаны с заграницей через родственников.

…Отдел пропаганды и агитации считает целесообразным принять предложение Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР (т. Лебедева) о ликвидации Московского государственного еврейского театра. Просим принять по этому вопросу постановление ЦК ВКП(б)»^[178].

Постановление такое подготовили, но оно так и не было принято. ЦК, действуя по новому методу, решил остаться в тени, а решение вопроса о театре передал «по принадлежности» в Комитет по делам искусств. Его председатель П. И. Лебедев 14 ноября 1949 г. сообщил Суслову, что издал приказ о ликвидации ГОСЕТа с 1 декабря «в связи с его нерентабельностью»^[179]. В феврале того же года было закрыто также Московское государственное еврейское театральное училище им. С. М. Михоэлса, а в сентябре – театр им. Шолом-Алейхема на Украине, в Черновцах^[180].

В 1950 г. последний раз упал занавес на сцене знаменитого Московского академического камерного театра, которым на протяжении 35 лет руководил его основатель А. Я. Таиров (Корнблит), близкий друг и единомышленник Михоэлса. В том же году Таиров умер, не выдержав перманентной шовинистической травли за «эстетско-формалистические выверты», начавшейся еще с 1936 г. после постановки оперы-фарса «Богатыри».

Не избежал общей участи и Биробиджанский государственный еврейский театр им. Л. М. Кагановича, которым руководил Е. Л. Гельфанд. Его закрытие, последовавшее после распоряжения Совета Министров РСФСР от 22 октября 1949 г., происходило в рамках всеобъемлющей акции Сталина по фактической ликвидации зачатков еврейской автономии в этом регионе. Одна из причин такого развития событий коренилась в том, что после войны стратегическая роль советского Дальнего Востока в глобальном противостоянии американцам резко возросла, а раз так, то в системе его обороны, как полагал кремлевский диктатор, не должно быть ослабленных сионизмом звеньев.

Жестокая травля медицинской элиты в стране. О ныне забытом «деле убийц в белых халатах» и росте антисемитизма в Стране Советов

19 января 1953, в Кремле состоялось расширенное заседание Бюро Президиума ЦК КПСС для того, чтобы обсудить доклад МГБ по «делу врачей» и одобрить сообщение об этом «деле» в прессе. Имелось в виду то сообщение ТАСС, которое было опубликовано 13 января в центральных газетах. Игнатьев на заседании не присутствовал, он все еще был в больнице. От МГБ доклад представляли Гоглидзе и Огольцов. На это совещание, кроме членов Бюро, были приглашены секретари ЦК КПСС, председатель Комитета партийного контроля М. Ф. Шкирятов и Д. Т. Шепилов как редактор «Правды». Сталин на это заседание не пришел, хотя в списке участников он числился первым. Отсутствие Сталина на этом ключевом для «дела» заседании иногда объясняется как особый маневр. Булганин, когда он был уже пенсионером, в беседе с Я. Я. Этингером, сыном покойного профессора Этингера, первой жертвы «дела врачей», объясняя отсутствие Сталина на совещании в Кремле 9 января, утверждал: «…этот хитрый и коварный грузин сознательно так поступил, чтобы не связывать себя на всякий случай каким-то участием в принятом на заседании решении о публикации сообщения ТАСС»^[181]. По свидетельству Булганина, большую активность на совещании проявил Каганович. Такой же версии объяснения придерживается и Г. В. Костырченко: «Зная византийскую натуру диктатора, можно предположить, что он намеренно уклонился от участия в этом заседании, имея в виду не только создать себе на всякий случай “алиби” и тем самым снять с себя ответственность за инспирирование “дела врачей” но и иметь возможность при необходимости переложить эту ответственность па участников заседания»^[182]. Но Костырченко также предполагает, что отсутствие Сталина на совещании могло быть связано с проблемами его здоровья. Сталин просто не мог в это время, тем более без своей обычной трубки, принимать участие в каких-либо длительных заседаниях. Он большую часть времени проводил на даче. «В январе – феврале 1953 г., – как обнаружил Костырченко, – в отличие от ранее существовавшего порядка, все важнейшие документы, в том числе запросы из МГБ о санкциях на аресты наиболее значимых лиц, направлялись не Сталину, а в основном Маленкову, который тогда полностью сосредоточил в своих руках управление текущими делами в партии и государстве»^[183]. 13 января в центральных газетах под рубрикой «Хроника» появилось следующее сообщение ТАСС:

«Некоторое время тому назад органами Государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г, врач-терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт.

Документальными данными, исследованиями, заключениями медицинских экспертов и признаниями арестованных установлено, что преступники, являясь скрытыми врагами народа, осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье.

Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно злодейски подрывали здоровье последних, умышленно игнорировали данные объективного исследования больных, ставили им неправильные диагнозы, не соответствовавшие действительному характеру их заболеваний, а затем неправильным лечением губили их.

Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью товарища А. А. Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили товарища А. А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь товарища А. С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарственные средства, установили пагубный для него режим и довели его таким путем до смерти.

Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского А. М., маршала Говорова Л. А., маршала Конева И. О., генерала армии Штеменко С. М., адмирала Левченко Г. И. и других, однако арест расстроил их злодейские планы, и преступникам не удалось добиться своей цели.

Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, – состояли в наемных агентах у иностранной разведки.

Большинство участников террористической группы (Вовси М. С., Коган Б. Б., Фельдман А. И., Гринштейн А. М., Этингер Я. Г. и другие) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией “Джойнт”, созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву “об истреблении руководящих кадров СССР” из США от организации “Джойнт” через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса.

Другие участники террористической группы (Виноградов В. Н., Коган М. Б., Егоров П. И.) оказались давнишними агентами английской разведки.

Следствие будет закончено в ближайшее время».

В январе и в феврале 1953 г. ни МГБ, ни Маленков и Берия, осуществлявшие в этот период контроль за всеми текущими делами, не были заинтересованы в прекращении или хотя бы в замораживании «дела врачей», так как оно было начато в июле 1951 г. именно по инициативе той комиссии ЦК ВКП(б), в которую входили Маленков и Берия. Игнатьев и Гоглидзе сменили Абакумова в руководстве МГБ именно для разворачивания «дела врачей» и завершения «дела БАК», зашедшего в тупик. Провал «дела врачей», вполне возможный при передаче его в суд плохо подготовленным и неотрепетированным, грозил им всем катастрофой. Но в то же время Берия и Гоглидзе, а вместе с ними, очевидно, и Маленков очень торопились. Им нужно было завершить «дело врачей» приговорами раньше, чем будут вынесены приговоры по обширному «делу о мингрельской националистической группе» в Грузии. В Тбилиси следствием по этому делу руководил первый секретарь ЦК КП(б) Грузии А. И. Мгеладзе. Как сообщил Берия уже в своей записке в Президиум ЦК КПСС от 8 апреля 1953 г., «…И. В. Сталин систематически звонил в Тбилиси – непосредственно в МГБ Грузинской ССР Рухадзс и ЦК КП(б) Грузии т. Мгеладзе и требовал отчета о ходе следствия, активизации следственных мероприятий и представлении протоколов допросов ему и т. Игнатьеву»^[184].

Ключевой фигурой среди арестованных в Грузии партийных работников являлся П. А. Шария, близкий друг Берии, Его иногда называли «душеприказчиком Берии».

В период, когда Берия возглавлял ЦК КП(б) Грузии, Шария был заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК Грузии. При переезде в Москву Берия взял Шарию с собой и назначил его начальником секретариата Главного управления государственной безопасности НКВД. С 1943 по 1948 г. Шария занимал пост секретаря ЦК КП(б) Грузии. После смерти Сталина Шария был немедленно освобожден, еще до пересмотра всего «мингрельского дела». Но в июне 1953 г. его снова арестовали, уже как члена «банды Берии», и в 1954 г. приговорили к десяти годам заключения. Вторым близким другом Берии, оказавшимся в тюрьме в Грузии по этому же делу, был А. Н. Рапава, занимавший в 1943–1948 гг. пост министра государственной безопасности Грузии, а с 1949 по 1951 г. – министра юстиции Грузинской ССР. Рапава также был немедленно освобожден после смерти Сталина и назначен министром государственного контроля Грузии. После падения Берии Рапава был арестован вторично и в 1955 г. расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Здесь нет необходимости разбирать, насколько виновны или невиновны были эти друзья Берии. В данном случае важно показать, что завершение «мингрельского дела» в Грузии действительно серьезно угрожало положению самого Берии в Москве. «Оргвыводы» были бы неизбежны. Это был вопрос жизни или смерти не только для многих людей в Грузии, но и в Москве.

Сталин имел очень большой опыт по организации разных судебных процессов, закрытых, открытых и открыто-показательных, на которые приглашались иностранные корреспонденты и иностранные дипломаты. На этих судах тридцатых годов обвинялись очень крупные партийные и государственные работники. Наиболее хорошо изучены суды 1937–1938 гг., на которых Сталин выполнял функцию тайного режиссера, а Андрей Вышинский, главный прокурор, был постановщиком всего «шоу». Рассекреченные архивные материалы дают достаточно хорошее представление о том, сколько времени необходимо для подготовки такого рода показательных судов^[185]. Кооперация с судом достигалась не только применением физических методов следствия, но и шантажом по поводу судьбы родственников. Николай Бухарин был вынужден лжесвидетельствовать после «обработки» и потому, что только в этом случае ему обещали сохранить жизнь молодой жены и малолетнего сына^[186]. «Делом врачей» Сталин напрямую в январе – феврале 1953 г. не занимался. Но он, безусловно, понимал, что для открытого судебного процесса оно не подготовлено. В архивных материалах этого «дела», которые изучал Г. В. Костырченко, также нет никаких указаний на подготовку открытого процесса, так как прокуратура и в феврале 1953 г. не была подключена к следствию. «Если бы Сталин вскоре не умер, – считает Костырченко, – то скорее всего имело бы место действо, аналогичное тайной расправе над руководством Еврейского антифашистского комитета»^[187]. Это предположение нельзя признать достаточно реалистичным. «Тайная расправа» в случае ЕАК оказалась возможной, так как само «дело ЕАК» было тайной с самого начала, и арестованные по этому делу были неизвестны за пределами московских еврейских кругов. «Дело врачей» после публикации сообщения ТАСС стало всемирно известным, и перед судом должны были предстать знаменитые врачи, авторы учебников, заведующие кафедрами, академики медицины, основатели научных школ. В «деле ЕАК» был только один обвиняемый этого калибра, профессор Лина Семеновна Штерн. Именно поэтому ее выделили в отдельное «дело» и приговорили к ссылке, а не к смертной казни, как других. «Дело ЕАК» не могло быть образцом, так как оно, по существу, было провалом. Сам суд, хотя и закрытый, шел слишком долго, больше двух месяцев. Обвиняемые в большинстве случаев отказывались от своих показаний, данных на следствии, объясняя причину лжесвидетельств незаконными методами следствия. Отказ от показаний, данных на предварительном следствии, был неизбежен и для «дела врачей», если бы оно поступило на рассмотрение закрытого суда. Суд, даже если он закрытый, должен все же вести допросы обвиняемых, подтверждая данные следствия, и воссоздавать общую картину преступления. Нельзя исключить того, что Сталин, понимая все эти проблемы, мог уже склоняться к возможности закрытого суда по какой-либо упрощенной схеме. Но главные организаторы процесса в МГБ, прежде всего Гоглидзе, который в январе 1953 г., во время болезни Игнатьева, исполнял обязанности министра государственной безопасности, понимали, что проведенная ими работа по созданию «дела врачей» не подготовила его даже и для закрытого суда. В таких случаях следственный аппарат просит от прокуратуры или от директивных органов разрешения на продление срока следствия. Это нормальная практика, и в СССР продлять сроки следствия было достаточно легко. Совершенно неожиданно и МГБ, и Бюро Президиума ЦК КПСС на совещании 9 января 1953 г. приняли решение не о продлении, а о сокращении сроков следствия и публично объявили о том, что «следствие будет закончено в ближайшее время». В СССР в 1953 г. существовал лишь один способ выполнения этого обещания – передача дела на рассмотрение не суда, а Особого совещания при МГБ, то есть внесудебного органа, имеющего полномочия для вынесения быстрых приговоров заочно, по документам вины, представляемым только следствием. Именно Особое совещание при МГБ, сокращенно просто ОСО, выносило приговоры Каплеру, Морозу-Морозову, сестрам Аллилуевым и другим родственникам Сталина, а также Полине Жемчужиной, так как в этих случаях после ареста не проводилось и полноценного следствия. В СССР в 1953 г. существовали два Особых совещания – при МГБ и при МВД. Некоторое представление можно сделать пока лишь о работе Особого совещания при МВД, так как рапорты МВД Сталину были рассекречены и общий каталог всех рапортов за 1944–1953 гг. опубликован в 1994 г.^[188]

В 1951–1952 гг. поток рапортов от МВД Сталину был, как я уже отмечал, резко сокращен. Большая часть этих рапортов шла теперь только Маленкову, Берии, Булганину и другим лидерам. Последний рапорт о деятельности Особого совещания МВД Сталин получил в июле 1950 г. В это время через Особое совещание при МВД СССР проходило около 15 тысяч дел ежегодно, и в этот поток попадали в основном националисты и «социально враждебные элементы» из западных областей Украины и из Прибалтики. Таким образом шло пополнение ГУЛАГа, находившегося в системе МВД. Особое совещание при МГБ, деятельность которого не рассекречена в такой же степени (возможно, из-за ликвидации многих документов), специализировалось на делах более закрытого типа.

Само существование особых совещаний для внесудебных расправ было, по существу, государственной тайной, хотя этот карательный институт возник еще в старой России после убийства царя Александра II в 1881 г.

Сталин не участвовал 9 января в обсуждении этого сообщения ТАСС и принизанного к нему текста передовой статьи «Правды». Но опубликовать подобные материалы в советской прессе без личного разрешения Сталина было, конечно, невозможно.

Профессора М. Б. Коган и Я. Г. Этингер оказались в списке «террористической группы» посмертно. Сообщение ТАСС, как я мог наблюдать это и лично, произвело очень тяжелое и тревожное впечатление на московскую интеллигенцию и породило множество слухов. Особого удивления не было, особенно среди биологов, разные репрессивные кампании не были забыты. Гонения на генетиков и цитологов, а в физиологии на эндокринологов-«антипавловцев» все еще продолжались. В «деле врачей», в той форме, как оно отражалось в прессе, был слишком очевидный антисемитский уклон. Именно это распространяло его далеко за пределы медицины и науки вообще.

Публичное сообщение такого рода могло означать только одно – готовился открытый показательный суд. Последняя фраза сообщения о том, что «следствие будет закончено в ближайшее время», означала, что суд будет очень скоро. Но, как показывают документы, ставшие известными лишь в последнее десятилетие, до суда было еще очень далеко. В начале января 1953 г. следствие по «делу врачей», по существу, только начиналось. Наибольшее число арестов приходилось на январь и февраль.

Закончить следствие «в ближайшее время» и подготовить это сложное дело для открытого суда было практически невозможно. Показательные суды, по примеру 30-х гг. основанные на лжесвидетельствах и самооговорах, требовали очень длительной подготовки, репетиций совместно с прокуратурой и защитой и полного психического подавления обвиняемых. По «делу ЕАК», завершившемуся в 1952 г., МГБ после трех лет следствия не могло обеспечить открытость суда и участие прокурора и защиты. Но если открытый «показательный» суд был нереален, какую цель могло преследовать сообщение ТАСС? Зачем объявлять о скором окончании следствия, которое в действительности только началось?

Заключительная фраза сообщения ТАСС о том, что «следствие будет закончено в ближайшее время», означала начало пропагандистской кампании и призыв к общественности и всему советскому народу поддержать намеченные карательные меры. Пропагандистские кампании такого типа организовывались и в прошлом для разных процессов, но всегда после окончания следствия и при наличии так называемого обвинительного заключения. Пропагандистский шум в таких случаях, как и в спорте, целесообразен только на финише. Долго он просто не может продолжаться. Всего лишь за месяц до этого, в начале декабря 1952 г., в специальном решении «О положении в МГБ и вредительстве в лечебном деле» ЦК КПСС обязало МГБ «до конца вскрыть террористическую деятельность группы врачей, орудовавшей в Лечсанупре, и ее связь с американо-английской разведкой»^[189]. Эта директива не предполагала того, что финиш уже близко. В январе 1953 г. началась новая волна арестов, которая не остановилась и в феврале. Были арестованы профессора В. Ф. Зеленин, Э. М. Гольштейн, Н. А. Шерсшевский, Л. Л. Рапопорт, С. Е. Незлин и др. Среди них был второй личный врач Сталина Б. С. Преображенский, который обычно вызывался к Сталину на дачу при горловых заболеваниях. По данным Г. В. Костырченко, основанным на архивах, в «деле врачей» только по «кремлевской медицине» оказалось 37 арестованных^[190]. В это же время шли аресты некоторых врачей, не имевших отношения к Лечсанупру Кремля.

Пропагандистская кампания, наиболее интенсивно проводившаяся в «Правде» и захватившая все другие центральные газеты, по своему характеру создавала впечатление о том, что суд над «убийцами в белых халатах» уже готовится. До недавнего времени в биографиях Сталина и в работах по проблемам антисемитизма в СССР можно было встретить заявления о том, что судебный процесс над врачами был назначен «на середину марта»^[191]. В одной из самых недавних биографий Сталина, написанной Романом Бракманом и опубликованной в 2001 г. в Англии, утверждается, что Сталин назначил суд над кремлевскими врачами на конец февраля. «В этот год Пурим начинался на закате солнца в субботу, 28 февраля. По еврейскому лунному календарю это был 14-й день месяца Адар, 5713 года»^[192]. Пурим – это старинный еврейский праздник по случаю спасения еврейского народа от уничтожения в Персидской империи задолго до нашей эры. Бракман хотел показать, что 1 марта 1953 г. повторилась история, подобная рассказанной в Книге Есфирь в Библии^[193].

Пропагандистские кампании такого рода в СССР никогда не формируются стихийно. Возникает какой-то штаб крупных идеологических чиновников, которые заказывают разным «надежным» авторам статьи и очерки. В такой штаб неизбежно должны были войти редакторы «Правды» и «Известий», глава Агитпропа, редактор журнала «Коммунист» и несколько идеологических работников из академической среды. Главой Агитпропа был в это время секретарь ЦК КПСС Николай Михайлов. Главный редактор журнала «Коммунист» Дмитрий Чесноков входил в состав Президиума ЦК КПСС. Шепилов, главный редактор «Правды», возглавлял образованную в 1952 г. особую идеологическую комиссию. Можно встретить заявления о том, что Чесноков срочно по поручению Сталина написал книгу, оправдывающую все действия по наказанию и депортации евреев. Эта книга якобы была быстро отпечатана тиражом в миллион экземпляров и лежала на секретном складе МГБ и должна была распространяться «в день X» – то ли перед судом, то ли перед казнью^[194]. Ни одного экземпляра этой книги пока не было найдено.

По воспоминаниям сына Берии, Серго, его отец отлично понимал намерение Сталина и неоднократно предупреждал жену и сына о том, что Сталин может его сместить и что они должны быть готовы ко всему^[195]. В его семье «грузинское дело» воспринималось именно таким образом. Завершение этого «дела», по свидетельству Серго Берии, ожидалось в марте 1953 г.

Если тщательно обдумать возникшую ситуацию в Москве в феврале 1953 г., то становится очевидным, что предотвратить неизбежные «оргвыводы» после намечаемых в ближайшие недели расстрелов в Грузии можно было лишь одним путем – расстрелами в Москве. Для этого следовало форсированно провести отобранную для возможного суда группу врачей через Особое совещание при МГБ. Тридцать семь человек для Особого совещания – это не проблема, это была задача на два-три часа. Председателем Особого совещания мог быть Гоглидзе, как первый заместитель министра. Генеральный прокурор Григорий Сафонов, как ставленник Маленкова и Берии, всегда послушно санкционировал все внесудебные действия властей и был часто членом ОСО при МГБ. Именно он одобрил приговоры по «ленинградскому делу» и выдавал санкции прокуратуры на аресты врачей. Он также мог и войти в ОСО для быстрого окончания этого «дела». От ЦК КПСС наилучшей кандидатурой для ОСО был, конечно, Маленков. Но он, возможно, мог делегировать эту миссию кому-либо из своих коллег. Удержать решение ОСО по «делу врачей» в секрете оказалось бы, конечно, невозможно. Неизбежно возник бы шквал международных протестов. Но он ударял главным образом по Сталину. При любом завершении этого «дела» основная ответственность все равно лежала только на нем. За любые действия Берии, Маленкова, Игнатьева и всех других отвечал перед судом истории только Сталин. Это было справедливо. Именно он создал этот режим со всеми его карательными институтами.

Вскоре после публикации в газетах сообщения ТАСС, в период очень интенсивной пропагандистской кампании, связанной с «делом врачей», где-то между 20 и 23 января, многих достаточно знаменитых людей, но обязательно еврейского происхождения стали приглашать в редакцию «Правды» с тем, чтобы подписать заявление о проблемах евреев в СССР в форме коллективного письма в редакцию «Правды». Среди приглашаемых в «Правду» были известные писатели, поэты, композиторы, артисты, ученые, конструкторы, генералы, директора заводов, инженеры и простые рабочие и колхозники, т. е. представители всех слоев советского общества. Организацию сбора подписей возглавляли академики Исаак Израилевич Минц, Марк Борисович Митин и Я. С. Хавинсон-Маринин, главный редактор журнала «Мировая экономика и международные отношения». С этим письмом ознакомились более пятидесяти человек, и, наверное, около сорока из них это письмо подписали. Естественно, что содержание письма в пересказах стало известно в «элитных» кругах Москвы почти сразу. Лично я узнал об этом письме, наверное, через год от писателя Вениамина Каверина, который был в списке на подпись, но, ознакомившись с проектом, отказался его подписывать.

Бывший председатель Совета Министров СССР Н. А. Булганин в беседах летом 1970 г. с доктором исторических наук профессором Яковом Этингером подтвердил, что судебный процесс над врачами должен был завершиться смертными приговорами. При этом, по словам Булганина, обычная газетная информация о «приведении приговора в исполнение» Сталина не устраивала: его целям могла соответствовать только публичная казнь. Булганину было известно, что составлена «разнарядка» в каком городе кто из профессоров должен быть повешен. Другие источники указывают на иные варианты – казнь всех профессоров на Лобном месте в Москве; нападение толпы на осужденных у здания суда.

По замыслу Сталина, с целью оправдания намечавшейся акции предполагалось обнародовать письмо виднейших евреев с осуждением врачей-убийц и с просьбой к властям депортировать евреев в Сибирь и на Дальний Восток для спасения их от всенародного гнева. Такое письмо было подготовлено заранее обозревателем «Правды» Я. С. Хавинсоном (печатался под псевдонимом М. Маринин) при участии академиков М. Б. Митина и И. И. Минца. Эти трое позже собирали подписи под письмом. Планировалось получить подписи 59 видных ученых, литераторов, артистов, конструкторов, врачей и военных. Однако вынудить дать согласие поставить свои подписи под таким документом удалось далеко не всех. Под письмом отказались, в частности, поставить подписи генерал Яков Крейзер, профессор Аркадий Ерусалимский, писатель Вениамин Каверин. Сбой произошел и с Ильей Эренбургом.

«Они приехали ко мне домой, – вспоминал Эренбург, – академик Минц, бывший генеральный директор ТАСС Хавинсон и еще один человек. Вопрос о выселении евреев из Москвы и других городов уже был решен Сталиным. Вот тогда Минц и Хавинсон и обратились ко мне. Не знаю, была ли это их инициатива или им посоветовали “наверху” так поступить. Они приехали с проектом письма на имя “великого и мудрого вождя товарища Сталина”. В письме содержалась нижайшая просьба. Врачи-убийцы, эти изверги рода человеческого, разоблачены. Справедлив гнев русского народа. Может быть, товарищ Сталин сочтет возможным проявить милость и охранит евреев от справедливого гнева русского народа. То есть под охраной выселит их на окраины государства. Авторы письма униженно соглашались с депортацией целого народа, очевидно, в надежде, что сами они не подвергнутся выселению. Я был не первый, к кому они обратились с просьбой подписать это письмо на имя Сталина. Обращались они и к историку А. С. Ерусалимскому».

Аркадий Самсонович Ерусалимский, историк, профессор Московского университета, вспоминал: «С просьбой подписать письмо на имя Сталина ко мне явился академик Минц, бывший генеральный директор ТАСС Хавинсон и еще двое таких же перепуганных людей. Я их выгнал».

Одновременно на Оренбурга оказывался нажим и на более высоком уровне.

Оренбург рассказывал, как в феврале 1953 г. Маленков пригласил его в ЦК и дал прочитать письмо, под которым уже стояло несколько подписей: «Мы, евреи – деятели культуры, воспитывали своих детей в антипатриотическом духе, мы и наши дети виноваты перед всеми народами Советского Союза, так как противопоставили себя им. Мы становимся на колени перед народами нашей страны и просим наказать и простить нас…»

Эренбург отдал письмо:

– Я этого подписать не могу.

– Советую не отказываться. Иначе не могу поручиться за вашу судьбу, которая мне небезразлична. Ваш отказ там, – Маленков при этом показал на люстру, – не поймут и не примут.

Эренбург понимал, что простое опровержение документа, санкционированного Сталиным, невозможно, и прибег к лукавым аргументам.

– Партия и лично товарищ Сталин поручили мне руководить движением за мир. У меня есть официальное заявление Жолио-Кюри и других западных представителей, что они выйдут из движения за мир, если не получат неопровержимых данных о том, что дело врачей не инсценировано. Все это не позволяет мне подписать письмо, так как я отвечаю перед партией и товарищем Сталиным за движение за мир.

– Тогда письменно изложите ваши аргументы товарищу Сталину, хотя уверен, это не повлияет на его решение – документ будет опубликован на следующей неделе.

Всю ночь Эренбург писал письмо, высказав в нем сомнения в целесообразности обращения в редакцию «Правды», которое ему предлагали подписать. Вот это письмо Эренбурга (заметим, что в нем не упоминается о встрече с Маленковым):

«Дорогой Иосиф Виссарионович, я решаюсь Вас побеспокоить только потому, что вопрос, который я не могу сам решить, представляется мне чрезвычайно важным.

Тов. Минц и тов. Маринин сегодня ознакомили меня с текстом письма в редакцию “Правды” и предложили мне его подписать. Я считаю своим долгом поделиться с Вами моими сомнениями и попросить Вашего совета. Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей советской культуры, объединенных только происхождением, может укрепить националистические тенденции. В тексте письма имеется определение “еврейский народ”, которое может ободрить националистов и людей, еще не понявших, что еврейской нации нет.

Особенно я озабочен влиянием такого “Письма в редакцию” на укрепление международного движения за мир. Когда на различных комиссиях, конференциях, в прессе ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше нет школ на еврейском языке или газет, я неизменно отвечал, что после войны не осталось больше очагов бывшей “черты оседлости” и что новое поколение советских граждан еврейского происхождения не желает обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование письма, подписанного учеными, писателями, композиторами, которые говорят о некоторой общности советских евреев, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.

С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и т. д., нет понятия “еврей” как представитель национальности, там “еврей” – понятие религиозной принадлежности, и клеветники могут использовать “Письмо в редакцию” для своих низких целей.

Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяких попыток возрождения еврейского национализма, который неизбежно приводит к измене. Мне казалось, что для этого необходимы, с одной стороны, разъяснительные статьи (в том числе и людей еврейского происхождения), с другой – разъяснение, исходящее от самой “Правды” и столь хорошо сформулированное уже в тексте письма: о том, что огромное большинство трудящихся еврейского происхождения глубоко преданы Советской Родине и русской культуре. Мне кажется, что такие статьи сильно помешали бы зарубежным клеветникам и дали бы хорошие доводы нашим друзьям, борющимся за мир.

Вы понимаете, дорогой Иосиф Виссарионович, что я сам не могу решить эти вопросы, и поэтому я осмелился написать Вам. Речь идет о важном политическом шаге, и я решаюсь Вас просить поручить кому-либо сообщить мне Ваше мнение о желательности моей подписи под таким документом. Если руководящие товарищи передадут мне, что опубликование документа и моя подпись могут быть полезными для защиты Родины и для движения за мир, я тотчас подпишу “Письмо в редакцию”.

С глубоким уважением Илья Эренбург»^[196].

Письмо Эренбурга было обнаружено после смерти Сталина на «ближней даче» среди других бумаг, из чего можно заключить, что оно дошло до адресата.

Г. В. Костырченко, ссылаясь на архивные документы, утверждает, что Сталин все же не позволил Эренбургу «уклониться от исполнения номенклатурного долга», и его подпись, наряду с прочими (С. Я. Маршак, В. С. Гроссман, М. И. Ромм, Л. Д. Ландау, И. О. Дунаевский и др.), появилась под обращением^[197].

«Как известно, – констатирует Г. В. Костырченко, – обращение еврейской общественности так и не появилось в печати.

Думается, сам Сталин успел незадолго до приступа смертельной болезни отвергнуть эту идею, исходя из того соображения, что публикация любой, даже выдержанной в самом оптимистическом тоне коллективной петиции евреев будет свидетельствовать о том, что в стране продолжает существовать пресловутый “еврейский вопрос”. Возможно, что до диктатора в конце концов дошел смысл предостережения, прозвучавшего в письме Эренбурга: “Опубликование "Письма", подписанного учеными, писателями, композиторами и т. д. еврейского происхождения, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду”»^[198].

Оценивая позицию И. Эренбурга в те трудные для советского еврейства времена конца 40-х – начала 50-х гг. прошлого века, надо признать, что его положение было непростым. На него оказывалось давление, его периодически переставали печатать, но его все же не смыла смертоносная волна юдофобства, поднявшаяся в связи с репрессиями против ЕАК, борьбой с «космополитизмом», а позднее с «делом врачей». Он остался на плаву благодаря не столько своей выдержке, но, пожалуй, прежде всего благосклонности Сталина, который полагал нужным использовать писателя с его авторитетом и талантом публициста в политических целях, для сохранения международной респектабельности советского режима. Эренбург позволял это, хотя его покорность не была безоговорочной. Такая позиция воспринималась националистическими еврейскими кругами как коллаборационистская.

Эренбург видел решение еврейского вопроса не в эмиграции в Израиль, а, как сам признавался, на путях ассимиляции с народами, среди которых жили евреи. Хотя создается впечатление, что он сам испытывал какие-то сомнения в таком выборе и терзался этими сомнениями, терял веру в способность советского строя решить столь сложную национальную проблему.

По слухам, в Москве публикация письма в «Правду» была намечена на 2 февраля 1953 г. Эту же дату приводит Эдвард Радзинский в своей книге «Сталин»:

«2 февраля в редакционных кабинетах “Правды” царила полная растерянность: тщательно подготовленное письмо было запрещено печатать»^[199]. Текст письма был уже набран в макет газеты, и директива об отмене этой инициативы поступила в редакцию накануне, очевидно, 1 февраля. Все копии верстки и корректуры были изъяты из редакции, и в последующие годы этот вариант письма знаменитых евреев в «Правду» не воспроизводился в работах по истории.

Публиковались лишь версии, иногда явно фальшивые. Содержание письма, как о нем говорили Каверин и Эренбург, состояло в попытке обосновать различие между небольшой группой евреев-врачей, которые оказались завербованными иностранной разведкой, и всем еврейским народом СССР, который считает Советский Союз своей родиной и верен интересам социализма. Г. В. Костырченко, знакомившийся с текстом этого письма в архивах, сообщает, что проект письма был подготовлен секретарем ЦК КПСС и руководителем Агитпропа Николаем Михайловым «по поручению Сталина»^[200].

Костырченко считает, что инструкция Сталина Агитпропу о подготовке письма знаменитых евреев в «Правду» означала то, что он «решился на отступной маневр» – шаг, аналогичный его статье в марте 1930 г. «Головокружение от успехов». Проект письма, судя по архивным отметкам, был направлен 29 января Маленкову и от него поступил Сталину. «Поскольку 2 февраля на сопроводительной записке к письму появилась отметка об отправке его в архив, то, – пишет Костырченко, – напрашивается вывод, что текст Сталину не понравился. Можно предположить, что тон письма – чрезмерно резкий, если не сказать кондовый – его не устроил, ибо не способствовал достижению искомой цели: затушить скандальную ажитацию вокруг “дела врачей” в стране и в мире. Обоснованность такой догадки представляется вполне очевидной, так как составление следующего варианта письма было поручено Шепилову, слывшему среди интеллигенции либералом»^[201].

С этим предположением Костырченко можно согласиться, но с некоторыми оговорками. Тон первого проекта письма в «Правду», требовавшего, кроме всего прочего, «самого беспощадного наказания преступников», то есть их казни, определялся сообщением ТАСС, которое тогда воспринималось как одобренное Сталиным или даже написанное им самим. Ажиотаж вокруг еврейской проблемы Сталин в то время мог прекратить другим, более простым путем. Для этого было достаточно телефонного звонка Сталина в Агитпроп или редактору «Правды», этой газеты газет, на которую равнялись другие. Сталин в данном случае хотел остановить антисемитскую кампанию в прессе, но сделать это не лично, а через какую-то другую достаточно авторитетную статью в «Правде». Это было бы повторением того приема, который был использован Сталиным для остановки антинемецкой пропаганды незадолго до окончания войны. В то время – это люди моего поколения помнят достаточно хорошо – главным антинемецким пропагандистом был Илья Эренбург, которому принадлежал лозунг «Убей немца!». Эренбург в период войны опубликовал в «Правде», «Красной звезде» и в других газетах больше тысячи ярких статей и очерков, которые всегда читались без равнодушия. Но он постепенно переходил от антифашистской к антинемецкой пропаганде. После вступления Красной армии на территорию Германии это направление пропаганды одобряло насилие над гражданским населением. Именно в это время в «Правде» появилась большая статья тогдашнего начальника Агитпропа Георгия Александрова «Товарищ Эренбург упрощает»^[202], которая быстро остановила грубую антинемецкую пропаганду. Статья Александрова была заказана и одобрена Сталиным. Этот прием Сталин, очевидно, хотел повторить, показав, что он сам стоит в стороне от антисемитской кампании и «дела врачей».

Новый проект письма в «Правду» был готов и передан в Агитпроп Михайлову 20 февраля. Через Маленкова или иным путем он поступил на дачу Сталина в Кунцево 21 или 22 февраля в форме машинописного текста и готовой типографской верстки. В 90-е гг. этот текст был найдем в архивах и полностью опубликован в журнале «Вестник Архива Президента Российской Федерации»^[203]. Вместе с ним было найдено в архивах и письмо Эренбурга Сталину, датированное 3 февраля 1953 г. На этих архивных материалах стояла отметка «Поступило 10.Х.53 г. с дачи И. В. Сталина», то есть после его смерти. Под новым проектом письма стояли те же самые подписи, хотя сбора подписей в этом случае уже не проводилось. Считалось, очевидно, что те знаменитые евреи, которые поставили свои автографы под первым резким письмом, будут только рады тому, что опубликован более мягкий и примирительный вариант. Вениамина Каверина среди авторов письма уже не было, но Эренбург остался, очевидно, потому, что он в личном письме Сталину от 3 февраля выразил готовность подписать коллективное письмо в том случае, «…если это может быть полезным для защиты нашей родины и для движения за мир»^[204].

Письмо Эренбурга было прочитано Сталиным. Судя по его тексту, оно было написано и отправлено Сталину не 3 февраля, а в конце января, и при публикации дата поставлена ошибочно по каким-то отметкам. Эренбург начинает свое письмо сообщением, что «тов. Минц и Маринин ознакомили меня сегодня с проектом “Письма в редакцию газеты "Правда"” и предложили мне его подписать». Это могло происходить в двадцатых числах января, так как подпись Эренбурга стояла одной из первых. Редакция журнала «Вестник АП РФ», которая опубликовала в 1997 г. тексты письма Эренбурга Сталину и письма знаменитых евреев в «Правду», не имела представления о том, что в этом случае публикуется второй вариант письма в «Правду», а не тот, о котором сообщал Эренбург. То, что в действительности существовал не один, а два проекта – январский и февральский, не было известно до публикации книги Г. В. Костырченко в 2001 г. Только он по архивным материалам разобрался в этой проблеме и сравнил между собой тексты этих писем. Костырченко отметил достаточно заметную разницу «шепиловского» варианта от «михайловского»: «Это была уже не прежняя, вульгарная агитка, а вежливое приглашение “вместе… поразмыслить над некоторыми вопросами, затрагивающими жизненные интересы евреев” …преобразился и язык послания: исчезли “выродки”, “отщепенцы”, “шпионские банды”, испарились куда-то “еврейские буржуазные националисты”, не использовался даже такой ходовой пропагандистский штамп, как “англо-американские империалисты”… Поскольку из послания был изъят призыв “самого беспощадного наказания преступников”, можно заключить, что Сталин отказался от намерения провести публичный процесс по “делу врачей” (тем самым автоматически опровергается миф об открытом антисемитском судилище как сигнале к началу еврейской депортации)»^[205].

Однако и этот новый вариант письма в «Правду» так и не появился в печати до смерти Сталина. Костырченко считает, что Сталин все же не решился его публиковать.

Однако отказ от публикации не означал того, что Сталин намеревался возвратиться на старые позиции. «…Ибо как тогда объяснить, что накануне того, как его разбил паралич, с полос центральных газет исчезла воинственная риторика, неизменно присутствовавшая на них начиная с 13 января 1953 г.»^[206].

Костырченко вполне прав в том, что текст письма в «Правду» стал в варианте Шепилова настолько умеренным, что его публикация означала бы полное прекращение антисемитской кампании в прессе. Сам Шепилов, который, безусловно, знал все детали этих событий и которому Сталин должен был дать совет о том, какой проект письма нужно составить, ничего не пишет в своих «Воспоминаниях» об этом важнейшем событии в своей деятельности. Шепилов вообще практически не обсуждает проблему «дела врачей» и его пропагандистского обеспечения в «Правде», хотя, как главный редактор этой газеты, он не мог быть в стороне от политических событий января – февраля 1953 года. Письмо в «Правду» заканчивалось призывом к «сплочению всех прогрессивных сил еврейского народа», а также к созданию в СССР «…газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в СССР и за рубежом».

В случае публикации этого письма со всеми авторами, в число которых входили Л. М. Каганович, И. Г. Эренбург, академики Л. Д. Ландау, С. И. Вольфкосич, начальник атомного ведомства Б. Л. Ванников и министр тяжелой индустрии Д. Я. Райзер, конструктор самолетов С. А. Лавочкин, режиссер М. И. Ромм, музыканты Д. Ф. Ойстрах и Э. Г. Гилельс и многие другие всем известные имена, антисемитская кампания в прессе, привязанная к «делу врачей», была бы немедленно прекращена. Нельзя быть уверенным в том, что Сталин «передумал публиковать письмо». В тексте письма, найденного в архиве, были пометки, работа над ним еще продолжалась. То, что из газет исчезла вскоре «воинственная риторика», могло свидетельствовать о скором повороте, связанном с публикацией письма в «Правду». Следует, однако, подчеркнуть, что воинственная риторика исчезла из центральных газет не «накануне» паралича Сталина, а в понедельник, 2 марта, именно в тот день, когда на дачу к уже парализованному вождю прибыла группа врачей, причем только русских. В этот день о болезни Сталина знали пока лишь его самые ближайшие соратники.

Изменение политического курса в СССР в «еврейском вопросе», ставшее очевидным с утра 2 марта 1953 г., т. е. на следующий день после инсульта у Сталина, произошедшего в первой половине дня 1 марта, стало главным аргументом политического заговора и убийства Сталина. В литературе о Сталине существует около десяти разных версий возможного его убийства, и половина из них рассматривает смену тона прессы в воскресенье, 2 марта, как аргумент в пользу наличия заговора. Наиболее подробно эту теорию изложил Абдурахман Авторханов в книге «Загадка смерти Сталина» еще в 1976 г.:

«Статьи и корреспонденции “Правды” 8, 9, 11, 12, 16, 18, 19, 20, 22, 23, 26, 27 февраля посвящены “убийцам” “шпионам” “вредителям”, “врагам народа” и “буржуазным националистам”. Ни одна политическая передовая “Правды” не выходит без ссылки на “бдительность” и “врагов народа”».

Поздно вечером 28 февраля выходит «Правда» на 1 марта, в которой напечатано постановление ЦК о женском празднике – дне 8 Марта, – но и там тоже меньше всего говорится о празднике, а больше всего о «шпионах», «убийцах», скрытых «врагах народа», «буржуазных националистах».

А со следующего дня происходит нечто странное и необъяснимое: «Правда» вдруг прекращает печатать всякие материалы о «врагах народа». Более того – «враги народа» совершенно не упоминаются даже в политических статьях и комментариях. В важных передовых статьях «Правды» от 2 марта («Расцвет социалистических наций») и от 3 марта («Важнейшие условия подъема пропаганды») нет ни слова о «буржуазных националистах», «врагах народа», «шпионах» и «убийцах»!

Кампания против «врагов народа» была отменена. Отменена, конечно, не в редакции «Правды», а там, наверху. Кто же ее отменил? Сталин? Нет, конечно, не Сталин. Ее отменили те, кто начиная с 1 марта 1953 г. караулил смерть Сталина, Эти «караульщики» в лице «четверки» – Берия, Маленков, Хрущев и Булганин – совершили в ночь с 28 февраля на 1 марта 1953 г. переворот, завуалированный ссылкой на болезнь Сталина, «временно» отошедшего от власти^[207].

По мнению Авторханова, загадка смерти Сталина состоит «не в том, был ли он умерщвлен, а в том, как это произошло». Наиболее вероятной автор считает гипотезу о том, что Сталин был отравлен медленнодействующим ядом во время ужина на даче вместе с «четверкой» соратников в ночь на 1 марта 1953 г. Версию отравления диктатора выдвигает и Радзинский, однако, по его гипотезе, организовал отравление один лишь Берия через своего сообщника в личной охране Сталина Ивана Хрусталева^[208]. Хрусталев служил в охране Сталина много лет и был одним из наиболее преданных вождю людей. Эти гипотезы, как и несколько других сходных с ними, не подкрепляются никакими фактами. На даче Сталина был большой обслуживающий персонал – охрана, дежурные, прикрепленные, подавальщицы, повара, библиотекари, садовники, которые ежедневно контактировали со Сталиным. Все они работали здесь много лет и пользовались доверием. Сталин не был склонен к частым изменениям своего чисто бытового окружения. Версия убийства основывается лишь на том, что Сталин умер вовремя, всего за два-три дня или за неделю до каких-то ожидавшихся перемен в руководстве и решений по «делу врачей». Именно эта своевременность смерти Сталина кажется многим столь невероятной, чтобы быть естественной. Предположение об убийстве можно найти, наверное, в половине биографий Сталина, изданных на Западе, оно вошло даже в краткую биографию Сталина в Британской энциклопедии.

Более сложную теорию «заговора соратников» выдвинул в 1995 г. Ю. Н. Жуков. По этой теории, в заговоре могли участвовать шесть членов Бюро Президиума ЦК КПСС – Берия, Маленков, Булганин, Хрущев, Сабуров и Первухин. Они, пользуясь своим доминирующим положением в Политбюро и в Бюро Президиума Совета Министров СССР, начиная с 1951 г. постепенно изолировали Сталина и отстраняли его от текущего руководства и в партии, и в правительстве. Само «дело врачей» было частью этого заговора, и оно позволило удалить из непосредственного окружения Сталина начальника его охраны генерала Николая Власика, арестованного в декабре 1952 г., и начальника личной канцелярии Сталина Александра Поскребышева, неожиданно уволенного в отставку в феврале 1953 г.^[209] Этот заговор к концу февраля 1953 г. не был завершен, но проявился уже после инсульта Сталина в форме захвата власти у постели больного вождя. Евреи – писатели, композиторы, кинематографисты и прочие – умоляют вождя: наш народ виноват, он породил «выродков», и мы просим защиты и переселения на Дальний Восток. Вождь не знал, что жить ему осталось всего ничего.

Что ему станет смертельно плохо именно в ночь с 28 февраля на 1 марта, знали Берия, Маленков, Хрущев и Булганин (власть Берии распространялась на госбезопасность, Маленкова – на государственных чиновников, Хрущева – на партийный аппарат, Булганина – на армию). Перед этим, то есть вечером 28 февраля, они были у Сталина, а после ужина и обильной выпивки Маленков, Хрущев и Булганин уехали – но не по домам, а на рабочие места, в Кремль. Берия остался согласовать со Сталиным ему одному известные мероприятия. Оставшись наедине с вождем, сказал, что в «деле врачей» замешан Хрущев. Пока Сталин раскрывал папку с документами, принесенную сотрудницей Берии, эта женщина плеснула вождю в лицо какой-то жидкостью. Сталин потерял сознание, а женщина ввела ему яд – из тех, которые не оставляют следов. Потом она и Берия уехали. А наутро охрана позвонила Берии, что с вождем плохо. Четверка заговорщиков примчалась на дачу и совершила государственный переворот: распределила между собой власть в обход Президиума ЦК КПСС.

И 2 марта в передовой статье «Правды» не оказалось ни одного ругательства в адрес евреев! И 3 марта – ни одного! Государственный антисемитизм стал уже почему-то не очень нужен.

Почему – все узнали 4 марта из «Правительственного сообщения», закончившегося словами: «…тяжелая болезнь товарища Сталина повлечет за собой более или менее длительное неучастие его в руководящей деятельности».

Шли третьи сутки умирания Сталина на даче в Кунцеве.

Известный правозащитник Авторханов, проанализировавший разнообразную, весьма противоречивую информацию о смерти Сталина, считает именно такое развитие событий наиболее правдоподобным.

Свидетельства? Ну, хотя бы то, что к потерявшему сознание Сталину врачей вызывал Берия – и сделал это только на вторые сутки. Да не тех, которые всегда лечили – уже месяц на Лубянке из них выколачивали признания, – а других.

Консилиум был своеобразный: врачи сидели в соседней комнате и совещались, а о состоянии больного сообщал врач, циркулировавший туда-сюда.

Берия же был, по словам Аллилуевой, «…возбужден до крайности… А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где все молча стояли вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывающий торжества: “Хрусталев! Машину!”».

Адъютант, полковник Хрусталев, знал, конечно, больше всех – и скончался в том же 1953 г. Умер внезапно и профессор Русаков, участвовавший во вскрытии сталинского тела. А Куцерин, начальник Лечебно-санитарного управления Кремля, и еще двое врачей, входивших в две комиссии (одна присутствовала при смерти, другая вскрывала тело и сообщила: лечили правильно), вместе с министром здравоохранения СССР Третьяковым оказались в Воркуте. После похорон имя Сталина почти исчезло со страниц прессы, его сочинения прекратили издавать: набор уже подписанных к печати 14-го и 15-го томов был рассыпан. За целый месяц – конца мая до 29 июня – Сталин в «Правде» упомянут был только один раз. «Дело врачей» прекратили, арестованных выпустили. Кроме тех, кто скончался во время допросов.

Если бы гипотеза заговора, выдвинутая Авторхановым, была верна, то «четверка», захватившая власть к вечеру 1 марта, занималась бы другими делами, а не «Правдой». Остановки самого «дела врачей» ни 2-го, ни 3 марта, ни еще через две недели после смерти Сталина не произошло, остановилась лишь пропаганда, причем именно в «Правде». В других газетах и журналах то же самое произошло уже постепенно, не столь внезапно. Если бы не болезнь Сталина, письмо знаменитых евреев могло быть опубликовано в начале марта, а затем постепенно уменьшено или отменено и все «дело врачей». Ответственность за «дело врачей» несли бы в этом случае Маленков и Берия. У Сталина была бы достаточно основательная причина для радикальных изменений в руководстве страной.

Со второй половины января 1953 г. по команде из Москвы в Украине пресса развернула антисемитскую кампанию не только против «убийц в белых халатах», но также использовала судебные процессы над различными махинаторами, ворами и спекулянтами, акцентируя внимание на подсудимых-евреях. В газетных статьях подсудимые с еврейскими фамилиями фигурировали как главари банд мошенников, обворовывавших народ. В таком духе «Вечерний Киев» писал о «деле Глазмана и К^o»^[210] газета «Радянська Украiна» – о суде в Черновцах над Фельдманом А. Д.^[211] Проводились массовые увольнения евреев не только с руководящих должностей, но и специалистов среднего звена.

Больше всего страдали евреи-врачи. «Правда» поместила статью Г. Кардаша «Беспечность в подборе кадров», где обличалось «невежество» заведующей кафедрой Днепропетровского фармацевтического института М. В. Волынской и доцента того же вуза Я. Лемберга^[212]. Аферистами и антисоветчиками изобразил А. Петренко заведующего отоларингологическим отделением городской больницы Б. Е. Сливку в статье «Врачи-аферисты и беззаботные ротозеи», которую опубликовала «Радянська Украша». Все эти антисемитские публикации дополнялись аналогичными радиопередачами. Разгромные материалы о евреях-медиках помещали стенные газеты. Больные старались избегать евреев-врачей. Вся эта широкомасштабная антисемитская кампания создавала впечатление, что арестованные врачи и их пособники принадлежат к одному из звеньев разветвленной сионистской сети, находящейся на службе американского и британского империализма. Антисемитский накал с каждым днем набирал все более широкий размах как в России, так и в Украине.

И в те трагические для евреев, в особенности для медработников, дни нашлись мужественные люди, которые не смирились со сфальсифицированным поклепом. Среди них необыкновенный человек, о котором мне хочется поведать читателям, – это Яков Гурьевич Почупайло.

Начав службу рядовым краснофлотцем в 1930 г., этот деревенский парень во время Великой Отечественной войны уже был контр-адмиралом.

…После войны в Главном госпитале Тихоокеанского флота лежало много больных с тяжелейшими осложнениями и абсцессами легких. Традиционное лечение эффекта не давало. Молодой врач Яков Эйдинов (впоследствии доктор наук, профессор) пошел на риск и впервые в практике сделал укол пенициллина самому тяжелому больному непосредственно в легкое. Больной пошел на поправку, но разразился скандал. Этот метод еще не был разрешен, над врачом нависла угроза увольнения и лишения диплома. Продолжать эксперимент ему категорически запретили. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Другие тяжелые больные написали жалобу начальнику политуправления Тихоокеанского флота контр-адмиралу Почупайло на врача: мол, он одних лечит, а других нет!

Прибыв в госпиталь, адмирал спросил Эйдинова:

– Сколько вам лет?

– Через месяц будет 24.

– Вот видите, – сказал адмирал, обращаясь к руководителям медицинской службы флота, – каждому из нас вдвое больше, чем ему. Он рискует всем, он может лишиться диплома врача, воинского звания, да и просто службы на флоте. Разрешите ему проводить эти проколы. Вы – медицинские руководители, найдите выход, помогите молодому доктору, а пенициллин (новое тогда, дефицитное лекарство) я помогу получить.

Наступил 1952 г. Дело врачей-евреев, «убийц в белых халатах», набирало обороты. Как и везде, объявились подстрекатели и на флоте. Приехал Почупайло, уже вице-адмирал (с 1969 г. – полный адмирал). Могучий ростом, бывший крестьянский парень, гэкая, как все украинцы, он произнес краткую речь: «Как вы знаете, в Москве раскрыт заговор банды врачей (слово “евреев” он опустил). В вашем госпитале работают врачи-евреи, знающие специалисты и хорошие руководители. Так вот, я обращаюсь к вам, товарищи офицеры, работайте спокойно, мы вам доверяем. А если кто-нибудь будет чинить препятствия – обращайтесь прямо ко мне, не спрашивая разрешения командования».

Речь для того времени настолько непривычная – еще был жив Сталин и свирепствовал Берия, – что в зале воцарилась гробовая тишина. Через несколько дней он вызвал к себе начальника Главного госпиталя Тихоокеанского флота полковника Ватеркампфа и главного хирурга майора Копанева – оба евреи – и сказал (обратите внимание на эти слова):

– Там, У НИХ, в Союзе, может быть, и есть врачи-убийцы. А у нас, на Тихом океане, таких нет. Работайте спокойно. Военный совет вам доверяет.

Эта фраза могла дорого ему обойтись. Он лишился бы и должности, и звания, и пенсии. Но не побоялся. Совесть сильнее опасности.

Запомните это имя: Почупайло Яков Гурьевич – адмирал. И год: 1953-й. В разгаре уже забытое ныне «дело врачей» и разгул антисемитизма^[213].

Были люди и в наше время.

Только после смерти Сталина эта вакханалия юдофобства затормозилась.

Мне снился странный сон. Товарищ Сталин

Еще живой. Еще с врачей-убийц

Овечью шкуру только что сорвали,

И вылезли горбатые носы…

На улице газетные витрины

Облеплены толпой, и, отходя,

Почти что каждый почитает долгом

Задеть того, кто это сообщенье

Читал, дрожа от страха, словно сам

Кого-то отравил или намерен

С утра связаться с вражеским агентом,

Взорвать Нескучный сад или продать

Зацепу берегу Слоновой Кости.

(Поль Карп. Общая тетрадь. СПб., 1992. С. 157.)

В начале апреля 1953 г. в газетах были опубликованы материалы о проверке деятельности следственных органов, выдвинувших против врачей обвинения во вредительстве, шпионаже и терроризме. Было установлено, что аресты оказались безосновательными, обвинения – ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, – несостоятельными. Показания арестованных врачей, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, были получены путем пыток. Следователи, использовавшие эти приемы дознания, были привлечены к уголовной ответственности. После реабилитации 4 апреля 1953 г. профессоров-врачей Л. Тимашук лишили ордена Ленина, которым она была награждена 20 января 1953 г.^[214] Был официально признан факт умышленного разжигания в стране межнациональной розни, в частности отвергнута клевета в отношении С. Михоэлса.

Нет сомнения в том, что юдофобская кампания в стране в значительной степени была обусловлена антисемитизмом самого Сталина. В своих воспоминаниях Н. С. Хрущев писал, что Сталин, не допуская антиеврейских высказываний в своих трудах, часто демонстрировал свою юдофобию в кругу приближенных. Говоря о каком-либо еврее, он утрированно пародировал еврейское произношение, как это делали примитивные антисемиты. Об антисемитизме Сталина Хрущев писал и в связи с жестокой расправой над корифеем театрального искусства Михоэлсом, высказывая надежду на то, что придет время, когда можно будет провести глубокий анализ этой трагедии, чтобы в будущем подобное не могло повториться^[215].

Последняя тайна сталинского режима

В разгар антисемитской кампании в связи с «делом врачей» среди евреев Советского Союза распространился передававшийся шепотом слух о том, что уже готовы товарняки на запасных путях, а где-то в Сибири уже выстроены бараки, уже составляются списки, по которым их всех возьмут в одну ночь. И, по всей видимости, окончательное решение еврейского вопроса – депортация евреев СССР – назначено на февраль 1953 г.

Но в феврале 53-го ничего не произошло, а в марте умер Сталин. А затем… Затем был XX съезд, знаменитый закрытый доклад Хрущева о сталинских преступлениях. Но и в закрытом докладе ничего об этих планах Сталина не говорилось. Сказано было об отступлениях от ленинской национальной политики – но только о том, что было сделано: о чеченцах, ингушах, калмыках… И много лет спустя, в эпоху «перестройки», когда многое, очень многое всплыло из секретных архивов и о сталинском антисемитизме можно было говорить открыто, дело ограничилось уже знакомым «делом врачей» – первым преступлением, признанным (уже в апреле 53-го) советскими властями…

И странным образом получилось так, что то, о чем говорили среди евреев и чего они боялись, стало непроницаемой тайной. Россия призналась во многом – и в голодоморе 1933 г., и в убийстве тысяч польских офицеров в Катыни, и в сговоре с Гитлером… И документов об этом публикуется все больше… А здесь – ни документов, ни признаний.

И уже находятся вполне удобные причины появления слухов о депортации – еврейская мнительность, усугубленная ужасами недавней катастрофы… А какая же могла быть депортация, раз нет соответствующих документов?!

Насчет документов мы еще поговорим, а пока вспомним, что в свое время на весь мир громогласно объявлялось, что никаких секретных протоколов к пакту Риббентропа – Молотова тоже не было – не имеется таковых в архивах СССР. Потом нашлись. И про Катынь никто ничего не знал, а офицеров польских немцы расстреляли… Нашлись документы и об этом.

Почему в России так боятся признать, что депортация та – вовсе не плод травмированного еврейского воображения? Почему? Что прибавит к общему ужасному облику Сталина еще одно, да к тому же неосуществленное, преступление? И на этот вопрос нам придется искать ответ.

Учитывая охватившую Сталина в последние годы юдофобию, усиленно подогревавшуюся в нем органами госбезопасности, в частности такими их руководящими деятелями и рьяными антисемитами, как заместители министра М. Рюмин и В. Комаров, вовсе нельзя исключить, что «вождем» вынашивались планы массовой депортации евреев на дальнюю окраину страны как ответ на «сионистский заговор». «Дело врачей» вполне могло послужить предлогом для подобной акции, к тому же под видом «спасения евреев от гнева народного».

Несколько лет назад в Иерусалиме была издана маленькая книжка – «О подготовке Сталиным геноцида евреев. Юридическое исследование этапов преступной подготовки Сталиным геноцида советских евреев». Автор – доктор исторических наук Яков Айзенштат^[216].

По мнению Якова Айзенштата, первым шагом к геноциду было убийство С. Михоэлса, вторым – «дело» Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), третьим – «дело врачей».

«Дело ЕАК» могло стать поводом для начала депортации евреев, но не стало. Почему? Само следствие велось годами – из людей, арестованных в декабре 1948-го и январе 1949-го, выбивали показания. И только 7 апреля 1952 г. «дело» было передано Военной коллегии Верховного суда СССР, где рассматривалось с 8 мая по 18 июля 1952 г. под председательством главы Военной коллегии А. А. Чепцова, без участия представителей государственного обвинения и защиты. Когда Чепцов из-за сомнений в полноте и объективности расследования «дела» последовательно обратился с предложением направить его на доследование к Генеральному прокурору СССР Сафронову, Председателю Верховного суда СССР Волину, Председателю КПК при ЦК ВКП(б) Шкирятову, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Швернику и, наконец, к Маленкову, то ответ последнего был категоричен: «Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро».

После этого Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила, как уже указывалось, тринадцать обвиняемых: Лозовского С. А., Фефера И. С., Юзефовича И. С., Шимелиовича Б. М., Квитко Л. М., Маркиша П. Д., Бергельсона Д. R, Гофштейна Д. Н., Зускина В. Л., Тальми Л. Я., Ватенберга И. С., Теумин Э. И., Ватенберг-Островскую Ч. С. к расстрелу, а Штерн Л. С. – к лишению свободы сроком на три года и шесть месяцев с последующей 5-летней ссылкой. 12 августа 1952 г. смертные приговоры были приведены в исполнение.

В связи с «делом ЕАК» в течение 1948–1952 гг. было арестовано и привлечено к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности много других лиц еврейской национальности – всего 110 человек, десять из них были расстреляны, двадцать получили по 25 лет лишения свободы.

И все-таки «дело ЕАК» в итоге не сгодилось для разворачивания всенародного возмущения и депортации евреев. Не удалось добиться «признаний» от главного врача Боткинской больницы Б. М. Шимелиовича, а кроме того, к концу следствия еще четверо обвиняемых отказались от предыдущих добытых при помощи пыток показаний о проводимой членами ЕАК шпионской и антисоветской деятельности. С таким процессом нельзя было выходить на всю страну. И тогда родилось «дело врачей».

Оно оказалось более подходящим для раздувания всенародной ненависти к евреям.

Многие понимали, что за этим процессом кроется нечто страшное. Осторожный Константин Симонов много лет спустя записывал: «“Врачи-убийцы” – страшнее, кажется, придумать было невозможно. Все было рассчитано на огромный резонанс. В общем, было ощущение, что последствия всего этого могут оказаться поистине невообразимыми».

Как отмечает Г. В. Костырченко, слухи о повальной депортации евреев в Сибирь появились в начале 1948 г., после убийства Михоэлса, и особенно усилились к концу того же года, когда был закрыт ЕАК и начались аресты его руководителей и деятелей идишской культуры^[217].

Распространение этих слухов, конечно, не случайно совпало с нагнетанием в стране антисемитской кампании вслед за «разоблачением» группы «врачей-вредителей». В поступавших в газеты и государственные органы письмах их авторы, как правило, клеймили «продажных агентов сионизма и империализма», а некоторые доходили до утверждения, что евреи вообще не заслуживают доверия и их необходимо выселить из крупных городов. О настроениях в близких к «верхам» кругах свидетельствует высказывание жены секретаря ЦК КПСС и зав. отделом агитации и пропаганды ЦК Н. А. Михайлова: «Я бы всех евреев выселила вон из Москвы!»^[218]

Г. В. Костырченко констатирует, что имелись также высказывания иного рода, и приводит обнаруженное им в Российском государственном архиве новейшей истории достаточно содержательное послание Сталину и некоторым его сподвижникам по политическому руководству от лица, назвавшего себя «русский интеллигент, советский человек»:

«…То, что антисемитизм организован у нас “сверху”, – это факт. Ни для кого не секрет, что за последние годы проводится ряд мероприятий антиеврейского характера: не принимают евреев в университеты, не принимают на работу в министерства, выгоняют из ответственных аппаратов правительства и партии, значительно уменьшилось число лауреатов Сталинских премий в области науки, техники, литературы, хотя талантливых евреев ничуть не уменьшилось, и это я, как многие другие русские интеллигенты, отлично знаем. Как ни прискорбно, но фактом является то, что в СССР введена позорная царская “процентная норма” – правда, неписаная, но действующая и живущая, – об этом знает каждый кадровик в любом учреждении…Во всех учреждениях руководящие работники… в порядке перестраховки стараются быть подальше от евреев – “как бы чего не вышло”. В семьях, где муж или жена евреи, принимаются меры, чтобы дети числились обязательно русскими. Русские мужья или жены, при всей их любви и уважении к своим супругам, расходятся или ищут пути, как бы найти приличный повод для развода. Слово “жид” за последние годы стало таким же распространенным, как русский мат… Руководители партии и правительства не могли не знать, не имели права не знать, какую новую волну антисемитизма вызовет сообщение от 13 января о врачах-извергах… Сколько изуверских бредней сейчас широко распространяется – еврей уколами прививает рак, евреи в родильных домах убивают русских младенцев… даже извергов русского происхождения приписывают сейчас к евреям. В народе широко распространено, что Егоров, Виноградов, Майоров также евреи, но только под русскими фамилиями… В каждой трагедии есть свои комические стороны. И неудивительно, что в Москве говорят, что “Молотов – еврей, а Эренбург – русский”. Когда транслировался доклад Михайлова в годовщину смерти В. И. Ленина, были выкрики, что говорит еврей – только потому, что тов. Михайлов картавит… Необходимо немедленно покончить со всем этим позором, прекратить дискриминацию и травлю евреев… Русская история учит, что русские интеллигенты в лучшем смысле этого слова всегда боролись против юдофобства…»^[219]

Среди версий о готовившейся депортации, хотя она документально не подкреплена и поэтому не может считаться абсолютно достоверной, пожалуй, заслуживает упоминания сообщение профессора Е. И. Долицкого, тесно связанного с кругами московской еврейской интеллигенции, сотрудника С. Лозовского по Совинформбюро, арестованного в начале 1948 г. и отбывавшего ссылку в ГУЛАГе. По словам Долицкого, в его распоряжении оказалась стенограмма – впрочем, он не уточняет, каким образом она к нему попала, и это, естественно, вызывает сомнения – совещания, которое состоялось у М. А. Суслова предположительно в середине ноября 1948 г., до постановления о роспуске ЕАК. На этом совещании Суслов будто бы по поручению Сталина предложил руководителям ЕАК возглавить добровольное переселение советских евреев на Дальний Восток в район Еврейской автономной области с возможным последующим преобразованием ее в автономную республику. В качестве одного из аргументов в пользу такого решения выдвигалось соображение, что Израиль «не оправдал возлагавшихся на него надежд, не стал государством рабочих и крестьян», и поэтому «следовало доказать всему миру, что подлинное социалистическое еврейское государство может возникнуть только на советской земле».

Согласно версии Долицкого, представители ЕАК С. Лозовский и П. Маркиш отвергли сделанное предложение^[221], и тогда через несколько дней было принято решение о ликвидации ЕАК.

Уместно принять во внимание еще один фактор, способствовавший раздуванию антиеврейской кампании. Речь идет о реакции в еврейских кругах страны на возникновение Государства Израиль. Эта реакция – воодушевление среди немалой части еврейского населения, рост числа обращений о желании поехать в Палестину, например со стороны студентов различных вузов, специалистов, офицеров Советской армии, для участия в защите подвергшегося нападению арабских стран Израиля^[222], предложение построить на добровольные пожертвования эскадрилью боевых самолетов, назвав ее «Иосиф Сталин»^[223], – преподносилась не как порыв солидарности, а как свидетельство антипатриотических настроений и неблагонадежности. Некоторые из подобных писем и обращений стали пересылаться в управления МГБ по месту жительства отправителей для принятия сдерживающих мер с целью сбить проявление симпатий к возникшему еврейскому государству^[224].

Поэтому не случайно, наверное, в версии Долицкого о беседе у Суслова в уста последнего вкладываются слова о том, что Израиль не оправдал возлагавшихся на него евреями надежд.

Поддержание связей между советскими евреями и зарубежными еврейскими общинами и развитие их сотрудничества, пропагандировавшееся официально в годы войны, теперь стало считаться преступлением.

Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» утверждал, хотя и не приводил доказательств: «Сталин собирался устроить большое еврейское избиение. Замысел Сталина такой: в начале марта “врачей-убийц” должны были на Красной площади повесить. Всколыхнутые патриоты (под руководством инструкторов) должны были кинуться в еврейский погром. И тогда правительство, великодушно спасая евреев от народного гнева, в ту же ночь выселяло их на Дальний Восток и в Сибирь, где бараки уже готовились».

Будто бы была даже создана комиссия по депортации, подчинявшаяся лично Сталину, под председательством Суслова. Об этом сообщил Николай Николаевич Поляков, по его словам, назначенный секретарем комиссии. Он состоял в прошлом сотрудником органов безопасности, затем работал в аппарате ЦК КПСС. Об известных ему фактах решил рассказать перед кончиной.

Согласно воспоминаниям Н. Н. Полякова, решение о полной депортации советских евреев было принято Сталиным в конце 40-х – начале 50-х гг. Для размещения депортированных в Биробиджане и других местах форсированно строились барачные комплексы по типу концлагерей, а соответствующие территории разбивались на закрытые зоны. Одновременно по всей стране в отделах кадров предприятий и домоуправлениях готовились списки, к составлению которых были привлечены и органы госбезопасности. Существовало два вида списков: чистокровных евреев и полукровок. Депортация должна была осуществиться в два этапа. Чистокровные евреи в первую очередь, а полукровки – во вторую.

По словам Н. Н. Полякова, депортацию намечалось осуществить во второй половине февраля 1953 г.^[225]

А вот что говорил некий Вениамин Додин, отбывавший ссылку в Сибири:

– В декабре 1952-го мне сообщили, что какой-то врач, присланный из Новосибирска раввином Слуцким (помогавшим прятать беглых лагерников), просит меня о срочной встрече. Шел я к нему со своего зимовья шестеро суток. Незнакомец представился Исааком Танненбаумом и передал мне коротенькую записку с приветом от Слуцкого. А дальше состоялся следующий разговор.

«Что случилось?» – спросил я присланного. «То, что и должно было случиться: всеобщая жидобойственная кампания идет к закономерному финалу. Имеем сведения, что готовится депортация всего еврейского населения из европейской части страны. Первые отделы штабов войск МВД и МГБ, областных управлений милиции – ну, видимо, и верхушка обкомов и крайкомов партии – получили изустное распоряжение о перерегистрации и взятии на учет всех без исключения “лиц некоренных национальностей”. Короче: уже составляются пойменные списки всех еврейских, в том числе смешанных, семей. И в этих списках особо выделяют тех, кто, по представлениям местного руководства, способен в этой ситуации “оказать сопротивление”. Местные бонзы поняли это так, что начинать следует с семей евреев-военнослужащих – офицеров и сержантов армии, спецвойск, милиции… В “сопротивленцы” попали все прежде репрессированные и уже освобожденные командиры, вообще все фронтовики…

Брат Макса Эльевича Зинде, врача, который был у вас здесь, работает в системе ГУЛЖДС, на вторых путях – так это называется. Их управление – в Тайшете. Там начальником лагеря некий Евстигнеев Сергей Кузьмич – убийца и антисемит. Еще с довоенного времени они там все работают над реконструкцией Транссибирской магистрали исключительно по заданию Управления лагерей железнодорожного строительства. Так вот, Слуцкий просил брата Макса, в первой половине ноября вернувшегося из командировки в Хабаровский край, по возможности прояснить ситуацию.

Удалось узнать, что чуть западнее Николаевска-на-Амуре в болотах Амурского левобережья – Управление Дальстроя оцепило зонами огромный район тайги и зэки уже рубят сотни бараков транзитной спецпересылки “под жидов” – там этого уже ни от кого особо не скрывают: места глуше не придумать. Куда пересылка-то? Там тупик! Оттуда только один путь – назад к реке.

Брат Макса полагает, что там уже “тары” готовой под 250–300 тыс. людей. Но отсекают колючкой все новые территории и рубят, рубят… Это они называют “первой очередью”! Но главное, он рассказывает: странные это бараки – без печей и, что особенно удивляет, – без торцовых стен. Длинные такие – человек на тысячу или больше каждый, а торцовых стен нет. Это очень его обескуражило. Ну, вроде скотопрогонных сараев под крышами из жердей. На дворе ниже сорока градусов, а бараки совершенно не утепленные.

Но это еще не все. Был он и на трассе железной дороги Комсомольск – Советская Гавань. Так по этой трассе ко всем глубоким оврагам (а места там – горы и ущелья), мало-мальски близко расположенным к полотну дороги и прикрытым тайгой, уже проложены подъездные пути – ветки железнодорожные. И все эти ветки входят внутрь точно таких вот бараков, что и в Амурском понизовье, – без торцов и утепления… Бойня это строится, самая настоящая бойня! Никаких тебе Освенцимов, никаких камер с “циклоном-Б” – все просто и предельно функционально.

И это еще не все. Там, на трассе к Совгавани, брату Макса Эльевича рассказали, что то же самое происходит и на участках Транссиба от Благовещенска до Биробиджана. Но эту часть “программы” он сам не видел – от Новосибирска и до Хабаровска летел самолетом. Интересная деталь, – добавил Танненбаум, – руководит всеми этими мероприятиями некий Опенгейм. Еврей, как вы понимаете».

…Исаак Танненбаум прибыл ко мне с поручением: узнать, смогу ли я принять, разместить и спрятать несколько еврейских семей до начала депортации. Наш Удерейский район, где я отбывал ссылку, был глух, малодоступен и суров (мороз – минус 48–52). Возможности принять людей полностью зависели от числа спрятанных далеко в тайге теплых зимовий. Притом надо было точно знать, чья таежная изба в этот именно сезон будет пустовать.

…Затем я получил еще два подтверждения о готовящейся депортации – от начальника районного МГБ Григория Зенина и инспектора спецсвязи Аркадия Тычкина – совершенно особых людей, несмотря на то что занимали такие должности.

Григорий Зенин приезжал ко мне на зимовье охотиться и слушать по приемнику «голоса». А Тычкин помогал мне прятать в тайге беглых лагерников – японцев, немцев, русских.

После приезда Тычкина из Новосибирска что-то начало проясняться. Аркадий подтвердил, что действительно с месяц назад из края пришло в райМГБ предписание срочно перерегистрировать всех ссыльных, поселенцев и прочих. И что оперативному дежурному по связи было приказано составлять эти списки отдельно по каждой нации. Тычкин сказал, что в Новосибирске и Красноярске уже открыто говорят о возможной депортации евреев на Восток, но никто в это не верит.

…Григорий Зенин, которого я вызвал на разговор о возможной депортации, сказал, что, по его мнению, «все это кончится ничем. Не потому, что не может быть в принципе. Но с евреями ЭТОГО быть у нас не может. Тем более после преступлений войны». «Раздувается кампания, – сказал он, – сколько таких кампаний раздувалось на нашем веку? А кончались они все одинаково. И эта так же окончится. Я не сомневаюсь. Да, списки составляли – отдельно по евреям. И адреса уточняли. Осмысливали: кого первыми, кого вторыми. Я с месяц как из Москвы, с совещания. И там слухи, и там вопросы. Так положено. Каждое ведомство по своим законам с ума сходит – за то зарплату и звания получаем. Но мы же люди. Причем во многом осведомленные, информированные. В том, например, что некий старик – старик совсем. И на старости лет по-стариковски чудит.

Все это видят, понимают. Готовятся, конечно, – “кого куда”, в дело свое играют. Почему не играть-то за казенный счет? Полагают, кому-то новое чудачество по сердцу. Яичко к Пасхе. Но есть народ, люди. Их пока что никто не отменил. И отменит вряд ли. Эти хорошо понимают обстановку. Живи спокойно, дорогой товарищ».

По данным, собранным доктором Айзенштатом, депортация не состоялась в феврале, потому что вышла задержка с составлением списков. Оказалось, что на списки нужно больше времени, чем предполагалось вначале.

И тогда Сталин установил жесткие сроки: суд над врачами – 5–7 марта 1953 г., казнь на Лобном месте – 11–12 марта этого же года.

По словам Булганина, в то время занимавшего пост министра Вооруженных сил СССР, он получил от Сталина приказ подогнать к столице и другим крупным городам несколько сот военных эшелонов. Булганин утверждал, что не все из этих эшелонов должны были достигнуть станции назначения: Сталин планировал организацию крушений и нападения на эшелоны «народных мстителей».

Имеются различные свидетельства о бараках, построенных для депортированных евреев. Например, бывший начальник пенсионного управления Министерства соцобеспечения РСФСР Ольга Ивановна Голобородько рассказывала, что осенью 1952 г. она случайно узнала в Совете Министров, что в Биробиджане «готовят бараки под евреев, выселяемых из центральных городов».

– Прошло четыре года, как-то на заседании правительства решался вопрос, где хранить целинный урожай. Амбары построить не успели. Кто-то вспомнил, что в Биробиджане пустуют дома, предназначавшиеся для выселяемых евреев. Послали в Биробиджан специальную комиссию. На месте удалось обнаружить длиннющие покосившиеся, с дырявыми крышами и выбитыми окнами бараки. Внутри – нары в два этажа. Эти помещения были признаны негодными для хранения зерна, о чем комиссия и доложила Хрущеву.

Писатель Владимир Орлов и поэт Семен Коган в 1966 г. вместе с секретарем Хабаровского крайкома комсомола Латышевым ездили по пионерским лагерям Дальнего Востока. Вспоминая об этой поездке, Владимир Орлов рассказывал: «Латышев обвел нас каким-то странным взглядом и неестественно веселым голосом скомандовал:

– А теперь – за мной!

Пройдя метров сто, мы вышли на широкую просеку, и Латышев кивнул куда-то влево:

– Глядите!

Мы глянули. Справа от нас в метрах двадцати стоял приземистый, длинный барак с маленькими окошками под самой крышей. Сквозь белесые от времени бревна пробивалась трава и даже кустики, а по просеке, насколько хватало глаз, уходили вдаль такие же мрачные сооружения.

– Здесь их целый город, – сказал Латышев.

– Лагерь? – спросил Семен.

– Лагерь, – усмехнулся Латышев, – только не для пионеров, а для вас.

– Для кого – “для нас?” – спросил я наивно.

– Для вас – евреев, – выдавил наш новый друг.

Значит, вот здесь, в этих бараках должна была закончиться моя молодость?

– А за что? – недоверчиво спросил Семен. – Нужна ведь хоть какая-то причина, чтобы переселить сюда людей, уцелевших от фашизма!

– Причина? Причина была сфабрикована заранее – “дело врачей”. Товарищ Сталин, – продолжал Латышев, – все предусмотрел. Он решил спасти евреев от справедливого гнева русского народа. Если бы вождь народов прожил еще полгода, вы, ребята, тоже сгнили бы в этих бараках»^[226].

Академик Е. В. Тарле рассказывал своему родственнику Лео Якобу, что «евреев планировалось вывезти в марте – апреле 1953 г. в Сибирь, где их ждали наспех сооруженные бараки со стенами в одну доску, и первые потери, по ориентировочным подсчетам, должны были составить 30–40 процентов». По словам Тарле, операция была разработана во всех подробностях: уже было назначено, кому погибнуть «от народного гнева», кому достанутся коллекции московских и ленинградских евреев-коллекционеров, а кому – «освобождающиеся квартиры»^[227].

Галина Осиповна Казакевич (вдова писателя Э. К. Казакевича, ныне проживающая в Израиле), сообщила:

– Нам было известно о планах депортации евреев: о том, что происходит, мы часто разговаривали с мужем. Он знал, что в местах весьма отдаленных строятся бараки для евреев, которых выселят из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска и других городов. В эти бараки евреи будут вышвырнуты так же быстро, жестоко и безжалостно, как вышвыривали до них людей других национальностей, – подобный опыт уже был.

Рассказал мне муж и о том (было это в конце 52-го – начале 53-го года), что к мэру Москвы Яснову пришел министр одной из ведущих отраслей промышленности с ходатайством о квартирах для очень нужных специалистов. Яснов выслушал его и успокоил, уверив, что скоро, очень скоро в Москве освободится много квартир, так как вопрос будет решаться кардинально. Знали мы и о том, что операция эта будет поручена Маленкову, и понимали, что Маленков, как его предшественники Ягода и Ежов, впоследствии будет обвинен в жестокостях и примерно за них наказан. Мой муж предполагал, что, наказав Маленкова, Сталин, якобы исправляя последствия маленковских зверств, вернет десяток-другой знаменитых евреев из ссылки и тем самым «закроет вопрос», в который раз представ перед советским народом отцом и благодетелем.

Из свидетельств, собранных Я. Айзенштатом из разных источников:

Профессор Юрий Борев, ссылаясь в своей книге на беседу с И. Г. Эренбургом, передает его рассказ, воспроизводящий поведанное ему Хрущевым: вождь наставлял: «Нужно, чтобы при их выселении в подворотнях происходили расправы. Нужно дать излиться народному гневу». Играя в Иванушку-дурачка, Хрущев спросил: «Кого их?» – «Евреев», – ответил Сталин. Утверждая план депортации, Сталин распорядился: «До места должны доехать не больше половины». По дороге планировались нападения возмущенного народа на эшелоны и убийства депортируемых.

Далее Ю. Борев вспоминает. «Один из старых железнодорожников, живший в Ташкенте, рассказывал мне, что в конце февраля 1953 г. действительно были приготовлены вагоны для высылки евреев и уже были составлены списки выселяемых, о чем ему сообщил начальник областного МГБ»^[228].

Подготовку теоретического труда по идеологическому обоснованию депортации евреев Сталин поручил доктору философских наук Дмитрию Ивановичу Чеснокову – человеку из партийной номенклатуры, ставшему в октябре 1952 г. членом Президиума ЦК.

К началу февраля 1953 г. труд под названием «Почему необходимо выселить евреев из промышленных районов страны» был закончен, одобрен Сталиным и отпечатан в типографии МВД СССР. Миллионный тираж поступил на склад органов государственной безопасности, с тем чтобы в день «икс» его можно было срочно распространить по всей стране^[229].

Можно ли верить всем этим рассказам? Степень убедительности каждого из них различна: один человек видел своими глазами, другой слышал от кого-то, третий додумал сам, пытаясь из клочков составить хоть сколько-нибудь цельную картину…

Но вместе с тем имеются и другие авторитетные мнения о наличии у Сталина намерения осуществить массовую депортацию евреев.

Сошлемся на А. И. Микояна, заместителя Председателя Совета Министров СССР и члена Президиума ЦК КПСС, достаточно осведомленного государственного и партийного деятеля высшего ранга, хотя и находившегося в тот момент в опале у вождя. Микоян прямо писал в своих воспоминаниях о сталинском плане «добровольно-принудительного» выселения евреев из Москвы^[230].

Картину дополняет и суждение известного политического руководителя более позднего периода – А. Н. Яковлева, бывшего члена Политбюро ЦК КПСС в годы горбачевской «перестройки», а позднее председателя Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте Российской Федерации, то есть человека, имевшего доступ к партийным и государственным тайнам. Яковлев тоже полагает, что в феврале 1953 г. «началась подготовка к массовой депортации евреев из Москвы и крупных промышленных центров в восточные районы страны»^[231].

Практически нет свидетельств непосредственных участииков – организаторов и исполнителей задуманной чудовищной акции.

И опять же нет документов…

И все же мы думаем, что эти документы где-то есть, но пока не обнародованы. Остались в таежной тайге незаселенные бараки, которые должны были стать последним пристанищем для сотен тысяч евреев…

По всей стране шел слух о готовящейся депортации. Можно, конечно, допустить, что слухи распространялись сознательно – самими властями. Зачем? Поманить русских еврейским погромом, а евреев запугать? А евреев запугивать было ни к чему – они и так без защиты (пресса, культура, все их общественные организации уничтожены). Слухи оказались естественным следствием грандиозности предприятия – слишком много людей в той или иной мере были причастны к планированию и осуществлению акции.

Сама же депортация как метод решения национальных проблем ничего исключительного не представляла. Опыта хватало с избытком. И не только послевоенного. Никто уже не помнит, что еще до войны – в 1936 г. – успешно было проведено выселение с Дальнего Востока всех корейцев (на этом, как говорят, и закончилась история дальневосточного сельского хозяйства). А из Ленинградской области выселили всех финнов – так называемых ингерманландцев. А немцев из Поволжья тоже до войны выслали (да и как было не выслать? – дали приют немецким парашютистам-диверсантам; кому какое дело, что парашютисты эти были сброшены с советских самолетов?). Ну, а когда чеченцы подняли восстание в тылу Красной армии 1942 г.? Тут долготерпение – до 1944 г. – советской власти можно объяснить только чудом!

Взглянем, впрочем, на карту: татары крымские, финны ленинградские, балкарцы, калмыки, ингуши, чеченцы… А к ним добавить турок-месхетинцев из Грузии. Вот она – европейская часть СССР – вся равнина от Балтики до седых Кавказских гор – славянская и неделимая! Так что и с этой точки зрения наличие еврейских инородцев только портило общую картину.

А потому – еще раз о документах. Протоколов заседаний Политбюро и списков на выселение «найти не могут». Документов, уличающих сталинское руководство в подготовке депортации, а по существу геноцида, истребления народа, нет. Но остались люди. И каждый что-то знает. Мы приведем здесь несколько совершенно случайных воспоминаний. Люди хранили их всю жизнь и думали при этом, что об этом известно всем. Но тысячи таких свидетелей могут сделать то, что не под силу никакому документу, – восстановить историю преступления.

Прочтите эти свидетельства – это крохи, но это крохи правды. Правды об уже выданных кому-то ордерах на наши квартиры, о неожиданных назначениях, о бараках без света и тепла… И о том, как мы не хотели верить этой правде.

Житель Иерусалима Яков Айзенштат:

– Мои личные воспоминания о том зловещем феврале не вошли в книгу, но я прекрасно помню, как это надвигалось. Мы жили в доме, заселенном работниками МГБ. Двумя этажами выше жила женщина по фамилии Чугунова (ее муж и сын работали в МГБ). Однажды она привела к нам своих родственников, и они начали осматривать нашу квартиру. Они заявили, что скоро нас выселят и квартира достанется им.

Житель Хайфы Феликс Яковлевич Гальперин, литератор и журналист:

– Это произошло в Киеве, через несколько месяцев после смерти Сталина. Дворничиха нашего дома подрабатывала уборщицей в помещении райвоенкомата. К нашей семье она относилась весьма дружелюбно: я в порядке дружеской услуги занимался с ее сыном русским языком и литературой, мальчик «не тянул» по этим предметам. Так вот однажды, примерно через неделю после появления в «Правде» сообщения о том, что врачи невиновны и оправданы, она встретила во дворе моего тестя Самуила Абрамовича Старосельского. «Слышь, Абрамыч, читал, что у газетах пишут? Оклеветали, значит, дохторов-то, а? Шо думаешь про це?» Тесть мой был человек осторожный и ответил весьма сдержанно, дескать, говорить нечего, в «Правде» зря писать не станут, суд наш справедливый, разобрались, все выяснили, а иначе и быть не могло. Вера – так звали дворничиху – криво ухмыльнулась: «Еще как могло, Абрамыч, еще как могло!» – «О чем ты?» – не понял Самуил Абрамович. «А вот о чем, – дыхнула ему в лицо перегаром собеседница. – Ты ведь знаешь, шо я в военкомате прибираю. Ну! Так вот, еще у феврале, помню, мету я коридор ихний, а Жулин Васька, ну ты знаешь его, из соседнего дома, с военкомом балакае. Я, говорит, боевой офицер, ордена имею, чотыри медали, два ранения, а живу як последняя скотина, в приймах. Брат в своей квартире комнату выделил, так там я, супруга Мария Опанасовна, да теща моя, тай ще малых двое. До каких же пор это терпеть? А военком ему отвечает, шо погоди трошки, лейтенант, повремени. Вуде у тоби своя жилплощадь. Скоро квартир у Киеве освободится много, и тебя не забуду. Я уже на твое имя ордер заготовил. Вот он. И, слышь, Абрамыч, берет он какую бумажку и читает Ваське вслух. А то ордер квартирный. Как он до адреса дошел, я и удивилась. Улица Красноармейская, дом 40, квартира 6, две комнаты 38 метров…» – «Но это же наша квартира! – воскликнул тесть. – Ведь мы живем там. Как же возможно?!» – «Вот и я подумала: как же можно в занятую квартиру людей селить. Значит, освободить ее хотели». – «Как это освободить? А нас куда?» Вера внимательно посмотрела на тестя: «Эх, Абрамыч, а говорят, шо вы народ дюже умный». И добавила: «Все могло иначе быть… ежели б батько не помер».

Свидетельство жительницы Иерусалима Сусанны Н.:

– Мой муж, подполковник Марк Н., в 1948 г. окончил Военно-воздушную академию имени Жуковского, получил диплом с отличием и, по существовавшему положению, должен был быть зачислен в адъюнктуру при академии. Но ни он, никто другой из евреев-отличников адъюнктом не стал, а всех направили в различные воинские части и военные НИИ. А в 1952 г. мужа из авиационного НИИ под Москвой неожиданно перевели в Читу, в Забайкальский военный округ. Он считал, что ему еще повезло, поскольку других сослуживцев-евреев просто уволили из армии. Я тогда работала в Москве, в Академии Жуковского. И как только мужа перевели в Читу, тут же получила предписание освободить московскую квартиру. Следует сказать, что квартира эта была записана не на мужа, а на меня. Квартиру я не освободила, а к мужу решила съездить. Перед самым отъездом ко мне пришла пожилая пара. Они сказали, что слышали о том, что я собираюсь навестить мужа в Чите, и поэтому хотят попросить меня о небольшом одолжении – передать посылку их сыну-офицеру. Знали они, что служит он в Забайкальском военном округе, а отыскать его особого труда не составит: Чита – не Москва, и человек с фамилией Рабинович, да к тому же офицер, должен быть известен половине города. Я взялась эту просьбу выполнить и отправилась в путь.

Приехала в Читу, встретилась с мужем, и тут же выяснилось, что жить в Чите семейной жизнью очень трудно – в городе было очень голодно, продуктов почти не было, и единственное, что оставалось, – это питаться в гарнизонной столовой. На мое счастье, я как жена военнослужащего, находящаяся в законном отпуске, имела право на прикрепление к армейскому пищеблоку. И вот, придя в столовую и увидев множество военных, вспомнила о данном мне поручении и спросила у сидевших за столом, не знакомы ли они с офицером по фамилии Рабинович. Ответом мне был дружный хохот.

Оказалось, что в Чите нет ни одной воинской части, в которой не было бы офицера с такой фамилией. Более того, во многих частях офицеров Рабиновичей было несколько. И что самое удивительное – оказались они здесь в самое последнее время. Раньше они служили в разных округах европейской части СССР и в частях, расквартированных в Восточной Европе. И вдруг, в последние несколько месяцев, все они получили одинаковые предписания о переводе в Забайкальский ВО. Понятно, что среди офицеров появилось не только множество Рабиновичей, но и носителей иных, не менее характерных фамилий.

А весной 1953 г., еще до смерти Сталина, один из приятелей моего мужа, начальник местного гарнизона, свозил меня посмотреть на то, что, по его словам, должно было стать постоянным местом жительства для новоприбывших офицеров-евреев и их семей. В получасе езды от Читы, среди сопок, стояли дощатые бараки. Каждый такой барак длиной был метров в сто пятьдесят. И помню, что меня тогда так поразило: ни к одному бараку, ни ко всему этому «военному городку» не была подведена ни одна линия электропередачи. И водопровода не было. Вообще никаких коммуникаций…

А вот как выразил свои чувства по поводу депортации поэт Абрам Кацнельсон:

О люди! Люди небораки!

Чи знали ви, що «вождь»

в Кремлі

замислив: з дошок збить

бараки

на скупй кригою землі

На Півночі, щоб евреі

були там зігнані з всіеі

імперії. А іх мільйони

(і я мав бути серед них).

Вже готували ешелони

на коліях на запасних.

Та врятував, напевне, Бог,

бо враз верховний кат подох.

О, люди! Люди-бедолаги!

Знали ли вы, что «вождь» в Кремле

задумал: из досок сбить

бараки на скованной льдом земле

на Севере, чтобы евреи

были туда согнаны со всей

империи. А их миллионы

(и я был должен быть средь них).

Уже готовили эшелоны на запасных путях.

Но спас, наверное, Бог, сразив верховного, —

палач подох.

О непосредственных причинах, приведших к смерти Сталина, существует много версий. Среди них и та, что принадлежит историку А. Авторханову. Мы приведем ее потому, что она касается нашей темы, хотя и не считаем ее достаточно обоснованной. Согласно этой версии, как она опубликована немецкой газетой «Вельт», 1 марта 1953 г. происходило заседание Президиума ЦК КПСС. На этом заседании выступил Л. Каганович, требуя от Сталина создания особой комиссии по объективному расследованию «дела врачей» и отмены отданного Сталиным распоряжения о депортации всех евреев в отдаленную зону СССР.

Кагановича поддержали все члены старого Политбюро, кроме Берии. Это необычное и небывалое единодушие показало Сталину, что он имеет дело с заранее организованным заговором. Потеряв самообладание, Сталин не только разразился площадной руганью, но и начал угрожать бунтовщикам самой жестокой расправой. Однако подобную реакцию на сделанный от имени Политбюро ультиматум Кагановича смутьяны предвидели. Знали они и то, что свободными им из Кремля не выйти, если на то будет власть Сталина. Поэтому приняли и соответствующие предупредительные меры, о чем Микоян заявил бушующему Сталину: «Если через полчаса мы не выйдем свободными из этого помещения, армия займет Кремль!» После этого заявления Берия тоже отошел от Сталина. Предательство Берии окончательно вывело Сталина из равновесия. Вождь не успел вызвать охрану Кремля, как его поразил удар: он упал без сознания. Только в шесть часов утра 2 марта к Сталину были допущены врачи.

Интересно, что Сталин умер 5 марта 1953 г. Именно на этот день пришелся великий праздник еврейского народа Пурим. Безусловно, то, что случилось, можно назвать случайным совпадением. Однако почему это произошло именно в Пурим – годовщину счастливого избавления евреев от гибели в Персидском царстве? И нет рационального ответа на это загадочное совпадение…

К сожалению, и в наши дни находятся «идеологи», пытающиеся представить планы Сталина как «вынужденную необходимость». Вышедшая в Киеве книга Владимира Нилова так и называется «Сталин. Вынужденная необходимость». Размышляя о причинах сталинской вакханалии против евреев, автор делает, мягко скажем, довольно странные выводы.

Приведем дословно его высказывание:

«Сталин в своем рвении оградил страну от “пятой колонны” потенциальных предателей… Сажали не по индивидуально доказанной вине, а по принадлежности к тому слою общества, который в тот момент считался неблагонадежным и в потенции предательским. Массовый террор скорее вредил, но в основе его всегда лежали государственные соображения, а не личная жестокость диктатора. После войны он считал, что США стали для России врагом № 1, преследующим те же цепи, что нацистская Германия: расчленение России и уничтожение ее государственности. Вот почему он решил отправить евреев, имевших многочисленных родственников на Западе и особенно в США, в Сибирь на поселение, а также устранить их с руководящих постов как потенциально опасных для безопасности страны. Он даже отправил жену Молотова, Полину Жемчужину, в концлагерь, но это был не нутряной антисемитизм, а именно государственные соображения»^[232]. Согласно В. Нилову, евреи страны, которые самоотверженно боролись против фашизма, стояли насмерть вместе со всеми народами Советского Союза, превратились в послевоенный период в «пятую колонну», которую необходимо было убрать и сгноить в дебрях Сибири.

Автор рассматриваемой книжки, как оракул, предвещает, что только далеким потомкам откроется смысл и значение происходящего, но мы, отстоящие всего на полтора поколения от дня смерти Сталина и всего на десять лет со дня падения Советской власти, находимся в уникальной ситуации, которая позволяет сделать выводы, по крайней мере предварительные, о его правлении (по-моему, они давно уже сделаны мыслящими политологами, и возврата к прошлому быть не может. – Авт.). Что касается нынешнего так называемого демократического режима, утверждает Владимир Нилов, то он «есть не прорыв в будущее, а возврат к восьмидесятилетнему прошлому – к февралю 17-го года с его свержением исторической монархии, либерально-демократическими лозунгами и анархией, развалом империи и армии, подчинением Западу. Все это, как в дурном сне, повторилось в многократно ухудшенном виде в наши дни. Мы отброшены в прошлое, из которого советский период русской истории смотрится как будущее, как земля обетованная»^[233].

В 1994 г. в Москве вышла в свет большая (400 страниц) книга российского историка Г. В. Костырченко «В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие». Книга имеет и подзаголовок – «Документальное исследование». Действительно, в отличие от всех ранее писавших на эту тему, Г. В. Костырченко использовал большой документальный материал из строго секретных архивов ЦК КПСС и КГБ СССР. Эти материалы находятся теперь в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории, Государственном архиве Российской Федерации, Центральном архиве Федеральной службы контрразведки и Президентском архиве.

Обследуя эти хранилища, автор не обнаружил там документальных подтверждений версии о готовившейся депортации советских евреев. Он квалифицировал ее тогда как предположение, которое будущие исследования должны подтвердить или опровергнуть.

В 1998 г. в Германии состоялся симпозиум по теме «Поздний сталинизм и “еврейский вопрос”». В нем приняли участие известные специалисты по этой проблематике из России, Израиля, ФРГ, Чехии, Польши и Венгрии. Организовали симпозиум кельнский Институт по изучению стран Центральной и Восточной Европы и кафедра современной истории стран региона при католическом университете Айхштетта. Со стороны России в нем приняли участие Геннадий Васильевич Костырченко (Институт российской истории РАН) и доктор исторических наук профессор Владимир Павлович Наумов (секретарь Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте Российской Федерации). Их «дуэль» и стала центральным событием симпозиума.

Г. В. Костырченко повторил свой главный аргумент: мы не имеем до сих пор официальных документов о подготовке депортации. Между тем если бы документы существовали, то обязательно всплыли бы, сколь секретными они ни были. У такой точки зрения есть свои резоны. Вспомним: даже столь одиозные, опасные для репутации советского коммунизма документы, как секретный протокол к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г. с картой раздела Польши или протокол заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. с поручением НКВД ликвидировать находившихся в советских лагерях пленных польских офицеров, не были уничтожены. В течение многих лет существование их официально отрицалось, но после краха коммунизма в 1991 г. эти документы нашли в Президентском архиве среди бумаг с грифом «Особая папка».

Следующий аргумент Г. В. Костырченко: заявления таких осведомленных в тайнах сталинской политической кухни функционеров, как Л. М. Каганович и П. А. Судоплатов, что они ничего не слышали о подобном плане. Этот аргумент нам представляется не столь убедительным. Каганович, который вообще обходит, отрицает или выгораживает сталинские злодеяния, в данном случае выразился так: «При мне разговора на эту тему не было», подчеркнув, что в число самых близких к Сталину лиц тогда уже не входил (см. в кн.: Чуев Ф. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М., 1992). Тем более последнее относится к Судоплатову. Возглавляя в 1951–1953 гг. Спецбюро МГБ по разведке и диверсиям, нацеленное против «врага внешнего», он мог быть и не в курсе акции, задуманной на самом верху против «врага внутреннего».

Еще менее убедительными кажутся другие доводы автора. А именно: что для осуществления депортации недостаточно было указания сверху, нужно было предварительно изменить действующее законодательство, легализировав антисемитизм так, как это было сделано в гитлеровской Германии в 1933–1941 гг. Более того, нужно было изменить официальную идеологию, «которая, вопреки шовинистическому давлению сталинизма, сохраняла еще романтику большевистского интернационализма, идеологию, которой чужды были национальная дискриминация и тем более расизм». А для проведения в жизнь столь глубоких и масштабных изменений требовалось время, которого Сталину не хватало. К тому же «практически все ближайшие соратники вождя наблюдали за его юдофобскими упражнениями с растущим напряжением, не без основания опасаясь, что все это может обернуться впоследствии сведением счетов с ними».

Что можно сказать по этому поводу? Показной интернационализм коммунистической идеологии не стал препятствием для депортации 14 (!) советских народов, не потребовалось для этого и изменений действующего законодательства. Депортации мотивировались политически, соображениями безопасности и пр. Нет сомнения, что и для депортации советских евреев нашлись бы «веские» основания: враждебность их делу социализма (именно так, по словам Ю. Борева, мотивировалась высылка евреев в книге Д. И. Чеснокова); то, что «каждый еврей-националист – потенциальный агент американской разведки» (согласно записи тогдашнего заместителя представителя Совмина СССР В. А. Малышева, так выразился Сталин на заседании Политбюро ЦК КПСС 1 декабря 1952 г.).

Что касается психологической подготовки крупномасштабной акции против евреев, то она велась, по меньшей мере, с 1949 г. (кампания против «космополитов»). Пропагандистская истерия, развязанная в связи с «делом врачей», привела, по оценке Г. В. Костырченко, к «взрыву плебейского антисемитизма», в котором агрессивность, желание посчитаться с «убийцами в белых халатах» слились с паническим, животным страхом перед ними. У многих эти чувства переносились на евреев вообще (по принципу «все они такие»). Психологическая почва для массового – «всенародного» – приятия широкомасштабных карательных мер была, таким образом, налицо.

Г. В. Костырченко, однако, полагает, что неодобрительное отношение ближайшего окружения и бурная реакция Запада на «дело врачей» вынудили Сталина осознать, что он «загнал страну в идеологический и политический тупик», и начать поиск выхода из положения. Признаки этого российский историк усматривает в свертывании после 20 февраля 1953 г. пропагандистской кампании вокруг «дела врачей» и подготовке Агитпропом ЦК письма на имя Сталина от имени самых известных советских евреев.

Текст этого письма, впервые опубликованный журналом «Вестник» (Москва, 1997, № 1), как оказалось, не содержит просьбы о переселении евреев. В письме говорится: вопреки усилиям врагов, «подавить у евреев сознание высокого общественного долга советских граждан… превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа и тем самым создать почву для оживления антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого… русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения СССР является другом русского народа». Кончалось письмо совсем неожиданно – просьбой разрешить издание газеты, предназначенной «для широких слоев еврейского населения в СССР и за рубежом».

Конечно, в письме резко осуждались все тогдашние официальные враги – «врачи-убийцы», американский империализм, международный сионизм, Израиль, с которым СССР порвал дипломатические отношения. Однако нельзя не согласиться с Г. В. Костырченко: приведенные ранее фразы действительно расходятся с содержанием и тоном предшествующей пропаганды. В любом случае данный текст не ложится в схему версии о предстоящей через пару дней, недель или месяцев депортации советских евреев.

Соответственно и мотивы, по которым И. Оренбург и ряд других лиц отказались подписать это письмо, оказываются иными, нежели утверждали сторонники указанной версии (считалось, что эти люди отказались ходатайствовать о «добровольном переселении»). По отношению к Оренбургу это можно считать установленным публикацией его обращения к Сталину в том же номере журнала «Вестник».

Общий вывод Г. В. Костырченко по интересующему нас вопросу звучит так. В 1949–1953 гг. в «еврейских кругах возникает трагическое чувство безвыходности и отчаяния, обусловленное атмосферой растущего антисемитизма. Этому ощущению в известной мере благоприятствовала и традиционная еврейская ментальность, сформированная тысячелетним опытом преследований, постоянного ожидания национальной катастрофы. Способствовали ему и свежие воспоминания об изгнании целых народов, обвиненных во время войны в сотрудничестве с врагом». Неудивительно, что «запуганное сознание еврейского населения было пропитано самыми мрачными предчувствиями», вплоть до ожидания поголовной высылки в Сибирь. Хотя, полагает автор, такого рода планов у власти в то время не было.

Профессор В. Наумов возразил Г. Костырченко прежде всего по главному пункту – отсутствию документов, подтверждающих подготовку депортации. Да, сказал он, на сегодня таких документов в нашем распоряжении нет. Но они еще могут найтись. И фонды Президентского архива, и документы бывшего КГБ обследованы далеко не полностью. И если даже документов такого рода не найдут, то это не значит, что их и не было, ведь их могли и уничтожить. Документы не уничтожались? Ну, как сказать, есть, в частности, свидетельства о том, что осенью 1954 г. из архивов ЦК и МК КПСС и ЦК КПУ было изъято и уничтожено много документов, компрометировавших Н. С. Хрущева (об этом говорилось на июньском Пленуме ЦК КПСС 1957 г.).

Что касается решения высшей инстанции о переселении евреев, до которого дело не дошло, то В. Наумов привел в своем выступлении в Айхштетте факт, значение которого, на наш взгляд, трудно переоценить. Оказывается, депортация ряда народов Северного Кавказа была оформлена постановлениями ГКО СССР postfactum, когда операция по выселению сотен тысяч людей, сопровождавшаяся уничтожением на месте всех, кого невозможно было вывезти, по существу закончилась. Руководившие ею уполномоченные ГКО Круглов, Кобулов, Аполлонов действовали на основе устных предписаний.

В. Наумов считает установленным, что списки лиц, подлежащих депортации из Москвы, у властей имелись. Они были составлены по указанию городского и районных комитетов партии под наблюдением органов МГБ. Что касается мест размещения, то он обратил внимание на принятое в январе 1953 г. постановление Политбюро о строительстве огромного – на 150–200 тыс. человек – лагеря для «особо опасных иностранных преступников». Поскольку лиц этой категории в советских тюрьмах и лагерях было тогда значительно меньше, возникает вопрос: кто должен был заполнить этот новый остров ГУЛАГа? Заметим, однако, сразу: проектная вместимость нового лагеря даже отдаленно не соответствовала тогдашней численности евреев в СССР. К тому же «наказанные народы» размещались не в лагерях, а среди местного населения отдаленных районов. Ссылку на то, что высокопоставленные функционеры не слышали о планах депортации, В. Наумов отводит, напоминая, что с конца 30-х гг. Сталин все чаще принимал важные решения единолично, не ставя о них в известность даже тех, кто непосредственно отвечал за соответствующий участок работы. Характерный в этом смысле пример: начальник Генштаба РККА маршал Б. М. Шапошников узнал о вторжении советских войск в Финляндию в 1940 г. из газет, находясь в то время в санатории.

Мнение, что Сталин не имел свободы действий в вопросе о депортации евреев в силу позиции своего окружения, главный оппонент Костырченко квалифицирует как «иллюзию».

Утверждение, что евреев невозможно было бы выселить из-за их разбросанности по территории европейской части СССР, В. Наумов парирует ссылкой на прецедент: все крымские татары и греки, проживавшие вне Причерноморья, были, однако, отысканы и присоединены к соплеменникам.

Таковы на сегодня основные аргументы и контраргументы сторон в этом затянувшемся споре. Как видно, у обеих есть довольно веские и серьезные доводы. Тайна, о которой говорится в заголовке настоящего раздела книги, пока остается не раскрытой окончательно. Будем надеяться, что поиски и исследования в конечном счете позволят это сделать.

«Мама – жидовка, отец – гитлеровец». Еврейская мать чеченца Эсамбаева

Мой отец чеченец, и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Ее и только ее я всегда называю «мамой». Она звала меня Мойше.

– Мойше, – говорила она, – я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.

Это когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.

– Мойше! – кричала она. – Иди сюда.

– Что, мама?

– Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдешь.

«Хорошая смесь у Мойши, – говорили во дворе, – мама – жидовка, отец – гитлеровец». Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситкам Фире Марковне и Майе Исааковне – они жили побогаче, чем мы, – и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.

– Мойше, это тебе.

– Мама, а ты ела?

– Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты пополам с хлебом, а кости шли на бульон. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес. Она так готовила селедку, что можно было сойти с ума! Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша! Как ваша мама кормила нас всех!»

Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: «Завтра мы идем на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше».

Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес». Это была любимая песня мамы. Она слушала ее как гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес».

Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать». Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: «Сейчас Мойше будет танцевать». Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой!» Я становился против нее и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..» Мама говорила: «Видите, какой талант!» А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна, что вы правильно воспитали еврейского мальчика. Другие ведь как русские – ничего не знают по-еврейски».

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать и воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Жиденок, иди сюда, петь будем».

Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли. Мама спросила меня:

– Мойше, скажи мне, русские – это народ?

– Да, мама.

– А испанцы тоже народ?

– Народ, мама.

– А индусы?

– Да.

– А евреи – не народ?

– Почему, мама, тоже народ.

– А если это народ, то почему ты не танцуешь еврейский танец? В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» – индусский.

– Мама, кто мне покажет еврейский танец?

– Я тебе покажу.

– Как ты мне покажешь? (Она была очень грузная, весила, наверное, 150 кг.)

– Руками.

– А ногами?

– Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне «Фрейлехс», его еще называют «Семь сорок». В 7.40 отходил поезд из Одессы в Кишинев. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец «А юнгер шнайдер». Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад – из другого материала. Я все это обыграл в танце. Этот танец стал моей бисовкой: на бис я повторял его по три-четыре раза.

Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец».

В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?» Я отвечал: «Я сам себе разрешил».

У мамы было свое место в театре. Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама». Мама спрашивала меня:

– Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?

– Мама, у нас нет родственников.

– А разве это не народ носит?

– Нет. Родственники.

Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу: мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:

– Мама, вылезай немедленно, я достану что тебе надо.

– Мойше, – говорит она. – Я вижу твои ноги. Так вот, сделай так, чтобы я их не видела. Выйди.

Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него – тряпку. В тряпке была пачка денег, перевязанная бечевкой.

– Мама, – говорю, – откуда у вас такие деньги?

– Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно, похоронят и так.

Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идет занавес. Я фактически еще не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне роскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего – тоже. Я уже понял, что все это – мамочка. Спектакль шел в четырех актах. Значит, после четвертого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне все четыре. Он так и сделал. В театре говорили: «Подумайте, Эсамбаева забросали цветами». На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.

Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:

– Мама, зачем ты вставала! Тебе надо лежать.

– Мойше, – говорит она. – Я не вставала. Я не могу встать.

– Откуда же цветы?

– Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.

Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.

Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:

– Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют еще дальше. Там уже строят бараки.

– Мама, – говорю, – мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное – нам быть вместе. Я тебя не оставлю.

Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше». Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила:

– Скажи, Мойше, она тебя кормит? (Это было еще в годы войны.)

– Нет, – говорю, – не кормит.

– А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…

– Мама, у нее худые ноги.

– А лицо такое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны!

Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.

Я начал преподавать танцы в училище МВД – появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине – белые металлические часы. Жена говорит:

– Маме ты купил с золотой цепочкой, вместо того чтоб купить их мне. Я молодая, а мама могла бы и простые поносить.

– Нина, – говорю, – как тебе не стыдно?! Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у нее есть такие часы.

Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметая пол, вышла с мусором, мама сказала: «Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше». Это единственное, что она сказала в ее адрес.

У меня родилась дочь. Мама брала ее на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо: она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать». Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил несколько жен. Жил он недалеко от нас. Мама говорит:

– Мойше, твой отец привел новую никэйву. Пойди посмотри.

Я шел.

– Мама, – говорю, – она такая страшная!

– Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У нее была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у нее: «Софа, приезжай! Миша уже семейный человек. Он не пропадет месяц-другой без тебя». Как я ее отговаривал: «Там же другой климат. В твоем возрасте нельзя!» Она говорит: «Мойше, я погощу немного и вернусь». Она поехала и больше уже не приехала.

Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти и обнять.

Махмуд ЭсамбаевЛитературная запись Ефима Захарова

Эскалация антиеврейской чистки

Последняя передовица «Правды», посвященная «антипатриотической» группе театральных и литературных критиков, появилась в номере от 10 апреля 1949 г. Статья как бы подводила итог такой же странной, как, впрочем, и закономерной кампании, умиротворяюще констатируя, что в ней «нашла свое выражение забота партии о правильном, здоровом развитии советской литературы и искусства по пути социалистического реализма».

Но идеологические атаки на буржуазный космополитизм как оружие американской экспансии продолжались, причем они то ослабевали, то резко усиливались в периоды приступов паранойи Сталина, а прекратились, когда этот живой генератор ненависти прекратил излучать свою смертоносную энергию.

Идеологически подготовленная еще во второй половине 30-х гг. и исподволь начавшаяся в период войны антиеврейская чистка различных структур, находившихся по преимуществу в ведении партийно-пропагандистского аппарата, в первые послевоенные годы хотя и ужесточалась по характеру и несколько росла вширь, тем не менее практиковалась пока в ограниченном масштабе.

О некоторых сдержавших антисемитизм факторах уже было сказано. Как некий антирепрессивный момент можно также рассматривать имевшееся до осени 1948 г. равновесие между партийно-политической и полицейской формами идеологического контроля над обществом. Хотя это была единая аппаратная система, однако внутри нее существовало негласное соперничество между приверженцами умеренных и крайних мер. В период идеологического лидерства Жданова, с которым Сталин считался и к мнению которого прислушивался, политико-дискуссионные методы идеологического охранительства (кампании борьбы с формализмом в музыке, «суды чести» и т. д.) превалировали над арестами, ссылками и тому подобными репрессалиями. Потом Жданова сменил Маленков, типичный администратор-исполнитель, лишенный какой-либо идеологической амбициозности и во всем ориентировавшийся на Сталина. А последний, сам будучи больше практиком-прагматиком, нежели теоретиком, уже предпочитал больше карать, чем убеждать. Таким образом, если период с 1946 по 1948 г. был относительно либеральным этапом послевоенного сталинизма, когда пропагандистские кампании, несмотря на широкомасштабность и истерический надрыв, заканчивались, можно сказать, «малой кровью» (увольнением с работы, исключением из партии и т. п.), то 1949-й – начало 1953 г. было временем откровенного и неприкрытого политического террора.

Предпочтение силовым методам решения идеологических проблем способствовало укреплению партийно-полицейского тандема в организации и проведении кадровых чисток. Теперь за расправой партийной (исключение из рядов партии) очень часто следовал арест, а пропагандистские кампании партаппарата становились частью «активных мероприятий» МГБ с такими характерными атрибутами, как сфабрикованные политические дела и инсценированные закрытые процессы.

Основным разработчиком таких «мероприятий» в структуре МГБ СССР наряду со следственной частью по особо важным делам было 5-е Управление, занимавшееся политическим сыском и имевшее в своем составе подразделение по борьбе с сионизмом (6-й отдел возглавлялся с 1946 г. И. В. Шумаковым, а с 1952 г. – полковником А. Ф. Рассыпнинским). Используя слабости людей, их тайные и явные пороки, применяя шантаж, угрозы, подкуп, спекулируя на патриотическом долге, в общем пуская в ход все возможные средства, это управление постоянно расширяло свою глубоко законспирированную сеть тайных агентов, оплетая ею, как невидимой паутиной, учреждения, предприятия и организации, творческие союзы и т. д. 5-е Управление играло ключевую роль в осуществлении различного рода провокационных операций, в ходе которых сначала фабриковались мистические еврейские заговоры, а потом, пуская пыль в глаза кремлевскому начальству, бдительные органы демонстрировали свое умение своевременно разоблачать и решительно пресекать происки агентуры американо-сионистских спецслужб, получая в итоге, естественно, все новые блага в виде денежных вознаграждений, повышений по службе и т. п.

При Абакумове 5-е Управление возглавлял полковник А. П. Волков^[234]. Когда министром стал Игнатьев, оказавшиеся тогда за решеткой бывшие руководители МГБ СССР (заместители министра Н. Н. Селивановский, Н. А. Королев, начальник 2-го Главного управления Е. П. Питовранов и др.) стали обвинять Волкова в том, что он наушничал Абакумову. 22 декабря 1951 г. постановлением Политбюро Волков отстраняется от своих обязанностей, и вместо него назначается генерал-майор А. П. Бызов.

Первые политические заморозки явственно почувствовались еще в 1947 г., когда все более или менее значимые кадровые назначения, осуществленные в годы войны, стали пересматриваться под прикрытием формальной мотивировки о необходимости утверждения руководящих работников на их должностях решениями Секретариата ЦК ВКП(б).

На первых порах новая чистка, начавшаяся с «наведения порядка» в партийных рядах, проводилась без особого шума в печати и массовых проработок, но не менее результативно, чем аналогичные кампании в прошлом. На основании постановления «О дальнейшем росте партии и мероприятиях по политическому просвещению членов и кандидатов ВКП(б)», принятого ЦК 25 июля 1947 г., резко сокращался прием в партию. Если в первом полугодии 1947 г.^[235] ежемесячно в среднем численность партийных рядов возрастала на 30,3 тыс., то во втором полугодии 1948 г. – всего на 5 тыс. И если в 1947 г. было принято в ВКП(б) 298 392 человека, то в 1948 г. – 85 308 человек. Одновременно в том же 1948 г. был исключен из партии 146 181 человек. Таким образом, это был первый послевоенный год, когда число принятых в партию было значительно меньше числа выбывших из нее^[236]. Такая же тенденция сохранилась и в 1949 г.

К началу 1949 г. закончился латентный, «инкубационный» период чистки, которая, выйдя за рамки партийного «регулирования», постепенно распространялась на все новые структуры государственного аппарата, сферы культуры, образования, науки, экономики и т. д. Открытый характер гонения приобрели под воздействием начавшихся тогда шумных и крикливых разоблачений «антипатриотов» в театральной критике. Именно в ходе этой кампании были продемонстрированы, с одной стороны, слаженность и четкость действий маленковско-сусловской группировки в ЦК и аппарата МГБ, осуществлявших под антикосмополитическую пропагандистскую сурдинку разгром еврейских общественных организаций и еврейской культуры, а с другой – банкротство ждановских «либеральных» методов и их проводников, в том числе и руководителя Отдела пропаганды и агитации ЦК Шепилова. Та же кампания придала кадровым пертурбациям характер откровенного антисемитизма. Подобно моровому поветрию это характерное для тоталитарных государств социальное бедствие стремительно распространялось, захватывая все новые общественные сферы.

Журналистика

Поскольку чистка проводилась под флагом борьбы с «безродным космополитизмом», то в качестве ее главных объектов были избраны идеологические учреждения партии, и в первую очередь редакция газеты «Правда». Там с 1 по 5 марта 1949 т. проходил изматывающий марафон партийного собрания, на котором выяснилось, что в коллективе «свила себе гнездо группа работников в составе С. Р. Гершберга, Л. К. Бронтмана, Б. Р. Изакова, А. Э. Корнблюма, Д. Г. Косова и других, которые активно поддерживали космополитов». Их обвинили в групповщине, националистическом уклоне, связях с руководством Еврейского антифашистского комитета. В частности, Гершберга, Бронтмана и Я. 3. Гольденберга (Викторова) критиковали за то, что они «протаскивали» на страницы «Правды» рекламные материалы о Шимелиовиче и Боткинской больнице, в которой тот был главным врачом. Организаторы партийного судилища, не пожалев времени, просмотрели подшивки «Правды» и установили, что начиная с 1939 г. в этой газете было опубликовано шестнадцать заметок с такими материалами. Кроме того, Гольденберг вынужден был покаяться в том, что не дал в свое время должного отпора «националисту» Михоэлсу, когда тот еще во время войны однажды упрекнул его за использование псевдонима «Викторов», назвав при этом ассимилятором.

Корнблюм был уличен в связи с одним из «вожаков и идеологов буржуазно-космополитической банды» И. И. Юзовским, чью книгу «Образ и эпоха» он «восхвалял» в своей рецензии, которая, правда, так и не была опубликована. Но, самое главное, Корнблюму не могли простить его критику в адрес руководства литературного отдела «Правды» в лице В. М. Кожевникова и Б. Н. Полевого.

Серьезные партийные взыскания получили заместитель заведующего иностранным отделом международный обозреватель Изаков и заместитель заведующего экономическим отделом Косов. Первый в основном за то, что еще в 1948 г. ходатайствовал вместе с другими об освобождении Л. 3. Копелева. Второй, как выяснилось, скрывал, что находится в родстве с американской журналисткой Анной Луизой Стронг, обвиненной советскими властями в шпионаже и высланной в феврале 1949 г. за пределы СССР^[237].

Досталось и сталинскому любимцу, гранду советской партийной журналистики. Д. И. Заславскому^[238]. И хотя он отделался сравнительно легко, ему пришлось повиниться как за свои контакты с Михоэлсом и Шимелиовичем, так и за то, что он был членом ЕАК и в свое время, «не проявив политической бдительности», приобрел абонемент в Еврейский театр.

Чтобы не быть заподозренными в сочувствии к обвиняемым, некоторые работники «Правды» из числа евреев старались показать себя бескомпромиссными обличителями космополитизма. Особенно преуспел на этом поприще международный обозреватель «Правды» Я. С. Маринин (Хавинсон), высказавший на партийном собрании, в частности, следующие соображения:

«…Лидеры американского империализма из числа еврейской буржуазии используют многочисленные каналы для того, чтобы привить яд националистического шовинизма определенной прослойке еврейского населения в нашей стране, используя в этой части родственное влияние значительного количества евреев в США, вышедших из России, с тем чтобы через эти каналы, через эти связи проводить свою идеологию и насаждать свою агентуру. Под влиянием внешних воздействий контрреволюционные националистические элементы решили, что настало время поднять голову, чтобы попытаться здесь, внутри определенной еврейской прослойки, среди еврейского населения, насадить свою агентуру внешних империалистических сил. Значительная группа еврейских деятелей среди критиков-космополитов примыкает к этим националистическим группировкам. Они непосредственно связаны друг с другом и питаются теми же самыми источниками»^[239].

В итоге многодневных партийных бдений 11 марта 1949 г. из редакции «Правды» были уволены Гершберг, Бронтман, Изаков, Корнблюм^[240]. Другие журналисты, критиковавшиеся за связь с космополитами (Гольденберг, Мордкович, Заславский и др.), получили менее жесткие наказания. 19 мая по предложению П. Н. Поспелова, который как главный редактор «Правды» осуществлял общее руководство сатирическим журналом «Крокодил», был снят с работы и бывший главный редактор этого издания Г. Е. Рыклин^[241].

Результаты проведенной чистки показались Сталину недостаточно радикальными. Вина за это была возложена на Поспелова, которого сочли чрезмерно «мягким» для поста главного редактора «Правды», к тому же он был обременен целым букетом хронических заболеваний. В том же 1949 г. его отправили директором в Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б). Руководить «Правдой» Сталин поручил Суслову. Но поскольку тот как секретарь ЦК и без того был загружен различными заданиями и поручениями, ему в помощь направили Л. Ф. Ильичева, которого сначала назначили заместителем главного редактора, а потом и главным редактором.

То, что произошло в редакции «Правды», с некоторыми вариациями многократно повторялось в редакциях других газет и журналов. Везде кадровые экзекуции проходили в основном по шаблонному сценарию Агитпропа, которого, однако, не смущало подобное единообразие, но зато серьезно беспокоила возможная «самодеятельность», чреватая нежелательными «искривлениями партийной линии в национальном вопросе».

Имелись в виду случаи, когда чрезмерно усердные и твердолобые исполнители впадали в крайность. Особенно это было присуще тогдашней военной печати. Своим откровенно шовинистическим настроем выделялась газета Военно-Морских сил «Красный флот». Еще осенью 1947 г. из ее редакции были уволены «по сокращению штатов» И. В. Бару, критиковавший зубодробительный тон статей о бывших англо-американских союзниках, и разъездные корреспонденты Г. С. Новогрудский и М. Б. Парный, выступавшие против нападок на А. А. Ахматову и М. М. Зощенко. Кампания против театральных критиков еще больше разожгла антисемитский энтузиазм в стенах этой редакции. 16–19 марта 1949 г. там прошло партийное собрание, посвященное «борьбе с буржуазным космополитизмом». Некоторые выступавшие, критикуя своих коллег, впервые нарочито именовали их «еврей Поневежский», «еврей Рудный» «еврей Ивич» и т. д. Но дальше всех пошел начальник отдела партийной жизни, капитан 1-го ранга Пащенко, прямо заявивший: «Так же, как весь немецкий народ несет ответственность за гитлеровскую агрессию, так и весь еврейский народ должен нести ответственность за действия буржуазных космополитов».

Возмущенный такой антисемитской эскападой, заместитель ответственного секретаря «Красного флота» С. А. Лившиц написал письмо Сталину, которое, конечно, к нему не попало, а было направлено Поскребышевым Маленкову. В ходе предпринятого затем служебного расследования ревизоров из ЦК вполне удовлетворило признание Пащенко своего выступления «политически ошибочным», и досадный инцидент сочли исчерпанным. А потом, когда страсти улеглись, без лишнего шума администрация стала по одному «выдавливать» беспокойных евреев из редакции. В июне 1949 г. был уволен ответственный секретарь газеты И. Д. Сахновский. Такая же участь постигла, по всей видимости, и искавшего справедливости у Сталина Семена Лившица. Не исключено, что его арестовали, как, например, сотрудников той же газеты Леонида Ивича, Соломона Занде (потом расстрелян); Аркадия Поневежского, Мери Уманскую, Сахновского, поставлявших в ЕАК материалы о евреях, служивших в Военно-Морском флоте.

Несколько иная ситуация сложилась в газете «Сталинский сокол», издававшейся Политическим управлением ВВС. Ее редактор Б. П. Павлов, наоборот, проявил «политическую беспечность» и засорил аппарат «враждебными и сомнительными людьми». В этом случае в дело пришлось вмешаться МГБ. 9 сентября 1949 г. его сотрудники арестовали литработника редакции Б. Л. Перельмутера, неосмотрительно заявившего, что борьба с космополитизмом напоминает ежовщину^[242]. Затем подключилось Политуправление ВВС во главе с генерал-майором авиации В. С. Шимко. Коллективными усилиями политработников и чекистов было установлено, что Павловым руководит приятельское окружение, состоящее почти исключительно из работников редакции – евреев (Л. Э. Саксонов, Л. Д. Каганов и др.). Что последовало потом – догадаться нетрудно. Павлов лишился поста редактора, оказались без работы и те, кто был причислен к опекаемой им «еврейской группе»^[243].

То же самое произошло и в редакции журнала «Пограничник» (орган Политуправления пограничных войск МВД СССР), ответственный редактор которого Г. Белых был смещен за то, что имел дружеские контакты с «безродными космополитами» Д. Даниным, Л. Субоцким, В. Шкловским, Б. Яковлевым (Хольцманом) и печатал их произведения.

Нетрудно представить, какие панические мысли подобные факты могли заронить в головы идеологических церберов со Старой площади. Если уж космополитический дух проник даже в издания политорганов Вооруженных сил, то что может твориться в других редакциях, где процент евреев среди сотрудников значительно выше? Значит, все силы – на проверку и перепроверку журналистских кадров, и в первую очередь тех, кому доверен ответственный участок воспитания подрастающего поколения. Такой логикой, наверное, руководствовался ТТК, когда в октябре 1949 г. направлял своих ревизоров в редакцию газеты «Комсомольская правда».

Итоговый документ, составленный потом комиссией, пестрел мрачными оценками и решительными оргвыводами. Констатировалось, что главный редактор «Комсомольской правды» А. Я. Блатин засорил аппарат редакции «политически сомнительными людьми», к числу которых были отнесены заведующий отделом информации Херин, скрывший арест отца, Юровский, уволенный ранее из «Сталинского сокола», литературный сотрудник Чекова, дочь крупного торговца. Кроме того, Блатин привлек к работе в газете как внештатных корреспондентов А. А. Аграновского, отец которого ранее был репрессирован органами госбезопасности, Ф. А. Вигдорову, имевшую родственников в Америке, и др. Делался вывод, что в результате такой политики в подборе кадров половину среди руководящих работников редакции составляли русские и половину – евреи, причем некоторые сотрудники пытались скрыть свою национальность, в том числе Смирнова, Кацневич, Кноклисова, Бесфамильная и др.

3 декабря 1949 г. Политбюро решило:

«Принять предложение ЦК ВЛКСМ: а) об освобождении т. Блатина А. Я. от обязанностей главного редактора и члена редколлегии газеты “Комсомольская правда”; б) об утверждении т. Горюнова Д. П. главным редактором и членом редколлегии газеты “Комсомольская правда”».

Решение Политбюро подписал Сталин.

В июле 1950 г. Блатин написал Сталину, прося снять с него необоснованные обвинения. Он утверждал, что стал жертвой интриги секретаря ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлова, который свел с ним счеты за критику, высказанную в его адрес главным редактором «Комсомольской правды» на съезде комсомола весной 1949 г.

Как и следовало ожидать, взыскующий справедливости бывший редактор молодежной газеты ничего не добился. Расправившийся с ним Михайлов тогда находился в милости у Сталина и, интуитивно угадав, что ставка на антисемитизм – самая короткая дорога к сердцу стареющего вождя, уверенно продвигался к вершинам аппаратной власти. Этим расчетом, насколько примитивным, настолько и беспроигрышным, во многом обусловливалось то, что именно «Комсомольская правда», пройдя через горнило антиеврейской чистки, начала зимой 1951 г. странную дискуссию о литературных псевдонимах. 27 февраля в ней появилась статья писателя М. С. Бубеннова, в которой под предлогом борьбы со «своеобразным хамелеонством» раскрывался целый ряд псевдонимов литераторов еврейского происхождения^[244]. И хотя ради внешнего приличия провокационный список перемежался фамилиями авторов других национальностей, сомнений в антисемитской направленности этой публикации не возникало.

Казалось, что неминуем очередной всплеск пропагандистской охоты на «антипатриотов», к тому же Бубеннов явно подстрекал к этому, утверждая в своей статье, что «псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе». Однако провокация не удалась. 6 марта в «Литературной газете» появилась полемическая заметка К. М. Симонова, в которой использование псевдонимов объявлялось частным делом каждого литератора. Конечно, публикуя это, молодой писатель поступал, как, впрочем, и все тогда, не по собственному желанию и не на свой страх и риск. Скорее всего, он предварительно заручился поддержкой Сталина, чье благорасположение ему удалось восстановить после скандала с театральными критиками^[245]. Тем самым Симонов хотя и продолжал подозреваться в юдофилии, однако вновь получил возможность тем или иным способом влиять на решения вождя.

Немаловажен и тот факт, что как раз в то время Симонов часто встречался со Сталиным на заседаниях Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Но, даже располагая такой поддержкой, писатель все равно должен был соблюдать лицемерные правила аппаратной игры: не называя юдофобские выпады своим именем, больше напирать на такие аргументы, как невмешательство в сугубо индивидуальное право каждого автора на литературный псевдоним и т. п.

Затем в ходе начавшейся литературной дискуссии слово взял М. А. Шолохов, который еще осенью 1941 г. в Куйбышеве поразил Эренбурга пьяной антисемитской бранью. Отлично понимая двусмысленное положение Симонова, Шолохов со страниц все той же «Комсомолки» прочел нотацию своему молодому коллеге, ловко раскритиковав его рассчитанную на чтение между строк статью как неискреннюю. Заметка маститого писателя, поддержавшего Бубеннова, имела красноречивое название «С опущенным забралом…».

10 марта Симонов в своей газете парировал эту критику статьей, завершившей дискуссию, так и не переросшую в новую антиеврейскую кампанию. По-видимому, Сталин полагал, что еще рано делать тайное явным, и предпочитал расправляться с обладателями псевдонимов без пропагандистского шума, а тихо, с помощью негласных арестов. Такая тактика помогала ему в глазах интеллигенции сохранять реноме справедливого руководителя, противника национальной нетерпимости. Симонов позднее вспоминал, что в марте 1952 г. на одном из заседаний Комитета по Сталинским премиям диктатор нарочито резко высказался по поводу раскрытия псевдонимов, «в прошлом году (март 1951 г. – Авт.), – с театральной аффектацией негодовал вождь, – уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается?.. Зачем насаждать антисемитизм?»^[246]

На сей раз благодаря капризу Сталина фортуна улыбнулась не Михайлову, Бубеннову и Шолохову, а Симонову. Но последний вряд ли мог чувствовать себя победителем, особенно если учесть, что его оппоненты отнюдь не сложили своего оружия.

Некто В. Орлов, бывший работник «Литературной газеты», писал 15 июня 1951 г. Маленкову:

«…B последнее время национальный состав многих редакций значительно улучшился, за что надо сказать сердечное спасибо Центральному комитету… Однако есть у нас еще редакции газет, где положение в этом смысле остается еще плачевным. Я имею в виду две московские газеты – “Труд” и “Литературная газета”. После прихода Симонова в редакцию последней начал осуществляться курс на отстранение русских людей от работы и на укрепление и расширение в ней… сионистского ядра… Правой рукой Симонова стал… некий Кривицкий (3. Ю. Кривицкий – редактор по разделу международной жизни. – Авт.) – его первый и постоянный советчик во всех делах. Решающее влияние в жизни редакции, кроме Кривицкого, получили всякого рода лацисы, черняки, подлящуки, розенцвейги и т. д. Таким образом, Симонов стал почти демонстративно проводить политику, как раз противоположную той, которая осуществлялась в этот момент в других редакциях. Крайне странно, что этот человек, называющий себя русским (вот уж, кажется, беспардонная ложь!)^[247], так тяготеет ко всякого рода кривицким… почти открыто заявляет себя их патроном (достаточно вспомнить хотя бы его полемику с Шолоховым), а они, в свою очередь, видят в нем своего лидера и превозносят до небес… Из редакции “Литературной газеты” (про которую вот уж не скажешь: “здесь русский дух, здесь Русью пахнет!”) я перешел в “Труд” – и увы! Попал из огня да в полымя. Совсем еще недавно, в последние годы, в редакции было всего только 10 % русских людей. 90 % аппарата составляли всякого рода чершфельды, лившицы, мирингофы, литваки, коффы и т. д. Засилье этих людей во всех отделах массовой профсоюзной газеты было полным и абсолютным. Все это, несомненно, создавало благоприятнейшую почву для развития сионистских идей и сионистских элементов. Не случайно в редакции в последние годы был арестован ряд лиц – Литвак, Ильин (настоящая фамилия другая) и др. Почти нигде в редакции не было портретов руководителей партии и правительства. Как это ни чудовищно, но это факт. В настоящее время число русских людей в редакции увеличилось (примерно до 56 % состава работников), но по-прежнему хозяином положения остается тесно сплоченная между собой группа, действующая как по команде из одного центра и проводящая единую линию. В эту группу входят: Лившиц (заместитель секретаря), Ростовский (редактор отдела пропаганды), Мануильский (заместитель редактора), Вайнштейн (исполняющий обязанности редактора иностранного отдела), Кофф (заместитель редактора производственного отдела), Юдкин (заведующий отделом писем), Сегалов, Райский и многие, многие другие… Поистине дальше ехать некуда. Поистине наше руководство похоже на щедринское “дреманое око” которое одним глазом видит, а другим не видит, что вокруг него делается. Нельзя ли, чтобы “дреманое око” наконец пробудилось, нельзя ли, чтобы оно мягкую, я бы сказал, тюфячную линию в отношении этих людей заменило бы более острой и решительной».

Упрекая идеологическое начальство в «плохой» кадровой работе, автор письма вынудил Суслова и его подчиненных защищаться. В свое оправдание они представили Маленкову данные, свидетельствовавшие, что с апреля 1950-го по август 1951 г. из редакции газеты «Труд» было уволено более сорока работников. В число уволенных по политическим мотивам входили заместитель ответственного секретаря редакции Гершфельд, заместитель редактора по отделу культурно-массовой работа Хмельницкая, литературные работники Бойм, Берковский, Лельгант, корреспонденты Вайнтруб, Левин, Пицык, юрист Шаргородская и Кроник, инспектор по кадрам Эйдинова и др. Значительно сократилась общая численность евреев, работавших в редакции: с 50 % в начале 1950 г. до 20 % к осени 1951 г.^[248]

Изложенные факты и цифры убедительно доказывали, что упреков в нерешительности и тем более в нерадивости идеологическое ведомство партии явно не заслуживало. Для Суслова и его команды не составляло особого трупа отразить подобного рода наскоки. Свой цековский хлеб они отрабатывали сполна. К тому же, в отличие от их критиков-радикалов, закатывавших истерики по каждому случаю «еврейского засилья» в той или иной газетной редакции и требовавших немедленных драконовских мер по «оздоровлению» обстановки, аппарат ЦК действовал методично и системно, избегая нервозной сумятицы и неразберихи в работе. Кадровому «регулированию» пропагандистской сферы Агитпроп, кроме того, придал всеобъемлющий характер. Под бдительным надзором находились не только создатели печатной продукции, но и те, кто доставлял ее потребителю.

В октябре 1950 г. Отдел пропаганды и агитации ЦК вплотную занялся Центральным управлением распространения и экспедирования печати («Союзпечать»), которое ежедневно доставляло населению СССР 4638 центральных и местных газет с разовым тиражом 28,6 млн экземпляров и 436 журналов тиражом 8,6 млн экземпляров^[249].

Среди прочего, в ходе проверки выяснилось, что из восемнадцати начальников и заместителей начальников отделов и центральных контор «Союзпечати» десять оказались евреями. Отвечать за это пришлось начальнику «Союзпечати» Ф. Б. Рамсину, которого тут же убрали «за необеспечение руководства». Вместе с ним был уволен и начальник ленинградской конторы «Союзпечати» Млодик.

Тогда же развернулась проверка кадров и в главном информационном центре страны Телеграфном агентстве Советского Союза, которое давно уже находилось под бдительным оком Агитпропа и МГБ. В 1948–1949 гг. МГБ арестовало работников редакции иностранной информации Гуревича, Эмдина и Кайтера. Синхронно проводились и массовые увольнения евреев, составивших наибольшую часть из тех 66 человек, которых отчислили из ТАСС в 1949–1950 гг. В частности, тогда под тем или иным предлогом избавились от «бывшего троцкиста» С. Гуревича (брата арестованного А. Гуревича), работников редакции иностранной информации А. В. Любарского, Б. А. и А. М. Рабиновичей, сотрудников других подразделений – А. М. Тейтельбаума, Л. О. Лемперта, С. П. Мельцера, Н. Э. Шапиро, Д. Э. Шермана, Г. Ю. Шкаровского, В. А. Богорада, Г. Е. Кунина, управляющего делами Дрейпера, заведующего редакцией местной печати Баумштейна и др.^[250]

Кадровому разгрому подверглось и Радиотелеграфное агентство Украины (РАТАУ). Началось с того, что 26 мая 1950 г. в «Правде» появилась статья «Плоды порочного руководства», в которой резко критиковался ответственный руководитель РАТАУ Л. И. Троскунов. Утверждалось, что при его попустительстве в Агентстве «свила себе гнездо» «группа дельцов», в которую входили «приближенная» Троскунова Ева Горелик и другие работники пресс-бюро, в том числе Штейнгроб, Литвак, Айзенберг, Липавский и др. Лев Израилевич Троскунов начинал свою журналистскую деятельность в Юзовке на Украине, где познакомился с Н. С. Хрущевым, давшим ему тогда рекомендацию для вступления в партию. В 1947 г., когда на короткое время первым секретарем ЦК КП(б) Украины был назначен Л. М. Каганович, Троскунов был ответственным редактором газеты «Правда Украины». В то время новый республиканский партийный лидер начал решительное наступление на украинский и еврейский национализм, и Троскунов был изгнан из газеты. Потом, когда его гонителя отозвали в Москву, он при содействии Хрущева получил назначение в РАТАУ. И вот снова наступили тяжелые времена. Однако, находясь уже в Москве, Хрущев не мог, естественно, защитить старого друга. Новое же руководство ЦК КП(б) Украины, оперативно отреагировав на статью в «Правде», 27 мая 1950 г. приняло решение отстранить Троскунова от руководства республиканским информационным агентством^[251].

Нагнанная из редакций газет, журналов, потерявшая работу на радио, в высших учебных заведениях, еврейская интеллигенция в поисках средств к существованию устраивалась в различных общественных организациях, где кадровый контроль был слабее, чем в государственных структурах. Многие из них стали зарабатывать себе на жизнь чтением популярных лекций, в основном на внешнеполитические темы, в системе Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. В 1949 г. лекторами этого общества были, например, журналист 3. С. Шейнис, его коллега Л. И. Элиович, уволенные из Всесоюзного радиокомитета, Э. Г. Кугаик, работавший в Совинформбюро при С. А. Лозовском редактором отдела печати Великобритании, и др. Однако в конце 1949 – начале 1950 г. в ЦК стали поступать многочисленные доносы о том, что «безродные космополиты» получают на лекционной ниве крупные заработки. Агитпроп оперативно отреагировал на эти «сигналы», организовав соответствующие проверки. В результате только в одном московском областном отделении Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний к началу 1951 г. были отстранены от работы 98 лекторов.

Нараставшие гонения на евреев обусловливались не только, а может быть, и не столько пресловутым «пятым пунктом» в анкете, но еще и тем обстоятельством, что они составляли значительную часть интеллектуального слоя общества, против которого, собственно, в основном и было направлено начавшееся после войны закручивание идеологических гаек. В качестве необходимого условия такой политики принимались меры к ужесточению цензуры, и прежде всего к кадровому «укреплению» аппарата Главлита, который тогдашний его начальник, официально именовавшийся уполномоченным Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати, К. К. Омельченко с гордостью называл «последней инстанцией государственного контроля на идеологическом фронте»^[252].

Массированная атака на еврейские кадры в Главлите началась после того, как в сентябре 1950 г. в ЦК поступила анонимка от некоего «доброжелателя», негодовавшего по поводу того, что цензурное ведомство заполонили «прямые» евреи (Додзин, Пинсухович, Каминский, Тутанцев) и евреи «косвенные», то есть выдававшие себя за белорусов, украинцев, русских и т. д. (Демчинский, Муха и др.). Особенно нервировало доносителя то, что продолжал работать заместитель секретаря партбюро Главлита Додзин, в свое время цензуровавший материалы Еврейского антифашистского комитета, направлявшиеся за границу. В связи с чем задавался провокационный вопрос: «Уж не является ли Главлит замаскированным филиалом антифашистского еврейского комитета – окопавшегося шпионского гнезда предателей родины?»^[253]

Конечно же такая информация не могла не обеспокоить надзиравшую инстанцию на Старой площади. В конце 1950 – начале 1951 г. в Главлит была направлена комиссия Отдела пропаганды и агитации ЦК. Как и следовало ожидать, помимо уже сообщенного компромата бдительным ревизорам удалось добыть и массу новых обличающих фактов. Они сочли неприемлемым, что начальником отдела иностранной литературы Главлита работает некая Добросельская, близкая знакомая бывшего редактора «Московских новостей» М. М. Бородина (Грузенберга), арестованного госбезопасностью, а руководителем группы по цензурированию англо-американской литературы является Болеславский, с 1913 по 1917 г. проживавший в США и состоявший в американской социалистической партии. Этот последний вместе с «разоблаченным бундовцем» Л. Я. Аронштамом передавал в ЕАК без предварительной цензуры еврейскую литературу, поступавшую из-за рубежа. Таким образом, было установлено нарушение постановления ЦК от 14 сентября 1946 г., запрещавшее подобную практику. В результате в открытом пользовании оказалась «Книга путешествий» «бундовца» Пинского, изданная в Нью-Йорке в 1938 г. А в 1949 г. цензор Гальперин (арестован МГБ в 1950 г.) санкционировал открытый доступ к венесуэльской троцкистской газете, издававшейся Рудольфом Тинтэрой. Но самыми подозрительными показались комиссии контакты, существовавшие до 1949 г. между Лозовским и такими сотрудниками Главлита, как заместитель начальника Балашов (работал помощником Лозовского в Совинформбюро) и старший цензор Эпштейн (арестован в 1950 г. как троцкист), который осуществлял контроль за печатной продукцией Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б), где преподавал Лозовский.

В итоге начальника Главлита Омельченко обязали освободить от работы в его ведомстве Добросельскую, Б. Я. Штейна-Каменского, Балашова, Болеславского и некоторых других сотрудников.

Подверглась чистке и периферийная структура Главлита. 29 июля 1950 г., например, на заседании ЦК КП(б) Белоруссии была отстранена от должности начальник республиканского Главлита Дадиомова. Оказывается, в библиотеках Минска свободно выдавались книги «врагов народа» Бергельсона, Маркиша, Фефера, Гикало, Гололеда и др. К тому же на Дадиомову, брат которой был репрессирован как троцкист, донесли, что накануне выборов в Верховный Совет СССР она открыто возмущалась отсутствием евреев среди кандидатов в депутаты и говорила об этом как о результате антисемитских настроений, присущих некоторым белорусским руководителям.

Из двух господ, которым Главлит служил и которые его опекали – МГБ (контроль за неразглашением в средствах массовой информации государственных и военных тайн) и ЦК партии (по линии идеологии), – последний внес наибольший вклад в его кадровую перетряску. Причиной тому могло служить недовольство нерасторопностью и перестраховкой цензурной бюрократии, очень неуютно чувствовавшей себя в идеологической сфере, где отсутствовала четкая регламентация и порой нельзя было спрятаться за привычный параграф инструкции, тем более что ЦК осаждало немало охотников уличить чиновников Главлита в недостатке политической бдительности.

В августе 1952 г. в Агитпроп обратился, например, А. А. Фадеев, сетовавший на то, что в театрах и особенно на эстраде довольно широко исполнялись произведения тринадцати репрессированных авторов (Л. Шейнина, И. Маклярского, М. Улицкого, Л. Рознера и др.) и, если бы Главлит и Комитет по делам искусств проявили больше инициативы в запрещении публичного исполнения и издания того, что было создано этими и другими авторами, осужденными за «контрреволюционную деятельность», Управление по охране авторских прав^[254] прекратило бы отчисление соответствующих гонораров их родственникам.

Подобные упреки Агитпроп воспринимал как косвенную критику в свой адрес и опасался, как бы они не дошли до Сталина. Поэтому ужесточал цензуру повсюду – в издательствах, на радио, в театре и т. д.

Искусство

В те годы партийно-идеологическим ведомством особо опекался Большой театр, регулярно посещавшийся Сталиным^[255] и его соратниками. Он считался главной витриной советской культуры. На 1951 г. выпадал 175-летний юбилей этого театра, и Отдел пропаганды и агитации внес свой вклад в его подготовку. В октябре 1950 г. он затребовал либретто оперы К. Сен-Санса «Самсон и Далила», премьера которой готовилась на сцене филиала Большого театра. После недолгой идеологической «экспертизы» в секторе искусств Агитпропа на свет появилось заключение, которое с высоты сегодняшнего дня кроме как курьезным не назовешь. А тогда нижеследующие слова партийного вердикта, преподносимые как истина в последней инстанции, призваны были вызвать священный трепет у читавшего их чиновничества: «В опере безусловно имеются мессианские, библейско-сионистские черты… Новый текст оперы, улучшенный в стилистическом отношении, идеологически по-прежнему остается весьма сомнительным. Больше того, основная тема гонимых и презираемых евреев, мстящих за свою судьбу, в некоторых случаях оказалась усиленной…

В новом тексте либретто резче, острее противопоставлены два лагеря – евреи и филистимляне. Так, например, Далила “повышена в ранге” и действует вместе с верховным жрецом филистимлян. Евреи, во главе с Самсоном, “снижены” во второй половине оперы до положения рабов. Но это только сильнее подчеркнуло мессианские мотивы, и слова еврейского старейшины, обращенные к евреям “как поучение толпящимся вокруг молодым”: "…Пусть око за око, зуб за зуб! Да будет так до срока дней!” (здесь и далее выделено в тексте. – Авт.), – приобретают совершенно определенный символический смысл. Можно привести еще целый ряд примеров из текста либретто, вызывающих аналогичные ассоциации: хор евреев «Настало наше время», проходящий лейтмотивом в финале первого акта, монолог Самсона, указывающего на «гриву назорея» – символ могущества древних евреев, или, например, такие «вещие» слова Самсона, обращенные к филистимлянам: «…Но тысячи нас и тьма нас и всех ты не сочтешь…» В тексте встречается большое количество слов-символов из Библии и древнееврейского эпоса, например: «земля Ханаанская», «Назореи», или в начале второй картины: «Празднуй, Израиль, солнце вновь засияло. Пал извечный твой враг…» Следует… указать, что замена в большинстве случаев многократно повторяющегося в старом тексте либретто слова «Израил» – «Адонаем» (!! – Авт.) не меняет дела, ибо Адонай – это только вариант древнееврейского слова господь, господин. Даже самый финал оперы вызывает большое возражение. Если в старом тексте Самсон обращался к богу и просил его дать силы разрушить храм, чтобы за него (бога) отомстить, то в новом тексте заключительные реплики Самсона приобретают опять-таки многозначительное, символическое значение: «Пришла, пришла пора отмщенья!» Все эти примеры… вызывают большое сомнение в целесообразности постановки этого произведения с таким текстом на сцене Большого театра. Постановка этой оперы, отдельные ее эпизоды могут сыграть отрицательную роль… стимула для разжигания сионистских настроений среди еврейского населения, особенно если учесть некоторые известные факты последних лет”».

После столь негативной оценки Комитет по делам искусств дал указание прекратить все работы над постановкой злополучной оперы^[256]. Впрочем, это ведомство не могло позволить себе такую роскошь, как административный либерализм. Оно само и его деятельность по управлению учреждениями культуры подверглись тогда тщательной проверке со стороны Сусловского аппарата. Все началось с того, что с весны 1950 г. в ЦК ВКП(б) потоком пошли коллективные письма, главным образом из Московской государственной филармонии, в которых говорилось о наличии там «националистических тенденций» в подборе кадров. Подобные стенания в конце концов возымели действие, и в октябре 1950 г. Отдел пропаганды и агитации ЦК осуществил, говоря языком партийного канцеляриста, проверку представленных фактов с выездом на место. О том, какая «кадровая картина» предстала глазам агитпроповских чиновников, можно стоить, по записке, направленной ими 2 января 1951 г. Маленкову:

«…B Московской филармонии на протяжении длительного времени работает большая группа бывших антрепренеров, людей, связанных между собой круговой порукой, насаждающих несоветские методы работы. К ним относятся Галантер, Корнблит, Дрейзен, Ратнер, Михайлов-Либерман, Евелинов, Векслер, Эдемский, Мленарис, Брозио, Баркова, Шапиро и др. Многие из работников не заслуживают политического доверия. Так, например, у сотрудницы филармонии Брозио муж репрессирован, Барковой – муж расстрелян (ближайший помощник врага народа Ягоды), Полех – отец осужден в 1950 г., Танаевой – муж репрессирован, Фибих – семья репрессирована, Эдемского – два брата в Америке… Гринберг – отец и муж репрессированы, у Фурера – сестра в Америке. Подобные факты – не исключение… В течение ряда лет, особенно в военные и послевоенные годы, в столичной филармонии скапливались артисты и руководители различных разделов концертной работы преимущественно одной национальности. Из 312 штатных работников филармонии 111 евреев. Из 33 руководящих работников, организующих концерты, семнадцать – русских, четырнадцать – евреев, двое – других национальностей. Из 34 кассиров районных касс только пятнадцать – русских, из тринадцати администраторов – организаторов концертов только пять – русских»^[257].

Критическим вниманием партийно-идеологического начальства не была обойдена и провинция. Из информации, представленной в ЦК Комитетом по делам искусств, следовало, что на периферии в «крупнейших концертных организациях руководящие должности занимают лица нерусской национальности: Молотовская филармония – директор Вейхман, Уральская – Винницкий, Воронежская – Иоффе, Хабаровская – Фрейд, Чкаловская – Вронский, Кемеровская – Лифшиц, Владимирская – Гуревич и т. д.»^[258].

Исследовано было также положение дел с кадрами в системе цирков, причем не поленились собрать статистику «в разрезе» «пятого пункта» по всей стране. Оказалось, что в советских цирках из 87 директоров, главных режиссеров и главных администраторов 44 – евреи, 38 – русские, 4 – украинцы и т. д. Только в Московском цирке на руководящих должностях находились: заместитель директора Файль, главный режиссер Местечкин, главный администратор Гуссо и др.^[259]

Не меньшая «засоренность» кадров была обнаружена Отделом пропаганды и агитации и в Союзе советских композиторов, в котором, как потом докладывали Суслову^[260], «на втором месте стоят лица не основной национальности» Союза ССР, а именно: 435 – русских, 239 евреев.

Наверное, нет области искусства, будь то театр, кино, балет, музыка, живопись, скульптура, цирк или эстрада, где бы ни проявили себя талантливые представители еврейской национальности, которые, наряду с представителями других национальностей Советского Союза, вносили заметный вклад в развитие культуры страны, становились ее действительно народными артистами и деятелями искусств.

Звание «Народный артист СССР» в большинстве случаев соответствовало мастерству и вкладу в искусство того, кто его удостаивался. Хотя были и исключения; когда это звание присваивалось по конъюнктурным соображениям. Народные артисты имелись в каждой союзной республике, они служили символом развития национальной культуры и символом «заботы партии и правительства», хотя их уровень иногда уступал столичным деятелям искусства.

Почетное звание для артистов «Народный артист Республики» существовало с 1920 г., и первой получила его выдающаяся драматическая актриса Мария Ермолова.

Высокое звание «Народный артист СССР» было утверждено 6 сентября 1936 г. В первом указе новое звание получили тринадцать артистов: К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, В. И. Качалов, И. М. Москвин, Е. П. Корчагина-Александровская, М. М. Блюменталь-Тамарина, А. В. Нежданова, Б. В. Щукин, М. И. Литвиненко-Вольгемут, П. К. Саксаганский, А. А. Васадзе, А. А. Хорава, К. Байсеитова.

Среди удостоенных этого звания – два представителя украинского народа – певица М. И. Литвиненко-Вольгемут и драматический актер П. К. Саксаганский, два представителя Грузии – А. А. Васадзе и А. А. Хорава, казахская певица Куляш-Байсеитова.

Всего за 55 лет существования звания его получили 1010 человек. Последними, в декабре 1991 г., народными артистами СССР стали Алла Пугачева и Олег Янковский.

Среди народных артистов СССР представители многих народов нашей бывшей страны. По нашим данным, 102 артиста-еврея стали народными артистами СССР. Первым получил это знание еще до войны великий Соломон Михоэлс. Он, кстати, был единственным, кто работал в еврейском искусстве… Более девяноста человек были представители русского или интернационального искусства (это главным образом – в музыке).

В украинском театре играл Аркадий Гашинский, эстонским дирижером и сейчас работает Эри Клас, литовским – Саулюс Сондецкис. Лезгинским ансамблем танца руководил и танцевал в нем Танхо Исраилов, узбекской певицей была Тамара Ханум. Четырнадцать деятелей искусства – дети двух народов, и оба народа вправе их считать своими. Матери-еврейки у К. Кондрашина, А. Петрова, А. Шнитке (отец немец), Р. Быкова. А. Калягина, Т. Пельтцер, Э. Рязанова, И. Моисеева. Т. Ханум (отец – армянин).

Евреями были отцы И. Ойстраха, Е. Весника, М. Захарова, М. Козакова, Н. Сац. Возможно, еще у кого-нибудь из артистов один из родителей – еврей, однако по инерции прошлых лет это не афишируется. Танцовщику и балетмейстеру Михаилу Габовичу звание было присвоено в день его смерти, и указ в газетах опубликован не был. Вместо него появился некролог. Выдающемуся композитору Яну Френкелю звание народного было присвоено за несколько дней до его смерти, хотя документы на присвоение лежали в Министерстве культуры уже несколько лет. Такие документы подавались и на И. Дунаевского, М. Бернеса, А. Таирова, Ю. Глизер, которые не дождались заслуженного звания.

Четырнадцать народных артистов СССР – евреев стали Героями Социалистического Труда: Блантер Матвей Исаакович, Гилельс Эмиль Григорьевич, Годенко Михаил Семенович, Донской Марк Семенович, Зархи Александр Григорьевич, Кармен Роман Лазаревич, Надеждина Надежда Сергеевна, Плисецкая Майя Михайловна, Райзман Юлий Яковлевич, Райкин Аркадий Исаакович, Рейзен Марк Осипович, Сац Наталия Ильинична, Хейфиц Иосиф Ефимович, Юткевич Сергей Иосифович. Десять – удостоены звания лауреата Ленинской премии. Народными артистами стали тринадцать женщин.

10 января 1996 г. отмечалось 90 лет со дня рождения выдающегося дирижера Натана Григорьевича Рахлина. Среди корифеев дирижерского искусства Натан Рахлин занял навсегда свое прочное почетное место. Искусство его, талантливое и ярко самобытное, неизгладимо в сознании тех, кому его довелось слышать и переживать моменты наивысшего душевного подъема.

История

«О задачах борьбы против космополитизма на идеологическом фронте» выступил заместитель заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК Ф. М. Головенченко^[261]. Он призвал к решительному искоренению антипатриотической крамолы в стенах академии. Этот клич стал лейтмотивом развернувшихся следом прений, определивших имена будущих жертв. Однако руководство АОН в лице ректора А. И. Ковалевского особенно не спешило отделять овец от козлищ. Поскольку преподавать на кафедры приглашали в основном профессоров-совместителей, то тех из них, кого объявляли космополитами, обычно увольняли из академии уже после принятия соответствующего решения по месту их основной работы.

Так поступили, например, с профессором В. Я. Кирпотиным, евреем по национальности, который сначала был исключен из партии в своем родном Институте мировой литературы им. А. М. Горького, а потом, 1 июля 1949 г., его отчислили по решению Секретариата ЦК с кафедры теории и истории литературы АОН. Профессору пеняли на всех собраниях за его книгу «Ф. М. Достоевский» и за то, что в работе «Наследие Пушкина и коммунизм» он дерзнул антипатриотично утверждать, что А. С. Пушкин «есть дитя европейского просвещения, выросшее на русской почве».

В тот же день и с той же кафедры был изгнан другой преподаватель АОН – профессор С. С. Мокульский, обвиненный в популяризации немецкой формалистической школы театроведения. Предварительно он также был пропущен через партийное чистилище в Московском институте театрального искусства, где в 1948 г. его отстранили от должности директора, а теперь лишили и членства в партии.

Потом один за другим в течение 1949–1950 гг. АОН и Высшую партийную школу вынуждены были покинуть историки Л. И. Зубок, И. С. Звавич, И. И. Минц. Для них это был давно уже предрешенный финал, к которому они шли, начиная с памятного не только им закрытого партийного собрания исторического факультета Московского государственного университета 17 марта 1949 г. С докладом на собрании выступил проректор МГУ профессор А. Л. Сидоров^[262]. Он подверг резкой критике не только академика И. И. Минца, но и преподавателей возглавлявшейся им кафедры Е. Н. Городецкого и М. М. Разгона. Всех их объединили в одну группу, деятельность которой была названа «наиболее ярким проявлением антипатриотизма на историческом факультете». Поскольку Минц помимо работы в МГУ заведовал еще кафедрой истории СССР в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б) и сектором истории советского общества в Институте истории АН СССР, руководил аспирантами в АОН, был заместителем академика – секретаря отделения истории и философии Академии наук СССР, членом редколлегии журнала «Вопросы истории», ответственным секретарем главной редакции многотомной «Истории гражданской войны СССР» и занимал еще другие должности, его обвинили в стремлении установить монополию в исторической науке. В конкретно научном плане «группу» Минца упрекали в принижении роли русского народа и его авангарда – русского рабочего класса в отечественной истории.

В те же мартовские дни 1949 г. академик Минц вынужден был предстать в роли кающегося грешника и перед партийным собранием руководимого им секретариата Главной редакции «Истории гражданской войны СССР».

В итоге перечень предъявленных ему обвинений пополнился еще и срывом задания ЦК по подготовке третьего и последующих томов указанного многотомного издания, а в состав «сколоченной» им группы историков-евреев попала и его ученица, профессор Э. Б. Генкина.

Партийные организации исторического факультета МГУ и секретариата Главной редакции «Истории гражданской войны СССР» потребовали, как и следовало ожидать, увольнения Минца и его единомышленников, что и было немедленно сделано.

Процесс развенчания мэтра советской исторической науки, напоминавший разгром школы М. Н. Покровского в середине 30-х гг., само собой разумеется, направлялся со Старой площади. Там в Управлении пропаганды и агитации ЦК концентрировался весь компромат на Минца, который соответствующим образом препарировался и докладывался Сталину и Маленкову. В ходе сбора и обработки такого рода информации (этим занимались Д. Т. Шепилов и Ю. А. Жданов, возглавлявший сектор науки в Агитпропе) появились, например, данные о том, что из 28 научных сотрудников секретариата редакции «Истории гражданской войны СССР» русских – восемь, евреев – четырнадцать, немцев – один, украинцев – один и т. д. Таким образом, возник повод для придирок, что и требовалось Сталину, который был недоволен статьей Минца «Ленин и развитие советской исторической науки», опубликованной в первом номере журнала «Вопросы истории» за 1949 г. В ней академик, совершенно проигнорировав сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)», утверждал, что начало изучению советского периода отечественной истории положили его ближайшие ученики Городецкий^[263], Генкина, Разгон и др.

Такое пренебрежение к вкладу вождя в историческую науку не могло остаться безнаказанным.

4 апреля 1949 г. вышло постановление Политбюро, которым Сталин нанес решающий удар по «школе» Минца: распустил старый состав редакционной коллегии журнала «Вопросы истории», в который входили кроме Минца А. М. Панкратова^[264] и другие историки-марксисты, тяготевшие к коммунистической догматике ленинского типа. Был утвержден новый состав во главе с выходцем из среды старой московской профессуры – директором Института истории материальной культуры А. Д. Удальцовым^[265].

Наряду с Минцем гнев распаленной властями научной общественности испытал на себе работавший с ним на одной кафедре в МГУ профессор Н. Л. Рубинштейн, автор раскритикованного в 1948 г. и потом запрещенного учебника «Русская историография» (М., 1941). Он также был изгнан из университета и тогда же, в марте 1949 года, вынужден был покинуть пост научного руководителя Государственного исторического музея.

По вполне понятным причинам на том же мартовском партийном собрании исторического факультета МГУ наиболее изощренной моральной порке подверглась еврейская профессура, специализировавшаяся в области англо-американской новой и новейшей истории. Особенно яростно нападали на профессора Л. И. Зубка. Сама нестандартность его биографии вызывала подозрение и раздражение у обличителей космополитизма. При царившей тогда ксенофобии казалось невероятным, что он, родившийся в 1894 г. в местечке Радомышль на Украине и потом с 1913 по 1924 г. находившийся в эмиграции в США, где жил и работал в Филадельфии, будучи членом сначала социалистической, а затем коммунистической партий, мог после всего этого преподавать в советском вузе. Его обстоятельная монография «Империалистическая политика США в странах Карибского бассейна. 1900–1939» (М.-Л., 1948) превратилась в объект огульной критики. В ней Зубок якобы с чрезмерной симпатией оценивал государственную деятельность президента Ф. Рузвельта и «затушевывал» экспансионистский колониальный характер его внешнеполитической доктрины «доброго соседа», провозглашенной в 1933 г. В частности, ученого упрекали за то, что в своих монографии и статьях он характеризовал государственного секретаря США Ч. Хьюза^[266] как поборника независимости Мексики, тогда как Сталин назвал его «висельник Юз»^[267]. Когда Зубок сначала лишился работы в университете, а потом и совсем оказался не у дел, он со дня на день, точнее с ночи на ночь, ждал ареста. Но самого худшего так и не последовало. Согласно наивному семейному преданию, беду отвратило заступничество Светланы Сталиной, которая в то время училась у профессора на историческом факультете^[268]. На самом деле историка не тронули только потому, что арестованные тогда Лозовский и Юзефович, которые знали Зубка еще с конца 20-х гг. по совместной работе в Профинтерне, решительно отрицали на допросах какую-либо его вовлеченность в «антисоветскую деятельность».

По аналогичному сценарию расправились и с профессором И. С. Звавичем, работавшим вместе с Зубком на одной кафедре в МГУ. Брошюра Звавича «Лейбористская партия Англии, ее программа и политика» (М., 1947) была запрещена Главлитом из-за «социал-реформистской» позиции автора, «не разоблачившего английский лейборизм как прямую агентуру черчиллевского империализма». Изгнанный отовсюду, лишенный средств к существованию, Звавич должен был покинуть Москву и переехал в далекий Ташкент, где преподавал в Среднеазиатском университете.

Через три года очередь дошла и до историка и дипломата Б. Е. Штейна^[269], который так же, как Зубок и Звавич, преподавал в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). В конце 1951 г. издательство Академии наук СССР выпустило его книгу «Буржуазные фальсификаторы истории (1919–1939)», а в апреле 1952 г. в журнале «Большевик» появилась разгромная рецензия на эту работу, утверждавшая, что она «пронизана духом лженаучного объективизма». Ругательная статья, надо полагать, появилась отнюдь не случайно. В марте 1952 г. Штейна, чуть ли не последнего из евреев, работавших в МИД СССР, уволили оттуда. Помимо прочего предлогом послужило то обстоятельство, что с апреля 1918 г. по январь 1919 г. он состоял в партии меньшевиков. 18 сентября 1952 г. по предложению нового ректора АОН Д. И. Надточеева Секретариат ЦК освободил Штейна от работы в партийной академии. Примерно тогда же он был исключен из партии и лишился последнего места работы в Высшей дипломатической школе МИД СССР, где преподавал в течение тринадцати лет.

Навешивая на одних историков ярлыки космополитов и подвергая их остракизму, организаторы шовинистической истерии не забывали и о тех, кто не порывал знакомства с коллегами, ставшими вдруг социально неприкасаемыми, или недостаточно усердно, лишь ради проформы, критиковал их на собраниях. Наряду с евреями к этой категории сочувствующих причислялись представители вымиравшей элиты дореволюционной русской профессуры и ее последователи. Их не выгоняли, но при всяком удобном случае распекали за связь с «антипатриотами» и заставляли каяться.

В МГУ так поступили в отношении заведующего кафедрой германиста А. С. Брусалимского, профессора R Ю. Виппера, читавшего «идеалистический» курс по истории христианства, специалиста по истории средневековой Англии, профессора Е. А. Косминского, получившего осенью 1949 г. в результате нараставшей травли инфаркт, сотрудника возглавлявшейся последним кафедры средних веков Ф. А. Когана-Бернштейна и др. Даже академик Б. В. Тарле, трижды награжденный в 40-х гг. Сталинской премией, не был застрахован от нападок. Его имя наряду с именами таких его коллег, как Н. Л. Рубинштейн, О. Л. Вайнштейн, 3. К. Эггерт, Л. И. Зубок, В. И. Лан и др., «склонялось» в постановлении Секретариата ЦК от 19 ноября 1949 г. о недостатках в работе Института истории АН СССР. Но особенно неуютно почувствовал себя этот ученый, когда с подачи Суслова^[270] в журнале «Большевик» (№ 15, 1951 г.) появилась статья С. Кожухова, критиковавшая «антипатриотическую» оценку роли М. И. Кутузова в войне 1812 г. в книге «Нашествие Наполеона на Россию», опубликованную Тарле еще в 1938 г.

Казалось, неминуемо повторится то, что произошло в конце января 1931 г. Тогда Тарле вместе с другими видными историками был арестован и обвинен в том, что, входя в мифический «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России», пытался организовать иностранную интервенцию и свергнуть советскую власть. В будущем «буржуазном» правительстве он якобы мнил себя министром иностранных дел, «вступал в сношения» с французским премьер-министром Р. Пуанкаре, Папой Римским Пием XL.. Подобными откровениями изобиловало тогда «дало» Тарле, закончившееся в августе 1931 г. высылкой его в Казахстан. С тех пор прошло двадцать лет, и ученый вновь оказался на пороге тяжелых испытаний. Однако на сей раз все обошлось благополучно. Сталин защитил старого академика, позволил ему парировать вздорную критику, опубликовав ответную статью в журнале «Большевик» (№ 17, 1951 г.).

Энтузиазм очищения исторической науки от «скверны космополитизма» не признавал ведомственных перегородок. Одновременно с гражданскими в кампании участвовали и военные историки. С 17 по 21 марта 1949 г. в Военно-политической академии им. В. И. Ленина проводилось расширенное заседание ученого совета, в ходе которого, помимо прочего, в самых решительных выражениях была осуждена книга начальника кафедры истории международных отношений и внешней политики СССР профессора Г. А. Деборина, сына академика А. М. Деборина (Иоффе), которого Сталин еще в 1931 г. заклеймил как «меньшевиствующего идеалиста». Книга эта – «Международные отношения в годы Великой Отечественной войны» – вышла еще в 1947 г. и послужила формальным поводом для расправы с ученым, представлявшим немногочисленную прослойку еврейства в советской военной среде. С солдафонской прямотой о профессоре Г. А. Деборине было сказано, что он выступил «как апологет американского империализма»^[271]. Но столь категоричное обвинение не вывело его из равновесия. За плечами полковника-ученого стояла служба в годы войны в советском посольстве в Лондоне, где он тесно сотрудничал с органами госбезопасности и потому знал, как ему следовало действовать.

24 марта Деборин направил донос в политотдел академии, в котором наряду с самобичеванием обвинил профессоров И. С. Звавича, Л. И. Зубка, Б. Е. Штейна, А. А. Трояновского, Н. Л. Рубинштейна и др. в том, что они своим космополитическим влиянием толкнули его на путь ошибок. Но больше всех «навредил» ему бывший посол в Англии академик И. М. Майский (Ляховецкий), который был рецензентом-консультантом злополучной книги. Именно он «распинался о необходимости максимальной объективности и тщательности в характеристике США и Англии», что в конечном итоге, по словам Деборина, способствовало обелению в его книге «злейших врагов Советского Союза и всего передового человечества», к числу которых он причислил и Ф. Рузвельта.

Эго был не первый выпад Деборина против высокопоставленного дипломата, который когда-то был его шефом.

В 1948 г. он сообщил в МГБ, что Майский «действовал в пользу империалистических интересов Англии». И потом, когда незадолго до смерти Сталина Майского арестовали и в мае 1955 г. он предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в измене родине, Деборин выступил на процессе как свидетель и с обличительным пафосом заявил: «…Близость к Черчиллю, чья связь с Интеллидженс сервис общеизвестна, недостойна советского гражданина»^[272].

В начале лета 1949 г. лихорадка борьбы с космополитизмом захватила и подведомственную ВЦСПС Высшую школу профдвижения. Там в числе первых указали на дверь профессору истории СССР И. П. Шмидту (Гольдшмидту). Не найдя, по-видимому, веских причин для увольнения, решили прибегнуть к следующей иезуитской мотивировке: «…B своих лекциях восхвалял русский империализм, доказывая, что на определенных этапах истории России он играл положительную роль»^[273].

От столицы не отставала и провинция, где преследования космополитов принимали порой еще более жесткие формы. По части драконовских методов расправы с интеллигенцией, в том числе и еврейской, пожалуй, лидировал Ленинград, где новое партийное руководство, и прежде всего первый секретарь горкома и обкома В. М. Андрианова, всеми силами стремилось восстановить в глазах Сталина престиж города, изрядно подорванный в результате набиравшего силу «ленинградского дела». Сокрушительный удар был прежде всего нанесен по Ленинградскому государственному университету, где в 1941–1948 гг. на посту ректора находился А. А. Вознесенский^[274]. Был смещен декан исторического факультета молдаванин В. В. Мавродин. Его обвинили в том, что, являясь председателем ученого совета, он допустил присвоение ученых степеней В. Я. Голанту, Е. И. Вернадской, в диссертациях которых обнаружились «грубые политические ошибки». Кроме того, Мавродин зачислил на истфак в качестве преподавателей известного кинорежиссера Л. 3. Трауберга, которого позже в печати заклеймили как космополита, а также «не внушающих политического доверия» А. Н. Вищорчика и Б. Я. Рамма, покровительствовал «подвизавшемуся на истфаке троцкисту» Н. А. Корнатовскому. Все упомянутые ученые вкупе с еще большим числом неназванных здесь коллег были изгнаны потом из университета.

Значительно более трагическая судьба была уготована тем, кто потом оказался в «большом доме» на Литейном проспекте – в Управлении МГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области. В число арестованных профессоров Ленинградского университета попали историки М. А. Гуковский, Л. П. Петерсон, О. Л. Вайнштейн, ученик Е. В. Тарле доцент М. Б. Рабинович (арестован «за разглашение военной тайны в период Великой Отечественной войны»), заведующий кафедрой политэкономии В. В. Рейхардт, преподаватели его кафедры Я. С. Розенфельд (автор выпущенной в 1946 г. и потом раскритикованной книги «Промышленность США и война»), «троцкист» В. М. Штейн, издавший в 1948 г. «Очерки развития русской общественно-экономической мысли в XIX–XX вв.», «извращавшие марксистско-ленинское учение», и др.^[275]

Из Киевского университета весной 1949 г. уволили историка, специалиста по новой и новейшей истории Англии Л. Е. Кертмана. С большим трудом ему удалось найти потом работу в Пермском университете.

Во многом из-за доноса бывшего студента Латвийского государственного университета в Риге А. Л. Витлина (крещеного еврея) в этом учебном заведении началось разбирательство по поводу так называемой еврейско-сионистской группы, в которую якобы входили некоторые преподаватели и студенты. Ее организаторами и наиболее активными членами были объявлены декан исторического факультета, автор «Хрестоматии для комвузов» (1930 г.) С. А. Дудель, доцент этого факультета Гурвич^[276], который вел «антисоветские разговоры о том, что антисемитизм в СССР насаждается сверху и его вдохновителями являются партийные и советские органы вплоть до ЦК ВКП(б) и Советского правительства», старший преподаватель новой истории Нисс, преподаватель истории средних веков Вейнберг и др.^[277]

Проект создания Еврейской Советской Социалистической Республики в Крыму

На последнем при жизни Сталина заседании Пленума ЦК КПСС, избранного в октябре 1952 г. XIX съездом КПСС, Сталин, как известно, в своей, как принято считать, «зажигательной» речи особенно резко критиковал именно Молотова и Микояна и не включил их в состав более узкого Бюро Президиума, осуществлявшего, как прежде Политбюро, оперативное руководство страной. Практически Молотов и Микоян были удалены от руководства партийными и государственными делами. Заседания этого пленума не стенографировались, и характер критики Сталиным Молотова и Микояна в последующем восстанавливался по воспоминаниям отдельных его участников. Большинство таких воспоминаний обращало внимание на критику Сталиным внешнеполитической линии Молотова, в которой отсутствовала необходимая СССР твердость позиций. Леонид Ефремов, впервые избранный в ЦК КПСС как секретарь обкома Курской области, в своих воспоминаниях обратил внимание и на «еврейский» вопрос в речи Сталина.

«Молотов – преданный нашему делу человек, – говорил Сталин. – Позови, и, я не сомневаюсь, он не колеблясь отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков… Чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая политическая ошибка товарища Молотова… На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым…»^[278]

Далеко не все члены ЦК КПСС понимали, о чем в данном случае идет речь. Участие Молотова в обсуждении этой проблемы Крыма относилось к периоду 1943–1944 гг. Проект еврейской автономии в Крыму обсуждался к тому же в очень узком кругу и в глубокой тайне. Он был отвергнут и в последующие годы забыт. Неожиданно, уже в конце 1948 г., этот проект был извлечен из архивов, но уже как главный аргумент в пользу существования заговора среди членов ЕАК и для обоснования начавшихся арестов.

Идея создания еврейской автономии на основе еврейских сельскохозяйственных коммун в малонаселенной северной части Крыма возникла еще в 20-е гг. Несколько еврейских коммун были тогда действительно организованы, и зарубежные сионистские организации частично субсидировали этот проект.

В 1923 г. сельскохозяйственные организации, которые считались сионистскими, начали ощущать притеснения со стороны властей. Но, не обращая внимание на искусственно создаваемые трудности финансового и административного характера, они продолжали развиваться. В конце 1922-го – начале 1923 г. был организован сельскохозяйственный кооператив-коммуна (кибуц) под названием «Тель-Хай», который объединил 106 человек, мечтавших подготовиться к совместной сельскохозяйственной работе в кибуцах на земле Палестины. Такая же коммуна была создана вблизи железнодорожной станции Холай (ныне – Азовское). Ее труженики занимались выращиванием винограда, овощей и других видов сельскохозяйственной продукции.

В этом же 1923 г. были организованы еще две коммуны: одна из них – в районе Джанкоя под названием «Га-Мишмар», а другая – вблизи Евпатории под названием «Хаклай». Таким образом, было организовано четыре коммуны сельскохозяйственного производства. Две из них находились под влиянием сионистов, а две другие являлись коммунами, создание которых поощряли власти. Всего они объединяли 330 членов, которые благодаря активной помощи «Агро-Джойнта» организовали ряд новых сельскохозяйственных колоний.

К концу 1924 г. в Крыму таких колоний было уже восемнадцать. Работали в этих новосозданных аграрных коммунах 1600 еврейских крестьян.

В 1924 г. представители местных государственных и партийных органов стали активно выступать в прессе и на собраниях членов кооперативов против их сионистских руководителей. Начались репрессии в отношении тех, кто возглавлял эти трудовые коллективы.

На территории Украины тоже популярной стала идея «продуктивизации евреев без определенных занятий» путем их землеустройства. 19 июля 1924 г. состоялось заседание малого президиума ВУЦИК под председательством Г. Петровского. На нем с докладом «О привлечении трудящихся евреев к земледельческому труду» выступил член президиума ВУЦИК А. Сударский. В резолюции по докладу, принятой единогласно, в частности, говорилось, что местным органам власти и областным отделам нацменьшинств необходимо провести агитационную работу за переход евреев к сельскохозяйственному труду и переселению их в районы, где будут созданы необходимые условия для этого^[279].

Первые еврейские сельскохозяйственные колонии в Советской Украине, как я писал ранее, были созданы в 1922 г. Через два года при ЦИК СССР был создан Комитет по земельному устройству трудящихся евреев (КОМЗЕТ), возглавляемый П. Смидовичем, и общественная организация ОЗЕТ (Общество по землеустройству еврейских трудящихся), руководителем которой стал Ю. Ларин.

Глава ОЗЕТа Юрий Ларин (революционный псевдоним Михаила Залмановича Лурье) был типичным представителем большевистского руководства того времени. Еще в восьмом классе гимназии имел первое соприкосновение с полицией. В девятнадцать лет он написал свою первую прокламацию, призвав одесских рабочих вынести свою забастовку на улицу и устроить демонстрацию. В 1905 г. Ларин-Лурье, пройдя через арест и освобождение, ведет революционную работу в Феодосии, руководит в Киеве украинской «Спилкой» – нелегальной областной социал-демократической организацией, объединявшей членов РСДРП Киевской, Волынской, Подольской, Черниговской и Полтавской губерний. В качестве представителя «Спилки» он участвовал в Лондонском (пятом) съезде РСДРП, после которого вел нелегальную работу в Баку, а в 1909 г. начал писать первые статьи – сочинения по аграрному вопросу, публикуя их в журналах «Возрождение», «Жизнь» и «Дело жизни».

Ларин страдал прогрессирующей атрофией мышц. Ему было трудно передвигаться, а разговаривая по телефону, он был вынужден держать трубку обеими руками. После революции Ларин занимался разработкой законодательных и экономических вопросов, еще до Ленина предлагал введение НЭПа. Его будто не слышали, и лишь гром кронштадтских орудий заставил правительство положить конец политике военного коммунизма. Вскоре после того, как Ларин возглавил ОЗЕТ, его работы по аграрному вопросу были переизданы книгой «Экономика советской деревни».

Ларин считал возможным переселение в Крым 280 тыс. евреев и создание там их республики. Однако еврейские коммуны в Крыму находились далеко от моря, им досталась окаменевшая земля при сухих изнуряющих ветрах и сложных проблемах с водой. Новоселы жили в землянках или в наспех сколоченных бараках.

В Крыму для еврейских поселений было выделено 241 872 гектара земли, рассчитанных на 9282 семьи, или 46 тыс. человек. Скудость выделенных для освоения этих земель средств свидетельствовала, что правительство более рассчитывало на энтузиастов-романтиков и иностранную помощь.

29 августа 1924 г. ЦИК СССР принял постановление об образовании при президиуме Совета национальностей страны Комитета по землеустройству еврейских трудящихся. В состав Комитета вошли руководители евсекции при ЦК РКП(б) С. Диманштейн, Ю. Ларин, А. Мережин и др. На Комитет возлагались такие обязанности: привлечение трудящихся евреев в сельскохозяйственное производство, организация еврейских сельских поселений, мобилизация людей для переезда в эти поселения, устройство переселенцев на местах и приобщение их к земледельческому труду. Комитет имел свои отделы при ЦИК республик и областных исполнительных комитетах.

17 октября 1924 г. Совет Труда и Обороны (СТО) при Совнаркоме СССР принял постановление «О задачах колонизации и добровольного переселения граждан на целинные земли». Согласно этому постановлению каждая союзная республика обязана была разработать план добровольного переселения туда граждан. Эти планы должны были согласовываться с общими государственными планами развития народного хозяйства каждой союзной республики.

На Украине план переселения людей на целинные земли предусматривал обеспечение землей за счет южных районов республики, на Волыни и в других местах 1400 тыс. человек, в том числе 400 тыс. граждан еврейской национальности. В связи с этим мероприятием было запланировано выделить для новых поселенцев 170 тыс. десятин целинных земель. В письме Всесоюзного Комзета украинскому правительству от 18 января 1925 г. говорилось, что желательно, чтобы украинский Наркомзем выделил для колонизации по 62,5 тыс. десятин земли в 1925 и 1926 гг. и 46 тыс. десятин в 1927 г.

К этому времени, как уже отмечалось, на Украине, в Крыму и других регионах существовали сотни еврейских крестьянских колоний.

На Украине в 1924 г. насчитывалось 43 657 евреев-крестьян.

Большое количество еврейских бедняков из городов и местечек Украины прибыло на юг республики и в Крым. Тысячи обездоленных людей, получив материальную помощь, переселялись в степные районы между реками Ингульцем и Днепром, на север от Херсона, где начинали осваивать сельскохозяйственное производство и вести крестьянский образ жизни. Это был довольно сложный процесс для еврейского населения, которое на протяжении веков не было тесно связано с ведением сельского хозяйства.

В 1927 г. в районе Кривого Рога был основан Сталиндорфский район с одиннадцатью еврейскими земледельческими колониями. На его территории разместились 1687 хозяйств с 10 245 едоками. Значительное количество переселенцев сконцентрировалось также в районе Мариуполя. Там поселились около восьмисот человек. В этих районах построили школы, дома культуры, библиотеки, медпункты. В короткие сроки все села были радиофицированы, оснащены киноаппаратурой.

Издавались местные газеты «Дер ройтер арбайтер» («Красный рабочий») и др.

Успешно развивалось хозяйство еврейских переселенцев в Крыму.

Было создано два национальных района: Фрайдорфский в 1929 г. и Лариндорфский – в 1935 г. При обкоме ВКП(б) был создан еврейский сектор, который просуществовал недолго.

Такое количество еврейского населения не могло не оставить заметного следа в развитии экономики, науки, культуры. Большую помощь еврейским поселенцам оказывали американские организации «Джойнт» и «Агро-Джойнт». В тесном содружестве с ними работала государственная организация КОМЗЕТ.

В связи с массовым притоком переселенцев все эти организации увеличили денежную помощь не только для землеустройства евреев, но и для развития национальной культуры. По городам и районным центрам Крыма были открыты школы с преподаванием на еврейском языке. Если в 1927/28 учебном году было 25 начальных школ, то к 1933 г. их стало уже семьдесят.

По улице Менделеева, 8, в Симферополе работала школа-интернат со своей столовой, спортивными сооружениями, в которой обучались не только симферопольские дети, но также и дети из близлежащих еврейских поселений.

В 1928 г. в Хоклае открылась школа еврейской колхозной молодежи (ШЕКМ), в которой обучались 165 детей из пятнадцати близлежащих поселений. Многие юноши и девушки после окончания школы продолжали свое обучение в высших и средних специальных учебных заведениях в Одессе, где довольно быстрыми темпами развивалась еврейская наука, культура. Там функционировал еврейский педагогический техникум, киномеханический техникум, учительский рабфак. Был создан еврейский сектор при украинском педагогическом институте, организовано шесть детских садиков для еврейских детей. В Чеботарке начал свою работу сельскохозяйственный техникум.

Были открыты культурные заведения в районах компактного проживания евреев: клубы, дома-читальни, Дом крестьянина в Джанкое и т. д. В Лариндорфском районе было три библиотеки с фондом книг в 9726 экземпляров, из них на еврейском языке – 2992. Во Фрайдорфском районе – также три библиотеки с фондом книг 16 626, из них на еврейском языке – 1966. Самостоятельные библиотеки или отделения еврейской литературы в общегородских библиотеках были во всех городах Крыма.

В Симферополе, по улице Восточной, 12, при одном из клубов размещался еврейский передвижной драматический колхозно-совхозный театр, в котором работали 44 человека, в том числе 25 профессиональных актеров. Среди них выделялся впоследствии знаменитый актер Каминский. Только за 1939 г. театр подготовил пять пьес и сыграл для населения сел и городов 165 спектаклей. Среди них особой популярностью у зрителей пользовалась поставленная театром пьеса «Суламифь». Самодеятельные театральные коллективы были во многих селениях, где проживали евреи.

В эти годы в Крыму жили и работали многие знаменитые люди, например впоследствии известная актриса театра и кино Ф. Г. Раневская. В Симферополе начинал свой творческий путь молодой композитор Исаак Иосифович Дунаевский. Некоторое время в Коктебеле жил и работал Илья Эренбург, уже в то время известный писатель. В те годы неоднократно посещал еврейские колхозы, интересовался жизнью и бытом тружеников Крыма знаменитый литературовед, критик и писатель Добрушин. Его именем названо село возле Евпатории – Добрушино.

В Крым!

К нему!

Камни обшарпай ногами!

Трудом упорным

еврей

в Крыму

возделывает

почву-камень.

В. Маяковский

В Крыму коммунам отводят землю на севере полуострова, далеко от моря, в неплодородных, необжитых степях. Но еврейские крестьяне, объединенные молодежной организацией «Гехалуц», возделывают почву-камень весьма успешно. Они предполагают при этом, что на возделанной, заселенной земле будет со временем образована небольшая территориальная автономия (ее заранее именуют Северокрымской автономной еврейской республикой), где будут сберегаться и развиваться национальные традиции, культура, язык. Тогдашняя печать всячески подчеркивает дружбу, совместный труд и добрососедство евреев и крымских татар.

По переписи населения 1939 г., в Крыму постоянно проживало 1 126 429 человек, среди которых 218 879, или 19,4 %, принадлежали к крымско-татарскому меньшинству. Крым, с территорией в 26,5 тыс. кв. км, был автономной республикой (Крымская АССР) в составе РСФСР, и этот автономный статус в значительной степени определялся именно крымскими татарами как исторически коренной нацией.

Идея о создании в Крыму Еврейской автономной республики вновь возникла поздней весной 1943 г., когда Красная армия, разгромив противника под Сталинградом и на Северном Кавказе, освободила Ростов-на-Дону и вступила на территорию Украины. В 1941 г. с этих территорий бежали или эвакуировались в более организованном порядке около 5–6 млн человек. Среди них более миллиона были евреями, пропорция евреев среди беженцев была, по понятным причинам, очень высокой. К середине 1943 г. большая часть эвакуированных жила в восточных районах СССР – в Средней Азии, на Урале и в Закавказье. Перед многими из них возник вопрос о возвращении в родные края.

Поэтому аргументы, которые начали обсуждаться именно в это время в руководстве ЕАК о создании еврейской крымской автономии и об особых трудностях возвращения на освобождаемые Красной армией территории именно для евреев, являются несерьезными. В Крыму эвакуированным на восток евреям предлагалось по проекту занятие главным образом сельскохозяйственным трудом. Возвращение в Ростов, в Харьков, в Одессу, в Киев и другие города могло обеспечить беженцев значительно более квалифицированной работой.

В практическом плане вопрос о создании еврейской крымской автономии возник при подготовке пропагандистской и деловой поездки Михоэлса и Фефера в США летом 1943 г. Предполагалось, что американские евреи воспримут эту идею с энтузиазмом и согласятся финансировать все связанные с ней расходы. Поэтому отправлявшаяся в США делегация ЕАК из двух человек получила разрешение на обсуждение этого проекта в сионистских организациях. Как утверждает Г. В. Костырченко, изучавший все сохранившиеся архивы ЕАК, «…прибыв летом 1943 г. в США, Михоэлс и Фефер располагали санкцией Молотова на ведение переговоров с американскими сионистами о материальной поддержке еврейского переселения в Крым после изгнания оттуда нацистов».

Генерал-лейтенант Павел Судоплатов, который в 1943 г. был начальником 4-го Управления НКВД, ответственного за «спецоперации» на оккупированных территориях всей Европы, в своих воспоминаниях свидетельствует о несколько иных задачах поездки представителей ЕАК в США: «Сразу же после образования Еврейского антифашистского комитета советская разведка решила использовать связи еврейской интеллигенции для выяснения возможностей получить дополнительную экономическую помощь в борьбе с фашистской Германией через сионистские круги… С этой целью Михоэлсу и Феферу, нашему проверенному агенту, было поручено прозондировать реакцию влиятельных зарубежных сионистских организаций на создание еврейской республики в Крыму. Эта задача специального разведывательного зондажа – установление под руководством нашей резидентуры в США контактов с американским сионистским движением в 1943–1944 гг. – была успешно выполнена»^[280].

В 1943 г. все подобные вопросы могли серьезно обсуждаться и решаться лишь одним органом власти – Государственным Комитетом Обороны (ГКО). Никаких документов о том, что ГКО рассматривал этот вопрос в любой форме, не существует.

Однако положительную реакцию на этот явно утопический и провокационный проект со стороны Лозовского, Жемчужиной и даже Молотова понять значительно труднее. Лозовский и Жемчужина, по-видимому, очень тяжело переживали нацистский геноцид евреев. Молотов, как заместитель председателя ГКО и нарком иностранных дел, возможно, рассматривал крымский проект как один из вариантов решения очень сложной проблемы о судьбе еврейских беженцев из Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии и некоторых других стран Европы. В 1943 г. в восточных районах СССР оказалось около одного миллиона евреев-иностранцев, спасавшихся от нацистского геноцида. Многие из них надеялись переехать в США или в Палестину, но правительства США и Великобритании этому всячески препятствовали. Советское правительство предоставляло им советское гражданство и возможность трудоустройства. Однако перспектива жизни в Средней Азии, на Урале или в Биробиджане «европейских» евреев не устраивала и не воодушевляла. Решение их проблем ложилось прежде всего на плечи Молотова, и он, возможно, именно с этой точки зрения хотел зондировать и крымский проект. Американская сионистская организация «Джойнт» («Американский объединенный еврейский комитет по распределению помощи» – American Jewish Joint Distribution Committee) также в основном была озабочена судьбой сотен тысяч еврейских беженцев из восточноевропейских стран, которые рассматривали СССР как временное пристанище. «Джойнт» хотела финансировать переселение этих еврейских беженцев в Палестину, бывшую в то время подмандатной британской территорией. Однако Великобритания отказывалась увеличить очень скромные квоты на иммиграцию евреев в Палестину.

Молотов, как член ГКО, безусловно, знал о тогда еще секретном плане депортации крымских татар в Среднюю Азию и Казахстан. Депортации мусульманских народов из южных областей начались в ноябре 1943 г. с карачаевцев. В декабре за ними последовали и калмыки. Эти депортации оформлялись решениями ГКО.

В январе 1944 г. Эпштейном и Фефером был составлен проект докладной записки Сталину, текст которой был одобрен Лозовским и Михоэлсом. Эпштейн и Фефер, как сотрудники госбезопасности, консультировались и со своими шефами по этой линии. Фефер, как уже отмечалось раньше, по свидетельству генерала Павла Судоплатова, несколько раз обсуждал крымский проект с Берией. Как утверждается в английской версии книги Судоплатова, подготовленной и напечатанной на несколько лет раньше русской, Берия «ободрял» Фефера на реализацию крымской идеи^[281]. «Записка о Крыме» была передана в канцелярию Сталина 15 февраля 1944 г. Однако руководители ЕАК не были уверены, что их записка Сталину попадет к нему на стол. По всему фронту, приближавшемуся к Государственной границе СССР, шли бои, и Сталин просто не имел достаточно времени для решения не слишком срочных проблем. Крым к тому же был еще оккупирован немецкой и румынской армиями. Через неделю руководители ЕАК решили ту же самую «Записку о Крыме» адресовать Молотову. Они предполагали, что Молотов также может поставить этот вопрос на решение Политбюро, СПК или ГКО. Для создания новых административных областей необходимо было и принятие соответствующего указа Президиума Верховного Совета СССР. Молотову «Записка о Крыме» была передана Лозовским через Полину Жемчужину. В архивах в 1991 г. был первым найден текст, адресованный Молотову. Он был полностью опубликован в журнале «Родина» с комментариями историков Сергея Козлова и Геннадия Костырченко^[282]. Через несколько лет в архивах был найден и экземпляр «Записки о Крыме», направленный Сталину^[283]. Молотов прочитал «Записку о Крыме» и познакомил с ее содержанием Маленкова, Микояна, Щербакова и Вознесенского. Однако вывод об этом был сделан лишь по наличию резолюции Молотова на тексте записки. Судя по пометкам, «Записку о Крыме» прочитал только Александр Щербаков, кандидат в члены Политбюро, бывший в 1944 г. председателем Совета военно-политической пропаганды и начальником Совинформбюро. Молотов получил «Записку о Крыме» 21 февраля 1944 г., и уже 23 февраля на тексте записки появилась резолюция: «В архив. Тов. Щербаков ознакомлен»^[284]. На экземпляре «Записки о Крыме», которая была 15 февраля направлена Сталину, не было никаких пометок. Г. В. Костырченко предполагает, что Сталин все же прочитал обращение РАК, но предпочел не фиксировать своего мнения^[285]. Считаю целесообразным привести здесь записку ЕАК (с купюрами), направленную В. М. Молотову, так как именно этот документ привел через несколько лет к трагическому концу и этого комитета, и его членов. От «дела ЕАК» отпочковалось в 1951 г. и знаменитое «дело врачей».

ЗАПИСКА О КРЫМЕ

Зам. Председателя Совета Народных Комиссаров СССР

тов. Молотову В. М.

Дорогой Вячеслав Михайлович!

В ходе Отечественной войны возник ряд вопросов, связанных с жизнью и устройством еврейских масс Советского Союза.

До войны в СССР было до 5 млн евреев, в том числе приблизительно полтора млн. евреев из западных областей Украины и Белоруссии, Прибалтики, Бессарабии и Буковины, а также из Польши. Во временно захваченных фашистами советских районах, надо полагать, истреблено не менее ¹/₂ млн евреев.

За исключением сотен тысяч бойцов, самоотверженно сражающихся в рядах Красной армии, все остальное еврейское население СССР распылено по среднеазиатским республикам, Сибири, на берегах Волги и в некоторых центральных областях РСФСР.

В первую очередь, естественно, ставится и для эвакуированных еврейских масс, равно как и для всех эвакуированных, вопрос о возвращении в родные места. Однако в свете той трагедии, которую еврейский народ переживает в настоящее время, это не разрешает во всем объеме проблемы устройства еврейского населения СССР.

Во-первых, в силу необычайных фашистских зверств, в особенности в отношении еврейского населения, поголовного его истребления во временно оккупированных советских районах, родные места для многих эвакуированных евреев потеряли свое материальное и психологическое значение. Речь идет не о разрушенных очагах – это касается всех возвращающихся на родные места. Для огромной части еврейского населения, члены семей которого не успели эвакуироваться, речь идет о том, что родные места превращены фашистами в массовое кладбище этих семей, родных и близких, которое оживить невозможно. Для евреев же из Польши и Румынии, ставших советскими гражданами, вопрос о возвращении вообще не стоит. Оставшиеся там родственники их истреблены, и стерты с лица земли все следы еврейской культуры. <…>

<…> весь еврейский народ переживает величайшую трагедию в своей истории, потеряв от фашистских зверств в Европе около 4 млн человек, т. е. ¹/₄ своего состава. Советский Союз же единственная страна, которая сохранила жизнь почти половине еврейского населения Европы. С другой стороны, факты антисемитизма, в сочетании с фашистскими зверствами, способствуют росту националистических и шовинистических настроений среди некоторых слоев еврейского населения.

С целью нормализации экономического роста и развития еврейской советской культуры, с целью максимальной мобилизации всех сил еврейского населения на благо Советской Родины, с целью полного уравнения положения еврейских масс среди братских народов, мы считаем своевременной и целесообразной, в порядке решения послевоенных проблем, постановку вопроса о создании еврейской советской социалистической республики. <…>

Нам кажется, что одной из наиболее подходящих областей явилась бы территория Крыма, которая в наибольшей степени соответствует требованиям как в отношении вместительности для переселения, так и вследствие имеющегося успешного опыта в развитии там еврейских национальных районов. <…>

Создание еврейской советской республики раз навсегда разрешило бы по-большевистски, в духе ленинско-сталинской национальной политики проблему государственно-правового положения еврейского народа и дальнейшего развития его вековой культуры. Эту проблему никто не в состоянии был разрешить на протяжении многих столетий, и она может быть разрешена только в вашей Великой социалистической стране.

В строительстве еврейской советской республики оказали бы нам существенную помощь и еврейские народные массы всех стран мира, где бы они ни находились.

Исходя из вышеизложенного предлагаем:

1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма.

2. Заблаговременно, до освобождения Крыма, назначить правительственную комиссию с целью разработки этого вопроса.

Мы надеемся, что Вы уделите должное внимание нашему предложению, от осуществления которого зависит судьба целого народа.

С. М. МИХОЭЛС ШАХНО ЭПШТЕЙН ИЦИ КФЕФЕРМосква, 21 февраля 1944 г.»^[286]

«Записка о Крыме» была быстро отправлена в архив без всякого рассмотрения. Сделанные в ней предложения ЕАК были нереальными и даже непродуманными. Формулировать их еще до освобождения Крыма от немецкой оккупации было крайне преждевременно. Предложение ЕАК подразумевало создание в Крыму не «автономной», а «союзной» республики, ЕССР, что требовало переселения в Крым более миллиона евреев для создания здесь еврейского этнического большинства. Зонами расселения могли быть лишь засушливые северные степные районы Крыма, заставить городских жителей распахивать здесь целину можно было лишь путем принуждения. Борис Борщаговский, литератор и театральный критик, изучавший послевоенные проблемы евреев в СССР, считает, что «Записка о Крыме» была заговором госбезопасности и прежде всего Берии, причем не только против ЕАК, но и всего мирового еврейского сообщества. По его мнению, этот заговор был направлен и против Молотова.

«…Есть основания полагать, что эта переадресовка Молотову если не сталинская затея (“поглядим, как поведет себя Вячеслав…”), то Маленкова, Берии или Жданова, кого-нибудь из тех, кто завидовал так давно и прочно занятому Молотовым месту при Сталине»^[287].

Крым был освобожден Красной армией в апреле 1944 г. Через Перекоп с территории Украины Крымский полуостров штурмовали армии 4-го Украинского фронта под командованием генерала армии Федора Толбухина. Одновременно армия под командованием генерала Андрея Еременко захватила Керченский полуостров десантом через пролив. Операция была быстрой и успешной.

Более 110 тыс. немецких и румынских солдат и офицеров были убиты, 25 тыс. взяты в плен. Но уже 17–18 мая сменившие в Крыму боевые части соединения внутренних войск НКВД провели также быструю операцию по выселению с полуострова всех крымских татар. Для развития экономики Крыма эта «этническая чистка» имела тяжелые последствия, добавив проблем к тем разрушениям, которые были связаны с немецкой оккупацией, боями и партизанской войной. Все еврейское население Крыма, около 67 тыс. человек, было уничтожено нацистами.

Создание в Крыму, столь сильно пострадавшем в войне, еврейской советской республики было, конечно, невозможно даже на деньги американских сионистских организаций. Главной задачей после выселения из Крыма более 200 тыс. татар было сохранение здесь обширных виноградных и табачных плантаций и больших фруктовых садов. Опустевшие татарские деревни стали быстро заселять белорусскими, русскими и украинскими крестьянами из разрушенных деревень в освобожденных от оккупации областях. ЕАК и в 1945 г. пытался реанимировать крымский проект. Но было уже поздно. Возвращение еврейских беженцев в украинские и белорусские города происходило очень быстро. «Западные» евреи из Польши, Румынии, Венгрии, Чехословакии и Болгарии возвращались к себе на родину. Многие из них стремились затем уехать в Палестину. Именно за счет этих беженцев, совершивших в 1941 г. трудный путь в Азию и в 1945 г. не менее тяжелое возвращение в Европу, еврейское население Палестины в 1945–1946 гг. почти утроилось, достигнув 600 тыс. человек. Это была «критическая масса», позволившая вместо еврейской республики в Крыму начать борьбу за создание еврейского независимого государства в Палестине.

Как я разлюбил Сталина. Почему Сталин разлюбил Израиль

5 марта 1953 г. я, молодой учитель, тоже пустил слезу среди рыдающих учеников и коллег, невольно поддавшись общему горю. Печаль в моем сердце смешалась с тревогой («Как же теперь без Него?») и с надеждой («Авось хуже не будет!»). Ведь у меня за плечами были годы преклонения перед кумиром, а затем – мучительных сомнений в его святости. Мои детство, отрочество и юность совпали со сталинской эпохой, и я был ее типичным продуктом.

Родился я в том самом 1929 г., когда праздновали 50-летие генерального секретаря ЦК ВКП(б) Сталина, провозглашая пышные титулы: «рулевой большевизма», «самый выдающийся теоретик ленинизма» и т. п. Это был, по словам вождя, «год великого перелома». Изгнав Троцкого за пределы страны, Сталин приступил к реализации его идей о сверхиндустриализации и принудительной коллективизации с «раскулачиванием» и депортацией трудолюбивых крестьян. Ради ускоренной милитаризации экономики он стал выколачивать у мужиков все больше зерна, что привело к катастрофе. Только на Украине от голода погибло 3 млн человек. Мне было четыре года, когда в Киев сквозь заградительные кордоны прорывались жертвы голодомора с опухшими лицами. На базаре дистрофичные беспризорники хватали из-под носа продавца кусочки колбасы и тут же съедали их, не в силах бежать от побоев. А под окнами пекарни умирающие дети, судорожно вдыхая аромат свежего хлеба, умоляли о помощи.

Эти жуткие картины всплывали в моей памяти, когда строй пионеров хором скандировал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Тот же текст неизменно присутствовал на плакатах, где Иосиф Виссарионович держал на руках малышку Гелю, дочь бурятского наркома, спустя год расстрелянного за «покушение на вождя». Мать девочки также была репрессирована, и сирота долго ютилась в спецприемниках. На всю жизнь запомнила она слова, сказанные по-грузински добрым дядей Сталиным стоявшему рядом Берии, но лишь взрослой женщиной узнала их перевод: «Убери эту вшивую!» Другой популярный плакат изображал Сталина в обнимку с одиннадцатилетней таджичкой Мамлакат, собравшей рекордное количество хлопка и ставшей самым юным кавалером ордена Ленина. Поскольку имя Гели было дискредитировано, на портретах ее называли Мамлакат.

Мы не замечали атмосферы тотального страха, подозрительности и доносительства, от которой задыхались наши родные и близкие. С увлечением смотрели фильмы об изменниках родины и славных чекистах, заполонивших киноэкраны. Под их гипнотическим воздействием я даже сочинил и поставил во дворе пьесу с интригующим названием: «В городе такого не бывает».

В спектакле речь шла о разоблачении детьми шпиона, проникшего в квартиру, чтобы завербовать их. В школьных учебниках мы по указанию учителей вычеркивали имена и заклеивали портреты «предателей», предварительно изуродовав их лица чернилами. Газеты смаковали подробности процессов над троцкистско-зиновьевско-бухаринско-рыковскими «бандами». На выборах в Верховный Совет СССР первого созыва в Киеве баллотировался дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич, а через два года его расстреляли как врага народа. В моем ближайшем окружении репрессиям никто не подвергся, но в годы эвакуации я встречал в Красноярске много спецпоселенцев, испытавших на себе ужасы ГУЛАГа. Лишь спустя годы мне стало ясно, что тотальный террор понадобился Сталину для устрашения и истребления свободомыслящих и переключения энергии остальных на борьбу с классовыми врагами.

Детвора из сравнительно благополучных семей чувствовала себя беззаботно «в этой юной прекрасной стране», несмотря на убожество коммуналок, зловоние дворовых уборных, скудость прод– и промтоваров в магазинах и унылое однообразие игрушек. Моим родителям не по карману было покупать мне и сестре шоколадки, пирожные, апельсины. Только под Новый год за их же деньги Дед Мороз раздавал нам кулечки с дешевыми конфетками, мандаринами и грецкими орехами. Время первых «сталинских» пятилеток воспринималось не только детьми, но и многими взрослыми с наивным восторгом как сплошной триумф социализма. Пропаганда тщательно замалчивала провалы авантюрных планов, зато крикливо рекламировала Днепрогэс, Магнитку, Кузбасс, автотракторные гиганты и московское метро, стахановцев и ударников, эпопеи полярников и рекордные авиаперелеты.

«Ты божество, ты мой кумир!»

Олова из оперетты Кальмана, пожалуй, точно выражают мой экстаз по отношению к «лучшему другу советской детворы». Расправившись с оппозиционерами, Сталин превратил скромную должность генерального секретаря в высший пост партийно-государственной иерархии, став единоличным пожизненным диктатором гигантской империи. С его подачи мощный агитпроп повседневно навязывал населению священный образ «великого ученика и верного соратника Ленина, гениального продолжателя его дела». В этой идеологической обработке масс активно участвовали все средства массовой информации и виды искусства. На фасадах домов и стенах учреждений висели славящие вождя транспаранты и портреты, на которых он в неизменном френче с трубкой в руке приветливо улыбался народу или задумчиво смотрел вдаль. Прижизненные памятники Сталину устанавливались повсюду. Его имя носили 8 городов и 39 селений, площади и проспекты, заводы и колхозы, даже на Памире был пик Сталина. О нем слагались поэмы и кантаты, по радио гремели песни: «Сталин – наша слава боевая. / Сталин – нашей юности полет. / С песнями, борясь и побеждая, / Наш народ за Сталиным идет». О том же заливался украинский хор: «Хай шумить земля пiснями / В цей крилатий гордий час! / Воля Ста лiна iз нами, / Слово Сталiна мiж нас!» Это был целенаправленный гипноз, превращавший граждан в марионеток, порождавший слепой фанатизм, в первую очередь – среди молодежи.

Я с обожанием слушал в кинотеатре весь доклад Сталина о проекте Конституции СССР, не замечая ни его тусклого голоса с грузинским акцентом, ни рябого лица и низкого роста. Не понимая большей части того, что он говорил, от души хлопал и смеялся его «шуткам» вместе с делегатами съезда и кинозрителями. В исторических фильмах Сталин все более вытеснял и затмевал Ленина, а кое-где сам вершил судьбы революции. Под сталинское обаяние попали не только многие советские, но и зарубежные литераторы. Г. Уэллс писал: «Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного; в нем нет ничего темного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснить его огромную власть в России». А когда я прочел книгу А. Барбюса «Сталин», то под ее влиянием разразился стишком:

«В сапогах, в шинели серой / постоянно ходит он. / На лице с улыбкой доброй / и могуч он, и силен. / Его имя – славный Сталин. / Тихо, скромно он живет / и к победам величайшим / всех трудящихся ведет. / Пусть живет наш вождь великий, / друг, учитель и отец, / и советской знаменитой Конституции творец!» Школьное начальство благосклонно отнеслось к моему опусу и разрешило декламировать его на утреннике, посвященном 60-летию вождя.

В первый класс я пошел в зловещем 1937-м, когда вовсю свирепствовал сталинский террор. К тому времени еврейские школы в Киеве закрыли, и я попал туда, где обучение перевели на русский язык. Директор, в черном костюме, со строгим лицом, вводил меня в трепет, несмотря на то что он был отцом моей одноклассницы Сталины, названной в честь вождя. Девочка с красным бантом ни с кем не дружила, талантами не блистала, но неизменно получала высшие оценки. При немцах она с матерью осталась в Киеве, а после войны я встретил ее и окликнул: «Привет, Сталинка!» Но в ответ услышал: «Меня зовут Люда». Спустя два года выяснилось, что она вернула себе прежнее имя. А когда был разоблачен культ личности, я подумал: «Ну и как тебя теперь величать?» В третьем классе нас на торжественной линейке оптом приняли в пионеры, и мы дружно прокричали клятву: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю твердо и неуклонно бороться за дело Ленина – Сталина!» На моих похвальных грамотах неизменно соседствовали лица обоих кумиров.

«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»

Регулярно читая ослепшему дедушке Иделю газетные новости, я приобщался к политике. Дед, проштудировав не только Тору, но и фолиант «Всемирной истории», скептически комментировал официальные сообщения, когда мы с ним бурно обсуждали актуальные темы. Я рассказывал ему содержание антифашистских фильмов, мы негодовали по поводу преследований евреев и коммунистов в Германии, но оба понятия не имели о роли Сталина в развале антифашистских народных фронтов в странах Европы. Мы с дедом пришли к выводу, что попустительство Гитлеру до добра не доведет. С надеждой ловили скупую информацию о переговорах СССР с Англией и Францией насчет создания союза против агрессора, и вдруг узнаем, что контакты прерваны. Откуда нам было знать, что западные демократии страшились ультралевого радикализма Сталина не менее, чем ультраправого экстремизма Гитлера? Тем более ошеломила нас весть о заключении пакта о ненападении и договора о дружбе между СССР и Германией.

Мудрый дедушка утверждал, что Сталин совершил ошибку, поверив коварному фюреру, но и он не предполагал, что оба диктатора тайно сговорились о разделе сфер влияния в Восточной Европе. Через неделю немцы напали на Польшу, а Советский Союз, идя «навстречу пожеланиям населения», оккупировал Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику и Бессарабию. Заявления нашего правительства я принимал за чистую монету, а дед сравнил «освободительные походы» наших войск с колониальными войнами царизма.

По указаниям Сталина нас кормили мифами о миролюбии СССР и непобедимости Красной армии. Я смотрел кинофарс «Если завтра война», восхищаясь мощью нашей военной техники и отвагой красноармейцев, молниеносно побеждающих противника. У меня мурашки бегали по коже, когда я слушал марш: «В целом мире нигде нету силы такой, /Чтобы нашу страну сокрушила. /С нами Сталин родной, Тимошенко – герой. / Нас к победе ведет Ворошилов». Такая демагогия сеяла опасные иллюзии и дезориентировала армию. Когда в ноябре 1939 г. Советский Союз объявил войну Финляндии, я поверил в версию о «пограничных провокациях», предвкушая легкую победу над «обнаглевшими» финнами. Но наши войска столкнулись с их упорным сопротивлением, прорыв «линии Маннергейма» затянулся до весны. Красная армия показала низкую боеспособность, СССР был исключен из Лиги Наций как агрессор.

Потрясением, основательно пошатнувшим мою веру в непогрешимость вождя, стала война с Германией, ход которой неоднократно разочаровывал меня в его стратегическом гении.

Нападение нацистов застало Сталина врасплох, обнаружив его политическую близорукость и неподготовленность Красной армии к успешному отпору врагу. Меня поразило, что лишь на тринадцатый день войны он решился выступить по радио перед страной. Он явно искал сочувствия и поддержки у народа, пытался оправдать катастрофическое отступление наших войск, ссылаясь на отмобилизованость вермахта и неожиданность вторжения. Но при этом умолчал, что информация о готовящейся агрессии поступала заблаговременно, а советское руководство не сделало из нее выводов. Репрессии против командного состава армии, низкое качество военной техники и подготовки кадров, демонтаж укрепрайонов на старой границе резко ослабили оборонный потенциал СССР.

Всем сердцем жаждал я доверять своему кумиру, но сводки Совинформбюро с их эзоповским языком повергали меня в уныние. Вопреки мнению специалистов, Сталин требовал любой ценой удерживать Киев. В итоге немцы, захватив город, окружили и уничтожили пять советских армий и огромное количество боевого снаряжения. Ради того, чтобы сковать силы вермахта на северо-западе, верховный главнокомандующий обрек жителей Ленинграда на мучительную 872-дневную блокаду, во время которой погибли 700 тыс. человек. Выступая в честь 24-й годовщины Октября, Сталин умышленно завысил в семь раз цифры немецких потерь, а советских – во столько же занизил. При этом он заверял, что через «несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик» Германия потерпит крах. А ведь только в плен к немцам в начале войны попало 4 млн наших солдат, состав армии пришлось почти целиком обновлять и предстояло еще три с половиной года кровопролитных боев.

Наступление вермахта на Москву было сорвано упорным сопротивлением и контрнаступлением наших войск, потерявших при этом 1,3 млн человек. Вместе со всеми я воспрянул духом, ободренный обещанием Сталина: «Будет и на нашей улице праздник». Но вслед за тем, в 1942 г., он вновь грубо просчитался, не разгадав стратегических замыслов противника. Поражения Красной армии под Ржевом, Воронежем, Харьковом, в Крыму позволили немцам подойти к Сталинграду и Северному Кавказу. Мой отец, солдат-фронтовик, рассказывал о сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!»), обязавшем заградотряды «в случае паники и беспорядочного отхода расстреливать на месте паникеров и трусов». Причем отец не помнил, чтобы бойцы шли в атаку с криками «За Сталина!». Гитлеровские полчища героическими усилиями советских воинов были остановлены у стен Сталинграда, затем окружены и уничтожены.

С ликованием встречал я наши последующие победы, которые в школе заучивал как «десять сталинских ударов». Откуда было мне знать, во что обходился нам каждый из них? Киев по требованию Сталина вопреки здравому смыслу был взят нашими войсками штурмом к 7 ноября 1943 г. ценой жизни 317 тыс. наших солдат. А в битве за Берлин, ставшей делом политической амбиции «великого полководца» в игре на опережение союзников, мы потеряли 350 тыс. воинов. Сталин безжалостно пожертвовал молоху войны 27 млн советских граждан, включая 8,8 млн военнослужащих. Эта страшные цифры стали мне известны лишь спустя десятки лет. Но уже тогда я стал задумываться о характере войны, цене победы и роли в ней Сталина.

С восхищением смотрел я документальный фильм о параде Победы, но меня смутило, что принимал его маршал Жуков, а не генералиссимус Сталин. Беседуя об этом с другом, я посчитал, что вождь из скромности отказался от почетной роли ради своего любимца. «А может быть, Сталину просто стыдно за наши огромные потери?» – предположил мой собеседник, но я отверг эту ересь. Однако сталинский тост на приеме в Кремле в честь командующих войсками покоробил меня, особенно его заявление, что русский народ – наиболее выдающаяся нация и руководящая сила среди всех народов нашей страны. Читая эту бестактную здравицу, я размышлял: «А разве другие народы не являются выдающимися? Разве они меньше верили правительству и не жертвовали всем ради победы?» Со временем я понял: популистское заигрывание с «титульной нацией», которая покорно терпела тиранию Сталина, было поворотом от болтовни насчет дружбы народов к великорусскому шовинизму, оборотной стороной которого стал государственный антисемитизм.

Именно в тот период начала открыто проявляться враждебность к «жидам» среди населения, а в Киеве дошло до еврейского погрома. Агрессивность антисемитов, как правило, не пресекалась и косвенно поощрялась властями. Хрущев с ведома Сталина чинил евреям, приезжавшим из эвакуации, всяческие преграды в их стремлении вернуть свои довоенные квартиры, имущество, получить прописку и работу. Письма жертв произвола в ЦК партии и лично Сталину не находили поддержки, более того, авторы одного из них были репрессированы. До войны Сталин публично осуждал антисемитизм, но мы не ведали о начавшейся уже тогда «этнической чистке» партгосаппарата по его указанию. В послевоенные годы борьба с «еврейским засильем» в учреждениях и на предприятиях происходила на моих глазах. И я на себе почувствовал эту дискриминацию, когда с золотой медалью не смог поступить ни на факультет международных отношений Киевского университета, ни на юрфак. Только на философском у меня взяли документы лишь потому, что там был недобор абитуриентов. А после окончания КГУ с «красным» дипломом я не был принят в аспирантуру, несмотря на рекомендацию кафедры.

Народ-победитель ждал от «вдохновителя и организатора всех наших побед» существенного повышения благосостояния и демократизации общества. А получил хроническую материальную нужду, ужесточение цензуры и бессилие перед произволом госчиновников и партбюрократов. Зато наша армия имела атомное оружие и оставалась самой большой в мире, возводились «великие стройки коммунизма» и осуществлялись грандиозные «сталинские планы преобразования природы». А мы все еще продолжали верить в преимущества социализма и грядущую победу коммунизма. И причины социальных пороков усматривали в неблаговидных действиях отдельных местных руководителей, о которых Сталин почему-то не знал.

Хотя ореол «спасителя отечества» и «отца народов» постепенно тускнел, он все еще доминировал в наших умах. Когда я в компании соучеников встречал новый, 1947 год, один из нас произнес тост «за товарища Сталина», и мы стоя гаркнули «ура». Именно в тот период культ его личности достиг своего апогея. В печати и на радио, в произведениях литературы и искусства Сталина возвеличивали до абсурда. На съездах и собраниях одно лишь упоминание его имени вызывало бурные овации, а он снисходительно поощрял безудержное славословие в свой адрес. Всюду возводились его гигантские статуи, отношение множества людей к нему превратилось в идолопоклонство. «Корифея науки» славили как «гениального творца» трудов по истории компартии, проблемам политэкономии и языкознания, а кибернетику, генетику, лингвистику Марра объявили «буржуазными лженауками».

В атмосфере разжигания «холодной войны» параноидальная боязнь инакомыслия советских граждан побуждала Сталина усиливать преследование свободы творчества и личных контактов с «растленным» Западом. Я с возрастающей тревогой воспринимал идеологические гонения на Зощенко, Ахматову и редакторов, осмелившихся публиковать их «безыдейные», «аполитичные» произведения, преследования литераторов, режиссеров, композиторов, историков за «антипатриотизм» и «преклонение перед Западом». Велась яростная борьба за утверждение «отечественных приоритетов» и разоблачение буржуазной культуры и образа жизни.

Особенно опасным было нарастание в этих репрессиях юдофобских тенденций. Явно антисемитский характер носила борьба против «космополитов», чьи псевдонимы сопровождались публичной расшифровкой «одиозных» фамилий. Из Киевского университета изгнали почти всех преподавателей-евреев. Группу студентов на моем факультете обвинили в буржуазном национализме и сионизме, их арестовали только за то, что они интересовались историей и культурой еврейского народа. Я сам едва не попал под жернова агитпроповской машины, заявив на семинаре, что в поэзии Пушкина имелся байронический цикл. Мне тут же приклеили ярлык клеветника на великого русского поэта, пригрозив исключением из комсомола и университета, но, к счастью, дело ограничилось строгим выговором.

Кульминацией партийно-государственного антисемитизма явилось зверское убийство Михоэлса и полный разгром ЕАК, ликвидация учреждений еврейской культуры и массовые репрессии против их деятелей, вплоть до расстрелов, наконец, дело «убийц в белых халатах». И тогда мне стало ясно: главным заказчиком всех этих преступлений мог быть один человек – Сталин.

Окончательно протрезвел я, ознакомившись с докладом Хрущева на XX съезде КПСС «О культе личности Сталина и его последствиях». В последующие годы все более полная информация о злодеяниях тирана, правившего в стране на протяжении тридцати лет, укрепила во мне убеждение, что он явился крупнейшим преступником в истории человечества. В свое время тело Сталина убрали из Мавзолея и захоронили у Кремлевской стены, но в сердцах миллионов по-прежнему хранится его «светлый образ». Я готов понять тех, кто по инерции продолжает безрассудно преклоняться перед Сталиным, но никак не могу оправдать его многочисленных апологетов с учеными степенями и званиями. Очень хочется верить, что придет время, когда народ перестанет возвышать до небес тех, кому вручает судьбы отечества. И заповедь Торы – «Не сотвори себе кумира!» – будет твердо соблюдаться всеми здравомыслящими людьми^[288].

Давид Шимановский

Личный архив Сталина. Засекречен или ликвидирован? Факты и гипотезы

Круговая порука, о которой Сталин всегда заботился, фиксировалась в основном в документах. Создавшаяся после смерти Сталина политическая ситуация, вместе с борьбой за власть между его преемниками, способствовала тому, что никто из них не хотел, чтобы личные документы Сталина и его архив стали такими же объектами «религиозного» почитания, которого был удостоен архив Ленина. Вслед за архивом Сталина был частично ликвидирован и архив Берии, вместе с ним самим. Новые лидеры Советского Союза постарались обеспечить себе историческое алиби.

Открытие ранее секретных партийных и государственных архивов, начавшееся в 1989 г. и стремительно ускорившееся после распада СССР, привело к их изучению и систематизации не только отечественными, но и зарубежными историками. Вспышка международного интереса к этим архивам определялась не одним лишь переносом их из закрытых в открытые фонды, но и их политической актуальностью, надеждой найти при их изучении объяснение событий, которые еще живы в памяти современного поколения. Несколько британских и американских университетов и библиотек приняли активное участие в разборе и систематизации этих архивов, их микрофильмировании и в создании описей документов. В течение нескольких лет этой работы созданы специализированные фонды по наиболее важным событиям и персоналиям, и стали доступными для исследователей протоколы всех заседаний Политбюро с 1919 до 1940 г. Были рассекречены и систематизированы архивы НКВД – МВД и некоторых других наркоматов и министерств. Эта работа, которая будет, очевидно, продолжаться еще много лет, привела к выделению материалов в самостоятельные архивные собрания и фонды документов о деятельности многих ключевых фигур Октябрьской революции и Советского государства: Л. Д. Троцкого, Г. К. Орджоникидзе, М. И. Калинина, С. М. Кирова, А. А. Жданова и многих других.

В форме микрофильмов, которые могут купить библиотеки и отдельные исследователи, доступны в настоящее время архивные фонды и тех выдающихся деятелей российской истории, которые не входили в большевистскую партию: Ю. О. Мартова, П. Б. Аксельрода, Веры Засулич, Г. В. Плеханова и др.

Формируются архивные фонды и жертв сталинского террора, причем не только политиков и военных, но и деятелей культуры, науки и литературы. Большая часть таких архивных собраний возникает не как результат разборки секретных «досье» работниками самих архивов, а целенаправленно формируется заинтересованными исследователями и авторами биографий. Вокруг вновь собранных архивных фондов отдельных выдающихся людей создаются небольшие музеи-библиотеки (музей П. Л. Капицы, музей А. Д. Сахарова, музей Михаила Булгакова, музей Н. И. Вавилова и других). Происходит, по существу, переосмысливание нашей национальной истории, которая в прошлом была не просто искажена, а тотально фальсифицирована. Этому способствует и отмена цензуры.

К сожалению, эта реставрация отечественной истории не может быть полной по той простой причине, что важнейшая часть архивов и документов многих выдающихся людей, прежде всего из числа репрессированных, была уничтожена. Аресты любого политика, писателя или ученого сопровождались конфискациями их личных архивов.

По окончании следствия большая часть документов, не включенная в следственное дело, не возвращалась родственникам, а подвергалась уничтожению на основании правила, предусмотренного статьей 69 УПК РСФСР. Уничтожение документов происходило обычно путем их сожжения. Горели романы, рукописи книг, дневники, альбомы фотографий, письма и уже изданные книги с пометками на полях. По делу академика Николая Ивановича Вавилова лейтенант государственной безопасности Л. Кошелев и его начальник старший лейтенант Л. Хват сожгли 90 записных книжек и блокнотов, в которых он записывал наблюдения и детали своих ботанико-географических путешествий для сбора культурных растений со всего мира, карты распространения разных растений и несколько рукописей ненапечатанных книг.

Пошли в огонь и многие другие материалы Вавилова, которые следователи НКВД признали «не имеющими ценности». Имелось в виду безусловное отсутствие их ценности для обвинений. Парадоксальным в этой практике уничтожения документов истории является то, что ее жертвой оказался в итоге и сам Сталин.

С 1934 по 1953 г. Сталин большую часть времени жил и работал в своей загородной резиденции в Кунцеве, недалеко от Москвы, которую было принято называть «ближней» дачей. Построенная по специальному проекту, эта дача Сталина имела около двадцати комнат, оранжерей, солярий и множество вспомогательных помещений для охраны и обслуживающего персонала. Сюда, на дачу, Сталин перенес и большую часть своей библиотеки. В кремлевском кабинете Сталин начинал свой рабочий день вечером с просмотра официальных бумаг, а затем в течение нескольких часов беседовал с вызванными им людьми, проводил совещания и обсуждал различные проблемы с членами Политбюро. На даче Сталин проводил более конфиденциальные встречи, прочитывал ту часть почты, которую считал важной, писал тексты писем, статей и выступлений. На ночном столике-полке у него всегда было несколько книг, которые, страдая бессонницей, он читал или просто просматривал уже поздно ночью, делая при этом многочисленные пометки на полях.

На даче у Сталина был рабочий кабинет, но он также работал и в других комнатах, даже в столовой, используя их и для более длительных бесед. В одной из таких комнат, которую иногда называли «малая библиотека», Сталин принимал в 1951 г. Д. Т. Шепилова, тогдашнего редактора «Правды», для обсуждения вопроса о создании учебника по экономике социализма. Сталин в тот период много писал на эту тему, но это были в основном критические заметки, рецензии и статьи. Он понимал, что создать учебник он сам не может, и решил поручить это им же выбранному коллективу авторов, в число которых он включил и Шепилова.

Их беседа продолжалась около трех часов. В ходе беседы, пишет в своих воспоминаниях Шепилов: «Сталин вдруг спросил меня: “Когда вы пишете свои статьи, научные работы, вы пользуетесь стенографисткой?” Я ответил отрицательно. “А почему?” – спросил Сталин. Я объяснил это необходимостью часто исправлять текст по ходу работы. Сталин: “Я тоже никогда не пользуюсь стенографисткой. Не могу работать, когда она тут торчит”»^[289].

Это было действительно так. Сталин всегда писал сам, писал очень грамотно, четким ясным почерком. Однако судьба всех его рукописей и заметок, находившихся в рабочих комнатах «ближней» дачи, остается неизвестной и до настоящего времени.

В воспоминаниях дочери Сталина Светланы «Двадцать писем к другу», которые она писала в 1963 г., приведен эпизод, который даже она не могла тогда понять и оценить как следует:

«Дом в Кунцево пережил после смерти отца странные события. На второй день после смерти его хозяина – еще не было похорон – по распоряжению Берии созвали всю прислугу и охрану, весь штат обслуживавших дачу и объявили им, что вещи должны быть немедленно вывезены отсюда (неизвестно куда), а все должны покинуть это помещение»^[290].

Спорить с Берией было невозможно. Совершенно растерянные, ничего не понимавшие люди со слезами собирали вещи, книги, посуду, мебель грузили на грузовики – все куда-то увозилось, на какие-то склады…

Потом, когда «пал» сам Берия, стали восстанавливать резиденцию. Свезли обратно вещи. Пригласили бывших комендантов, подавальщиц – они помогли снова расставить все по своим местам и вернуть дому прежний вид. Готовились открыть здесь музей, наподобие ленинских Горок. Но затем последовал XX съезд партии, после которого, конечно, идея музея не могла прийти кому-либо в голову.

Светлана не знала, что возвратившиеся в Кунцево рабочие письменные столы Сталина, разнообразные бюро (Сталин часто любил писать стоя), шкафы и другая мебель были освобождены от всех бумаг. Библиотека Сталина частично сохранилась, рукопись, письма и другие документы исчезли.

Дмитрий Волкогонов в биографии Сталина, изданной в 1989 г., первым высказал предположение о том, что именно Берия уничтожил бумаги, хранившиеся в сейфе Сталина в Кремле 2 и 3 марта 1953 г., когда Сталин был еще жив, но врачи уже видели, что выздоровление невозможно. По утверждению Волкогонова, «Берия умчался на несколько часов в Кремль, оставив политическое руководство у смертного одра вождя… Его срочный выезд в Кремль был связан, возможно, со стремлением изъять из сталинского сейфа документы диктатора, где могли быть (чего боялся Берия) распоряжения, касающиеся его… Сталин мог, вероятно, оставить завещание, и в то время, когда его авторитет был безграничным, едва ли нашлись бы силы, которые оспорили последнюю волю умершего».

Через несколько лет в процессе работы над новой, краткой биографией Сталина и в результате знакомства с документами АПРФ, Волкогонов несколько изменил эту версию. Поскольку при подготовке на вечер 5 марта 1953 г. Пленума ЦК КПСС Бюро Президиума ЦК выносило предложение о том, чтобы поручить Маленкову, Берии и Хрущеву «приведение бумаг Сталина в должный порядок» (что означало официальную партийную санкцию на знакомство с архивом Сталина), Берия решил сделать это сам днем 5 марта, раньше, чем Маленков и Хрущев смогли бы приехать в кабинет Сталина вместе с ним.

«Берия вновь уехал в Кремль. Теперь у него была возможность спокойно проверить личные сейфы Сталина. “Приводить их в должный порядок”. Без Хрущева и Маленкова. У государственного палача могло быть подозрение о существовании завещания Сталина, он как-то однажды дал понять, что надо бы “для будущего кое-что написать! А при охлаждении “старика” к нему он не мог ждать от последней воли вождя ничего хорошего… Да и вообще, у Сталина была старая толстая тетрадь в темном переплете, в которую он порой что-то записывал… Может, и о нем? Я писал в книге о Сталине, что диктатор, видимо, подумывал составить завещание соратникам».

Берия был достаточно опытным политиком и понимал, что «престолонаследие» никто не будет связывать с изучением какой-то «толстой тетради» Сталина. По существу, Бюро Президиума ЦК КПСС разработало 4 марта 1953 г. детальные предложения для созванного на вечер 5 марта совместного заседания ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Это заседание было объяснено тем, что Сталин, по заключению врачей, недееспособен и необходимо принять срочные меры по обеспечению руководства страной.

Заседание началось 5 марта 1953 г. в 20 часов. Сталин был еще жив, но министр здравоохранения СССР Третьяков доложил первым, что состояние больного признано безнадежным. Председательствовал на заседании Хрущев. Он не намеревался проводить какие-либо обсуждения, а лишь утвердить вынесенные предложения Бюро Президиума, которые состояли в том, что власть сосредоточивалась в руках Маленкова, возглавившего правительство, Берии, взявшего под свой контроль МВД и МГБ, и Хрущева, ставшего главой Секретариата ЦК КПСС. Председателем Президиума Верховного Совета СССР стал Ворошилов. Другие старые соратники Сталина – Молотов, Каганович и Булганин – получили посты первых заместителей Председателя Совета Министров. Заседание продолжалось всего сорок минут и за это время приняло семнадцать важных решений. В самом конце заседания Маленков сообщил, что «Бюро Президиума ЦК поручило тт. Маленкову, Берия и Хрущеву принять меры к тому, чтобы документы и бумаги товарища Сталина, как действующие, так и архивные, были приведены в должный порядок»^[291].

После принятия этого решения Маленков, Берия и Хрущев получили законный партийно-государственный мандат для ознакомления со всеми бумагами и документами Сталина и с его личным архивом. Они могли открывать сейфы Сталина (сколько их было на различных дачах, остается неизвестным) и делать с его бумагами все, что они хотели. Выражение о приведении бумаг и архивов «в должный порядок» настолько неопределенно, что оно, безусловно, скрывало разрешение ликвидации тех бумаг, которые, по мнению партийного руководства, не было необходимости доводить до сведения потомков.

7 марта 1953 г. неизвестная «спецгруппа» МВД вывезла с дачи Сталина в Кунцеве всю мебель. Но помимо бумаг и документов в ящиках столов и в шкафах у Сталина всегда было много пакетов с деньгами. Деньги Сталин не считал нужным хранить в сейфах, они ему не были нужны. За каждую из десяти официальных должностей Сталина (Председатель Совета Министров СССР, Секретарь ЦК КПСС, член Политбюро, депутат Верховного Совета СССР и РСФСР, депутат Моссовета, член Президиума Верховного Совета ССР, Верховный главнокомандующий, член ЦК КПСС, а до 1947 г. еще и министр обороны) полагалась зарплата. Эти оклады, как было принято тогда в СССР, платили наличными деньгами два раза в месяц. Наличные деньги Сталину не были нужны, и он откладывал регулярно приносимые ему конверты с банкнотами, даже не раскрывая, в различные столы и шкафы. При случае он одаривал большими суммами денег свою дочь Светлану и других родственников, которые иногда навещали его на даче, а также отправлял деньги жене погибшего в плену старшего сына Якова, жившей с дочкой, родившейся в 1938 г., первой внучкой Сталина. Рассказывают о случаях денежных подарков Сталина друзьям детства, жившим в Грузии. Все эти пакеты с деньгами, на которые даже по советским законам того времени существовали наследники, исчезли вместе с бумагами. О судьбе кремлевских бумаг и архива Сталина в сейфах существуют лишь косвенные сведения.

Активное участие Маленкова, Берии и Хрущева в репрессиях, часто по собственной инициативе и в связи с собственной борьбой за власть, было, безусловно, широко отражено во многих документах архива НКВД – МВД, секретных архивах Политбюро, в архивах украинского Политбюро и во многих закрытых областных архивах. Но все эти архивы не могли серьезно беспокоить соратников Сталина, так как никто не предлагал их рассекречивать. Их судьба не была срочным делом, привязанным к смерти Сталина. Сверхгорячей проблемой в начале марта 1953 г. была только судьба личного архива Сталина. Полная безнаказанность решений о возможной ликвидации хотя бы части личного архива Сталина обеспечивалась тем, что к этому времени ни одна из ветвей власти, и прежде всего Генпрокуратура, МГБ, МВД и Министерство обороны, не была заинтересована в предании огласке и изучении тех документов, которые могли в нем находиться.

Лишь широкие народные массы, загипнотизированные культом личности Сталина, были уверены, что дело Сталина должно развиваться согласно каким-то им самим созданным предначертаниям, что Сталин оставил какие-то «заветы» или «политическое завещание». Решение о добавлении отдела Сталина Институту Маркса – Энгельса – Ленина было принято именно с учетом этих настроений.

После окончания войны, и особенно в 1946–1947 гг., возник не очень широко известный конфликт Сталина с высшим генералитетом, который чаще всего объясняют ревностью Сталина, желавшего присвоить себе все лавры военных побед и бессмертную славу «величайшего полководца». При этом главное внимание обращают на то, что маршал Г. К. Жуков, назначенный после возвращения из Германии в апреле 1946 г. на пост Главнокомандующего сухопутными войсками СССР, был в 1947 г. переведен командовать Одесским военным округом. Большое недовольство среди маршалов и генералов вызвало назначение на пост министра обороны СССР Н. А. Булганина, человека гражданского, работавшего в основном на партийных и советских постах. В предвоенный период, в 1938–1940 гг., Булганин работал председателем правления Госбанка СССР. Уважением военных Булганин никогда не пользовался.

Однако конфликт Сталина с генералитетом, а не только с Жуковым освещался неверно. Несколько прославленных маршалов и генералов пострадали значительно сильнее Жукова. Любимец Сталина, Главный маршал авиации А. Е. Голованов, был в 1947 г. уволен из армии и получил небольшой пост в аэропорту Внуково. Командующий кавалерийско-танковым корпусом генерал-лейтенант Владимир Крюков, отличившийся в наступлениях последней фазы войны в Польше и в Германии, был в 1946 г. арестован и осужден на 25 лет лишения свободы вместе со своей женой, известной всей стране певицей и народной артисткой Руслановой. Никто тогда не знал, почему знаменитая певица оказалась в ГУЛАГе. Список генералов и маршалов, отправленных в различные военные округа на более скромные должности, можно было бы продолжить.

Этот конфликт был связан не столько с ревностью Сталина при разделе военной славы, сколько с генеральскими увлечениями по вывозу в личную собственность трофейного имущества из Германии, главным образом картин известных мастеров и других ценностей, которые не сдавались в Государственное хранение (Гохран), а присваивались в личную собственность. Маршал Голованов вывез из Германии по частям весь загородный дом-виллу Геббельса, причем это было сделано с помощью находящейся под его командованием авиации дальнего действия. Генерал В. В. Крюков и его жена Русланова вывезли из Германии 132 подлинных живописных полотна и огромное количество других ценностей^[292]. Маршал Жуков, бывший в 1945–1946 гг. командующим всеми советскими оккупационными войсками в Германии, также не оказался иммунитетно устойчивым к общему увлечению вывозом в собственность немецких трофеев.

Агенты МГБ, осуществившие по личному распоряжению Сталина тайный обыск квартиры и дачи Жукова, обнаружили там не только склад трофейных ковров, мехов, золотых часов и прочей «мелочи», но и «55 ценных картин классической живописи в художественных рамках», часть которых, как было определено, была «вывезена из Потсдамского и других дворцов и домов Германии». Копия доклада об этом обыске, представленного в январе 1948 г. Сталину министром МГБ Виктором Абакумовым, была обнаружена в архивах КГБ историком Павлом Кнышевским, изучавшим проблему германских репараций и трофеев. Находки такого рода продолжались еще много лет после смерти Сталина^[293].

В 1945 г. генерал Иван Серов, начальник контрразведки «Смерш», отвечал в Германии и за судьбу трофейного имущества. Серов был «человеком Хрущева», а не Берии. С 1938 г. и до начала войны Серов был начальником НКВД Украины. В 1954 г. Хрущев назначил И. А. Серова председателем вновь созданного КГБ.

В 1958 г. было обнаружено, что исчезнувшая среди трофейного имущества корона бельгийской королевы была присвоена в 1945 г. Серовым вместе со многими другими ценностями. Обыск на квартире Серова производился с санкции Генерального прокурора. После этого Серов был переведен с должности председателя КГБ на должность начальника Главного разведывательного управления (ГРУ). Нет сомнений в том, что не только армейские генералы, но и генералы НКВД и «Смерш» увлекались трофейным бесплатным «импортом». Вывозить и высылать посылки с разного рода вещами из оккупированной Германии не запрещалось даже солдатам и младшим офицерам. На этот счет имелись определенные тайные инструкции. Но для генералов не было правил. Поэтому для Сталина, который украшал стены комнат на даче в Кунцеве фотографиями-репродукциями картин, которые он вырезал из журнала «Огонек», этот трофейный грабеж был неожиданным. Он распространился и на партийно-государственную элиту. Немалое число партийных и государственных чиновников заменяли в своих квартирах и дачах казенную мебель на роскошные немецкие гарнитуры. Серьезно наказывались лишь крайние проявления этого грабежа. В умеренных размерах он прощался. Картины известных мастеров, безусловно, приходилось сдавать в разные секретные фонды галерей. В еще большем масштабе германское имущество конфисковывалось без всяких регистраций в резервы государственной казны, и это делалось с согласия Сталина.

В личном архиве Сталина находилась также его многолетняя переписка со своими ближайшими соратниками. Характерный стиль руководства и Ленина, и Сталина состоял отчасти в написании большого числа писем и записок-инструкций. Такие записки писались от руки в одном экземпляре и отправлялись адресату с фельдъегерем, а часто с двумя, для полной безопасности.

Фельдъегерская служба была создана еще в Чрезвычайной комиссии, расширена в ГПУ и в НКВД, где был создан особый фельдъегерский отдел. Среди всех публикаций о Сталине в последние десять лет наиболее ценной для любого биографа Сталина является книга «Письма И. В. Сталина В. М. Молотову», изданная в 1995 г. Это аннотированный сборник писем Сталина Молотову, написанных в 1925–1936 гг., в те осенние месяцы, когда Сталин уезжал на юг отдыхать и лечиться водами, оставляя в Москве Молотова для руководства Политбюро. Эти письма, написанные рукой Сталина, хранились Молотовым в домашнем сейфе.

В декабре 1969 г., когда Молотову было уже 79 лет, он сам сдал в Центральный партийный архив оригиналы этих писем. Тогда, в связи с 90-летием со дня рождения Сталина, по инициативе Михаила Суслова готовилась частичная реабилитация Сталина и серия статей о нем в центральной прессе. Молотов полагал, что некоторые отрывки из этих писем могут быть опубликованы. Но полной реабилитации не произошло, и письма Сталина Молотову, неизвестные исследователям, пролежали в секретных архивах еще 25 лет. Их сдали в «Особую папку», откуда они перешли в 1992 г. в РЦХИДНИ. Высказанное составителями сборника предположение о том, что Молотов сдал в партийный архив лишь письма Сталина до 1936 г., потому что он не сохранил писем 1937-го, 1938-го и последующих лет, в которых были отражены события террора, необоснованно. Сталин с начала 1937-го и до осени 1946 г. работал без отпусков, и поэтому ему просто не было необходимости общаться с Молотовым таким путем. По характеру писем видно, что многие из них являются ответами Сталина на письма самого Молотова, информировавшего его о партийно-государственных событиях в Москве, которые не отражались в прессе. Некоторые письма Сталина написаны Молотову, когда тот был в отпуске, а Сталин в Москве.

В одном из таких писем Сталин даже шутил: «Молотоштейцу привет! Какого черта забрался в берлогу, как медведь, и молчишь? Как у тебя там, хорошо ли, плохо ли? Пиши…»

Изданный сборник, который его составители считают «уникальной и первой не косвенной, а прямой, оригинальной коллекцией, первоисточников… о характере и механизме партийно-государственного руководства страной в 20-30-е гг. и о личности самого Сталина, был бы, безусловно, намного более ценным, если бы в нем переписка была двухсторонней, а не односторонней. Письма Молотова Сталину можно было бы найти в личном архиве самого Сталина. Но их никто никогда не находил. Они были уничтожены. Маловероятно, что Сталин сам уничтожал письма соратников, которые он получал по фельдъегерской связи.

К настоящему времени в архивах других партийных лидеров – Калинина, Орджоникидзе, Кирова, Микояна, Куйбышева, Кагановича, Ворошилова – также были найдены письма Сталина, а также письма, которые члены Политбюро писали друг другу. В архиве Орджоникидзе найдены три письма, которые он отправил Сталину в 1930 и 1931 гг. Но это письма-рапорты. Два из них адресованы Сталину в Москву и С. В. Косиору в Харьков. Лишь одно письмо отправлено лично Сталину и написано рукой Орджоникидзе^[294]. Оно хранится в фонде Орджоникидзе в РЦХИДНИ.

Помимо фельдъегерской связи, которая использовалась лишь для секретной переписки, составлявшей часть партийной и государственной деятельности Сталина, на его имя за тридцать лет поступили и обычной почтой или через экспедицию ЦК ВКП(б) миллионы писем. В ЦК ВКП(б) был специальный отдел, в котором инструкторы ЦК вели предварительную сортировку и анализ писем и принимали по ним решения. Письма пересылались в разные инстанции: в местные органы власти и т. д., и иногда по ним давался общий ответ. Существовал огромный поток писем Сталину от родственников арестованных и от самих арестованных с жалобами на необоснованность обвинений и с просьбами о пересмотре дел. Такие письма до Сталина, конечно, не доходили и в большинстве случаев оставались даже без формальных ответов. Однако деловые письма с серьезными предложениями или от хорошо известных представителей советской интеллигенции часто попадали на стол Сталину. Изредка он отвечал на такие письма, в этих случаях его ответы могли публиковаться в печати. Чаще он давал ответ по телефону. Иногда приглашал авторов писем к себе в Кремль или на дачу для беседы. Хорошо известно, что Сталин читал письма Горького, Михаила Шолохова, Константина Федина, Ильи Эренбурга, Александра Фадеева и некоторых других известных советских писателей.

Несколько раз Сталину писал письма-протесты Михаил Булгаков, и эти письма, как можно судить по их результатам и даже телефонному звонку Сталина писателю, также попадали ему на стол. Сталин получал и читал письма от известных кинорежиссеров, тем более что он внимательно следил и за их работой. Евгений Громов, изучивший взаимоотношения Сталина с деятелями искусства, пишет, что в 30-е гг. «письма творческих деятелей, даже не самых видных, клались Сталину в то время на письменный стол без промедления. В военные и послевоенные годы ситуация существенно изменится. Сталин подобными письмами теперь интересуется меньше, они зачастую оседают в аппарате^[295]. В 1945–1951 гг., когда резко возросла роль науки в развитии новых отраслей военной технологии, Сталин чаще, чем раньше, читал письма ученых.

Регулярно писал письма Сталину академик Петр Леонидович Капица. В период с 1937 по 1950 г. Капица отправил Сталину 42 подробных письма, часть из которых вошла в изданную в 1989 г. книгу П. Л. Капицы «Письма о науке». Но все эти письма были опубликованы по копиям, сохранившимся в личном архиве Капицы. Ни в одном другом архиве, в котором есть фонды Сталина, не было найдено ни одного оригинала писем Капицы, хотя известно, что Сталин их получал и читал. Один раз Сталин ответил и подтвердил, что получал письма Капицы, и это же в 1949 г. подтвердил Маленков в телефонном разговоре с Капицей. Был обнаружен оригинал лишь одного письма Капицы Сталину от 28 апреля 1938 г., но не в архиве Сталина, а в архиве НКВД.Письмо Капицы начиналось словами: «Сегодня утром арестовали сотрудника института Л. Д. Ландау. Несмотря на свои 29 лет, он вместе с Фоком – самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе»^[296]. Сталин передал это письмо Капицы в НКВД без резолюции, но, по-видимому, с устной рекомендацией «разобраться как следует». Ландау в конечном итоге освободили, но без реабилитации, а просто в форме «выдачи на поруки профессору Капице». Ландау к этому времени уже быстро «признался» в своих несуществующих «преступлениях», и НКВД также нужно было как-то сохранить свое лицо.

Большинство писем работников искусства и ученых Сталину, которые он получал и читал, сохранились и иногда воспроизводились на основании копий, хранившихся у их авторов. Некоторые были найдены в архиве Политбюро с резолюцией Сталина «Ознакомить членов ПБ». Эти резолюции относились к Поскребышеву, готовившему повестки заседаний Политбюро. Если письмо обсуждалось на Политбюро, то оно уходило в архив Политбюро.

В 30-е гг. Сталин читал немалое число писем-доносов, делал в них пометки и резолюции об ознакомлении членов Политбюро. Несколько таких писем-доносов на академика Николая Вавилова были обнаружены в архиве Политбюро, переданном впоследствии в АПРФ. Это были письма 30-х гг., но решений об аресте Вавилова тогда не последовало. Доносы на академика Вавилова посылались и в НКВД, Ежову, а затем и Берии.

Весьма маловероятно, что Сталин мог уничтожить те или иные письма, которые проходили через его личную канцелярию. У главы партии и государства не могло быть стихийности в судьбе входящих и исходящих бумаг. На стол Сталина попадали письма и документы, которые проходили регистрацию в его личном секретариате. Если с резолюцией Сталина эти материалы отправлялись в то или иное ведомство или ставились на обсуждение Политбюро или Секретариата ЦК, то это передвижение также неизбежно регистрировалось. В тех случаях, когда материалы уже Сталину не были нужны, он сам ставил для Поскребышева резолюцию об отправке документа в тот или иной архив Министерства обороны, партархив, архив Политбюро, «Особую папку». Возможно, что некоторые документы уничтожались, но это могло касаться каких-то бумаг, связанных со «спецакциями», вроде подготовки убийства Троцкого.

Письма, например, академика Капицы по своему характеру не могли отправляться ни в какой архив, и не было никаких оснований для их ликвидации. Наряду с письмами Горького, Шолохова, Ромма, Фадеева и других выдающихся интеллектуалов СССР, эти письма, сохраняясь в личном архиве самого Сталина, создавали ему положительный имидж, если он задумывался, что будут говорить о нем историки в будущем. Нет сомнений в том, что Сталин заботился, чтобы о нем помнили грядущие поколения людей. Он уже при жизни поставил себя в ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным.

Сталин был человеком творческим, в том смысле, что он свои статьи или выступления писал сам, собственной рукой за письменным столом. Писал он не спеша, часто переделывал написанное. Рукописи его работ, безусловно, сохранялись в его сейфах или в письменном столе. Но большинства этих рукописей сейчас ни в одном архиве нет. Они куда-то исчезли.

Сохранились, как мы уже упоминали, журналы регистраций посетителей кремлевского кабинета Сталина. Эти журналы велись дежурными секретарями, сидевшими в приемной Сталина в Кремле. Это были технические секретари. Не было общего стиля ведения этих журналов.

Часто записи велись в школьных тетрадях, разными чернилами, разными почерками. Иногда перед фамилией стояло «тов», иногда просто «т.». Были ошибки в написании фамилий, и никогда не писались инициалы. Это говорит о том, что эта регистрация посетителей была формальностью и ей не придавали особо важного значения. Но регистрация поступающих на стол Сталину документов была намного более ответственным делом и находилась под контролем Особого сектора, возглавлявшегося Поскребышевым. Поток официальных бумаг к Сталину был очень широким, и, безусловно, лишь наиболее важные документы попадали к Сталину для личного рассмотрения. В такой же степени важным был и «отток» документов с резолюциями Сталина.

Каждый день к Сталину и от Сталина проходило через канцелярию главы государства намного больше бумаг, чем посетителей. Но списки регистрации тех документов, которые Сталин лично должен был прочитать или просмотреть, пока нигде не обнаружены. Опубликованные списки документов, поступавших, вернее, отправлявшихся Сталину из НКВД – МВД в 1944–1953 гг., были составлены по копиям и их регистрации, производившейся в аппарате НКВД – МВД. Неизвестно, какие из этих докладных действительно попадали на стол Сталину.

Сталин всегда готовился к различным заседаниям. Это касается не только Политбюро, но и Оргбюро, заседаний разных комиссий, комитетов (например, по Сталинским премиям и т. д.). Подготовительные записи по тому же типу, какие были обнаружены в АПРФ, «К заседанию бюро» для 1932–1934 гг., должны были бы существовать и для многих других заседаний. Стенограмм или протоколов таких заседаний, как правило, не велось. Записывались только решения.

Исключения составляли переговоры с иностранными официальными лицами и беседы с некоторыми иностранными писателями. В этих случаях соблюдались формальности, и переговоры и беседы стенографировались, причем, естественно, на двух языках. Но такие стенограммы Сталину не требовалось сохранять в собственном архиве. Они шли в архивы МИДа, Совнаркома, ЦК ВКП(б), Министерства обороны и др. Все стенограммы таких встреч сохранились и могут быть изучены историками. Это же относится и к дипломатической переписке Сталина.

Сталин уезжал в отпуск на наиболее длительные сроки в 1947–1951 гг. Осенью 1951 г. он уехал отдыхать во вновь выстроенный дачный комплекс на озере Рида и провел там шесть месяцев, до начала 1952 г. Следуя своему обычаю писать письма и записки во время отъездов из Москвы своим коллегам по Политбюро, Сталин, безусловно, отправлял письма и записки Маленкову, Берии, Хрущеву, Булганину, Кагановичу, Ворошилову, Швернику, может быть, и Суслову, возглавлявшему идеологический отдел ЦКВКП(б), министру МГБ С. Д. Игнатьеву и другим. Соответственно, и все эти соратники Сталина не могли оставлять этих писем без ответов. От переписки Сталина с соратниками в 30-е гг., во время не очень длинных сталинских отпусков, кое-что все же сохранилось. Переписка Сталина в послевоенные годы, когда он провел на юге в общей сложности почти пятнадцать месяцев, остается практически неизвестной.

Но даже очистка всех дач не прекратила поисков и ликвидаций бумаг Сталина. После смерти самих соратников Сталина в последующие годы их архивы также конфисковывались и частично уничтожались. Первым в этом ряду был Берия. Маленков, став после смерти Сталина Председателем Совета Министров СССР, затребовал вскоре из МВД для изучения папки с материалами «ленинградского дела» 1949–1950 гг., в организации которого он вместе с Берией принимал главное и наиболее активное участие. Берия, безусловно, передал Маленкову не все бумаги, оставив себе для ликвидации ту часть, которую он сам не хотел бы предавать гласности. Как выяснилось через несколько лет, когда в июле 1957 г. Маленков был исключен из состава Президиума ЦК КПСС, большая часть бумаг по «ленинградскому делу» была уничтожена.

Еще более радикально была произведена ликвидация личного архива Берии после его ареста в июне 1953 г. Дмитрий Волкогонов, собиравший при подготовке своих книг свидетельства бывших руководителей КГБ, сообщает:

«Когда был арестован Берия, Н. С. Хрущев распорядился “арестовать” его личный архив, где находилось множество документов, направленных Сталиным в НКВД. Комиссия, созданная по этому случаю, сочла за благо, не рассматривая, сжечь по акту, не читая, одиннадцать мешков документов (!), по всей видимости уникальных…»

Члены высшей партийной коллегии боялись, что в этих бумагах есть компрометирующие их материалы. Многие сталинские распоряжения и резолюции, адресованные Л. П. Берии, попавшие в костер комиссии, навсегда останутся тайной истории. Беседуя в апреле 1988 г. с А. Н. Шелепиным, бывшим шефом КГБ, Волкогонов выяснил, что очень большая чистка сталинского архива была проведена генералом армии И. А. Серовым по личному распоряжению Н. С. Хрущева. Генерал Серов был назначен в 1954 г. председателем вновь созданного КГБ, так как он пользовался полным доверием Хрущева. Они много лет работали вместе. Серов по поручению Хрущева занимался ликвидацией архивных материалов, в которых имелись данные об участии в репрессивных кампаниях самого Хрущева. Поскольку Серов и в Москве в 1936–1937 гг., и на Украине в 1938–1941 гг. был главным исполнителем этих кампаний, он, безусловно, провел достаточно полную ликвидацию всех компрометирующих архивов еще до XX съезда КПСС.

После смещения Хрущева с правительственных и партийных постов в октябре 1964 г. он также сдал или ликвидировал часть своего личного архива. Когда Хрущев, уже как пенсионер, решил оставить после себя воспоминания, он рассказывал по памяти о разных событиях, не имея перед собой документов. Устный рассказ записывался на диктофон.

Никакого фонда Хрущева из его личных бумаг не появилось и в 90-е гг., когда началось рассекречивание архивов. Но это не результат каких-то особых ликвидаций, а просто доказательство того известного в партийных кругах факта, что Хрущев обычно сам не писал никаких писем, статей или докладов. Он только диктовал. Стенографические тексты затем редактировались многочисленными помощниками. С точки зрения русского языка Хрущев был человеком малограмотным. Крестьянский сын из бедной семьи, Хрущев учился в сельской школе только около двух лет. Он мог читать, но грамотно писать был не в состоянии.

Рукописных документов после смерти Хрущева в 1971 г. просто не было.

Бериевская «микрореабилитация» и сразу после нее

Быстротечная тяжелая болезнь и смерть Сталина вызвали в душах евреев бурный всплеск сильных и противоречивых эмоций. Большая их часть – сохранившая (вопреки пережитым в предшествовавшее пятилетие гонениям, чисткам и страхам) пиетет перед диктатором и слепую веру в него – была искренно опечалена, а некоторые из них даже готовы были после ухода «гаранта порядка» впасть в панику, опасаясь вакханалии массовых погромов.

Рута Шац-Марьяш, дочь Макса Шаца-Анина (1885–1975), юриста-ученого, журналиста, члена Еврейского антифашистского комитета, арестованного вместе с женой в феврале 1953 г., так описала чувства, нахлынувшие на нее при известии о смерти Сталина: «Образ Сталина в моем представлении тогда полностью соответствовал тому, каким его создавала советская пропаганда: мудрый отец и учитель, защитник всех трудящихся, вождь всего прогрессивного человечества. Мелькнула страшная догадка: все это происки врагов – они арестовали моих родителей, убили Сталина, теперь всему конец! Впереди пропасть, бездна! Эти мысли не оставляли меня и потом, когда объявили о смерти вождя, когда по радио гремели траурные марши и люди плакали, ожидая с его смертью новых бед, новых потрясений. Это была массовая истерия, безумие… Воздух был пропитан всеобъемлющим ужасом, смертью. Я ждала: вот-вот придут и арестуют меня, была уверена, что это случится… Однако вскоре зловещая вакханалия была приостановлена, и в конце апреля родителей освободили. Нам объяснили тогда, что их арест был нелепой ошибкой, результатом вредительства, угнездившегося в органах МГБ» (Шац-Марьяш Р. Арест: фрагмент книги «Калейдоскоп моей памяти» // Мы здесь. № 238) (Мы здесь; www.NewsWe.com).

Да и еврейская интеллигенция, которая, пострадав в «черные годы» от Сталина, а потом, избавившись от него, испытала психологическое облегчение и даже радость, тоже не была свободна от страха за свою дальнейшую судьбу.

И такие опасения были далеко не беспочвенны. Запущенный ранее механизм антиеврейских кадровых чисток и репрессий продолжал функционировать и после смерти его «главного конструктора». 6 марта 1953 г. были арестованы критик-«космополит» И. Л. Альтман, театральный администратор И. В. Нежный, писатель И. А. Бахрах (А. Исбах). В тот же день вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении видного еврейского режиссера и актера С. М. Михоэлса, тайно убитого в 1948 г. по приказу Сталина, звания народного артиста СССР и ордена Ленина^[297]. Сила репрессивной инерции была столь велика, что следствие по многим открытым прежде МГБ делам «еврейских националистов» продолжалось в течение всего 1953 г. Более того, эти «дела» зачастую увенчивались обвинительными приговорами судов^[298].

Однако наряду с этим в верхнем эшелоне власти, охваченном тогда лихорадкой перераспределения властных полномочий, возникла и подспудно набирала силу противоположная тенденция: отмежевание «наследников» почившего вождя от его наиболее одиозных и скандальных репрессивных акций, и в первую очередь «дела врачей», вызвавшего громкий международный скандал.

Инициатором этой ревизии выступил Л. П. Берия, который, получив посты первого заместителя председателя Совета Министров СССР и министра внутренних дел СССР, уже 10 марта распорядился выпустить на свободу допрашивавшуюся по этому делу жену В. М. Молотова П. С. Жемчужину^[299]. (По приказу Сталина они были насильственно разведены.) Приостановив следствие по «делу врачей», Берия 13 марта приказал подвергнуть проверке законность его возбуждения и ведения^[300]. Получив формальные доказательства изначальной фальсификации этого дела, Берия 31 марта утвердил постановление о его закрытии. На следующий день он ходатайствовал перед новым председателем Совета Министров СССР и председателем Президиума ЦК КПСС Г. М. Маленковым «всех… арестованных врачей и членов их семей полностью реабилитировать и немедленно из-под стражи освободить». Основным виновником инспирирования и фальсификации «дела» был назван взятый 16 марта под стражу М. Д. Рюмин^[301].

3 апреля это предложение Берии и было утверждено Президиумом ЦК КПСС, а вечером того же дня содержавшиеся на Лубянке узники были отпущены по домам. Официально об этом объявили в «Сообщении Министерства внутренних дел СССР», опубликованном 4 апреля^[302].

А в вышедшем через два дня номере «Правды» Рюмин был уже всенародно заклеймен как главный злодей и организатор жестокой расправы над невинно пострадавшими кремлевскими медиками. В той же передовице сообщалось, что «презренными авантюристами типа Рюмина» «был оклеветан честный общественный деятель, народный артист СССР Михоэлс»^[303]. Однако указ Президиума Верховного Совета СССР от 30 апреля «О восстановлении Михоэлса С. М. в правах на орден Ленина и звании Народного артиста СССР» так и не был предан гласности, поскольку отменял «как неправильный» другой указ (уже нового руководства страны!) от 6 марта 1953 г, которым Михоэлс был лишен указанных звания и награды^[304].

Однако Берия, демонстрировавший бурную политическую активность, явно не рассчитал свои силы и возможности. Ряд предложенных им смелых проектов и идей по преобразованию государства и партии (в том числе и направленных на усиление роли этнонациональных кадров в управлении союзными и автономными республиками) были восприняты Маленковым, Н. С. Хрущевым и другими членами Президиума ЦК как заявка на личную диктатуру.

25 июня амбициозный министр внутренних дел представил Маленкову материалы допроса Рюмина, которые свидетельствовали о том, что действия того по подготовке «дела ЕАК», а также ряда других «липовых» дел, в том числе «Ленинградского» и «врачей», направлялись непосредственно бывшим министром госбезопасности СССР С. Д. Игнатьевым. Берия настаивал на аресте последнего, что, скорее всего, и было воспринято Маленковым, который покровительствовал Игнатьеву, как опосредованная угроза^[305].

На следующий день на заседании Президиума ЦК КПСС Берия был арестован. А 2–7 июля прошел пленум ЦК, вошедший в историю как партийный суд над Берией. С одной из наиболее резких речей на нем выступил другой ставленник Маленкова, секретарь ЦК Н. Н. Шаталин^[306], зарекомендовавший себя при Сталине бескомпромиссным борцом с еврейским буржуазным национализмом. Он обвинил Берию не больше не меньше в том, что тот своей реабилитацией «врачей-вредителей» произвел на общественность «тягостное впечатление». Неудачливому реформатору вменили в вину и другие прегрешения. 10 июля его спросили на допросе, почему он ратовал за воссоздание еврейского театра и возобновление выпуска еврейской газеты. На что он ответил, что готовил соответствующую записку в ЦК, и потом добавил не совсем внятно: «Мы по линии МВД были заинтересованы… мое отношение к этим вопросам было с позиции освещения настроения интеллигенции»^[307].

Публикация официального сообщения об аресте Берии вызвала в народе оживленную реакцию. Существуют данные о том, что власти, дабы доказать населению обоснованность этой политической акции, подспудно использовали и аргументы с элементами юдофобии. В те дни временный поверенный в делах Югославии В. Джурич телеграфировал в Белград, что один «партийный активист» объяснял смещение Берии тем, что тот после смерти Сталина «укреплял буржуазный национализм и сионизм». Югославский дипломат сообщал также в свой МИД, что, поскольку в обществе разоблачение фабрикации «дела врачей» «приписывается Берии, высказываются предположения о реабилитации Игнатьева и Рюмина и повторном аресте врачей». По поводу этих слухов Джурич отмечал: «Интересно, что об этом мы слышим во многих местах наряду с акцентированием внимания на том, что Берия – еврей»^[308].

23 декабря 1953 г. Берия был расстрелян по приговору специального судебного присутствия Верховного суда СССР. Его низвержением с властного Олимпа партбюрократия во главе с Хрущевым не только взяла эффектный реванш над органами госбезопасности, «дамокловым мечом» нависавшими над ней при Сталине, но и исподволь нанесла удар по позиции таких «государственников» в высшем советском руководстве, как Маленков и Молотов.

Так наряду с Рюминым Берия превратился в «козла отпущения», на которого наследники Сталина в Кремле вплоть до 1956 г. предпочитали списывать всю ответственность за кровавые акции режима, в том числе и против деятелей еврейской культуры. Вскоре этот тандем «мальчиков для битья» превратится в результате пропагандистской демонизации бывшего министра госбезопасности В. С. Абакумова (был арестован еще при Сталине) в «трехглавую гидру». Мифологема-«ужастик» о ней станет в руках Хрущева и Агитпропа важным инструментом манипуляции общественным мнением как внутри страны, так и за рубежом.

Политическое низвержение Берии сорвало и отсрочило подготовленную было им реабилитацию членов ЕАК, разгромленного в 1948–1949 гг. Впрочем, вся державшаяся на нем работа по восстановлению добрых имен пострадавших от сталинских репрессий тогда почти полностью заглохла.

Правда, в конце ноября 1953 г. был выпущен на свободу бывший руководящий работник Прокураторы СССР и популярный автор криминальных детективов Л. Р. Шейнин, арестованный за два года до этого как активный участник «сионистского заговора» в силовых органах. Однако этот гуманный акт был обусловлен не столько тем, что власти стремились, похерив абсурдное обвинение, восстановить справедливость, сколько тем, что хотели использовать этого многоопытного юриста («умную еврейскую башку») как свидетеля обвинения (готового на многое в благодарность за обретенную свободу^[309]) в интенсивно проводившихся следствиях по делам упомянутых Абакумова и Рюмина.

Однако новым своим сотрудничеством с сильными мира сего Шейнину не удалось восстановить в их глазах собственную репутацию, смыв с нее позорное пятно недавнего арестантского прошлого. Когда в феврале 1956 г. первый секретарь правления Союза советских писателей (ССП) А. А. Сурков представил популярного детективщика в связи с его пятидесятилетием к награждению орденом Трудового Красного Знамени, то ответом ЦК КПСС был отказ. За два с половиной года, прошедших после выхода Шейнина на свободу, все его попытки получить престижную должность (в редколлегиях газеты «Правда», журнала «Октябрь», в аппарате ССП) также оказались тщетными^[310].

Еще несколько лет ему пришлось существовать исключительно на литературные заработки, пока фортуна вновь не улыбнулась ему и он пробился в худсовет Министерства культуры СССР, а в 1960-х подвизался на постах главного редактора киностудии «Мосфильм» и руководителя отдела драматургии Союза писателей СССР.

Политические сложности реабилитации

Только весной 1954 г. Кремлем был дан новый импульс ревизии репрессивной политики Сталина. На сей раз роль локомотива в преодолении ее тяжких последствий взял на себя Хрущев, явно решивший использовать это в качестве инструмента реализации своих властных амбиций. 4 мая его старанием были созданы соответствующие рабочие органы – центральная и региональные комиссии по пересмотру дел осужденных за «контрреволюционные преступления»^[311]. Председателем центральной комиссии утвердили Р. А. Руденко (1907–1981) – давнего протеже Хрущева, который еще в 1944 г. выдвинул Руденко на пост прокурора Украинской ССР, а в 1953-м помог ему с назначением генеральным прокурором СССР.

Примечательно, что уже 30 апреля, то есть буквально за несколько дней до появления постановления Президиума ЦК о формировании реабилитационных комиссий, Верховный суд СССР по протесту Руденко реабилитировал Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, М. И. Родионова, П. С. Попкова и других главных фигурантов по «ленинградскому делу» – самому кровавому в послевоенный период. Резонансным разоблачением этого преступления сталинизма Хрущев нанесет вскоре разящий удар по главному своему конкуренту – председателю Совета Министров СССР Г. М. Маленкову. Однако для этого Хрущеву, являвшемуся с сентября 1953 г. первым секретарем ЦК КПСС, необходимо было предварительно обрести всю полноту партийной власти. В сентябре 1954 г. ему удалось добиться этого, отобрав у Маленкова полномочия председательствующего на заседаниях Президиума ЦК.

Всего через несколько месяцев после этого во всех СМИ было объявлено, что по приговору военного суда, прошедшего 14–19 декабря 1954 г. в ленинградском окружном Доме офицеров, расстреляны Абакумов и еще три участника «банды Берия», признанные главными виновными в фабрикации «ленинградского дела». А 31 января 1955 г. пленум ЦК КПСС, обвинивший Маленкова в «зависимости» от Берии и возложивший на него «моральную ответственность» за «позорное «ленинградское дело»», низложил его с поста председателя СМ СССР, констатировав отсутствие «у т. Маленкова деловых и политических качеств, необходимых для выполнения обязанностей главы Советского правительства». И хотя это была важная победа партийной бюрократии в советской номенклатуре над государственной, тем не менее она не была еще решающей, так как важные позиции в кремлевской власти продолжал сохранять В. М. Молотов, являвшийся тогда первым заместителем председателя СМ СССР и министром иностранных дел. Именно для того, чтобы не произошло дальнейшего усиления влияния этого наиболее авторитетного в народе «наследника Сталина», Хрущев не стал пока удалять «политически бесхребетного» Маленкова из Президиума ЦК^[312].

Инициировав кампанию по частичной дискредитации Маленкова и чистке партгосаппарата от его креатуры, Хрущев использовал весьма разнообразный набор средств. Не без инспирации его ставленника на посту председателя КГБ при Совете Министров СССР И. А. Серова в коридорах власти тогда разразился громкий скандал с разоблачением аморальных похождений министра культуры СССР Г. Ф. Александрова (весьма близкого к уже бывшему главе правительства). Основываясь на довольно грубо сработанном компромате^[313], Хрущев 10 марта 1955 г. провел через Президиум ЦК постановление «О недостойном поведении тт. Александрова Г. Ф., Еголина А. М. и др.»^[314], которое в виде так называемого закрытого письма ЦК стало предметом обсуждения (если не сказать смакования) всей многомиллионной партийной массы.

На этом фоне представляется показательным, что в борьбе против Маленкова и стоявших за ним аппаратчиков Хрущев не разыграл пропагандистскую «еврейскую карту», хотя, без сомнения, был осведомлен в том, что в широких кругах интеллигенции и чиновничества давно и упорно циркулировали слухи о том, что Маленков является чуть ли не лидером «антисемитской партии» в Кремле.

Однако советские массмедиа, сообщая о «справедливом возмездии», настигшем Абакумова и его подельников «за попрание норм социалистической законности», ни словом не обмолвились об их причастности к тайному убийству Михоэлса, арестам членов ЕАК и неправомерным репрессиям против других деятелей еврейской культуры. Подобное замалчивание, видимо, мотивировалось отнюдь не опасением чересчур скомпрометировать Маленкова, еще два с половиной года остававшегося членом Президиума ЦК, пусть лишь в качестве зампреда Совмина СССР и министра электростанций. «Еврейский козырь» Хрущев не задействовал и потом, когда, решив «добить» Маленкова, изгнал его не только из номенклатуры, но даже из партии. Такая сдержанность Хрущева, вернее всего, обуславливалась обоюдоостростью обращения к еврейской проблеме, на публичное обсуждение которой не случайно было наложено негласное, но строгое табу. Послевоенный пароксизм сталинского антисемитизма так основательно вогнал этот запрет в общественное сознание (прежде всего в чиновное), что это серьезно осложнило процесс реабилитации евреев, пострадавших от сталинского террора, а возрождение еврейской культуры оказалось сильно усеченным.

Между тем власти стали освобождать из ссылок в Сибири, Средней Азии, других отдаленных местностей некоторые категории спецпоселенцев. В города европейской части СССР потянулись оттуда с прочими и евреи, высланные за «антисоветскую деятельность» и как члены семей репрессированных.

Пожалуй, самой первой еще в июне 1953 г. из Джамбула (Казахстан) в Москву возвратилась академик Л. С. Штерн, единственная уцелевшая из осужденных по «делу ЕАК». После признания властями в апреле 1954 г. незаконности решения МГБ СССР о ссылке членов семей осужденных по «делу ЕАК» (было принято в начале 1953 г., в разгар «дела врачей») в столицу стали возвращаться близкие родственники казненных еврейских литераторов Д. Р. Бергельсона, П. Д. Маркиша, Л. М. Квитко, еврейского актера В. Л. Зускина, врача Б. А. Шимелиовича и др.^[315]

Вселяясь (иногда с большим трудом) в прежние квартиры и налаживая на старом семейном пепелище новую жизнь, жены и дети расстрелянных представителей еврейской культуры стали добиваться официального восстановления доброго имени погибших родственников. От них последовали обращения к влиятельным руководителям ССП, которые в свою очередь апеллировали к властям. Однако в ЦК не спешили на это реагировать. И только когда тревожные слухи об исчезнувших без объяснений причин чуть ли не десятков еврейских творческих деятелей просочились на Запад (через аккредитованных в Москве иностранных дипломатов и журналистов) и вызвали в тамошних интеллектуальных кругах настоящий культурный шок, «инстанция» запустила наконец процесс реабилитации.

Летом 1955 г., откликаясь на ходатайства А. А. Фадеева, С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, Л. А. Кассиля и других известных литераторов, ЦК возобновил заглохшую было после ареста Берии прокурорскую проверку «дела ЕАК». Сообщая 1 октября 1955 г. о ее результатах на Старую площадь, генеральный прокурор СССР Руденко доложил, что «дело» было сфальсифицировано исключительно «разоблаченными врагами Абакумовым и Рюминым».

И хотя глава советской юстиции назвал расстрельный приговор по этому делу несостоятельным, содержащим ложные обвинения и потому подлежащим безусловной отмене, он вместе с тем счел необходимым оговориться:

«Проверкой установлено, что некоторые руководители Еврейского антифашистского комитета из националистических побуждений пытались присвоить комитету явно несвойственные ему функции, вмешиваясь от имени комитета в разрешение вопросов о трудоустройстве отдельных лиц еврейской национальности, возбуждали ходатайства об освобождении заключенных евреев из лагерей, в своих литературных работах допускали националистические утверждения и т. д.

Эти неправильные действия объективно приводили к тому, что еврейские националистические элементы пытались группироваться вокруг Еврейского антифашистского комитета».

Кроме того, Руденко особо отметил, что направленное в феврале 1944 г. Сталину письмо руководителей ЕАК с предложением создать в Крыму «Еврейскую советскую социалистическую республику» «носит националистический характер», хотя это и «нельзя рассматривать как уголовно наказуемое деяние»^[316].

Такой вывод был явно навеян сверху. И это станет очевидным потом, в ходе состоявшейся 29 августа 1956 г. в Кремле встречи Хрущева с Тимом Баком, Джозефом Солсбергом и другими руководителями Рабочей прогрессивной партии Канады.

Отвечая на один из вопросов «канадских товарищей», советский лидер пояснил: «Когда из Крыма выселили татар, тогда некоторые евреи начали развивать идею о переселении туда евреев, чтобы создать в Крыму еврейское государство…^[317] ^[318] Это был американский плацдарм на юге нашей страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным»^[319].

22 ноября 1955 г. на основании протеста генерального прокурора Военная коллегия Верховного суда СССР, прекратив «дело ЕАК» «за отсутствием состава преступления», отменила вынесенный по нему 18 июля 1952 г. приговор, что означало юридическое оправдание перед законом всех по нему осужденных^[320].

Думается, принципиальное решение о снятии обвинений с расстрелянных «еврейских националистов» было принято на самом верху еще в октябре 1955 г. Именно тогда Хрущев, руководствуясь преимущественно политико-властными соображениями, предложил проинформировать делегатов предстоявшего XX съезда партии о преступлениях Сталина, после чего процесс реабилитации жертв сталинского террора заметно активизировался^[321].

8 декабря 1955 г. родственникам реабилитированных «еаковцев» выдали официальные справки о том, что те, «отбывая наказание… умерли» 12 августа 1952 г. Так выполнялся изданный в 1955 г. и действовавший вплоть до 1963 г. (!) совершенно секретный циркуляр КГБ при СМ СССР № 00108, предписывавший сообщать родным казненных по политическим делам, что те скончались в исправительно-трудовых лагерях вследствие каких-либо заболеваний^[322].

И все же, благодаря реабилитации еврейских литераторов, расстрелянных по «делу ЕАК», из заключения вскоре стали выпускать их выживших коллег и родственников. 12 декабря 1955 г. вышел на волю поэт и драматург С. 3. Галкин (был также членом ЕАК), получивший когда-то от Особого совещания десять лет лагерей. В 1956 г. обрела свободу и отбывавшая срок в Иркутской области жена поэта И. С. Фефера Р. X. Калиш, чья 62-летняя мать погибла в сентябре 1941 г. в Бабьем Яру в Киеве.

Тот же «прецедент» реабилитации «еаковцев» позволил руководству ССП создать комиссии по подготовке к изданию литературного наследия Д. Бергельсона, Л. Квитко, П. Маркиша, других репрессированных еврейских литераторов, а также добиться установления персональных пенсий членам семей этих писателей^[323]. Однако предпринятая в июне 1956 г. первым секретарем правления ССП Сурковым попытка «пробить» через ЦК выплату еврейским авторам (находились, как отмечалось, «в крайне тяжелом положении») старых гонораров, недополученных из-за ликвидации в 1948 г. издательства «Дер Эмес», успехом не увенчалась.

В следующий раз на политическую поверхность «дело ЕАК» всплыло в июне 1957 г., когда Хрущеву пришлось сразиться с Маленковым, Молотовым, Кагановичем и другими старыми членами Политбюро – Президиума ЦК, выступившими против его реформ и претензий на вождизм.

Созвав пленум ЦК для показательной порки «участников антипартийной группы», Хрущев организовал на нем выступления своих сторонников, в том числе и Руденко. А тот, полагая, по всей видимости, что формат этого узкого междусобойчика партийной элиты позволяет ему (в виде исключения) задействовать в полемике и «горячие еврейские аргументы», первым делом стал распекать Кагановича за то, что тот, зная с самого начала, что «дело ЕАК» – «чудовищная липа», не протестовал, когда по нему судили С. А. Лозовского и других обвиняемых. Но вспоминая о событиях 1952 г., генеральный прокурор благоразумно не упомянул о Хрущеве, хотя тому – тогда секретарю и члену Политбюро ЦК, входившему, в отличие от Кагановича, в ближайшее окружение Сталина, да и к тому же не еврею, – было куда сподручней выступить в защиту «еаковцев»^[324].

Досталось от Руденко и Маленкову, которого тот выставил главным виновником трагической гибели выдающихся евреев. В качестве аргумента генеральный прокурор использовал свидетельство бывшего главы Военной коллегии Верховного суда СССР А. А. Чепцова, председательствовавшего на расстрельном процессе 1952 г. Оказывается, спустя почти пять лет после этого трагического события тот припомнил о нем следующее: приостановив в двадцатых числах мая 1952 г. заседание военной коллегии, он добился аудиенции у Маленкова, которому заявил, что проведенное Рюминым следствие по «делу ЕАК» процессуально несостоятельно и процесс не может далее продолжаться. Однако Маленков, по словам Чепцова, его не поддержал, а, сославшись на уже принятое постановление Политбюро о расстреле четырнадцати обвиняемых, потребовал его безоговорочного исполнения.

Выслушав эту инвективу, слово взял Маленков. Он не стал отрицать, что описанный Руденко разговор с Чепцовым действительно имел место, однако заметил, что о нем он «не посмел бы не сказать Сталину». В ответ Руденко, который во что бы то ни стало должен был обличить Маленкова в соучастии вместе со Сталиным в организации незаконных репрессий в стране, пустился в странные рассуждения о том, что Маленков и другие члены «антипартийной группы» «изолировали Сталина от народа, от партии… и забивали голову ему всякого рода шпиономанией и террором»^[325].

Анализ упомянутого свидетельства Чепцова наводит на мысль, что тот хотя и пытался обратить внимание руководства страны на факты топорной фабрикации Рюминым следственного «дела ЕАК», но делал это отнюдь не из-за сострадания к обреченным на смерть подсудимым. К тому времени на совести Чепцова было уже немало других расстрельных приговоров, вынесенных невинным людям, обвинявшимся в том числе и в «буржуазном еврейском национализме».

Чтобы разобраться в мотивации Чепцова, не лишним будет обратиться к следующему свидетельству. Литературовед Н. Л. Железнова-Бергельсон вспоминала, как, получив в конце 1955 г. официальное уведомление о том, что ее арестованная в 1950 г. мать Айзенштадт-Железнова умерла в 1951 г. в лагере, стала добиваться в различных бюрократических инстанциях конкретной информации об обстоятельствах осуждения и кончины близкого человека.

И вот после нескольких безуспешных попыток ей удалось в начале января 1956 г. получить справку о том, что приговор, вынесенный 22 ноября 1950 г. Военной коллегией Верховного суда СССР Айзенштадт-Железновой, отменен «по вновь открывшимся обстоятельствам», а дело «за отсутствием состава преступления прекращено».

Поскольку в документе не указывалось, какую конкретную меру наказания предусматривал приговор, дочь погибшей журналистки обратилась за разъяснениями в Верховный суд СССР. К немалому удивлению Железновой-Бергельсон, ей вскоре был назначен прием у генерал-лейтенанта юстиции Чепцова, который, оставаясь все еще председателем Военной коллегии, собственноручно подписал справку о реабилитации ее матери.

На этой аудиенции он так сострадательно (прослезившись даже) сокрушался, уверяя, что ничего не знает об обстоятельствах смерти матери просительницы, что та была искренне растрогана подобным проявлением человеческого участия.

И только через три с лишним десятилетия Железнова-Бергельсон случайно узнала, в ноябре 1988 г., от архивиста Д. Г. Юрасова^[326], что ее мать не умерла от болезни, как официально утверждалось, а 23 ноября 1950 г. была казнена.

Всего было репрессировано около двадцати журналистов и литераторов, сотрудничавших с пресс-бюро ЕАК. Выжить удалось далеко не всем. Одновременно с М. С. Айзенштадт (Железновой) были расстреляны еврейский писатель С. Д. Персов (1889–1950) и главный редактор ЕАК Н. Я. Левин (1908–1950); в ходе следствия, в лагерях и ссылках умерли литературоведы И. М. Нусинов (1889–1950) и Э. Г. Спивак (1880–1950), еврейские писатели Дер Нистер (П. М. Каганович) (1884–1950), И. М. Добрушин (1883–1953) и др. Сыну революционера-бундовца и реэмигранта из Канады Соломону (Сэму) Хайкину (1911–1986), арестованному в ноябре 1951 г., а до закрытия ЕАК работавшему его главным редактором и отправлявшему в США «шпионские» материалы, составленные Айзенштадт (Железновой), повезло больше. Ему чудом удалось избежать страшной судьбы расстрелянных «еаковцев». 8 августа 1952 г., то есть за четыре дня до их казни, его осудили на двадцать пять лет лишения свободы, хотя было ясно, что упомянутые материалы не могли быть «шпионскими» уже потому, что перед отправкой за границу проходили цензуру Главлита. Более того, уже 28 ноября 1952 г. этот приговор как чрезмерно «мягкий» был отменен, и Хайкина стали «подводить» под расстрел, инкриминируя исполнение «директивы ЕАК о переходе к террористической деятельности». Только смерть Сталина спасла Хайкина от верной гибели. Новое следствие, начавшееся по его делу 25 апреля 1953 г., явно затянувшись, увенчалось долгожданным освобождением в январе 1954 г. Однако произошло это не в результате реабилитации, а потому, что Хайкина амнистировали, скостив срок наказания до пяти лет.

И только благодаря его последующим настойчивым ходатайствам Военная коллегия Верховного суда СССР 6 августа 1955 г. полностью сняла с него все обвинения (Флят Л. Прошу полной реабилитации // Мы здесь. № 246.11–17 февраля 2010 г.). Но еще более поразительным откровением для Железновой-Бергельсон стало обстоятельство, открывшееся ей уже после крушения советской власти: оказалось, что расстрельный приговор ее матери вынес и подписал не кто иной, как сам Чепцов^[327].

В свете вышеописанного особый интерес вызывает обращение 19 ноября 1956 г. министра обороны СССР Г. К. Жукова в ЦК КПСС. Тогда он, обвиняя «полностью дискредитировавшего» себя Чепцова в «двуличности, выразившейся в выдаче санкций на арест и проведении судебных процессов над ни в чем не повинными людьми, а впоследствии в пересмотре и реабилитации этих осужденных лиц», потребовал его смещения с поста председателя Военной коллегии Верховного суда СССР.

Однако только в июне 1957 г. состоялись отставка судьи-«лицедея» и его перевод на пенсию^[328], что удивительным образом совпало со скандальным разбирательством неудачного «путча» «антипартийной группы». Именно тогда, когда стало ясно, что Маленков обречен, Чепцов «вспомнил об участии того в суде по «делу ЕАК» и поделился компроматом на него с Руденко. Видимо, полный еще сил и жизненной энергии молодой пенсионер (в 1957 г. Чепцову исполнилось 55 лет) надеялся получить в качестве награды за такую услугу отпущение тяжких служебных грехов, коих накопилось немало за более чем тридцать лет работы в Военной коллегии Верховного суда СССР, и, возможно, рассчитывал еще на новое назначение на какой-нибудь престижный государственный пост.

15 августа 1957 г. Чепцов, откликаясь на «предложение» министра обороны Жукова, который благодаря Хрущеву был введен тогда в высшее руководство партии, подготовил пространное описание обстоятельств судебного рассмотрения «дела ЕАК». При этом акцент был сделан на неблаговидную роль, сыгранную в нем Маленковым^[329]. Однако к тому времени этот «недостойный руководитель партии» был уже повержен, а значит, не существовало необходимости ворошить связанные с ним прошлые «еврейские дела». Вот почему компромат Чепцова оказался не востребованным, а его карьерные упования – тщетными. К тому же уже в октябре 1957 г. Хрущев, опасаясь диктаторских амбиций министра обороны, изгнал его из Президиума ЦК, сместив и со всех других постов^[330].

Так что же в действительности подтолкнуло Чепцова на демарш в ходе процесса по «делу ЕАК»? Наиболее правдоподобной представляется та простая версия, что глава Военной коллегии, не ведая о заранее «апробированном» Сталиным и Политбюро решении о казни четырнадцати подсудимых, был шокирован исключительно циничным и пренебрежительным отношением к процессу осведомленного во всем этом Рюмина, который даже установил «прослушку» в совещательной комнате судей. К тому же Чепцов опасался быть привлеченным к ответственности за соучастие в беззакониях, которые, как он полагал, Рюмин творил на свой страх и риск.

В поисках управы на «зарвавшегося» замминистра госбезопасности Чепцов и дошел до Маленкова. Однако узнав от того об уже вынесенном Сталиным смертном приговоре по «делу», судья мгновенно «прозрел» и, взяв под козырек, принял его к неукоснительному исполнению.

В развитие этого сценария можно также предположить, что пребывавшим в неведении Чепцовым манипулировали Берия и некоторые другие высокопоставленные аппаратчики, недовольные благоволением Сталина к Рюмину. И не исключено, что именно они главным образом и спровоцировали Чепцова на конфликт с Рюминым, стремясь таким образом «раскрыть» Сталину глаза на этого, в их восприятии, авантюриста, выскочку и никудышнего профессионала.

Между тем наряду с «делом ЕАК» стали пересматриваться и другие групповые «еврейские дела», однако далеко не по всем из них реабилитация носила полный и однозначный характер.

Летом – осенью 1995 г. прокурорской проверке подверглось принятое в ноябре 1950-го решение Военной коллегии Верховного суда СССР в отношении сорока одного арестованного руководящего работника Московского автозавода имени Сталина, одиннадцать из которых были расстреляны. Хотя с осужденных по этому делу были сняты политические обвинения (создание на заводе еврейской националистической группы, шпионаж в пользу США и т. п.), однако инкриминировавшиеся им хозяйственные злоупотребления ревизии не подверглись и остались в силе. Руководившие проверкой «дела ЗИС» Руденко и председатель КГБ И. А. Серов доложили Хрущеву, что главный обвиняемый по «делу» А. Ф. Эйдинов (расстрелянный бывший помощник директора ЗИС И. А. Лихачева) «группировал вокруг себя лиц преимущественно еврейской национальности из числа руководящих и инженерно-технических работников, которые в силу своих корыстных и карьеристских побуждений отрицательно влияли на работу и допускали расхищение государственных средств». В результате некоторые старые обвинения против Эйдинова и ряда его подельников были либо переквалифицированы в менее тяжкие, либо вообще оставлены без изменения, а по «не снятым» обвинениям было предпринято переследствие. И только в начале 1990-х осужденных по «делу ЗИС» реабилитировали полностью^[331].

По такой же схеме «постепенной» реабилитации было пересмотрено и «дело о группе еврейских националистов» в руководстве Кузнецкого металлургического комбината, по которому во исполнение приговора Военной коллегии Верховного суда СССР от 18 сентября 1952 г. были казнены четыре человека и еще четыре были приговорены к длительным срокам лишения свободы. По определению Военной коллегии от 26 мая 1956 г. из этого «дела» были «по вновь открывшимся обстоятельствам» изъяты как недоказанные такие обвинения, как создание на предприятии «антисоветской националистической организации», сбор «секретных сведений» для США. Притом что другие старые обвинения (в «экономических» преступлениях) не были сняты, а лишь смягчены переквалификацией в менее тяжкие. Впрочем, это не помешало тогда же амнистировать и выпустить на свободу всех тех, кто продолжал в ГУЛАГе отбывать срок, полученный по «делу». Полная реабилитация этих выживших произошла через год, 25 мая 1957 г., когда приговор 1952 г. был целиком отменен «за отсутствием состава преступления»^[332].

Особенно драматично протекала реабилитация по «делу «Союза борьбы за дело революции»», по которому в феврале 1952 г. были осуждены шестнадцать студентов и старшеклассников еврейского происхождения, в том числе трое – к высшей мере наказания. Ревизуя его, Военная коллегия Верховного суда СССР хоть и признала в апреле 1956 г. безосновательной прежнюю квалификацию «СДР» как террористической организации, тем не менее подтвердила, что та являлась «контрреволюционной», занимавшейся антисоветской пропагандой и агитацией.

Вот почему из всех осужденных только двоих тогда реабилитировали полностью, а остальных – частично. Правда, всем выжившим в лагерях (одиннадцать человек) предоставили свободу, снизив срок наказания. Радикальному пересмотру дело подверглось лишь в июне 1989 г., когда постановлением пленума Верховного суда СССР все обвинения по нему были «за отсутствием события и состава преступления» безоговорочно отменены^[333].

На этом фоне правового консерватизма в переоценке старых судебных решений по «преступлениям еврейских националистов» полная реабилитация восьми бывших руководителей Еврейской автономной области, приговоренных в феврале 1952 г. к длительным срокам лишения свободы (семерым дали по двадцать пять лет каждому, а одному – десять лет), произошла на удивление легко. 28 декабря 1955 г. Верховный суд СССР постановил: приговор трехлетней давности отменить, а «дело за отсутствием состава преступления производством прекратить».

Все восемь осужденных сразу вышли на свободу. А уже в феврале 1956 г. (в дни работы XX съезда КПСС) главный фигурант по этому «делу» А. Н. Бахмутский – бывший первый секретарь обкома ВКП(б) ЕАО – даже был восстановлен в партии^[334].

Литературное еврейское возрождение

Основная причина трудного возрождения еврейской литературы в СССР состояла в том, что Хрущев проводил предпринятую им ревизию сталинизма крайне дозированно. Публичному осуждению подлежали главным образом репрессии покойного вождя в отношении деятелей партии, да и только «правоверных», тех, кто никоим образом ему не противостоял, а, напротив, был всецело предан, став невинной жертвой политического заклания. Неудивительно, что, придерживаясь такого селективного подхода в предании гласности фактов сталинского террора, власти предпочитали держать в тайне и результаты реабилитационных расследований по делам репрессированных «еврейских националистов», в том числе и еврейских литераторов.

Впрочем, этот дефицит публичности обусловливался не только нежеланием властей «выпячивать» прежние грехи системы, но и тем немаловажным обстоятельством, что руководство ССП продолжало в значительной мере оставаться под влиянием Софронова, Грибачева и других недавних активных борцов «с еврейским засильем» в советской литературе. Ведь именно они приветствовали в феврале 1949 г. ликвидацию объединения еврейских писателей, где «орудовали нусиновы, феферы, маркиши, квитко, галкины». И во многом вследствие их старании преследование еврейских литераторов и «космополитов» набрало такую инерциальную силу, что даже смерть Сталина далеко не сразу ее застопорила. 24 марта 1953 г. Фадеев, Сурков и Симонов направили секретарю ЦК Хрущеву пространную записку «О мерах Секретариата Союза писателей по освобождению писательских организаций от балласта», в которой докладывали об осуществленном и запланированном исключении из ССП в общей сложности 22 литераторов, в подавляющем большинстве евреев. Правда, через три дня завотделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Кружков списал эту бумагу в архив^[335], видимо уже тогда будучи «в курсе» того, что очень скоро выпустят на свободу «кремлевских врачей-вредителей» и реабилитируют Михоэлса.

Одним из следствий начавшейся бериевской «микрореабилитации» стало то, что во вновь изданных произведениях отечественной художественной литературы стала изредка «проскальзывать» еврейская тематика. В вышедший в 1953 г. 27-й том академического издания сочинений А. М. Горького вошла его речь на первом съезде ССП в 1934 г. с позитивными оценками творчества Х.-Н. Бялика (1873–1934) и Шолом-Алейхема (1859–1916)^[336]. Этот факт можно считать существенным прорывом, особенно учитывая, что из версток предыдущих томов этого тридцатитомного издания цензурой были изъяты «Легенда о еврее», статья «По поводу кишиневского погрома», тексты речей «О евреях», «О Бунде», публицистика рубежа 1920-1930-х гг. с осуждением антисемитизма^[337].

В тогда же формировавшийся второй том собрания сочинений другого отечественного классика, В. Г. Короленко, был включен рассказ «Броня Мендель». В следующем, 1954 г. после пятилетнего перерыва возобновилось издание на русском языке прозы еврейского классика Шолом-Алейхема, 50-тысячным тиражом «Детгиз» выпустил его повесть «Мальчик Мотл». В 1955-м в переводе Е. А. Евтушенко были напечатаны в журнале «Новый мир» два стихотворения А. А. Вергелиса (1918–1999). А в 1956-м вышли в свет уже переводы тринадцати книг еврейских авторов.

Начавшаяся с конца 1955 г. реабилитация еврейских авторов – как расстрелянных и погибших в заключении, так и выживших в ГУЛАГе и выпускавшихся на свободу – поставила руководство ССП перед очевидной необходимостью своеобразной реабилитации самой еврейской литературы, заклейменной позором в 1949 г. и тогда же официально запрещенной. К тому же как раз тогда на Западе стремительно стали нарастать протесты (в том числе и леволиберальной общественности) против «нежелания Кремля» «решительно отринуть сталинский антисемитизм». Подобные выступления существенно вредили пропаганде нового заграничного имиджа СССР как страны «обновленной социалистической демократии» и прогресса.

Сообразуясь с этими внутренними и внешними обстоятельствами, первый секретарь правления ССП Сурков направил 16 декабря 1955 г. в ЦК КПСС записку, в которой ходатайствовал о возрождении еврейской литературы. Правда, в ней он отнес начало гонений на нее не к 1949 г., а почему-то к 1950-му, «когда подавляющее большинство (все!) периодических и непериодических изданий, а также книжные издательства, печатавшие литературу на еврейском языке, прекратили свое существование». Как констатировал далее Сурков, «за последние пять лет не появлялись на свет в изданиях на родном языке произведения всех еврейских советских писателей и свелась к минимуму публикация их произведений в переводах на русский и другие языки народов СССР».

В письме особо подчеркивалось, что такая же неблагополучная ситуация характерна и для «некоторых других национальных литератур» («…в годы Великой Отечественной войны государством были приняты репрессивные меры, фактически перестали существовать национальные писательские группы немцев Поволжья, чеченцев, ингушей, балкарцев, крымских татар»). В обращении выражалась твердая уверенность в том, что еврейская литература имеет право на существование. От имени руководства ССП Сурков заявлял: «Для Секретариата Правления СП ясно, что произведения посмертно или при жизни реабилитированных еврейских писателей, имеющие общесоюзное идейно-художественное значение, необходимо издавать в переводах на русский и другие языки на общих основаниях, равно как и аналогичные произведения других живущих и работающих еврейских писателей».

В заключение испрашивалась соответствующая санкция ЦК, а также высказывалась просьба решить на государственном уровне принципиальный, выходивший «за рамки компетенции Союза писателей» вопрос «о положении и судьбе еврейской литературы как одной из национальных литератур СССР… равно как и вопросы, связанные с судьбой литератур репрессированных в военное время национальностей…». К записке прилагались справки, из которых следовало, что в Советском Союзе на ниве идишской словесности продолжали творить более семидесяти литераторов и что, пока их произведения не издавали, в письменных столах они накопили множество готовых к публикации рукописей^[338].

Это послание было первым такого рода официальным обращением творческой профессиональной организации к власти с целью получения от нее санкции на восстановление в правах бывших членов, лишившихся их вследствие официальной этнофобии. Возможно, на этот шаг Суркова подвигла не только корпоративная солидарность. Не исключено, что он был движим также простым человеческим сочувствием к невинно пострадавшим коллегам или даже личным мотивом – скажем, уважением к жене Софье Антоновне Кревс^[339], к которой поэтически обращался в декабре 1941 г. в своей знаменитой «Землянке».

Ветер демократических перемен, взвихренный февральской (1956 г.) «революцией» Хрущева – антисталинскими разоблачениями на XX съезде КПСС, – без сомнения, способствовал тому, что отдел культуры ЦК, положивший первоначально «филосемитское ходатайство» Суркова в «долгий ящик», в середине апреля его оттуда извлек и поддержал. Произошло это после того, как председатель Иностранной комиссии ССП Б. Полевой направил 12 апреля 1956 г. в ЦК русский перевод статьи французского писателя и публициста Манеса Шпербера, опубликованной 30 марта во влиятельном парижском еженедельнике партии радикалов «Экспресс».

Эмоционально насыщенный тон статьи под выразительным названием «Убитый, я буду жить…» свидетельствовал о том, что ее автор, когда-то сотрудничавший с известным австрийским ученым-психиатром Альфредом Адлером, близко к сердцу воспринял трагедию погибших советских еврейских писателей. В какой-то мере это помогло Шперберу публицистически остро и убедительно обличить антисемитскую составляющую сталинского режима. Вместе с тем обуревавшие его чувства привели к тому, что в изложении истории о сгинувших советских еврейских литераторах он допустил множество фактических неточностей и искажений. Будучи восприняты на Западе за чистую монету, они, тем не менее, в значительной мере объяснялись тем, что официальная информация по репрессиям не подлежала в СССР оглашению вплоть до конца 1980-х гг. (до радикального рассекречивания советских архивов).

Располагая лишь очень приблизительными сведениями в виде слухов, версий и предположений, Шпербер, по сути, еще больше исказил их собственными фантазиями. Например, он утверждал, что массовые аресты еврейских писателей в Москве начались уже в августе 1948 г., хотя тогда был взят под стражу один Д. Гофштейн, да и то это произошло в Киеве. Со ссылкой на устное заявление некоего «московского генерального прокурора» в статье сообщалось, что 12 августа 1952 г. были расстреляны двадцать шесть еврейских писателей. Однако реально в тот день казнили тринадцать осужденных по «делу ЕАК», среди которых только пять были литераторами. Кроме того утверждалось, что еще сорок их коллег погибли, отбывая срок в ГУЛАГе, что также являлось преувеличением. Видимо, эти аберрации возникли вследствие того, что западная статистика жертв послевоенного сталинского террора, по всей видимости, оперировала «обобщенными» данными о репрессированных деятелях еврейской культуры, погибших начиная с 30-х гг. В статье было и немало хлестких, но исторически некорректных пассажей, как окрашенных политической гиперболой, так и содержавших явные «художественные» домыслы: «Гитлер и его сообщники лишили жизни едва ли не всех читателей еврейской литературы, ликвидировав ее писателей, Сталин довершил акцию уничтожения»; «рассказывают, что Маркиш, сойдя с ума, беспрерывно пел и смеялся – даже в тот момент, когда пуля коснулась его затылка… рядом с ним погиб другой большой писатель – Давид Бергельсон, молча смотрел он на убийц своим тысячелетним взором». И все же статья Шпербера сослужила добрую службу для руководства ССП, которое, используя ее как инструмент давления на ЦК, предложило в интересах борьбы с «буржуазными фальсификациями» «форсировать выпуск альманаха еврейской литературы вместе с постоянно издающейся библиотечкой книг советских писателей, пишущих на еврейском языке…»^[340]

Уже 14 апреля 1956 г. завотделом культуры ЦК Поликарпов и завсектором художественной литературы отдела В. И. Иванов «дали ход» успевшему «отлежаться» на Старой площади декабрьскому (1955 г.) ходатайству Суркова. Препровождая его в Секретариат ЦК, они даже прибегли к небольшой хитрости: сославшись на «сигналы» «еврейских трудящихся», жаловавшихся на отсутствие национальных газет, издательств и театров, привели в качестве аргумента в поддержку этой инициативы ССП тот «тревожный» довод, что синагоги, извлекая для себя пользу из фактически продолжающегося запрета на светскую еврейскую культуру, «усилили свою деятельность… и их влияние на евреев растет». В практическом плане отдел культуры предлагал разрешить ССП организовать на базе издательства «Советский писатель» выпуск еврейского литературного альманаха и напечатать «ряд книг классической и современной еврейской литературы», используя для этого типографские матрицы шрифтов издательства «Дер Эмес», переданные по его ликвидации (осенью 1948 г.) в московскую типографию № 15.

Такая довольно смелая поддержка средним звеном аппарата ЦК «еврейской инициативы» ССП объяснялась не только общим усилением «оттепельных» настроений в советском обществе, но в немалой степени и таким конкретным внешнеполитическим фактором, как нараставшее (с весны 1953 г.) давление на Москву со стороны еврейской леволиберальной общественности и компартий Европы, Северной Америки и Израиля. Однако, несмотря на этот прессинг, высшее кремлевское начальство (Президиум ЦК) не готово было пойти на сколько-нибудь весомые послабления в данной сфере. С одной стороны, оно опасалось «либерального реванша» внутри страны, чреватого опасными обличениями действующих сановников как «правофланговых» недавних шовинистических кампаний, а с другой – возбуждения в широких слоях общества и аппаратного чиновничества недовольства в отношении властей предержащих, «опять потворствующих евреям». Лично соприкасаясь тогда с бурными проявлениями подобных настроений в подконтрольных Польше и Венгрии, Хрущев как никто другой страшился того, что подобная «зараза» общественной юдофобии может перекинуться и на СССР.

Возможно, по этим соображениям «вопрос, поставленный Сурковым», был 22 мая 1956 г. неожиданно «снят с обсуждения на Секретариате ЦК КПСС». Эти лапидарные и лишенные какого-либо пояснения цитации, взятые из составленной Поликарповым ровно месяц спустя (22 июня) информационной справки, по большому счету означали, что верхушка аппарата ЦК не отважилась тогда санкционировать возрождение еврейской литературы.

Тем не менее у руководителей ССП не опустились руки. В конце июня 1956 г. они добились создания при Министерстве культуры РСФСР комиссии, занявшейся возрождением еврейской национальной культуры. Состав комиссии в номенклатурном плане был весьма авторитетным, что позволяло надеяться на позитивный результат. Наряду с еврейскими литераторами Вергелисом, Галкиным и Л. И. Стронгиным в комиссию вошли замминистра культуры РСФСР К. В. Воронков (с 1959 г. – секретарь правления ССП по оргвопросам) и лауреат Сталинской премии писатель Ажаев, который стал ее председателем. Завершив работу к концу лета, комиссия 9 сентября 1956 г. направила в Минкульт РСФСР отчет, выводы и рекомендации которого сводились к следующим основным моментам: воссоздание издательства «Дер Эмес» можно осуществить – при условии согласия властей – в течение месяца; если это произойдет, то ему (издательству) можно поручить возобновление закрытого в начале 1949 г. альманаха «Геймланд», чей новый выпуск уже сверстан и готов к печати; проработан также вопрос о выходе в Гослитиздате стотомной антологии мировой еврейской литературы^[341].

Благодаря напористости Ажаева комиссии удалось 14 сентября 1956 г. «продавить» на Старой площади (через отдел культуры) одобрение Секретариатом ЦК постановления «Об издании литературно-художественного и общественно-политического альманаха на еврейском языке и о выпуске произведений еврейских писателей»^[342]. В этом документе предусматривалось создание в Гослитиздате и издательстве «Советский писатель» специальных редакций, которые уже с 1957 г. должны были развернуть: 1) выпуск еврейского альманаха (ежеквартальника) объемом 12–14 печатных листов и тиражом в пять тысяч экземпляров; 2) публикацию на идише произведений еврейских классиков и современных писателей. Эта же бумага содержала поручение Министерству культуры СССР обеспечить упомянутые издательства необходимыми типографскими мощностями^[343].

Казалось, что идее возрождения еврейской культуры, которой на сей раз удалось пройти через «частое сито» Секретариата ЦК, будет наконец дана «зеленая улица». Однако произошел уникальный казус: апробированный руководством на Старой площади проект описанного выше постановления в последний момент был неожиданно «зарублен» Президиумом ЦК КПСС, оказавшись мертворожденным. Не исключено, что похерить его мог и сам Хрущев, среагировавший подобным образом на тогдашние «внешние еврейские раздражители»: активное участие Израиля в «синайском конфликте», обострение кризисов власти (замешанных в том числе на антисемитизме) в Польше и Венгрии.

Лишь через два с лишним года, когда ситуация в мире несколько стабилизировалась и, самое главное, улучшились отношения СССР с США и с Западом в целом, для осуществления отвергнутого «еврейского проекта» ССП открылась перспектива. Благоприятным поводом послужило планетарно отмечавшееся в 1959 г. под эгидой ЮНЕСКО столетие со дня рождения Шолом-Алейхема. Ввиду немалой внешнеполитической значимости этого знаменательного культурного события готовиться к нему стали в ЦК заблаговременно. Еще в конце января 1958 г. заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации А. В. Романов направил секретарю ЦК Н. А. Мухитдинову (1917–2008) составленный Совинформбюро план юбилейных мероприятий, предусматривавший широкое информирование международной общественности о подготовке нового издания собрания сочинений Шолом-Алейхема, а также о театральных постановках пьес еврейских авторов и концертах исполнителей еврейских народных песен. При этом особо подчеркивалось, что участие Совинформбюро, этого внешнепропагандистского рупора партии, в юбилейных торжествах пройдет в рамках борьбы «с клеветническими измышлениями сионистов о “преследовании евреев в СССР”»^[344].

Подготовку к столетию Шолом-Алейхема развернули также отдел культуры и международный отдел ЦК, утвердившие на Секретариате ЦК (от 11 февраля 1959 г.) совместный план мероприятий. Ключевыми в нем стали пункты, предусматривавшие проведение мемориального вечера, подготовку публикаций в периодической печати и трансляцию передач по Всесоюзному радио. Министерство связи СССР выпустило марку с портретом писателя. Благодаря стараниям правления СП СССР, «скооперировавшегося» с Министерством культуры СССР и Советским комитетом защиты мира, торжественное заседание удалось устроить в престижном публичном месте Москвы – Колонном зале Дома союзов. Открылось оно 2 марта – в день рождения еврейского классика. Участвовали в нем многие выдающиеся деятели советской культуры, в том числе и украинский поэт Павло Тычина (1891–1967), назвавший юбилей Шолом-Алейхема праздником всех народов Советского Союза. Но «гвоздем» программы стало выступление знаменитого афроамериканского певца Поля Робсона (1898–1976), который не только продемонстрировал публике свой изумительный бас, но и рассказал о своих встречах с Михоэлсом. Благодаря этой юбилейной помпе было запущено массовое издание (225 тыс. экз.) собрания сочинений еврейского классика, шестой (последний) том которого вышел в 1961 г.^[345]

Явно стремясь воспользоваться благоприятной юбилейной «конъюнктурой», секретари правления СП СССР Сурков и Полевой направили 12 марта 1959 г. Хрущеву пространную записку, которой попытались сдвинуть с «мертвой точки» реализацию давних предложений ССП по возрождению еврейской словесности.

Интересно, что это была не первая попытка давления руководителей ССП на ЦК с использованием авторитетного имени Шолом-Алейхема. Еще 5 мая 1956 г. председатель иностранной комиссии ССП Полевой, ссылаясь на «особые обстоятельства, ввиду которых еврейская литература в Советском Союзе фактически прекратила свое существование», испрашивал у чиновников со Старой площади разрешение на проведение в день сорокалетия со дня смерти еврейского литератора (13 мая) «небольшого вечера» в Доме советских писателей с приглашением туда представителей посольства Государства Израиль и иностранных корреспондентов. В ЦК вечер разрешили, дали даже добро на мемориальную статью в «Литературной газете». Однако участие в нем израильских дипломатов и западных журналистов было сочтено «нецелесообразным» (РГАНИ. Ф. 5. Он. 36. Д. 14. Л. 57–58).

Данный документ в виде так называемого «Письма в директивные органы писателя Бориса Полевого “К проблеме антисемитизма в СССР”», представлявшего собой очень вольный пересказ оригинала, появился в июне 1965 г. в самиздатовском «Политическом дневнике» R А. Медведева, который датировал это «письмо» 1957 г. (Политический дневник, 1964–1970. Амстердам: Фонд им. Д. Герцена, 1972. С. 102–105).

Живописав недоумение авторитетных деятелей ряда коммунистических партий капиталистических стран (США, Аргентины, Чили, Бразилии, Венесуэлы, Израиля) по поводу того факта, что «при наличии большой группы видных еврейских писателей» их произведения в оригинальном виде в СССР не издаются, руководители писательского союза в который уже раз настаивали на «срочном» возобновлении издания в СССР еврейской литературы^[346]. Авторы послания, явно игравшие на амбициозной претензии Хрущева на правообладание после смерти Сталина лавров лидера международного коммунистического движения и даже всего «прогрессивного человечества», особо отмечали, что идею еврейского культурного возрождения в СССР поддержали не только упомянутые ими иностранные компартии, но и такие «испытанные друзья Советского Союза», «как Луи Арагон и Эльза Триоле, Анна Зегерс и Арнольд Цвейг, Айвор Монтегю и Джон Бернал, Михай Садовяну и Мария Майерова и даже Халлдор Лакснес – исландец, представитель страны, где нет ни одного еврея»^[347].

Благодаря проявленной настойчивости писательскому руководству удалось вскоре хотя бы частично реализовать свой ранее отвергнутый «еврейский проект» и тем самым спустя шесть лет после ухода Сталина хотя бы по минимуму добиться реабилитации в СССР еврейской словесности. Уже в том же 1959-м в СССР вышли в свет на идише три книги избранных произведений классиков еврейской литературы, причем тридцатитысячным тиражом каждая. Первым появился сборник рассказов Ицхока-Лейбуша Переца, затем – рассказы Менделе Мойхер-Сфорима и следом – «избранные сочинения» Шолом-Алейхема. Разумеется, в этот последний сборник не вошел роман «Кровавая шутка» (1913), написанный под впечатлением от печально знаменитого процесса в Киеве над Менделем Бейлисом. «Остались за скобками» и произведения классика, исполненные сионистским пафосом: например, публицистическая статья «Зачем евреям свое государство?» (1904), подготовленная сразу после смерти Теодора Герцля.

Такое показное и селективное по сути издание давно уже умерших к тому времени классиков еврейской литературы подействовало на сообщество советских еврейских писателей отнюдь не однозначно. Некоторые из них – даже члены ССП – стали уходить в сферу неофициальной творческой активности. В конце 1950-х гг. в Москве, например, появился нелегальный кружок любителей идиша, основанный Р. Л. Баумволь (1914–2000), И. Б. Керлером (1918–2000) и 3. Л. Телесиным (1907–1996).

Однако большинство входивших в ССП еврейских литераторов были полностью лояльны к советской власти. Они готовы были на любой конформистский компромисс с нею только ради самой возможности творить на родном языке.

Неформальным лидером этих в полном смысле слова советских еврейских писателей стал идишский поэт Арон Вергелис. Несмотря на свою относительную молодость (к началу 1960-х ему было чуть больше сорока лет) он «котировался» в аппарате ЦК как наиболее авторитетный эксперт по еврейской культуре. Не случайно именно его юбилейная статья о Шолом-Алейхеме была напечатана 1 марта 1959 г. в «Известиях» и «Литературе и жизни». Родившись на Украине на первом году Советской власти, Вергелис в 1940-м окончил Московский государственный педагогический институт им. Ленина, где до 1938 г. на литфаке функционировало еврейское отделение. Он считал себя учеником «пролетарского» еврейского поэта Ицика Фефера, который еще в годы войны начал «помогать» органам госбезопасности, сотрудничая с ними и даже после ареста в конце 1948 г., чуть ли не вплоть до вынесения ему смертного приговора. Между тем Вергелис счастливо избежал репрессий в еврейские «черные годы», причем несмотря на то, что в 1947–1949 гг. руководил во Всесоюзном радиокомитете еврейской редакцией иновещания, а также литературным альманахом «Геймланд». Чтобы тогда уцелеть, он направил в декабре 1949 г. в партбюро ССП пространный анализ «порочных особенностей» и «националистической сути» еврейской литературы^[348]. Правда, с началом «оттепели», наоборот, стал активно содействовать возрождению идишской литературы и культуры. В частности, подготавливал для руководства ССП проекты соответствующих записок в ЦК, участвовал в интенсифицировавшихся тогда контактах с представителями западных еврейских СМИ^[349].

Поэтому не было ничего удивительного в том, что именно Вергелис направил 24 мая 1960 г. личное послание Хрущеву, решив уведомить его о своих соображениях по поводу будущего советской еврейской литературы. Неофициальный характер этого обращения (не от руководства ССП, а от рядового его члена) диктовался, очевидно, тем, что стоявшее за Вергелисом руководство ССП только таким обходным путем – «через голову» аппарата ЦК (блокировавшего все попытки «чрезмерной» либерализации «еврейской политики») – могло обратиться к первому человеку в партии и государстве.

В письме к Хрущеву Вергелис изложил свой план возрождения еврейской литературы в СССР, для инициации которого следовало бы вначале осуществить: 1) выпуск на еврейском языке литературно-художественного и общественно-политического периодического издания (журнала или газеты, наподобие «Литературной газеты»); 2) публикацию в качестве приложения небольших книжек серии «Библиотечка еврейской советской литературы»; 3) возобновление иновещания по радио на еврейском языке. Необходимость реализации этих задач мотивировалась главным образом такими политически важными для советского режима императивами, как противодействие влиянию иудаизма и сионистской пропаганды на сознание евреев внутри страны, а также завоевание в противоборстве с той же сионистской пропагандой симпатий еврейской леволиберальной общественности на Западе^[350].

Аппарат ЦК, обжегшийся в 1956 г. на неудачной попытке поддержать аналогичный официальный проект ССП, теперь, как и следовало ожидать, уже не стал так рисковать в отношении «частной» инициативы Вергелиса.

По поводу нее заведующие отделами ЦК КПСС Л. Ильичев (пропаганды и агитации по союзным республикам) и Д. Поликарпов (культуры) направили 20 июля 1960 г. в Секретариат отрицательный отзыв. В нем они сослались на то, что для решения проблемы с еврейской литературой было достаточным возобновление в 1959 г. Гослитиздатом выпуска книг на идише. Однако настоящая причина отказа, видимо, состояла в том, что партчиновников отнюдь не радовала перспектива обременить себя хлопотным кураторством периодического издания и радийной редакции, использующих сложноконтролируемый цензурой язык.

Негативный вердикт Ильичева и Поликарпова был категоричным: «Что касается предложений т. Вергелиса об издании газеты или альманаха на еврейском языке, то принимать эти предложения считаем нецелесообразным». При этом отклонение идеи с иновещанием на идише, считаясь, видимо, самоочевидным, вообще никак не обосновывалось.

Вспоминая впоследствии об обстоятельствах этого отказа, Вергелис рассказывал: «Однажды в ЦДЛ на каком-то большом мероприятии я столкнулся с Поликарповым… Напомнил ему о своем письме. Не пора ли издать какие-нибудь еврейские книги, может быть, даже создать издательство? Поликарпов посмотрел кисло и ответил с неудовольствием и в своем обычном “поликарповском” стиле: “Знаете что, кончайте эту вашу литературу! И не пишите больше!”»^[351].

Такое подозрительно-пренебрежительное отношение советского партийно-идеологического начальства к еврейской культуре отравляло творческую деятельность не только отечественных идишских литераторов, но даже просоветских израильских писателей.

Генеральный секретарь ЦК Компартии Израиля Микунис^[352] специально добился встречи с секретарями правления ССП Г. М. Марковым, Полевым и Воронковым, чтобы излить обиду на то, что руководство союза, проводя в октябре 1958 г. в Ташкенте международную конференцию писателей стран Азии и Африки, не пригласило на нее (дабы не конфликтовать с арабским миром) ни одного «прогрессивного» израильского автора. Видимо, по той же причине, предположил Микунис, израильские авторы стихотворений, включенных в выпущенную Гослитиздатом антологию «Поэты Азии» (Т. Зияд, X. Абу-Ханна, А. Ашур), были названы иорданскими. Еще один упрек Микунис высказал по поводу того, что известные израильские писатели-коммунисты Хайя Кадман и Мишель Харсгор, направившие в редакции советских литературных изданий («Дружба народов», «Литературная газета») заказанные теми произведения, так и не дождались их публикаций^[353].

Многим казалось, что, едва начавшись, «еврейский культурный ренессанс» уже обречен. Однако либерально-реформаторский потенциал Хрущева был еще далеко не исчерпан. Он и его ближайшее окружение, готовясь на XXII съезде партии вдохновить народ программой-утопией построения коммунизма в СССР, а также потрясти внешний мир да и собственную бюрократию новым пароксизмом десталинизации, стали загодя, уже с лета 1961 г., ослаблять идеологический прессинг. На этой волне, явно для того, чтобы сделать своеобразный подарок, западным леволибералам и одновременно нейтрализовать «нападки» сионистской пропаганды, «Кремль вдруг неожиданно дал добро» ССП на издание еврейского литературного альманаха.

Это давление сионистов на Кремль проявилось в ноябре 1960 г. при посещении израильским послом А. Арэлем Союза советских писателей. Подробный отчет о его приеме там представил потом в ЦК КПСС секретарь правления ССП Марков. По его описанию этой встречи, в которой также участвовали писатели А. Б. Чаковский, Вергелис, Б. А. Галин, а также сотрудники госбезопасности Н. М. Бородин и М. И. Бардин, Арэль начал ее с приятного для хозяев замечания о том, что у него осталось самое трогательное воспоминание об исполнении Полем Робсоном еврейских песен на юбилейном вечере, посвященном Шолом-Алейхему. Затем от комплиментов гость перешел к критике, заявив, что был удивлен тем, что на III съезде советских писателей не выступил ни один из еврейских литераторов, хотя по переписи населения (1959 г.) 475 тыс. советских граждан владеют идишем. А последняя фраза посла вообще прозвучала как исполненный тревоги риторический вопрос: «Не происходит ли в СССР искусственного сдерживания еврейской литературы и искусства?» (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 123. Л. 258).

Названный «Советиш Геймланд» («Советская Родина»), он начал выходить с августа 1961 г. В первом номере в качестве программного манифеста было помещено подписанное 112 еврейскими писателями заявление о том, что они готовы сотрудничать с вновь образованной редакцией. Сначала альманах выходил один раз в два месяца, а спустя четыре года – ежемесячно. Главным редактором был назначен Вергелис, который уже тем был угоден властям, что исповедовал тогда «теорию» о желании евреев быстро ассимилироваться, растворившись в «советской многонациональной культуре»^[354].

Основываясь на кремлевских слухах, Вергелис предполагал потом, что к рождению его детища был причастен не кто иной, как сам Мао Цзэдун, который якобы раскритиковал Хрущева за то, что тот своей ограничительной «еврейской политикой» дает козыри в руки «всемирной буржуазной прессы, обвиняющей СССР в антисемитизме». Будто бы после этого Вергелиса вызвал к себе Суслов, объявивший о санкционировании издания нового еврейского журнала^[355].

Если все так и обстояло на самом деле, то можно предположить, что главный советский идеолог, скорей всего, лишь озвучил Вергелису решение, уже принятое Хрущевым. Ведь самого Суслова очень трудно заподозрить в филосемитизме хотя бы уже потому, что тот активно организовывал при Сталине антикосмополитическую кампанию. Да и принимая осенью 1956 г. делегацию компартии Великобритании во главе с главным редактором «Дейли уоркер» Дж. Р. Кэмпбеллом, он в ответ на его сетования по поводу отсутствия в СССР издательской деятельности на идише резко отрезал: «Мы не будем возрождать мертвую культуру»^[356].

Дав согласие на издание еврейского альманаха в СССР, Хрущев главным образом стремился накануне XXII съезда «ублажить» западных либерал-коммунистов, активно критиковавших его за недостаточное преодоление сталинского антисемитизма. Комментируя 26 августа 1961 г. выход первого номера «Советиш Геймланд», «Нью-Йорк тайме» ликовала: «Идиш выиграл раунд в борьбе с Кремлем…»^[357]

И пусть оптимизм этой ведущей американской газеты, в которой ничего не знали о реальной подноготной эффектного рождения советского еврейского альманаха, выглядел тогда чрезмерным, тем не менее в историческом смысле он оказался оправданным.

* * *

Сколь упорная, столь неумная и недальновидная политика хрущевского руководства по негласному замалчиванию возникшей в годы сталинского правления еврейской проблемы обернулась тем, что она, став очень скоро секретом Полишинеля, превратилась в вечно саднящую и незаживающую язву на теле коммунистической империи. Этот хронический недуг, действуя в совокупности с другими поразившими Советский Союз социально-политическими хворями, медленно, но верно подтачивал его жизненные силы и в итоге привел к его развалу и гибели. Не сумев разрубить системную пуповину, связывавшую его режим со сталинизмом, Хрущев старался всячески замаскировать еврейскую проблему, полученную им в наследство от Сталина. Этим он не только лишил себя поддержки либеральной интеллигенции внутри страны, но настроил против СССР западных левых, в том числе и социально влиятельных деятелей еврейского происхождения, которые ранее неизменно поддерживали советское государство и создавали ему за рубежом привлекательный имидж.

Отстаивая свою недальновидную и лишенную гибкости «еврейскую политику» с энергией, достойной лучшего применения, Хрущев невольно «подставился» в «холодном» противостоянии с США и Израилем, которые потом несколько десятилетий наносили безответные болезненные удары по Советскому Союзу.

Мемуары Эренбурга под прицелом цензуры

…Идеологически холодная весна 1963 г. вновь заставила Эренбурга в который уже раз пойти на поклон к власти. К этому его толкнула озабоченность неопределенной судьбой шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», в которой он предполагал осветить послевоенные гонения на советское еврейство – тему, особо бдительно контролировавшуюся цензурой.

Подготовку этой книги он начал еще в октябре 1962 г., однако уже в марте, будучи напуган публичным разносом, учиненным ему Хрущевым в Кремле, вынужден был отложить работу «до лучших времен». Чтобы «прояснить ситуацию» в верхах, писатель стал добиваться аудиенции у Хрущева, попросив содействия у его помощника Лебедева. Однако тот сообщил вскоре, что его шеф из-за загруженности в данный момент срочной работой принять литератора не может. Не добавила оптимизма писателю и прочитанная в четвертом номере (за 1963 г.) «Нового мира» редакционная статья, содержавшая следующие бичевания и самобичевания: «…Теперь, когда повествование (мемуаров Эренбурга) приблизилось к нашим дням, стали заметны и некоторые ошибочные тенденции, субъективизм автора, проявляющийся и в превознесении “левого искусства”, и в так называемой “теории молчания” и в одностороннем изображении некоторых важных событий прошлого. Мы знаем и ценим И. Г. Эренбурга как одного из замечательных советских писателей, видного общественного деятеля, но считаем критику его мемуаров Н. С. Хрущевым и Л. Ф. Ильичевым справедливой и несем свою долю ответственности»^[358].

Встревоженный таким «сгущением туч» над его головой, Эренбург решил вновь лично обратиться к главному чиновнику страны, направив ему 27 апреля 1963 г. пространное послание. В нем содержались уверения в преданности «идеям коммунизма» и жалоба на то, что пресса затравила его как «внутреннего эмигранта»^[359]. Однако это уничижительное заискивание оказалось напрасным, не растопив лед молчания, сковавший Кремль.

И все же в начале августа Хрущев, сменив вдруг гнев на милость, принял Эренбурга, более того, был с ним даже любезен. Приятно изумленному такой резкой переменой гостю он пояснил, что о его мемуарах прежде превратно судил по наборам цитат, представлявшихся помощниками, но потом стал читать их сам и не обнаружил ничего вредного. Когда же Эренбург попытался в который уже раз откреститься от приписывавшейся ему властями приверженности идее «мирного сосуществования» различных идеологий и стал высказывать опасение по поводу аппаратных рогаток, препятствовавших выходу в свет его мемуаров отдельной книгой, Хрущев великодушно ответствовал: «Оставьте это, я знаю, все это недоразумение. Вы сами себе цензор»^[360].

Столь неожиданное для Эренбурга благоволение к нему Хрущева было, по всей видимости, обусловлено прагматическим соображением, продиктованным таким конкретным событием, как проходивший с 3 по 8 августа 1963 г. в Ленинграде симпозиум Руководящего совета Европейской ассоциации писателей («Комеско»)^[361]. Проведению в СССР этого международного интеллектуального форума Кремль придавал важное политическое значение^[362]. А между тем Эренбург, которого, как свидетельствовал В. Я. Лакшин, «приглашали в Ленинград, чтобы показать европейским писателям, что он жив и здоров… прислал обиженное письмо Суркову, что он-де на пороге могилы и не знает, кто он, что он в своей стране: его не печатают, сочинения его остановлены и т. д.»^[363].

Так вот, дабы предотвратить назревавший скандал, Твардовский проинформировал о настроениях Эренбурга Лебедева, а тот, собственно, и уговорил Хрущева проявить любезность к литературному мэтру. Примечательно, что, когда Эренбург по завершении аудиенции спросил, надо ли ему поехать в Ленинград на встречу с западными писателями, Хрущев, как бы не ведая, о чем идет речь, поинтересовался: «А что это такое?» И, получив разъяснение, твердо, но не без свойственной его натуре хитринки сказал: «Конечно, поезжайте. А может, и мне поехать?»

Приезжать в Ленинград Хрущев, конечно, не собирался, поскольку намеревался наиболее маститых членов «Комеско» (в том числе и Ж.-П. Сартра) принять (и принял позже) в своей новой летней резиденции в Пицунде.

Расчетливая благожелательность Хрущева так сильно подействовала на Эренбурга, что на состоявшейся следом за этой аудиенцией встрече с Ильичевым он категорически отказался что-либо переделывать в рукописи мемуаров, переданной в издательство «Советский писатель». При этом литератор полагал, что настаивавший на подобной «самоцензуре» Ильичев просто еще не получил от Хрущева указания об ее отмене в отношении его (Эренбурга) воспоминаний.

Во власти наивного самообмана Эренбург пребывал недолго. Мираж рассеялся уже 16 августа 1963 г., когда он получил письмо от председателя правления издательства «Советский писатель» Н. В. Лесючевского (1908–1978), который, ссылаясь на «справедливую партийную критику» журнального варианта мемуаров «Люди, годы, жизнь», уведомлял, что как книга они «должны выйти в свет в исправленном виде, с устранением тех серьезных недостатков, на которые указали советская общественность, партийная критика»^[364].

В отчаянии Эренбург направил 18 августа новое «челобитье» Хрущеву, пытаясь напомнить ему об обещанных цензурных послаблениях, о которых, как предположил писатель, «видимо, не знают товарищи, ведающие литературными делами»^[365]. Так и не дождавшись какой-либо реакции на это послание, Эренбург 8 сентября направил жалобу на Лесючевского Ильичеву^[366]. Неизвестно точно, какой «лоббистский» механизм сработал на сей раз в Кремле, но это обращение возымело действие. Сверху была дано добро на публикацию первой книги «Люди, годы, жизнь» и на продолжение выпуска нового собрания сочинений Эренбурга. К тому же его августовское письмо к Хрущеву было наконец рассмотрено 21 октября 1963 г. на заседании Президиума ЦК КПСС. Дабы угомонить настырного мэтра, могущего подпортить внешнеполитический имидж СССР, этот партийный ареопаг постановил с подачи первого секретаря ЦК вызвать Эренбурга в ЦК и заверить его: «Вы сами будете цензором»^[367].

Ободренный этим принятым за чистую монету заявлением (благо, оно исходило от высшей властной инстанции), Эренбург возобновил подготовку шестой книги мемуаров, теша себя мыслью, что заручился твердым и заслуживающим доверия обещанием властей предержащих.

Между тем аппаратная бюрократия, все решительней подминавшая под себя Хрущева (чтобы потом исторгнуть из своей среды), конечно, не собиралась соблюдать данные им Эренбургу «антицензурные гарантии». Это стало очевидным в марте 1964 г., когда, закончив шестую книгу мемуаров «Люди, годы, жизнь», писатель передал ее в редакцию «Нового мира», а та, действуя в «установленном порядке», начала скрупулезно «согласовывать» содержание рукописи с идеологическим отделом ЦК и Главлитом.

24 июня Твардовский письменно уведомил Эренбурга о необходимости изъятия из текста пяти фрагментов, правда, ни один из них не имел отношения к «еврейскому вопросу», если не считать упоминания о «ренегате» Говарде Фасте как о прогрессивном американском писателе и борце за мир^[368].

И хотя по почти всем этим требованиям Эренбург пошел навстречу редакции, начальные главы шестой книги его воспоминаний, уже заверстанные было в июльский номер «Нового мира», были все равно сняты. ЦК и Главлит абсолютно не устроило то, что редакторские ножницы Твардовского обошли «еврейские» куски текста. Затребовав верстку на Старую площадь, чиновники идеологического отдела провели ее жесткое цензурирование. Там было решено принудить автора к еще одиннадцати купюрам, на сей раз почти исключительно относившимся к «еврейским» сюжетам^[369]. Именно эти «места» в основном и критиковались в объемной записке, представленной 13 августа 1964 г. в Президиум ЦК Ильичевым, Снастиным^[370] и Поликарповым. Конкретно те так обосновывали свои претензии к рукописи: «Обращает на себя внимание настойчивое подчеркивание Оренбургом еврейского вопроса. Становится очевидным, что автор мемуаров ведет скрытную, но достаточно очевидную полемику с партийной точкой зрения по данному вопросу. Эта точка зрения была высказана товарищем Н. С. Хрущевым на встрече с деятелями искусства 9 марта 1963 г. (на самом деле 8 марта 1963 г.). “Со дня Октябрьской революции в нашей стране евреи во всех отношениях находятся в равном положении со всеми другими народами СССР, – говорил Н. С. Хрущев. – У нас не существует еврейского вопроса, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса”.

Автор мемуаров между тем пишет: “…еврейский вопрос – это вопрос о живучести антисемитизма”, а затем стремится внушить читателю мысль о том, что характер “кампании” против космополитизма, якобы организованной и направлявшейся сверху, был исключительно антисемитским, что антисемитизм проник в государственный аппарат, в общественные организации и, по сути дела, стал в то время всеобщим, широко распространенным явлением.

Подбором фактов и их тенденциозным освещением И. Эренбург стремится полностью дискредитировать идею борьбы, выдавая случаи извращения и перегибов за сущность борьбы, сводя смысл ее к “кампании” по массовому преследованию евреев, пытаясь таким образом дезавуировать призыв партии бороться с рецидивами национализма, космополитизма и других проявлений буржуазной идеологии, прозвучавший в приветствии ЦК КПСС Второму всесоюзному съезду советских писателей.

Из мемуаров ясно, что и сейчас Эренбург не считает еврейский вопрос решенным и именно поэтому с такой настойчивостью и назойливостью обращается к нему.

Публикация этих разделов в настоящем виде может сыграть лишь на руку тем кругам на Западе, которые ведут сейчас шумную клеветническую кампанию о положении лиц еврейской национальности в Советском Союзе»^[371].

Перед отправкой этой бумаги в высшую «инстанцию» Поликарпов дал прочитать ее Твардовскому, что, видимо, было необходимо для внесения в нее следующего страховочного дополнения: «Тов. Твардовский, ознакомленный с настоящей запиской, признал обоснованность содержащихся в ней критических замечаний по мемуарам И. Эренбурга»^[372].

По этому поводу главный редактор «Нового мира» записал в дневнике 10 августа 1964 г.: «С Эренбургом по-своему еще хуже. Я не могу за него расстилаться, доказывать, я его сам не люблю, относился всегда как к неизбежному, и теперь, в сущности, отстраняясь от решения этого вопроса: как хотите. Ознакомленный с запиской, составленной Отделом для самого верха, я только сказал, что при такой характеристике вещи ее можно только запрещать, никакие “необходимые купюры” и т. п. не изменят положения, да и автор – вернее всего – наотрез откажется снять “еврейский вопрос” или что другое (“критику политики партии в области лит[ерату]ры и искусства”)»^[373].

Между тем в записке предлагалось дать Твардовскому следующее поручение: «Редакции журнала (“Новый мир”. – Авт.) следовало бы обратить внимание автора на многочисленные случаи тенденциозного освещения фактов, на предвзятость, недобросовестность, политическую бестактность многих оценок и характеристик, потребовав от нее внесения необходимых уточнений и исправлений»^[374].

Главный вывод записки гласил: «Что же касается содержащихся в мемуарах высказываний о литературе, искусстве и суждений по еврейскому вопросу, то, как видно, И. Эренбург не только не сделал выводов из партийной критики этих разделов в предыдущих книгах его воспоминаний, но фактически вступил в полемику с этой критикой, пытаясь отстоять свои неверные позиции. Публикация в таком виде этих разделов представляется поэтому совершенно недопустимой»^[375].

Как и предвидел Твардовский, Эренбург категорически отверг беспардонную цековскую «подчистку» его мемуаров. 14 августа 1964 г. он послал Хрущеву очередное письмо, в котором горько сетовал не только на цензурный прессинг со стороны функционеров Агитпропа, но и на то, что советские газеты вдруг, как по команде, перестали заказывать ему статьи и по надуманным причинам стали отменяться запланированные выступления в вузах и даже встречи с избирателями^[376].

Это послание Эренбург поручил для надежности доставить в Кремль своему литературному секретарю Н. И. Столяровой. Там ее принял помощник Хрущева Лебедев, который разговаривал с ней «откровенно враждебно». А через несколько дней он, связавшись по телефону с Твардовским, потребовал, чтобы Эренбург забрал свое письмо обратно. Однако тот, заехав 19 августа в редакцию и узнав об этом распоряжении, наотрез отказался его исполнить. Чтобы сообщить об этом Лебедеву, Твардовский вечером того же дня вновь позвонил ему. То, что кремлевский чиновник услышал от главного редактора «Нового мира», привело его в бешенство. Он говорил тогда с Твардовским (по его свидетельству) «непривычно и необычно резко, даже грубо»^[377] утверждая, что журнал «подсовывает» ЦК мемуары Эренбурга. Стоило затем Твардовскому поинтересоваться личным мнением Лебедева о шестой книге этих воспоминаний, как тот, имея в виду Эренбурга, раздраженно прокричал в трубку: «Пошел он ко все чертям…Не читал и читать не хочу, с меня довольно письма идеологического отдела». Завершая разговор, Лебедев неожиданно намекнул Твардовскому на то, что в его редакции Эренбурга поддерживают сотрудники-евреи, и добавил при этом многозначительно: «Знаем мы этих Лакшиных»^[378].

5 сентября 1964 г. «антиэренбургская» записка идеологического отдела была разослана секретарям ЦК, членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а 17 сентября Президиум ЦК КПСС постановил признать «…нецелесообразным публикацию мемуаров И. Эренбурга в данном виде»^[379].

Но не прошло и месяца, как мечтавшие о «стабильности» ближайшие соратники неисправимого прожектера Хрущева сместили его со всех партийно-государственных постов. И уже утром 15 октября, то есть в день, когда было официально объявлено об отставке низложенного лидера «по состоянию здоровья», Твардовский сел «сочинять письмо Поликарпию». Так за глаза он величал Поликарпова, с которым был на «ты». Понимая, что пришедшие на смену Хрущеву новые правители страны ради стяжания остро необходимой им популярности в обществе готовы будут (хотя бы на первых порах) пойти на различные послабления, Твардовский убеждал высокопоставленного чиновника: «В Эренбурге… мне, как и моим соредакторам, многое до крайности неприятно и чуждо, но неопубликование ее (шестой книги «Люди, годы, жизнь») в сложившихся условиях обойдется куда дороже, чем ее опубликование…»^[380]

Подкрепляя свои доводы, Твардовский 20 октября 1963 г. доложил в ЦК, что Эренбург полностью или частично согласился с подавляющим большинством редакционных купюр и замечаний, сделанных по шестой книге мемуаров, продолжая только в 11 случаях (из 126 корректировок) настаивать на неизменности авторского текста. Об этом главного редактора «Нового мира» уведомил сам автор, который выступил также со своего рода ультимативным требованием: «в случае настояния на дальнейших купюрах» он вообще откажется от публикации шестой книги.

И чтобы не возникло сомнений в серьезности этой угрозы, Эренбург эмоционально и стилистически сумбурно присовокуплял: «Это моя не первая книга, а, по всей вероятности, последняя. После очень длинной жизни мне не хочется говорить того, чего я не думаю, а молчание в некоторых случаях хуже, чем прямая ложь»^[381].

Руководство ЦК, целиком занятое после низвержения Хрущева дележом власти, вняло доводам Твардовского, ибо в такое «неподходящее» время оно меньше всего хотело обострять отношения и с решительно настроенным Эренбургом, и со всей либеральной общественностью. Благоразумно решив «умыть руки», оно отступило. Не в последнюю очередь это произошло и потому, что с отстранением Хрущева на первые позиции в руководстве Агитпропом возвратился Суслов, взявший верх над своим конкурентом Ильичевым^[382]. Видимо, с подачи Суслова, органически не переносившего какие-либо скандалы, идеологический отдел 11 ноября 1964 г. признал «целесообразным не рассматривать более в ЦК КПСС вопрос о публикации шестой книги мемуаров И. Эренбурга в журнале “Новый мир”, передав его на решение редколлегии журнала». Очевидно, данное решение далось партбоссам нелегко, поскольку они продолжали считать, что и после основательной авторской переработки в рукописи воспоминаний «сохраняется акцент на антисемитском характере некоторых выступлений против космополитизма в литературе и искусстве», подчеркнуто в документе^[383]. Надо было преодолеть последние цензурные рогатки, хотя ради этого автору и пришлось немало поступиться первоначальным текстом. Первые главы шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь» появились уже в январской (1965 г.) книжке «Нового мира», а последние – в мартовской за тот год.

И хотя власти пропустили «еврейский контекст» мемуаров через частое сито цензуры, выхолостить его так и не удалось. Выехавший из СССР в 1970 г. известный филолог Шимон Маркиш (1931–2003) отмечал в 1990-м: «Ни одна книга в русской советской литературе за пятнадцать лет после смерти Сталина не сделала столько для еврейского пробуждения, как “Люди, годы, жизнь”»^[384].

Спонтанное возрождение искусства

В отличие от литературы, еврейское искусство стало возрождаться спонтанно, без какой-либо поддержки сверху. Первыми его ростками, пробившимися через сталинский асфальт административных запретов и репрессий, стали не требовавшие больших затрат и сложной подготовки концертные выступления. В марте 1954 г. в Москве прошло выступление знаменитой собирательницы и исполнительницы песен народов мира Ирмы Яунзем (1897–1975), включившей в программу несколько песен на идише.

Но главные импульсы, стимулировавшие этот ренессанс, шли с окраин европейской части советской империи, где, несмотря на пережитый холокост, еще теплилась еврейская культурная жизнь. Благодаря появлению на столичной эстраде артистов из таких провинций там вновь обретал публичность еврейский песенный фольклор. В апреле 1954 г. в Москве с концертами еврейских песен выступили Анна Гузик (1909–1994) из Киева и Сиди Таль (1912–1983) из Черновцов. Еще в 1946 г. под руководством актрисы, танцовщицы и фолк-певицы Сиди Таль был создан черновицкий художественный ансамбль «Слова и песни». Осенью 1955 г. она вместе с коллегой по Черновицкой филармонии чтецом Исааком Ракитиным предприняла поездку по различным городам с исполнением произведений Шолом-Алейхема.

Примерно тогда же перед столичной публикой предстал выпущенный из заключения популярный идишский певец Саул Любимов, который гастролировал потом в Киеве, Харькове, Одессе и других городах. В том же 1955 г. возобновил концертную деятельность и певец Михаил (Мойше) Эпельбаум (1894–1957), также прошедший через ГУЛАГ, после которого ему возвратили звание заслуженного артиста РСФСР и приняли в Ленинградскую филармонию.

В 1956 г. на еврейско-песенной ниве взошла звезда Нехамы Лифшиц (Лифшицайте; р. 1927 г.), обучавшейся в Литовской консерватории в Вильнюсе. С гастролями она объездила многие города Советского Союза. В 1960–1961 гг. записала две долгоиграющие пластинки (тиражировались неоднократно) с произведениями из своего репертуара, в который входила и трогательно-трагическая «Колыбельная Бабьему Яру» (объявлялась на концертах как «Песня матери») на слова О. О. Дриза (1908–1971) и музыку Р. Г. Боярской (1893–1967). В 1969 г. Лифшицайте выехала в Израиль.

31 августа 1956 г. в филиале Театра им. Моссовета на Пушкинской, 26, при большом стечении публики состоялся «Вечер еврейской песни». Этот концерт, прошедший под эгидой Мосгорэстрады, был подготовлен двумя исполнителями – Мариной Гордон (р. 1917) и Эмилем Горовцом (1923–2001). В конце сентября того же года в течение трех вечеров певица Марина Гордон вместе с чтицей Лией Колиной представляли в переполненном Московском драматическом театре им. А. С. Пушкина на Тверском бульваре программу «Вечера еврейской лирической песни и рассказа»^[385]. В 1970-х гг. Гордон и Горовец выехали в разное время из Советского Союза по израильским визам. В конце концов они осели в США, где для носителей культуры на идише имелись большие возможности для профессиональной деятельности.

Отмечая возникший в середине 1950-х гг. «еврейский бум» на отечественной эстраде, директор Всероссийского гастрольно-концертного объединения заявил осенью 1956 г. корреспонденту американской коммунистической газеты: «За семь месяцев текущего года под нашим контролем был проведен 121 концерт на идише, их посетило 65 тыс. человек. Это в несколько раз больше, чем за весь 1955 год». Чиновник уверил также представителя западного СМИ, что в СССР примерно двадцать еврейских коллективов регулярно гастролируют по городам страны^[386].

В последующие годы ситуация на советской эстраде также в целом благоприятствовала еврейским артистам, однако с начала 1960-х гг. силу стала набирать противоположная тенденция. Между тем с 1957 г. возобновил концертную деятельность певец Зиновий Шульман (1904–1976). Сын известного одесского кантора Боруха Шульмана, он так же, как многие из его окружения, прошел через ГУЛАГ, попав туда в 1949 г. после ареста по обвинению в еврейском национализме.

В том же 1957-м в Риге адвокат Давид Гарбер создал при «Латпотребсоюзе» на любительских началах еврейский народный хор. Этот творческий коллектив, объединявший до ста певцов, выступал в Доме культуры Московского района Риги. Его дирижерами были И. А. Абрамис (1908-?) – сын погибшего в гетто кантора Хоральной синагоги, и бывший узник гетто Мендель Баш. Несмотря на многочисленные попытки начальства до предела осложнить функционирование этого коллектива (запрет называться «еврейским»; «квотирование» еврейских песен – не более пятидесяти процентов номеров концертной программы; и т. п.), ему удалось продержаться до марта 1963 г. – до наложения полного запрета латвийскими властями. Всего несколько месяцев просуществовала возникшая весной 1962 г. при том же Доме культуры небольшая драматическая труппа (двадцать человек) под руководством профессионального актера Иосифа Гарфункеля. Тогда до конца театрального сезона актеры успели показать публике восемь спектаклей по двум инсценированным произведениям Шолом-Алейхема. Параллельно готовилась постановка новой пьесы французско-еврейского автора Хаима Словеса (1905–1989)^[387] о знаменитом ученом и философе Барухе Спинозе. Однако в сентябре премьеру – до того официально санкционированную – неожиданно отменили, а труппу распустили. Руководство КП Латвии (секретари ЦК В. Круминын, Андерсон и др.) мотивировало все эти запреты тем, что в соответствии с советской национальной политикой искусство на еврейском языке должно развиваться только в Еврейской автономной области, ибо за ее пределами оно несет больше вреда, чем пользы, поскольку замедляет объективный процесс этнической ассимиляции^[388].

В соседней Литве власти значительно благосклонней относились к еврейскому искусству. В 1956 г. в Вильнюсе под эгидой Горкома профсоюзов был создан еврейский драматический ансамбль, возглавлявшийся Мотелем Кановичем и Саррой Беккер. По такой организационной схеме в городе также возникли и успешно концертировали любительский еврейский хор, танцевальный ансамбль и оркестр. Помимо Москвы, Риги и Вильнюса различные кружки еврейского самодеятельного творчества появились в Ленинграде, Каунасе, Черновцах и некоторых других городах. Только в 1957 г. в СССР состоялись три тысячи концертов с программами на идише, а в 1961-м на таких мероприятиях присутствовали 300 тыс. зрителей^[389].

Сложней обстояли дела с воссозданием профессиональных драматических еврейских театров, которых до войны в СССР было десять – в Москве, Киеве, Харькове, Одессе, Минске, Кишиневе, Биробиджане и других городах. Наиболее известным из них был столичный Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), долгие годы возглавлявшийся видным еврейским актером и режиссером Соломоном Михоэлсом и закрытый в 1949 г. Воссоздание этого важного феномена искусства как ничто другое могло символизировать собой – в глазах и советского общества, и влиятельных западных кругов – национально-культурное возрождение советского еврейства. Вот почему одним из первых обращений упомянутой «еврейской комиссии» Ажаева к властям стало уведомление Минкульта РСФСР о том, что существует реальная возможность восстановления ГОСЕТа уже в 1957 г. В ходе начавшейся проработки этой перспективы в отделе культуры ЦК КПСС туда был приглашен консультант комиссии по театру М. С. Беленький (1910–1996), который до ареста в 1949 г. был директором театральной студии при ГОСЕТе и редактором издательства «Дер Эмес», а после освобождения в 1954 г. – активным приверженцем возвращения из небытия детища Михоэлса^[390].

Однако уже к осени 1956 г., когда советские верхи стали активно избавляться от своих либеральных иллюзий, им, видимо, показалось, что второе рождение ГОСЕТа в Москве будет слишком щедрым подарком для «еврейских националистов» – как «внутренних», так и «внешних». После этого ходатайства сторонников идеи восстановления ГОСЕТа стали отвергать в ЦК, что называется, с порога. В качестве причины отказа чаще всего использовалась ссылка на «отсутствие в Москве свободной сценической площадки». Именно эта фраза фигурировала в документе, подписанном 1 сентября 1956 г. заведующим отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Н. Д. Казьминым (1904–1963)^[391]. Так он отреагировал на соответствующее обращение известного театрального деятеля М. И. Гольдблата (1896–1974). Еще до войны этот ученик Михоэлса успел поработать художественным руководителем Биробиджанского и Киевского еврейских театров. В результате закрытия в 1949 г. Черновицкого еврейского театра, который Гольдблат возглавлял после войны, он вынужден был уехать в Алма-Ату, где с 1951 по 1959 г. являлся худруком Казахского театра драмы. В упомянутом письме в ЦК Гольдблат настаивал на «личном приеме у товарища Хрущева Н. С.», видимо не понимая, что это его желание тщетно.

В ходу у властей была и такая «отказная» формулировка, как «отсутствие практической надобности» в еврейском театре, который, как зачастую при этом пояснялось, из-за «активно происходящего в СССР процесса ассимиляции евреев» не может рассчитывать на достаточную зрительскую аудиторию и будет попросту пустовать. По сути, это была отговорка, призванная прикрыть истинную причину отказа: тайное опасение власти, как бы возрожденный ГОСЕТ не превратился в опасный генератор еврейского национализма и сионизма.

Вместе с тем было очевидно, что «прогноз» ЦК по поводу невостребованности еврейством театральных спектаклей на идише имел под собой веское объективное основание. Происходившая, как отмечалось, в 50-е гг. стремительная утрата этим нацменьшинством своей этноидентичности заставляла даже некоторых авторитетных деятелей советской еврейской культуры искренне сомневаться в осуществимости проекта воссоздания ГОСЕТа. Такой скепсис выказывал, например, популярный тенор М. Д. Александрович (1914–2002), который, отвечая на вопрос первого заместителя министра культуры СССР А. Н. Кузнецова (1903–1974; бывший помощник А. А. Жданова), есть ли нужда в еврейском театре, на создании которого «упорно настаивают американские евреи», ответил; «Открытие еврейского театра в настоящий момент считаю нецелесообразным и бесперспективным»^[392].

Говорил ли это Александрович искренне или хотел угодить «высшим сферам», где ему особенно покровительствовала Е. А. Фурцева, определить за давностью лет невозможно. Однако можно утверждать, что у этого певца, находившегося тогда в фаворе у властей, были веские резоны говорить им то, что те хотели от него услышать. Ведь после того как, в феврале 1959 г. просоветский Всемирный совет мира решил на своем заседании в Вене участвовать в международном праздновании столетия Шалом-Алейхема, Александровича без преувеличения наградили сверхдефицитной поездкой во Францию. После тщательного отбора претендентов его включили в делегацию, направлявшуюся в эту страну для участия в юбилейных торжествах. Вместе с ним поехали: Нехама Лифшиц и Эмиль Горовец (1923–2001), которые, как и Александрович, исполняли еврейские песни, скрипач Л. Б. Коган (1924–1982), мастер художественного слова Эммануил Каминка (1902–1972) (читал на идише рассказы Шолом-Алейхема) и другие деятели советской еврейской культуры.

Перед отбытием в Париж членов делегации проинструктировали в ЦК КПСС, поручив «развеять миф о якобы уничтоженной в СССР еврейской культуре». Выступления посланцев Москвы проходили под эгидой советского посольства и Французской компартии, и не только в Париже, но и в Лионе, а также в Нанси. Судя по большинству отзывов, появившихся во французской прессе, эти концерты были успешными, хотя не обошлось и без резко критических статей в сионистской печати. Потом руководитель делегации Б. Д. Владимирский (с 1958 г. директор Всесоюзной студии грамзаписи «Мелодия») бодро рапортовал в ЦК: «Был разбит вдребезги тезис… что в СССР нет еврейской культуры и что там еврейский язык просто исчез»^[393].

Противоречивым образом убеждая Запад в том, что, с одной стороны, бурные темпы ассимиляции советских евреев объективно лишают смысла сколько-нибудь масштабное развитие еврейской культуры (включая и воссоздание профессионального театра), а с другой – что слухи о ее (еврейской культуры) «смерти слишком преувеличены» и она чуть ли не вновь расцветает, советские власти сами превратили себя в удобную мишень для критики. Чтобы выйти из столь щекотливого положения, они вынуждены были пойти на компромисс, а именно создать некое подобие прежнего ГОСЕТа, точнее, его уменьшенной во всех отношениях – по престижу, бюджету, помещению, труппе, оркестру и т. п. – «копии».

Реализация этой имитационной альтернативы началась еще в 1956 г., когда 21 августа заместитель министра культуры СССР В. И. Пахомов уведомил заместителя председателя Совета Министров РСФСР Н. Н. Беспалова о том, что «считает целесообразным для художественного обслуживания и удовлетворения культурных запросов еврейского населения в Москве и на периферии Союза создать передвижной еврейский музыкально-драматический театр с труппой 20–25 человек и оркестром 8-10 человек».

Впрочем, и это предложение, видимо показавшееся властям чрезмерным, отложили тогда в долгий ящик. И только в 1962 г., когда западное культурное давление на Кремль стало резко зашкаливать, его извлекли из архива и, чуть препарировав, создали «во исполнение» Московский еврейский драматический ансамбль при Москонцерте. Руководить им назначили В. (Б.) Е. Шварцера (1892–1978), который до войны был главным режиссером Одесского еврейского театра, а потом перешел в Московский ГОСЕТ. Преемником этого ансамбля ныне является Московский еврейский театр «Шалом», который с 1987 г. возглавляет А. С. Левенбук (р. 1933).

К началу 1960-х гг. в СССР произошло не столько возрождение еврейской культуры, сколько усилиями власти, заинтересованной в создании в мире своего позитивного имиджа, была осуществлена имитация этого возрождения. Однако такой печальный результат был вызван не одним лишь негативным воздействием государственной бюрократической системы, пораженной к тому же элементами антисемитизма, но и объективными процессами ассимиляции советского еврейства (частично форсированной, правда, юдофобией) и глобального угасания культурного идишизма.

Мой ответ поэту-юдофобу из «Молодой гвардии» Валерию Хатюшину и его единомышленникам…

Евреи – орденоносцы, лауреаты. Сегодня в чести, завтра в кандалах. Мы знали их имена, наши бабушки выискивали их в газетах и титрах фильмов. По именам можно было догадаться о еврейском происхождении, иногда и носы давали повод для раздумья. Знаменитые писатели-евреи – классики советского времени вроде бы не касались национальной темы. И только тогда, когда кончился Союз и все рухнуло, когда выползли из самиздата и герметично задвинутых ящиков письменных столов строки-узники, мы поняли, что все они, от Эренбурга до Маршака, терзались еврейской темой, исписывали ею в темные ночи клочки бумаги и быстро совали их в огонь. То, что не догорело, – осталось памятником растоптанному еврейству России.

В 2002 г. в девятом номере журнала «Молодая гвардия» было напечатано стихотворение поэта Валерия Хатюшина, в котором автор четко определил, за что евреи не любят Сталина. Название стиха весьма краткое – «Отчего?»

То ль Гусинский сослепу угодил в тюрьму,

то ли Новодворская в задницу ужалена…

Что хотите делайте, только не пойму,

отчего евреи ненавидят Сталина?

Вроде бы совсем не он их сжигал в печах

и не он устраивал ночи им хрустальные…

Сталинские армии на своих плечах

вырвали из полымя племя загребальное.

За круги полярные он их не ссылал

и не разъевреивал, и не раскулачивал,

к женщинам их чувственным нежностью пылал,

книги их бездарные хорошо оплачивал.

Страшная, голодная, зверская война

загнала их в южную ссылку виноградную.

Майская, победная, сладкая весна

им вернула Родину нашу неоглядную.

И теперь мы, глупые, видим, как опять

иудеи думские крылышки расправили.

Умники болтливые в толк не могут взять,

что без воли Сталина не было б Израиля.

То ли Новодворская села на лугу,

то ли Березовскому клизма в ухо вставлена…

Сколько ни кумекаю, вникнуть не могу,

Отчего евреи так не любят Сталина?

Но автор этого стихотворения Валерий Хатюшин глубоко ошибается: евреи очень любят дорогого вождя. Очень! И есть за что. Мы его любим за борьбу с «космополитами», за убийство Михоэлса, за расстрел деятелей Еврейского антифашистского комитета, за закрытие наших школ и газет, за «дело врачей-убийц». Разве за это можно не любить заботливого вождя?

И совершенно правильно намекает поэт на «южную ссылку виноградную». Разве не там были уничтожены фашистами более двух с половиной миллионов неблагодарных сынов «пламени загребального», из них более полутора миллионов – сынов Украины? Так им и надо! Не надо было зариться на чужой виноград.

Кстати, именно там, трусливо скрываясь в южной ссылке, более 300 евреев, сидя в виноградниках, стали генералами, а 157 евреев купили себе звание Героя Советского Союза. Пятеро из них обманным путем захватили должности командиров танковых соединений и, растолкав других, первыми ворвались на улицы Берлина. Вот имена этих трусов: Драгунский, Кривошеин, Темник, братья Матвей и Евсей Вайнрубы.

Из воспоминаний генерал-лейтенанта С. Кривошеина: «Через пару часов после занятия города Бернау в окрестностях Берлина командующий артиллерией 2-й танковой армии генерал-майор Григорий Давидович Пласков подбежал ко мне у крайних домов этого города и, не поздоровавшись, закричал: “Смотри, Кривошеин, как артиллеристы 2-й танковой армии первые из всего фронта открывают огонь по Берлину!” Раздалась по радио команда – “по цели номер один, дивизионами, беглый” Через несколько секунд послышался мощный гул, и первые снаряды из тысячи артиллерийских стволов 2-й танковой армии разорвались в Берлине. “Семен, ты только погляди! Артиллерист Григорий Пласков бьет Гитлера прямо по башке за Бабий Яр и Киев, за минское и варшавское гетто, Майданек, за слезы и страдания миллионов людей!”». Запомните их фамилии: мы должны знать своих врагов.

Мы ценим В. Хатюшина за доброту, гуманность, глубокое знание отечественной истории и главное – за скромность. Он, по скромности, не указал, что пострадал вместе с уважаемой Новодворской, будучи укушенным в то же самое место, которым он, очевидно, думает. И клизму ему, очевидно, ставили вместе с Березовским.

Наши поздравления и редколлегии журнала, название которого совпадает с названием святой для нас подпольной организации «Молодая гвардия».

Спасибо журналу, который сеет разумное, доброе, вечное. А вообще-то: вперед – «За Сталина!».

Чем же не угодила Хатюшину широко известная «бабушка русской революции» Валерия Ильинична Новодворская? За какие грехи он решил вспомнить о ней в своем «драгоценном» лирическом опусе? На этот вопрос весьма сложно дать однозначный ответ… Как известно, политика – дело грязное, поэтому в ней обычно командуют мужчины, предоставляя женщинам возможность распоряжаться на кухне. Но, по словам вождя мирового пролетариата, «каждая кухарка должна научиться управлять государством». В российской истории были женщины, которые принимали активное участие в политической жизни страны. Это, например, Вера Засулич или Софья Перовская. В настоящее время количество женщин-политиков увеличилось, но по-прежнему каждая из них «на вес золота». Среди таких наиболее ярких российских женщин можно назвать Ирину Хакамаду, Валентину Матвиенко и Эллу Панфилову, но наиболее остропротиворечивой и неоднозначной нам представляется Валерия Новодворская, женщина удивительной судьбы, дерзкая и неповторимая в нашей истории.

Можно по-разному относиться к Валерии Ильиничне Новодворской как политической фигуре, однако делать вид, что ее не существует, по крайней мере неверно. Парадоксальность жизненного пути пламенной революционерки заключается в том, что она, хотя всю жизнь и боролась против советской власти, при полном крахе коммунистического режима снова оказалась в рядах оппозиции. Этот факт доказывает лишь то, что намного удобнее критиковать действующую власть, чем реально управлять страной. Данный тезис, кстати, касается не только Новодворской, но и ее «коллег» – Зюганова и Жириновского. Некоторые видят много общего между Владимиром Вольфовичем и Валерией Ильиничной, даже иногда называют последнюю «Жириновским в юбке». Что же роднит этих политиков? Во-первых, нетерпимость по отношению к оппонентам, а во-вторых, необыкновенная легкость, с которой «решаются» все проблемы.

А вот что Новодворская сама говорит о Владимире Вольфовиче: «Жириновский – это милый старомодный Тарталья нашей российской комедии дель арте. И разборки здесь выглядят глупо. В балагане всё дозволено, кроме крови и глупой спеси. Работает Жириновский под Бармалея из фильма Ролана Быкова:

Я кровожадный, я очень жадный,

Я всех на свете страшней и злей,

Ношу я саблю, душу и граблю,

Я злой разбойник, я Бармалей!

Вам страшно? Мне не очень. Значит, выходит, что Жириновский в нашем балагане – демократическое явление».

Таким образом, та демократия, к которой всю жизнь стремилась Новодворская, в реальности оказалась не такой идеальной и безгрешной. Новодворская, по сути, политик-одиночка, что не мешает ей, например, нежно относиться к Константину Боровому или симпатизировать Егору Гайдару или Борису Немцову, однако тяга к лидерству исключает всевозможные альянсы, предполагающие подчинение. Валерия Ильинична – «сама себе режиссер», и такой расклад ее вполне устраивает.

Геннадий Зюганов и его КПРФ действуют на Новодворскую, как красная тряпка на разъяренного быка. Она никогда не скрывала ненависти к «коммунякам», неважно каким – советского или «постсоветского» образца. Возможно, для простого обывателя В. И. покажется чересчур заумной, но для интеллигенции такая фигура вполне понятна, хотя и не всегда приемлема.

Тюрьма

Как настоящему и пламенному борцу за свободу и справедливость, Валерии Ильиничне не понаслышке известно, что такое арест и тюрьма. Чтобы наши читатели поняли, чем было вызвано пристальное внимание компетентных органов к 19-летней студентке Института иностранных языков им. Мориса Тореза (французское отделение), мне придется полностью процитировать ее стихотворение:

Спасибо, партия, тебе

За всё, что сделала и делаешь,

За нашу нынешнюю ненависть

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За всё, что предано и продано,

За опозоренную Родину

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия тебе

За рабский полдень двоедушия,

За ложь, измену и удушие

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За все доносы на доносчиков,

За факелы на пражской площади

Спасибо, партия, тебе!

За рай заводов и квартир,

На преступлениях построенных,

В застенках старых и сегодняшних

Изломанный и черный мир…

Спасибо, партия, тебе

За ночи, полные отчаянья,

За наше подлое молчание

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За наше горькое неверие

В обломки истины потерянной

В грядущей предрассветной мгле…

Спасибо, партия, тебе

За тяжесть обретенной истины

И за боев грядущих выстрелы

Спасибо, партия, тебе!

1969 г.

Такого «нежного признания в любви» власть не потерпела, так как листовки с вышеприведенным текстом в количестве 125 штук были лично разбросаны автором с балкона Дворца съездов, за что, собственно, и пришлось заплатить арестом, хотя он не явился неожиданностью для Леры. Полным шоком стала тюрьма Лефортово, о которой Новодворская до сих пор вспоминает с содроганием: «Лефортово – это преддверие ада, сумрачный луг, за которым только Стикс. В этом Лимбе действительно встречались мыслители и художники, от Солженицына до Льва Тимофеева, но Данте не предвидел, что они будут сидеть в разных камерах и не смогут беседовать и что их потом потащат дальше, кого в 5-й круг, кого в 6-й, а Лимб – это только зал ожидания.

Лефортово – это просто раздевалка перед газовой камерой. Подходит вежливый эсэсовский персонал, объясняет, как сложить вещи, чтобы не перепутать, что сейчас можно будет помыться горячей водой, вон в том зале с тяжелой дверью… И показывают, куда сдавать золотые вещи, которые вернут после освобождения. И отрезают волосы “из гигиенических соображений” а потом сплетут из них абажур… В отдельном боксе просит раздеться женский тюремный персонал (мужчинам хуже: фельдшер – обычно женщина; для женщины приведут фельдшерицу, а для мужчины не станут искать мужчину-врача); просят раздеться вежливо, без грубости; душ вполне приличный, как в пионерском лагере, но я сразу поняла, что это конец, отсюда не возвращаются, что это погребение заживо».

После тюрьмы Новодворская оказалась в психушке с диагнозом «шизофрения, параноидальное развитие личности».

Можно только преклоняться перед Валерией Ильиничной за то, что она не сломалась и не «прогнулась», как это нередко случалось с некоторыми людьми. Она пожертвовала личной жизнью и семейным счастьем ради борьбы. Как я уже отмечал ранее, Новодворская постоянно находится в оппозиции к правящей власти. «Бабушка русской революции», как шутливо ее прозвали в народе, была недовольна Горбачевым и Ельциным. Сегодня ей не по душе Путин. Это можно вполне объяснить хотя бы чекистским прошлым Владимира Владимировича, которое не могло не отложить отпечаток на мировоззрение второго президента России. Стоит ли упоминать о «любви» Новодворской к КГБ?

Сейчас стало очень модно говорить о том, что в современной России нет свободы слова, а все СМИ чуть ли не обязаны отчитываться перед Кремлем. На самом деле есть приятные исключения из правила. К ним относятся радиостанция «Эхо Москвы» и канал RTVI, который вещает на страны Европы, в том числе и на Германию. Именно там Валерия Ильинична наравне с другими критиками путинской власти может открыто высказываться на все темы: от Грузии до Беларуси. Кроме этого, Новодворская является блестящим публицистом, хотя иногда и работает «на грани фола». Чего стоит провокационное название одной из ее статей – «Голубой период Владимира Путина»!

В прошлом году Новодворская согласилась на интервью журналу «Плейбой». Правда, до фотографий в обнаженном виде дело не дошло, но состоялся откровенный разговор. Естественно, что в беседе возникла тема девственности, так как Валерия Ильинична не только никогда не скрывала этого факта своей биографии, но даже бравировала подобным обстоятельством. И на этот раз последовал «непричесанный» ответ: «Меня просто не волнует эта сторона человеческой жизни. Видимо, я как раз то, что называется “старая дева”, потому что величать меня “девушкой” в 50 лет как-то уже неудобно. Я чувствую себя идиоткой, когда начинаю объясняться на эту тему. Я ничего не знаю, “Камасутру” читать не буду, самый доступный для меня источник – “Унесенные ветром”».

И об отсутствии детей Новодворская тоже не жалеет. Она не уверена, что при ее характере и дефиците времени она смогла бы их правильно воспитать, быть хорошей матерью. «К тому же для этого надо безумно влюбиться, венчаться – для меня отношения в другом ключе невозможны. А я не встретила человека, который смог бы меня терпеть», – сказала Новодворская журналисту «Плейбоя».

В заключение хотелось бы поговорить еще об одном аспекте деятельности Валерии Ильиничны Новодворской. Речь идет о писательстве. Сейчас, когда книги не пишет только ленивый, а писательский труд полностью девальвировался, это обстоятельство никого не удивляет, но именно благодаря книгам, написанным пламенной революционеркой, становится понятным не только жизненное кредо бунтарки, но и смысл ее борьбы. Характерным являются даже названия книг, вызывающие определенные аллюзии и ассоциации. Так, например, одна из книг называется «Мой Карфаген обязан быть разрушен», что является прямой цитатой Катона Старшего – римского полководца и сенатора – непримиримого врага Карфагена. У другой книги не менее интересное название – «Над пропастью во лжи». Это, несомненно, неприкрытый намек на книгу Джерома Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Если первая представляет собой цикл лекций по истории России, то вторая – биографическая публицистическая проза. Есть книга и с менее притязательным названием: «По ту сторону отчаяния», которая тоже носит мемуарный характер.

Хотя внешне Валерия Новодворская выглядит добродушно-домашней полной тетушкой с сильными диоптриями и слегка простуженным голосом, но внутри это – кремень, не желающий сдаваться. Ее можно считать экстравагантной и скандальной, но место в истории Новодворской уже обеспечено. Кому-то покажется странным такая неуемная жажда деятельности, но каждый, как известно, самовыражается по-своему. Все мы жили в Советском Союзе и видели, что в нем происходит, однако лишь у небольшой части народа хватало мужества в полный голос выразить недовольство существующим тоталитарным режимом, причем диссиденты прекрасно знали, чем всё закончится: тюрьма – ссылка – психушка. Конечно, принципы демократии им казались абсолютными и безгрешными, поэтому, когда советский режим рухнул, оказалось, что и демократия имеет массу изъянов и отнюдь не является панацеей от всех бед, но человечество пока не придумало ничего лучшего.

В мае 2006 г. Валерии Новодворской исполнилось 56 лет, и, хотя дата не круглая, можно подвести некоторые предварительные итоги ее политической деятельности, что я и пытаюсь сегодня сделать. Конечно, трудно удержаться от личных оценок, ведь я стремился к более или менее объективному описанию, но это невозможно в силу того, что любое мнение, даже не высказанное явно, сугубо субъективно, я не являюсь ни сторонником политических взглядов Новодворской, ни ее противником, поэтому могу непредвзято рассматривать аспекты ее жизни и борьбы.

Надеюсь, что портрет политика получается пестрым и многослойным, но пусть последний штрих нанесет сама «виновница торжества», которой я и предоставляю «последнее слово»: «Не всем везет, как Жанне д'Арк, чтобы сожгли в 19 лет и не было больше никаких проблем. И не пришлось бы потом голосовать после Чечни за Ельцина, да еще и призывать, чтобы и другие за него голосовали. И если придется это повторить, я повторю, потому что это единственный способ выживания для страны. Как остроумно заметил мой шеф из “Нового времени”: нам всем пришлось сложить нашу совесть вчетверо, чтоб она пролезла в избирательную урну.

Это – способ, чтобы выжило наше дело, чтобы и после твоей смерти здесь не было красного флага. И для этого нельзя пренебрегать никакой возможностью. Да, журналистам хочется чего-нибудь жареного, да, публика воспринимает меня как шута, как юродивую. Ну что ж, если правда, абсолютная и бескомпромиссная правда, считается у нас юродством, то я лучше снесу издержки чужого восприятия, чем не скажу правду. Если для того, чтобы люди узнали какую-то скрытую от них истину общественного прогресса, что существует коммунистическая угроза и что надо перестать быть мягкими бесхребетными игрушками вроде Милюкова или Львова, которых большевики просто выбросили из Зимнего дворца, – если для этого надо всё подавать в форме “оранжевой альтернативы”, то жарьте меня, пожалуйста!

“Оранжевая альтернатива” – это доведение ситуации до абсурда, для того чтобы она отложилась в общественном сознании. Она не от хорошей жизни выдумана и выдумана не мной. Ее на самом деле еще татары употребляли в XII в., а в наши дни заново подхватила “Солидарность”.

“Оранжевая альтернатива” – это идея добра, которая использует парадоксальную форму для того, чтобы прозвучать. Конечно, это испортит вам политическую репутацию, вас не изберут президентом и, возможно, даже депутатом не изберут. Вы будете слишком экстравагантны. Но это даст вам последнюю возможность что-то сказать людям и быть услышанной».

Досье

Валерия Ильинична Новодворская родилась 17 мая 1950 г. в г. Барановичи, Белоруссия.

До первого ареста училась в Институте иностранных языков им. Мориса Тореза (французское отделение) по специальности «переводчик и педагог».

В 1977 г. закончила вечерний факультет иностранных языков Московского областного педагогического института им. Крупской.

Свободно владеет французским и английским языками. Читает на немецком, итальянском, латыни и древнегреческом языках.

Помощник депутата Константина Борового в Государственной думе шестого созыва.

Журналист. Эксперт Партии экономической свободы. Читает лекции по истории, художественной идеологии и истории религии в вечернем частном лицее.

В 19 лет организовала подпольную студенческую группу, в которой обсуждалась необходимость свержения коммунистического режима путем вооруженного восстания.

В 1969 г. арестована. Предъявлено обвинение по 70-й статье Уголовного кодекса РСФСР – «Антисоветская агитация и пропаганда». С июня 1970 г. по февраль 1972 г. находилась на лечении в спецбольницах с диагнозом «шизофрения, паранойдальное развитие личности».

С 1972 г. участвовала в тиражировании и распространении самиздата.

В 1973–1975 гг. работала педагогом в детском санатории.

В 1975–1990 гг. работала переводчицей медицинской литературы во 2-м Московском медицинском институте.

В 1977–1978 гг. предпринимала попытки создать подпольную политическую партию для борьбы с КПСС.

28 октября 1978 г. вошла в число учредителей Свободного межпрофессионального объединения трудящихся (СМОТ). Все последующие годы существования СМОТ Новодворская подвергалась преследованиям – ее помещали на небольшие сроки в психиатрические больницы, систематически вызвали на допросы по делам членом СМОТ, у нее неоднократно проводились обыски.

В 1978,1985,1986 гг. Новодворскую судили за диссидентскую деятельность.

В 1984–1986 гг. сблизилась с членами пацифистской группы «Доверие».

В мае 1988 г. участвовала в создании партии «Демократический союз» (ДС).

Была организатором ряда несанкционированных митингов, за участие в которых с 1987 г. по май 1991 г. подвергалась задержанию милицией и административным арестам в общей сложности 17 раз.

В сентябре 1990 г. обвинялась в публичном оскорблении чести и достоинства президента СССР и в оскорблении государственного флага.

В мае 1991 г. против Новодворской было возбуждено уголовное дело за призывы к насильственному свержению государственного строя. Освобождена 23 августа 1991 г. «в связи с изменением обстановки в стране».

Летом 1992 г. президент Грузии Звиад Гамсахурдиа предоставил Новодворской грузинское гражданство, одновременно назначив ее своим советником по правам человека.

В конце 1992 г. Новодворская и часть членов ДС создали организацию «Демократический союз России» (ДСР).

В сентябре 1993 г. после указа президента Бориса Ельцина о роспуске ВС РФ была первой, кто поддержал этот указ. Организовывала митинги в поддержку президента.

В октябре 1993 г. участвовала в учредительном съезде блока «Выбор России». Собиралась баллотироваться в г. Иваново, но не успела собрать необходимое число подписей.

19 марта 1994 г. Краснопресненская прокуратура начала проверку деятельности Валерии Новодворской по ст. 71 и 74 УК РФ («Пропаганда гражданской войны» и «Разжигание межнациональной розни»).

В июне 1994 г. участвовала в учредительном съезде партии «Демократический выбор России».

27 января 1995 г. Генеральной прокуратурой РФ было возбуждено уголовное дело из-за статей Новодворской, опубликованных в газете «Новый взгляд» в 1993–1994 гг.; 8 августа 1995 г. прокуратурой Центрального округа Москвы дело было прекращено за отсутствием в действиях обвиняемой состава преступления.

14 августа 1995 г. Московская городская прокуратура возбудила очередное уголовное дело против Новодворской. Поводом послужила листовка, написанная ею к пикету ДСР 8 апреля. Дело было передано в Останкинскую прокуратуру, которая не нашла в листовке состава преступления.

В декабре 1995 г. на выборах в Госдуму пятого созыва Новодворская вошла в избирательный список Партии экономической свободы. Кроме этого, она зарегистрировалась в одномандатном округе № 192 г. Москвы. Выборы проиграла.

11 марта 1996 г. Московская городская прокуратура отменила решение прокуратуры Центрального округа Москвы от 8 августа 1995 г. о прекращении дела в отношении Новодворской. Дело было направлено для повторного расследования в прокуратуру Северо-восточного округа Москвы. 10 апреля 1996 г. Валерии Новодворской было предъявлено обвинение по ст. 74, ч. 1 («Умышленные действия, направленные на разжигание национальной розни»).

Весной 1996 г. перед выборами президента РФ поддерживала кандидатуру Григория Явлинского. После первого тура выборов вместе с Демократическим союзом России предложила лидеру «Яблока» «немедленно и без всяких условий отдать голоса своих сторонников Борису Ельцину».

22 октября 1996 г. Московский городской суд отправил дело Новодворской на доследование, рекомендовав следствию ознакомиться «с другими ее выступлениями». На думских выборах в 2003 г. получила 14 430 голосов в Медведковском округе Москвы (5,78 % их общего числа).

Валерию Хатюшину следовало бы задуматься, почему в нынешней демократической России всё время да кого-то не любят. То ведут уж какой год непрерывную войну с чеченскими боевиками, то вооружают на Ближнем Востоке террористов, чтобы они имели чем стрелять по Израилю, то выселяют неугодных молдован с Москвы, как нелегалов, а сейчас взялись за грузин… Ведущие горе-политики считают, что все малые народы склонны к преувеличению своей роли в истории – неважно кто они, грузины, осетины или осточертелые евреи. Для них всё равно, главное найти виновного и расправиться с ним, чтобы он надолго запомнил, из какого рода-племени он происходит, и не совал бы своего носа в чужие дела. А если он до этого времени еще не всё понял, так надобно ему как это следует разъяснить…

Поздним вечером 5 марта 2012 г. в ресторан волоколамского ночного клуба «Вечерний звон» забрело пожилое лицо кавказской национальности, явно не стесненное в средствах. Сохраняя на лице выражение глубокой скорби, кавказец торжественно прошествовал к свободному столику, стоявшему под картиной работы местного художника «Разгром американцев под Багдадом», неторопливо уселся и печальным голосом заказал сациви, чахохбили, хинкали, порцию шашлыка и бутылку коньяка «Енисели». Впрочем, он без возражений тут же удовольствовался более привычными для завсегдатаев ресторана салатом оливье, жюльеном, пельменями «Юбилейные», осетриной на вертеле и коньяком «Курвуазье» по 3700 рублей за бутылку.

Последнее обстоятельство вызвало особое негодование у волоколамского мецената Анатолия Байстрюкова, сидевшего с приятелями за соседним столиком. «В чужой дом вперся, а ведет себя как белый человек, – возмутился он, порываясь встать из-за стола. – Сейчас я его хорошим манерам научу». Однако приятели Байстрюкова удержали мецената от преждевременного развлечения: «Брось, Толян, давай сначала еще бутылку разопьем, а потом вместе черного поучим».

Между тем кавказец, выпив несколько рюмок «Курвуазье» и брезгливо закусив пельменями, поник головой и негромко затянул на своем языке заунывную песню, в которой часто повторялось слово «Сулико». Такое поведение смахивало уже на прямой вызов. Байстрюков решительно встал и подсел к нарушителю спокойствия. Тот поднял голову, и тут Байстрюков с изумлением заметил, что по лицу кавказца торжественно сползают к седеющим усам крупные слезы.

– Ты чего, мужик, у тебя что, помер кто-то? – сочувственно спросил меценат, борясь с естественным желанием дать кавказцу в морду.

– Нэ помэр, дарагой. Нэ помэр, а скончался, – назидательно ответил кавказец, не переставая плакать. – Про вэликого чэлавэка так нэлзия гаварит – помэр.

– Так кто скончался-то? – поинтересовался заинтригованный Байстрюков.

– Сталин скончался. Сталин! Как раз в этот сами дэн, пиятого марта скончался в пиятдесят трэтием году, ты что, совсэм нэ знаэш? – изумился кавказец.

– Да знаю я, знаю, – отмахнулся Байстрюков, – а вот тебе-то что за печаль?

– То эст как это – что за печал? Я грузин, дарагой, а для грузина это не пэчал. Это вэликое горе, – всхлипнул его собеседник.

Тут меценат оторопел в свою очередь.

– Ну грузин. А при чем здесь то, что ты – грузин?

– Ты что гавариш? Нэт, ты что гавариш? Как это – при чем? Мой вэликий зэмлиак умэр, а ты гавариш – при чем? – вознегодовал грузин.

– Погоди, погоди, – прервал его Байстрюков. – Ты что же, хочешь сказать, что Сталин – грузин?

– Это нэ я хочу сказать, гэнацвале, это исторически факт! – торжественно заявил кавказец.

– Да брось ты, кацо, – уверенно парировал Байстрюков, – никакой Сталин не грузин.

– А кто же? – вытаращил на него глаза кавказец.

– Да наш, русский, конечно. Кем же он еще может быть? – пожал плечами меценат.

Лицо грузина стало стремительно наливаться кровью.

– Вот заладил, дурья голова, – грузин, грузин, – вышел из себя Байстрюков. – Да ты в лицо фактам взгляни, кацо! Смотри: вы чеченским террористам помогаете? Помогаете. Вы чеченцев у себя приютили? Приютили. А почему? А потому, что вы грузины. Нерусские то есть. А что Сталин с чеченцами делал? Он их всех депортировал, чтобы они русским не гадили. Посуди сам: был бы он грузином, а не русским, стал бы он чеченцев в ногтю прижимать? Да никогда! Так что кончай ваньку валять – Сталин наш, русский, и никогда грузином не был.

– Ладно, если ты гавариш, что Сталин нэ грузин, а русский, – возразил явно теряющий волю к сопротивлению грузин, – то зачэм тогда он столько русских расстрелял? Развэ со своими так поступают?

– Русских, между прочим, не Сталин губил, а Берия, – спокойно ответил ему Байстрюков. – А вот Берия – тот грузином был. Потому-то мы его и расстреляли, как английского шпиона. Понял?

– Но вэдь всэ знают, что Сталин в Гори родился, в Грузии, – пролепетал отчаявшийся грузин. – Там дажэ его дом-музэй есть.

– Ну и что из того, – небрежно бросил меценат. – Вон, у меня жена русская, а во Фрунзе родилась, Бишкек по-нынешнему. Так она что, по-твоему, киргизка?

На этом витке диалога железная логика Байстрюкова окончательно сломила несчастного грузина. Он обвел зал помутившимся взглядом и растерянно спросил: «Слушай, дарагой, если Сталин нэ грузин, а русский, то кто жэ я?»

– А ты лицо кавказской национальности, – уверенно ответил меценат и обернулся к приятелям, которые с возрастающим нетерпением ожидали возможности вмешаться в дискуссию. – Давай сюда, мужики, а то тут один чурка кое-чего не понимает…

– Слушай, дарагой, тэбэ что – ликбэз устроить надо, чтоб ты понял? – с угрожающей издевкой проговорил он. – Ты фамилию Сталина знаэш? У него фамилия Джугашвили была, Джугашвили. Это что – русская фамилия? У русских много Джугашвили есть? Это грузинская фамилия. Если человек фамилию Джугашвили носит, значит, он грузин! Нэ русский! Нэ армянин! Нэ китаэц и даже нэ амэриканэц, а грузин! Грузин, я тэбэ гаварю!

– Ну, конечно, – ухмыльнулся Байстрюков. – Ты еще скажи, что Христос евреем был, а не русским. Это сам ты ничего не знаешь. Джугашвили не фамилия Сталина была, а его революционный псевдоним. Понял? А что касается американцев, то у них тоже такие фамилии есть. Вон есть такой генерал – Джон Шаликашвили, и никакой он не грузин, а американец. Вас послушать, так все у вас грузины – и Багратион, и царица Тамара, и Кикабидзе…

– Слушай, дарагой, – свистящим от сдерживаемого бешенства шепотом произнес кавказец, – я тэбэ в послэдни раз гаварю: Сталин – грузин. Если он русский, то зачем его сами русские на двадцатом съезде с грязью смэшали?

– Так это Хрущев все подстроил, – невозмутимо парировал меценат. – Хрущев, он же хохол, а хохлы русских не любят. Вот он нашего Сталина и подставил. Был бы Сталин грузином, Хрущев его не тронул бы. Вы же с хохлами и сейчас заодно. Россию развалили, которую наш Сталин собирал, а теперь еще и грузином хотите его сделать.

– Зачэм нам его грузином делать, зачэм, я тэбя спрашиваю? – взмолился кавказец. – Сталин и так грузин, честное слово!

Задумался ли горе-поэт Валерий Хатюшин, кому нужно его антисемитское поэтическое творчество, возвеличивает ли оно страну, в которой он родился и живет? Или его стихотворение вдохновляет неонацистов, возрождающихся в стране, где во время Второй мировой войны, по далеко не полным данным, от фашистских извергов погибло 27 миллионов. А сегодня внуки, чьи отцы и деды в кровавой схватке с извергами XX века отстояли свободу и независимость страны от фашистского рабства, одели коричневые рубахи со свастикой и свободно проводят свои сборища и митинги на улицах многих городов – от Благовещенска, Владивостока до Санкт-Петербурга и Москвы. Они изучают речи Геббельса и Геринга, а путеводной звездой для них служит «Майн Кампф», вымышленный антисемитский опус «Протоколы сионских мудрецов», который в цивилизованном мире, да еще во времена царской России, был разоблачен как фальшивка, созданная для разжигания межнациональной розни. Прошли годы, но такие горе-поэты, как Валерий Хатюшин и ему подобные, а их всех не пересчитать и не переубедить, зациклились. Недаром в народе говорят, что «никогда не надо спорить с ксенофобами. Нормальных людей убеждать излишне, а идиотов – бесполезно».

Из моих многолетних наблюдений и общений с представителями разных национальностей могу с определенным основанием сказать, что истинно интеллигентный человек не может быть антисемитом и вообще шовинистом или националистом. Выдающийся гуманист, всемирно известный виолончелист, дирижер, ныне покойный, Мстислав Ростропович говорил: «Я ощущаю солидарность со всяким человеческим существом. Будь то сербы, негры или евреи – мне все равно. Для меня существует только две расы и два класса – люди добрые и люди злые».

Величайший композитор XX века, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, в разговоре с видным музыковедом Волковым, касаясь проблемы взаимоотношений между представителями различных национальностей, говорил весьма четко: «Я родился в Петербурге, в русской интеллигентной семье, где антисемитизм считался постыдным пережитком варварства. Антисемитов презирали, им не подавали руки, считали непорядочными людьми. Я высоко ценю неистребимость еврейского юмора, способность обращать самое серьезное испытание в шутку. Улыбка вместо слез, смех вместо жалоб, ироническое отношение к невезению и беде вызывают у меня уважение и восхищение. Эти черты еврейского менталитета близки мне и в творчестве.

Будучи в Америке, я присутствовал на превосходном мюзикле “Скрипка на крыше”. Я не только сопереживал хождениям по мукам Тевье-молочника и его семьи. Я чувствовал себя одним из этих изгнанников. Я часто могу судить о человеке по его отношению к евреям. Я всегда порывал с людьми, едва замечая их антисемитский настрой». К сожалению, жизнь ставила перед композитором этот горький вопрос, и не раз.

Вообще я полагаю, что отрицательное отношение к конкретному еврею не является антисемитизмом. Евреи, как и всякая другая нация, имеет право иметь своих негодяев – примерно такую мысль высказал в свое время В. Жаботинский. Однако обобщения в национальном вопросе недопустимы. Л. Н. Толстой, которого по праву считают величайшим писателем, гуманистом, непревзойденным мыслителем, думал и писал так: «Для меня равенство всех людей – аксиома, без которой я не мог бы мыслить. Чем разумнее и добрее люди, тем они теснее и органичнее связаны друг с другом воедино, будь то германцы, англосаксонцы, евреи или славяне, тем они дороже друг другу. И чем менее они разумны и добры, тем более они распадаются и становятся ненавистны друг другу. И потому кажется, что еврею и русскому более нечего делать и ни к чему иному стремиться, как к тому, чтобы быть как можно разумнее и добрее, забывая о своем славянстве и еврействе, что давайте с вами делать». Мудрые советы, но не до каждого бездарного стихоплета они доходят, у него в мозгах одно засело, и эту чушь вытравить невозможно. Для большей убедительности приведу краткое, но весьма емкое стихотворение, которое написал Вадим Ковда (опубликовано в журнале «Знамя» в 2003 г.).

Еврей! Прости антисемита,

Прости несчастного, еврей.

Его душа черна, испита,

Тоской и завистью размыта,

Прости его и пожалей.

Я знаю, ничего не выйдет,

И ничего он не поймет

И лишь острей возненавидит

И за прощенье изобьет.

И все ж не холь в себе обиды,

Прости его и будь смелей.

Чем больше он возненавидит,

Тем больше ты его жалей.

И не ропщи, что вы не квиты.

И добротою зло поправь,

Еврей, прости антисемита…

Он иногда бывает прав.

Прежде чем оплевывать целый народ еврейский, следовало бы великому борзописцу подумать, какую реакцию он вызовет у читателей. Не думайте, что мудрые советы кого-либо убедят!!.

Не ищите ответа в современной «демократической» России, вы его не найдете, антисемитские опусы на страницах журнала «Молодая гвардия», где печатают стихи таких бездарных поэтов, как Валерий Хатюшин и ему подобных юдофобов, ничего не вызывают, кроме злобы и ненависти к иноверцам.

Мне хочется на написанную ими галиматью ответить стихотворением моего приятеля поэта В. Тарантула, оно так и называется – «Юдофобам»:

Не торопитесь вешать ярлыки,

Кого-то хаять, красок не жалея.

Порою злобно шутят остряки:

Мол, торгаши и трусы все евреи.

Историю не знают – в этом соль:

Вот, о Христе замученном скорбея,

Испанский христианнейший король

Предпочитал брать в гвардию евреев.

В средневековье много есть примеров —

Бесправный и гонимый мой народ,

Чтоб сохранить для нас Мойсея веру,

Предпочитал крещенье эшафоту.

Вы нам не судьи, я – не адвокат,

История на всё даёт ответы:

О многом нам герои говорят,

Восставшие в варшавском гетто.

А в шестидневной памятной войне:

Нас горстка, а врагов – мильоны,

Звезда Давидова – не на спине —

На наших древних голубых знамёнах

В тиши ешив Талмуд и Каббала

Нас научили мудрому терпенью,

Но есть предел всему и мера зла,

Когда решает всё огонь сраженья.

Сквозь мрак веков и ад концлагерей

Прошел народ Авраама и Мойсея.

Вдвойне не просто жить, коль ты еврей,

Но я горжусь, что родился евреем.

Память о сталинизме

Проблемы, связанные с памятью о сталинизме, в сегодняшней России болезненны и остры. На прилавках – масса просталинской литературы: художественной, публицистической, квазиисторической. В социологических опросах Сталин неизменно в первой тройке «самых выдающихся деятелей всех времен». В оправдательном духе интерпретируется сталинская политика в новых учебниках истории для школы.

А рядом – безусловные достижения историков и архивистов, сотни посвященных сталинизму фундаментальных томов документов, научных статей и монографий. Но они если и оказывают влияние на массовое сознание, то слишком слабое.

Причины этого – и в недостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политике последних лет. Но более всего – в особенностях нынешнего состояния нашей национальной исторической памяти о сталинизме.

Что я понимаю здесь под «исторической памятью» и что понимаю под «сталинизмом»? Вполне общепринятые вещи.

Историческая память – это ретроспективная форма коллективного сознания, формирующая коллективную идентичность в ее отношении к значимому для этой идентичности прошлому. Она работает с прошлым, реальным или мнимым, как с материалом: отбирает факты и соответствующим образом их систематизирует, выстраивая из них то, что она готова представить как генеалогию этой идентичности.

Сталинизм же – это система государственного управления, совокупность специфических политических практик сталинского руководства. На всем своем протяжении эта система, во многом эволюционировавшая, сохраняла ряд характерных черт. Но наиболее специфическая характеристика сталинизма, ее родовая черта (возникшая с самого начала большевистского правления и со смертью Сталина не исчезнувшая) – это террор как универсальный инструмент решения любых политических и социальных задач. Именно государственное насилие, террор обеспечивал и возможность централизации управления, и разрыв горизонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жестокость внедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектов рабского труда, и многое другое.

Отсюда память о сталинизме – это прежде всего память о государственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с разнообразными процессами и событиями того времени.

Но такова ли память о сталинизме в современной России?

Скажу несколько слов о ключевых свойствах этой сегодняшней памяти.

Жертвы и палачи

Первое: память о сталинизме в России – это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она не отрефлексирована, на этот счет консенсуса нет.

Дело в немалой степени в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был бы назван преступлением. Двух строк в преамбуле к Закону 1991 г. о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебных решений – никаких судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было – ни одного.

Но причины не только в этом. Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и отождествлении себя с одной из них. Легче всего отождествить себя с Добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла. (Кстати, именно поэтому у наших восточноевропейских соседей – от Украины до Польши и Прибалтики – нет таких тяжких проблем с освоением советского периода истории, как в России, – они идентифицируют себя с жертвами или борцами или с теми и другими одновременно; другой вопрос, всегда ли это отождествление находится в согласии с историческим знанием, но мы не о знании говорим, а о памяти.) Можно даже отождествить себя со Злом, как это сделали немцы (не без помощи со стороны), – с тем, чтобы от этого Зла отмежеваться: «Да, это, к несчастью, были мы, но теперь мы не такие и никогда больше такими не будем».

А что делать нам, живущим в России?

В советском терроре крайне сложно разделить палачей и жертв. Например, секретари обкомов – в августе 1937-го они все, как один, члены «троек» и пачками подписывают расстрельные приговоры, а к ноябрю 1938-го половина из них уже сами расстреляны.

В национальной и, в особенности, региональной памяти условные «палачи», например те же секретари обкомов 1937 года, остались отнюдь не одномерными злодеями: да, они подписывали документы о расстрелах, но они же организовали строительство детских садов и больниц и лично ходили по рабочим столовым снимать пробу с пищи, а дальнейшая их судьба и вовсе вызывает сочувствие.

И еще одно: в отличие от нацистов, которые в основном убивали «чужих» – поляков, русских, наконец, немецких евреев (тоже ведь не совсем «своих»), у нас убивали в основном своих, и сознание отказывается принимать этот факт.

В памяти о терроре мы не в состоянии расставить по местам местоимения «мы» и «они». Эта невозможность отчуждения зла и является главным препятствием к формированию полноценной памяти о терроре. Она углубляет ее травматический характер, становится одной из главных причин вытеснения на периферию.

Образы прошлого

Второе: на определенном уровне, на уровне личных воспоминаний, – это уходящая память. Свидетели еще есть, но это последние свидетели, и они уходят, а вместе с ними уходит и память как личное воспоминание и личное переживание.

С этим вторым связано и третье. На смену памяти-воспоминанию приходит память как набор коллективных образов прошлого, формируемых уже не личными и даже не семейными воспоминаниями, а различными социально-культурными механизмами. Не последним из этих механизмов является историческая политика, целенаправленные усилия политической элиты по формированию устраивающего ее образа прошлого. Такого рода усилия мы наблюдаем уже с 1990-х годов, когда политическая власть принялась искать обоснования собственной легитимности в прошлом. Но если власть ощущала дефицит легитимности, то население после распада СССР ощущало дефицит идентичности. При этом и власть, и население искали способ восполнить свои дефициты в образе Великой России, наследником которой является Россия нынешняя.

Те образы «светлого прошлого», которые предлагались властью в 1990-е годы – Столыпин, Петр I и т. д., – не были восприняты населением: слишком далеко и слишком мало они связаны с сегодняшним днем. Постепенно и подспудно концепция Великой России прирастала советским периодом, в частности сталинской эпохой.

Постельцинское руководство страны уловило эту готовность к очередной реконструкции прошлого и в полной мере ее использовало. Я не хочу сказать, что власть 2000-х намеревалась реабилитировать Сталина, – она всего лишь хотела предложить своим согражданам идею великой страны, которая в любые эпохи остается великой и с честью выходит изо всех испытаний. Образ счастливого и славного прошлого был нужен ей для консолидации населения, для восстановления непререкаемости авторитета государственной власти, для укрепления собственной «вертикали» и т. д. Но независимо от этих намерений на фоне вновь возникшей панорамы великой державы, сегодня, как и прежде, «окруженной кольцом врагов», проступил усатый профиль великого вождя. Этот результат был неизбежным и закономерным.

Два образа эпохи Сталина вступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, т. е. образ преступного режима, на совести которого десятилетия государственного террора, и образ эпохи славных побед и великих свершений. И конечно, в первую очередь образ главной победы – Победы в Великой Отечественной войне.

Подмена

Четвертое: память о сталинизме и память о войне. Память о войне и стала той несущей конструкцией, на которой была переорганизована национальная самоидентификация. На эту тему много написано. Отмечу только одно: то, что сегодня называют памятью о войне, не вполне соответствует названию. Память о тяготах войны, о ее повседневности, о 1941 годе, о плене, эвакуации, о жертвах войны – эта память в хрущевскую эпоху была резко антисталинской. В то время она органично сплеталась с памятью о терроре. Сегодня память о войне подменена памятью о Победе. Подмена началась в середине 1960-х. Одновременно с конца 1960-х вновь оказалась – на целых 20 лет! – под запретом память о терроре. Завершилась же подмена только теперь, когда фронтовиков почти не осталось и корректировать коллективный стереотип личными воспоминаниями некому.

Память о Победе без памяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому она плохо совмещается с памятью о терроре. Если сильно упростить, то этот конфликт памятей выглядит примерно так. Если государственный террор был преступлением, то кто преступник? Государство? Стоявший во главе его Сталин? Но ведь мы победили в войне с Абсолютным Злом, и, стало быть, мы были подданными не преступного режима, а великой страны, олицетворением всего доброго, что есть в мире? Именно под водительством Сталина мы победили Гитлера. Победа – это эпоха Сталина, и террор – это эпоха Сталина. Примирить эти два образа прошлого невозможно, если только не вытеснить один из них или, по крайней мере, не внести в него серьезные коррективы.

Так и произошло – память о терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной на периферию массового сознания.

В этих обстоятельствах удивительно, что память о терроре вообще осталась хоть в каком-то виде, что она не превратилась в великое национальное табу, что она все-таки существует и развивается.

Какие же механизмы и институции формируют эту память?

Есть жертвы, но нет образа преступления.

Первым и самым наглядным свидетельством памяти об исторических событиях являются памятники, посвященные этим событиям.

Вопреки распространенному мнению, памятников и памятных знаков, напоминающих о сталинском терроре, в России немало – не менее 800. Устанавливаются они не централизованно, а энергией общественности и местных администраций. Федеральная власть практически не участвует в мемориализации памяти о терроре. Это не воспринимается как приоритетная государственная задача. Какую-то роль, вероятно, играет также желание уклониться от дополнительной легитимации болезненной темы.

Все эти скульптуры, часовенки, кресты, закладные камни увековечивают Память о жертвах. Но в этой памяти нет образа преступления, нет и преступников. Есть жертвы – то ли стихийного бедствия, то ли какой-то иной катастрофы, источники и смысл которой остаются массовому сознанию непостижимыми. В городах большинство этих памятников и памятных знаков стоят не на центральных площадях, а в отдаленных местах, там, где покоятся останки расстрелянных. При этом многие центральные улицы по-прежнему носят имена людей, прямо или косвенно к террору причастных. Совмещение сегодняшней городской топонимики, унаследованной от советской эпохи, и памяти о жертвах, унесенной на окраины, – вот наглядный образ состояния исторической памяти о сталинизме в России.

Уклонение власти

Книги памяти – одна из опорных точек памяти о сталинизме. Эти книги, издающиеся в большинстве регионов России, создают сегодня библиотеку объемом почти в 300 томов. В них содержится в общей сложности более полутора миллионов имен казненных, приговоренных к лагерным срокам, депортированных. Это серьезное достижение, особенно если вспомнить сложность доступа ко многим нашим архивам, хранящим материалы о терроре.

Однако эти книги почти не формируют национальную память. Во-первых, это – региональные книги, содержание каждой из которых по отдельности являет собой не образ национальной катастрофы, а скорее картину местной беды. С региональной раздробленностью корреспондирует методологический разнобой: у каждой Книги памяти свои источники, свои принципы подбора, свой объем и формат предоставления биографических данных. Причина этому – отсутствие единой государственной программы выпуска Книг памяти. Федеральная власть и здесь уклоняется от выполнения своего долга.

Во-вторых, это почти не публичная память: книги выходят крошечными тиражами и не всегда попадают даже в региональные библиотеки.

Сейчас «Мемориал» разместил в Интернете базу данных, которая объединяет данные Книги памяти, пополненные некоторыми сведениями МВД России, а также самого «Мемориала». Здесь более 2 700 000 имен. В сравнении с масштабами советского террора это очень мало, на составление полного списка, если работа будет продолжаться такими темпами, уйдет еще несколько десятилетий.

Музеи

В музеях дела обстоят не так скверно, как можно было бы ожидать. Конечно, в России по-прежнему нет общенационального Музея государственного террора, который мог бы сыграть важную роль в формировании образа террора в массовом сознании. Местных музеев, для которых тема террора была бы основной, меньше десяти. И все-таки, по нашим данным, тема террора присутствует изредка в экспозициях, а в основном – в фондах около 300 музеев, разбросанных по всей стране (это главным образом районные и городские краеведческие музеи). Однако общие проблемы памяти о терроре сказываются и здесь. В экспозициях тема лагерей и трудпоселков чаще всего растворена в сюжетах, посвященных индустриализации района, а собственно репрессии – аресты, приговоры, расстрелы – в биографических стендах и витринах. В целом террор представлен крайне фрагментарно и лишь условно вписан в историю страны.

Под покровом тайны

Места памяти, связанные с террором, – сегодня это в первую очередь места захоронений: массовые захоронения расстрелянных в период Большого Террора и крупные лагерные кладбища. Но тайна, окутавшая расстрелы, была столь велика, столь мало изучена, столь мало источников на эту тему удалось обнаружить, что сегодня нам известно лишь около 100 мест захоронений расстрелянных в 1937–1938 гг. – по нашим подсчетам, меньше трети общего их числа. Пример: несмотря на многолетние усилия поисковых групп, не удается найти даже захоронения жертв знаменитых «кашкетинских расстрелов» около Кирпичного завода под Воркутой. Что же до лагерных кладбищ, то мы знаем лишь о считаных десятках из нескольких тысяч когда-то существовавших.

В любом случае кладбища – это опять-таки память о жертвах.

Местами памяти не становятся объекты инфраструктуры террора в городах – сохранившиеся здания областных и районных управлений ОГПУ/НКВД, здания тюрем, лагерные управления. Местами памяти почти не становятся объекты промышленности, возведенные трудом политзаключенных, – каналы, железные дороги, шахты, заводы, комбинаты, дома. Очень просто было бы превратить их в «места памяти» – достаточно всего лишь повесить мемориальную доску у проходной завода или на железнодорожной станции.

У телеэкрана

Еще один канал снабжения массового сознания историческими концепциями и образами – культура в наиболее массовых формах бытования, прежде всего телевидение. Телевизионные передачи, посвященные сталинской эпохе, довольно многочисленны и разнообразны, и гламурный просталинский китч вроде сериала «Сталин-life» конкурирует на равных с талантливыми и вполне добросовестными экранизациями Шаламова и Солженицына. Телезритель может выбирать предпочтительные для него способы прочтения эпохи. Увы, судя по всему, доля тех, кто выбирает «Сталин-life», растет, а тех, кто выбирает Шаламова, – падает.

Естественно: зритель, чье актуальное мировоззрение формируют антизападная риторика и бесконечные заклинания телевизионных политологов о великой стране, которая со всех сторон окружена врагами, а внутри подрывается «пятой колонной», не нуждается в подсказках, чтобы выбрать для себя тот образ прошлого, который лучше всего соответствует этому мировоззрению. И никакими Шаламовыми-Солженицыными его не собьешь.

Школа: власть всегда права

Наконец, едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом – школьный курс истории. Здесь (а также в значительной части публицистических и документальных телепередач) государственная историческая политика, в отличие от многого, о чем говорилось выше, вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, что пассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, как использование истории в качестве инструмента политики.

В новых учебниках истории присутствует тема сталинизма как системного явления. Казалось бы, достижение. Но террор выступает там в качестве исторически детерминированного и безальтернативного инструмента решения государственных задач. Эта концепция не исключает сочувствия к жертвам Молоха истории, но категорически не допускает постановки вопроса о преступном характере террора и о субъекте этого преступления.

Это не результат установки на идеализацию Сталина. Это естественное побочное следствие решения совсем другой задачи – утверждения идеи заведомой правоты государственной власти. Власть выше любых нравственных и юридических оценок. Она неподсудна по определению, ибо руководствуется государственными интересами, которые выше интересов человека и общества, выше морали и права. Государство право всегда, по крайней мере до тех пор, пока справляется со своими врагами. Эта мысль пронизывает новые учебные пособия от начала и до конца, а не только там, где речь идет о репрессиях.

На периферии массового сознания

Итого: как видно из всего сказанного выше, мы можем говорить о памяти раздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массового сознания. Носители памяти о сталинизме – в том смысле, который мы вкладываем в эти слова, – сегодня в очевидном меньшинстве. Остается ли у этой памяти шанс стать общенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоены массовым сознанием, что надо здесь делать – это предмет отдельного разговора. Ясно, что необходимы совместные усилия – и общества, и государства. Ясно также, что историкам в этом процессе принадлежит особая роль, на них же падает и особая ответственность.

Сталинизм возвращается

Говорят: кому безразлично происходящее на родине, тот недостоин благополучной жизни в эмиграции. Внимательно наблюдая за событиями в России, невольно приходишь к выводу, что сталинизм возвращается. Об этом на встрече с Путиным открыто заявил главный редактор Радио «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов. В ответ президент недовольно поморщился и нервозно возразил: «У нас ведь не 37-й год». Для людей старшего поколения Сталин ассоциируется с его борьбой против «безродных космополитов». Уже стояли на путях теплушки, в которых по готовым спискам евреев-«космополитов» должны были отправить в холодные бараки в «места не столь отдаленные». В отличие от Гитлера, «вождь народов» собирался таким способом «гуманно» «окончательно решить еврейский вопрос». Но в соответствии с учением Торы очередной Аман сдох именно в праздник Пурим. Известно, что в молодые годы враг царизма Коба был главарем банды, а позже стал членом РСДРП. В то время он говорил, что, мол, среди большевиков в основном русские, а у меньшевиков слишком много евреев и поэтому надо совершить хороший погром. Впоследствии, ограбив вместе с Камо банк в Тифлисе, он передал внушительную часть средств Ленину, который, в отличие от меньшевиков, подчеркивал, что «революцию в белых перчатках не делают». Не погнушавшись таким финансовым вливанием, Ленин в 1903 г. отделился от меньшевиков, оформил свою партию большевиков и сделал Сталина членом ее ЦК. Когда же в 1927 г. Сталин получил всю власть в стране, он одного за другим уничтожил всех евреев-ленинцев, начиная с Каменева и Зиновьева и кончая Троцким. Тем не менее Сталин имел при себе и «преданных без лести» евреев типа Кагановича, Мехлиса или Эйтингона, готовых выполнить любое его указание.

Этот экскурс в историю сделан лишь для того, чтобы показать, что в России все повторяется как отвратительный фарс. Так, например, окончательно утвердившись во власти, Путин тоже выдавил из страны сначала Гусинского, потом Березовского. Хотя именно Березовский в конце 1990-х с подачи Собчака рекомендовал Ельцину Путина и помогал в создании путинской партии «Единая Россия». Но Путин повернул Россию в обратном направлении. При этом и у него есть евреи-помощники, готовые на все. Так, например, когда самоуверенный Березовский умер в изгнании, то первым публично обличать олигарха стал маленький еврейчик (простите, но по-другому не скажешь) Александр Хинштейн, кого называют «сливным бачком Кремля». В ближайших помощниках Путина утвердился также Вячеслав Никонов – внучек Молотова и еврейки Полины Жемчужиной. Этот гладенький политтехнолог не гнушается публично бросать в адрес писателя-еврея Михаила Веллера реплику о том, что тот, мол, вообще не гражданин РФ и не имеет морального права обсуждать проблемы России. Потом Никонов уверенно заявляет, что главный враг власти – либеральная интеллигенция. Неспроста в последние годы появились хамские выражения типа «дерьмократы», «либерасты» и др. Как правильно подметил публицист Николай Сванидзе, если при Сталине евреи были «безродными космополитами», а потом стали «сионистами, читай – фашистами», то ныне их зашифровали под «либералы». В годы правления Путина открылась зеленая улица противникам демократии и мракобесам типа откровенных антисемитов математика Шафаревича, писателя Александра Проханова и журналиста Максима Шевченко. Они кричат о патриотизме, который проявляется у них в основном в ненависти к «растленному» Западу, особенно к Америке и Израилю. В это время в СМИ запускается характеристика Сталина как «успешного менеджера, и Путин предлагает создать единый учебник истории для школ с уклоном в сторону обеления этой кровавой личности. Если советник президента по правам человека Михаил Федотов заявляет о необходимости десталинизации сознания граждан страны, то Проханов в ответ смеется над этим и заявляет, что русский народ – сталинист. Проханов уверен, что в этом достоинство народа, не осознавая, что на самом деле это его несчастье и позор. В том же ключе Максим Шевченко самоуверенно заявляет: «Горбачевщины мы больше не допустим». Одновременно с эти некоторые требуют лишить экс-президента СССР Михаила Горбачева ордена Андрея Первозванного, учрежденного первым президентом свободной России Борисом Ельциным. До какой злобы к этим выдающимся политическим деятелям, давшим народу свободу, надо дойти, чтобы, как Проханов и Шевченко, на каждом выступлении демонстрировать свою ненависть к Горбачеву, Ельцину, демократам и выплескивать наружу свой антисемитизм! И это происходит при явном попустительстве со стороны Путина, который, с одной стороны, направляет Башару Асаду ракеты С-300, которые, естественно, могут быть применены против Израиля, а с другой – предлагает Нетаньяху послать на Голанские высоты российских миротворцев, которые ранее показали свой «нейтралитет» в Абхазии и Южной Осетии. Неудивительно, что в такой общественной атмосфере в газете «Комсомольская правда» некая Ульяна Скойбеда публикует статью, в которой сожалеет о том, что в прошлом гитлеровцы не сделали абажуров из кожи предков нынешних либералов. В нормальном обществе такая статья вызвала бы немедленное увольнение автора и привлечение его к суду. Но, как говорит русская пословица, «в России нет закона – есть столб, а на столбе корона». Очевидно, что, пока корона остается на голове Путина, в стране будут продолжаться подобные явления. Поэтому Проханов демонстративно целует Скойбеду, и она получает большое количество писем в поддержку.

Известно, что из гитлеровской Германии эмигрировали писатели Томас и Генрих Манны, Бертольт Брехт, Эрик Мария Ремарк и другие деятели культуры. В связи с этим вспоминается и Николай I «Палкин», который говорил: «Мне не нужны умные. Мне нужны верноподданные». По аналогии с этим от Путина сначала добровольно ушел его консультант по экономике Андрей Илларионов, потом правительство покинул министр финансов Алексей Кудрин, а недавно из России уехали видный экономист Сергей Гуриев и чемпион мира по шахматам Гарри Каспаров. После этого невольно задаешься вопросом: «Грядет ли в России эпоха Николая “Палкина” или обыкновенный фашизм?»

Примечания

1

Троцкий Л. За стенами Кремля // Бюл. оппозиции. 1938. Дек. № 72. С. 9–10. [Париж].

2

Троцкий Л. За стенами Кремля // Бюл. оппозиции. 1938. Дек. № 72. С. 12. [Париж]

3

Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М.; СПб.: Всемир. Слово, 1992.

4

Медведев Р. К суду истории. Нью-Йорк; А. Кнопф, 1974. С. 601; Medvedev Roy. Let History Judge. The Origin and Consequences of Stalinism. New York: Columbia Univ. Press, 1989. P. 550.

5

Tucker Robert. Stalin in Power. New York; London; W.W. Norton, 1990. P. 77.

6

Авторханов А. Технология власти. М.; Франкфурт: Посев, 1976. С. 208.

7

Тельман Иосиф. Карьера Шимона Зайончика. Еврей, открывший Леонида Брежнева. «Еврейская газета», № 6 (130), июнь, 2013.

8

Семен Киперман. Выбор новой Россией приоритетов своего развития заставляет вспомнить о событиях 90-летней давности. «Еврейская газета», 2012. № 12, декабрь.

9

Нордштейн М. Григорий Майрановский – палач и жертва. «Еврейская газета», 2011. № 11 (111), ноябрь.

10

Мухин А. Мой дед Генрих Ягода. «Еврейская газета», 2012. № 29. 4 сентября – 10 сентября.

11

Снопов Ю. Л. Председатель Самуил Чобруцкий как деятель Московской еврейской религиозной общины: вторая половина 1930-х – первая половина 1950-х годов //100 лет. Московская хоральная синагога. М., 2006. С. 169–175.

12

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 63–64.

13

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 63–64.

14

Государственный антисемитизм в СССР. С. 273–277.

15

Чарный С. Л. Государственная политика в отношении еврейских религиозных общин в период «оттепели»: 1953–1964. Дисс… канд. истор. наук. М.: РГГУ, 2008.

16

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 6. М., 1971. С. 502–507.

17

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 6. М., 1971. С. 516–520.

18

С у к к а – ритуальный шалаш, сооружаемый близ синагоги во время праздника Суккот.

19

Это движение имело широкий диапазон охвата: от либеральных литераторов – бывших «космополитов» – до членов нелегальных кружков либеральной ориентации.

20

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 380.

21

Рабинович Я. И. В поисках судьбы. Еврейский народ в круговороте истории. М.: Международные отношения, 2002. Т. 2. С. 243–279.

22

Левави (Бабицкий) Я. Еврейская колонизация в Биробиджане. Иерусалим, 1965. С. 349 (на иврите).

23

См.: «Трибуна еврейской советской общественности», 1928. № 6.

24

Земля, на которой я счастлив. Хабаровск, 1984. С. 81.

25

См.: «Трибуна еврейской советской общественности». 1931. № 11. С. 11.

26

Левави Я. Еврейская колонизация в Биробиджане. С. 352.

27

Левави Я. Еврейская колонизация в Биробиджане. С. 357.

28

Богорад Г., Вайсермаи Д., Шведов В., Кабанцова Е. «Население и культура», «Еврейская автономная область» // Под ред. Ф. Ряиского. Биробиджан, 1992. С. 59.

29

Калинин М. Об образовании ЕАО. М., 1935. С. 22.

30

Шейн И. Вокруг Московского еврейского театра. Париж, 1964. С. 139–155 (на идише).

31

Друянов М. Еврейская автономная область (Биробиджан). М., 1934 (на идише).

32

Козаченко М. Все для фронта, все для победы. «Биробиджанская Звезда», 10.04.84.

33

Котлерман Б. Биробиджан или Еврейская автономная область? «Лехаем», 2007. № 5.

34

Озерянская И. Великое переселение» евреев. «Еврейские вести», 2005. № 8, август.

35

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 113. Д. 193. Л. 188–189.

36

Там же. Л. 5.

37

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 868. Л. 4. КЕЭ. Т. 8. С. 297.

38

Большая советская энциклопедия (БСЭ). Изд. 1. М., 1932. Т. 24. С. 55.

39

РГАСПИ. Ф. 82. Oп. 2. Д. 1308. Л. 42–43 об.

40

Сталин И. В. Соч. Т.11. С. 297.

41

«Еврейские вести», 2005. № 8, август.

42

ЦГАООУ (Центральный госархив общественных организаций Украины). Ф. 1. Он. 20. Д. 2689. Л. 7.

43

«Правда», 1936. 18 февраля.

44

«Известия», 1934. 10 мая.

45

«Известия», 1936. 26 октября.

46

Там же. 25 января.

47

Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 171.

48

Аллилуева Св. Двадцать писем другу… М.: «Известия», 1990. С. 124.

49

Richardson Rosamond The Long Shadow. Inside Stalins Family. London: Little, Brown and Company, 1993. P. 166.

50

Иосиф Сталин в объятьях семьи: Из личного архива. М.: «Родина», 1993. С. 164 (Б-ка журнала «Источник»).

51

Красная Звезда. 1988 (14 мая).

52

1941 год. Документы // Ред. В. П. Наумов. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. Книга вторая. С. 478.

53

Аллилуева Св. Двадцать писем другу… М.: Известия, 1990. С. 138.

54

Самсонова В. Дочь Сталина. М.: Олимп, 1998.

55

Аллилуева Св. Двадцать писем другу… М.: Известия, 1990. С. 139.

56

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 380–381.

57

Архив общества «Мемориал». Фонд 171. Картотека заключенных Владимирской тюрьмы.

58

Берия Серго. Мой отец – Лаврентий Берия. М.: Современник, 1994. С. 340.

59

Там же.

60

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 9.

61

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 390.

62

Жуков Ю. Н. Борьба за власть в руководстве СССР в 1945–1952 годах. М.: Вопросы истории, 1995. № 1. С. 23–39.

63

Всемирная история. М., 1965. Т. X. С. 598.

64

Рот Сесиль. История евреев. Иерусалим, 1967. С. 396–397.

65

«Фалксштимме», 26 августа 1965 г.; 24 августа 1966 г.

66

Рот Сесиль. Указ. соч. С. 397.

67

«Великая Отечественная война глазами американских и английских дипломатов». «Диалог», 1991. № 7. С. 78.

68

«Новгородская правда», 1977. 16 октября.

69

«Новое время», 1972. 6 мая.

70

Рот Сесиль. Указ. соч. С. 295.

71

«Зеев Жаботинский». Иерусалим, 1988. С. 36.

72

Ваксберг А. Тайна октября 1941-го. «Вождь. Хозяин. Диктатор». М., 1990. С. 386.

73

Свердлов Ф. Он видел будущую войну… «Патриот», 1992. № 19 (май).

74

Клипов И. Г. Студенческий взвод // В кн. «Ополченцы». Л.: Лениздат, 1975. С. 67–85.

75

Коваль А. Третий взвод. М.: Издательство ДОСААФ, 1977. С. 113–114.

76

Пропирный П. Покой нам только снится… «Еврейская газета», 1993. № 2 (февраль).

77

Любимский Л. Это возможно и сейчас: киевлянин становится почетным гражданином – города-героя Волгограда. «Киевские ведомости», 1993. 11 июня.

78

Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева. «Вопросы истории», 1991. № 7–8. С. 75.

79

Василевский А. Дело моей жизни. М., 1975. С. 286, 360, 410, 417, 427, 465.

80

Самсонов А. М. Сталинградская битва. М., 1983; «Еврейская газета», 1993. № 2/89 февраль.

81

Самсонов А. М. Указ. соч. с. 542, 545; Краткая Еврейская Энциклопедия. Т. 1. С. 690.

82

Мурзаханов Ю. И. Горские евреи. «Еврейская газета», 1993. № 8 (95).

83

Краткая Еврейская Энциклопедия. Т. 1. С. 685.

84

«Слово инвалида войны» (Израиль), 1993. № 8 (май).

85

«Штурм Берлина». М., 1948. С. 114, 115, 137.

86

Краткая Еврейская Энциклопедия. Т. 2. С. 412–413.

87

Авигур Шаул. С поколением Хаганы. Библиотека Алия, 1976. С. 21.

88

Авигур Шаул. Указ. соч. С. 52.

89

Маркиш Э. Столь долгое возвращение… Тель-Авив, 1989. С. 99; «Советская культура», 1988. 16 июня; Ортенберг Д. И. Сорок третий: рассказ-хроника. М.:Политиздат, 1991. С. 399.

90

Есть свидетельства, что к смерти дипломата был причастен резидент советской разведки в Мексике полковник Л. П. Василевский, который воевал летчиком в Испании, потом под фамилией «Тарасов» был консулом в Париже, а затем принял участие в операции по ликвидации Троцкого. Так или иначе, но в любом случае Уманский был, скорее всего, обречен. Его случайная или кем-то подстроенная смерть только приблизила неизбежный финал. Позже Эренбург напишет: «Может быть и об Уманском следует сказать, что он умер вовремя?» Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. М., 2001. С. 241.

91

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 611. Л. 40.

92

Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. С. 368–369.

93

Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. С. 189–196.

94

БСЭ. Изд. 2. Т. 15. С. 377–379.

95

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6188. Л. 22.

96

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1058. Л. 134–135.

97

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. М., 1993. С. 177; Аллилуева С. И. Двадцать писем к другу. М., 1990. С. 109.

98

Аллилуева С. И. Указ. соч. С. 138–139.

99

Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. 1990. Кн. 1. С. 274–275.

100

Аллилуева С. И. Указ. соч. С. 142–144.

101

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 377.

102

Аллилуева С. И. Указ. соч. С. 149.

103

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 383–384.

104

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 385.

105

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 387.

106

Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. С. 359–371.

107

Радзинский Эдв. Сталин. М.: Вагриус, 1997. С. 574; Radzinsky Edvard. Stalin. London: Hodder & Stoughton, 1996. P. 514.

108

Там же. С. 574: Ibid. Р. 514.

109

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 413–414.

110

Архив новейшей истории России: «Особая папка» Л. П. Берии / Под ред. В. А. Козлова и С. В. Мироненко // Из материалов Секретариата НКВД – МВД СССР 1946–1949: Каталог документов. М.: Изд. отд. федеральных архивов, 1996. Т. IV. С. 455–459.

111

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 675–677.

112

См.: Еврейский антифашистский комитет у М. А. Суслова (из воспоминаний Е. И. Долицкого). «Звенья». Вып. 1. С. 535–554.

113

Видимо, почувствовав приближение опасности, Фефер еще 21 октября 1948 г. тщетно пытался на заседании президиума ЕАК получить отставку с поста ответственного секретаря этой организации.

114

Шимелиовича допрашивал известный своей жестокостью М. Д. Рюмин, который, в частности, заставил его «сознаться», что отправленная им в 1948 г. в американскую печать статья «Письмо за океан» о лечебной деятельности больницы им. Боткина носила «шпионский» характер.

115

Пространный протокол допроса Юзефовича, в котором он «признавался», что Лозовский принимал активное участие в составлении «крымского письма», а после окончания войны встречался с американским шпионом Б. Гольдбергом и передал ему секретные документы, 26 января был направлен Абакумовым в Кремль, и в тот же день последовала санкция на арест Лозовского.

116

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 128–129.

117

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 30.

118

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 638.

119

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 638.

120

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 134.

121

Там же.

122

Там же.

123

Тогда проводилась всемирная религиозно-поминальная акция, которой отдавался долг памяти шести миллионам евреев, погибших от рук фашистов в годы Второй мировой войны.

124

Брат П. С. Жемчужиной – В. И. Карповский также был арестован.

125

Этот комитет был создан в сентябре 1947 г. для руководства объединенными спецслужбами СССР – внешней разведкой МГБ СССР и Главным разведывательным управлением Вооруженных Сил СССР. Комитет находился в Москве, в здании, расположенном рядом со Всесоюзной сельскохозяйственной выставкой, где впоследствии долгие годы размещался Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

126

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 137.

127

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 138.

128

На этот шаг Рюмина толкнули не только его феноменальный авантюризм, чрезмерное тщеславие и амбициозность, но и то, что в мае 1951 г. в Управлении кадров МГБ возникли сомнения в сведениях, сообщенных им ранее о своих родственниках. Началась проверка, и выяснилось, что при поступлении на работу в органы госбезопасности Рюмин скрыл свое «социально чуждое» происхождение: отец до революции был богатым скототорговцем, а тесть в годы Гражданской войны служил в армии А. В. Колчака. Встревоженный этим разбирательством, грозившим ему в лучшем случае увольнением с работы, Рюмин нашел выход для себя в клеветническом доносе на Абакумова.

129

Чтобы установить полный контроль за В. С. Абакумовым и его ведомством, Г. М. Маленков еще 31 декабря 1950 г. лично подписал (это практиковалось в редких, исключительных случаях) постановление Политбюро об освобождении М. Г. Свинелупова от должности заместителя министра государственной безопасности СССР по кадрам и назначении на нее В. Е. Макарова, до этого работавшего заведующим Административным отделом ЦК ВКП(б). Тем же постановлением на Макарова были возложены «обязанности по наблюдению за работой партийной организации органов МГБ» (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 177. А. 10).

130

Это утверждение Шварцмана было самооговором. Не ему, а Рюмину 11 марта 1949 г. под пытками Шимелиович дал показания о том, что Шейнин активный националист и друг Михоэлса. В подтверждение своего обвинения Шимелиович сообщил, как летом 1948 г. он, находясь на даче у Шейнина в Серебряном Бору, услышал от него якобы высказывания о том, что хорошо бы переехать в Израиль, где можно было бы прожить оставшиеся годы спокойно, без страха, не думая о завтрашнем дне. Привел Шимелиович и другие факты, подтверждающие националистический характер убеждений Шейнина, в том числе написание им в соавторстве с братьями Тур (Тубольский и Рыжей) пьесы «Кому подчиняется время», в которой рассказывалось о том, как в одном из литовских гетто в годы войны действовала подпольная группа во главе с часовщиком Рубинштейном. Эта пьеса была поставлена в Театре им. Вахтангова и имела успех. Когда же Шейнина арестовали, то ее, а также некоторые другие драматические произведения Шейнина («Дело Бейлиса», «Очная ставка») следствие использовало как «доказательства» его преступной деятельности. Шейнина заставили признать, что он возглавлял националистическую группу евреев-драматургов, в которую входили К. Я. Финн, А. А. Крон, Ц. 3. Солодарь и др.

131

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 143.

132

Работник Совинформбюро, журналист-переводчик Леон Тальми, продолжительный период проживший в США и являвшийся членом американской партии социалистов, был арестован самым последним – 3 июля 1949 г. Он не принимал активного участия в деятельности ЕАК, однако понадобился МГБ для подкрепления версии об американо-сионистском заговоре.

133

Научно-информационный институт при Отделе внешней политики ЦК ВКП(б).

134

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 147.

135

Там же. С. 149.

136

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 150.

137

На июньском 1957 г. пленуме ЦК генеральный прокурор Р. А. Руденко спросил Маленкова, докладывал ли он Сталину о просьбе Чепцова доследовать дело ЕАК? На что Маленков ответил: «Все, что он сказал, я не посмел не сказать Сталину» (Исторический архив, 1994. № 1. С. 59).

138

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 151.

139

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 152.

140

141

142

Берия Л. 1953. Стенограмма июльского Пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов и Ю. Сигачев. М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 25 (Серия: Россия. XX век).

143

Имя Сталина в такого рода документах вписывалось от руки в одном экземпляре. Впечатка других имен производилась на второй стадии подготовки текста.

144

Берия Л. 1953. Стенограмма июльского Пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов и Ю. Сигачев. М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 26 (Серия: Россия. XX век).

145

Берия Л. 1953. Стенограмма июльского Пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов и Ю. Сигачев. М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 27 (Серия: Россия. XX век).

146

147

Гай Давид. Черная книга. «Вечерняя Москва», 1989.15 февраля.

148

Архив новейшей истории России: «Особая папка» И. В. Сталина / Под ред. В. А. Козлова и С. В. Мироненко // Из материалов Секретариата НКВД – МВД СССР 1944–1953: Каталог документов. М.: Благовест, 1994. Т. 1. С. 247.

149

Этот документ в настоящее время хранится в Государственном архиве Российской Федерации в фонде «Особая папка» И. В. Сталина, д. 199, л. 53. Каждая копия документа была пронумерована.

В архиве хранится копия № 7 из архива МВД. Копия этой записки была также послана в секретариат МГБ.

150

Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. Документированная история / Ред. Геннадий Костырченко. М.: Международные отношения, 1996. С. 354–356.

151

Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001. С. 392.

152

Берия Л. Указ. соч. С. 497.

153

Залесский К. А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. М.: ВЕЧЕ, 2000. С. 475.

154

Крикун Н. Абрам Эфрос // Театр. 1992. № 4. С. 110.

155

Перевод с идиш Аркадия Штейнберга.

156

Борщаговский А. Обвиняется кровь. Документальная повесть. М.: Прогресс и Культура, 1994.

157

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 389–390.

158

Там же. С. 381–387.

159

Аллилуева Светлана. Только один год. London: Hutchinson, 1969. С. 134.

160

Показательно, что именно Фадеев был в свое время инициатором создания объединения еврейских писателей в Москве. Это подтверждается показаниями председателя этого объединения Л. М. Квитко, с которыми он выступил на закрытом процессе по делу Еврейского антифашистского комитета в мае 1952 г. Также по представлению Фадеева Секретариатом ЦК 28 июля 1947 г. было санкционировано издание литературно-художественных альманахов на еврейском языке в Москве и Киеве (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 877. Л. 18–19).

161

Костырненко Г. В. Указ. соч. С. 154.

162

Там же. С. 155.

163

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 155.

164

В частности, она сотрудничала с заместителем начальника отдела Управления по награждению и присвоению воинских званий Министерства вооруженных сил СССР А. П. Токарем, который впоследствии был арестован и 23 июля 1951 г. приговорен к 25 годам лагерей.

165

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 155.

166

На этот завод Персов был допущен помощником директора А. Ф. Эйдиновым, который познакомил его с евреями-станочниками, рассказал о технических характеристиках нового правительственного автомобиля «ЗИС-110». На заводе Персов встречался также с директором комбината питания Б. Ю. Персиным и директором дворца культуры Ф. Б. Белихиной, которые потом были репрессированы.

167

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 156–157.

168

Решением Центральной комиссии по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке и на поселении, от 12 декабря 1955 г. С. 3. Галкина освободили из-под стражи.

169

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 156–157.

170

Костырненко Г. В. Указ. соч. С. 156–157.

171

Там же. С. 158.

172

В приговоре содержались обвинения в том, что в 1946 г. Левин, установив связь с приезжавшим в СССР американским разведчиком Б. Гольдбергом, получил от него шпионское задание; в том же году Левин поручил С. Д. Персову собрать данные о Московском автозаводе им. И. В. Сталина и потом эти сведения направил в США. 26 января 1956 г. Военная коллегия отменила приговор от 22 ноября 1950 г. и прекратила дело Левина за отсутствием состава преступления.

173

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 163.

174

Дмитрий Трофимович Шепилов родился в 1905 г., в 1941–1946 гг. служил в политорганах Красной Армии; с 1946 г. – редактор «Правды» по отделу пропаганды, в 1947 г. назначен первым заместителем начальника Управления пропаганды и агитации ЦК.

175

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 164.

176

Характерная деталь: с середины января 1949 г. газета «Известия» перестала публиковать объявления о спектаклях в Государственном еврейском театре им. Михоэлса. Анонсы, но уже просто Еврейского театра, появились вновь в этой газете в конце апреля того же года.

177

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 165–166.

178

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 165–166.

179

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 165–166.

180

Там же.

181

Этингер Я. Я. Указ. соч. С. 104.

182

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 659.

183

Там же. С. 659–660.

184

Берия Л. 1953. Стенограмма июльского Пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов и Ю. Сигачев. М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 33. (Серия: Россия. XX век).

185

Getty J A. and Naumov О. V. The Road to Terror. Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks, 1932–1939. New Haven and London: Yale University Press, 1999.

186

Медведев Рой. Убийство Бухарина // Жорес Медведев и Рой Медведев. Неизвестный Сталин. М.: Права человека, 2001. С. 282–321.

187

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 682.

188

Архив новейшей истории России: «Особая папка» И. В. Сталина // Указ, соч. Т. I.

189

Этингер Я. Я. Это невозможно забыть. М.: Весь Мир, 2001. С. 99.

190

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 657–658.

191

Этингер Я. Я. Указ. соч. С. 109.

192

Brackman Roman. The Secret File of Joseph Stalin. Ilford (Britain): Frank Cass & Co. Ltd., 2001. P. 392.

193

Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета. Книга Есфирь. М.: Всесоюзный Совет Евангельских христиан-баптистов, 1985. С. 529–537.

194

Этингер Я. Я. Указ. соч. С. 112, 113; Айзенштат Я. И. О подготовке Сталиным геноцида евреев. Иерусалим, 1994. С. 80.

195

Берия Серго. Мой отец – Лаврентий Берия. М.: Современник, 1994. С. 46.

196

Вестник (Москва). 1997. № 1.

197

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 681.

198

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 682.

199

Радзинский Эдвард. Указ. соч. С. 605.

200

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 679.

201

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 681.

202

«Правда», 1945. 14 апреля.

203

Против попыток воскресить еврейский национализм. И. Г. Эренбург – И. В. Сталину: Письмо в редакцию «Правды» // Вестник Архива Президента Российской Федерации. 1997. № 1. С. 141–146.

204

Там же. С. 143.

205

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 681–682.

206

Там же.

207

Авторханов А. Загадка смерти Сталина. Франкфурт: Посев. 4-е изд., 1981. С. 198, 199.

208

Радзинский Эдвард. Указ. соч. С. 613–614.

209

Жуков Ю. Н. Борьба за власть в руководстве СССР в 1945–1952 годах. «Вопросы истории», 1995. № 1. С. 35–39.

210

«Вечерний Киев», 1953. 5 февраля.

211

«Радянська Украiна», 1953. 25 лютого.

212

«Правда», 1953. 13 февраля.

213

Гольбрайх. Е. Совесть адмирала. «Еврейские вести», 2001. № 9-10.

214

Вплоть до ухода на пенсию в мае 1966 г. Л. Тимашук работала заведующей отделом функциональной диагностики 1-й больницы 4-го Главного управления и скончалась в 70-е гг. в преклонном возрасте («Еврейские вести», 1996. № 21, 22).

215

Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева. «Вопросы истории», 1991. № 11. С. 56, 59.

216

Айзенштат Я. О подготовке Сталиным геноцида евреев. Иерусалим, 1994.

217

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 627.

218

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 675.

219

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 669–670.

220

Там же. С. 675, 677.

221

222

ЦГАОР СССР. Ф.Р. 814. Д. 792. А. 128–129.

223

Там же. Л. 131.

224

ЦГАОР СССР. Ф.Р. 814. Д. 792. Л. 136.

225

Зеев Б., Шрайман Т, Тодоровский Я., Додин В. Последняя тайна сталинского режима // Хадашот («Новости»). Киев, 1996. № 2; Анзенштат Я. Указ, соч. С. 67–68.

226

Зеев Б. и др. Указ. соч.

227

Там же.

228

Борев Ю. Сталиниада. Иркутск, 1992. С. 407, 408; Зеев Б. в др. Указ. соч. Ссылки автора на Ю. Б. Борева порождают определенные сомнения в достоверности упоминаемых фактов. В книге Борева «Сталиниада» лишь редкие эпизоды основываются на личных беседах ее автора с персонажами той эпохи, остальное же, по его собственному признанию, – «мемуары по чужим воспоминаниям с историческими анекдотами», притчи, легенды о Сталине с чужих слов. – Прим. ред.

229

Борев Ю. Указ. соч. С. 405; Этннгер Я. Указ. соч. С. 113.

230

Микоян А. Л. Так было. М., 1999. С. 536.

231

Якорей А. Н. По мощам и елей. М., 1996. С. 108.

232

Нилов В. Сталин. Вынужденная необходимость. Киев, 1999. С. 48.

233

Там же.

234

Начальником 5-го Управления Волкова назначили в апреле 1948 г. На эту должность он выдвинулся, возглавляя работу по пересмотру «необоснованно» сданных в архив дел на участников «правотроцкистского подполья», эсеров, меньшевиков, анархистов и т. д. (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 662. Л. 108. С. 113–115).

235

На 1 июля 1947 г. в партии состояло 6 263 117 членов и кандидатов в члены ВКП(б), причем ¹/₄ из них вступили в партию в годы войны и в послевоенное время (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 922. Л. 93–94).

236

Костырченко Г В. В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М.: Международные отношения, 1994. С. 209.

237

О том, что Анна Луиза Стронг – жена брата жены Косова, сообщил в ЦК редактор газеты «Советское искусство» В. Г. Вдовиченко.

238

25 марта 1949 г. Заславского отстранили от должности руководителя кафедры журналистики в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б), а вместо него назначили Л. Ф. Ильичева (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 345. Л. 13–14). Заславскому, среди прочего, припомнили, что в середине тридцатых годов он поместил в «Правде» восторженную рецензию на постановку в Еврейском театре пьесы «Король Лир» и назвал Михоэлса гениальным артистом. К тому же в 1948 г. на вечере, посвященном памяти Михоэлса, Заславский выступил с такой яркой, эмоциональной речью, что это произвело сильное впечатление на присутствующих и ему даже потом предложили стать председателем ЕАК.

239

Костырченко Г. В. Указ. соч.

240

А. Э. Корнблюм, муж сестры которого, драматург В. М. Киршон, был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР еще в апреле 1938 г., неоднократно обращался в ЦК с требованием восстановить его на прежней работе. В результате его обвинили в клевете на руководство редакции «Правды», а потом вскоре арестовали. Ему также инкриминировали преступную связь с националистической группой на Московском автозаводе, где он работал до войны в заводской многотиражке, а потом редактором выездной редакции «Правды».

241

6 сентября 1948 г. Рыклин, обвиненный в том, что пошел на поводу у «кучки» московских сатириков (Л. Ленч, М. Яковлев-Герман (Эмиль Кроткий), Б. Ласкин, М. Эдсль и др.), был смещен с должности главного редактора «Крокодила», но оставался членом редколлегии этого журнала вплоть до окончательного увольнения в мае 1949 г. Помимо прочего, Рыклина обвинили в том, что как член ЕАК он распространял абонементы Еврейского театра (РЦХИДНИ. Ф. 17. Он. 118. Д. 143. Л. 36–43; Д. 153. Л. 36).

242

На основании постановления Особого совещания от 4 марта 1950 г. Перельмутер получил десять лет лагерей. 31 декабря 1954 г. его выпустили на свободу.

243

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 214.

244

Э. Огнецвет (Ю. Каган), Л. Лиходеев (Лидес), Н. Гребнев (Рамбах) и т. д.

245

11 мая 1950 г. Сталин подписал решение Политбюро, утвердившее назначение в начале марта Симонова на пост главного редактора «Литературной газеты». Его преемником на посту руководителя журнала «Новый мир» стал Т. Твардовский. То, что эти либеральные литераторы оказались тогда на ключевых должностях, произошло во многом благодаря поддержке Фадеева, который стал опасаться ура-патриотической группировки в Союзе советских писателей во главе с Софроновым, которая особенно стремительно набирала силу после разгрома критиков-«космополитов». Новое назначение Симонова состоялось еще и потому, что прежний руководитель «Литературной газеты» В. Ермилов, несмотря на старую дружбу с Фадеевым (в конце 20-х – начале 30-х гг. оба входили в руководство Российской ассоциации пролетарских писателей), стал почти открыто интриговать против своего патрона и потому оказался неугодным. На какое-то время Ермилов, которого за глаза называли «литературоедом», вынужден был затаиться, однако в начале 60-х гг. его перо – догматического рапповского критика – вновь оказалось востребованным. Тогда он написал погромную статью против А. И. Солженицына.

246

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 218.

247

В воспоминаниях Симонова описан эпизод, когда его пригласили в Отдел пропаганды ЦК и предъявили аналогичное письмо, в котором он обвинялся в потворстве евреям в редакции «Литературной газеты». Причину таких симпатий автор доноса, конечно, видел в еврейском происхождении самого Симонова, что подтверждалось фантастической версией о его отце – шинкаре Симановиче. Доносу не поверили, но в конце января 1951 г. ЦК, придравшись к ряду опубликованных в «Литературной газете» статей, освободил от работы в редакции таких ведущих сотрудников, как А. А. Аграновский н Б. И. Розенцвейг («Знамя», 1944, № 4. С. 103, 104. РИХИГГНИ. Ф. 17. Оп. 119. Л. 216. Л. 1, 7, 8).

248

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 219.

249

Там же. С. 220.

250

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 221.

251

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 221.

252

В 1949 г. Главлит изъял из библиотек множество книг арестованных еврейских литераторов (приказ Главлита от 6 июня 1949 г.), а также такие произведения, как книга Л. Дейча «Роль евреев в русском революционном движении» (М., 1925), и др.

253

Еще раньше то же обвинение в утрате бдительности в отношении материалов ЕАК МГБ предъявило старшему цензору Главлита Я. М. Пайкину.

254

Длительное время Всесоюзным управлением по охране авторских прав руководил Г. Хесин, который был арестован МГБ в 1950 г.

255

17 мая 1945 г. Сталин подписал постановление Политбюро, которым отправлялся в отставку главный дирижер и художественный руководитель Большого театра А. М. Лазовский. Новым главным дирижером назначался Н. С. Голованов, о котором Сталин еще в 1944 г., по воспоминаниям профессора Московской консерватории Д. Р. Рогаль-Левицкого, говорил: «И все-таки Голованов настоящий антисемит… Вредный и убежденный антисемит» («Независимая газета», 1991,12 февраля).

256

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 226.

257

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 22.

258

Там же.

259

Там же.

260

Записка заведующего сектором искусств П. Л. Тарасова и заместителя заведующего Отделом пропаганды и агитации В. С. Кружкова от 25 октября 1950 г.

261

Профессор Ф. М. Головенченко, который в течение долгого времени заведовал кафедрой русской литературы в Московском государственном педагогическом институте, принял самое активное участие в «мобилизации» научно-идеологической общественности на борьбу с космополитизмом. Со своим докладом он выступил во многих учреждениях: Высшей партийной школе, Военно-политической академии им. Ленина и др.

262

25 декабря 1948 г. ЦК ВКП(б), сместив Минца, назначил Сидорова заведующим кафедрой истории СССР МГУ, и последний, как мог, старался оправдать доверие партии.

263

Недовольство Сталина было столь велико, что Городецкого не смог защитить и Жданов, у которого он был одно время заместителем в Агитпропе.

264

Правда, Панкратова, наученная горьким опытом полемики с историками-великодержавниками в 1944 г., на сей раз действовала в духе конформистской гибкости. В 1952 г. вышла написанная ею в популярной форме книга «Великий русский народ». Сталину она понравилась, и на XIX съезде он включил ее автора в состав ЦК КПСС.

265

Через год, 17 апреля 1950 г., А. Д. Удальцов ушел с должности главного редактора журнала «Вопросы истории» по болезни. Вместо него тогда назначили П. Н. Третьякова, специалиста по истории Древней Руси, до этого работавшего в Агитпропе ЦК. В том же году редколлегию «укрепили», включив в ее состав зятя Молотова А. А. Никонова, специалиста по новейшей истории, в 1941–1946 гг. служившего в НКВД и контрразведке «Смерш».

266

Ч а р л ь з Э в а н с Х ь ю з – в 1921–1925 гг. государственный секретарь США, в 1930–1941 гг. – председатель Верховного суда США.

267

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 233.

268

Там же.

269

В 30-е гг. Штейн был посланником в Финляндии, а потом полномочным представителем СССР в Италии.

270

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 235.

271

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 236.

272

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 256.

273

Там же. С. 237.

274

А. А. Вознесенский вместе с братом, председателем Госплана СССР Н. А. Вознесенским, проходил по «ленинградскому делу». 12 июля 1949 г. Сталин подписал постановление Политбюро об освобождении А. А. Вознесенского от обязанностей министра просвещения РСФСР. Впоследствии он был арестован и казнен по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.

275

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 238.

276

Витлин оклеветал Гурвича, сообщив МГБ, что тот в период немецкой оккупации Риги оказался в так называемом институте расовой гигиены. Там его и еще нескольких евреев заражали тифозными вшами, а потом проверяли на них эффективность антипедикулезных средств, производимых для нужд германской армии. И Гурвич якобы сотрудничал с руководителем этого института доктором Штайнингером. В частности, написал для него статью в газету «Тэвия» о расовой принадлежности караимов. За свои услуги Гурвич пользовался якобы различными льготами и, в конце концов, выжил (РЦХИДНИ. Ф. 17. Он. 119. Д. 78. Л. 81).

277

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 238.

278

Ефремов Д. П. Дорогами борьбы и труда. Ставрополь, 1998. С. 12–14 // Цит. по: Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 684.

279

ЦГИАУ в Киеве. Ф. 505. On. 1. Спр. 80. Арк. 10–11; Спр. 57. Арк. 10–12.

280

Но этот проект имел безусловную ценность и для советской разведки, обеспечивая легитимные контакты разведки с влиятельными зарубежными сионистскими организациями. Он представлял интерес и для служб контрразведки и госбезопасности, так как без этих служб даже предварительные шаги для реализации проекта были невозможны. Неизбежная отмена проекта на той или иной стадии его развития создавала возможности для обвинений тех энтузиастов, которые «клюнули» на эту приманку или даже проглотили ее вместе с крючком. Энтузиазм многих членов ЕАК, в который входили в основном еврейские литераторы, артисты или музыканты, не имевшие политического опыта, можно объяснить.

281

Sudoplatov Pavel and Sudoplatov Anatoly. Special Tasks. P. 291.

282

Из секретных архивов ЦК КПСС. Лакомый полуостров. Записка о Крыме / Комментарии Козлова Сергея, Костырченко Геннадия. «Родина», 1991. № 11,12. С. 15–17.

283

Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. Документированная история / Ред.: Ш. Редлих и Г. Костырченко. М.: Международные отношения, 1996. С. 136–139.

284

Из секретных архивов ЦК КПСС… С. 15.

285

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 432.

286

Из секретных архивов ЦК КПСС… С. 16–17.

287

Борщаговский А. Обвиняется кровь. Документальная повесть. М.: Прогресс и Культура, 1994. С. 357.

288

Шимановский Д. 60 лет назад советский народ был потрясен смертью вождя. «Еврейская газета», 2013. № 3, март.

289

Шепилов Д. Воспоминания // Вопр. истории. 1998. № 3. С. 20.

290

Аллилуева Св. Двадцать писем другу… М.: Лондон: Хатчинсон, 1967. С. 21–22; М.: Известия, 1990. С. 22.

291

Последняя «отставка» Сталина // Источник. 1994. № 1. С. 110.

292

Ваксберг А. «Дело» маршала Жукова: Неразорвавшаяся бомба. М.: Литературная газета, 1992. 5 августа. № 32. С. 12. [Генерал Крюков и артистка Русланова были освобождены в июле 1953 г.]

293

Дейч М. Подписано Сталиным. Добыча тайны германских репараций. М.: Столица, 1994. № 29. С. 21.

294

Сталинское Политбюро в 30-е годы: Сб. док. М.: АИРО-ХХ, 1995. (Серия «Документы советской истории»); The Politburo Protocols, 1919-40 // The Russian Review. Vol. 55.1996. P. 99–103; Обзор коллекции микрофильмов протоколов Политбюро, хранящихся в РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. С. 122.

295

Громов Е. Сталин. Власть и искусство. М.: Республика, 1998. С. 190.

296

Капица П. Л. Письма о науке, 1930–1980. М.: Московский рабочий, 1989. С. 174.

297

Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. Документальное исследование. М., 1994. С. 346; Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М., 2001. С. 683. Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации, 1938–1953 (Россия. XX век. Документы) / Под общ. ред. А. Н. Яковлева; сост. Г. В. Костырченко. М.: МФД, 2005. С. 317.

298

Данные на осужденных в декабре 1953 г. «еврейских националистов» Д. А. Симхаева, М. А. Гоухштейна, Е. Я. Резникову (58¹⁰. Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде. Март 1953–1991. Аннотированный каталог / Под ред. В. А. Козлова, С. В. Мироненко; сост. О. В. Эдельман. М.: МФД, 1999. С. 208–210.

299

Уже 21 марта Жемчужину восстановили в партии. Кроме того, Берия, стремясь заслужить благорасположение Молотова, вновь вошедшего в высший эшелон советского руководства, освободит и добьется полной реабилитации других арестованных по «делу Жемчужиной». (РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6188. А. 48. Государственный антисемитизм в СССР. С. 164–166.)

300

Россия. XX век. Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева; сост. В. Наумов, Ю. Сигачев. М.: МФД, 1999. С. 17.

301

Бывший замминистра госбезопасности СССР и начальник следственной части по особо важным делам МГБ СССР М. Д. Рюмин был расстрелян 22 июля 1954 г. по приговору военной коллегии Верховного суда СССР.

302

Берия Л. 1953. С. 21–25.

303

Еще 2 апреля 1953 г. Берия, предпринявший в марте расследование по обстоятельствам гибели Михоэлса, представил в Президиум ЦК записку, в которой констатировал, что обвинения в шпионаже и еврейском национализме, выдвинутые в конце 1947-го – начале 1948 г. против Михоэлса, были сфальсифицированы руководством МГБ (Берия Л. 1953. С. 25–28).

304

Государственный антисемитизм в СССР. С. 119.

305

Берия Л. 1953. С. 64–66.

306

В начале 1955 г., сразу же после смещения Маленкова с поста председателя Совета Министров СССР, Шаталин, лишившись старой номенклатурной «крыши», был изгнан из секретарей ЦК и отправлен в дальневосточное Приморье руководить крайкомом партии.

307

Бериевщина / Публ.: Б. С. Попова, В. Г. Оппокова. «Военно-исторический журнал», 1990. № 3. С. 84.

308

Едемский А. Б. Москва, март – июль 1953-го… Наблюдения югославских дипломатов // В поисках новых путей. Власть и общество в СССР и странах Восточной Европы в 50-60-е гг. XX в. / Отв. ред. Н. М. Куренная. М.: Институт славяноведения РАН, 2011. С. 115–116.

309

Видимо, при этом было принято во внимание, что в ходе предшествовавшего не случайно затянувшегося следствия по делу Шейнина (проводилось с 1951 г.) тот, активно «помогая» органам, обильно снабжал их «нужными» показаниями, в том числе и о «преступных замыслах» находившихся на свободе И. Г. Эренбурга, Л. О. Утесова, И. О. Дунаевского и многих других «замаскированных еврейских националистов». (Звягинцев А. Г., Орлов Ю. Г. Приговоренные временем. Российские и советские прокуроры. XX век, 1937–1953 гг. М, 2001. С. 356–362, 522–524. Звягинцев А. Г., Орлов Ю. Г. Заложники вождей. Советские и российские прокуроры. XX век. 1954–1992. М., 2006. С. 433–446.)

310

Костырченко Г. В. Тайная политика Хрущева: власть, интеллигенция, еврейский вопрос. М.: Международные отношения, 2012. С. 19.

311

Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3 т. Т. 1. Март 1953 – февраль 1956. (Россия. XX век. Документы) / Сост. А. Н. Артизов, Ю. В. Сигачев и др. М., 2000. С. 116–117.

312

Решение январского (1955 г.) пленума ЦК КПСС о Г. М. Маленкове / Публ. М. Рейман. «Вопросы истории», 1999. № 1. С. 29–33.

313

Имеется в виду поступившая в ЦК КПСС анонимка за подписью «Мать», автор которой требовала примерно наказать некоего пожилого развратника, растлившего ее дочь-студентку и организовавшего на своей даче в подмосковной Валентиновке нечто вроде борделя для высокопоставленного чиновничества. Старший помощник Хрущева Г. Т. Шуйский, следуя указанию шефа, «расписал» подметное письмо «на исполнение» секретарю ЦК П. Н. Поспелову (1898–1979; курировал Министерство культуры) и заместителю председателя КПК при ЦК КПСС П. Т. Комарову. К расследованию подключился и КГБ, который сразу же выявил и арестовал организатора подозрительных оргий К. К. Кривошеина, человека с темным криминальным прошлым, но с большими связями в кругах высшей номенклатуры.

314

Помимо Еголина (директора Института мировой литературы АН СССР, а в 1944–1947 гг. – замначальника управления пропаганды и агитации ЦК) в эту пикантную историю оказались втянутыми и другие номенклатурные тузы, в том числе заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК В. С. Кружков и директор Литературного института С. М. Петров.

315

Всего в январе – феврале 1953 г. решением Особого совещания МГБ СССР были отправлены в ссылку «в отдаленные районы, как члены семей изменников Родине, сроком на десять лет с конфискацией имущества» 27 родственников лиц, осужденных по «делу ЕАК» (Реабилитация: как это было. Т. 1. С. 110, 111). См. также: Зускина-Перельман А. В. Путешествие Вениамина. Размышления о жизни, творчестве и судьбе еврейского актера Вениамина Зускина. М.-Иерусалим: Мосты культуры-Гешарим, 2002. С. 450–452,491. Полонский В. В. Дорога в пять лет в Казахстан и обратно. Записки ссыльного. Источник. 1996. № 1. С. 66–77.

316

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 23.

317

На самом деле депортация татар и представителей других нацменьшинств из Крыма произошла спустя три месяца после того, как появился и потом почти сразу же был отвергнут «крымский проект» ЕАК.

318

Источник. 1994. № 3. С. 99.

319

Источник. 1994. № 3. С. 99.

320

Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета / Отв. ред. В. П. Наумов. М.: Наука, 1994. С. 388–392.

321

Наумов В. П. Борьба Н. С. Хрущева за единоличную власть // Новая и новейшая история. 1996. № 2. С. 14.

322

Источник. 1993. № 1. С. 83–84.1996. № 2. С. 90.

323

Эти пенсии представляли собой ежемесячные выплаты в размере от 300 до 500 рублей.

324

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 25.

325

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева, сост. Н. Ковалева, А. Коротков, С. Мельчин, Ю. Сигачев, А. Степанов. М.: МФД, 1998. С. 421–422.

326

Юрасов Д. Г. в 1980-х гг. являлся сотрудником объединенного архива Верховного суда СССР и Военной коллегии, откуда был уволен за предание гласности секретных сведений по истории сталинских репрессий.

327

Железнова-Бергельсон Н. Л. Мою маму убили в середине XX века. М.: Academia, 2009. С. 10–13.

328

Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3 т. Т. 2. Февраль 1956 – начало 80-х годов. (Россия. XX век. Документы) / Сост. А. В. Артизов, Ю. В. Сигачев и др. М.: МФД, 2003. С. 198, 199, 807.

329

Публикация записки А. А. Чепцова Г. К. Жукову от 15 августа 1957 г. // Ваксберг А. И. Нераскрытые тайны. М.: Изд. «Новости», 1993. С. 281–292.

330

В эти дни в СССР впервые в мире был запущен искусственный спутник Земли, и народные острословы, обыгрывая это знаменательное событие, так прокомментировали политическую разборку с Георгием Константиновичем: Жуков, как ракета-носитель, поднял Хрущева выше всех, а потом сгорел при падении.

331

Государственный антисемитизм в СССР. С. 364–369.

332

Там же. С. 378–385.

333

Государственный антисемитизм в СССР. С. 502–519.

334

Там же. С. 223–232.

335

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 30–34.

336

«Разрешите напомнить, что количество народа не влияет на количество талантов. Маленькая Норвегия создала огромные фигуры Гамсуна, Ибсена. У евреев недавно умер почти гениальный поэт Бялик и был исключительно талантливый сатирик и юморист Шолом-Алейхем» (Горький А. М. Собр. соч. Т. 27. М., 1953. С. 341). В 1921 г. Горький посодействовал выезду X. Н. Бялика и других писателей-гебраистов за границу.

337

Летом 1949 г. заместитель заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) А. Ф. Ильичев вызвал к себе бывшего литературного секретаря Горького и редактора его издававшегося собрания сочинений И. А. Груздева и приказал ему немедленно сдать в архив Института мировой литературы АН СССР хранившиеся у того рукописи статей Горького, которые должны были войти в запрещенный к опубликованию сборник «О евреях» (РГАСПИ. Ф. 17. Он. 132. Д. 230. А. 46–48).

338

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 2. Л. 126–128. (Опубл.: Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 454–455.)

339

Среди исследователей творчества Суркова нет единства по вопросу этнического происхождения С. А. Кревс: одни полагают, что она была латышкой (латгалкой), другие – еврейкой, Софьей Абрамовной (Ратнер Л. Избранные инородцами // Мигдаль. Times. № 51 (www.migdalJu/times/51/4753; www.ata-pask3.livejoumal.com/41421.htanl).

340

Костырченко Г. В. Тайная политика Хрущева: власть, интеллигенция, еврейский вопрос. М.: Международные отношения, 2012. С. 187–188.

341

Беленькая Л., Зингер Б. Наперекор. С. 69–71.

342

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 189.

343

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 457.

344

Еврейская эмиграция в свете новых документов / Под ред. Б. М. Морозова. Тель-Авив, 1998. С. 32–33.

345

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 19.

346

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 191.

347

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 184–185.

348

Государственный антисемитизм в СССР. С. 234–239.

349

Эстрайх Г. Арон Вергелис: главный еврей послегулаговского социализма // Архив еврейской истории. Т. 4 / Гл. ред. О. В. Будницкий. М., 2007. С. 125–128.

350

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 33. Д. 154. Л. 112–119.

351

Синельников М. Русская стенгазета. «Лехаим», 2002. № 11. С. 38.

352

М и к у н и с Ш м у э л ь (1903–1982) – глава Израильской коммунистической партии. До 1965 г. следовал в политическом фарватере Москвы. Во время Шестидневной войны 1967 г. полностью солидаризировался с правительством Израиля и раскритиковал Советский Союз за «одностороннюю» поддержку арабов.

353

Чтобы как-то задобрить Микуниса, Отдел культуры ЦК КПСС дал указание редакции журнала «Иностранная литература» опубликовать статью о культурной жизни Израиля и несколько стихотворений X. Кадман. Было решено также пригласить в СССР переводчика поэзии В. Маяковского А. Пена с супругой и оказать им материальную помощь в размере 3,5 тыс. долларов США (РГАНИ. Ф. 5. Он. 36. Д. 95. А. 8-12).

354

Levin N. Needed: Attention to the Soviet Jewish Remnant // Midsream. Vol. 34. № 8. Nov. 1988. P. 22–27.

355

Синельников M. Русская стенгазета. «Лехаим», 2002. № 11. С. 38.

356

Levin N. The Jews in the Soviet Union since 1917. Paradox of Survival In 2 Vol. N. Y. – London, 1988. Vol. 2. P. 577.

Беленькая Л., Зингер Б. Наперекор. С. 72.

357

Цит. по: Эстрайх Г. Арон Вергелис. С. 128–129.

358

Источник. «Вестник», 1997. № 2. С. 112–114.

359

Там же. С. 120–121.

360

Лакшин В. Я. «Новый мир» во времена Хрущева: Дневник и попутное (1953–1964). М.: Кн. палата, 1991. С. 148, 215; Фрезинский Б. Я. Примечание; Эренбург И. Г. Собр. соч. Т. 8. «Люди, годы, жизнь». С. 554.

361

Ход этой сессии подробно освещался главной газетой страны // «Правда», 1963. 6 августа. С. 4; 8 августа. С. 4; 9 августа. С. 43.

362

363

Лакшин В. Я. Указ. соч. С. 145.

364

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 646–647.

365

Там же. С. 646.

366

Костырченко Г. В. Тайная политика Хрущева: власть, интеллигенция, еврейский вопрос. М.: Международные отношения, 2012. С. 384.

367

Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. С. 761.

368

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 385.

369

Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 282.

370

Об отношении Снастина к Эренбургу и об уровне интеллекта этого чиновного идеолога можно судить по следующему его кулуарному упреку руководству «Нового мира»: «Нам сообщили статистику. В Москве столько-то тысяч абортисток до шестнадцати лет. А это все ваши Эренбург и Аксенов виноваты. Эренбурга вы боитесь тронуть, все, что он напишет, прямо так в печать пускаете». (Лакишн В. Я. Указ. соч. С. 169.)

371

«Источник», 2000. № 2. С 105.

372

«Источник», 2000. № 2. С. 106. По признанию Твардовского, тот «ахнул» от удивления, увидев потом этот пассаж в официальном документе ЦК, поскольку никакого согласия с ним не выражал. (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 282.)

373

Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 277–278. В. Я. Лакшин, с которым Твардовский поделился мнением о данной записке идеологического отдела, так вспоминал об этом впоследствии: «Семь страниц дикой хулы на врага человечества и русского народа Илью Эренбурга, а восьмая страница куцая – печатать, мол, но с поправками. Твардовский сказал: “Не вижу логики. Запрещать так запрещать! Поликарпов озадачен: “Ты думаешь? Ну, Черноуцан текст доработает”». (Лакшин В. Я. Указ. соч. С. 244.)

374

«Источник», 2000. № 2. С 106.

375

Там же.

376

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 387.

377

Такая чрезмерная нервозность Лебедева объяснялась тем, что уже летом 1964 г. стало очевидным обреченное положение Хрущева, который к тому же выражал своему помощнику недовольство по поводу его консервативного бюрократического заигрывания с Солженицыным и другими литераторами-антисталинистами. По поводу эмоциональных выплесков Лебедева работник идеологического отдела И. Черноуцан заметил тогда Твардовскому: «Он (Лебедев. – Авт.) чувствует себя неуверенно». (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 277, 285.)

378

Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 278–279. Лакшин В. Я. Указ. соч. С. 246–247.

379

«Источник», 2000. № 2. С. 106.

380

Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 282.

381

«Источник», 2000. № 2. С. 107.

382

Твардовский, предвосхищавший во второй половине октября 1964 г., что «Лёнечка» (Л. Ф. Ильичев) «скоро полетит» (его изгнание из Секретариата ЦК произошло в марте 1965 г.), позвонил в январе 1965 г. Суслову, чтобы выразить благодарность «за быстрое разрешение вопроса об Эренбурге». (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. С. 301.)

383

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 389.

384

Маркиш Ш. Три примера. Илья Эренбург. «Вестник еврейской культуры», 1990. № 3 (6). С. 23.

385

Гойзман М. Поет Марина Гордон // Мы здесь. 1–6 января 2010. № 240 (http://newswe.com/index.php?go=Pages&mview&id=1890).

386

Френкель А. Оттепель. Идиш… // Мы здесь. № 232 (http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=1720).

387

X. Словес родился в Белостоке (Гродненская губ.). В 1920 г. вступил в РККА, был участником знаменитого 3-го съезда РКСМ в Москве. Затем выехал на подпольную работу в Польшу, откуда в 1926 г. эмигрировал во Францию.

388

Leoin N. Op. cit. Vol. 2. P. 600–608. На руинах холокоста евреям запрещалось петь на своем языке (интервью Л. Коваля с Д. Гарбером) // Лехаим. 2000. Июнь. № 6 (98). Российская еврейская энциклопедия (http://wwwjuien.ru/index.Dhp/Рига).

389

Шапиро Л. Евреи в Советской России после Сталина // Книга о русском еврействе. 1917–1967 / Под ред.: Я. Г. Фрумкина, Г. Л. Аронсона, А. А. Гольденвейзера. М. – Иерусалим – Минск, 2002. С. 390–393.

390

Беленькая Л., Зингер Б. Наперекор. С. 71.

391

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 10. Л. 82.

392

Александрович М. Д. Я помню… М., 1992. С. 173. Свое сомнение в возможности воссоздания ГОСЕТа Александрович обосновал тем аргументом, что в 1948–1953 гг. в СССР был уничтожен «самый фундамент, да и все здание еврейской культуры», без чего возведение ее навершия – национального театра – невозможно (Александрович М. Д. Указ. соч. С. 174).

393

Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 202; Александрович М. Д. Указ. соч. С. 212–218.

на главную | моя полка | Рабинович Яков | Почему евреи не любят Сталина | цвет текста

Текст книги загружен, загружаются изображения…

Всего проголосовало: 8

Средний рейтинг 4.1 из 5

Книга: Почему евреи не любят Сталина

Яков Иосифович Рабинович Почему евреи не любят Сталина

Сталин и Троцкий: поединок палачей

Синхронный старт

Блестящий теоретик и скромный террорист

История реальная и виртуальная

Ближний бой

Охота на льва

* * *

Операция «Философским пароход»

«К интеллигенции я симпатии не питаю»

«Безымянная» элита

Уходящему – Синай, остающимся – Голгофа…

Коминтерн и его наследники

Раскол рабочего движения и приход к власти нацистов

Исторические корни третьего рейха

Немного о демократии вообще

Исторические корни

Германия 1932 года

Тайны «ядовитой» лаборатории

Мой дед Генрих Ягода

Иудаизм, как и православие, – злейший враг новорожденного пролетарского государства. Православный иерарх защищает евреев

* * *

Смерть поэта Мандельштама

Биробиджанская сказка – великое переселение еврейского народа

Дипломатия Гитлера против дипломатии Сталина

Еврейские проблемы в семье Сталина

Полина Жемчужина и Вячеслав Молотов

Участие евреев во Второй мировой войне

Краткий очерк

Антисемитские мифы и их создатели

Накануне советско-германской войны и в первые военные годы

На западном фронте

Роль евреев в войне, принадлежавших к высшему и старшему командному составу армии и флота

И один в поле воин К 60-летию гибели Рауля Валленберга

Апогей сталинского антисемитизма. Повышение бдительности по отношению к еврейским кадрам

Еврейский антифашистский комитет. Трагическая судьба его членов

Убийство Соломона Михоэлса

МИХОЭЛСУ – НЕУГАСИМЫЙ СВЕТИЛЬНИК

1

3

4

Политический антисемитизм в культурно-идеологической сфере

Закрытие еврейских театров

Жестокая травля медицинской элиты в стране. О ныне забытом «деле убийц в белых халатах» и росте антисемитизма в Стране Советов

Последняя тайна сталинского режима

«Мама – жидовка, отец – гитлеровец». Еврейская мать чеченца Эсамбаева

Эскалация антиеврейской чистки

Журналистика

Искусство

История

Проект создания Еврейской Советской Социалистической Республики в Крыму

ЗАПИСКА О КРЫМЕ

Как я разлюбил Сталина. Почему Сталин разлюбил Израиль

«Ты божество, ты мой кумир!»

«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»

Личный архив Сталина. Засекречен или ликвидирован? Факты и гипотезы

Бериевская «микрореабилитация» и сразу после нее

Политические сложности реабилитации

Литературное еврейское возрождение

* * *

Мемуары Эренбурга под прицелом цензуры

Спонтанное возрождение искусства

Мой ответ поэту-юдофобу из «Молодой гвардии» Валерию Хатюшину и его единомышленникам…

Тюрьма

Досье

Память о сталинизме

Жертвы и палачи

Образы прошлого

Подмена

Уклонение власти

Музеи

Под покровом тайны

У телеэкрана

Школа: власть всегда права

На периферии массового сознания

Сталинизм возвращается

Примечания

1

2

Яков Иосифович Рабинович

Почему евреи не любят Сталина

И один в поле воин

К 60-летию гибели Рауля Валленберга