Борьба за Рим – 2

Название: Поверженный Рим

Автор: Сергей Шведов

Серия: Борьба за Рим - 2, Историческая авантюра

Издательство: Крылов

Страниц: 480

Год: 2009

ISBN: 978-5-9717-0851-3

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Империю захлестнула волна нашествий. Северные варвары – готы и вандалы – разоряют города и села, стучатся в ворота Константинополя и Рима. Честолюбцы рвутся к власти, не щадя ни ближних, ни дальних. Императоры возносятся на вершину волею солдатских масс, чтобы через короткое время сгинуть в кровавом угаре. Спасти государство может только христианская вера, так думают епископ Амвросий Медиоланский и божественный Феодосий, коего льстецы называют Великим. По их воле разрушаются храмы языческих богов, принесших славу Великому Риму.

Но истовая вера не спасает там, где властвует меч. Иным кажется, что конец света уже наступил, другие жаждут бури и обновления. Новый мир рождается в муках, но каким он будет, не знает никто.

Сергей Шведов

Поверженный Рим

Часть 1 Сезон охоты

Глава 1 Временщики

Зима в Нижней Панонии в этот беспокойный для Римской империи год выдалась на редкость мягкой. Во всяком случае, легкий январский морозец не помешал юному императору Грациану отправиться на охоту в сопровождении пышной свиты из военных и гражданских чиновников. Магистр пехоты Нанний долго стоял у окна, наблюдая за суетой во дворе курии, и лишь потом обернулся к своему гостю, сухощавому мужчине лет тридцати пяти с надменным и строгим лицом. Епископ Амвросий Медиоланский был очень влиятельным человеком, к его мнению прислушивались многие высшие чиновники империи, и сиятельный Нанний не был в этом ряду исключением. Епископ почти не притронулся к угощению, выставленному на стол магистром. Впрочем, Амвросий даже среди служителей христианской церкви славился своей воздержанностью в пище. А вино, по слухам, он не употреблял вовсе. Сам Нанний, которого разве что самый беззастенчивый льстец мог назвать примером христианского благочестия, никогда ни в чем себе не отказывал. Вот и сейчас, подойдя к столу, он налил из глиняного кувшина вина в кубок и залпом его осушил. Несколько ярко-алых пятен упали на белое покрывало, но магистр этого даже не заметил.

– Готы разорили Мезию и Фракию, по слухам, они готовы двинуться в Иллирик, – глухо проговорил Амвросий. – А в это время император Грациан предается забавам в окружении высших чиновников империи, одетый в звериные шкуры, словно варвар.

– Грациан молод, – усмехнулся Нанний и присел к столу напротив расстроенного епископа. – Ему нет еще и двадцати лет. В его возрасте удачный бросок копья в тушу зверя порой значит гораздо больше, чем победа, одержанная на поле брани.

– Мы уже потеряли две провинции, – напомнил магистру Амвросий, – и сдается мне, что наши неприятности на этом не закончились. Причем не только на Востоке, но и на Западе. По моим сведениям, сиятельный Нанний, франки вновь готовят вторжение в Галлию и уже нашли себе союзников в лице венедов.

Слова епископа не стали для магистра пехоты откровением. Угроза с Севера была для Римской империи не менее опасной, чем угроза с Востока. Захват франками Паризия означал потерю не только Северной Галлии, но и Британии. Варвары, надо отдать им должное, выбрали для вторжения очень удачное время. Римские легионы в Британии и Северной Галлии уже давно не получали жалование. Волнения в их рядах нарастали. Не исключено, что в создавшейся ситуации они решатся на открытый бунт и попытаются бросить вызов императору Грациану.

– Ты полагаешь, что варвары координируют свои действия? – прямо спросил епископ у магистра.

– Вне всякого сомнения, – кивнул головой Нанний. – Я даже знаю имя человека, который способен договориться не только с франкскими и венедскими вождями, но и с дуксом Британии Магном Максимом.

– Ты имеешь в виду патрикия Руфина? – насторожился Амвросий. – Неужели этот язычник еще жив?

– Он не только жив, но и собирается, по моим сведениям, приехать к нам в Сирмий, – усмехнулся Нанний.

– Зачем? – удивился Амвросий.

– Скорее всего, он надеется найти союзников в окружении Грациана.

– Ты говоришь об этом так спокойно, сиятельный Нанний, словно речь идет о веселой пирушке, а не о заговоре против законного императора, – зло проговорил епископ.

– Я не всесилен, Амвросий, – поморщился магистр. – Ты, видимо, забыл, что у нас не один, а два императора. Наследником умершего Валентиниана провозглашен его младший сын, от имени которого выступает человек, имеющий среди чиновников империи немало сторонников.

– Префект претория Меровлад – варвар, – вспылил епископ. – Римский сенат не позволит ему бесконтрольно распоряжаться судьбой империи.

– Римский сенат – это сборище глупцов и обжор, – вздохнул Нанний, – а за спиной комита Меровлада легионы бойцов, испытанных во многих сражениях. Мы не можем не учитывать этого, Амвросий.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился епископ.

– Нам нужен еще один император, – обворожительно улыбнулся собеседнику магистр. – Нам просто необходим зрелый человек, опытный полководец, способный навести порядок в восточной части империи.

– Уж не себя ли ты имеешь в виду, сиятельный Нанний? – насторожился Амвросий.

– Мне хватит забот в Галлии, – покачал головой магистр. – Я имею в виду патрикия Феодосия сына Гонория, прямого потомка императора Трояна.

– Но ведь Гонорий был изменником!

– И что с того? – пожал плечами Нанний. – С какой стати высокородный Феодосий должен отвечать за грехи своего отца? Или тебя больше устроит в качестве императора Востока семилетний Валентиниан, направляемый префектом претория Меровладом?

– Феодосий – язычник, – хмуро бросил Амвросий.

– А Меровлад добрый христианин? – насмешливо спросил Нанний. – Ты уверен в этом, святой отец? Если руг утвердится в Константинополе, Восток будет потерян навсегда не только для Рима, но и для христианской церкви. Варвары будут распоряжаться в этой части империи, как в собственном доме. Христианские святилища будут разрушены, а на их месте язычники построят храмы для своих богов.

Вражда магистра Нанния с префектом Меровладом не являлась тайной для Амвросия. И Нанний, и Меровлад были христианами, но искренность в вере и того и другого вызывала у епископа большие сомнения. По слухам, тот же сиятельный Нанний состоял в близких отношениях с фламином Юпитера и не раз участвовал в языческих мистериях. Различие между магистром и комитом заключалось только в одном: Нанний происходил из семьи римских патрикиев, тогда как Меровлад принадлежал к одному из самых знатных ругских родов. Наверняка префект не утратил связи ни со своими богами, ни с их жрецами. Конечно, епископу Медиолана патрикий Феодосий в качестве правителя Константинополя куда более подходит, чем руг Меровлад. На это, видимо, и делает ставку магистр Нанний, стоящий во главе «римской» партии, которая находится в жестком противостоянии с партией варваров.

– Я не буду возражать, Амвросий, если ты приставишь к патрикию Феодосию своего человека, – спокойно продолжал Нанний, пристально глядя в глаза епископа. – В конце концов, если новому императору будет выгодно принять христианскую веру, то он ее примет. В этом ты, надеюсь, не сомневаешься?

– Ты уверен, магистр, что патрикий Феодосий справится с возложенной на него миссией?

– Я ни в чем не уверен, Амвросий, – вздохнул Нанний. – Но другого человека для решения столь сложной задачи у меня под рукой просто нет.

– Я дам тебе ответ, магистр, только после того, как лично повидаюсь с патрикием Феодосием, – сказал епископ после недолгого размышления. – Когда он прибывает в Сирмий?

– Я жду его сегодня вечером.

– В таком случае, мы увидимся завтра, магистр. И да поможет нам Бог во всех наших благих начинаниях.

Нанний почти не сомневался, что Амвросий договорится с патрикием Феодосием. Он даже знал, какие условия выдвинет епископ будущему императору. Амвросий был никеем, в отличие от константинопольского первосвященника Демосфила, придерживающегося арианства. Но после оглушительного поражения Валента, ярого приверженца именно этого направления в христианстве, влияние ариан в империи практически сошло на нет. И уж конечно, никеи не упустят возможности, чтобы поквитаться с противниками и вернуть под свой контроль утерянные храмы. Сиятельный Нанний не вникал в суть разногласий, возникших между сторонниками двух направлений христианской религии, просто в данных конкретных обстоятельствах поддержка епископа Амвросия была для него куда важнее, чем поддержка епископа Демосфила, находящегося в Константинополе, и он сделал свой выбор, руководствуясь разумом, а не сердцем.

Магистр Нанний выбрал для проживания этот ничем не примечательный двухэтажный дом только потому, что из его окон хорошо просматривалась не только площадь перед курией, где остановился божественный Грациан, но и несколько прилегающих к площади улиц. Прожитые годы, – а Наннию недавно исполнилось пятьдесят, – научили его осторожности. Варвары как зараза распространялись по провинциям обширной империи, и никто не мог дать гарантии, что уже завтра они не появятся в Нижней Панонии. Император Грациан прибыл в Сирмий в сопровождении десяти легионов пехоты и пяти тысяч клибонариев. Еще пятнадцать легионов под началом дукса Фригерида прикрывали сейчас границы Панонии и Иллирика. И если бы речь шла только о готах, то этих сил, пожалуй, хватило бы, чтобы очистить Фракию и Мезию от напасти. Юный Грациан без оглядки рвался в драку, но магистр Нанний и дукс Фригерид были слишком опытными людьми, как в воинском деле, так и в управлении империей, чтобы бросать на кон все и сразу. На протяжении нескольких месяцев Нанний удерживал Грациана, горевшего желанием отомстить готам за убитого дядю Валента, и, как теперь выясняется, был совершенно прав в своих опасениях.

– Нотарий Пордака прибыл? – спросил магистр у раба, склонившегося в поклоне.

– Светлейший муж ждет твоих распоряжений в соседний комнате, сиятельный Нанний.

– Зови, – коротко бросил магистр.

Пордака был законченным проходимцем, готовым служить и нашим и вашим, а потому магистр Нанний никаких иллюзий на его счет не питал. Но это, разумеется, еще не повод, чтобы отталкивать человека, обладающего хорошим нюхом и полезной информацией. Когда-то Пордака занимал весьма высокий пост в префектуре Рима, но, по слухам, крупно проворовался. Каким-то образом ему удалось избежать заслуженной кары, и он перебрался в Константинополь, где, кажется, преуспел. Во всяком случае, у Нанния были все основания полагать, что нотарий Пордака человек не бедный, хотя тот никогда не хвастался своим достатком и все время норовил урвать из небогатой императорской казны изрядный кус. Магистр не собирался потакать авантюристу в его бессовестных притязаниях, однако у него хватало ума понять, что люди, подобные нотарию, даром не служат. К счастью, у Пордаки было две слабости: кроме сребролюбия он страдал еще и честолюбием. Прохиндей мечтал стать римским сенатором, и Нанний обещал ему в этом помочь.

– Патрикий Руфин в Сирмии? – резко обернулся к новому гостю магистр.

– Он в Панонии, – частично подтвердил подозрения Нанния нотарий. – Однако я не думаю, что он сунется в город, переполненный агентами императора. К тому же многие чиновники свиты Грациана знают его в лицо.

– Руфин собирается встретиться с Меровладом?

– Вне всякого сомнения, – кивнул Пордака. – Иначе зачем ему так рисковать?

– И о чем бывший патрикий собирается говорить с ругом? – спросил магистр.

– Осмелюсь тебе напомнить, сиятельный Нанний, что бывших патрикиев не бывает, – поправил магистра нотарий. – Я, разумеется, не собираюсь оспаривать указ покойного императора Валентиниана, лишивший Руфина званий, должностей и привилегий, не говоря уже об имуществе, но никто не может отнять у человека того, что он получил от предков – знатность рода. Руфин, несмотря на изгнание и опалу, остается в глазах многих римлян, как простого люда, так и чиновников, птицей очень высокого полета. Со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

– Иными словами, он вхож в дома римских сенаторов и высших чиновников из свиты императора?

– Ты, как всегда, попал в точку, сиятельный Нанний, – польстил магистру Пордака.

Сам Пордака тоже претендовал на родовитость, что было со стороны сына рыбного торговца большой наглостью, но Нанний пока не собирался ставить на место зарвавшегося самозванца. Придет срок, и магистр воздаст нотарию полной мерой, во всяком случае, сенатором Пордаке не бывать, пока жив сиятельный Нанний. А что касается его притязаний, то пусть надеется. В конце концов, именно надежда делает нашу жизнь если не радостной, то сносной.

– Что ты слышал о франках? – спросил Нанний, жестом приглашая Пордаку к столу. – И какие вести идут из Венедии?

В отличие от худосочного епископа Амвросия, нотарий обладал приличной комплекцией и очень хорошим аппетитом. Во всяком случае, он с удовольствием приналег на угощения, выставленные расторопными слугами магистра совсем для другого человека. Вином он тоже не пренебрег. Справедливости ради надо сказать, что Пордака не забывал и о деле, щедро делясь с гостеприимным магистром полученными в готском стане сведениями.

– Я одного не могу понять, светлейший Пордака, – задумчиво проговорил Нанний, – почему Руфин тебя до сих пор не повесил?

– Спасибо тебе на добром слове, магистр, – обиделся нотарий.

– Так посуди сам, светлейший Пордака, кем же тебя считать Руфину и готам, как не агентом Грациана? – усмехнулся Нанний.

– Можно подумать, что я скрываю от варваров свою преданность божественному императору. Я говорю об этом на всех углах. И уж конечно, патрикий Руфин знает о нотарии Пордаке если не все, то многое. Но в отличие от тебя, магистр, ему и в голову не пришло заподозрить меня в двоедушии.

– То есть, если я правильно тебя понял, светлейший Пордака, Руфину выгодно, чтобы полученные тобой сведения дошли до ушей близких к императору людей?

– Очень может быть, сиятельный Нанний, – кивнул нотарий.

– Но ведь эти сведения могут быть ложными?

– Я не так прост, магистр, как тебе кажется, – усмехнулся Пордака. – И если я говорю, что рекс Гвидон сочетался браком с прекрасной Констанцией, дочерью давно почившего императора Констанция, то, значит, так оно и есть.

– А какое мне дело до рекса Гвидона? – в раздражении воскликнул Нанний.

– Императору Валенту, не в обиду тебе будет сказано, магистр, тоже не было дела до божественного Гвидона, но именно этот рекс снес ему голову на моих глазах. А русколанская конница втоптала гвардейцев императорской схолы в землю.

– А почему вдруг этого варвара называют божественным? – удивился Нанний.

– Соплеменники считают его сыном одного из самых почитаемых варварами богов. Возможно, даже его земным воплощением. Во всяком случае, ребенок, рожденный Констанцией от Гвидона, объявлен в Девине воплощением бога Ярилы, призванным изменить мир. Он получил имя не то Кладовлада, не то Ладовлада, то есть сына богини Лады и бога Велеса, со всеми причитающимися столь важной особе атрибутами.

– И зачем ты мне все это рассказываешь? – нахмурился Нанний.

– Так ведь именно Гвидон месяц назад в присутствии жрецов едва ли не всех варварских богов был избран верховным правителем франков, – ласково улыбнулся магистру нотарий. – А его сын Кладовлад, внук покойного Констанция, вот-вот будет провозглашен императором. Теперь ты понял, сиятельный Нанний, куда нацелились люди, именующие себя русами Кия?

Об опасности, нависшей над северной Галлией, магистр пехоты уже знал от своих агентов, но он никак не предполагал, что варвары зайдут в своих притязаниях так далеко. Им мало захваченных у римлян провинций, они покушаются на власть над миром. Какая наглость!

– Патрикий Руфин всегда играл по-крупному, – усмехнулся Пордака. – Так с какой же стати ему менять свои привычки? Кстати, Руфин, в отличие от тебя, сиятельный Нанний, очень щедрый человек. Я оказал ему несколько услуг коммерческого характера и был вознагражден за свои старания полной мерой.

Увы, магистр то ли не расслышал слов Пордаки, то ли не понял содержащегося в них намека, во всяком случае, ничем, кроме сытного обеда, он так своего гостя и не порадовал. Нанний решал очень трудную задачу по сохранению Римской империи. Стремление, безусловно, похвальное. К сожалению, магистру пехоты не хватало ума, чтобы понять очевидное: империя – это, прежде всего, люди, такие как нотарий Пордака. И игнорирование их интересов ни к чему хорошему не приведет.

Император Грациан вернулся с охоты в приподнятом настроении. Его юное лицо порозовело от мороза и радости удачной охоты. Грациан собственной рукою поразил огромного секача и сейчас вдохновенно рассказывал об этом патрикию Евгению, прибывшему сегодня в полдень в Сирмий из Рима, дабы выразить почтение императору. Патрикий Евгений отличался довольно высоким для римлянина ростом, но был грузноват. К тому же его мучила одышка, что в тридцатипятилетнем возрасте даже странно. Будь на то воля сиятельного Нанния, он бы собрал всех римских сенаторов и выгнал их в чистое поле. Через пару месяцев интенсивных воинских упражнений патрикии наконец-то стали бы походить на людей, а не на разжиревших от безделья боровов. Разумеется, вслух своего мнения Нанний высказывать не стал. Кивнув дружески патрикию Евгению, он присоединился к хору свитских чиновников, на все лады расхваливающих удаль и ловкость юного императора. Грациан, надо отдать ему должное, был далеко не глупым человеком, и многие знатные мужи империи очень надеялись, что с возрастом этот хорошо сложенный, быстрый в движениях молодой человек затмит славу своих предшественников и сумеет не только сохранить Римскую империю от развала, но и расширить ее границы. – Опять ты, Нанний, со своей Галлией, – поморщился Грациан, выслушав магистра.

– Если мы потеряем Галлию, божественный император, то величию Рима придет конец, – вздохнул магистр. – И даже победа, одержанная на Востоке, не спасет империю от развала.

К немалому удивлению сиятельного Нанния, сенатор Евгений его поддержал, высказавшись в том смысле, что римский сенат обеспокоен положением дел в богатейшей провинции империи. Набеги варваров в последнее время участились. Франки почти беспрепятственно пересекали Рейн и грабили приграничные земли. Особенно страдали от их набегов усадьбы богатых землевладельцев.

– А я давно говорил, что усадьбы в Галлии следует обносить каменной стеной, – буркнул рассерженный Грациан. – Если каждая усадьба превратится в крепость, то у варваров сразу же пропадет охота разорять наши земли. К сожалению, знатные мужи Галлии никак не могут понять очевидного: у империи не хватает легионов, чтобы наглухо закрыть границу. Регулярная армия просто не приспособлена для охоты за мелкими ватажками. Это должно стать заботой самих галлов, если они не хотят вечно ходить в обиженных. Тебе следовало объяснить это жалобщикам, сенатор Евгений.

Чиновники, собравшиеся в курии Сирмия, встретили слова императора гулом одобрения. Грациан высказал дельную мысль, это признал даже магистр Нанний. К сожалению, возведение подобных крепостей потребует больших расходов, а казна империи пуста.

– Пусть строят на свои средства, – отрезал Грациан. – В конце концов, это ведь их добро воруют варвары, а не мое.

Император, огорченный плохими вестями, взмахом руки отпустил свиту и уже отправился было почивать, но его перехватил настырный Нанний. Грациан вспылил, но сумел сдержать гнев, рвущийся наружу, что потребовало от него немалых усилий. Старший сын покойного Валентиниана был вспыльчив от природы, но, в отличие от своего отца, умел обуздывать свой нрав, если этого требовали обстоятельства. Очень похвальное качество в молодом человеке.

– Я получил сведения, божественный Грациан, что варвары готовят вторжение в Галлию, – негромко, но веско произнес Нанний. – Удар последует сразу же после того, как мы ввяжемся в войну с готами. Я даже знаю имя человека, который возглавит набег франков. Это некий Гвидон, которого варвары считают сыном бога.

– На охоте я разговаривал с комитом Андрогастом, только что прибывшим из Лиона, – нахмурился Грациан. – Он меня заверил, что в Галлии все спокойно.

– А зачем высокородный Андрогаст приехал в Сирмий, он тебе не сказал?

– Я полагал, что его вызвал ты, магистр.

– Боюсь, что комит Андрогаст уже нашел общий язык с префектом претория Меровладом, а потому верить ему нельзя, – холодно произнес Нанний.

– Ты подозреваешь всех, магистр, – в раздражении воскликнул Грациан. – Ты подозреваешь Меровлада, ты подозреваешь дукса Максима, ты подозреваешь комита Андрогаста!.. А есть люди, которым ты веришь, сиятельный Нанний?

– Есть, – твердо произнес магистр. – Имя одного из них я уже называл тебе, божественный Грациан. Речь идет о комите Феодосии.

– Я слышал о Феодосии много хорошего и много дурного, магистр, но я не понимаю, почему я должен делиться властью с этим человеком? У меня уже есть один соправитель – Валентиниан. По-твоему, я должен обездолить родного брата и облагодетельствовать совершенно чужого мне человека?

– А ты уверен, божественный Грациан, что Валентиниан действительно твой брат?

В этот раз Грациан не сдержал гнева. Град ругательств и угроз, которые он обрушил на склоненную голову магистра, мог бы привести в смятение слабого духом человека, но Нанний стоял на своем нерушимо, как скала. Его спокойствие отрезвило юного императора, он залпом осушил кубок, поднесенный расторопным рабом, и зло бросил через плечо:

– Рассказывай.

Грациан очень тепло относился к своему младшему брату Валентиниану, и это чувство не смогла поколебать даже явная несправедливость отца, назвавшего своим наследником сына младшего в обход старшего. Правда, римский сенат отказался утвердить завещание императора Валентиниана, сделанное незадолго до смерти, что позволило Грациану заявить о своих правах. Тем не менее младшего брата он не ущемил, хотя отлично понимал, что из-за спины мальчика будет править совсем другой человек. Но ругу Меровладу оказалось мало Иллирика, Реции, Норика и Панонии, теперь он замахнулся на Восточную часть империи, еще недавно подвластную бездетному Валенту. Магистр Нанний, будучи человеком опытным, давно уже заподозрил, что дело здесь не только в братских чувствах Грациана к маленькому Валентиниану. Похоже, император был неравнодушен к своей мачехе Юстине, но скрывал это от всех и в первую очередь от самого себя. Скорее всего, это была мальчишеская влюбленность, вряд ли способная перерасти в глубокую страсть, но тем не менее распутная Юстина, сама того не подозревая, приобрела над Грацианом определенную власть. Для Нанния было большой удачей, что Юстина, поглощенная шашнями с Меровладом, не обратила на чувства юного императора ни малейшего внимания, чем сильно облегчила магистру задачу по своей дискредитации.

– Я расспросил очень многих людей, божественный Грациан, – вздохнул Нанний. – Правда, в большинстве своем это были рабы.

– Не серди меня, магистр, – зло процедил Грациан, откидываясь на спинку кресла. – Рабы не могут свидетельствовать против своих господ.

– У меня есть свидетель, который наверняка устроит тебя, божественный Грациан. Речь идет о трибуне конюшни Цериалии, родном брате императрицы Юстины.

– Он готов принести клятву?

– Да, – уверенно кивнул головой Нанний. – Правда, он не готов утверждать, что Валентиниан – сын Меровлада, но он подтвердил в разговоре со мной, что Юстина вступила в связь с ругом почти сразу же после свадьбы.

Нанний затратил немалые средства на подкуп пугливого трибуна конюшни, но сейчас, глядя в расстроенное лицо Грациана, он понял, что потратился не зря. Император и без того не любил префекта Меровлада, а теперь, после разоблачений Цириалия, он его попросту возненавидел.

– Стилихон перехватил мою добычу во время охоты, – произнес сдавленным голосом Грациан.

– Какой еще Стилихон? – растерялся Нанний.

– Сын Меровлада, – зло выдохнул юный император. – Наглец.

Сиятельный Нанний про себя поблагодарил и легкомысленного Стилихона, и кабана, столь вовремя выскочившего под удар чужого копья. Это счастливое для магистра обстоятельство могло сыграть большую роль в деле спасения гибнущей империи. И если епископ Амвросий назовет этот случай на охоте промыслом божьим, Нанний не станет ему возражать.

– Я должен поговорить с комитом Феодосием, – задумчиво проговорил Грациан. – А также посоветоваться с епископом Амвросием Медиоланским. Мне придется принять очень трудное решение, магистр Нанний.

– Не сомневаюсь, что твое решение, божественный Грациан, станет спасительным для Великого Рима.

Руфин прибыл в отдаленную усадьбу, расположенную неподалеку от Сирмия, в сопровождении нотария Пордаки и десяти всадников. Личную охрану патрикия составляли венеды во главе с Бермятой. Руфин платил им немалые деньги и не сомневался в их преданности. Впрочем, венеды, происходившие из родов, поклонявшихся Велесу, никогда бы не оставили в беде ведуна своего бога, даже если бы у него за душой не было ни гроша. Пордака, проведший немало времени среди варваров и научившийся уважать чужие обычаи, Руфину откровенно завидовал. Патрикий, осужденный на смерть императорами Валентинианом и Валентом за участие в мятеже комита Прокопия, не только не затерялся среди варваров, но и сумел занять среди их жрецов почетное место. О его роли в событиях, разворачивающихся на землях империи, Пордака мог только догадываться, но он нисколько не сомневался, что эта роль очень значительна, иначе руг Меровлад никогда бы не согласился на встречу с опальным патрикием. – Значит, наш доблестный союзник потерпел поражение? – спросил Руфин, легко спрыгивая с коня на землю и оглядывая усадьбу, обнесенную высоким деревянным тыном. Усадьба была ставлена обычным в Панонии славянским рядом и вроде бы не таила в себе никакой угрозы. Тем не менее осторожный патрикий сначала отправил к воротам мечника Бермяту и лишь затем ступил во двор сам, ведя в поводу гнедого рослого коня.

– Император уже принял решение, – охотно подтвердил Пордака. – Соправителем Грациана стал комит Феодосий, которому теперь уже в ранге божественного придется решать проблемы, возникшие в восточной части империи.

Пордаке было в сущности все равно, кто сядет соправителем в Константинополе. А вот для префекта претория Меровлада выбор Грациана явился серьезным ударом. И благодарить за свое оглушительное поражение он должен магистра Нанния и епископа Амвросия, которые сумели убедить юного императора в правильности нужного им решения.

– Не думаю, что задача, поставленная Грацианом, окажется по плечу новоявленному императору, – задумчиво протянул Руфин.

Пордака знал опального патрикия вот уже более десяти лет и нисколько не сомневался, что у Феодосия будет масса проблем с этим упорным и самолюбивым человеком. Его предшественнику Валенту противостояние с патрикием Руфином стоило жизни. По слухам, смерть Валентиниана тоже не обошлась без участия соратника мятежного Прокопия, умевшего мстить своим врагам. Втайне Пордака Руфином восхищался. Истинный патрикий. На таких людях Рим держался в пору своего расцвета. Жаль все-таки, что усилия этого незаурядного человека направлены не на укрепление, а на разрушение империи.

Меровлад встретил гостя на резном крыльце деревянного терема. Скорее всего, и усадьба, и терем принадлежали венедском вождю или богатому купцу, сумевшему поладить с римскими викариями. Сами римские чиновники предпочитали строить дома из камня. Их усадьбы резко выделялись из общего ряда, а эта, венедская, буквально сливалась с окружающим лесом, даже в зимнюю пору.

Рукопожатия всесильного префекта удостоились не только Руфин и Бермята, но и светлейший Пордака, одетый на венедский лад. Обычно римляне предпочитали даже в этом довольно суровом краю носить привычную одежду. Однако нотарий считал, что здоровье дороже гонора, а звериная шкура греет тело зимой куда лучше, чем тонкая шерстяная ткань.

Меровлад, надо отдать ему должное, накрыл для дорогого гостя богатый стол. Впрочем, и патрикия, и префекта насыщение собственных желудков сейчас волновало менее всего, зато Пордака с Бермятой отдали должное и зайчатине под затейливым соусом, и гусиному паштету. Мечник Бермята нравился Пордаке своим легким нравом, а также умением выпить и поговорить. Нотарий с удивлением узнал, что Бермята, владевший, к слову, латынью не хуже природного римлянина, родился на берегах загадочного Танаиса. А ведь еще недавно Пордака полагал, что в тех местах люди не живут, что там обитают жутковатые существа с песьими головами. Но у мечника Бермяты голова была вполне человеческой. Более того, он был настолько видным мужчиной, что женщины приседали от страсти, стоило только ему бросить на них взгляд. Пордака клятвенно пообещал показать Бермяте все злачные места Рима, чем навсегда завоевал его расположение.

– Кажется, наш ход привел совсем не к тому результату, на который мы рассчитывали, – первым начал разговор Руфин, и Пордака тут же навострил уши.

– Всего предусмотреть нельзя, – спокойно отозвался Меровлад. – Я не думаю, что Феодосий сможет помешать нам в достижении нужного результата.

К удивлению Пордаки, руг действительно не выглядел огорченным. Возможно, префект, проведший большую часть жизни близ римских императоров, научился скрывать свои чувства, но не исключено, что он просто не считал Феодосия серьезным соперником.

– Главная помеха и для меня, и для тебя, патрикий, – это Грациан, – продолжал Меровлад. – Старший сын императора Валентиниана далеко не глуп, и с годами он будет становиться мудрее и сильнее. Распад империи он не остановит, но крови прольет немало.

– Ты считаешь, что его следует устранить? – прямо спросил Руфин.

– Я уже принял к этому необходимые меры, – спокойно отозвался Меровлад. – Надеюсь, что наш с тобой договор, патрикий, остается в силе?

– Конечно, – кивнул Руфин. – Русы Кия готовы признать императором Валентиниана-младшего, если он сумеет укротить христиан и уравняет в правах с римскими патрикиями вождей готских, венедских и аланских племен.

– Это я могу тебе обещать, – усмехнулся Меровлад. – Империя нуждается в свежей крови.

Большой дружбы между префектом Меровладом и патрикием Руфином не было и не могло быть, это Пордака сообразил уже давно. Варвар, чьи личные интересы совпадали с интересами знатных мужей Великого Рима, и патрикий, давно уже потерявший с империей связь, если и готовы были заключить между собой союз, то только на очень короткий срок. И у того и у другого имелись обязательства перед сторонниками. Конечно, они могли разорвать обширную империю на куски, но, похоже, это не входило в их планы. Для Меровлада важно было утвердить в империи власть Валентиниана, мальчика, которому еще очень не скоро предстояло стать мужчиной. Но для этого префекту требовалось устранить теперь уже двух человек, Грациана и Феодосия. Руфин не отказался бы помочь в этом ругу, а вот что касается верховной власти в Риме, то здесь у патрикия наклевывался свой кандидат. Надо полагать, Меровлад заплатил бы немалые деньги за сведения о рексе Гвидоне и его сыне Кладовладе, но светлейший Пордака решил не торопиться. Всему свое время. У патрикия Руфина слишком длинные руки, и он сумеет дотянуться до предателя раньше, чем тот успеет потратить полученные от щедрого руга деньги.

– Так я могу надеяться на вашу поддержку? – прямо спросил Меровлад.

– Если британские легионы восстанут и высадятся в Галлии, то мы поддержим их пехотой и конницей, – кивнул Руфин. – Пятнадцати тысяч испытанных бойцов тебе хватит, префект?

– Вполне, – усмехнулся Меровлад. – Думаю, в ближайшие год-два участь Грациана будет решена.

Меровлад проводил гостей с крыльца и вновь вернулся к накрытому столу. Здесь его уже поджидал комит Андрогаст, рослый немолодой руг, с бритым лицом и серыми насмешливыми глазами. Меровлад и Андрогаст знали друг друга с детства и даже находились пусть и не в близком, но кровном родстве. Вместе они поступили на службу Риму еще во времена императора Констанция, но каждый из них прошел свой путь от простого легионера до комита. Меровлад преуспел больше. Зато и у Андрогаста теперь появился шанс выбраться из захолустья туда, где решается судьба империи.

– Я бы не стал доверять патрикию Руфину, – задумчиво проговорил Андрогаст.

– А я ему не доверяю, – усмехнулся Меровлад.

– Значит, ты слышал о рексе Гвидоне и его божественных предках? – спросил Андрогаст.

– Слышал, – спокойно отозвался Меровлад. – Тебе, комит, придется поискать союзников среди знатных франков. Наверняка не все из них пришли в восторг от возвышения чужака. Если тебе удастся устранить выскочку с Танаиса, то можешь рассчитывать на мою вечную благодарность.

– Ты ставишь предо мной очень трудную задачу, Меровлад, – покачал головой Андрогаст.

– У тебя будет опытный и надежный помощник, – пояснил комит. – Он найдет тебя в Паризии. Зовут этого человека Верен, он ведун Световида высокого ранга посвящения.

– А почему он сам не устранит Гвидона? – удивился Андрогаст.

– Не хочет навлекать на себя гнев богов. Верен – сын покойного князя Русколании Коловрата и княгини Любавы. У них с Гвидоном общая мать, то есть они единоутробные братья.

– Так он молод?

– Ему нет еще и тридцати. Но благодаря своему происхождению он занимает среди волхвов и ведунов Световида достойное место.

– Я должен использовать его вслепую?

– Не надо открывать ему нашу истинную цель, но, думаю, он догадается о ней сам, – криво усмехнулся Меровлад.

– Мне нужно золото, префект, много золота, – вздохнул Андрогаст. – Ты знаешь Магна Максима не хуже меня. А его трибуны любят деньги никак не меньше, чем сиятельный дукс.

– Я выделю тебе сто тысяч денариев, Андрогаст. На первое время этого хватит. Но помни, мне нужен результат. И за голову Грациана ты получишь миллион.

– А сколько стоит голова Гвидона? – полюбопытствовал провинциал.

– Пока она стоит вчетверо меньше, чем голова императора, но все еще может измениться, Андрогаст.

Глава 2 Болезнь Феодосия

Кого Пордака не ожидал встретить в Сирмии, так это своего давнего знакомого высокородного Лупициана. Бывший комит, потерпевший два года назад жесточайшее поражение от вестготов Придияра Гаста и приговоренный за свою роковую ошибку к смерти императором Валентом, ныне пребывал в плачевном состоянии. Конечно, судьба обошлась с даровитым полководцем немилосердно, но это еще не повод, чтобы хватать Пордаку за горло. Бермяте и Коташу с трудом удалось оторвать комита от нотария и скрутить Лупициану руки за спиной. Хорошо еще, что в раннюю пору в харчевне было мало посетителей, и инцидент не привлек к себе внимания.

– Где моя доля, Пордака? – прохрипел Лупициан, захлебываясь вином, которое сердобольный Коташ влил в его горло.

– Там же, где и моя, – криво усмехнулся Пордака, с трудом обретая утерянное в смертельной схватке дыхание. – У магистра Фронелия и его даровитых приятелей. Нас обвели вокруг пальца, высокородный Лупициан, чего уж теперь.

Комиту Лупициану, по прикидкам Пордаки, еще не исполнилось пятидесяти лет, а выглядел он на семьдесят. Судя по всему, жизнь в изгнании не показалась незадачливому полководцу медом. Он зарос бородой по самые ноздри и вообще опустился до такой степени, что никаких чувств, кроме брезгливой жалости, у окружающих не вызывал. Одет он был в грязные лохмотья. Немудрено, что Пордака не сразу узнал в нищем оборванце некогда блестящего и высокомерного патрикия.

– Мы с тобой еще легко отделались, высокородный Лупициан, – попробовал утешить бывшего комита нотарий. – А вот сиятельному Серпинию охота за сокровищами императора Прокопия стоила головы. И несчастная Целестина вновь стала вдовой.

– Стерва, – просипел Лупициан и, обернувшись к мечникам, попросил: – Отпустите меня.

Пордака щедрой рукой налил комиту вина в глиняную кружку, Бермята с Коташем отошли к стойке, так что Лупициан с Пордакой смогли наконец поговорить начистоту, не стесняясь чужих ушей.

– А ты, похоже, процветаешь, нотарий, – криво усмехнулся Лупициан, оглядев своего облаченного в шерстяной плащ приятеля.

– Я получил место в свите императора Феодосия, – поделился своей радостью Пордака. – И завтра мы покидаем Сирмий и отправляемся в Фессалонику.

– А почему не в Константинополь? – удивился комит.

– Потому что во Фракии и Мезии бесчинствуют варвары, вторая столица империи находится в осаде, и Феодосию придется затратить немало усилий, чтобы навести порядок в мятежных провинциях империи. Для этого ему потребуются преданные люди. Ты понимаешь, о чем я говорю, высокородный Лупициан?

– Нет, – хрипло ответил комит, пододвигая собеседнику опустевшую кружку.

– Я готов тебе помочь вернуться на службу империи, Лупициан, – понизил голос Пордака. – Если ты, конечно, пожелаешь.

– А приговор Валента?

– При чем тут Валент, – коротко хохотнул Пордака. – Кому сейчас интересны указы покойного императора. В конце концов, ты не единственный в империи комит, проигравший сражение варварам. Никто сейчас уже и не помнит о битве под Маркианаполем. Это всего лишь эпизод большой и кровавой войны. Ты знаком с высокородным Перразием?

– А это еще кто такой?

– Он был корректором в свите Валентиниана, а ныне, по воле Феодосия, стал комитом его агентов. Перразий человек сухой, черствый, но по-своему честный. Он вполне может замолвить за тебя словечко перед новым императором.

Лупициан смотрел на Пордаку с подозрением, и создавалось впечатление, что он ему не верил. А ведь Пордака, быть может, впервые в жизни собирался бескорыстно помочь человеку, попавшему в беду отчасти по его милости. Видимо, годы, проведенные в изгнании, отразились не только на облике комита, но и на его умственных способностях.

– Все еще можно вернуть, Лупициан, – подмигнул старому знакомому Пордака. – В том числе и конфискованные Валентом земли.

– Ладно, нотарий, – сказал дрогнувшим голосом комит. – Если ты мне поможешь, то я тебе этой услуги не забуду.

Пордака попал в свиту нового императора стараниями магистра пехоты Нанния и с согласия патрикия Руфина. Оба ждали от него честных и непредвзятых сведений обо всем, что будет происходить в окружении Феодосия. Разумеется, нотарий заверил и магистра, и патрикия, что сделает все от него зависящее, дабы оправдать их доверие. И собирался сдержать слово. Кроме того, Пордаке нужно было еще угодить Феодосию, и он буквально лез из кожи, дабы привлечь внимание нового императора. И, надо сказать, комит Лупициан пришелся в создавшейся ситуации как нельзя более кстати. Феодосий нуждался в военачальниках, а за спиной у Лупициана был опыт множества войн в Европе, Азии и Африке. Отмытый и принаряженный на деньги Пордаки комит одним махом взлетел на вершину власти и сумел до такой степени понравиться Феодосию, что еще до прибытия в Фессалонику был назначен магистром пехоты не сформированной пока армии. Ну и как водится в таких случаях с римскими патрикиями, Лупициан возгордился обретенным положением до такой степени, что стал покрикивать на своего благодетеля. Пордаке пришлось поставить задурившего Лупициана на место.

– Сбавь тон, сиятельный, – настоятельно посоветовал неблагодарному компаньону нотарий. – Сегодня ты магистр, а завтра червь земной. Пока мы утвердились только в Македонии. Между нами и Константинополем сорок тысяч варваров, вооруженных до зубов. А у Феодосия под рукой всего десять тысяч легионеров, одуревших от поражений и почти полностью деморализованных.

Надо отдать должное Лупициану, он внял совету умного человека и поубавил гонор. Видимо, страх перед новым падением взял верх над врожденным высокомерием. Римским патрикиям иногда просто необходимо хлебнуть горя по самые ноздри, пережитая опала делает их вменяемыми и готовыми к компромиссам людьми.

– Что ты предлагаешь? – спросил Лупициан у Пордаки.

Жители Фессалоники отнюдь не пришли в восторг, узнав, что новый император именно их город избрал для своей ставки. Город и без того испытывал трудности с продовольствием, а тут за его стены прихлынуло еще десять тысяч ртов, ни на что практически не пригодных, но с большими претензиями на чужой кошелек. И хотя император Феодосий строго-настрого запретил своим легионерам обижать обывателей, ссоры между горожанами и распустившимися от безначалия солдатами вспыхивали каждый день. Фессалоника была типичным провинциальным городом обширной империи, населенным представителями десятков племен, которые далеко не всегда мирно уживались друг с другом, а тут, извольте видеть, новая куча варваров, коих и легионерами-то можно назвать чисто условно. Ну и как после этого фессалонцам не злобствовать против нового императора и не посылать на его голову проклятия на разных языках.

– С готами можно договориться, – понизил голос до шепота Пордака. – Насколько я знаю, далеко не все вожди готовы бороться с Римом до последней капли крови. Иные согласятся присягнуть императору на определенных условиях.

– Почему бы тебе не обратиться с этим предложением непосредственно к императору? – нахмурился Лупициан. – Ведь он к тебе, кажется, благоволит.

Пордака действительно удостоился личной благодарности императора Феодосия, когда сумел, используя свои давние, еще с римских времен, связи в Лидии, закупить там зерно для легионов и доставить его в порт Фессалоники. Но, несмотря на благодарность императора и устойчивое положение в его свите, нотарий, много испытавший на своем веку, доверием к Феодосию так и не проникся. Трудно сказать, чем этот человек невысокого роста и почти хрупкого телосложения, явно болезненный по виду, настолько поглянулся божественному Грациану, а точнее, сиятельному Наннию, что они практически без раздумий вручили ему бразды правления над половиной Римской империи. Феодосий был, конечно, далеко не глупым человеком, сумевшим многого добиться в свои неполные тридцать три года, но прошлые успехи на военном поприще отнюдь не гарантировали новому императору благополучного существования. И люди, вершившие судьбу империи, такие как магистр Нанний, префект Меровлад и патрикий Руфин, наверняка считали Феодосия случайной фигурой. Пордака придерживался того же мнения и вовсе не собирался рвать свои налаженные отношения с Руфином, приносившие ему немалый доход, ради призрачных выгод. С другой стороны, почему бы не помочь хорошему человеку, особенно если из этого удастся извлечь толику пользы не только для Римской империи, но и для себя.

– Ты, надеюсь, понимаешь, сиятельный Лупициан, что в открытом столкновении с готами мы потерпим поражение?

– Допустим, – не стал спорить магистр, уже сумевший оценить опытным глазом боевые качества легионов, находящихся под его началом.

– Поражение Феодосия обернется для тебя новым падением, магистр, после которого тебе вряд ли удастся подняться.

– К чему ты клонишь, Пордака? – зло прищурился на старого знакомого Лупициан.

– Варваров надо подкупить, – спокойно сказал Пордака. – Я назову тебе имена готских вождей, с которыми можно иметь дело, а ты выступишь посредником между ними и императором Феодосием. Сразу предупреждаю, люди они корыстные и за свой переход на службу к императору потребуют кучу золота. Но в любом случае подкуп вождей обойдется казне дешевле, чем война. А у тебя, сиятельный Лупициан, появится шанс поправить свое пошатнувшееся материальное положение.

– А частью этих денег я должен поделиться с тобой? – просипел сдавленным от ненависти голосом магистр. – Не так ли, Пордака?

– Ты угадываешь мои мысли на лету, сиятельный Лупициан, – усмехнулся нотарий.

– Может, тебе напомнить, светлейший Пордака, чем закончилось для меня прошлое наше совместное предприятие и какую цену мне пришлось заплатить за то, что я слепо следовал твоим советам?

– Не надо, – небрежно махнул рукой нотарий, – у меня хорошая память, сиятельный Лупициан. Это было далеко не первое мое неудачное предприятие и, наверное, не последнее. Но в отличие от тебя, магистр, я никогда не падал духом. Я никогда не опускался на дно. Я всегда барахтался и всплывал на поверхность. Ибо в этой жизни успеха добивается лишь тот, кто борется до конца. Возьми хотя бы патрикия Руфина. У этого человека было два могущественнейших врага, Валентиниан и Валент, не считая мелких сошек вроде Софрония, Петрония или Арапсия. И где они теперь? Вот она, цена стойкости, Лупициан! Вот он, пример для подражания всем без исключения патрикиям империи! Когда-то в трудный для меня час ты протянул мне руку помощи, магистр, я этого не забыл и отплатил тебе той же монетой. Ты вновь на коне, Лупициан, но это вовсе не означает, что ты будешь сидеть в седле вечно.

– Ладно, – задумчиво проговорил магистр. – Убедил. Так как зовут твоих варваров?

– Самый перспективный из них – Сафрак, – начал с главного Пордака. – Некогда правая рука рекса Германа Амала, а ныне опекун его внука Винитара. Сафрак – христианин, но придерживается арианского толка. Впрочем, ради достижения своих целей он готов стать и никеем.

– И что это за цель?

– Отомстить антскому князю Бусу и вновь возвеличить род Амалов, к которому рекс Сафрак принадлежит. Война с Феодосием не нужна ни Сафраку, ни его остготам. Они охотно согласятся на роль федератов империи. Надо только поманить их за собой.

– Кто еще?

– Рекс Гайана. Наглый, циничный и на все готовый тип. Придияр Гаст и Оттон Балт мешают Гайане развернуться во всю ширь порочной души, а потому он продаст их с большим удовольствием. Но особое внимание тебе следует обратить на Правиту из рода Балтов. Он родственник Оттона, но большой дружбы между ними нет. Сдается мне, что Правита пойдет на все, чтобы устранить своего соперника.

– Попробовать можно, – задумчиво проговорил Лупициан. – Будем надеяться, что император Феодосий одобрит наш с тобой план.

Увы, надеждам комита Лупициана не суждено было сбыться. Император Феодосий слег в горячке. По Фессалонике тут же поползли слухи, что императора отравили. Скорее всего, эти слухи были ложными, ибо Феодосий никогда не отличался хорошим здоровьем. И чрезмерные усилия, которые он тратил на формирование легионов и наведение порядка в подвластных провинциях, роковым образом сказались на его организме. В довершение всех бед готы вторглись в пределы Македонии и принялись разорять города и села. В свите императора началась паника. И очень немногие из приближенных к Феодосию людей сумели в создавшейся ситуации сохранить ясность мышления и трезвую голову. Среди них были нотарий Пордака, комит схолы агентов Перразий и епископ Нектарий, приставленный Амвросием Медиоланским к императору-язычнику с ясной для всех целью. Теперь у Нектария, человека умного и желчного, появился шанс обратить ослабевшего плотью Феодосия в истинную веру. Видимо, именно этим обстоятельством объяснялся слегка приподнятый тон епископа, когда он обращался к заблудшим овцам в лице нотария Пордаки и комита Перразия, пришедшим испросить у него совета.

– Все от Бога, – провозгласил Нектарий, вскидывая руку к небесам. – И если Он посылает нам испытание, мы со смирением должны его принять. Только тогда нам воздастся полной мерой.

Нотарий Пордака и словом, и жестом выразил готовность принять любую кару от Бога за все свои вольные и невольные прегрешения. Но только от Бога, а уж никак не от готов, которые вот-вот начнут ломиться в ворота Фессалоники. Конечно, под рукой у магистра Лупициана достаточно легионеров, чтобы удержать город, но ведь варвары не ограничатся одной Македонией, они наверняка двинутся в Иллирик и далее на Рим. Сумеет ли император Грациан, у которого возникли большие проблемы в Галлии, в одиночку дать им решительный отпор?

– Насколько мне известно, император Грациан сейчас находится в Медиолане и готовит при участии епископа Амвросия эдикт, направленный против язычников, – сухо отозвался на пылкую речь Пордаки Нектарий. – Их лишат дотаций и привилегий. Земли языческих храмов будут конфискованы в казну, а алтарь Победы будет наконец-то вынесен за стены сената. Вы, конечно, слышали, что император уже отказался от звания великого понтифика, и с этой минуты официальной религией империи стало христианство.

– Вовремя, нечего сказать, – вырвалось у Перразия, но комит схолы агентов тут же прикусил язык под осуждающим взглядом епископа Нектария.

Пордака редко соглашался с Перразием, но в данном случае тот был совершенно прав. Похоже, Амвросий Медиоланский воспользовался ссорой между Грацианом и префектом Меровладом, который открыто покровительствовал язычникам, чтобы свести счеты со своими врагами. И в первую очередь – с фламином Юпитера Паулином. Не приходилось сомневаться, что жрецы старых римских богов не останутся в долгу, и можно с полной уверенностью предсказать новую волну мятежей на землях империи, и без того уже обескровленных набегами варваров и внутренними распрями. Пордака не исключал, что возросшая активность готов как раз связана с событиями, происходящими в Медиолане и Риме.

– В любом случае мы должны известить Грациана о болезни императора Феодосия, – твердо сказал Перразий. – Вряд ли у дукса Фригерида хватит сил, чтобы остановить надвигающуюся на Иллирик готскую волну.

– Это разумное предложение, – согласился с комитом схолы агентов епископ Нектарий. – Думаю, светлейшему Пордаке следует немедленно ехать в Медиолан, чтобы известить божественного Грациана об опасности, грозящей Риму с востока. На твоем месте, нотарий, я бы отправился в Италику морем, так быстрее и безопаснее.

Весть о болезни соправителя Феодосия застигла императора Грациана в Риме, в самый разгар реформ, предпринятых по совету Амвросия Медиоланского. Сенат, еще не отошедший от потрясения, вызванного надругательством над алтарем Победы, загудел растревоженным ульем. Масла в разгорающийся костер подлили слухи о нашествии готов. Встревожились не только патрикии, но и римские обыватели. По городу поползли слухи о грядущем голоде и даже о падении Вечного Рима под ударами разъяренных варваров. Ропот недовольства грозил перерасти в бунт черни, но тут, к счастью для Грациана и его советников, в порт вошла флотилия галер, груженная хлебом из Карфагена. Ее появление сразу снизило накал страстей. Ропот, конечно, продолжался, но опасность открытых выступлений пока миновала. Во всяком случае, так утверждал комит доместиков Клавдий, командовавший пешими гвардейцами императора, и у божественного Грациана не было причин сомневаться в его словах. Юный император именно сейчас очень нуждался в мудром советнике, но, к сожалению, рядом не нашлось человека, на мнение которого он мог бы положиться. Магистр Нанний находился в Галлии, епископ Амвросий – в Медиолане. Префект Италии Никомах оставался приверженцем старой веры, и доверяться ему в создавшейся ситуации было глупо. Комит финансов Лаулин, явившийся к императору с докладом, был, бесспорно, человеком умным, но абсолютно не разбиравшимся в военном деле. Грациан окинул недобрым взглядом чиновников свиты, собравшихся в атриуме императорского дворца, и опустился в кресло. Он не любил Вечный город. И не любил этот дворец, построенный Марком Аврелием в соответствии с римскими обычаями. Греческие дворцы нравились Грациану гораздо больше. Впрочем, и в них император, привыкший с детских лет к походной жизни, чувствовал себя неуютно. Его раздражал мраморный пол, его раздражали колонны и потолки, украшенные ликами языческих богов, как лепными, так и рисованными. Он приказал убрать статуи богов и богинь из сада, но это не принесло ему облегчения. Языческий дух Рима одним эдиктом не отменишь, это понимал и сам Грациан, и его советчик в богоугодном деле епископ Амвросий, но кто-то должен был начать работу по очистке авгиевых конюшен.

– Как зовут нотария, прибывшего от божественного Феодосия? – спросил Грациан у комита доместиков.

– Пордака, – отозвался Клавдий.

– Зови, – коротко бросил Грациан.

Вошедший был человеком среднего роста, средней комплекции и немалых лет. Во всяком случае, сорокалетний рубеж он перевалил давно и стремительно приближался к рубежу пятидесятилетнему. Примечательными в этом человеке были разве что глаза, хитрые и насмешливые. Нотарий склонился перед императором еще у входа и только после нетерпеливого жеста Грациана приблизился к его креслу.

– Император Феодосий действительно так плох, как мне сообщают?

– Епископ Нектарий полагает, что он поправится с божьей помощью, однако это произойдет не ранее как через несколько месяцев.

– А готы ждать не будут, – обиженно буркнул Грациан.

– Императору Феодосию удалось сформировать десять легионов пехоты, но этого слишком мало, чтобы остановить готов. Кроме того, у нас практически нет кавалерии, а к готам присоединились десять тысяч сарматов и аланов.

– Сколько легионов можем выставить мы? – обернулся Грациан к Клавдию.

– Под рукой у дукса Фригерида десять тысяч пехотинцев и три тысячи клибонариев, – доложил комит доместиков. – Но часть из них расквартирована в Панонии, другая – в Норике. Можно, конечно, перебросить несколько легионов из Южной Галлии, но это потребует времени. К сожалению, дукс Фригерид болен и вряд ли способен командовать армией.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился Грациан.

– Кроме префекта Меровлада, возглавить отпор готам просто некому, – отрезал Клавдий.

Грациан выругался сквозь зубы. У Пордаки не осталось сомнений в том, что император скорее отдаст Иллирик готам, чем обратится за поддержкой к ругу. Однако кроме божественного Грациана в империи проживало множество людей, которые вовсе не горели желанием потерять имущество и жизни из-за его упрямства. Префект Рима Никомах не постеснялся донести эту простую мысль до ушей императора и был вознагражден за свою откровенность взглядом, полным ненависти и презрения. Для Грациана не являлось тайной, что именно Никомах возглавляет партию патрикиев, недовольных ущемлением прав языческих жрецов. Любой промах императора будет немедленно использован патрикиями для того, чтобы возбудить страсти в городе и подбить римлян к бунту против Грациана. Впрочем, бунты, скорее всего, еще будут, но ни мятежи, ни готское нашествие не заставят императора отречься от веры или отступиться от задуманных реформ.

– Я думаю, готы отлично понимают, что взять Рим им не удастся, – осмелился высказать свое мнение Пордака.

– В таком случае, зачем они вторглись в Иллирик? – нахмурился Грациан. – Неужели их вожди вообразили, что способны одолеть самую могучую в мире империю?

– Готам нужно продовольствие, чтобы прокормить свои семьи, – спокойно ответил Пордака. – За несколько лет войны они разорили Мезию, Фракию и прилегающие к ним земли. Теперь у них очень простой выбор: либо умереть от голода, либо победить в войне.

– И что ты предлагаешь, нотарий?

– Накормить готов и расселить их в Мезии в качестве федератов. Раз мы не можем пока разгромить их в открытой битве, следует подкупить их вождей. Нам нужно выиграть время, божественный Грациан. Как только император Феодосий поправится, он сумеет навести порядок в своей части империи.

– А если готы не согласятся с нашими предложениями?

– Они согласятся, божественный Грациан, если ты прикажешь уничтожить все склады с продовольствием на пути их возможного продвижения.

Комит финансов Лаулин испуганно ахнул. Видимо, уже успел подсчитать, какими потерями обернется для империи предложение нотария, если оно будет претворено в жизнь.

– Это безумие, – выразил общее мнение префект Никомах, – мы обрекаем на голод население целых провинций.

– Я ведь не предлагаю жечь продовольствие прямо сейчас, – криво усмехнулся Пордака. – Просто готы должны знать, что война с империей не принесет им ничего, кроме смерти, голода и болезней.

– Мне понравилось твое предложение, нотарий, – вдруг рассмеялся Грациан. – Комит Сальвиан, я поручаю тебе возглавить легионы в Иллирике.

Седой ветеран с иссеченным шрамами лицом выдвинулся из задних рядов окружавших императора чиновников и почтительно склонился перед юным императором.

– Я не прощу тебе поражения, высокородный Сальвиан, – холодно бросил Грациан. – Зато я развязываю тебе руки в отношении своих и чужих. Готы не должны получить ничего, кроме выжженной земли.

Комит Сальвиан оказался на редкость исполнительным служакой. Его солдатам такой способ ведения войны тоже очень понравился. Римские легионы, коих под рукой Сальвиана насчитывалось более десятка, ловко уклонялись от любых столкновений с готами. А за их спинами оставались опустошенные городки и пылающие деревни. Сначала обыватели лишь растерянно смотрели, как легионеры выгребают продовольствие из общественных и частных хранилищ, потом, когда собранный с большим трудом урожай запылал на огромных кострах, глухо зароптали. Иные даже стали хвататься за оружие. Однако высокородный Сальвиан беспощадно истреблял тех, кто мешал ему выполнять приказ божественного Грациана. Иллирик задыхался в дыму пожарищ. Вошедшие в раж легионеры не только жгли продовольствие, но и разворовывали имущество обывателей, дабы оно не досталось готам. Произвол достиг чудовищных масштабов, но такое положение дел мало волновало Сальвиана. Готы попытались изменить маршрут и вторглись в Панонию, но и там они увидели все ту же безрадостную картину. Запылала и Панония, обрекая на голодную смерть не только местных жителей, но и завоевателей. Светлейший Пордака понял, что пробил его час… К сожалению, комит финансов Лаулин оказался на редкость прижимистым человеком, абсолютно не понимавшим ни тяжести свалившихся на империю бед, ни собственной выгоды. Кроме того, в помощники к Пордаке он определил нотария Серпиния, человека с явно поврежденными мозгами. Пордака с некоторым изумлением опознал в Серпинии того самого юнца, помощника корректора Перразия, которого тринадцать лет назад варвары Руфина перепугали едва ли не до смерти своими неожиданными превращениями. За минувшие с того скорбного дня годы Серпиний сильно возмужал, но полученная в юности душевная травма сказалась на его умственных способностях. Варваров он боялся до поросячьего визга, но еще больше он боялся своего начальника, комита финансов Лаулина, чем привел Пордаку в изумление. Пордака никак не мог взять в толк, чем же это мог так запугать Серпиния этот по виду очень мирный человек с выпуклыми близорукими глазами. Однако, так или иначе, нотарий Серпиний ни на шаг не отступал от инструкций, полученных от строгого начальника, и охранял деньги, выделенные императором Грацианом на ведение военной кампании, с таким рвением, словно они были его собственными.

– И родятся же в Риме такие дураки, – качал седой головой комит Сальвиан, быстро нашедший общий язык с Пордакой. – Какая тебе разница, Серпиний, куда пойдут деньги из казны – готским вождям или верным сподвижникам божественного Грациана. Важен ведь результат. А результат тебе светлейший Пордака гарантирует. Война будет закончена в течение ближайших дней к величайшему удовлетворению императора.

– Я обязан отчитаться перед сиятельным Лаулином за каждый потраченный денарий, – стоял на своем ушибленный нотарий.

– Чтоб ты провалился! – бросил ему вслед рассерженный комит.

– Не провалится, – покачал головой Пордака. – А вот умом тронуться может.

– И что для этого нужно? – заинтересовался Сальвиан.

– Мне нужен медведь, – усмехнулся Пордака.

– Ты собираешься скормить ему Серпиния? – удивился комит. – Зря, только время потеряешь. На этого тощего урода приличный зверь не польстится.

– В крайнем случае сойдет и медвежья шкура, – задумчиво проговорил Пордака.

– Этого добра у меня хватает, – махнул рукой в угол шатра Сальвиан. – Я почти полжизни провел в Галлии. Таких чудовищ брал на рогатину, что даже селезенка екала.

Пордака долго выбирал медвежью шкуру, потом примерил ее на себя. Сальвиан на его старания только недоуменно разводил руками. Ничего устрашающего он в нотарии не находил. И даже клыки, торчащие из хорошо выделанного черепа, не делали лицо Пордаки более свирепым.

– Ставлю тысячу денариев, комит, – сказал Пордака, откидывая полог шатра.

– Принято, – кивнул Сальвиан, провожая в ночь хмельного нотария.

Вопль, донесшийся из соседнего шатра, заставил вздрогнуть даже комита, наслушавшегося за долгую жизнь предсмертных криков. Так мог кричать только человек, уязвленный в самое сердце. Сальвиан выскочил наружу и с изумлением уставился на безумца, бьющегося в руках струхнувших легионеров. Рядом с легионерами стоял светлейший Пордака, не ожидавший, похоже, такого эффекта от своей, на первый взгляд невинной, шутки.

– Он что, умом тронулся? – спросил Сальвиан.

– Скорее всего, – подтвердил легионер.

– Напоите его вином, уложите спать, а по утру отправьте в Рим под надежной охраной, – распорядился комит. – Мне сумасшедшие в армии не нужны.

Дюжие легионеры с большим трудом совладали с Серпинием, для чего им пришлось влить в него целый кувшин вина. После этого нотарий то ли заснул, то ли просто потерял сознание. Во всяком случае, он перестал брыкаться и царапаться. Легионерам пришлось на руках тащить его в шатер. Пордака, смущенный происшествием, все-таки стребовал с прижимистого комита тысячу выигранных денариев, чем огорчил того до крайности.

– Ничего, высокородный Сальвиан, – утешил седого ветерана римский проходимец, – ты очень скоро возместишь все свои убытки, понесенные в этой кампании.

– Ловлю тебя на слове, светлейший Пордака. Не знаю, какому богу ты кланяешься, но пусть он поможет тебе в благих начинаниях.

Рексы Оттон и Придияр встретили Пордаку, прибывшего на переговоры, настороженно, чтобы не сказать враждебно. Однако расторопного нотария, успевшего уже хорошо изучить и готов, и их вождей, такой прием не обескуражил. С самого начала Пордака дал понять вождям, что не только хорошо понимает трудности, стоящие перед ними, но и готов способствовать их разрешению. Стан варваров был обнесен рвом и окружен телегами. Так готы поступали только в том случае, когда ход военных действий складывался не в их пользу. Видимо, вожди еще до появления Пордаки поняли, что грабительский поход, предпринятый ими впопыхах, закончился неудачей. Опытным глазом Пордака оценил бледный вид детей и женщин, которых готы повсюду таскали за собой, и пришел к выводу, что его расчеты полностью оправдались. Продовольствие у готов было на исходе, а подкормиться за счет иллирийцев им не позволил комит Сальвиан.

– Вы что же, собираетесь сжечь все свои города и села? – с вызовом спросил у нотария рекс Придияр.

Придияр Гаст был самым непримиримым из готских вождей. И даже женитьба на римской матроне, высокородной Ефимии, не сделала его покладистым. К счастью для римлян, рекс Придияр был не готом, а древингом, а потому его авторитет среди вестготских старейшин держался только на воинской удаче. Иное дело рекс Оттон, происходивший из самого знатного среди вестготов рода Балтов. За ним была традиция, заветы отцов и дедов, поддержка жрецов-дроттов, да и просто привычка.

– Комит Сальвиан выполняет приказ императора Грациана, – спокойно пояснил вождям Пордака. – Пока вы глотаете дым от сожженных городов, Рим собирается с силами. Через месяц Грациан обрушится на вас всей своей мощью. А ваши люди, ослабленные голодом, не смогут оказать сопротивление.

– Я полагал, Пордака, что ты служишь патрикию Руфину, – нахмурился Оттон.

– Именно поэтому я здесь, – кивнул нотарий. – Вы начали войну с Римом, не заручившись поддержкой венедов. Вы не подготовились к этой войне, высокородный Оттон. Неужели вы думали, что сможете покончить с Римом одним ударом? А потом – что вам даст эта победа? Ведь людей надо кормить. Вы, готы, уже четыре года разоряете империю и породили такую ненависть в жителях Фракии, Мезии, Иллирика и Панонии, что они толпами вступают в римские легионы.

– Что-то не видел я этих толп, – ощерился рыжий Придияр Гаст.

– Увидишь, – криво усмехнулся Пордака. – Как только Феодосий оправится от болезни, его легионы вырастут у вас за спиной. Римляне возьмут вас в кольцо и истребят до последнего человека. Нельзя воевать вечно, рексы. Ваши люди устали от бесконечных битв. Ваши женщины и дети обессилели от кочевой жизни и голода. Пора садиться на землю, готы, и налаживать мирную жизнь.

В словах Пордаки было слишком много правды, чтобы эти далеко не глупые люди вот так просто от них отмахнулись. Готские вожди, да и простые воины добыли немало золота на чужой земле. Да вот беда – золотом сыт не будешь. Фракийские земледельцы, разоряемые бесконечными набегами, не могли уже прокормить ни себя, ни пришельцев.

– И что ты предлагаешь нам, Пордака? – спросил Оттон.

– Предлагаю не я, а император Грациан, – пожал плечами нотарий. – Вы получите землю в Нижней Мезии, миллион денариев на обустройство и продовольствие. Хлеб я вам доставлю сразу же, как только вы покинете Иллирик. Обоз уже готов.

– Грациан предлагает нам права федератов? – спросил Придияр.

– О правах, рексы, вы будете договариваться с Феодосием. Сейчас самый подходящий для этого момент. Вы можете выставить новому императору любые условия, и он их примет, поскольку Феодосий как никто сейчас заинтересован в заключении мирного договора.

– Хорошо, – поднялся с лавки Оттон. – Ты получишь ответ утром, нотарий. Нам нужно обсудить предложения Грациана со старейшинами.

Пордака почти не сомневался, что ответ готов будет взвешенным и разумным. Четыре года войны – это достаточный срок, чтобы утолить честолюбие и неуемную жажду подвигов любого человека. Вопрос был в другом – насколько прочным окажется мир? Однако ответ на этот вопрос зависел не только от Оттона Балта и Придияра Гаста, но и от императора Феодосия, которому еще предстояло завоевать расположение готских вождей и перетянуть хотя бы часть из них на свою сторону. Императору-язычнику сделать это было гораздо проще, чем императору-христианину. К сожалению, все шло к тому, что Феодосий поддастся на уговоры епископа Нектария и примет христианскую веру, причем в никейском варианте. В этом случае ему будет трудно рассчитывать на дружелюбие готов, уже однажды взбунтовавшихся против Валента, который пытался сделать из них ариан. Не исключено, что Феодосия постигнет та же судьба.

Глава 3 Ведун

Магистр пехоты Нанний ждал только приезда императора, чтобы приступить к решительным действиям против обнаглевших в последнее время варваров. Особенно досаждали империи франки, поселившиеся во Фризии. Их ладьи, без страха ходившие не только по рекам, но и по морю, проникали в самые, казалось бы, недоступные города Галлии. После чего умелые гребцы тут же превращались в бесстрашных воинов, грабивших мирных обывателей. Эту заразу следовало вырвать с корнем, и вырвать как можно скорее, в этом Нанния поддерживали не только знатные мужи Галлии, имевшие статус римских граждан, но и местные торговцы, и простые ремесленники, боявшиеся варваров как огня. Викарий Авсоний, возглавлявший гражданскую администрацию Северной Галлии, оказал Наннию большую поддержку, обеспечив легионы продовольствием. К сожалению, ни Авсоний, ни ректор Феон, заправлявший финансовыми делами в провинции, не могли решить всех проблем Нанния, главной из которых была задолженность казны перед легионерами. Магистр пехоты посылал в Медиолан отчаянные письма, но неизменно получал от комита финансов Лаулина вежливый отказ. Причина, в общем, была понятна. Умиротворение готов дорого обошлось императорской казне, и теперь требовалось время, чтобы собрать дополнительные налоги с провинций. К сожалению, в Медиолане, видимо, недооценивали всей сложности возникшей в Британии и Галлии ситуации. Легионеры не желали проливать даром кровь за интересы империи. Дукс Магнум Максим предупреждал в письмах, что не в силах удерживать легионеров от бунта, и умолял устами комита Андрогаста направить в Британию хотя бы часть необходимых денег, чтобы закрыть рот недовольным. Самым скверным было то, что большая часть легионов, называемых британскими, размещалась на севере Галлии, и в случае мятежа легионеры могли без труда захватить Паризий, где находилась ставка магистра Нанния.

– Видимо, нам придется вывести легионы из Британии, – задумчиво проговорил комит Андрогаст, глядя прямо в глаза Нанния. – У империи не хватит средств, чтобы их содержать. В сущности, мы там ничего уже не контролируем. Наши гарнизоны зажаты в укрепленных городках, а на окрестных землях бесчинствуют варвары.

Нанний придерживался того же мнения, но вслух соглашаться с комитом не спешил. Вывод легионов в Галлию тоже потребует немалых средств. Да и вряд ли Грациан согласится вот так просто, практически без боя, отдать варварам целую провинцию.

– К сожалению, здесь в Галлии обстановка не лучше, и если легионерам не заплатят в ближайшие дни, то я не поручусь ни за твою, ни за свою жизнь, магистр Нанний.

Нанний не доверял Андрогасту. Для него не было секретом, что комит предан душой и телом своему родственнику и соплеменнику ругу Меровладу, хоть и лишенному Грацианом едва ли не всех своих постов в империи, но обладающему большим влиянием как среди гражданских, так и среди военных чинов. Увы, реформы, затеянные императором Грацианом по наущению епископа Амвросия, грозили расколоть население империи на два лагеря. Языческие храмы стали закрывать не только в Риме, но и в провинции. А ведь основу армии империи, особенно здесь, в Галлии, составляют отнюдь не христиане. Причем язычники преобладают не только среди простых легионеров, но и среди трибунов. Да и высшие чины империи не настолько прониклись христианским духом, чтобы рисковать жизнью и имуществом ради торжества святой веры.

– Через месяц император Грациан прибудет в Паризий, – сказал Нанний. – Тогда мы и решим все накопившиеся вопросы, комит.

– Месяц мы, пожалуй, продержимся, сиятельный Нанний, – кивнул Андрогаст. – Но никак не более того.

Паризий был довольно большим городом по меркам Галлии, чья территория почти сплошь была покрыта девственными лесами. Население города насчитывало, по прикидкам комита, никак не менее двадцати тысяч человек. Плюс три легиона пехоты и тысяча клибонариев, составлявшие гарнизон Паризия. Если добавить к ним еще и личную охрану викария Авсония и магистра Нанния, то количество бойцов следует увеличить еще на пятьсот человек. А если учесть высокие стены Паризия и несколько десятков башен, то придется признать этот город весьма крепким орешком, о который вполне могут обломать зубы не только франки, но римские легионеры. Да что там городские стены, если даже курия, расположенная на центральной площади Паризия, представляет собой мощную цитадель, которую вот так просто, с налета, не возьмешь. А ведь комит Андрогаст еще застал времена, когда многие города Галлии вообще не имели стен и целиком полагались на римские легионы, железной стеной защищавшие границы империи. Увы, те времена давно прошли, и беспечные прежде галлы стали теснее прижиматься друг к другу, строя свои дома буквально впритык, только бы избежать встречи с варварами. В Паризии не было ни театров, ни гладиаторских арен, ни огромных общественных бань, коими славился город Рим. В сущности, здесь вообще не было ничего, что могло бы порадовать придирчивый взгляд, за исключением разве что фонтана, служившего кроме всего прочего хранилищем пресной воды на случай длительной осады. Водопровода здесь тоже не было. А от сточных канав несло такой вонью, что у непривычного человека перехватывало дух.

Попетляв по узким, вымощенным камнем улицам, Андрогаст нырнул в полуподвал, предназначенный для ублажения плоти и духа самых небогатых и непритязательных обитателей славного города Паризия. Никто из немногочисленных посетителей харчевни не обратил на скромно одетого гостя ни малейшего внимания. Андрогаст взял со стойки кружку с отвратительным пойлом, которое здесь почему-то называли вином, бросил хозяину медную монету в уплату за гостеприимство и присел к столу. Впрочем, он недолго пребывал в одиночестве. Комит не успел еще пригубить вино, как к нему подсел молодой человек лет двадцати пяти, по внешнему виду почти ничем не отличавшийся от городских обывателей.

– Верен, – назвал он себя и положил на стол правую руку с золотым перстнем на среднем пальце.

– Я ждал тебя, франк, – негромко произнес Андрогаст.

– Я не франк, – усмехнулся Верен. – Впрочем, это не имеет никакого значения. Патрикий Руфин полагает, что с тобой можно иметь дело, комит. И в данном случае его слово было решающим.

– Странно, что римлянин, пусть и хорошего рода, занял столь высокое положение среди волхвов и ведунов бога Велеса, – покачал головой Андрогаст. – Но еще более странно, что сын великого князя Коловрата и княгини Любавы, последний представитель одного из самых знатных ругских родов, ходит на подхвате у изгоя.

– Все бывает в этой жизни, высокородный Андрогаст, – спокойно отозвался Верен. – Я знаю одного руга, тоже хорошего рода, который не только пошел на службу к римлянам, но и отрекся от своих богов.

– Ты, кажется, хочешь меня оскорбить, ведун Верен, – нахмурился комит.

– Нет, высокородный Андрогаст, я просто хочу сказать, что неисповедимы пути не только богов, но и людей. Возьми хотя бы меня: я родился на берегах Дона, но богам было угодно, чтобы мой путь пересекся с твоим на берегах Сены. И ни ты, ни я не знаем, что ждет нас впереди.

Андрогаст еще раз, но теперь уже более придирчивым взглядом окинул своего собеседника. Верен был высок ростом, широкоплеч, мускулист, светловолос и белокож. В его голубых насмешливых глазах, прямо смотревших на собеседника, читались ум и железная воля. Этот молодой человек был рожден для власти, и Андрогаст почти не сомневался, что Верен сын Коловрата рано или поздно добьется своего.

– Ты уже осмотрел город? – спросил комит.

– Да, – кивнул Верен. – Стены его высоки и почти неприступны. Ворота узки настолько, что всаднику приходится пригибаться, въезжая в них. Даже если эти ворота будут распахнуты настежь, нас испятнают стрелами с башен раньше, чем мы успеем прорваться в город. Римляне умеют строить, надо это признать, высокородный Андрогаст.

– Римляне вообще многое умеют, – усмехнулся комит. – Именно поэтому мы с родовичем Меровладом в свое время пошли к ним на службу. Наши отцы проиграли войну готам, и чтобы одолеть извечных врагов, надо было учиться.

– Сейчас готам еще хуже, чем нам, – усмехнулся Верен. – А у ругов появились новые враги. Я должен отомстить гуннам за смерть своего отца и старших братьев и вернуть утерянные русколанами земли. Я готов учиться, комит Андрогаст.

– В таком случае, ведун Верен, реши первую мою задачу: найди самое слабое место в обороне города.

– Лодочные ворота, – сразу же отозвался Верен. – Если сломать решетку, перекрывающую рукав реки, ведущий на городскую пристань, да еще сделать это незаметно, то можно взять город в течение одного дня.

– Так ведь и римляне это прекрасно понимают, – усмехнулся Андрогаст, – и всегда держат в этом месте хорошо снаряженный отряд.

– В таком случае, комит, тебе придется уничтожить легионеров, охраняющих Лодочные ворота, и поднять решетку. За остальное я ручаюсь.

Андрогаст отлично понимал, что без помощи франков ему не захватить Паризий. А без захвата этого важного стратегического центра мятеж британских легионов захлебнется в самом начале. И все усилия комита по устранению императора Грациана и верных ему людей пойдут прахом. Магистр Нанний, надо отдать ему должное, был не только опытным военачальником, но и очень предусмотрительным человеком. Его агенты пристально следили за перемещениями всех без исключения легионов на территории Галлии, и любая попытка двинуть их на Паризий была бы тут же обнаружена и пресечена магистром пехоты. Грациан обещал приехать в Паризий через месяц. Времени вполне достаточно, чтобы приготовиться к достойной встрече, однако заговорщикам следовало поторопиться, ибо нельзя до бесконечности вести пустые, но опасные разговоры. Рано или поздно какой-нибудь «доброхот» отправит донос императору о готовящемся мятеже, и все рухнет в одночасье.

– Хорошо, – кивнул Андрогаст. – Ворота я тебе открою, княжич. Но хватит ли у тебя сил, чтобы захватить город?

– Хватит, – усмехнулся Верен. – И не только на то, чтобы захватить, но и на то, чтобы удержать.

Вряд ли Магнум Максим, метящий в императоры, согласится отдать Северную Галлию варварам, но этот вопрос сейчас менее всего волновал Андрогаста. Главное – начать. А уж там как получится. Ни один мятеж не обходится без потерь для империи, так почему же мятеж дукса Максима должен стать в этом ряду исключением.

– Мне нужен Грациан, – не стал скрывать своих истинных целей Андрогаст. – Лучше мертвый. С мертвыми меньше хлопот. За его голову я обещаю тебе, княжич Верен, сто тысяч денариев.

– А сколько за его голову получишь ты, комит? – спросил русколан.

– Пусть это останется моей тайной, – усмехнулся Андрогаст.

Верен поднялся из-за стола, кивнул комиту и направился к выходу. При ходьбе он довольно заметно хромал, возможно, просто подвернул ногу, но в любом случае его походка напоминала гусиную, что слегка позабавило Андрогаста.

Император Грациан прибыл в Паризий в начале лета в сопровождении тысячи гвардейцев и доброй сотни чиновников свиты. Такой наплыв гостей для небольшого города оказался довольно обременительным, и викарию Авсонию с большим трудом удалось разместить привередливых римлян по квартирам. Магистр Нанний с удовлетворением отметил, что божественный Грациан сильно возмужал за минувший год. Императору уже перевалило за двадцать, он одержал победу над готами, не прибегая к помощи своих наставников, и, видимо, обрел столь необходимую каждому верховному правителю уверенность в себе. Кроме того, император женился. Причем женился по любви. О своей жене он сейчас и рассказывал Наннию, который не столько слушал императора, сколько любовался им. Магистр пехоты не без основания считал Грациана произведением собственных рук. И как всякий истинный ваятель, был горд полученным результатом. – Какая все-таки дыра этот твой Паризий, сиятельный Нанний, – неожиданно закончил свой вдохновенный рассказ божественный Грациан.

– Зато город окружен крепкой стеной, – усмехнулся магистр. – Более надежного убежища в этом суровом краю просто нет.

Грациан, проголодавшийся после непростого путешествия, с удовольствием откликнулся на призыв Нанния и присел к накрытому столу. Викарий Авсоний не ударил в грязь лицом и сумел порадовать божественного Грациана, обладавшего с детства хорошим аппетитом, замысловатыми блюдами. – Как обстоят наши дела в Британии? – задал наконец Грациан самый важный, по мнению Нанния, вопрос.

– Скверно, – не стал скрывать от императора истинного положения дел магистр пехоты. – Дукс Магнум Максим полагает, что удержать Британию мы сможем лишь в том случае, если увеличим количество наших войск на острове втрое, но у нас нет средств не только на формирование новых легионов, но даже на переброску в Британию уже созданных. Шесть новых легионов, предназначенных для дукса Максима, застряли здесь, в Северной Галлии, по той простой причине, что нам нечем платить им жалование. Комит Андрогаст с трудом удерживает их от бунта. Я вызвал дукса Максима в Паризий, чтобы выслушать его мнение о положении дел в Британии и принять наконец пусть и тяжелое для всех нас, но верное решение.

– Ты полагаешь, магистр, что мы должны отдать Британию варварам? – надменно вскинул голову император.

– Мы не можем распылять свои силы, божественный Грациан, иначе риск потерять не только Британию, но и Галлию возрастает многократно, – вздохнул магистр. – Нам следует сосредоточить все имеющиеся в наличии силы вокруг Паризия, чтобы отразить нашествие франков.

– Я не боюсь варваров, – зло просипел Грациан. – Я не собираюсь отсиживаться в Паризии. Я хочу опередить рекса Гвидона и нанести удар там, где нас не ждут.

– Это разумное решение, – неожиданно легко согласился с императором Нанний. – В свое время божественный Валентиниан поступил точно так же. Он вторгся в земли франков, разгромил их ополчение и истребил практически всех вождей варваров. Мы должны опередить наших врагов, спасти Галлию от нашествия и преподать урок воинственным франкам. Но для этого нам следует собрать под рукой все легионы, размещенные в ближайших провинциях, в том числе и британские.

– Когда приезжает дукс Максим? – спросил Грациан, успокоенный разумными рассуждениями Нанния.

– Я ждал его сегодня, но, видимо, он решил заночевать где-то по дороге. Насколько я знаю дукса, он вообще не склонен торопиться.

– Его давно следовало заменить более расторопным человеком, – недовольно буркнул Грациан.

– Возможно, – не стал спорить Нанний. – Но лучше это сделать здесь, в Паризии, дабы не возбуждать легионеров.

– Решено, – кивнул Грациан. – Максима я отправлю в Рим, а во главе британских легионов встанет комит Сальвиан, доказавший свою преданность императору в войне с готами.

Магистру Наннию не оставалось ничего другого, как развести руками. Отставка Магнума Максима его скорее порадовала, чем огорчила. Дукс Британии был человеком хитроватым и ненадежным. И его присутствие здесь, в Галлии, могло только ухудшить и без того непростую обстановку. Максим придерживался старой веры, и все попытки христианских проповедников обратить его к свету заканчивались ничем. Этот человек вполне мог объединить вокруг себя патрикиев, недовольных реформами Грациана, и нанести империи большой урон. Возможно, Магнума Максима следовало отправить не в Рим, а куда-нибудь подальше, в самую захудалую римскую провинцию, где этот интриган не был бы опасен для верховной власти.

Комит Андрогаст предупреждал дукса Максима о возможности отставки, а то и ареста еще до того, как тот принял решение отправиться в Паризий на встречу с императором. Однако дукс был почему-то убежден, что его героическая деятельность в Британии высоко оценивается как божественным Грацианом, так и магистром пехоты Наннием. Магнум Максим был человеком далеко не глупым, но тщеславным и самоуверенным. И эта самоуверенность могла стоить ему головы в создавшемся положении. Как ни крути, как ни убеждай себя в обратном, а Британию он практически потерял, и эта потеря еще аукнется империи большими бедами. С трудом Андрогасту удалось убедить Максима взять для охраны сотню клибонариев. Собственно, клибонарии нужны были не дуксу, а самому комиту, собиравшемуся преподнести сюрприз не только высокомерному Наннию, но и божественному Грациану. Для мятежа все уже было готово. Андрогасту пришлось затратить немало сил и средств, чтобы склонить к бунту трибунов и простых легионеров. Сигналом для выступления должны были стать захват варварами Паризия и смерть императора Грациана. К сожалению, в самый последний момент Максим пошел на попятный: он решил повидаться с императором перед тем, как открыто бросить ему вызов. Комит расценил поведение дукса как трусость, но сказать ему об этом вслух не решился. Магнум Максим пользовался большой популярностью среди легионеров, и заменить его было просто некем. Только этот слегка располневший, сорокалетний человек с большими выпуклыми глазами мог увлечь за собой тысячи преданных ему людей.

– Ты сильно рискуешь, дукс, – сказал Андрогаст, въезжая вслед за Максимом в узкие ворота Паризия. – Очень может быть, что нам отсюда уже не выбраться.

Упрямый Магнум Максим решил лично убедиться в том, что слух о его неминуемой отставке является правдой. Он прямо с дороги отправился в курию, но был остановлен гвардейцами императора еще на подходе к величественному зданию. С большим трудом дуксу удалось пробиться к магистру пехоты Наннию и выразить ему свое возмущение столь нелюбезным приемом.

– Император недоволен твоими действиями в Британии, высокородный Максим, – огорчил дукса Нанний.

– Но я сделал все, что в человеческих силах, – возмутился патрикий. – Без помощи Рима, без денег я все-таки удержал за империей крупные города.

– Я тебя ни в чем не виню, высокородный Максим, более того, считаю, что ты достоин не опалы, а награды, – тяжело вздохнул Нанний. – К сожалению, император думает иначе. Он поверил доносу, где тебя обвиняют в сговоре с врагами империи и в подготовке мятежа. Мне очень жаль, Максим, но тебе придется задержаться в Паризии. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы добиться для тебя почетной отставки, но большего от меня не требуй.

– Выходит, я пленник императора? – попробовал пошутить дукс. – А если британские легионы воспротивятся моей отставке?

– Мне очень жаль, высокородный Максим, но в этом случае тебя объявят мятежником и казнят, – холодно произнес Нанний и отвернулся от опешившего дукса.

Собственно, все произошло именно так, как предсказывал Андрогаст. Возвратившись в купеческий дом, ставший для него временным, а возможно, последним пристанищем, дукс Максим вынужден был это признать. К его чести следует сказать, что сделал он свое признание вслух, глядя прямо в глаза Андрогаста.

– Я стал заложником императора, комит, и, скорее всего, тебе придется разделить мою судьбу. Хотел бы я знать, кто написал на меня донос Грациану.

Андрогаст мог бы назвать Максиму имя этого человека, но предпочел промолчать. Донос отправил именно он, но не с целью погубить доверчивого дукса, а лишь для того, чтобы отрезать ему пути к отступлению. Теперь у Магнума Максима был выбор: либо восстать против императора Грациана, либо бесславно погибнуть. Дукс был слишком искушенным в интригах человеком, чтобы не понять очевидного: почетной отставки не будет. В лучшем случае его ждет изгнание, в худшем – мучительная смерть.

– Император Грациан уже проявил однажды твердость духа, достойную восхищения, – криво усмехнулся Андрогаст. – Он принес в жертву население целой провинции, дабы принудить готов к миру. Ты, вероятно, слышал об этом, высокородный Максим?

– Но ведь это гнусно, комит! – поежился дукс. – Неужели ты этого не понимаешь?

– Тот, кто хочет властвовать в это мире, должен быть готов ко всему, – холодно бросил Андрогаст. – Печально, что в Риме не нашлось человека, готового бросить вызов тирану, надругавшемуся над верой отцов.

– Увы, комит, ты прав, – печально кивнул Максим. – Он приказал вынести из здания сената алтарь Победы, он оскорбил фламина Юпитера и жрецов других богов, он растоптал римскую славу, и никто из патрикиев не осмелился сказать ему «нет».

– Никто? – прищурился на дукса Андрогаст. – А разве не тебя, Максим, боги избрали для мести? Разве не твоими руками они хотят вознести Рим на новую вершину? Тогда почему ты медлишь и колеблешься? Ты решил договориться с Грацианом, вместо того чтобы открыто бросить ему вызов. Вот боги и посмеялись над тобой.

– Наверное, ты прав, комит, – вздохнул печально Максим, – но теперь уже поздно об этом говорить.

– Поздно для обычного человека, но не для избранника богов, – холодно бросил Андрогаст. – Я верю в тебя, Магнум Максим, даже больше, чем ты веришь в себя. Принеси богам кровавую жертву, император, и тогда они поверят в тебя.

– Прямо здесь, в Паризии? – удивился дукс. – На глазах у Грациана?

– А кто такой Грациан, чтобы оскорблять римских кумиров? Он просто хвастливый мальчишка, попавший под влияние никейских ворон. Все в твоих руках, божественный Максим, теперь ты будешь решать, кому жить, а кому умереть.

– И кто же должен умереть в первую очередь? – прищурился на комита дукс.

– Легионеры у Лодочных ворот, – усмехнулся Андрогаст. – У нас под рукой сотня испытанных бойцов, и мы сомнем их в один миг.

Похоже, дукс Максим вообразил, что комит Андрогаст приглашает его к бегству. Во всяком случае, раздумывал он недолго. В патрикии проснулся римский легионер, не раз смотревший в лицо смерти на поле битвы. Роль барана, влекомого на жертвенный алтарь Грацианом и Наннием, Максима не прельщала, и он наконец произнес заветное «да», которого Андрогаст так долго от него добивался.

К Лодочным воротам клибонарии отправились в полной темноте, не зажигая факелов, обмотав сапоги тряпками, дабы ненужным шумом не потревожить городских обывателей. Водный рукав разрезал город едва ли не на две равные части. Пристани располагались как на правом, так и на левом его берегу. Через рукав был переброшен небольшой каменный мост. По этому мосту комит Андрогаст повел своих клибонариев к левой приворотной башне. Правую башню предстояло захватить Магнуму Максиму. Отверстие в городской стене было проделано с расчетом на одну галеру средних размеров. Тяжелая кованая решетка перекрывала на ночь вход в город. Именно эту решетку Андрогаст собирался поднять с помощью поворотных колес, расположенных в башнях. Столь важное дело нельзя было передоверить никому. Один неверный удар меча мог стоить комиту не только высокого положения, но и жизни. Именно поэтому Андрогаст первым шагнул в приоткрытую дверь. На первом ярусе башни было расположено караульное помещение, где находилось десять человек. Еще трое дежурили у поворотного колеса. Двое легионеров находились на самом верху, обозревая окрестности. Этих двоих следовало убить в первую очередь, дабы подать сигнал княжичу Верену, который под покровом ночи должен был приблизиться к Паризию по реке Сене.

В караульне не спали. Во всяком случае, Андрогаст слышал голоса, доносившиеся оттуда. Похоже, легионеры спорили о чем-то для них более важном, чем собственные жизни и город Паризий, вверенный магистром Наннием их заботе. Деревянная лестница предательски заскрипела под ногами комита, и он вынужден был остановиться и сделать знак следовавшему за ним десятнику Муцию. К счастью, легионеры не обратили внимания на шум. Ни те, что находились в караульном помещении, ни те, что сторожили поворотное колесо. Последним эта промашка стоило жизни. Три почти неразличимых тени метнулись к ним из темноты, и легионеры умерли раньше, чем осознали, откуда пришла к ним смерть. Комит, обрадованный успехом, первым достиг смотровой площадки. Дозорные услышали шум за спиной и обернулись, словно по команде. Вскрикнуть им не дали. Два ножа почти одновременно просвистели в воздухе, и оба легионера рухнули мертвыми на деревянный помост. Андрогаст с трудом отыскал в стене нишу, где хранился хворост, предназначавшийся для сигнального костра. Снизу до комита доносились крики и звон мечей. Следовало поторапливаться. Паризий был переполнен легионерами и гвардейцами императора, и, возможно, они уже спешили на помощь своим товарищам. Руки вдруг задрожали от волнения, но комиту все-таки удалось разжечь огонь.

– Поднимайте решетку! – крикнул он своим подручным.

Плеск весел Андрогаст услышал даже раньше, чем скрип поворотного колеса. На соседней башне тоже вспыхнул огонь. Похоже, люди дукса оказались не менее расторопны, чем легионеры комита. Андрогаст свесился вниз и попытался определить количество ладей, заполнивших в эту тревожную ночь довольно узкий рукав. Ладей было много, но пересчитать их в темноте не представлялось возможным. Комит ринулся вниз, крикнув на бегу своим подручным:

– Стерегите колесо, не пускайте никого в башню.

Впрочем, город еще, кажется, спал. Зато пристани по обеим сторонам рукава заполнялись расторопными варварами. Ладьи причаливали к берегу одна за другой и скоро покрыли собой почти все водное пространство.

– Княжич Верен? – окликнул Андрогаст облаченного в колонтарь человека, стоявшего чуть в стороне от других с горящим факелом в руке.

– Император в городе? – в свою очередь спросил у комита русколан.

– Он здесь, – подтвердил Андрогаст.

– В таком случае – вперед! – крикнул Верен и взмахнул факелом.

Толпа варваров с ревом ринулась через каменный мост на ближайшую к пристани казарму. Это серое каменное здание, доверху набитое спящими легионерами, запылало даже раньше, чем комит Андрогаст и присоединившийся к нему Магнум Максим успели до него добежать. Счастье еще, что стояло оно чуть на отшибе, иначе огонь наверняка охватил бы и соседние дома.

– А я думал, что камень не горит, – обернулся к своим союзникам Верен.

– Горят перекрытия и крыша, – крикнул Андрогаст. – Скажи своим людям, чтобы были осторожнее с огнем.

Княжич Верен не зря в свое время посетил Паризий. Его варвары очень хорошо ориентировались на узких улочках города, практически безошибочно определяя места скопления римских войск. Город наконец проснулся. От воплей, топота ног и звона железа у Андрогаста заложило уши. И без того круглые глаза Максима стали еще круглее. Похоже, дукс никак не мог взять в толк, что за люди вдруг пришли к нему на помощь в тот момент, когда он уже почти потерял надежду на спасение. И только княжич Верен сохранял спокойствие в этом сотворенном его руками аду. Он стоял перед зданием казармы, опустив руки на рукоять тяжелого меча, и наблюдал, как его люди с упоением истребляют легионеров, пытающихся спастись от огня. Андрогаст с большим трудом сумел до него докричаться:

– Мне нужна курия, княжич.

Верен обнажил меч и вскинул его над головой. Этот жест не остался незамеченным. Сотни варваров ринулись вслед за своим вождем. Верен, несмотря на заметную хромоту, бежал очень быстро. Во всяком случае, Андрогаст с Максимом с трудом за ним поспевали. Паризий был охвачен паникой, но все-таки в нем оставалось еще очень много людей, способных носить оружие. На головы варваров из окон домов летели стрелы, дротики и даже глиняные горшки. Один такой сосуд разбился на мелкие осколки прямо у ног Максима, обдав обескураженного дукса нечистотами. Будущий император не успел даже вытереть грязь с лица, как навстречу атакующим варварам вывалилась целая толпа полуодетых легионеров, успевших, однако, вооружиться мечами и секирами. Андрогаст с большим трудом отбил направленную в его голову секиру и быстро отступил за спины варваров. Дукс Максим последовал его примеру. Мятежу еще предстояло разгореться на землях Галлии, и было бы сущей нелепостью, если бы его вожаки пали сейчас бездыханными на залитую кровью мостовую Паризия. Однако подобные опасения, видимо, не особенно заботили княжича Верена, и он безостановочно работал мечом в первых рядах своих дружинников.

– Хорош! – не удержался от похвалы в сторону варвара дукс Максим, с тревогой поглядывая на распахнутые окна.

Легионерам Нанния не удалось удержать варваров на подступах к курии. Русколаны прорубили проход в их рядах и ринулись на главную площадь Паризия, двумя потоками огибая фонтан, из которого к усыпанному звездами небу взлетали копьями струи воды. За каким чертом викарию Авсонию понадобилось запускать фонтан, комит Андрогаст так и не понял. Скорее всего, это было сделано в честь приезда императора. Но так или иначе, а у дукса Максима наконец-то появилась возможность смыть нечистоты с лица и одежды.

Перед курией уже выстроилась фаланга гвардейцев, прикрывшихся щитами и ощетинившихся копьями. К чести магистра Нанния и комита схолы императорских гвардейцев Клавдия, они успели приготовиться к обороне, стянув к курии пехотинцев из ближайших казарм. Вместе с гвардейцами легионеры составили внушительную силу, приблизительно в две тысячи человек. Возможно, Нанний полагал, что судьба битвы за город Паризий решится именно здесь, перед курией. Не исключено, что готовил какую-то хитрость. В любом случае, Андрогасту именно сейчас предстояло принять, возможно, самое важное в своей жизни решение.

– Сколько у тебя людей? – спросил комит Андрогаст у княжича Верена.

– Более тысячи, – небрежно бросил русколан.

Варваров на площади становилось все больше, но численностью они вдвое уступали гвардейцам и легионерам. При таком раскладе было бы чистым безумием атаковать римскую фалангу.

– Надо отходить к воротам, – предложил Магнум Максим. – И попытаться вырваться за стены.

– Я не за тем пришел в этот город, чтобы бежать отсюда, как заяц, – усмехнулся княжич Верен и, обернувшись к своим людям, крикнул: – Лучники вперед!

Град стрел обрушился на фалангу, но не нанес римлянам особого вреда. Легионеры и гвардейцы, прикрываясь тяжелыми щитами, перестроились в каре и медленным шагом двинулись вперед, прямо на вставших стеною варваров. Андрогаст наконец понял, чего добивается Нанний и зачем он собрал в кулак почти всех своих людей именно здесь, на площади. Главным для магистра было спасение императора, а вовсе не защита города. Не зная точно, сколько варваров проникло в Паризий, он решил пожертвовать городом, но во что бы то ни стало спасти божественного Грациана.

– А где находятся твои люди, Андрогаст? – спросил княжич Верен.

– Два легиона стоят под стенами Паризия и ждут, когда откроются ворота, – спокойно сказал комит. – Еще тысяча клибонариев прячется в лесу неподалеку.

– Так почему ты не впустишь их в город? – рассердился Магнум Максим. – Они нужны нам здесь, а не там.

– Ошибаешься, дукс, – усмехнулся комит. – Именно там они нам очень скоро понадобятся.

– Я прошу тебя, княжич Верен, сделать все возможное, чтобы Нанний и Клавдий поверили в серьезность твоих намерений покончить с ними здесь в городе.

– А что собираешься сделать ты, комит Андрогаст?

– Я со своими легионами встречу Нанния и Клавдия за воротами, и вот тогда мы узнаем, чья возьмет.

Дукс Максим был окончательно сбит с толку. Поначалу он полагал, что Андрогаст атаковал Лодочные ворота с одной целью: уйти из города на первой же подвернувшейся галере. Внезапное появление варваров в Паризии повергло дукса в шок. Конечно, он сам поручил комиту договориться с франками о возможных совместных действиях против Грациана, но Андрогаст ни словом не обмолвился о том, что договор с рексом Гвидоном заключен. Он промолчал даже о том, что перебросил к Паризию два британских легиона и тысячу клибонариев, и это было нарушением всех договоренностей, существующих между дуксом и комитом. Магнум Максим почувствовал себя пешкой в чужой игре, но время для выяснения отношений с Андрогастом, обманувшим его, выдалось не самым подходящим.

Высокородный Максим испытал громадное облегчение, выскользнув вслед за комитом из объятого страхом и ненавистью города. Шум битвы за его спиной усилился, похоже, римляне перешли в наступление, дабы вырваться из приготовленной хитроумным ругом ловушки. Интересно, высокомерный Нанний догадывается, какой сюрприз ожидает его за стенами города? План Андрогаста стал окончательно ясен Максиму, когда он увидел пышные султаны, развевающиеся на шлемах клибонариев, изготовившихся к атаке.

– Почему нам не открыли ворота? – крикнул всадник, выехавший навстречу Андрогасту. – Неужели все потеряно?

– Все еще только начинается, трибун Евсевий, – бодро отозвался из темноты комит. – Приведите нам с дуксом коней.

Ждать пришлось недолго, сказалось, видимо, численное преимущество римлян над варварами. А возможно, княжич Верен, хорошо уяснивший замысел Андрогаста, не слишком усердствовал в обороне городских ворот. Эти ворота хоть и были узки, но все-таки позволили тоненькому ручейку облаченных в доспехи людей вытечь по опущенному мосту прямо на обширное поле перед городом. Комит Андрогаст не спешил с атакой. Судя по всему, он ждал, когда двухтысячная римская фаланга разделится на две примерно равные части. И только когда это действительно произошло, Максим услышал из уст Андрогаста заветное:

– Пора!

Сеча выдалась жаркой, но недолгой. Легионеры и клибонарии Андрогаста почти втрое превосходили гвардейцев Клавдия, которые не успели даже построиться в ряды для отражения внезапной атаки. Частью они были сброшены в ров, частью порублены на месте. Самые расторопные из гвардейцев попытались вновь укрыться за стенами города, но были сброшены с моста потоком выдавленных из Паризия римлян. Судя по всему, варвары княжича Верена тоже не оставили легионерам шанса на спасение.

– Бросайте оружие, – орал трибун Евсевий, носясь черным призраком по полю, заваленному трупами, но его призыв был услышан далеко не сразу.

С рассветом выяснилось, что уцелело только четыре сотни легионеров, составлявших гарнизон города Паризия. Гвардейцы императора Грациана полегли все, до последнего человека. Потери варваров были несущественны, ну разве чуть больше сотни человек. Примерно столько же потерял Андрогаст. Взятие столь хорошо укрепленного города, да еще со столь малыми потерями, можно было смело считать деянием воистину великим, однако на уставшем лице высокородного Андрогаста не было даже тени торжествующей улыбки.

– Они все-таки обвели нас вокруг пальца, – сказал он, сплевывая на мостовую сгусток крови с разбитой губы. – Пока мы дрались у Северных ворот, Грациан успел ускользнуть через Торговые. Видимо, он с самого начала прятался не в курии, а в отдаленной от главных событий части города. Ну, Нанний, ну, хитрец!

– Магистр тоже сбежал? – огорчился не на шутку Максим.

– Нет, – утешил дукса комит. – Нанний убит. Вон его тело. А рядом тело комита Клавдия. Оба они заплатили жизнями за спасение божественного Грациана. По-моему, мальчишка не стоит такого самопожертвования. А ты как думаешь, император Максим?

Глава 4 Заговор

Готы, получив обещанную плату от императора Грациана, отступили в Нижнюю Мезию, и теперь их дальнейшая судьба зависела от императора Феодосия. Именно с Феодосием Оттону Балту и другим вождям готов предстояло заключить союз. Для этого, собственно, император и звал их в Константинополь устами красноречивого нотария Пордаки. Рекс Придияр был единственным среди готских вождей, кто открыто высказался против сближения с ромеями.

– Возможно, древингам еще не надоело воевать, – окрысился на Придияра рекс Гайана, – но мы, готы, хотим мира. Империю нам все равно не одолеть, старейшины, так зачем же лить кровь понапрасну? У Феодосия под рукой уже более ста легионов. А готов становится все меньше и меньше.

– Три года назад я звал вас в поход на Фессалонику, вожди, дабы не дать новому императору укрепиться, но вы предпочли поход на богатый Рим войне в разоренной Македонии, – зло бросил старейшинам Придияр.

– Мы получили от Рима хлеб и золото, – пожал плечами рассудительный Варлав. – Чего ты хочешь от нас, Придияр? Или ты метишь в римские императоры?

Старейшины сдержанно засмеялись. Придияр, отличавшийся горячим нравом, потянулся было к мечу, но его руку остановил сидевший рядом Оттон Балт:

– Рекс Варлав пошутил. Никто из нас не грезит об императорской власти, готы хотят свободы. Я прав, старейшины?

Оттона поддержали, но не слишком дружно. Среди готских старейшин и вождей преобладали те, кто готов был поселиться в империи на правах федератов. И только авторитет верховного вождя Оттона Балта удерживал их от принятия постыдного, по мнению Придияра, решения. Сам рекс Оттон выступал за союз равных. Здесь, на землях Мезии, готы должны создать государство, свободное от опеки как Рима, так и Константинополя. Многим показалось странным, что за предложение Оттона высказался не только древинг Придияр Гаст, но и остготские вожди – юный Винитар Амал и старый, поседевший Сафрак. Причем Винитар Амал уступал первенство Оттону Балту, безоговорочно признавая его заслуги. Борьба за первенство в Новой Готии могла вспыхнуть после смерти верховного правителя Оттона, но поскольку сорокалетний Балт о смерти пока что даже не задумывался, подобными сомнениями можно было пренебречь.

– А что мы будем делать, если гунны Баламбера вновь двинутся к Дунаю? – спросил с кривой усмешкой рекс Правита. – И не постигнет ли в этом случае Новую Готию судьба Старой Готии? Гунны сейчас сильны как никогда. Многие племена на севере и на юге перешли под руку гуннского кагана. А вы, старейшины, собираетесь бросить вызов Баламберу, не заручившись поддержкой императора Феодосия. Что это, как не безумие?

Споры на совете вспыхнули с новой силой, но к единому мнению готы все-таки пришли. И пусть их решение далеко не во всем устраивало императора Феодосия, нотарий Пордака рад был уже и тому, что упрямые готы согласились на переговоры.

– Радуешься, нотарий? – насмешливо спросил у старого знакомца рекс Придияр, выходя из шатра верховного правителя готов.

– Мир всегда лучше войны, рекс, – пожал плечами Пордака. – А на каких условиях будет заключен этот мир, зависит не от меня, а от Оттона Балта и императора Феодосия.

– Думаешь, император согласится признать свободную Готию у себя под боком? – пристально глянул на Пордаку рекс Придияр.

– Сильный император не признал бы, – отчасти согласился с древингом Пордака, – но Феодосий пока что слаб. Он слишком зависим от префектов преториев и викариев, которые за время безвластия совсем отбились от рук. Поверь мне на слово, высокородный Придияр, Готия – это не самая большая проблема божественного Феодосия.

Придияр не верил никому – ни императору, ни Пордаке, ни готским вождям. Готов развратило золото. Рексы думали не о чести и славе, а о подарках, получаемых от щедрых ромеев. Каждый норовил ухватить за хвост птицу удачи, нимало не думая о том, что это удача может обернуться поражением и гибелью всего племени. Придияр не постеснялся высказать вслух свои мысли Оттону Балту. Верховный вождь выслушал его молча, не перебивая. Лицо его выглядело спокойным и даже умиротворенным.

– Я не хуже тебя знаю, Придияр, чем может закончиться для нас союз с империей, – сказал он наконец, – но я понимаю и тех, кто боится потерять все во время нового гуннского нашествия. Римская империя еще очень сильна, и вряд ли она падет в ближайшие годы. Готам с ней просто не совладать. Я должен позаботиться о будущем людей, избравших меня своим вождем.

– Но мы дали клятву, Оттон, бороться с империей до последнего вздоха! – нахмурился Придияр. – Боги не прощают отступников.

– Не все готы верят Одину, многие поклоняются Христу. Я не отрекаюсь от своей клятвы, Придияр, но я обязан думать обо всех. В том числе и о тех, кому новая война не принесет ничего, кроме горя. Я должен позаботиться о детях, женщинах и стариках. Феодосий протягивает мне руку дружбы, и я готов ее пожать.

– Смотри, чтобы тебе не подсыпали яд в кубок, – криво усмехнулся Придияр. – Твоя смерть обернется для готов усобицами и раздорами. Феодосий слишком умный человек, чтобы этого не понимать. Да и среди готских вождей немало таких людей, которые не будут оплакивать твою смерть.

– Среди готов нет предателей, – нахмурился Оттон. – Я не знаю старейшин, у которых поднялась бы рука на своего верховного вождя.

– Я мог бы назвать тебе, Балт, имена твоих будущих убийц, но не стану этого делать, ибо ты знаешь их и без меня. Но запомни, рекс, Придияр Гаст никогда не станет рабом римлян. Если ты вернешься из Константинополя федератом империи, наши пути разойдутся навсегда.

Нотарий Пордака, с честью выполнивший поручение императора, благодарности от своего непосредственного начальника квестора Саллюстия так и не дождался. Саллюстий был человеком далеко не глупым, но уж очень подозрительным. Квестору лишь совсем недавно перевалило за тридцать, однако выглядел он едва ли не старше пятидесятилетнего Пордаки. Он был практически лыс и, несмотря на худобу, поразительно медлителен в движениях. По слухам, Саллюстий был фанатиком христианской веры и буквально истязал себя постами и молитвами. Светлейшего Пордаку он считал закоренелым грешником, возможно, даже язычником, а потому взял за правило наставлять его на путь истины едва ли не при каждой встрече. Поначалу Пордака только посмеивался над проповедями набожного квестора, потом они стали его раздражать. Тем более что Саллюстий отнюдь не был единственным постником в свите императора. Феодосий сильно изменился после болезни. Бывший язычник настолько рьяно принялся за насаждение истинной веры, что за очень короткий срок разрушил языческие храмы не только в Константинополе, но по всей подвластной ему части империи. И квестор Саллюстий выказал себя одним из самых рьяных помощников набожного Феодосия. По слухам, Саллюстий был вхож в ближний круг епископа Нектария, непримиримого врага не только язычества, но и ересей. Это Нектарий был душой Вселенского собора, осудившего арианство. А еще раньше тот же Нектарий с помощью новообращенного императора изгнал из Константинополя патриарха Демосфила и всех епископов-ариан. Гонения обрушились не только на священников – еретиков, но и на мирян, упорствующих в своих заблуждениях. Многие достойные люди были удалены со своих постов и лишены имущества только за то, что осмеливались открыто или тайно придерживаться веры отцов и дедов. Говорят, что в западной части империи обстановка складывалась не лучшим образом, там свирепствовал еще один фанатик веры – епископ Амвросий Медиоланский. По слухам, фламин Юпитера Паулин, еще недавно почитавшийся наравне с императором, ныне вынужден был скрываться от ищеек божественного Грациана. Если так пойдет и дальше, то мятежа в империи не избежать. – Ты полагаешь, светлейший Пордака, что нам следует заключить договор с готскими вождями? – спросил Саллюстий, глядя на подчиненного бесцветными студенистыми глазами.

– Я слишком мелкая сошка, квестор, чтобы давать советы императору Феодосию, – криво усмехнулся нотарий.

– Похвальная скромность, – кивнул Саллюстий. – Однако она не помешала тебе, светлейший Пордака, превысить свои полномочия. Разве не ты на совете готских вождей утверждал, что одна из наших провинций, а именно Мезия, может быть отдана под власть рекса Оттона, и тем самым внес смуту в умы готских старейшин? Разве я не предупреждал тебя, нотарий, о предельной осторожности в высказываниях? Разве я не говорил тебе, что готы могут жить в Мезии только на правах федератов империи?

– Я полагал, высокородный Саллюстий, что главная моя цель – заманить готских вождей в Константинополь. Как и о чем они будут договариваться с божественным Феодосием, это не мое дело.

– Иными словами, светлейший Пордака, ты полагаешь, что император должен нарушить клятву, данную готам, и устранить вождей, согласившихся воспользоваться его гостеприимством?

– А что мешает императору договориться с вождями? – удивился нотарий.

– Божественному Феодосию мешает твоя глупость, Пордака. Мы не можем отдать провинцию готам и не можем устранить их вождей, не уронив чести императора. Неужели ты настолько туп, нотарий, что не понимаешь очевидного?

В голосе квестора Саллюстия явственно чувствовалось раздражение. Но Пордака никак не мог взять в толк, в чем же его, собственно, хотят обвинить. Нотария отправили в Мезию с целью склонить готских вождей к переговорам с Феодосием. О предварительных условиях тогда даже речи не было. Но, видимо, за время отсутствия нотария мнение Феодосия в отношении готов поменялось кардинальным образом. Император решил, что с ними можно не церемониться. А козлом отпущения собираются сделать Пордаку.

– Выходит, рекс Оттон Балт напрасно проделал путь из Мезии в Константинополь? – спросил Пордака, глядя прямо в глаза смутившегося квестора.

– Если готы подпишут нужный нам договор, то твои усилия, светлейший Пордака, будут оценены соответствующим образом.

– А если они договор не подпишут? – насторожился нотарий.

– В этом случае тебя обвинят в сговоре с врагами империи, – спокойно отозвался Саллюстий. – Не думаю, что ты отделаешься изгнанием. Уж слишком велика твоя вина. Иди, нотарий, больше я тебя не задерживаю.

У Пордаки хватило ума, чтобы понять, куда толкает его набожный квестор. Император Феодосий не собирался отдавать Мезию готам, что, в общем-то, можно было понять. Но и война ему тоже не нужна. А эта война непременно разразится, если договор не будет заключен или если рексы, приехавшие в Константинополь, будут убиты. В глазах готов Феодосий тут же станет клятвопреступником, и они сделают все возможное и невозможное, чтобы отомстить ему за смерть своих вождей. И квестор Саллюстий не нашел ничего лучше, как свалить на плечи Пордаки решение этой сложнейшей задачи. Как вам это понравится? Допустим, нотарий однажды спас Рим от готского нашествия, но это вовсе не означает, что он должен нести ответственность еще и за Константинополь. Дабы окончательно прояснить ситуацию и сделать для себя правильные выводы, Пордака обратился за помощью к магистру Лупициану.

Магистр пехоты, кругом, к слову, обязанный Пордаке, встретил своего недавнего благодетеля сухо, чтобы не сказать неприязненно. Верный признак грядущей опалы, а возможно, и чего-то похуже. Лупициан за четыре минувших года успел не только вернуть утраченное имущество, но и значительно его приумножить. Император Феодосий, надо отдать ему должное, умел ценить преданных слуг. И хотя подвиги свои сиятельный Лупициан совершил не на поле брани, это не помешало Феодосию щедро вознаградить его за усилия по искоренению ересей и языческих культов. Именно легионеры Лупициана подавляли народные бунты в различных городах империи, вызванные новой политикой верховной власти в отношении старых богов и их служителей. Лупициан лично участвовал в разрушении многих языческих храмов, и именно к его рукам прилипла немалая часть хранившихся там сокровищ. Пордака Лупициану не завидовал. Одно дело – отобрать толику имущества у себе подобного, и совсем другое – обижать богов. Последние, как известно, бывают очень мстительны. Но еще более обидчивы их жрецы. Нотарий нисколько не сомневался, что рано или поздно Лупициану придется заплатить за свою жадность и жестокость страшную цену. Правда, сейчас крупные неприятности грозили самому Пордаке, и он очень рассчитывал, что магистр не оставит своего старого знакомого в беде.

– Не скрою, Пордака, неприятности пролились на твою голову отчасти и по нашей с комитом Перразием вине, – вздохнул магистр, жестом приглашая гостя присаживаться к столу.

– Вам все-таки удалось подкупить готских вождей, – догадался Пордака.

– Ну, почему же сразу подкупить, – развел руками Лупициан. – Мы их убедили, обольстили…

– Иными словами, – прервал магистра нотарий, – ты не собираешься выполнять договор, заключенный между нами в Фессалонике.

– Послушай, Пордака, – рассердился магистр, – твой цинизм переходит все границы. А казна империи пуста. К тому же мне пришлось поделиться с Перразием. У комита схолы агентов на носу свадьба с прекрасной Целестиной.

– Ты хочешь сказать, что эту свадьбу он будет справлять на мои деньги? – спросил с усмешкой Пордака.

– Хорошо, – не выдержал давления Лупициан, – я готов выплатить тебе десять тысяч в качестве компенсации за труды.

– Всего десять? – возмутился Пордака.

– Двадцать, – не очень уверенно поправился Лупициан. – Но только после того, как мы уладим все наши дела. Согласись, нотарий, покойнику денарии ни к чему.

– Какому еще покойнику? – насторожился Пордака.

– Тебе, естественно, – пожал плечами магистр. – Разве Саллюстий тебя не предупредил?

– Значит, квестор тоже в доле, – сообразил Пордака. – Надо же. А выглядит таким набожным.

– По-твоему, христианин должен прозябать в нищете? – обиделся Лупициан.

– А как же заповедь – не воруй?

– Прибрать к рукам деньги язычника – это благое дело.

– Но я ведь не язычник, а христианин, – напомнил Пордака. – И это мои деньги вы с Перразием и Саллюстием собираетесь поделить.

– Положим, деньги не твои, а императора, – рассердился Лупициан.

– Выходит, вы божественного Феодосия считаете язычником?

– Думай, что говоришь! – рассердился магистр.

Расклад нехитрой комбинации высших чинов империи Пордаке стал ясен, правда, пока в общих чертах. Эти трое, Лупициан, Саллюстий и Перразий, взяли из казны деньги на подкуп готских вождей. Естественно, часть этих денег они присвоили. И, вероятно, весьма значительную часть. Ибо оставшихся денег на подкуп не хватило. Готские вожди, обиженные скупостью божественного Феодосия, стали выдвигать завышенные требования, с которыми император никак не мог согласиться. Понять его, конечно, можно. Человек потратил кучу денег, чтобы привлечь варваров на службу. Варвары деньги взяли, но служить императору не хотят. В такой ситуации даже у очень спокойного, доброго и благочестивого человека может лопнуть терпение.

– Я правильно излагаю суть дела, сиятельный Лупициан?

– Почти, – поморщился магистр. – К сожалению, не все вожди готов продажны. Ты это знаешь, Пордака, не хуже меня.

– А может, на них просто денег не хватило? – прищурился нотарий на хозяина.

– Какое это теперь имеет значение, – обреченно махнул рукой магистр. – Мы заверили Феодосия, что готы согласны принять его условия. И только поэтому он поклялся, что ни один волос не упадет с их голов. А теперь вдруг выяснилось, что готы не собираются служить императору, более того, они грозят отнять у империи целую провинцию. На это Феодосий никогда не пойдет. Нам император сказал, что теперь это наши проблемы – либо готы примут его условия, либо нам не поздоровится.

– Мудрое решение, – одобрил действия божественного Феодосия Пордака. – Ты и твои друзья, сиятельный Лупициан, поставили императора в очень трудное положение: он либо должен нарушить слово, данное не только варварам, но и богу, либо отпустить вождей с миром. И то и другое чревато для империи войной.

– Тебе тоже не поздоровится, Пордака, – разозлился на умного нотария Лупициан. – Именно тебя мы обвиним в сговоре с готами!

– Положим, вы это уже сделали, магистр, – усмехнулся Пордака, – но Феодосий не настолько глуп, чтобы вам поверить.

– Что, однако, не помешает его палачам удавить тебя как лютого врага империи!

– С Феодосия, пожалуй, станется, – согласился с магистром Пордака. – Так какова моя доля?

– Пятьдесят тысяч денариев, – почти со стоном выдавил Лупициан.

– Сто, – поправил магистра нотарий. – Мне просто неловко за меньшую сумму спасать от петли столь высокопоставленных чиновников.

– Чтоб ты провалился, Пордака, – взъярился Лупициан. – Мы тебя в порошок сотрем!

– Не сомневаюсь, но после в порошок сотрут уже вас, – усмехнулся нотарий. – Или у тебя есть на этот счет какие-то сомнения, сиятельный Лупициан?

– Черт с тобой, – сдался наконец магистр после долгой внутренней борьбы. – Ты получишь сто тысяч.

Ключевой фигурой в получившемся раскладе был Оттон Балт. Пордака относился к верховному вождю готов с величайшим уважением. И если бы речь шла только о деньгах, то он никогда не стал бы ввязываться в столь скверное дело из осторожности, присущей даже самым отчаянным авантюристам. Ибо за смерть рекса Оттона будут мстить. И не только готы. Пордака был наслышан о русах Кия и вовсе не собирался вступать с ними в открытую борьбу. К сожалению, под угрозой была жизнь самого Пордаки. Конечно, он мог бы исчезнуть из Константинополя, не попрощавшись с императором, но нотарий был уже не в том возрасте, когда жизнь можно начинать сначала. Ему перевалило за пятьдесят. Душа и тело требовали отдыха. Остаток жизни Пордака мечтал провести в Риме, ни в чем себе не отказывая. И деньги для этого он уже скопил. А теперь по вине трех вороватых негодяев он вынужден вновь пускаться во все тяжкие, рискуя потерять не только нажитое богатство, но и жизнь.

– Может, подослать к Оттону Балту наемного убийцу? – предложил Лупициан.

– И тем самым бросить тень на божественного Феодосия, – криво усмехнулся Пордака. – Никогда не ищи легких путей, магистр, они, как правило, заводят в тупик, из которого нет выхода.

– Но пока жив Балт, готы никогда не согласятся с условиями, предложенными императором!

– Это правда, – не стал спорить с магистром Пордака. – Именно поэтому рекса Оттона следует устранить. Но умереть он должен так, чтобы ни у кого не возникло подозрения в причастности к его смерти императора Феодосия.

– Иными словами, Оттона Балта должны убить сами готы?

– Это самый лучший выход из создавшейся ситуации, – задумчиво протянул Пордака. – Боюсь, что устранять придется не только рекса Оттона, но и других несговорчивых вождей. В первую голову Алатея и Варлава. Когда Перразий и Целестина собираются отпраздновать свою свадьбу?

– Через месяц.

– Им следует поторопиться, – дал рекомендацию Пордака. – Варвары не будут ждать. Если Феодосий не примет их в ближайшие десять дней, то они покинут Константинополь. Я уже разговаривал на эту тему с Оттоном Балтом.

– А зачем тебе понадобилась эта свадьба? – удивился Лупициан.

– Затем, что я хочу пригласить на нее варваров. Кроме того, мне понадобится помощь Целестины. По моим сведениям, рекс Гайана очень падок до женского пола.

– Но ведь Целестина далеко уже не девочка, – криво усмехнулся Лупициан. – По-моему, ей уже исполнилось сорок лет.

– В данном случае репутация важнее возраста, – махнул рукой Пордака. – Целестину я беру на себя. А вот оплатить ее труды придется вам с Саллюстием. Думаю, что менее чем за двадцать тысяч она работать не станет.

По лицу Лупициана было заметно, что он готовится обрушить на сводника град ругательств, но Пордака взглянул на магистра такими чистыми и честными глазами, что у того слова застряли в горле. Конечно, нотарий запросил с подельников большие деньги, но Лупициан очень хорошо знал высокородную Целестину. Эта женщина славилась не только распутным поведением, но и непомерной жадностью. Пережив двух мужей и поменяв десятка полтора любовников, Целестина готовилась к третьему браку, скорее всего последнему в своей жизни. Как ей удалось захомутать комита Перразия, человека черствого и донельзя скупого, Лупициан не знал, но ему почему-то казалось, что чувства здесь совершенно ни при чем.

– Хорошо, – тряхнул редеющими кудрями магистр. – Я согласен. Действуй, светлейший Пордака.

С Целестиной у хитроумного нотария не возникло особых хлопот. Вдова казненного императором Валентом префекта Константинополя Софрония сумела избежать неприятностей, связанных с опалой мужа. Этому способствовали и смерть Валента, и покровительство высокопоставленных любовников. Впрочем, состояние Целестины было не настолько велико, чтобы она потеряла интерес к деньгам, тем более накануне свадьбы. Брак ей был выгоден прежде всего статусом, ибо вдовые женщины в нынешнем Константинополе вынуждены влачить жалкое существование. Что же касается Перразия, человека в Византии пришлого, то ему брак с Целестиной позволял укорениться в высшем обществе и занять достойное место среди константинопольских патрикиев.

– Ты требуешь от меня невозможного, светлейший Пордака, – всплеснула руками Целестина, кося при этом украдкой в зеркало. – Я уже слишком стара, чтобы соблазнять мужчин.

Пордака с интересом разглядывал личные покои будущей супруги комита Перразия, расположенные на втором этаже роскошного дворца, и прикидывал в уме, каким образом рекс Гайана может сюда проникнуть. Причем проникнуть так, чтобы его видели как можно больше людей. Слух о согрешившей матроне должен был распространиться по городу со скоростью пожара. Пордаке еще предстояло подыскать пяток-другой свидетелей, которые должны были под присягой подтвердить факт прелюбодеяния константинопольской матроны и рекса Гайаны.

– Двадцать тысяч денариев, – небрежно бросил Пордака.

– За варвара?! – удивилась Целестина.

– За двух варваров, – уточнил существенное нотарий. – Впрочем, второго ты можешь не соблазнять. Мне нужно всего лишь, чтобы Гайана приревновал тебя к Оттону Балту. И чтобы это случилось на людях.

– За кого ты меня держишь, Пордака? – возмутилась Целестина. – Мне только скандала не хватало на собственной свадьбе.

– Я держу тебя за ведьму, – не стал скрывать Пордака, – в свое время обманувшую одного из самых умных людей империи. Я себя имею в виду. По твоей милости, прекрасная матрона, я потерял, по меньшей мере миллион денариев. За тобой должок, Целестина.

– А что скажет по этому поводу мой муж? – нахмурилась матрона.

– Либо Перразий промолчит, либо тебе придется подыскивать другого жениха, – отрезал Пордака.

– Неужели все так серьезно?

– Речь идет о судьбе империи, и что еще важнее – о жизнях высокопоставленных чиновников, так что в случае неудачи с тобой, Целестина, церемониться не будут.

– Я согласна, – произнесла после недолгого раздумья Целестина. – Надеюсь, этот варвар хотя бы хорош собой.

– Писаный красавец, – не моргнув глазом, соврал нотарий. – Словом, он стоит тех денег, которые я тебе плачу.

Главным препятствием к достижению спасительной цели для Пордаки оказался сам Гайана. Ражий молодец с длинными руками и выпученными словно от удивления глазами. Нотарий сильно погрешил против истины, назвав его красавцем. Но дело было даже не в этом. Гайана был прожженным авантюристом, не имеющим представления ни о чести, ни о совести. Пордака, выросший на римском дне, умел разбираться в людях, и он был абсолютно уверен, что империя еще хватит лиха с этим человеком. Люди, подобные рексу Гайане, не признают никаких интересов, кроме своих собственных. Гайана был родовит, по готским, естественно, меркам, но по обычаям своего племени претендовать на место верховного вождя не мог. Между ним и властью стояло столько Балтов и Амалов, что даже у решительно настроенного человека опустились бы руки. Видимо, именно поэтому Гайана выбрал иной путь и направил свои стопы к престолу императора Феодосия. Он являлся одним из самых горячих приверженцев союза готов с Римом, причем на правах федератов. Справедливости ради следует сказать, что Гайана был далеко не глуп и наверняка справился бы с обязанностями трибуна.

– Трибуна?! – излишне резко отреагировал на слова константинопольского нотария необузданный варвар. – Ты в своем уме, светлейший Пордака?!

Прямо беда с этими готами, каждый из них метит если не в магистры пехоты, то уж во всяком случае в комиты. Им, похоже, невдомек, что в империи и без них честолюбцев в избытке. Но до поры до времени эти честолюбцы честно тянут солдатскую лямку в отдаленных гарнизонах, дабы поднабраться ума и опыта, прежде чем водить за собой тысячи людей. Взять хотя бы нынешнего магистра пехоты Лупициана, за плечами которого более десятка кровопролитных битв и бесчисленное множество стычек. Да и сам светлейший Пордака вот уже несколько десятков лет честно служит божественным императорам на незавидной, в общем-то, должности нотария.

– И что, в Константинополе все нотарии живут так же роскошно, как и ты, светлейший Пордака? – спросил Гайана, обводя завистливым взглядом стены чужого дворца.

– Нет, не все, – осадил варвара Пордака. – А только самые умные и преданные императору. Ничто в этом мире не дается даром, мой молодой и нетерпеливый друг.

– И сколько в Константинополе стоит должность комита? – прищурился на хозяина гость.

– Боюсь, что у тебя не хватит денег, дорогой рекс, – усмехнулся Пордака.

Нотарий угодил в самое уязвимое место Гайаны. Готский вождь был небогат. И хотя он немало награбил во фракийских и македонских городах, денарии очень быстро утекли у него между пальцев. Готы вообще не умели хранить деньги, а уж тем более их приумножать, и в этом они разительно отличались от рачительных римлян. Среди готских вождей разве что Оттон Балт и Придияр Гаст могли похвастаться большим достатком. Но источником их благополучия была вовсе не война и сопутствующий ей грабеж.

– Ты знаешь, рекс, как Оттон Балт стал наследником императора Прокопия?

– Первый раз слышу о таком императоре, – насторожился Гайана.

– И о пятистах тысячах денариев, доставшихся Оттону при разделе, ты тоже ничего не слышал?

Рассказ светлейшего Пордаки об охоте за золотом вызвал у рекса Гайаны большой интерес. Благо нотарий отличался редкостным красноречием и очень умело вплетал в рассказ о событиях, действительно имевших место, малую толику неправды.

– А зачем ты мне все это рассказываешь, нотарий, – прищурился Гайана.

– Ты обвинишь Оттона в том, что он скрыл часть добычи. Это подорвет доверие готов к верховному вождю. И тогда твой друг рекс Правита, он ведь тоже из рода Балтов, подпишет с Феодосием столь нужный и тебе, и мне договор. За это ты получишь должность комита, рекс Гайана. Император Феодосий уже подписал указ.

Пордака торжественно выложил на стол кусок пергамента, испещренный знаками и скрепленный печатью императора на золоченом шнурке. Гайана огляделся по сторонам и растерянно развел руками:

– Но я не умею читать, нотарий.

– Надеюсь, среди твоих знакомых есть человек, умеющий не только читать, но и молчать?

– Найду, – нахмурился рекс.

– В таком случае покажи ему указ императора, и если он подтвердит мои слова, то сегодняшнюю ночь ты должен провести в постели Целестины. И еще запомни, рекс, указ императора обретет силу только тогда, когда готские вожди подпишут договор с Феодосием, а иначе можешь выбросить его или сжечь.

– А при чем здесь матрона?

– Мы публично объявим ее любовницей Оттона Балта. И тогда ваша с ним ссора будет выглядеть как столкновение двух ревнивцев.

– Я что же, должен убить Балта? – насторожился рекс.

– Прежде всего, ты должен посеять в душах вождей недоверие к Оттону, который за их спиной обделывает делишки с высшими сановниками империи.

– Ну, нотарий, – выдохнул Гайана почти со злостью, – если ты меня обманешь, то не сносить тебе головы.

– Принято, – склонил Пордака голову, которая все еще горделиво сидела на его плечах. – Ты, главное, сам не промахнись, рекс. Будет у тебя золото. Будут роскошные дворцы и податливые рабыни. Нищих комитов в империи не бывает.

Свадьба высокородного Перразия с благородной матроной Целестиной вызвала большой переполох в Константинополе. И хотя для невесты это был уже третий по счету брак, никому и в голову не пришло осуждать ее за это. В конце концов – бог дал, бог взял. А во вдовстве еще далеко не старой женщины тоже мало хорошего. Сам епископ Нектарий обвенчал молодых в присутствии едва ли не всех высших чиновников империи. При венчании присутствовали даже варвары-готы, правда, только христиане. И хотя придерживались они арианского толка, проклятого недавним Вселенским собором, Нектарий закрыл на это глаза. Тем более что несколько готских вождей, в числе которых были старый Сафрак и юный Винитар Амал, уже успели проникнуться светом истиной веры. По Константинополю пополз слух, что император Феодосий готов заключить договор с варварами и этот договор навсегда положит конец готским набегам на разоренные провинции империи. Городские обыватели, настрадавшиеся во время осад, громкими криками приветствовали новобрачных, чем сильно удивили не только варваров, но и римских патрикиев, уже порядком отвыкших от проявлений народной любви. – Чему так радуются эти люди? – спросил у Пордаки рекс Варлав, человек уже немолодой и многое на своем веку повидавший.

– Они радуются договору между готскими вождями и императором Феодосием, – охотно пояснил нотарий. – Люди устали от войны и жаждут мира.

– Но договор еще не подписан, – насторожился Варлав.

– Так ведь комит Перразий для того и пригласил вас, рексы, на свою свадьбу, чтобы здесь в непринужденной обстановке вы смогли обговорить условия будущего соглашения с высшими чиновниками империи.

– А если мы не придем к согласию?

– Исключительно между нами, благородный Варлав, – склонился с седла к собеседнику Пордака. – Император согласится на любые ваши условия, только бы избежать кровопролития. Люди устали от войны, и они не простят божественному Феодосию упущенной возможности. Впрочем, ты все видел сам, рекс.

За пиршественный стол сели все готские вожди, включая тех, которые не присутствовали на венчании. Причем места им отвели самые почетные, слегка ущемив при этом константинопольских патрикиев. Рекс Оттон Балт сидел по левую руку от новобрачной, сиятельный Лупициан – по правую руку от жениха. Именно верховному вождю готов и магистру пехоты предстояло поздравить Целестину и Перразия с началом нового этапа в жизни. И надо признать, что ни Оттон, ни Лупициан не обманули надежд собравшихся за столом гостей. Гот оказался даже более красноречивым, чем римский патрикий Лупициан, хотя оба произносили свои поздравления на латыни. Однако Пордаке, затерявшемуся где-то в самом охвостье свадебного стола, сейчас было не до льстивых слов, коими гости радовали новобрачных. Он ждал скандала. Тем более что этот грядущий скандал обошелся ему в немалую сумму. Пока что гости не оправдывали надежд нотария. И хотя новобрачная бросала достаточно откровенные взгляды то на рекса Гайану, то на рекса Оттона, никто из гостей не находил в ее поведении ничего предосудительного. Так продолжалось до той поры, когда гости, утомленные обильными возлияниями, отправились в сад. Пордака решил, что настало время для действий. Он лично передал приглашение Оттону Балту от прекрасной Целестины наведаться в небольшую беседку. Место было отнюдь не укромное, но верховный вождь готов насторожился:

– А что ей от меня надо?

– Откуда же мне знать, – развел руками Пордака. – Но будет неловко отказать новобрачной в таком пустяке.

Оттон пожал плечами и направился туда, где его уже поджидала Целестина. Никто из гостей не обратил внимания на мирно беседующую пару, даже высокородный Перразий. Оскорбленным себя почувствовал только рекс Гайана. Это он ворвался в беседку и обрушил на голову удивленного Оттона град ругательств. Причем кричал Гайана так громко, что привлек внимание гостей, мирно гулявших в саду. Пордака вместе с комитом Лупицианом поспешили к месту скандала и попытались утихомирить расходившегося варвара. Однако Гайана не хотел слушать никаких увещеваний. Он буквально рвался из рук людей, удерживающих его, дабы вцепиться в горло рекса Оттона. Прекрасная Целестина испугалась до обморока и упала бесчувственной на руки подоспевшего мужа. Волнение среди гостей достигло точки кипения. Кое-кто принялся даже утверждать, что варвар ударил кинжалом прекрасную матрону. Но этот слух был решительно опровергнут Пордакой, успевшим уже передать разъяренного Гайану с рук на руки его соплеменникам. Готы, надо отдать им должное, очень быстро привели ополоумевшего рекса в чувство. И хотя Гайана продолжал сыпать угрозами по адресу Оттона Балта, но в драку он уже не рвался.

– Мы с тобой еще поговорим, рекс Гайана, – спокойно сказал Оттон, – но не здесь и не сейчас.

При желании эти слова можно было принять как вызов на поединок. Однако светлейший Пордака, принявший самое активное участие в инциденте, заверил гостей, что все обойдется. Готы не допустят кровопролития между вождями. А что касается ссоры, то с кем не бывает. Патрикии тоже иной раз бывают буйными во хмелю. Тем не менее среди гостей пополз слушок о близких отношениях матроны с варварами. Иные даже утверждали, что рексом Гайаной двигала ревность. Пордака старательно опровергал порочащие благородную Целестину слухи, но делал это очень неубедительно и в конце концов утвердил всех в мысли, что дыма без огня не бывает. Окончание свадебного торжества оказалось скомканным. Гости распрощались с огорченным не на шутку Перразием и разъехались по домам, разнося по всему городу весть о грубых варварах, не умеющих себя вести в приличном обществе. Многие полагали, что ссора между готскими вождями так просто не закончится и будет иметь кровавое продолжение. Пордака, действуя через своих агентов, не давал угаснуть слухам, подбрасывая заинтересованным людям новую пищу для пересудов. Незначительное, в общем-то, происшествие обросло такими зловещими подробностями, что весть о внезапной кончине Оттона Балта никого в Константинополе не удивила, хотя и вызвала переполох в окружении императора Феодосия. Сам божественный Феодосий был потрясен смертью верховного вождя настолько, что тут же встретился с готами и выразил им свое глубокое соболезнование. Варвары угрюмо отмолчались. Судя по всему, не поверили в искренность римлян. А рекс Сафрак даже обратился к императору с просьбой провести тщательное расследование обстоятельств смерти Оттона Балта, ибо многие готские вожди полагали, что эта смерть была насильственной.

– Я дал вам слово, благородные вожди, что ни один волос не упадет с ваших голов в столице моей империи. Смерть рекса Оттона бросает тень на мое имя, поэтому я сделаю все от меня зависящее, чтобы расследование было произведено честно и непредвзято.

Многие готы не верили божественному Феодосию, и, между прочим, зря. Пордака, возглавивший расследование, почти сразу же пришел к выводу, что Оттон Балт умер от яда. О чем не замедлил сообщить Варлаву и Алатею, более других скорбевших о смерти верховного вождя.

– Осталось теперь выяснить, кто подсыпал яд в кубок рекса Оттона, – криво усмехнулся Алатей, менее других склонный доверять хитрым ромеям.

Разговор этот происходил во дворце, выделенном готским вождям для постоя божественным Феодосием. На втором его этаже лежало тело умершего Балта, а во дворе суетились люди, которым император поручил организовать пышное погребение. Рекс Оттон был объявлен другом Римской империи, а потому и хоронить его собирались по первому разряду. Впрочем, на готов эта суета не произвела особого впечатления, они по-прежнему считали, что в смерти Оттона виноваты римляне. Такая уверенность в будущем сулила Константинополю большие проблемы, ибо не приходилось сомневаться, что готы будут мстить за смерть своего вождя.

– Я понимаю твои сомнения, благородный Алатей, – сочувственно вздохнул Пордака. – Многим кажется, что смерть Оттона Балта выгодна императору Феодосию. И даже если я сейчас поклянусь всеми святыми, что это не так, то вы мне все равно не поверите. Поэтому я предлагаю вам провести совместное расследование, ибо для меня очень важно, чтобы вы, уважаемые рексы, лично убедились в невиновности божественного Феодосия.

– Согласен, – буркнул Варлав.

– В таком случае, давайте вместе подумаем, кому была выгодна смерть Оттона Балта.

– Римлянам, – криво усмехнулся Алатей.

– Допустим, – не стал спорить Пордака. – А кому еще?

Алатей с Варлавом переглянулись, но ни тот ни другой не стали произносить вслух имя рекса Гайаны. Это пришлось сделать самому Пордаке.

– Мы все трое были свидетелями его ссоры с Оттоном Балтом, – продолжал нотарий. – Я плохо знаю рекса Гайану, зато рекса Оттона я знал очень хорошо. Он ведь никому не прощал обид.

– Но это ведь была пьяная ссора, – пожал плечами Варлав. – Все уже забыли о ней.

– Не уверен, – покачал головой Пордака. – Мне показалось, благородные вожди, что Оттон и Гайана не питали симпатии друг к другу. Если это мое мнение ошибочно, то поправьте меня.

Возражений со стороны убеленных сединами вождей не последовало, а потому Пордака продолжил свою мысль:

– У меня есть показания людей, вхожих в дом прекрасной Целестины, которые утверждают, что рекс Гайана был сердечным другом матроны. Более того, он провел с ней ночь накануне свадьбы.

– Потаскуха, – процедил сквозь зубы Алатей. – Но при чем здесь Оттон?

– По моим сведениям, Оттон Балт был знаком с Целестиной. Они встречались в Маркианаполе семь лет тому назад. Правда, сведения эти непроверенные, но зачем-то же Целестина пригласила гостя в беседку. Возможно, вы знаете об их отношениях больше, чем я?

– Рекс Гайана утверждает, что речь шла о золоте, которое Оттон якобы утаил от нас с помощью константинопольской потаскушки, – неохотно поведал нотарию рекс Алатей.

– Значит, золота не было? – уточнил Пордака.

– Золото было потрачено на закупку продовольствия и оружия, – нахмурился Варлав. – Какое это имеет отношение к смерти Оттона?

– Боюсь, что самое прямое, – вздохнул Пордака. – Высокородная Целестина уже далеко не молода, и тем не менее рекс Гайана добивается ее любви. Он проводит ночи в ее доме. И наконец, хватив лишку, Гайана устраивает скандал на ее свадьбе, набрасываясь с кулаками на Оттона. Воля ваша, рексы, но все это не может не вызвать подозрений.

– Иными словами, нотарий, ты утверждаешь, что Оттона отравил Гайана? – нахмурился Алатей.

– Я ничего не утверждаю, благородный рекс, – покачал головой Пордака. – Я просто делюсь с вами своими мыслями. К сожалению, я не могу обвинить рекса Гайану в убийстве рекса Оттона, ибо это выходит за рамки моих полномочий. Ситуация уж очень деликатная. Речь идет о противоречиях среди готских вождей. Насколько я знаю, далеко не все вожди поддерживали и поддерживают Оттона Балта. В частности, у рекса Правиты было особое мнение по поводу договора с божественным Феодосием. Правита несколько раз встречался с магистром Лупицианом и комитом Перразием. Возможно, они о чем-то договорились. Я, разумеется, продолжу расследование, рексы, но мне кажется, что убийцу Оттона Балта следует искать в ваших рядах.

Прах Оттона Балта погребли по языческому обряду. В силу этой причины император Феодосий не смог присутствовать на похоронах. Зато он прибыл на тризну, устроенную в честь умершего вождя, в сопровождении пышной свиты из высших чиновников империи. Встречать его на ступенях крыльца вышли все без исключения вожди готов, в том числе Варлав, Алатей, Правита и Гайана. Если судить по лицам рексов, то они были чем-то сильно раздражены и почти с ненавистью смотрели друг на друга. С торжественной речью к императору должен был обратиться старейший из готов, рекс Алатей, что почему-то не понравилось рексу Правите. Императорская колесница уже подкатилась к крыльцу, Феодосий замер в ожидании приглашения, но как раз в этот момент между готами вспыхнула ссора. Гайана попытался плечом оттеснить Алатея, но, похоже, не рассчитал сил. Убеленный сединами вождь покачнулся и упал на ступени. За Алатея заступились более молодые вожди. Трудно сказать, кто первым обнажил меч. Пордаке показалось, что это сделал нетерпеливый Гайана. Он же первым нанес смертельный удар безоружному рексу Варлаву. Варлав упал, обливаясь кровью, под крики потрясенной зрелищем императорской свиты. Алатей, вскочивший на ноги, выхватил из ножен меч и бросился на Гайану с криком:

– Изменник!

Но на пути старого вождя встал Правита. Многим показалось, что он просто пытается удержать Алатея, но рекс нанес старику быстрый и короткий удар кинжалом в бок. Старый вождь даже не вскрикнул и через мгновение рухнул на ступени рядом с Варлавом. А дальше началась самая настоящая бойня. Готы обрушились друг на друга с такой яростью, что кровь ручьями заструилась с крыльца прямо под колеса императорской колесницы. Сам Феодосий не потерял присутствия духа в критической ситуации. Он вырвал поводья из рук возницы и погнал коней прочь от дворца. Впрочем, отъехал он недалеко и, обернувшись к растерявшимся гвардейцам, крикнул:

– Разнимите их.

Нельзя сказать, что гвардейцы действовали уж очень решительно. Не менее трех десятков готов было убито, прежде чем бойня была наконец остановлена. Божественный Феодосий, убедившись, что его приказ выполнен, покинул место кровавой драмы, поручив магистру пехоты Лупициану и комиту схолы агентов Перразию разобраться в случившемся. Пордака, окинув место происшествия заинтересованным взглядом, очень быстро убедился в том, что в кровопролитной схватке пали именно те вожди, которые выступали за создание независимой от Константинополя Готии. Рексы Правита и Гайана, надо отдать им должное, оказались проворнее старых вождей и успели убить их раньше, чем те публично обвинили их в измене.

– Прискорбно, – вздохнул магистр Лупициан, осуждающе глядя на рекса Правиту, ражего молодца с голубыми невинными глазами.

– Мы только защищались, – пожал широкими плечами гот, пряча окровавленный меч в ножны. – Надеюсь, император не станет с нас взыскивать за это.

Божественный Феодосий вслух осудил кровопролитие, однако виновные в происшествии названы не были. Подписание договора прошло в торжественной обстановке, и продиктованные римлянами условия не встретили возражений у готских вождей. Рекс Правита с благодарностью принял от Феодосия предложение возглавить в качестве викария провинцию Мезия. Рекс Гайана стал комитом свиты императора. Готский вопрос был благополучно разрешен. Во всяком случае, до поры.

Глава 5 Ловушка для императора

Пордака не долго почивал на лаврах и подсчитывал барыши. Уже через месяц его вызвал квестор Саллюстий и передал приказ императора Феодосия. Нотария отправляли в Галлию со строгим наказом разобраться в сложившейся ситуации и помочь юному императору Грациану словом и делом.

– Божественный Феодосий очень высокого мнения о тебе, светлейший Пордака, – недобро сверкнул глазами в сторону подчиненного Саллюстий.

Нет слов, услышать из уст непосредственного начальника столь высокую оценку своих скромных усилий было приятно. Однако Пордака был слишком умным человеком, чтобы принимать подобные похвалы всерьез. Он почти не сомневался, что это поручение, сулившее нотарию одни неприятности, исхлопотал для него именно Саллюстий, которого раздражал слишком умный и деятельный подчиненный.

– Не сомневаюсь, светлейший Пордака, что ты выполнишь поручение, возложенное на тебя императором, – продолжил елейным голосом квестор. – И сумеешь извлечь пользу там, где другие терпят только убытки.

Намек был более чем прозрачным. Пордака сорвал со своих непосредственных начальников столь большую сумму денег за оказанную услугу, что рассчитывать на их благодарность с его стороны было бы просто глупо.

– А что случилось в Галлии такого, что привлекло внимание божественного Феодосия?

– Дукс Британии Магнум Максим поднял мятеж, захватил Паризий и объявил себя императором, – тяжело вздохнул квестор. – Магистр пехоты Нанний и комит доместиков Клавдий убиты. Божественному Грациану чудом удалось спастись. Сейчас он находится в Лионе и собирает силы для отпора самозванцу. Епископ Амвросий обратился за помощью к императору Феодосию. Ибо речь идет не только об империи, но и о вере. К сожалению, мы не можем послать в Галлию наши легионы из-за неспокойной обстановки в Мезии. Император поручает тебе, светлейший Пордака, переговоры с комитом Меровладом, единственным человеком, способным помочь Грациану в столь сложной ситуации.

– Даром этот человек помогать не будет, – с сомнением покачал головой Пордака.

– Дабы слово твое прозвучало весомее, божественный Феодосий произвел тебя, светлейший Пордака, в корректоры, с увеличением жалования вдвое против прежнего.

Пордака был польщен вниманием императора и теперь лихорадочно пытался вспомнить, какую сумму он получал из казны, когда числился всего лишь нотарием. Увы, эта смешная цифра выскочила у него из памяти. Оставалось только сожалеть, что труд чиновников империи оплачивается настолько скудно, что им поневоле приходится запускать руку в чужой карман, дабы не умереть с голоду.

– В Иллирике к тебе присоединится комит Гайана с тысячей готских федератов. Думаю, их поддержка не будет лишней, хотя, конечно, божественный Грациан рассчитывал на более существенную помощь с нашей стороны. У меня все, светлейший Пордака, желаю тебе удачного завершения дел и счастливого возвращения.

Если Римская империя когда-нибудь рухнет, то произойдет это исключительно по вине завистливых чиновников. Стоило появиться в окружении императора умному человеку, способному решать большие задачи, как его тут же поспешили подставить, доверив ему совершенно невыполнимую миссию. Ну что, скажите на милость, сможет сделать корректор Пордака, имея под рукой тысячу готов-федератов? Надо быть полным идиотом, чтобы поверить в непричастность руга Меровлада к мятежу британского дукса. Наверняка Меровлад уже договорился с Магнумом Максимом, и теперь эта парочка без труда разделается с наивным Грацианом и приберет половину Римской империи к рукам.

Император Грациан обосновался в Лионе, хорошо укрепленном и богатом городе. Под рукой у него имелось двадцать легионов пехоты и десять тысяч клибонариев. Самозваный император Максим пока что не торопился приступать к решительным действиям, видимо, не был уверен в успехе затеянного предприятия. В окружении епископа Амвросия Медиоланского с напряжением ждали, какую позицию займет руг Меровлад, выступавший от имени соправителя Грациана, юного Валентиниана. Сам Амвросий, не ожидавший, видимо, столь бурной реакции на проводимые по его почину реформы, пребывал в растерянности. Его расчет на помощь императора Феодосия не оправдался. Феодосий прислал в Медиолан корректора Пордаку с тысячей конных готов и этим ограничился. Сейчас этот посланец Феодосия, человек далеко уже не молодой, стоял посреди атриума и с интересом разглядывал расписанные библейскими сюжетами стены епископского дворца. Амвросий был далеко не бедным человеком и принадлежал к почтенному всадническому роду. Его отец был откупщиком во времена Констанция и сумел сколотить немалое состояние на поставках продовольствия для армии и императорского двора. Приняв схиму, Амвросий передал свое немалое состояние церкви, но оставил за собой право распоряжаться им по своему усмотрению. По мнению Пордаки, которое он не стал высказывать вслух, епископу Амвросию следовало бы больше уделять внимания проблемам веры и не вмешиваться в управление империей. К сожалению, епископ был не столько благочестив, сколько честолюбив, а потому не устоял перед возможностью влиять на решения молодого императора.

– Я ждал большего от божественного Феодосия, – обиженно поджал сухие бескровные губы Амвросий.

– Боюсь, у Константинополя сейчас не меньше проблем, чем у Рима, – вздохнул Пордака. – Далеко не все готы поддержали разумную позицию рекса Правиты, назначенного викарием в Нижнюю Мезию. Часть из них во главе с Придияром Гастом ушла в Дакию. Нужно признать, эта провинция уже практически потеряна для империи. В Константинополе не исключают, что вслед за Дакией от нас отпадут обе Панонии, Верхняя и Нижняя, что откроет варварам путь на Норик, а далее на Рецию.

– Ты меня пугаешь, корректор.

На месте епископа Амвросия Пордака предложил бы гостю кресло, а не заставлял бы его переминаться с ноги на ногу едва ли не у самого порога. Трудно вести доверительный разговор, когда один из собеседников стоит, а другой сидит. Сидел, разумеется, сам Амвросий, окруженный целой стаей служителей церкви. И никому из христовых служек даже в голову не пришло подсказать епископу, как надо обращаться с посланцем божественного Феодосия.

– Император Феодосий поручил мне договориться о совместных действиях с комитом Меровладом, – продолжал Пордака. – Только с его помощью мы можем остановить проникновение варваров на земли империи.

– Я против, – резко отозвался Амвросий и даже привстал с кресла.

– Сожалею, – холодно бросил корректор. – Но слово божественного Феодосия для меня закон. Всего хорошего, монсеньор.

Пордака круто развернулся и покинул дворец негостеприимного епископа. Посланец императора Феодосия был в ярости. Он и раньше без особого почтения относился к служителям христианской церкви, но сегодняшнее высокомерное поведение епископа Амвросия навсегда отбило у него охоту иметь с ними дело. Этот худой, надменный человек, вообразивший себя едва ли не посланцем бога на земле, не понравился Пордаке с первого взгляда. И со второго, впрочем, тоже. А потому у него пропало всякое желание спасать Медиолан и Рим от грядущих бед. Прежде всего Пордака решил позаботиться о себе. Его давней мечтой было возвращение в Рим, но не простым обывателем, а по меньшей мере сенатором. Увы, заслуги Пордаки перед империей не оценил по достоинству ни Медиолан, ни Константинополь. И если бы он сам не позаботился о себе, то ходил бы сейчас нищим чиновником, на подхвате у сильных мира сего.

Руг Меровлад владел роскошным палаццо в самом центре Медиолана, в ста шагах от императорского дворца. Пордака прикинул в уме, в какую сумму обошлось расторопному префекту столь роскошное сооружение, и тихо ужаснулся. Меровлад был не просто богат, а богат чудовищно. Вот вам и варвар. У светлейшего Пордаки, прирожденного римлянина, не набралось бы и десятой доли состояния, нажитого на римской службе комитом Меровладом. Укол зависти, который Пордака почувствовал, поднимаясь по мраморной лестнице, украшенной статуями римских богов, все-таки не помешал ему достойно ответить на приветственный жест руга. Хозяин не только встретил гостя у входа в атриум, но и дружески обнял его. Проголодавшийся Пордака с удовлетворением отметил, что комит Меровлад уже накрыл для дорогого гостя стол и вовсе не собирается держать его у порога, подобно епископу Амвросию. При всем своем неоднозначном отношении к варварам Пордака не отрицал едва ли не главного их достоинства: умения как принять гостя, так и проводить его, обласкав подарками и почестями. Это была не первая встреча светлейшего Пордаки с сиятельным Меровладом, но в прошлый раз он всего лишь сопровождал патрикия Руфина, а ныне выступал как вполне самостоятельная фигура, имеющая соответствующий вес и влияние. И руг не только понял это, но и сумел донести свое понимание до польщенного пышным приемом Пордаки.

– В Риме недовольны действиями императора Грациана, – сразу же взял быка за рога Меровлад. – Его реформы затронули интересы слишком многих людей, и не только в религиозной сфере.

– У божественного Грациана плохие советчики, – поморщился Пордака, вспоминая встречу с Амвросием. – Ему не следовало обижать жрецов. И уж тем более не следовало выносить из стен сената алтарь Победы.

– К сожалению, дело не ограничилось запретами, – вздохнул Меровлад. – Начались конфискации. Причем изымались не только сокровища и земли храмов, но и личное достояние жрецов. Согласись, светлейший Пордака, такого не было никогда. Фламин Юпитера Паулин вынужден был искать убежища в землях венедов, я сам переправил его туда.

– И где он находится сейчас?

– По моим сведениям – в Галлии. В свите дукса Максима.

В принципе это был неплохой ход со стороны префекта Меровлада. Связав мятежного дукса с обиженными жрецами языческих богов, руг становился едва ли не единственным защитником христианской веры в западных землях империи. Но это только в случае поражения и гибели Грациана. И, видимо, далеко не глупый император Феодосий это понял, а потому и отправил корректора Пордаку именно к Меровладу. Дело было, разумеется, не в самом Пордаке, а в функции, которую он выполнял. Феодосий давал понять, что в создавшейся ситуации он готов поддержать умеренных христиан, стоявших за спиной префекта Италии, и тем самым снизить накал закипающих страстей. Видимо, епископ Амвросий, возглавлявший фанатично настроенных поборников веры, это понял раньше Пордаки. И его пренебрежительное, чтобы не сказать враждебное, отношение к посланцу Феодосия объяснялось именно этим.

– Я слышал, что рекс Оттон Балт умер в Константинополе? – осторожно полюбопытствовал Меровлад.

– Его отравили, – вздохнул Пордака. – Причем сделали это готы. Рексы Правита и Гайана далеко не случайно были обласканы императором Феодосием. А когда сторонники Оттона попытались разоблачить отравителей, их просто убили прямо на глазах у императора.

– Гайана – это тот самый комит, который прибыл с тобой в Медиолан?

– Редкостный негодяй, – поделился своей печалью Пордака. – Я думаю, ближники императора приставили его ко мне с одной целью: следить за каждым моим шагом и по возможности устранить.

– Почему?

– Я слишком много знаю, сиятельный Меровлад, и это не может не тревожить высокопоставленных чиновников в свите Феодосия.

– Иными словами, светлейший Пордака, ты уже созрел для того, чтобы сменить место жительства?

– Я родился в Риме, – сказал корректор, пристально глядя в глаза собеседника. – И доживать остаток дней хотел бы в родном городе.

– И что же мешает исполнению твоего желания, светлейший Пордака?

– Бедность, сиятельный Меровлад, – горько усмехнулся корректор. – Император Феодосий был настолько добр, что вдвое повысил мне жалование. Увы, так сильные мира сего оценили заслуги человека, спасшего Рим от готского нашествия.

– Я тебе сочувствую, Пордака, – сразу же проникся печалями гостя префект претория Меровлад. – Более того, готов помочь.

– Мне ведь много не надо, – пояснил корректор. – Место в сенате и достойное обеспечение на старости лет.

– Место в сенате я тебе гарантирую, – кивнул Меровлад. – А вот что касается денег, то их нужно заработать.

– А о какой сумме идет речь, префект? – насторожился Пордака.

– Я оценил голову одного человека, очень мешающего мне, в миллион денариев, – пояснил Меровлад. – На третью часть этой суммы ты можешь рассчитывать, корректор.

Деньги были немалые. Да что там говорить, это были очень большие деньги. Правда, и риск был велик. Корректор Пордака мог нажить злейшего врага в лице императора Феодосия и потерять даже то незавидное, в общем-то, положение, которое он достиг тяжкими трудами. С другой стороны, время поджимало. Пордаке уже перевалило за пятьдесят, возраст, что ни говори, почтенный. И вряд ли в будущем ему представится еще один шанс одним махом поправить свои финансовые дела и обеспечить себе безбедную старость. А если и представится, то, скорее всего, уже не хватит сил, чтобы ухватить за хвост птицу удачи.

– Что я должен сделать? – спросил севшим от волнения голосом Пордака.

– Супруга императора Грациана решила навестить своего мужа в Лионе, – пояснил Меровлад. – Епископ Амвросий ищет почтенного человека, который доставил бы его благочестивую воспитанницу к мужу, изнывающему от страсти. И таким человеком мог бы стать ты, светлейший Пордака.

– Ты хочешь поймать большую рыбину на наживку? – быстро сообразил корректор.

– Именно так, – кивнул руг. – Я пошлю с тобой своего сына Стилихона, он сведет тебя с нужными людьми.

Предприятие было дерзким и рискованным, зато оно позволяло разрешить коллизию, возникшую в западной части империи, практически бескровно. Пордака чувствовал себя почти что благодетелем. К тому же у него появилась отличная возможность избавиться от комита Гайаны, который слишком много знал об убийстве рекса Оттона Балта и имел неосторожность намекнуть Пордаке во время очередного возлияния, что готов поделиться своими знаниями с патрикием Руфином и Придияром Гастом. Конечно, это была всего лишь пьяная болтовня, но Гайана был слишком крупным негодяем, чтобы от его слов просто так отмахиваться.

Епископ Амвросий сам обратился с просьбой к корректору Пордаке, для чего вновь пригласил его во дворец. В этот раз Амвросий держался куда любезнее и даже угостил императорского посланца вином из личных запасов. Здесь же он представил гостю красивую молодую женщину, сумевшую покорить сердце императора Грациана. Императрица Евпраксия глянула на Пордаку большими васильковыми глазами, но не затронула ни единой струны в его очерствевшем сердце. Зато жеребец Гайана, взятый в этот раз Пордакой в епископский дворец, сразу же забил копытом, чем вызвал беспокойство Амвросия. Пордака зло ткнул гота в бок локтем, призывая к порядку.

– У меня под рукой только сто гвардейцев императора, – тяжко вздохнул Амвросий. – Но этого слишком мало, чтобы в нынешнее неспокойное время обеспечить безопасность императрицы на дорогах.

– Не сомневайся, монсеньор, мы доставим сиятельную Евпраксию ее мужу в целости и сохранности, – заверил епископа Пордака.

– А чем закончился твой разговор, корректор, с префектом претория Меровладом? – спросил подозрительный Амвросий.

– Сиятельный Меровлад по поручению божественного Валентиниана уже готовит легионы в помощь императору Грациану.

– Вот как? – удивился Амвросий. – Честно скажу – не ожидал.

– Я убедил упрямого префекта, что ссора с Феодосием вряд ли пойдет на пользу юному Валентиниану. И если сейчас Феодосий не имеет возможности перебросить легионы в западную часть империи, то так будет не всегда. И что через год ситуация может измениться. Как видишь, Меровлад, внял моим увещеваниям.

– И это все?

– Не совсем, монсеньор. Феодосий заверил Меровлада и императрицу Юстину, что возьмет под свое покровительство юного Валентиниана и не позволит никому лишить его императорского сана и власти.

В данном случае Пордака не кривил душой: такие гарантии Феодосий действительно дал Валентиниану письменно, и корректор собственноручно вручил его послание императрице Юстине. Другое дело, что на Меровлада обещания Феодосия произвели гораздо меньше впечатления, чем на Юстину. Но об этом епископу Амвросию знать было не обязательно.

Большую дорожную карету, в которой ехала императрица Евпраксия и три сопровождавших ее почтенные матроны, Пордака распорядился поместить в центр обоза. Сто гвардейцев на холеных конях окружали плотным кольцом драгоценную повозку. Готы комита Гайаны трусили как впереди, так и позади обоза. Сам корректор держался вблизи кареты вместе с сыном комита Меровлада, трибуном Стилихоном. Трибун был молод, беспечен и насмешлив. Он очень быстро сошелся с рексом Гайаной, и они на пару стали потешаться и над сотником гвардейцев Модестом, и над почтенными матронами, и даже над светлейшим Пордакой. Но главным объектом их внимания сделались рабыни и служанки, приставленные к императрице. Корректору даже пришлось напомнить комиту Гайане о служебных обязанностях, поскольку именно на него была возложена главная задача по обеспечению безопасности высокопоставленной особы.

Гайана предостережению Пордаки внял и разослал дозорных по округе. По словам сотника Модеста, путешествие до Лиона, даже учитывая не слишком большую скорость передвижения, не должно было занять больше десяти дней. Благо римская дорога, проложенная еще во времена императора Марка Аврелия, находилась в прекрасном состоянии. Повозки легко катили по выложенному булыжниками и утоптанному тысячами ног полотну. Дороги были, пожалуй, главной гордостью Римской империи. На их строительство выделялись огромные деньги, но вряд ли нашелся бы в обитаемом мире человек, который сказал бы, что эти средства были выброшены на ветер. Дорога позволяли путешественнику без особых проблем добраться до самой отдаленной провинции империи в любое время года. Не говоря уже о переброске войск. Пешие римские легионы с такой стремительностью перемещались из одной провинции империи в другую, что это ставило в тупик даже конных варваров, воображавших себя хозяевами положения. Увы, в последнее время варвары научились использовать эти дороги в своих целях и стали с легкостью проникать в глубь империи, куда прежде попадали только в качестве рабов.

Впрочем, сотник Модест опасался не столько варваров, сколько богоудов. В последние годы беглые рабы все чаще сбивались в разбойничьи шайки и не только бесчинствовали на дорогах, но, случалось, захватывали целые города. А у империи, занятой защитой своих приграничных провинций, не хватало сил, чтобы навести порядок в сердце своих владений. Богоуды уже бесчинствовали в окрестностях Медиолана и Рима. Пордака проникся беспокойством сотника Модеста и несколько раз во время долгого пути отправлялся обозреть окрестности в сопровождении трибуна Стилихона и его лихих клибонариев. Пока что обоз никто не потревожил. Тысяча готов были надежной гарантией безопасности императрицы. Проблемы возникали только во время остановок, ибо ни один постоялый двор не мог вместить такого количества людей. Впрочем, ко всему привыкшие готы и не нуждались в крыше над головой. Главной заботой корректора Пордаки и сотника Модеста было обеспечения мало-мальски приличных условий для императрицы Евпраксии и сопровождавших ее матрон. К счастью, до сих пор им это удавалось.

До Лиона оставался всего один дневной переход, когда трибун Стилихон узнал от одного подвернувшегося под руку торговца, что в окрестностях города появились варвары. Торговец шел с небольшим обозом из Лиона в Медиолан и был почти до икоты напуган дорожным приключением.

– А ты уверен, что это варвары, а не богоуды? – спросил торговца Модест.

– Так ведь они в броне и сплошь увешаны оружием, – развел руками торговец. – У богоудов такое редко увидишь.

– А почему они не отобрали у тебя товар?

– Кто ж их знает, – вздохнул торговец. – Осмотрели подводы, посмеялись и отстали.

– Ждут, видимо, кого-то, – предположил трибун Стилихон.

– Уж не нас ли? – забеспокоился Модест.

Ситуация складывалась непростая. Это вынужден был признать не только корректор Пордака, но и легкомысленный комит Гайана. По словам торговца, варваров насчитывалось несколько сотен. Конечно, готы могли отбить случайный наскок, но любая стычка, пусть даже и пустяковая, таила в себе угрозу для императрицы.

– Божественный Грациан не простит ни мне, ни вам, если с его супругой случится несчастье, – предостерег своих спутников Модест. – Варваров может оказаться не сотня, а несколько тысяч.

– И что ты предлагаешь? – рассердился комит Гайана. – Поворачивать назад? Или торчать в этой захолустной деревушке? Неужели ты думаешь, что стены постоялого двора будут надежной защитой для императрицы?

– Я не исключаю, что легионы дукса Максима уже осадили Лион, – нахмурился сотник. – В этом случае нам не прорваться к городу.

– Это вряд ли, – возразил осторожному гвардейцу Стилихон. – Смотрите, сколько повозок на дороге, и все они едут из Лиона.

Трибун оказался прав. Никто из возниц, перехваченных на дороге, не подтвердил слов торговца. Ни варваров, ни легионеров дукса Максима они не видели. Дорога на Лион была свободной. Тем не менее светлейший Пордака, дабы успокоить и себя, и сотника Модеста, решил отправить посланца к Грациану.

– Если император сочтет, что дорога небезопасна, он либо вышлет навстречу своей супруге клибонариев, либо сам ее встретит, сняв тем самым с нас ответственность за возможный инцидент.

Сотник Модест горячо поддержал корректора. Посланцами к Грациану отрядили комита Гайану и десятника гвардейцев Леонтия, хорошо известного императору. Пордака строго-настрого запретил комиту ввязываться в стычки и приказал в случае малейшей опасности поворачивать назад. Гайана усмехнулся, пожал плечами и, прихватив с собой десяток гвардейцев и сотню готов, рысью помчался по дороге. Когда пыль, поднятая комитом, осела, корректор Пордака отдал приказ к выступлению. Готы вкупе с гвардейцами окружили карету императрицы столь плотным кольцом, что к ней не проскользнули бы не только варвары, но и мыши.

Встреча, которой так опасались, произошла в шести милях от Лиона. К счастью, дозорные заметили конных варваров, идущих на рысях, и вовремя предупредили своих товарищей. По их словам, варваров насчитывалось никак не меньше двух тысяч. Разминутся с ними не было никакой возможности. Решение следовало принимать немедленно, ибо пыль, поднятая копытами чужих коней, уже застилала горизонт.

– Бросайте к черту обоз, – крикнул Пордака гвардейцам. – Сажайте женщин на крупы лошадей и немедленно уходите к лесу. Мы попытаемся их задержать.

Сотник Модест не заставил себя упрашивать и собственноручно выдернул перепуганную императрицу из кареты. Гвардейцы на рысях умчались от места предстоящей битвы, увозя с собой женщин. А готы, по приказу корректора Пордаки, чуть осадили коней назад и ощетинились копьями. К их немалому удивлению, варвары, вместо того чтобы атаковать врага, набросились на беззащитный обоз. В мгновение ока они растрясли все имущество императрицы, а потом, прихватив с собой карету, умчались по направлению к Лиону. Поведение варваров было странным и необъяснимым.

– Скорее всего, они нас просто испугались, – сделал лестное для готов предположение Пордака.

– Жаль карету, – криво усмехнулся Стилихон. – Но думаю, это не самая большая потеря для римлян.

Император Грациан, человек молодой, пылкий и страстно влюбленный, не смог остаться равнодушным к словам комита Гайана. О варварах в Лионе никто не слышал. Сиятельный Сальвиан, совсем недавно произведенный в магистры пехоты, заверил императора, что по меньшей мере на сотню миль в округе никаких варваров нет и быть не может. Комит Гайана, беспрепятственно проделавший остаток пути до Лиона, подержал магистра, заявив, что корректор Пордака просто трусоват от природы, как, впрочем, и все гражданские чиновники, которым варвары мерещатся даже в спальнях их собственных жен. Поскольку молодого императора окружали в основном чины военные, шутка рекса имела успех. Расторопный Гайана понравился Грациану с первого взгляда. К тому же десятник Леонтий, давно ходивший в любимчиках императора, охарактеризовал гота как человека достойного и пользующегося доверием божественного Феодосия и светлейшего Пордаки. Грациан решил лично встретить жену, благо погода, установившаяся на юге Галлии, способствовала приятной прогулке. Магистр Сальвиан выделил императору три сотни клибонариев для сопровождения. А вместе с готами Гайаны и ближниками Грациана свита молодого императора насчитывала более пятисот человек. Божественный Грациан, торопившийся навстречу супруге, расценил хлопоты магистра как чрезмерные, но потом махнул на все рукой и первым вылетел за городские ворота. Жара уже спадала. И никто в свите императора не сомневался, что прогулка выйдет удачной. Комит Дардан и трибун Петроний заспорили о видах на урожай. Оба они владели в Галлии поместьями и очень надеялись, что урожай, в первую очередь винограда, будет собран раньше, чем начнутся военные действия. – Я полагал, что божественный Феодосий пришлет нам более солидное подкрепление, – покосился на Гайану магистр Сальвиан.

– Насчет поддержки можешь не сомневаться, магистр, – усмехнулся гот. – Феодосий дал понять ругу Меровладу, что будет расценивать его медлительность как измену, и повелел ему немедленно выступить на помощь Грациану.

Грациан первым увидел пыль, клубившуюся на горизонте. Ни у кого из сопровождавших императора не возникло сомнений, что это долгожданный обоз сиятельной Евпраксии. Грациан пришпорил коня и птицей полетел навстречу своему счастью. Гайана, не отстававший от императора, первым опознал карету, окруженную гвардейцами. Готы ехали позади, сверкая на солнце оружием и доспехами. При виде императора и его свиты они издали громкие приветственные крики. Грациан первым подскакал к остановившейся карете и легко спрыгнул на землю. Дверца распахнулась, но вместо любимого лица император вдруг увидел острие меча, нацеленного ему в шею. Удар был столь стремительным, что Грациан не успел ни отшатнуться, ни прикрыться рукой. Комит Гайана и десятник Леонтий с ужасом наблюдали, как император валится навзничь, а из его перерубленного горла хлещет кровь.

– Измена, – крикнул десятник Леонтий и тут же рухнул в дорожную пыль.

Гайана поднял коня на дыбы, и это спасло ему жизнь. Стрела, летевшая комиту в грудь, угодила в шею его жеребца. Падая на землю, гот все-таки успел высвободить ноги из стремян. Это позволило ему скатиться в придорожную канаву и затаиться там. А над его головой зазвенели мечи и послышались громкие крики. Враги императора Грациана выбрали очень удачное место для нападения. Из-за лесистого холма дозорные на городских стенах не могли видеть происходящего. А следовательно, рассчитывать на помощь свите императора Грациана не приходилось. Первым сообразил это магистр Сальвиан. Он попытался собрать вокруг себя растерявшихся клибонариев и разорвать железное кольцо, сомкнувшееся вокруг римлян. Увы, прорваться ему не удалось. Варвары числом вдвое превосходили свиту императора, что и предопределило исход этой кровопролитной, но не очень продолжительной стычки. Сальвиан был выброшен из седла ударом секиры и рухнул на землю в двух шагах от Гайаны. К счастью для магистра, он успел прикрыть голову щитом, что и спасло ему жизнь. Лезвие секиры лишь рассекло ему щеку, отчего лицо немедленно превратилось в кровавую маску.

– Сдавайтесь, – прозвучал над полем битвы громовой голос.

Клибонарии, потерявшие императора и магистра, пусть не сразу, но подчинились команде, раздавшейся из неприятельского стана.

– Я жив? – ошалело уставился на Гайану сиятельный Сальвиан.

– Скорее всего, – усмехнулся гот, приподнимаясь с земли. – У тебя разрублена щека.

Гайана бросил меч под ноги варвара, направившегося в его сторону, и развел руками, признавая полное свое поражение. Пока что комит не мог понять только одного: каким образом карета императрицы оказалась в руках варваров и куда подевались восемьсот его готов. Неужели попали в засаду и были истреблены до последнего человека?

– А я думал, ты с ними? – кивнул в сторону варваров Сальвиан.

– С какой стати, – возмутился Гайана. – Я гот и служу императору Феодосию, а это, по-моему, вранки и русколаны.

– Какие еще русколаны? – не понял Сальвиан, никогда не слышавший о таком племени.

– Когда-то они жили на Дону и были лютыми врагами готов, – пояснил Гайана. – Вот уж не думал, что их занесет в такую даль.

– Тебя же занесло, – недружелюбно буркнул в ответ магистр.

Похоже, Сальвиан не поверил рексу Гайане. Да и мудрено было поверить, поскольку именно рекс убедил Грациана, что дороги в окрестностях Лиона безопасны. Положим, магистр пехоты утверждал то же самое, хотя это именно он командовал армией императора и просто обязан был следить за перемещениями легионов дукса Максима и его союзников. Глупейший промах магистра Сальвиана уже стоил жизни императору Грациану и грозил большими неприятностями всей империи. Вот только спрашивать с магистра теперь некому. Вряд ли руга Меровлада, выступающего от имени малолетнего Валентиниана, огорчит смерть божественного Грациана. Не говоря уже о дуксе Максиме, который теперь с полным правом может претендовать на власть если не во всей западной части империи, то в Галлии наверняка.

– На твоем месте, магистр, я бы сдал Лион дуксу Максиму, – сказал Гайана. – Божественному Грациану этот город уже не понадобится.

– Советчик, – процедил сквозь зубы магистр Сальвиан, с трудом поднимаясь на ноги.

Среди русколан были и римляне, во всяком случае, человек, остановившийся в пяти шагах от магистра Сальвиана, опознал в нем своего знакомого.

– Кто бы мог подумать, старый дружище, что судьба сведет нас именно здесь.

Сказано это было на языке римлян, но Гайана давно уже научился понимать чужую речь, да и сам неплохо говорил на латыни.

– Что делать, комит Андрогаст, – развел окровавленными руками Сальвиан. – Превратности войны.

– Теперь от тебя, магистр, зависит, будет ли эта война продолжаться.

– Увы, – горестно вздохнул Сальвиан. – Мне защищать уже некого и нечего.

– Я рад, что мы с тобой договорились, – кивнул Андрогаст и, повернувшись к своим людям крикнул: – Помогите магистру остановить кровь.

Глава 6 Два руга

Известие о падении Лиона и о смерти императора Грациана повергло в шок сотника Модеста, но оставило почти равнодушным корректора Пордаку. Готы заволновались было о судьбе своего вождя, но Пордака клятвенно их заверил, что сделает все возможное и невозможное, дабы вырвать комита божественного Феодосия из рук мятежников, если он, конечно, жив. Ну а если нет, то на все воля божья.

– Но как им это удалось, – продолжал повторять, словно в забытьи, сотник Модест и смотрел при этом на корректора умоляющими глазами. У Пордаки были на этот счет кое-какие соображения, но делиться ими с гвардейцем он не стал.

– Нашей вины в этом нет, дорогой Модест, – утешил он сотника. – Мы свой долг перед божественным Грацианом выполнили с честью, сохранив его супругу. Но, видимо, далеко не все люди в окружении императора столь же честны и благородны, как мы с тобой.

– Выходит, предательство?

– Скорее всего, – охотно подтвердил предположение бравого гвардейца корректор.

Любой другой на месте Пордаки повернул бы коня в сторону Медиолана, но посланец императора Феодосия рассудил иначе и утром следующего дня продолжил свой путь к Лиону. Трибун Стилихон не пожелал разделить судьбу корректора и отправился в Медиолан, дабы сообщить своему отцу об удачном завершении дела. Правда, сам Пордака не был уверен, что смерть Грациана приведет к возвышению его младшего брата, божественного Валентиниана, покровителем которого выступал руг Меровлад. Во-первых, дукс Максим уже объявил себя императором и не захочет вот так просто уступить власть безусому мальчишке. Во-вторых, очень многое будет зависеть от того, как поведет себя в данной ситуации Феодосий. Вдруг он посчитает, что римлянин Магнум Максим куда более приемлемая для него фигура, чем руг Меровлад. Пордаку такое решение Феодосия не удивило бы. Но, скорее всего, владыку восточной части империи не устроят ни префект Меровлад, ни дукс Максим, и он постарается устранить обоих, дабы никто уже не смог оспаривать его власть в Римской империи. Во всяком случае, на месте Феодосия Пордака попытался бы стравить между собою Меровлада и Максима, чтобы потом выступить судьей в их споре.

Расчет корректора Пордаки на любезный прием в городе Лионе полностью оправдался. Посланца божественного Феодосия сразу же препроводили к дуксу Максиму, который уже успел облачиться в красные сапоги и роскошный императорский плащ. В городе царила неразбериха. Лион был под завязку забит вооруженными людьми, которые еще недавно готовы были сойтись в смертельной битве, а ныне вдруг оказались собратьями по оружию. Одни легионеры праздновали одержанную победу, другие оплакивали убитого императора. Но те и другие беспробудно пили, повергая своими криками в ужас мирных лионских обывателей.

– Я вынужден просить у тебя защиты, божественный Максим, не столько для себя, сколько для императрицы Евпраксии, вдовы покойного Грациана, – с порога начал Пордака.

Дукс Магнум Максим был польщен обращением посланца Феодосия, сразу же признавшего за ним право на титул «божественного», а потому повел себя в высшей степени любезно. Он не только пригласил корректора Пордаку к накрытому столу, но и пообещал позаботиться о сопровождавших его готах. Среди людей, окружающих самозванца, Пордака наметанным глазом выделил двух, комита Андрогаста и рекса Верена. Первый недалеко ушел по возрасту от корректора и был, судя по всему, прожженным интриганом. По слухам, это именно Андрогаст нанес роковой удар императору Грациану. Что же касается Верена, то рекс был вдвое моложе руга, худощав и широкоплеч. Но особенно Пордаке понравились его глаза, насмешливые и умные.

На пиру императора Максима посланец Феодосия близко сошелся с ректором Феоном, который еще совсем недавно заправлял всеми финансами в Северной Галлии, а ныне болтался в свите бывшего дукса Британии, то ли в качестве приживалы, то ли в качестве пленника. Феон был человеком далеко не бедным и владел землями как на севере, так и на юге этой едва ли не самой богатой римской провинции. В Лионе у него имелся свой дом, и он пригласил Пордаку разделить с ним кров. Видимо, Феон побаивался, как бы мятежники не оставили его без крыши над головой, а потому решил заручиться поддержкой посланца Феодосия.

– А что прикажешь делать, светлейший Пордака, – вздохнул Феон, подливая гостю вино в кубок. – Я натерпелся такого страха в Паризии, что мне хватит впечатлений на всю оставшуюся жизнь.

Рассказ Феона о взятии Паризия варварами потряс Пордаку до глубины души. Но еще больше его поразила глупость дукса Максима, отдавшего половину цветущей провинции в руки франков. По словам Феона, в столице Северной Галлии сейчас находился гарнизон варваров, подвластных рексу Гвидону, и уходить из города они не собирались.

– Франкская знать уже прибирает к рукам наши поместья, – поделился своей бедой с корректором Феон. – А божественный Максим пальцем не пошевелил, чтобы защитить собственность галлов и римлян.

– А ты не пробовал обратиться за поддержкой к комиту Андрогасту? – спросил Пордака у Феона.

– Так ведь это именно Андрогаст заключил союз с варварами, – пояснил Феон. – А Магнум Максим стал заложником этого союза.

– Ты полагаешь, ректор, что Андрогаст преследует свои цели?

– Я полагаю, светлейший Пордака, что божественный Максим всего лишь марионетка в руках честолюбивого руга.

Сведения, полученные от Феона, очень пригодились светлейшему Пордаке для письма, которое он утром следующего дня отправил императору Феодосию. Поскольку ситуация в западной части империи складывалась совсем не так, как это мнилось константинопольским стратегам, осторожный корректор решил на всякий случай подстраховаться и потребовал дополнительные инструкции от своего непосредственного начальника квестора Саллюстия. Выполнив служебный долг, Пордака занялся собственными финансовыми проблемами.

Комит Андрогаст, разместившийся с удобствами в палаццо богатого лионского купца, встретил корректора если и не враждебно, то настороженно. Разумеется, он знал о помощи, оказанной Пордакой заговорщикам, но, как выяснилось с самого начала разговора, он не считал эту помощь существенной.

– Но позволь, высокородный Андрогаст, – возмутился Пордака. – Мне даны были твердые гарантии, что я получу триста тысяч денариев, если выполню взятые на себя обязательства.

– Но ведь не я давал тебе эти гарантии, – усмехнулся руг. – Кроме того, я еще не получил денег, обещанных Меровладом.

– Однако мне показалось, что ты, комит Андрогаст, друг и союзник Меровлада, – пристально глянул на руга Пордака. – И что цель у вас одна.

– Тебе именно показалось, корректор, – покачал седой головой Андрогаст.

Пордаку отказ комита не огорчил. Собственно, пришел он к нему не только из-за денег. Куда больше его интересовало, чем дышит этот человек и какие цели преследует, затеяв безумный и губительный для империи мятеж. В конце концов, комит Андрогаст был не последним человеком в Риме. Устранив Грациана, он ничего, в сущности, не выигрывал. Можно было, конечно, убить и Магнума Максима, но такой расклад обещал выгоду только Меровладу, но уж никак не Андрогасту.

– Мне почему-то кажется, комит, что Меровлад не станет терпеть рядом с собой сильного человека, – пристально глянул на собеседника корректор.

– И что с того? – нахмурился Андрогаст.

– Ничего, – пожал плечами Пордака. – Просто я хочу знать, зачем ты затеял этот мятеж, комит? Зачем возвысил до императорского звания полное ничтожество? Я дукса Максима имею в виду. Или ты собираешься устранить его так же, как устранил Грациана? Я не могу понять твоих целей, высокородный Андрогаст.

– Ты кому служишь, Пордака? – спросил руг. – Руфину или Феодосию?

– Прежде всего я служу себе, – честно признался корректор. – Однако устранением Грациана я угодил обоим своим хозяевам. Он мешал и Руфину, и Феодосию.

– А Феодосию почему?

– Пока был жив Грациан, Феодосий был всего лишь соправителем, а теперь у него появилась возможность прибрать к рукам всю империю.

– Ты, кажется, собираешься мне что-то предложить, светлейший Пордака? – спросил Андрогаст.

– Я предлагаю тебе помочь божественному Максиму устранить сиятельного Меровлада. А потом мы с тобой поможем императору Феодосию устранить самозванца Магнума Максима.

– Ты в своем уме, корректор? – зло ощерился Андрогаст.

– Разумеется, – ласково улыбнулся собеседнику Пордака. – Безумец предложил бы тебе провозгласить себя императором. Я же предлагаю тебе реальный путь к власти. Ибо только Феодосий может сделать тебя опекуном императора Валентиниана, а меня – комитом финансов западной части империи.

– Почему я должен тебе верить, Пордака?

– А ты не верь, Андрогаст, ни мне, ни Феодосию, – усмехнулся корректор. – Если у нас с императором будет возможность тебя обмануть, мы непременно обманем. Так не дай нам эту возможность. Договорись с варварами.

– С Руфином?

– Нет, комит, – возразил Пордака. – Нельзя позволить варварам объединяться. Отдай Верхнюю Панонию рексу Верену, а Нижнюю – древингам Придияра Гаста.

– И Феодосий согласится с таким раскладом?

– А если и не согласится, что с того? – ухмыльнулся Пордака. – Ты обретешь союзников, Андрогаст, и Феодосию придется с тобой считаться. Так же как и русам Кия, к слову говоря.

Андрогаст довольно долго и пристально смотрел на гостя. Пордака хранил на лице полнейшую невозмутимость, хотя внутри у него все кипело. Шутка ли, решалась судьба не только империи, но и самого Пордаки. Ибо у него вдруг появился шанс не только вернуться в Рим, но и занять очень высокое и выгодное положение. У Пордаки даже слегка закружилась голова от перспективы, открывшейся вдруг его мысленному взору. Многое, если не все, зависело сейчас от человека с жестким, словно из дерева вырезанным лицом. От его способности верно просчитать ситуацию. От его честолюбия, наконец.

– Я подумаю, Пордака, – сухо сказал Андрогаст. – И дам тебе ответ через месяц.

– А почему так долго? – удивился корректор.

– Такие дела не решаются в один день.

Дукса Магнума Максима комит Меровлад не опасался. Он считал Максима неплохим полководцем, но абсолютно неискушенным в политике человеком. Однако самозванный император очень скоро опроверг это весьма нелестное о себе мнение. По сведениям трибуна Себастиана, верного сподвижника Меровлада с юных лет, посланец Максима уже навестил епископа Амвросия Медиоланского и имел с ним продолжительную беседу. – Как зовут этого посланца? – спросил Меровлад, в задумчивости прохаживаясь по атриуму.

– Ректор Феон, – с усмешкой отозвался Себастиан. – На редкость расторопный человек. Он успел повидаться не только с епископом, но и с префектом Рима Никомахом.

– Что еще?

– Феон протоптал тропинку к сердцу трибуна конюшни Цериалия. Младший брат императрицы не только встретился с Феоном, но и обещал ему содействие.

– Содействие в чем? – насторожился Меровлад.

– Речь идет о браке Максима с Юстиной, после чего император собирается усыновить Валентиниана.

– И кто, по-твоему, стоит во главе заговора? – резко обернулся к трибуну Меровлад. Трибун Себастиан красотой не блистал даже в молодости, а с годами и вовсе стал все более походить на сатира, чему способствовало и пристрастие к горячительным напиткам. Однако, справедливости ради следует отметить Себастиан никогда не терял ни ума, ни самообладания, вне зависимости от количества выпитого.

– Заговора против кого?

– Против меня, разумеется, – усмехнулся Меровлад.

– Думаю, здесь не обошлось без фламина Паулина.

Видимо, Меровлад допустил ошибку, когда спас от верной гибели верховного жреца Юпитера. Паулин прогневил божественного Грациана. Конечно, казнить публично его бы не стали, но и в живых бы не оставили. Тому порукой была ненависть епископа Амвросия к одному из самых умных и коварных языческих жрецов. Меровлад был абсолютно уверен, что эти двое, фламин и епископ, никогда не придут к соглашению. Но, видимо, бывают обстоятельства, когда даже смертельные враги готовы сделать необходимые шаги навстречу друг другу. Скорее всего, их объединила ненависть к ругу Меровладу. Впервые в истории Рима реальную власть в империи мог захватить варвар, и этого оказалось достаточно, чтобы новые и старые жрецы не только протянули друг другу руки, но и привлекли на свою сторону одного из самых влиятельных людей империи, префекта Вечного города Никомаха.

– Пока жив Феодосий, – сказал Себастиан, – он не допустит возрождения языческих культов.

– Ты в этом уверен? – резко обернулся к подручному Меровлад.

– Я уже имел возможность переброситься парой слов с посланцем императора Феодосия.

– А разве Пордака в Медиолане? – удивился Меровлад.

– Приехал вчера вечером. Он знает о брачных намерениях Магнума Максима и уже дал мне понять, что не одобряет их. Между прочим, он намекнул, что ты с ним еще не расплатился за прежнюю услугу, а потому вряд ли можешь рассчитывать на новую.

– А о какой новой услуге идет речь?

– Пордака готов донести императору Феодосию и епископу Нектарию о сближении Амвросия Медиоланского и фламина Юпитера Паулина. Даром это Амвросию не пройдет.

– Пройдоха! – в сердцах воскликнул Меровлад.

– Это ты об Амвросии?

– Нет, о Пордаке.

– Кто бы спорил, – засмеялся Себастиан. – Но эта услуга корректора действительно стоит того, чтобы за нее заплатить. Одно слово Феодосия разом отрезвит как Амвросия, так и Юстину. И на происках Паулина будет поставлен жирный крест.

– Пожалуй, – не стал спорить с трибуном Меровлад. – Заплати Пордаке и за смерть Грациана, и за письмо к императору. Не забудь только взять с него расписку, иначе этот негодяй будет тянуть с меня деньги до скончания дней.

Медиолан гудел, как потревоженный улей. Большой торговый город, столица западной империи, соперник Великого Рима, стал яблоком раздора между двумя императорами, умудренным жизнью Магнумом Максимом и юным Валентинианом, за которым стоял всесильный префект претория Меровлад. Пока что не сказал своего веского слова император Феодосий, соправитель убитого месяц назад Грациана, а потому взоры не только простых обывателей, но и зрелых мужей устремлялись на посланца Константинополя, светлейшего Пордаку. В его расположении были заинтересованы все противоборствующие стороны, и корректор показал бы себя круглым дураком, если бы не извлек пользу из создавшейся ситуации. Пордака уже успел встретиться с префектом Рима Никомахом и был, разумеется, в курсе устремлений императора Максима. На первый взгляд брак Магнума Максима с Юстиной снимал все противоречия между противоборствующими сторонами и позволял мирно разрешить возникшую коллизию. Но это только на первый взгляд. Проблема была в том, что у Максима имелись обязательства как перед фламином Паулином, активно поддержавшим мятеж, так и перед варварами, уже прибравшими к рукам едва ли не половину Галлии. А епископ Амвросий, который мог бы склонить Юстину к браку с Максимом, отнюдь не горел желанием возвращать языческим храмам отобранные покойным Грацианом привилегии. – А потом – куда вы денете Меровлада? – спросил у Никомаха Пордака. – Или вы полагаете, что префект претория добровольно отойдет от дел?

Префект Рима Никомах выступал за мирное сосуществование всех религий на землях империи, и в этом его готовы были поддержать едва ли не все сенаторы. Увы, их разумная позиция не устраивала ни христианских епископов, ни чиновников из свиты божественного Грациана, погревших руки на конфискованном у жрецов имуществе. За неимением более достойной фигуры эти люди большей частью цеплялись за императора Валентиниана, а точнее, за комита Меровлада, который уже успел собрать под свою руку едва ли не все имеющиеся в западной части империи легионы. Обилие императоров, враждующих друг с другом, грозило сыграть и с империей, и с Медиоланом злую шутку. В борьбе за первенство они вполне могли стереть в порошок процветающий город.

– Я еще не получил ответа на свое письмо к императору Феодосию, но не сомневаюсь в том, что этот ответ будет неблагоприятным для тебя и твоих сторонников, сиятельный Никомах.

К сожалению, ответ императора оказался неблагоприятным и для самого корректора Пордаки. Комит схолы агентов Перразий, приехавший в Медиолан, ясно дал понять зарвавшемуся корректору, что им недовольны. Более того, его подозревают в государственной измене, и если эти подозрения подтвердятся, то Пордаке не поздоровится.

– У меня есть предписание императора заковать тебя в железо, корректор, – объявил Перразий удивленному Пордаке, – ибо ты обвиняешься в сговоре с убийцами божественного Грациана.

– И кто же возвел на меня столь чудовищный поклеп? – возмутился Пордака.

– Комит Гайана, – не стал скрывать от корректора печальных подробностей Перразий. – Я бы арестовал тебя немедленно, Пордака, но высокородные Лупициан и Саллюстий просили меня не торопиться.

– А разве Гайана умеет писать?

– Видимо, он нашел образованного помощника. Мой тебе совет, светлейший Пордака, если ты действительно виноват, то прими яд и уйди с миром. Время для ухода я тебе дам.

Пордака нисколько не сомневался, что комит агентов Перразий не только даст старому знакомому время на уход, но даже поможет ему спуститься в ад, дабы много знающий корректор не донес правду до ушей императора Феодосия. Если бы Пордака был трусом или идиотом, он непременно бы воспользовался советом Перразия, но, к счастью, корректор родился героем и по части твердости сердца мог служить примером не только имперским полководцам, но варварским вождям.

Дабы не искушать судьбу и не вводить в соблазн комита агентов Перразия, Пордака покинул Медиолан и спрятался под крылышком высокородного Андрогаста. Сам мятежный комит пребывал в глубоком раздумье. Смерть Грациана, как ни странно, сильно ослабила его позиции. Император Магнум Максим выскользнул из-под влияния комита и окружил себя чиновниками убитого Грациана в надежде обрести в них опору. Опора, прямо скажем, была хлипкая, но она позволяла божественному Максиму отмахиваться от советов своего старого друга и проводить самостоятельную политику. Самозваный император был почему-то абсолютно уверен, что вопрос о его браке с Юстиной уже решен и что император Феодосий готов раскрыть объятия для своего соправителя.

– Глупец, – коротко охарактеризовал своего старого друга комит Андрогаст, и светлейший Пордака немедленно с ним согласился.

Кроме всего прочего, Андрогаста обвиняли в сговоре с варварами. Император Максим на удивление быстро забыл, кому он обязан своим возвышением и даже жизнью. Ссоры между легионерами и русколанами рекса Верена вспыхивали едва ли не каждый день, и хотя варвары, как правило, выходили победителями из этих стычек, все же и Андрогаст, и сам Верен отлично понимали, что рано или поздно эта вражда, подогреваемая римскими интриганами, приведет к большому кровопролитию. Под рукой у вождя русколанов было две тысячи конников. Под рукой императора Максима – пятнадцать легионов пехоты и пять тысяч клибонариев. Конечно, не все легионеры размешались в Лионе, но в любом случае здесь было достаточно сил, чтобы нанести русколанам чувствительный урон. Светлейший Пордака проникся заботами Андрогаста и Верена и стал открыто призывать русколанского вождя к захвату одной из римских провинций, что для чиновника империи было как-то уж слишком смело. На это обстоятельство и указал ему удивленный комит.

– Забыл тебе сказать, высокородный Андрогаст, что я ныне не чиновник, а враг империи, – усмехнулся Пордака. – Божественный Феодосий приказал заковать меня в железо и доставить в Константинополь.

– Кругом сплошные мятежники, – отказал в сочувствии бывшему корректору княжич Верен.

С чувством юмора у вождя русколан все было в порядке, с мозгами тоже, а приобретенная в детстве хромота не могла стать помехой его честолюбивым планам. А то, что княжич честолюбив, Пордака определил сразу. Когда-то, очень давно, гуси спасли Рим, а княжич Верен, которого русколаны прозвали Гусем за его переваливающуюся походку, вполне мог его разрушить. Во всяком случае, он не стал скрывать от попавшего в опалу корректора, что очень хочет положить предел господству Вечного города.

– А чем тебе Рим не угодил? – обиделся за родной город Пордака.

– Именно из Рима исходит зараза, которая способна погубить не только Явь, но и Правь, – спокойно отозвался Верен. – Дело не в Риме – дело в христианстве. Бог Род решил познать себя, Великая мать вобрала его энергию и породила целый сонм богов, которые по сути своей сотворцы Рода и являются воплощениями отдельных качеств единого бога. Именно наши боги создали этот мир, в котором ты сейчас живешь, светлейший Пордака. Боги рождают великих вождей с ярью в крови, которые своими действиями преображают мир Яви и тем самым помогают Роду познать самого себя. Великие вожди заканчивают свой земной путь и уходят в мир Прави, но их место занимают другие, дабы процесс познания не завершился никогда.

– И что с того? – удивился Пордака.

– А то, что христиане пытаются остановить процесс познания мира Создателем, объявив, что их Ярила по имени Христос уже все познал и все объяснил. Что порядок и в мире Яви, и в мире Прави установлен раз и навсегда. И что место Великой Матери Лады, рождающей вождей с ярью в крови, заняла их церковь, вобравшая в себя мудрость Создателя и знания Ярилы по имени Христос. Я допускаю, Пордака, что иудей Иисус был Ярилой, рожденным от семени Создателя. Я допускаю, что его мать была земным воплощением богини Лады, но я никогда не поверю, что процесс познания завершился. Что все законы для мира Яви установлены раз и навсегда и что отныне только жрецы Христа будут определять, что хорошо, а что плохо. Кому уготован мир Яви, а кому – мир Нави. Человек только тогда становится равен богу, когда у него есть право выбора. А я хочу сам выбирать свой путь, Пордака, и отвечать за свой выбор перед богами-сотворцами, перед Великой Матерью Ладой и перед Родом, решившим познать мир, а следовательно, самого себя. Христиане пытаются превратить свободных людей в рабов, подвластных матери-церкви и отвечающих за свои поступки перед ней, а не пред богами. Они хотят погубить мир Яви, ибо он им не нужен. Они ждут конца света и готовят людей именно к нему, а не к познанию и преодолению. Им нужен застой, а мне – движение. Ибо без движения нет познания. А отсутствие познания означает гибель не только людей, но и богов, поскольку исчезает цель, оправдывающая их существование. Вот почему я говорю, Пордака, что Римская империя должна быть разрушена, ибо она становится препятствием для движения тех сил, которые еще не утратили связи с богами и полны яри, дарованной им Родом и Ладой.

До сих пор Пордака полагал, что у варваров нет цели, что ими движет только зависть к процветающему Риму и жажда добычи. Но все оказалось далеко не так просто. У варваров, а точнее их жрецов и вождей, была цель – сокрушить Рим, дабы на его развалинах построить нечто новое, пока не имеющее названия.

– Неужели все варвары думают так? – спросил Пордака у Андрогаста, когда за рексом Вереном закрылась дверь.

– Я ведь тоже варвар, – усмехнулся комит, – но я думаю иначе. А потом, движение движению рознь. Глубоких перемен жаждут только жрецы Чернобога, но приверженцы Белобога готовы удовлетвориться воинскими победами. А Верен – ведун Перуна, одного из главных богов Белой триады. Для Белых Волков свершения важнее перемен. Пока венедские волхвы еще не решили окончательно, какая эпоха у нас на дворе – эра Белобога или эра Чернобога, у нас с тобой есть время, чтобы завершить свои дела.

– А в чем разница между эрами?

– Время Чернобога означает полный слом старого мира, время Белобога – слияние старого и нового в постепенном движении вперед.

– В таком случае, я за Белобога, – криво усмехнулся Пордака.

– Тебе придется посуетиться, корректор, ибо Верен прав в одном: жизнь – это движение. Кто перестает бороться, тот погибает. Это главный закон, дарованный нам Создателем.

Пордака отводил в своих планах рексу Верену главную роль. Однако близкое знакомство с молодым варваром заставило его призадуматься. Этого подкупить не удастся, а потому для грязной и кровавой работы следует найти другого человека, озабоченного скорее шкурными интересами, чем проблемами мироздания. Такую родственную душу Пордака видел в комите Гайане, чем чрезвычайно удивил комита Андрогаста.

– Но ведь это Гайана написал на тебя донос?

– И что с того? – пожал плечами Пордака. – Гот далеко не глуп, если сумел меня разоблачить. Согласись, Андрогаст, это действо с каретой было организовано с большим изяществом, и надо обладать хорошими мозгами, чтобы догадаться о моем участии в нем. Я не стал делиться с Гайаной полученным кушем, и он вправе был предъявить мне счет.

– И что теперь? – нахмурился Андрогаст.

– Я ничего не потребую от тебя, комит, кроме одного – мне нужно знать место, где назначена ваша с Меровладом встреча, и время, когда он прибудет туда со своей охраной.

– А численность этой охраны тебя не интересует, светлейший Пордака? – спросил язвительно Андрогаст.

– Под рукой у Гайаны тысяча преданных готов, думаю, этого будет достаточно, – усмехнулся корректор.

– А ты уверен, что твой Гайана согласится?

– По-твоему, он настолько благороден, чтобы упустить куш в миллион денариев? Насколько я помню, именно в такую сумму была оценена голова божественного Грациана? Или ты думаешь, высокородный Андрогаст, что голова руга Меровлада обойдется тебе дешевле? А сколько стоит твоя голова, комит?

– Мне нужны гарантии, Пордака, что Феодосий назначит меня префектом претория и опекуном юного Валентиниана.

– Я уже сказал тебе однажды, высокородный Андрогаст, твои гарантии – это рекс Гвидон в Северной Галлии, а также рексы Верен и Придияр Гаст в обоих Панониях. И помни – Феодосий уважает только силу, и не дай тебе бог подобно рексу Оттону положиться на слово римского императора.

– Я это учту, светлейший Пордака, – гордо вскинул голову Андрогаст. – Но и ты запомни, что человек, меня обманувший, больше двух месяцев не живет.

– Спасибо на добром слове, высокородный Андрогаст.

Рекс Гайана был удивлен до крайности, когда обнаружил в покоях дворца, отведенного ему под постой заботливым епископом Амвросием Медиоланским, корректора Пордаку. Причем константинопольский чиновник, уже объявленный в розыск высокородным Перразием, лежал в постели Гайаны и храпел так, что вздрагивали амуры, нарисованные каким-то мазилкой на потолке. Разъяренный рекс без церемоний растолкал наглеца и потребовал от него объяснений в нелицеприятных выражениях: – Какого черта, Пордака, ты вперся в мою спальню в сапогах!

– А что было бы, если бы я пришел к тебе босиком? – буркнул недовольный корректор, зевая во всю пасть.

– Комит Перразий уже подписал приказ о твоем аресте, Пордака, и я этот приказ выполню, несмотря на доброе к тебе отношение.

– Я ведь не возражаю, высокородный Гайана, – сказал корректор, рывком поднимаясь с мягкого ложа. – Правда, ставлю одно условие. Я хочу подарить тебе пятьсот тысяч денариев и очень надеюсь, что ты примешь мой скромный дар. Сначала Гайана решил, что светлейший Пордака тронулся умом от неприятностей, свалившихся на его голову, однако по мере того, как беглый корректор излагал суть дела, рекс все больше впадал в сомнение. И дар в пятьсот тысяч денариев уже не казался ему плодом больного воображения.

– Откуда ты узнал место встречи? – нахмурился Гайана.

– Так ведь я в доле, – усмехнулся Пордака. – Ты что, забыл об этом, комит? Кстати, кому ты продиктовал свой донос?

– Ректору Феону, – буркнул Гайана, озабоченный блестящими перспективами.

– Я так и думал, – всплеснул руками Пордака. – Сбил-таки с толку ловкий интриган порядочного человека.

– Это ты о ком? – насторожился рекс.

– О тебе, высокородный Гайана, – с охотой пояснил корректор. – Я ведь с самого начала собирался с тобой поделиться. Ибо без твоей помощи мне никогда не одолеть столь могущественных врагов империи.

– Ты имеешь в виду Меровлада и Андрогаста? А зачем ты им помогал? Разве за этим нас послал в Галлию божественный Феодосий?

– А ты как думаешь, высокородный Гайана? – насмешливо прищурился на гота Пордака. – Если бы Феодосий действительно собирался помочь Грациану, то он послал бы к нему не корректора Пордаку с тысячей всадников, а магистра Лупициана с армией.

Гайана, надо отдать ему должное, соображал быстро. Глубокий стратегический замысел Феодосия он все-таки постиг, хотя не сразу и не без помощи умного Пордаки. А постигнув, нахмурил брови, вместо того чтобы просветлеть ликом:

– Если ты меня обманешь, корректор, то не сносить тебе головы.

– Я ведь в твоих руках, комит, так что решение ты можешь принять в любой момент.

– Когда они встречаются?

– Сегодня ночью, близ Медиолана. В загородной усадьбе верного сподвижника Меровлада, трибуна Себастиана. Я провожу тебя туда, доблестный Гайана.

Встреча с комитом Андрогастом должна была многое решить в судьбе префекта претория Меровлада. Мешал ему теперь только дукс Магнум Максим, вообразивший себя императором. Но после того как полномочный представитель божественного Феодосия комит Перразий недвусмысленно заявил, что браку между Максимом и Юстиной не бывать, самозваный император растерял едва ли не всех своих сторонников. Первым дрогнул епископ Амвросий: он прервал переговоры с посланцем Максима и приказал слугам не пускать ректора Феона на порог своего дворца. После этого префект Рима Никомах лично навестил префекта претория Меровлада, чтобы выразить ему свою горячую поддержку. Справедливости ради надо сказать, что Никомах не скрывал своего разочарования. Его надежды на возрождение веры отцов и дедов рухнула в грязь. – Твоя взяла, сиятельный Меровлад, – сказал префект города Рима префекту претория. – Судьба императора Максима теперь в твоих руках. Надеюсь, его устранение не приведет к большой крови.

Меровлад тоже очень на это надеялся и именно поэтому отправился на встречу с родственником и другом, комитом Андрогастом. Именно Андрогаст должен был нанести столь важный для империи удар, благо имел доступ к самозванцу и пользовался его безграничным доверием. В усадьбу трибуна Себастиана Меровлад поехал с малой свитой. Дело было тайным, и лишние глаза и уши в данном случае ни к чему. Андрогасту Меровлад доверял полностью, а чтобы отбиться от наскока разбойников, двух десятков верных людей было более чем достаточно. Трибун Стилихон сопровождал отца. Особой необходимости в его присутствии на этой встрече не было, но Меровлад давно уже начал приобщать старшего сына к тайнам большой политики и очень надеялся, что со временем из этого упрямого, но далеко не глупого юнца вырастет мудрый государственный деятель, способный занять место отца в управлении обширной империей.

Ночь выдалась безлунной, и дабы не заблудиться на проселочной дороге, Меровлад приказал зажечь факелы. Конечно, огонь мог привлечь недоброжелателей префекта, но как раз в эту ночь сиятельный Меровлад никого не боялся. Его противники в Медиолане уже разоружились, а у самозванца Максима слишком короткие руки, чтобы дотянуться ими до шеи могущественного префекта. Возможно, если бы ночь была более светлой, то либо сам Меровлад, либо кто-то из его спутников непременно заметили бы странные вмятины на воротах усадьбы. К несчастью для префекта, луна, утонувшая в эту ночь в тучах, так и не вынырнула на поверхность даже тогда, когда он, не подозревая подвоха, въехал во двор усадьбы и спешился подле крыльца. В скромном доме, ставленном на римский лад, горели светильники. Трибун Себастиан презирал роскошь, считая, что именно она развратила гордых римлян, некогда покоривших полмира, а ныне вздрагивающих от звона мечей воинственных варваров.

В конюшне вдруг заржали кони, из чего Меровлад заключил, что комит Андрогаст уже прибыл на встречу со старым другом. Дверь он рванул без опаски, хотя и слегка удивился тому, что трибун Себастиан не вышел на крыльцо встречать своего командира. Сиятельный Меровлад, за плечами которого были десятки битв и множество мелких стычек, прозевал приближение смерти. Клинок столь стремительно рванулся из темноты ему навстречу, что Меровлад сначала почувствовал его плотью, а уж потом заметил рукоять, торчащую из груди. И это было последнее, что он успел увидеть в этой жизни. Дальше были пустота и полный мрак.

Стилихон подхватил тело мертвого отца и крикнул в полный голос спешивающимся охранникам:

– Измена!

Увы, на его крик никто не отозвался. Похоже, люди префекта Меровлада были истреблены раньше, чем успели ступить на крыльцо старого дома. И тем не менее Стилихон бросился именно к двери, пытаясь вырваться из смертельной ловушки. Однако дверь была заперта, видимо, ее успели подпереть со стороны двора чем-то тяжелым. Стилихону ничего другого не оставалось, как обнажить меч и шагнуть в темноту, где его наверняка поджидали убийцы. Похоже, эти люди решили поиграть с трибуном в прятки. Как ни пытался Стилихон разглядеть своих врагов, ему это не удавалось. Зато он слышал их дыхание и слабое позвякивание железа. Трибун скорее почувствовал, чем увидел меч, направленный прямо ему в лицо. Он успел не только отбросить чужой клинок, но и рубануть темноту своим мечом. Ночь отозвалась на движение Стилихона предсмертным хрипом.

Молодой трибун не раз бывал в доме Себастиана и отлично знал, где здесь расположен тайный ход. К сожалению, ему трудно было сориентироваться в полной темноте, и он не был уверен, что выбрал правильное направление. Удары стали сыпаться на Стилихона со всех сторон, но его глаза уже привыкли к темноте, что позволяло ему различать силуэты врагов, круживших по атриуму. Несмотря на молодость, трибун был отличным рубакой, и его враги это скоро почувствовали. Стилихон поверг на пол по меньшей мере четверых своих противников, и, видимо, сильно огорчил этим их предводителя.

– Зажгите свет! – раздался из темноты повелительный голос.

К счастью, Стилихон уже добрался до нужного места и успел нажать на рычаг. Когда светильники в атриуме наконец зажглись, трибуна в доме уже не было. Он услышал разочарованные вопли убийц, но даже не обернулся, озабоченный только одним – спасением собственной жизни.

Глава 7 Роковая ошибка

Для корректора Пордаки появление императора Феодосия в Панонии стало большим сюрпризом. Но еще большей неожиданностью оно явилось для самозванца Максима, не успевшего собрать в кулак свои легионы и обратиться за помощью к своим союзникам-варварам. Впрочем, Феодосий с военными действиями не спешил, не желая проливать кровь римлян. Во всяком случае, так он говорил своим чиновникам. Но, скорее всего, Феодосий просто выжидал удобный случай, чтобы расправиться с мятежным дуксом Максимом одним ударом. Магнум Максим допустил одну, но, пожалуй, фатальную ошибку: он слишком засиделся в Лионе, а когда наконец двинул свои легионы в Медиолан, то ни императрицы Юстины, ни юного императора Валентиниана там уже не было. Корректор Пордака первым сообразил, что после смерти Меровлада божественного Валентиниана защитить некому, а потому уговорил напуганную Юстину обратиться за помощью к императору Феодосию. И пока комит Перразий с епископом Амвросием советовались, кем заменить убитого префекта претория, шустрый Пордака переправил юного Валентиниана в Нижнюю Панонию, прямо в ставку императора Феодосия. Это был гениальный ход, который сразу же изменил ситуацию в выгодную для Феодосия сторону. Теперь он мог выступать не только от своего имени, но и от имени юного Валентиниана.

Все обвинения с Пордаки были сняты, и он получил возможность спокойно пересчитать барыши, приобретенные в результате героических действий по спасению империи. Комит Гайана во всеуслышание заявил, что доносов он не писал, ни в чем корректора не подозревал и что расценивает обвинения против светлейшего Пордаки как провокацию против одного из самых преданных божественному Феодосию чиновников империи. Столь горячая защита гота обошлась Пордаке в очень приличную сумму. Правда, выплатил он ее не из собственной мошны, а из средств покойного руга Меровлада, но все равно потерянных трехсот пятидесяти тысяч денариев жаль было почти до слез.

К сожалению, Гайана оказался очень несдержанным на язык человеком, и слухи о невероятном обогащении расторопного корректора Пордаки дошли до ушей его завистников. А от их козней Пордаку не смог бы спасти даже сам божественный Феодосий. Масло в огонь разгорающихся страстей подлил комит агентов Перразий, так и не сумевший организовать отпор самозванцу Максиму и с позором покинувший Медиолан вместе с епископом Амвросием. Эти двое не постеснялись донести императору о странном, мягко так скажем, поведении Пордаки и о его связях с варварами. Божественный Феодосий, раздраженный успехами Максима, спровоцированных, к слову, его нерешительностью, почему-то решил именно Пордаку назначить на незавидную роль козла отпущения. А ведь никто не мешал Феодосию вступить в Иллирик и подойти к Медиолану раньше самозванца Максима. Тогда легионы, поддерживавшие покойного Меровлада, не переметнулись бы к дуксу, и у Феодосия появился бы реальный шанс разделаться с Максимом уже в этом году. Увы, император предпочел выжидать удобный случай в Сирмии, вместо того чтобы ловить птицу удачи в Медиолане. Конечно, Пордака понимал привязанность божественного Феодосия к городу, где тот был провозглашен императором, но тем не менее считал, что человек, желающий получить власть над всей империей, должен действовать более решительно. В частности, никто не мешал Феодосию договориться с рексом Придияром Гастом, перебравшимся из Дакии в Верхнюю Панонию, а не ждать, пока комит Андрогаст привлечет мятежного древинга на свою сторону. Не говоря уже о том, что ни сам император, ни его чиновники палец о палец не ударили, чтобы помешать расторопному княжичу Верену обосноваться в Норике вместе со своими русколанами. Викарий Евсорий, управлявший провинцией от имени императора Грациана, прибежал в Сирмий, дабы пожаловаться Феодосию на бесчинства, творимые варварами. Пред очи императора его не допустили, зато магистр пехоты Лупициан и квестор Саллюстий высказали несчастному Евсорию все, что они о нем думали.

– У тебя под рукой было шесть легионов пехоты и две тысячи конницы, высокородный Евсорий, – орал на викария Лупициан. – Где они?

– О легионах спрашивайте дукса Гелария, – огрызнулся на магистра викарий. – Я лицо гражданское и военным не указчик.

Между прочим, Евсорий был совершенно прав: командующие военными округами империи не подчинялись викариям и принимали решения вполне самостоятельно. А дукс Геларий был назначен на свой высокий пост как раз по рекомендации магистра Лупициана, и именно с него следовало бы спросить за бездарные действия военачальника, с блеском погубившего легионы, вверенные его заботам. Едва ли не треть провинции отпала от империи по причине решительных действий варваров, и вернуть утерянные земли теперь представлялось более чем проблематичным.

– Я знаком с княжичем Вереном, – вмешался в разговор светлейший Пордака, – очень одаренный молодой человек. Это именно он помог дуксу Максиму захватить Паризий.

– О своих знакомствах, светлейший Пордака, ты будешь рассказывать комиту агентов Перразию, которому божественный Феодосий поручил разобраться в твоих похождениях. От себя могу добавить, что человек, ставящий свои личные интересы выше интересов империи, не может рассчитывать на благосклонность императора и сочувствие его чиновников.

– Конечно, сиятельный Лупициан, ты вправе отречься от старого друга, – ласково улыбнулся магистру Пордака, – но на твоем месте я бы подумал, кого император назначит ответственным за свое поражение в Панонии. По моим сведениям, армия Максима уже вышла к берегам Сомы. Императору Феодосию придется либо вступить с ним в битву, либо отступить в Верхнюю Мезию, а возможно, и во Фракию. Пока что у мятежного дукса сил вдвое больше, чем у императора, и легко догадаться, чем обернется для нас эта война.

Сиятельный Лупициан был слишком опытным в военном деле человеком, чтобы не понимать очевидного – поражение в Панонии может обернуться крахом как для божественного Феодосия, так и для преданных ему людей. Собственно, именно этим объяснялось раздражение магистра, на плечи которого свалилась тяжелейшая ноша. Одно дело – сидя в Константинополе, грезить о великих победах и совсем другое – брать верх в чистом поле над противником, превосходящим твою армию численностью. Дукса Максима можно обвинить в чем угодно, но только не в отсутствии военного опыта. За его плечами множество выигранных военных кампаний, и уж он-то знает, как распорядиться полученным преимуществом.

– Если подтвердятся слухи, что это именно ты, Пордака, заманил в ловушку и убил префекта Меровлада, то я не дам и медного обола за твою жизнь, – зло прошипел едва ли не в самое ухо корректору высокородный Саллюстий.

– А разве Меровлад был другом императора Феодосия? – насмешливо спросил Пордака. – Я уже не говорю о том, что его смерть была выгодна только одному человеку – комиту Андрогасту, и именно этот человек сейчас представляет для нас самый большой интерес.

– Ты полагаешь, что с ним можно договориться? – насторожился Лупициан.

– Я не полагаю, я знаю, сиятельный Лупициан, и именно поэтому настаиваю, чтобы ты помог мне встретиться с божественным Феодосием.

– Какая наглость, – вновь не удержался от злобного выпада Саллюстий. – Он еще смеет ставить нам условия.

Квестор был обижен на Пордаку. Во-первых, тот хапнул не по чину, во-вторых, не стал делиться с непосредственным начальником. А ведь речь, по слухам, шла об умопомрачительной сумме не то в пятьсот, не то в шестьсот тысяч денариев. Ну какой, скажите на милость, римский чиновник спустит такое своему подчиненному. Саллюстий с Лупицианом очень надеялись, что Пордака одумается и согласится выплатить отступные хотя бы в две трети от полученной суммы, но, похоже, корректор ополоумел от жадности, и теперь деньги с него придется выбивать другими, куда более жесткими способами.

– Комит Андрогаст готов перейти на сторону божественного Феодосия, – с нажимом произнес Пордака, – но только при выполнении ряда условий. Вести переговоры с императором он поручил мне.

Лупициан бросил недовольный взгляд на викария Евсория и призадумался. Пордака выбрал для своего заявления очень удачный момент. С комитом Перразием можно было договориться, а вот Евсорий, имевший в свите императора высоких покровителей, молчать, конечно, не будет. И слух о том, что магистр Лупициан скрыл от божественного Феодосия важнейшие сведения, вполне способные изменить ход начавшейся войны, пойдет гулять по Сирмию и почти наверняка достигнет ушей императора. А это чревато для Лупициана опалой, и это в лучшем случае. Магистр бросил на квестора Саллюстия вопросительный взгляд, но тот в ответ лишь скрипнул зубами. Похоже, светлейший Пордака и в этот раз выскользнул из рук своих начальников, да еще с большим прибытком. И магистру с квестором оставалось утешаться лишь тем, что Феодосий лично поставит на место зарвавшегося проходимца, вообразившего себя важной персоной.

– Ну, Пордака, – процедил Лупициан, – меня ты можешь обмануть безнаказанно, но император сумеет вырвать из тебя все твои тайны вместе с требухой.

Феодосий, к слову, опять прихворнувший, принял корректора Пордаку почти по-домашнему. Сирмий был слишком небольшим городом, чтобы обеспечить привычными удобствами свиту императора. Дабы подать чиновникам пример скромности и воздержания, император занял под постой далеко не лучший дом в городе и теперь стойко переносил лишения, выпавшие на его долю. Впрочем, в жизни Феодосия лишений встречалось немало, и за годы своего правления он так и не успел привыкнуть к роскоши императорских дворцов. Феодосий был невысок ростом, худощав и никогда не отличался крепким здоровьем, тем не менее он выделялся среди окружающих его людей силой духа. В душевной крепости ему не мог бы отказать никто, даже враги. На вошедшего корректора он смотрел без высокомерия, столь присущего сильным мира сего, но строго. Пордака почувствовал нечто похожее на робость, но быстро взял себя в руки, отлично понимая, что от этой встречи зависит его дальнейшая судьба.

– Магистр Нанний был моим другом, – произнес Феодосий без нажима слегка хрипловатым от простуды голосом и скосил глаза на комита агентов Перразия, застывшего в почтительной позе рядом с его креслом. Видимо, Перразий, обладавший редкой пронырливостью, успел уже пересказать Феодосию подробности гибели сиятельного Нанния. И назвать имена его убийц.

– Превратности войны, – сочувственно вздохнул Пордака. – Магистр пал в битве, спасая жизнь божественного Грациана.

– Который все-таки был убит несколько месяцев спустя, – дополнил корректора Феодосий все тем же бесцветным голосом. – Его смерть тоже на совести комита Андрогаста. Я правильно излагаю суть дела, Перразий?

– Вне всякого сомнения, божественный Феодосий, – низко склонился комит.

– Ты ставишь меня перед страшным выбором, корректор Пордака, и не даешь никаких гарантий, что события будут развиваться в сторону, благоприятную для нас и для Римской империи.

– Я мог бы обмануть тебя, божественный Феодосий, но не стану этого делать из уважения к тебе и империи, которую ты собой олицетворяешь. Я действительно помог Андрогасту устранить Меровлада.

– Зачем? – нахмурился император.

– Меровлад бы связан с русами Кия и патрикием Руфином, он не нуждался в твоем покровительстве, божественный Феодосий. Юный Валентиниан только числился бы императором, но в Риме всем бы заправляли хитрый руг и изменник-патрикий. Чем это грозило бы христианской церкви, ты, божественный Феодосий, догадываешься без меня.

– А разве Андрогаст не связан с варварами? Разве не варвары помогли ему взять Паризий и убить императора Грациана?

– Все это так, божественный Феодосий, – не стал спорить с императором Пордака. – Но Андрогаст слабее Меровлада. Ему помогали, пока он был союзником префекта. Но убийства Меровлада ему не простят.

– А разве Руфин знает, кто убил его союзника?

– Пока нет, божественный Феодосий, – ласково улыбнулся императору Пордака, – но он может узнать.

– От кого?

– От меня. И тогда судьба Андрогаста будет решена, русы Кия вынесут ему свой приговор. Варвары пока что верят Андрогасту. Что нам, безусловно, на руку. Зато Андрогаст не верит варварам, более того, он их боится. А потому сделает все от него зависящее, чтобы избавиться от грозящей ему опасности с их стороны. Этот человек всегда будет нуждаться в твоем покровительстве, божественный Феодосий, а равным образом в покровительстве христианской церкви. Мне кажется, что лучшего префекта претория и опекуна юного Валентиниана тебе не найти. Во всяком случае, в ближайшее время.

– Ты уверен, что союзники Андрогаста и, в частности, Придияр Гаст последуют примеру комита и перейдут на нашу сторону во время битвы?

– Уверен, – твердо ответил Пордака. – Зачем варварам дукс Максим? Он уже показал свою непоследовательность, вступив в переговоры с епископом Амвросием.

– И что варвары потребуют за свою услугу?

– Тебе придется уступить часть Панонии Придияру Гасту и часть Норика княжичу Верену, божественный Феодосий. Таковы их условия. Эти земли они уже захватили, и, боюсь, у империи не хватит сил, чтобы вернуть их обратно.

– А Северная Галлия? – чуть повысил голос Феодосий.

– Пусть она станет главной заботой префекта претория Андрогаста. Поверь мне, божественный Феодосий, среди варваров нет единства, и если нам удастся посеять семена раздора между ними, то мы вернем потерянные земли уже в ближайшие годы.

– Ловлю тебя на слове, высокородный Пордака, – сказал спокойно император. – Возвращение этих земель отныне станет твоей заботой, комит. Кроме того, ты будешь присматривать за префектом претория Андрогастом и докладывать мне обо всем, что происходит в свите юного Валентиниана. Перразий поможет тебе в столь трудном деле. У меня все, комиты, более я вас не задерживаю.

Высокородный Перразий был вне себя от бешенства. Что случалось с ним крайне редко, ибо своими главными достоинствами комит агентов считал как раз хладнокровие и выдержку. И незаурядный ум, конечно. Гнев Перразия вылился в град ругательств, которые он обрушил на голову Пордаки, как только чиновники покинули покои императора. Комит агентов был абсолютно уверен, что корректор Пордака обречен если не на заклание, то уж, во всяком случае, на изгнание. Перразий уже успел обнадежить своих союзников магистра Лупициана и квестора Саллюстия, что звезда римского проходимца закатилась навсегда. Увы, все случилось как раз наоборот, Пордака стал комитом финансов в свите императора Валентиниана, а Перразий потерял место. Свой перевод в Медиолан он расценивал как опалу и, скорее всего, был прав.

– Но почему? – потрясал кулаком комит агентов, взывая не столько к императору, сколько к небу.

– Потому что ты дурак, высокородный Перразий, – охотно ответил на его вопрос Пордака. – Извини уж на злом слове.

– Я выполнял приказ императора!

– Желания императора далеко не всегда облачаются в слова, комит, – криво усмехнулся Пордака. – Феодосию не нужен был Грациан, ему мешал Меровлад, а потому их смерть его нисколько не огорчила. Вот почему он махнул рукой на твои домыслы в мой адрес.

– Так это были домыслы?! – взревел Перразий.

– Посланец Феодосия просто не мог участвовать в убийстве Грациана, комит, ибо это бросило бы тень на самого императора, – ласково улыбнулся опешившему Перразию Пордака. – И всякий, кто утверждает обратное, рискует навлечь на себя гнев владыки.

– А чем, по-твоему, мальчишка Валентиниан и префект Андрогаст лучше Грациана и Меровлада? – продолжал буйствовать Перразий.

– Ничем, – бросил небрежно через плечо Пордака. – А об остальном ты должен догадаться сам, Перразий.

Комит агентов вздрогнул и остановился. До него наконец дошло, о чем ему толкует хитрый Пордака. Феодосию не нужны соправители. Ему не нужны сильные префекты, которые то и дело становятся соперниками императоров в борьбе за власть. Феодосий хотел править единолично. Императору требовались прежде всего послушные исполнители его воли, понимающие владыку с полуслова. И именно такого человека он нашел в лице коварного Пордаки. А Перразию еще предстоит постичь трудную науку угождения, когда умение предугадывать желания императора гораздо важнее старательного исполнения его указов.

Бывший дукс Магнум Максим до того привык к своему новому званию, что даже наедине с собой иначе как «божественным Максимом» себя не называл. После того как комиту Андрогасту удалось привлечь на сторону новоявленного императора легионы покойного префекта Меровлада, никто в свите Максима уже не сомневался в его окончательной победе над Феодосием. Армия Максима едва ли не вдвое превосходила по численности фракийские легионы. Горячие головы, вроде патрикия Феона, назначенного комитом финансов, призывали императора к походу на Константинополь. По их мнению, Феодосий уже потерял доверие не только военных, но и гражданских чинов. При этом Феон и его сторонники кивали обычно на светлейшего Пордаку, который на днях перебежал в лагерь императора Максима. Да ладно бы речь шла об одном Пордаке, так нет же, вместе с ним Феодосия покинул и комит агентов Перразий, еще недавно бывший доверенным лицом владыки Константинополя. Но если Перразий, человек мрачный и нелюдимый, на вопросы заинтересованных людей лишь пожимал плечами, то Пордака охотно делился с чиновниками из свиты Максима своими впечатлениями о Феодосии и его окружении. По словам Пордаки выходило, что магистр пехоты константинопольцев, сиятельный Лупициан, давно уже выжил из ума. Что квестор Саллюстий, едва ли не главный советчик Феодосия, этим самым умом никогда не обладал. И что сам Феодосий тяжко болен и, возможно, не протянет и месяца. По мнению Пордаки, соправитель покойного Грациана совершил три роковых ошибки в своей жизни. Во-первых, когда поддался на уговоры знакомых и принял императорские инсигнии из рук фламина Паулина, во-вторых, когда под воздействием епископа Нектария перешел в христианство, и в-третьих, когда отменил культ императора, выбросив тем самым краеугольный камень из величественного здания империи. Этим своим заявлением Пордака заслужил расположение верховного жреца храма Юпитера, префекта Рима патрикия Никомаха и всей языческой партии, которая подбивала императора Максима вернуть в здание сената алтарь Победы и восстановить государственное субсидирование религиозных празднеств, которые на протяжении столетий сплачивали население Римской империи. К сожалению, Максим медлил с выполнением этих вполне законных требований своих горячих сторонников, что многими расценивалось как нерешительность и желание договориться с христианами. Однако епископ Амвросий, однажды давший слабину, сейчас выжидал, не желая, видимо, связывать себя обязательствами до окончательного разрешения спора о власти между Максимом и Феодосием. Справедливости ради надо сказать, что в свите Максима имелись люди, призывавшие императора договориться с Феодосием о разделе империи на две части. Сам император колебался. Он даже направил своих посланцев в Сирмий, но получил от Феодосия решительный отказ. После чего всем стало ясно, что войны не избежать и пора уже от разговоров и переговоров переходить к решительным действиям. Тем более что армия Феодосия, несколько месяцев стоявшая в Сирмии, двинулась к реке Соме с явным намерением дать отпор божественному Максиму. Пордака во всеуслышание объявил это решение Феодосия трагической ошибкой и призвал Максима дать отпор зарвавшимся константинопольцам. Под рукой у бывшего дукса было сорок легионов пехоты, по тысяче человек в каждом, десять тысяч клибонариев и пятнадцать тысяч варваров под командованием рексов Придияра Гаста и Верена. Верховное командование император Максим взял на себя, что не вызвало среди его окружения споров. А вот магистром пехоты он почему-то назначил не комита Андрогаста, как предполагали многие, а комита Сальвиана, бесспорно талантливого военачальника, но еще совсем недавно верного приверженца Грациана. А магистром конницы и вовсе стал доселе мало кому известный комит Пергамий, почти всю свою жизнь прослуживший в Британии, а потому плохо разбирающийся в интригах, плетущихся в сердце империи. Чиновники из свиты императора замерли в ожидании грандиозного скандала, но, к удивлению многих, обойденный Максимом высокородный Андрогаст промолчал. Зато в окружении императора распространился слух, что комит Андрогаст вызвал недовольство Магнума Максима завышенными претензиями. Ибо потребовал от императора пост префекта претория, занимаемого совсем еще недавно Меровладом. Высокородный Феон, дабы окончательно прояснить обстановку, обратился за помощью к светлейшему Пордаке, который в последнее время состоял при комите Андрогасте в качестве не то приживалы, не то секретаря. Любезный Пордака охотно откликнулся на просьбу комита финансов и даже пригласил его в свой походный шатер, размерами не уступающий императорскому. По лагерю божественного Максима ходили упорные слухи, что корректор Пордака сыграл роковую роль в судьбе несчастного Грациана и именно в этом кроется причина его поспешного бегства из свиты Феодосия. Но сегодня Феона интересовал не столько сам Пордака, сколько причина разлада божественного Максима с ругом Андрогастом.

– На мой взгляд, божественный Максим допустил роковую ошибку, – со вздохом произнес Пордака, подливая вино в кубок гостя. – Он отказался признать за рексами Придияром и Вереном земли, завоеванные ими в Панонии и Норике. Естественно, варварам это не понравилось, и они отказали императору в поддержке.

Феона до того поразила эта весть, что он едва не захлебнулся вином. Пордаке пришлось похлопать комита финансов по спине, дабы он окончательно не утратил связь с этим миром.

– Но это же чудовищная глупость! – выдавил наконец из себя Феон, натужно откашливаясь.

– Фламин Паулин полагает, что Юпитер уже простер над божественным Максимом свою длань и тот не нуждается в помощи варваров. Фламина поддержали многие римские сенаторы, сопровождающие Максима в этом походе, ибо им тоже кажется, что требования варваров чрезмерны.

– А разве нельзя было им отказать после выигранной битвы? – рассердился Феон, который, к слову, был христианином и не очень верил в защиту Юпитера.

– К сожалению, варвары не настолько просты, чтобы проливать кровь даром, – усмехнулся Пордака. – Комит Андрогаст попытался переубедить императора, но влияние римских сенаторов оказалось сильнее.

В общем-то, поведение сенаторов было понятно Феону, более того, он разделял их тревогу по поводу засилья варваров в высших слоях имперской власти. Не успели сенаторы избавиться от руга Меровлада, как им на голову сажают руга Андрогаста. И судя по всему, последний не менее властолюбив, чем первый. Похоже, что и божественный Максим побаивается влияния Андрогаста, иначе вряд ли он стал бы затевать с ним ссору накануне сражения.

– Как все это не вовремя, – досадливо поморщился Феон. – Армия Феодосия на подходе.

– Она уже подошла, – огорошил гостя Пордака. – Решающая битва разразится, скорее всего, уже сегодня.

Высокородный Феон был до того потрясен этим известием, что у него разом пропал аппетит, и он почти с отвращением смотрел на яства, выставленные на походный столик радушным хозяином. Сам Пордака ел с большим удовольствием. Его, похоже, нисколько не волновали проблемы, обрушившиеся на приверженцев Максима, которые умудрились переругаться во время военных действий. Феон счел это подозрительным. Ему вдруг показалось, что Пордака неспроста перебежал в стан Максима. Сопоставив кое-какие известные факты, бывший ректор пришел к неутешительному выводу: агенты императора Максима прозевали змею, заползшую в чужие ряды с одной целью – расстроить их перед грядущим сражением и тем обречь на бесславное поражение. Какая жалость, что эта мысль пришла в голову Феона в момент, когда в стане Максима уже загудели боевые трубы, сзывающие легионеров на битву.

– Неужели началось? – содрогнулся всем телом Феон.

– Похоже на то, – согласился Пордака, с большой неохотой отрываясь от гусиной печенки. – Надо отдать должное Феодосию, он выбрал удачный момент для решительного броска. По-моему, нам с тобой следует покинуть лагерь божественного Максима. Или ты собираешься принять участие в битве, высокородный Феон?

Феон, хоть и был моложе Пордаки на десять лет, воинственностью никогда не отличался. Его стихией были финансы, о чем он не замедлил объявить вслух.

– Мне тоже звон золота нравится больше, чем бряцанье железа, – охотно согласился с ним Пордака и, обернувшись к рабам, скромно стоящим у входа, крикнул: – Убирайте шатер.

В лагере Максима, застигнутом врасплох неожиданным броском константинопольцев, царила неразбериха, переходящая в панику. Впрочем, паниковали в основном гражданские чины, коих Максим в большом количестве возил за собой. Магистры пехоты и кавалерии, сиятельные Сальвиан и Пергамий, уже были в седлах и пристально наблюдали за действиями трибунов. Рядовые легионеры, повинуясь громким окрикам своих командиров, выстраивались в фалангу у подножия холма, где возвышался роскошный шатер императора. Высокородный Феон попытался было подняться на холм, полагая, видимо, что место рядом с императором самое безопасное во время битвы, но Пордака придерживался иного мнения и увлек бывшего ректора за собой.

– А почему ты решил, что за спиной комита Андрогаста нам будет безопаснее, чем за спиной императора? – спросил Феон, с большим трудом державшийся в седле смирнехонькой кобылы.

– У меня такое предчувствие, – криво усмехнулся Пордака.

Десять легионов, почти сплошь состоявшие из варваров и сформированные еще Меровладом, император, судя по всему, решил оставить в резерве. Похоже, Магнум Максим был до того уверен в победе, что не хотел ею делиться с комитом Андрогастом. И, надо признать, у него имелись причины для такой уверенности. В распоряжении Феодосия было всего двадцать пять легионов пехоты и семь тысяч конников. И высокородный Феон никак не мог взять в толк, почему столь опытный полководец, с юных лет участвовавший в битвах под рукой своего отца, комита Гонория, действует столь опрометчиво.

– Ты забыл о древингах Придияра и русколанах Верена, – охотно пояснил коллеге-финансисту Пордака. – Просто император Феодосий оказался умнее императора Максима. Либо он больше ценит советы умных людей.

– Твои, например, – догадался Феон.

– В данном случае главным советчиком божественного Феодосия выступал префект претория Андрогаст, – усмехнулся Пордака, посылая коня на небольшую возвышенность, где уже скопились гражданские чины, бежавшие с поля битвы.

Нельзя сказать, что местность с этого холма просматривалось идеально, но это нисколько не мешало собравшимся здесь обозным стратегам обсуждать замыслы великих полководцев. Пока что среди обозников господствовало мнение, что император Феодосий поторопился. Возможно, с его стороны это был жест отчаяния. Не исключено, что он рассчитывал на внезапность. Однако божественный Максим показал себя умелым военачальником и успел построить свои легионы еще до того, как армия константинопольцев вышла к берегу Сомы. Это, между прочим, позволило ему первым атаковать легионы Феодосия. Десять тысяч клибонариев Максима железной лавиной покатились на фалангу противника, еще не успевшую сомкнуть ряды. Похоже, Максим решил использовать свое превосходство в кавалерии, ибо, по расчетам обозных стратегов, у Феодосия было только семь тысяч конников, половину из которых составляли сирийцы на быстрых конях, но почти не защищенные доспехами. Обычно конных сирийцев использовали для обходов и неожиданных наскоков на тылы противника, а для лобового столкновения с тяжелыми кавалеристами они явно не годились. Ответ Феодосия, бросившего против железной лавины четыре тысячи клибонариев, показался высокородному Феону неубедительным. Константинопольцы пытались выиграть время, дабы дать возможность пехоте завершить построение. Но простой арифметический расчет показывал, что четырем тысячам не удержать противника, превосходящего их числом более чем вдвое.

– Посмотри вправо, финансист, – настоятельно посоветовал Феону мудрый Пордака.

Обозные стратеги ахнули. По меньшей мере десять тысяч конных варваров вылетели на рысях из небольшого лесочка и обрушились во фланг атакующим. Удар их был настолько сильным и неожиданным, что кавалеристы Максима потеряли ориентировку в пространстве. Вместо того чтобы атаковать фалангу Феодосия, уже ощетинившуюся копьями, они стали поворачивать коней к реке, дабы уйти от удара варваров. К сожалению, клибонариям не хватило места для маневра, они не сумели ни бежать с поля битвы, ни развернуться для встречного удара, и один за другим стали падать вниз с обрывистого берега. Пехота магистра Сальвиана двинулась было на помощь кавалерии сиятельного Пергамия, но была атакована сирийскими всадниками, ударившими во фланг легионерам. По мнению Феона, положение могли бы спасти легионы комита Андрогаста, но они так и не двинулись на помощь своим товарищам, истребляемым сирийцами и варварами. В довершение всех бед фалангу Сальвиана атаковали пехотинцы Феодосия, обогнувшие по дуге конницу варваров. Пехотинцы Сальвиана тоже были прижаты к обрыву и теперь могли надеяться только на чудо.

Император Максим попытался облегчить положение своей пехоты и ввел в битву последний резерв. Две тысячи гвардейцев во главе с самим императором разметали сирийцев, расстроили ряды пешей фаланги Феодосия, но уткнулись в варваров. Высокородный Феон до самого последнего момента верил, что комит Андрогаст вмешается в битву и тем самым решит ее исход в пользу божественного Максима. Но не дождался. Варвары, уже успевшие разделаться с клибонариями, обрушились всей своей мощью на гвардейцев Максима. Сам император, выделявшийся среди других всадников пышным султаном на позолоченном шлеме, был выброшен из седла копьем удачливого варвара и затоптан копытами взбесившихся коней. Обреченная пехота магистра Сальвиана запросила пощады. Легионеры стали бросать оружие и разбегаться. Многие свернули себе шеи, прыгая с обрыва в реку. Разгром был полный. Это признал наконец и упрямый Сальвиан, приказавший трубачам подать сигнал о сдаче.

– Неужели все кончено? – растерянно произнес Феон.

– Это как посмотреть, – усмехнулся Пордака. – Для меня все только начинается.

Глава 8 Трибун Стилихон

Стилихон, благополучно избежавший смерти в усадьбе трибуна Себастиана, сумел добраться до Медиолана. Какое-то время он отсиживался в доме своей знакомой, благородной Анастасии, супруги комита Сальвиана. Анастасия была молода, хороша собой, но слишком легкомысленна, чтобы на нее можно было положиться. Тем не менее с помощью слуг благородной матроны Стилихон сумел выяснить, что дворец его отца разграбили неизвестные лица, которые умудрились вынести из дома почти все имущество. В Медиолане поговаривали, что дворец префекта Меровлада разграбили готы комита Гайаны, приведенные корректором Пордакой на помощь императору Грациану. Императора они не спасли, но переполох в Медиолане устроили изрядный. Во всяком случае, Анастасия утверждала, что именно корректор Пордака уговорил ее подругу, императрицу Юстину, бежать в Нижнюю Панонию под защиту императора Феодосия. Юный Валентиниан исчез вместе с матерью, чем поставил своих сторонников, и без того пребывающих в растерянности после смерти Меровлада, в очень сложное положение. А тут еще по городу поползли слухи, что император Максим собрал наконец в кулак свои легионы и двинул их на Медиолан. К сожалению, в городе не нашлось человека, который смог бы объединить людей для отпора самозванцу. Епископ Амвросий покинул Медиолан вслед за юным императором Валентинианом. Стилихон бросился за поддержкой к старому другу отца, комиту Труану, но хитроумный франк уже успел договориться с Андрогастом, а потому не был склонен к резким движениям.

– У меня есть все основания предполагать, что это Андрогаст устроил смертельную ловушку моему отцу, – сказал Стилихон франку.

В ответ высокородный Труан пожал плечами:

– По моим сведениям, мой мальчик, Меровлада убили готы комита Гайаны. Их видели той ночью возле усадьбы Себастиана. Что же касается Андрогаста, то в эту ночь он был далеко от Медиолана и в силу этой причины не мог ни помочь, ни помешать убийцам твоего отца. Гайана редкостный мерзавец. По слухам, это именно он отравил в Константинополе рекса Оттона Балта и истребил более сотни своих соплеменников. Если ты хочешь отомстить за смерть отца, Стилихон, то мой тебе совет, обратись за помощью либо к патрикию Руфину, либо к рексу Придияру Гасту. Говорят, что последний сейчас находится в Сабарии. Это тот самый город, где умер божественный Валентиниан.

– А что собираешься делать ты, высокородный Труан?

– Я должен позаботиться о своих людях, Стилихон. Скорее всего, нам не удастся избежать войны. И мое место в рядах тех, кто пытается спасти империю от развала. Одно я могу обещать тебе твердо: если Гайана попадет мне в руки, то живым я его не отпущу.

Для Стилихона стало очевидным, что никто в Медиолане не собирается оплакивать убитого префекта Меровлада. А уж тем более мстить за его смерть. С большим трудом Стилихону удалось найти священника, согласившегося отпеть усопшего. Сиятельный Меровлад был похоронен по христианскому обряду, но за его погребальной колесницей шли только сын и десяток седых ветеранов-ругов, пришедших почтить память своего вождя. У Стилихона была возможность примкнуть к свите императора Максима, уже прибравшего к рукам Медиолан, но юный трибун посчитал для себя унизительным служить под началом самозванца.

Путь Стилихона до Сабарии был извилист и долог, но прибыл он в город, кажется, вовремя. Древинги и вестготы, недавно прибравшие к рукам плодородные земли в Верхней Панонии, праздновали победу своего вождя Придияра Гаста, не только разгромившего самозванца Максима, но и заключившего договор о вечном мире с императором Феодосием. Стилихон уже знал о поражении Максима и измене комита Андрогаста, но с интересом выслушал подробности битвы на реке Соме, о которых ему поведал старый знакомец сотник Коташ. За десять лет, минувших со дня их последней встречи, сотник возмужал и раздался в плечах, что, однако, не помешало Стилихону опознать его с первого взгляда. Древинги еще не обжились на новых землях и чувствовали себя гостями в Сабарии, которая неожиданно для его жителей стала столицей самостоятельного княжества. И если рексы древингов и вестготов нашли себе пристанище в богатых домах, изрядно потеснив их владельцев, то простые мечники большей частью обитали на постоялых дворах и в харчевнях. В одной из таких харчевен судьба и свела Стилихона и Коташа.

– Я полагал, что ты служишь патрикию Руфину, – прищурился на старого знакомца Стилихон.

– Прежде всего я служу богу Велесу, – усмехнулся Коташ. – И если Волосатому угодно поддержать рекса Придияра Гаста, то, значит, быть по сему. Мы с магистром Фронелием привезли письмо вождям древингов и вестготов от волхвов и не смогли остаться в стороне от событий, развернувшихся в Панонии.

– Только письмо?

– С нами пришли пять тысяч конных венедов, которые сначала помогли Придияру захватить эти земли, а потом приняли участие в битве при Соме.

Надо признать, что поддержка варваров дорого обошлась империи. Половина Верхней Панонии и треть Норика отошла древингам и русколанам. И уж конечно, эти люди теперь постараются не только удержать завоеванные территории, но и значительно их расширить. Впрочем, Стилихон не стал осуждать Феодосия по той простой причине, что у императора просто не было выбора.

– Я слышал о смерти твоего отца, Стилихон, и очень сожалею, что столь доблестный муж так рано покинул наш мир.

– Спасибо за сочувствие, Коташ, – кивнул трибун. – Не скрою, я рассчитываю на твою помощь.

С Пордакой Коташ был хорошо знаком и не очень удивился, когда Стилихон произнес его имя.

– Этот налим стал комитом финансов в свите императора Валентиниана. И если он действительно виновен в смерти твоего отца, то достать его будет нетрудно.

– А Гайана?

– Рекс Гайана! – даже привстал с лавки Коташ. – Тебе здорово повезло, Стилихон. Этому ублюдку уже вынесли приговор волхвы всех венедских и готских богов. И если ты откроешь на него охоту, помощников у тебя будет с избытком. А пока, если хочешь, я познакомлю тебя с магистром Фронелием и патрикием Саром.

– О Фронелии я слышал, – задумчиво проговорил Стилихон. – А кто такой Сар?

– Жених, – засмеялся Коташ, показав при этом два ряда великолепных зубов. – Сар – сын патрикия Руфина и благородной Фаустины. На его свадьбу с дочерью Придияра Гаста съедутся все венедские, франкские и готские вожди. У тебя будет возможность напомнить им о себе. Ты хорошего рода, Стилихон, и можешь рассчитывать на поддержку вождей. Сыну Меровлада не дадут пропасть в Великой Венедии.

Город Сабария, расположенный на границе империи, был населен по преимуществу венедами. Хотя здесь хватало выходцев из Фракии, Македонии, Далмации, Иллирика и других римских провинций. В Сабарии было немало дворцов и общественных зданий, построенных на римский манер из камня. Но большинство домов были деревянными, и строили их венеды на свой лад, обильно украшая резными завитушками. Именно в таком тереме, с причудливо изукрашенным крыльцом, и расположились на постой магистр Фронелий, юный патрикий Сар и сотник Коташ. Дом венедского купца был ставлен в два яруса, а потому в нем нашлось место не только для знатных гостей, но и для их ближних мечников.

– В тесноте, да не в обиде, – усмехнулся тучный хозяин, поднимаясь навстречу новому гостю.

Венед Умил носил небольшую бородку, волосы стриг в кружок и являл собой тип мирного варвара, столь дорогого сердцу римского чиновника. Умилу было уже под шестьдесят, и вряд ли его обрадовали перемены, случившиеся с Сабарией по милости рекса Придияра и императора Феодосия. Тем не менее он сохранял спокойствие и делал все от него зависящее, чтобы не рассориться с новыми хозяевами. Магистр Фронелий, недалеко ушедший от Умила по возрасту, был чисто выбрит, худ, а во взоре его читалась надменность, свойственная всем римлянам, достигшим высоких чинов. Что касается патрикия Сара, то для него жизнь только начиналась, и его карие глаза смотрели на гостя с насмешкой и любопытством. При желании в Саре можно было найти сходство с патрикием Руфином, но материнского в нем было, видимо, больше, чем отцовского.

Стилихон с Коташем присели к столу и выпили по чарке за здоровье хозяина и его гостей. Разговор вертелся в основном вокруг недавно отгремевшей битвы и ее последствиях. От Фронелия Стилихон узнал, что комит Андрогаст, переметнувшийся на сторону Феодосия, был назначен префектом претория и опекуном малолетнего Валентиниана. Это известие не очень удивило Стилихона, ибо он знал об отношении руга к божественному Максиму.

– Максим, выходит, погиб? – спросил Стилихон у Фронелия.

– А как ему было уцелеть при таком количестве изменников в свите, – усмехнулся магистр, числившийся в мятежниках еще со времен императора Валента. Впрочем, обвинения в измене с него были сняты лично императором Феодосием, и Фронелий даже показал Стилихону бумагу, возвращающую магистру права римского гражданина.

– А твое имущество? – спросил трибун. Старый римлянин засмеялся:

– Наследство, доставшееся от отца, я промотал без помощи императоров. Иначе римская армия никогда бы не узнала о сиятельном Фронелии, прошедшим долгий путь от простого легионера до магистра пехоты. Я ведь знал Феодосия еще мальчишкой, когда он был не столько божественным, сколько сопливым. И должен сказать, что он здорово подрос за это время.

– Ты собираешься вернуться в Рим? – спросил ветерана Стилихон.

– Вряд ли, – вздохнул Фронелий. – Я пережил всех своих врагов, трибун. А все мои друзья здесь, в Венедии. Пожалуй, мне уже поздно возвращаться. К тому же я язычник, и нынешний постный Рим мне не по нутру. Говорят, что епископ Амвросий потребовал закрыть театры, а женщинам больше не позволяют посещать общественные бани?

– В Медиолане все произошло именно так, как ты говоришь, магистр, – улыбнулся Стилихон. – Но римлянки восстали. И префект Вечного города сиятельный Никомах умыл руки.

– Я очень надеюсь, трибун, что Рим Юпитера еще напомнит о себе Риму Христа, – сказал Фронелий, и глаза его недобро сверкнули. – В противном случае ему придется пасть под ударами ярманов.

– А кто такие ярманы? – спросил удивленный Стилихон.

– Это люди, наделенные богом Ярилой божественной энергией – маной, – охотно пояснил Коташ. – Именно они в скором времени будут править миром по воле наших богов.

Сотник сказал об этом совершенно спокойно, без нажима. Для него, похоже, этот вопрос был давно решен. Стилихону очень хотелось спросить, куда же денутся римские чиновники во главе с императорами Феодосием и Валентинианом, которых Ярила обделил божественной энергией, но промолчал. С его стороны было слишком опрометчиво вступать в спор с людьми, на помощь которых он рассчитывал. Стилихон решил для начала присмотреться к вождям варваров, дабы уяснить для себя, чего можно ждать от них в ближайшее время. И хватит ли у них божественной энергии, чтобы подорвать мощь огромной империи, раскинувшейся на трех континентах.

С одним из ярманов, княжичем Вереном, Стилихон встретился утром следующего дня. Судьба уже сталкивала их однажды, когда трибун, по заданию своего отца, вел охоту за Грацианом. Та охота закончилась успешно, и Стилихон успел оценить хватку и ум русколанского вождя. Княжич Верен, по прозвищу Гусь, успел отличиться и в битве при Соме. Если верить Коташу, то это именно он выбросил из седла самозванца Максима. А после русколаны втоптали в грязь отборных римских клибонариев, составлявших личную гвардию бывшего дукса. На протяжении нескольких десятилетий русколаны, вытесненные гуннами со своих земель, скитались в Придунавье, но сейчас, кажется, обрели пристанище в цветущей римской провинции. Племена-старожилы называли выходцев с далекого Дона-Танаиса вандалами, намекая на их родство не только с венедами, но и с аланами. Возможно, эта смешанная кровь и помешала пришельцам влиться в Венедский союз, возникший словно бы из небытия на развалинах Готской империи Германареха. Но не исключено, что были и другие причины, заставлявшие русколанов держаться на особицу. Если верить патрикию Сару, который, к слову, был куда словоохотливее Коташа, то среди русколанов наметился раскол. И причиной тому был выбор, сделанный волхвами в пользу князя Гвидона, который, по мнению многих русколанских бояр, не имел права на верховную власть в племени. Однако именно Гвидон был объявлен избранником Велеса и Лады и новым воплощением бога Ярилы. Именно Гвидону предстояло основать империю на западе Европы, которая должна была стать соперницей Рима. И князь Гвидон уже сделал первый шаг к цели, прибрав к рукам Северную Галлию с центром в городе Паризии. В благодарность за помощь князь Гвидон посвятил богине Ладе всех своих потомков, которых отныне следовало именовать Ладовичами. Княжич Верен не то что бы оспорил выбор богов, просто он не захотел связывать свою судьбу с судьбой брата по матери и нашел поддержку у кудесника Перуна Родегаста, взявшегося с этой минуты опекать единственного уцелевшего сына правителя Русколании, князя Коловрата. Верен, захватив Паризий и передав его Гвидону, счел свой долг перед братом выполненным и увел за собой значительную часть русколанов в Норик. Именно здесь он решил основать собственное княжество. На что получил одобрение от всех без исключения венедских богов, подтвердивших устами своих волхвов права князя Верена на чужую землю. И очень скоро с языческими волхвами согласился император Феодосий. Стилихон успел заметить, что Сар настороженно относился к князю Верену. Но, как пояснил трибуну магистр Фронелий, на это у юного сына патрикия Руфина были свои причины. Сар близко сошелся с вестготами и покровительствовал юному Валии, сыну покойного Оттона Балта. И хотя юный Валия, которому совсем недавно исполнилось десять лет, был рожден русколанкой, он разделял настороженное отношение готов к племени своей матери. Это был зеленоглазый, светловолосый мальчик с чуть припухшими губами и сосредоточенным выражением на редкость красивого лица. Держался он просто. На шутки и подначки насмешника Сара почти не реагировал, зато подробно расспрашивал Стилихона о Риме.

– Ты его бойся, – посоветовал трибуну Сар. – Рано или поздно он вырвет власть над готами у рексов Правиты и Винитара, и тогда многим в империи не поздоровится.

Очень может быть, слова сына патрикия Руфина не были шуткой. Во всяком случае, чем больше Стилихон присматривался к мальчику, тем больше убеждался в том, что Валию ждет великая судьба. Мальчик был удивительно умен для своего возраста и отличался на редкость твердым характером. Его суждениям могли бы позавидовать многие зрелые умы. К тому же он был необычайно ловок в движениях и легко брал верх над своими сверстниками во всех мальчишеских играх. И наконец, он умел ненавидеть. Стилихон понял это сразу, когда мимоходом произнес имя рекса Гайаны.

– Валия силой и статью пошел в своего дедушку по матери, знаменитого в Русколании воеводу и боготура, – пояснил трибуну Сар. – Мне отец рассказывал, что этот боготур без труда справлялся с десятком искусных мечников.

Лучшим другом Валии Балта был Аталав Гаст. Аталав был рыжеват, в отца-древинга, и кареглаз, в мать-римлянку. Несмотря на юный возраст, а он был лишь на три года старше Валии, Аталав отличался неуступчивым нравом и страстью к спорам. К юному древингу очень благоволил магистр Фронелий и, как скоро выяснилось, неспроста.

– Так ведь это я сосватал его родителей, – объяснил молодым людям старый магистр. – И произошло это ни где-нибудь, а в Риме. Покойная матушка рекса Аталава была изумительно красивой женщиной и истинной римской матроной. Не каждая женщина способна выдержать пытки, а она не только выдержала, но и сумела обвести вокруг пальца своих палачей. С нашей, конечно, помощью. Это было лучшее театральное представление из тех, что устраивал мой старинный приятель мим Велизарий. Но и актеры у него были как на подбор. Один рекс Гвидон чего стоил. Маг, чародей, оборотень. Жаль только, зрителей было маловато. Зато один из них умер, а другой сошел с ума.

Рассказ старого магистра очень понравился молодым слушателям, хотя поверили они ему далеко не сразу. Фронелия такая недоверчивость слегка обидела:

– Я ведь тогда сразу сказал Руфину – эти молодцы далеко пойдут. И точно. Дошли до Константинополя. Захватили Фракию, Мезию, Панонию, Иллирик, Македонию, Элладу… Да что там говорить! В золоте купались.

– А почему не удержали? – спросил Стилихон.

– Значит, не судьба, – пожал плечами Фронелий. – А может, большого желания не было. Ты сам посуди, трибун, зачем вольному рексу каменный мешок под названием Константинополь. Ни доброй харчевни вы там не найдете, ни хорошего театра. Иное дело – Рим… Вот где можно погулять, рексы! А какие в Риме женщины…

– Убедил, – сказал мрачно Валия. – Возьмем и погуляем.

– Взять не проблема, рекс, – усмехнулся старый магистр. – Проблема – удержать.

Сабария давно не видела наплава стольких гостей. И каких гостей! Едва ли не все знатные мужи венедских, готских, аланских и сарматских племен собрались в Панонии, чтобы отпраздновать свадьбу сына патрикия Руфина и дочери рекса Придияра Гаста. Кроме вождей в Сабарию съехались и волхвы венедских и готских богов. Стилихон распознал среди волхвов фламина Юпитера Паулина и нимало подивился его здесь присутствию.

– А чего ты удивляешься, – усмехнулся Фронелий. – Паулин опять не на того поставил. Если бы Максим не стал, как последний дурак, торговаться с варварами по поводу уже захваченных ими земель, то сейчас его армия не кормила бы рыб в Соме, а стояла бы под стенами Константинополя. Нельзя вечно метаться и выбирать, – либо ты христианин, либо сторонник веры отцов.

Стилихон намек понял. Собственно, Фронелий упрекал не только Максима, но и Меровлада, который тоже пытался совместить несовместимое и в результате потерял все, включая жизнь.

– Та же участь ждет и Андрогаста, – усмехнулся Фронелий. – И тебя, Стилихон, если ты пойдешь тем же путем.

Разговор этот молодой трибун и старый магистр вели с глазу на глаз в доме Умила, сидя друг против друга за столом с чарками очень приличного местного вина.

– А чем тебе Христос не угодил, магистр? – прищурился на Фронелия Стилихон.

– Дело не в богах, а в людях, – вздохнул магистр. – Пока империя была сильна и посылала свои легионы в разные концы света, нам хватало веры в старых богов. Мы брали чужую силу и присоединяли ее к своей. Но в последнее время Рим перестал рождать великих императоров. А возможно, им просто не давали расцвести. Чиновники подмяли под себя Рим. Они же стали выдвигать правителей из своей среды. У этих не было яри в крови. Знатные римские мужи стали драть три шкуры не только с рабов, но и со свободных граждан. Звезда Великой империи закатилась. Константин был первым, кто это понял. Он и поднял на щит отвергнутого иудеями Христа. Он и его приемники пытаются с помощью новой веры удержать расползающуюся на лоскуты империю. Им не нужны герои, им не нужны великие полководцы, они хотят лишь сохранить то, что было завоевано другими. С помощью христианской церкви, объявившей монополию на истину, они пытаются укротить бунтарей. Вот и пугают людей концом света. Верь Христу, Стилихон, если у тебя лежит к нему душа, но не верь епископам. Они способны лишь извратить правду своего бога.

– Но ведь и венеды живут по воле жрецов, толкующих волю своих богов, магистр, – с сомнением покачал головой Стилихон. – Разве не так?

– В том-то и дело, трибун, что этих богов много, но ни один из них не в силах в полной мере выразить волю Создателя, которых их всех породил. И уж тем более не смогут этого сделать их волхвы и кудесники. И если ведуны Велеса объявляют новым Ярилой рекса Гвидона, то волхвы других богов не говорят им «нет». Они называют своего ярмана, князя Верена, посланцем Белобога. Не отстанут от венедских волхвов и дротты готов, у них на примете свой ярман – рекс Валия сын Оттона.

– И кто же из жрецов прав? – спросил Стилихон.

– Не знаю, – пожал плечами Фронелий. – И никто не знает, даже сами волхвы. Ибо они могут лишь указать на избранных, а уж доказывать их правоту придется самим рексам. Каждый из них пойдет своим путем, и почти наверняка кто-то из них достигнет цели.

– И что это за цель?

– Цель знает Род, возможно, ее знают его сыновья-боги, но человеку узнать ее не дано. Во всяком случае, в мире нашем. Возможно, мы все поймем в мире том.

– Но не может же война быть смыслом человеческой жизни? – возмутился Стилихон. – Зачем тому же Умилу твои ярманы, Фронелий, если он процветал под защитой римских орлов?

– Не о войне речь, Стилихон, – усмехнулся старый магистр. – О свершении! Ради чего мы истязаем своих рабов, ради чего довели свободных землепашцев до скотского состояния? Неужели только для того, чтобы кучка проходимцев, вроде светлейшего Пордаки, купалась в роскоши? Что нынешний Рим несет миру, кроме вести о скором конце света? Может, это не конец света, а конец Рима? А мир, созданный по воле Рода и его хотением, будет не только стоять, но и развиваться. Кто погряз в роскоши, тот уже умер, Стилихон. Запомни это и никогда не поднимай свой меч в защиту пресыщенных. Этим уже не поможет ни бог, ни император.

В Сабарии собрались отнюдь не голодные, хотя, возможно, и жадные до свершений. По мнению Стилихона, вожди варваров роскошью одежд и блеском оружия вполне могли бы поспорить с самыми богатыми римскими патрикиями. На этом блестящем фоне особенно выделялся сын князя Гвидона, любимец богини Лады, княжич Кладовлад. По слухам, он был зачат в храме богини, находящемся в городе Девине, о котором Стилихон уже успел наслушаться в Сабарии разных баек. Ничего особенного этот девятилетний мальчик собой не представлял. Во всяком случае, ничего божественного трибун в нем не обнаружил, как ни старался. Тем не менее в жилах Кладовлада сына Гвидона текла кровь римского императора Констанция, внуком которого по матери он был. Впрочем, Фронелий, не раз видевший покойного императора, никакого сходства между дедом и внуком не находил. Что и неудивительно. Кладовлад по внешнему виду был типичным венедом, белокурым и голубоглазым. От прочих сыновей рексов Кладовлад отличался разве что длинными волосами, свисающими до плеч. По слухам, распространившимся по городу, именно в этих волосах таилась волшебная сила, дарованная потомкам Гвидона богом Велесом. Кладовлада сопровождали конные франки из самых знатных родов этого племени, но личную его охрану составляли русколаны, которых местные вожди называли антрусами, намекая тем самым на их восточное происхождение. Впрочем, и франков здесь называли вранками и всячески подчеркивали, что родом они с этих земель, а потому негоже им забывать о крае, их породившем. С малолетним Кладовладом, представлявшим на съезде князей и вождей своего отца Гвидона, приехал патрикий Руфин, которого Стилихон поджидал с большим нетерпением. Патрикию уже перевалило далеко за сорок, но он не потерял ни свежести лица, ни благородства осанки. Только легкая проседь в волосах указывала на то, что сиятельный Руфин прожил, и пережил немало. К удивлению Стилихона, патрикий остановился в доме Умила, хотя, конечно, мог претендовать на куда более роскошное жилье.

– Отец дружен с Умилом уже более десяти лет, – пояснил Сар. – Зачем же обижать старого знакомого.

Похоже, Стилихон недооценил скромного венедского торговца. Руфина и Умила связывали не только коммерческие дела. Трибун еще не забыл о событиях десятилетней давности, разворачивавшихся на его глазах. Именно здесь, в Сабарии, сказал последнее прости этому миру божественный Валентиниан. И его смерть, как догадывался Стилихон, не была естественной. А ведь императора охраняли сотни людей. Не говоря уже о легионерах, наводнивших в тот год Панонию. И все-таки Валентиниан умер, к большому удовольствию комита Меровлада и патрикия Руфина.

– Рад видеть сына моего старого друга живым и здоровым, – спокойно произнес патрикий, похлопывая Стилихона по плечу.

– К сожалению, сиятельный Руфин, я не могу ответить тебе тем же, – хрипло произнес трибун, слегка пугаясь собственной смелости. – Корректор Пордака – твой человек, а именно он, по слухам, повинен в смерти моего отца.

– Тебя ввели в заблуждение, Стилихон, – покачал головой патрикий. – Пордака оказал мне несколько услуг, но никогда не ходил под моей рукою. Твой отец это отлично знал и вряд ли доверился бы этому негодяю. Но мне понравилась твоя откровенность, сын Меровлада. Благородство в этом мире встречается куда реже, чем хотелось бы.

– Сейчас Пордака стал комитом финансов в свите божественного Валентиниана.

– А кто стал префектом претория вместо твоего отца?

– Сиятельный Андрогаст.

– Ну, вот тебе и ответ на незаданный вопрос, Стилихон. Ищи, кому выгодно.

– А разве тебе не выгодна смерть моего отца, патрикий Руфин? – прямо спросил трибун.

– Нет, Стилихон. Твой отец хотел, чтобы врастание варваров в имперскую элиту происходило мирным путем. И в этом его поддерживали многие рексы и жрецы. Я не очень верил в успех этого начинания, но был бы рад, если бы Меровладу это удалось.

– А разве Феодосий, приглашая на службу готских вождей, преследовал не ту же самую цель?

– Ответ на твой вопрос, Стилихон, уже дал рекс Гайана, – горько усмехнулся Руфин.

У патрикия Руфина на Стилихона были свои виды, и он не стал скрывать своих мыслей от молодого трибуна. Патрикий хотел, чтобы Стилихон, устранив Андрогаста, занял бы место своего отца при божественном Валентиниане.

– Для меня не является секретом, чей он сын, – откровенно признался трибуну Руфин. – Валентиниан, направляемый родственной, но твердой рукой, вполне может стать строителем нового Рима, вокруг которого объединятся многие племена, но уже на других, равноправных началах.

– И знатью нового Рима станут русы Кия? – с усмешкой спросил трибун.

– А почему нет, Стилихон, – пожал плечами Руфин. – Разве не этруски создали цивилизацию, которую потом унаследовали латины и италики? Разве римские патрицианские роды не потомки троянцев Энея? А Трою основали венеды, точнее, их далекие предки. И разве в Венетии и Русции, самых процветающих римских провинциях, не живут потомки родственных венедам племен? Странно, что мне, римлянину, приходится объяснять все это ругу, принадлежащему к одному из самых славных родов.

– Моя мать была римлянкой, – хмуро бросил Стилихон. – Я родился в Медиолане и на латыни говорю лучше, чем на языке моих предков. Я ничего не знаю об этрусках, Руфин. Я ничего не слышал ни о Трое, ни об Энее. Зато я был крещен еще в детстве и не понимаю, почему я должен отказываться от веры, приверженцами которой были моя мать и мой отец. По-моему, ты ошибся в выборе помощника, патрикий Руфин. Я не тот человек, который тебе нужен.

– Я не требую от тебя немедленного ответа, Стилихон. Ты еще слишком молод, чтобы взваливать на себя столь тяжелую ношу. У тебя достаточно времени, чтобы сделать осознанный выбор. Я введу тебя в круг Кия. Но окончательное решение останется за тобой. И если ты скажешь «нет», я не стану с тебя взыскивать за это.

Глава 9 Винитар

Квестор Саллюстий расценил новое поручение божественного Феодосия как опалу. Сам Саллюстий не чувствовал за собой никакой вины и был абсолютно уверен, что стал жертвой происков своих многочисленных врагов. Интриги в Константинополе велись постоянно, как с ближним, так и с дальним прицелом. Саллюстий и сам активно участвовал в нескольких замысловатых комбинациях, нацеленных на подрыв влияния нового любимца императора, магистра финансов Евтропия. Евтропий был евнухом, и, возможно, именно в силу этой причины никто не принял его поначалу всерьез. В том числе и Саллюстий. Квестор далеко не сразу сообразил, что влиять на императора Феодосия можно и с женской половины дворца. Но если евнух Евтропий без проблем проникал в личные покои императрицы, то Саллюстию, несмотря на все его благочестие, ход туда был закрыт. Вот и думай тут, что является для чиновника достоинством, а что недостатком. Саллюстий никогда не был большим охотником до женского пола, а потому и воздержание, к которому призывал свою паству епископ Нектарий, не представляло для него больших трудностей. Тем не менее он был мужчиной, и это обстоятельство в нынешней непростой ситуации здорово его подвело.

С жалобами на жизнь он отправился к своему союзнику, магистру Лупициану. Магистр, несмотря на почтенный возраст, интереса к противоположному полу еще не потерял. По Константинополю ходили упорные слухи, что магистр пехоты, победитель в битве при Соме, неравнодушен к супруге комита Перразия, почтенной Целестине. Сам Лупициан утверждал, что его связывают с Целестиной исключительно деловые отношения. Что, в общем-то, могло быть правдой. Нельзя сказать, что Целестина уж очень изменилась за последние годы, но сорокалетний рубеж она перевалила давненько, и ее интересы из сферы любовной все более сдвигались в сферу коммерческую. Целестина отправилась было с мужем, комитом Перразием, в Медиолан, но через три года вернулась в Константинополь. Слухи о причинах ее поспешного перемещения с запада на восток ходили разные, но поскольку никакой полезной информации они с собой не несли, то Саллюстий пропустил их мимо ушей. И, возможно, сделал это напрасно. Убранство дворца Целестины ясно показывало, что его хозяйка процветает. Такого количества позолоты, картин и мраморных статуй Саллюстий не видел даже у магистра Лупициана, слывшего едва ли не самым богатым человеком в Константинополе.

Лупициан, облаченный по случаю жары в легкую тунику золотистого цвета, полулежал в кресле у фонтана, расположенного в самом центре огромного зала, предназначенного хозяйкой для приема гостей. Сама Целестина стояла у бортика и кормила рыб, запущенных в искусственный водоем исключительно для забавы. Возбужденный вид обычно спокойного и выдержанного квестора удивил Лупициана, и его левая бровь поползла вверх.

– Божественный Феодосий посылает меня в Нижнюю Мезию с поручением, – выпалил Саллюстий, падая без приглашения в кресло, предназначенное, видимо, для Целестины.

Лупициан поморщился. Они с матроной так мило проводили время за неспешной беседой, что появление квестора не могло не огорчить склонного к сибаритству магистра. И что за бесцеремонность, право слово. Тоже мне проблема. В свое время Лупициан объехал едва ли не все провинции империи и никогда не считал подобные поездки подвигом. Тем не менее магистр проявил внимание к человеку, испортившему его досуг:

– Зачем?

– Я должен отговорить викария Правиту от участия в войне с антами, – всплеснул руками Саллюстий. – Тебе не кажется, сиятельный Лупициан, что эту несложную задачу мог бы выполнить любой из моих нотариев?

– Любопытно, – задумчиво произнес Лупициан. – До сих пор империя мирно уживалась как с антами, так и с гуннами. Зачем Феодосию понадобилось будить задремавшего зверя?

– Какого еще зверя? – не понял Саллюстий.

– Кагана Баламбера, – отмахнулся от него магистр. – Однако следует признать, что время для войны выбрано удачно. Баламбер сейчас воюет с Сасанидами на Евфрате, и все его основные силы сосредоточены именно там.

– Ты меня не понял, сиятельный Лупициан, – раздраженно воскликнул Саллюстий. – Император посылает меня в Мезию, чтобы остановить вторжение в Антию.

– Боюсь, что это ты не понял божественного Феодосия, квестор, – укоризненно покачал головой магистр. – Разве викарий Правита возглавляет этот поход?

– В поход отправляются остготы во главе с рексом Винитаром Амалом.

– Вот видишь, – усмехнулся Лупициан. – А ведь имя Винитара Феодосий даже не упомянул. Ты по-прежнему будешь утверждать, квестор, что простой нотарий справится с таким поручением?

Саллюстий похолодел. Ослепленный обидой, он едва не совершил самую большую ошибку в своей жизни. И эта ошибка могла бы навсегда вычеркнуть его из списка близких к императору людей. Спасибо магистру Лупициану, который просветил своего старого друга по поводу тайных мыслей божественного Феодосия.

– Не такие уж они тайные, – усмехнулся польщенный Лупициан. – Император хочет поссорить готов и их союзников с гуннами, для этого ему и понадобился рекс Винитар.

– Но ведь война неизбежно затронет наши пограничные провинции.

– И что с того? – пожал плечами Лупициан. – Зато она ослабит готов и венедов, главных на сегодняшний день врагов империи.

– Но вместо готов мы получим на свою голову гуннов, – вздохнул квестор.

– Вот когда получим, тогда и будем решать, что с ними делать, – спокойно заключил Лупициан. – А пока, высокородный Саллюстий, тебе предоставляется возможность оказать большую услугу императору. И, будем надеяться, Феодосий сумеет оценить твои старания.

Викарий Правита чувствовал себя полным хозяином в Нижней Мезии, а потому приезд в провинцию посланца Феодосия его скорее огорчил, чем обрадовал. Готский рекс, даже перейдя на службу империи, не утратил замашек истинного варвара. Квестора Саллюстия он принял в шатре, расположенном в самом центре изготовившегося к походу вестготского ополчения. Саллюстий схватился за голову, когда увидел знакомых с детства римских орлов над легионами, сформированными Правитой. И хотя состояли они по преимуществу из готов, это не отменяло их имперского статуса. – Ты хочешь поссорить нас с гуннами, светлейший Правита, – с порога упрекнул викария высокомудрый квестор.

Рекс Правита, долговязый, белобрысый гот, с хитрыми, но почти бесцветными глазами, воспринял упреки Саллюстия как личное оскорбление. И дал ясно понять высокомерному римлянину, что сумеет поставить его на место, если в этом возникнет необходимость. Саллюстий сразу сообразил, что хватил лишку в своих претензиях к суровому викарию, и поспешил сбавить тон.

– Так-то лучше, – усмехнулся в ответ на его извинения Правита и кивнул на пустующую лавку: – Садись, квестор, и излагай свои претензии.

Правита оказался далеко не глупым человеком. Во всяком случае, он почти сразу же разгадал замысел Феодосия. Одного он только не мог понять, зачем римляне хитрят там, где всего можно добиться грубой силой.

– Сила – это далеко не лучший способ для обуздания враждебных устремлений.

– Зато самый действенный, – засмеялся Правита, скаля чуть кривоватые волчьи зубы.

– Конечно, ты должен послать своих людей к рексу Винитару, но не в качестве римских легионеров, а как готских ополченцев, – выдал рекомендацию Саллюстий.

– Амал просил у меня две тысячи клибонариев, – нахмурился Правита.

– Исключено, – резко бросил квестор. – Римская армия не будет участвовать в войне с Антией. Таков приказ божественного Феодосия.

– А если Винитар потерпит поражение? – Холодно глянул в глаза квестора Правита. – Что скажет по этому поводу император?

– Тебе следовало обратиться за помощью к рексу Придияру, – подсказал Саллюстий.

– И вождь древингов немедленно бросится на помощь человеку, которого считает своим лютым врагом? – насмешливо спросил Правита.

Саллюстий признал, что совет викарию он дал не слишком удачный. Правита был среди тех, кто учинил расправу над готскими вождями во время похорон Оттона Балта, внезапно умершего в Константинополе. И хотя большую часть вины хитрому Правите удалось сбросить на плечи рекса Гайаны, все же врагов у него среди соплеменников хватало. Совместный с Винитаром поход против антов мог бы укрепить позиции Правиты среди вестготов, но, увы, божественный Феодосий счел неуместным вмешательство римского чиновника в ход войны.

– А если я стану частным лицом, Саллюстий, и откажусь на время военных действий от должности викария, – предложил Правита. – В конце концов, что взять с варвара. Империя не может отвечать за своевольство своих бывших чиновником.

– А кто будет управлять Нижней Мезией в твое отсутствие?

– Ты, квестор. Будем считать, что ты сместил меня с должности из-за моего отказа выполнить приказ императора.

– А что будет потом? – спросил Саллюстий.

– Все будет зависеть от результатов нашего похода в Антию, квестор, и от реакции гуннского кагана на смерть князя Буса.

Саллюстию такой расклад не понравился. Во-первых, он не хотел брать на себя ответственность за целую провинцию, да еще накануне большой войны. Во-вторых, он опасался, что самоуправство Правиты будет воспринято Феодосием едва ли не как бунт против империи. В конце концов, император дал своему посланцу наказ строгий и ясный – не допустить участия викария Правиты в войне с антами.

– Твоя воля, квестор, – криво усмехнулся Правита. – Но если рекс Винитар потерпит поражение, то ответственность за его неудачу ляжет на тебя.

Рекс Винитар Амал был одержим жаждой мести. Впервые Саллюстий увидел его девять лет назад во время приезда готских вождей в Константинополь. Остготы тогда сторонились вестготов и почти не ввязывались в их распри. Винитару в то время было девятнадцать лет, но он произвел на Феодосия очень приятное впечатление. Все эти девять лет император обхаживал остготов, не жалея для них ни денег, ни оружия. Саллюстий полагал, что Феодосий собирается использовать остготов, многие из которых уже приняли христианство, в качестве противовеса непостоянным вестготам, но, видимо, у императора в отношение рекса Винитара были куда более значительные замыслы. За девять минувших лет Винитар заматерел и превратился в крепкого, уверенного в своих силах мужчину. Вот только цели его с тех пор не изменились. Все помыслы рекса были обращены против Антии, ибо именно в князе Бусе он видел главного виновника бед, выпавших в последние десятилетия на долю готского племени. Верно это было лишь отчасти, ибо готов разгромили и выгнали с родных земель не анты, а гунны. Князь Бус всего лишь переметнулся во время чужой для него войны на сторону более сильного соперника. Если говорить совсем откровенно, то Саллюстий на месте Буса поступил бы точно так же. Разорение Антии отвечало интересам римской империи, а значит, квестор должен был приложить все усилия, чтобы оно состоялось. Рекс Винитар оценил старания посланца императора Феодосия и даже на прощание крепко пожал ему руку.

Ополчение остготов насчитывало более пятнадцати тысяч человек, и к ним прибавилось пять тысяч вестготов, тайно выделенных викарием Правитой своему союзнику. Высокородный Саллюстий полагал, что вестготы могли бы оказать Винитару более существенную помощь, но Правита придерживался на этот счет другого мнения.

– А если остготы потерпят поражение? – прищурился на посланца Феодосия викарий. – Кто помешает в этом случае антам, раззадоренным победой, напасть на Нижнюю Мезию? Магистр пехоты Лупициан уже предупредил комита Феодора, что не даст ему в помощь ни единого легиона. Как тебе это понравится, высокородный Саллюстий? Готам предлагают в одиночку сражаться с антами, а возможно, и с гуннами.

За разъяснениями квестор обратился к комиту Феодору, командовавшему легионами империи в Нижней Мезии и Северной Фракии. Македонец Феодор, человек невысокого роста, но крепко сбитый, прошедший путь от простого легионера до комита, в ответ на недоуменные вопросы Саллюстия скрипнул зубами:

– Я не знаю, о чем они думают там, в Константинополе, но викарий Правита сказал тебе чистую правду.

– Ты тоже считаешь, что остготы потерпят поражение от антов?

– Я в этом почти уверен, квестор, – усмехнулся в седые усы старый македонец.

– Но почему? – удивился Саллюстий. – У Винитара под рукой двадцать тысяч хорошо обученных бойцов.

– Мы не знаем, какими силами располагает князь Бус, – отвел глаза в сторону Феодор. – К тому же у остготов нет конницы, а у антов она есть.

– И это все? – нахмурился Саллюстий.

– Нет, не все, – понизил голос почти до шепота Феодор. – Есть человек, которому поражение Винитара Амала выгодно.

– И кто же этот человек?

– Правита Балт, – криво усмехнулся Феодор. – Неужели ты думаешь, что этот человек устранил своего главного соперника Оттона только для того, чтобы отдать власть Винитару Амалу?

– Но ведь Правита буквально рвался в этот поход! – воскликнул потрясенный квестор.

– Он хотел разделить славу Винитара и тем самым не допустить роста популярности молодого вождя не только среди остготов, но и среди вестготов. В Константинополе решили по-иному, и Правита принял свои меры, дабы сохранить власть. Скажи честно, высокородный Саллюстий, у тебя есть враги в свите императора?

– А почему ты об этом спрашиваешь? – насторожился квестор.

– Сдается мне, Саллюстий, что в Константинополе есть очень влиятельные люди, заинтересованные в провале твоей миссии здесь, в Нижней Мезии.

Саллюстий заволновался. Враги стали чудиться ему повсюду. Он то прятался за стенами приграничной крепости, то вновь появлялся в лагере, где потихоньку скапливались готовые к броску легионы. Квестор и ждал, и боялся вестей из Антии. Своими паническими настроениями Саллюстий довел до точки кипения не только вспыльчивого Правиту, но и сдержанного от природы комита Феодора.

– Чего ты от меня хочешь, квестор? – взъярился Правита.

Саллюстий и сам не знал, что нужно делать в создавшейся ситуации, а посоветоваться было не с кем. Уповать оставалось только на бога, который должен был помочь рексу Винитару разгромить упрямых антов и помочь квестору избежать опалы.

Увы, небо отказалось вмешиваться в военные действия, происходящие на земле. Готы рекса Винитара потерпели поражение в первой же битве с антами. Разгром не был полным, и готы стали медленно откатываться к границам Нижней Мезии, преследуемые конницей среднего сына Буса, княжича Милорада. Получив столь горестное известие, Саллюстий впал в отчаяние. Он уже готов был рвать на себе волосы, но его остановил уверенный голос рекса Правиты, прозвучавший под полотняным сводом шатра:

– Вот и пробил наш час, квестор.

Викарий Правита и комит Феодор не стали ждать, пока анты вторгнутся в провинцию, вверенную их заботам, а, переправившись через Дунай, двинулись на помощь рексу Винитару. Саллюстий отправился в поход вместе с легионами. Поход обещал быть опасным, но и ждать у моря погоды квестор тоже не мог. Решалась если не судьба империи, то, во всяком случае, судьба самого Саллюстия. Вид легионов, уверенно шагающих по чужой земле, слегка успокоил квестора, и он не докучал более озабоченным военачальникам своими вопросами и просьбами. Рекс Винитар отступал к Троянову валу, оборонительному сооружению, выстроенному в незапамятные времена и ныне пришедшему почти в полную негодность. Именно здесь римские легионы должны были соединиться с потрепанной армией остготов, чтобы дать отпор антам. Квестор Саллюстий жаждал этой встречи больше всех, и в своем неуемном рвении дошел до того, что едва не угодил в руки дозорных княжича Милорада. Спасла квестора кобыла, проявившая в смертельно опасной ситуации прыть, доселе ей вроде бы несвойственную. Неразумное поведение высокородного Саллюстия вызвало гнев комита Феодора, который раз и навсегда запретил высокопоставленному чиновнику удаляться от марширующих колон на расстояние более ста метров. Квестор, не отличавшийся храбростью, условия высокородного Феодора принял безоговорочно и теперь мирно пылил в самом хвосте римской конницы.

Княжич Милорад слишком увлекся преследованием разбитых готов и далеко оторвался со своей конницей от антской пехоты. Этим обстоятельством и решил воспользоваться опытный полководец Феодор, успевший уже снестись с рексом Винитаром. Благо местность позволяла римским легионерам и клибонариям скрытно подобраться к месту предстоящей битвы. Готы Винитара Амала, достигнув Троянова вала, застыли как вкопанные, ощетинившись копьями в сторону конных антов. Вероятно, княжичу Милораду показалось, что пробил его звездный час. Квестор Саллюстий, успевший взобраться на ближайший холм, в сопровождении собственной довольно многочисленной охраны, с интересом наблюдал за атакой антской кавалерии. Анты, коих насчитывалось никак не менее трех тысяч, разделились на две примерно равные части. Часть из них атаковали готов в лоб, тогда как их товарищи обходили пешую фалангу справа. Именно эти анты попали под удар клибонариев комита Феодора, внезапно выскочивших из-за холма. Появление на поле битвы вражеской конницы стало полной неожиданностью для антов. Они развернули коней, но на пути их отхода уже выстраивались легионы под командованием викария Правиты. Анты оказались в полном окружении, и даже резвые кони не могли унести их от смерти. Железное кольцо сжималось все туже и туже. Град стрел обрушился на антов из-за спин атакующих легионеров. От стрел не спасали ни щиты, ни колонтари. Попытка антов пробиться сквозь стену римских легионеров завершилась полной неудачей. Легионеры, умело орудуя копьями, сдержали натиск обезумевших людей и животных, а клибонарии комита Феодора довершили разгром. Три тысячи антов были истреблены практически полностью. Жалкие останки некогда грозной конницы сложили оружие. Пленных насчитывалось не более сотни, однако рексу Винитару они показались обузой, именно он отдал своим людям приказ об истреблении антов, чем вызвал недовольство комита Феодора, посчитавшего подобную жестокость излишней.

– Твое решение, высокородный Саллюстий? – спросил у квестора, подъехавшего к месту страшной бойни, рекс Правита. – Либо мы продвигаемся вперед и истребляем пехоту антов, либо возвращаемся в Нижнюю Мезию.

– Конечно, вперед, – пожал плечами Саллюстий. – Анты нарушили договор с империей, вторгшись на ее земли. И наш с вами долг – наказать их за это.

Рекс Винитар, хоть и потерпел поражение на границе Антии, все-таки сохранил ядро своей армии, которая теперь насчитывала пятнадцать тысяч человек. Десять тысяч легионов пехоты и четыре тысячи конницы Правиты и Феодора были весьма существенным подспорьем для воспрянувших духом остготов. А пехота антов насчитывала, по словам того же Винитара, не более двенадцати тысяч человек. Саллюстия так и подмывало спросить у высокомерного рекса, как он умудрился проиграть войну, имея численное превосходство над противником, но квестор сдержался, не желая вносить раздор в ряды союзников накануне победы.

До антских пехотинцев весть об истреблении конницы княжича Милорада дойти, видимо, не успела, иначе трудно объяснить, почему они проявили такую беспечность. Их заманили в низину, а потом атаковали сразу с четырех сторон, благо почти трехкратное превосходство готов и римлян позволяло это сделать. Высокородный Саллюстий, привыкший за время похода к кровавым зрелищам, не без удовольствия наблюдал за истреблением антов, не успевших перестроиться в каре. Бойня была чудовищной. Разъяренные готы никому не давали пощады, мстя сразу и за свое собственное поражение, и за поражения рекса Германа Амала на Днепре пятнадцать лет тому назад. Анты сопротивлялись отчаянно, они даже умудрились расстроить ряды римских легионов и вырваться из кольца, но уйти удалось немногим. Клибонарии комита Феодора безжалостно рубили бегущих, выстлав их телами прилегающие к месту битвы окрестности. Путь на Антию был открыт, но квестор Саллюстий произнес веское «нет» и тем самым остановил римские легионы, рвущиеся к добыче.

– Но почему? – взъярился рекс Винитар. – Мы ведь в шаге от победы!

– Римская империя не воюет с Антией, – надменно бросил Саллюстий. – А что касается тебя и твоих готов, высокородный Амал, то я вас не держу. Вы вольны поступать, как вам вздумается.

Комит Феодор решительно поддержал квестора, и викарию Правите ничего другого не осталось, как развести руками. Впрочем, хитрый вестгот не был слишком огорчен решением высокородного Саллюстия, ибо слава победителя антов осталась за ним. Что касается грабежа беззащитной Антии, то в этом чести мало.

– Зато добычи много, – буркнул трибун Саур.

– Я все же надеюсь, что у рекса Винитара Амала хватит ума и порядочности, чтобы поделиться с людьми, выполнившими львиную долю работы, – сказал с усмешкой Правита, чем сразу же внес успокоение в ряды своих легионеров.

Возвращение высокородного Саллюстия в Нижнюю Мезию можно было бы назвать триумфальным, если бы не сомнения, разъедавшие душу впечатлительного квестора. Все-таки, как ни крути, а приказ императора он не выполнил. Точнее, выполнил, но не совсем так, как хотелось. Викарию Правите пришлось-таки вмешаться в ход чужой войны, и это вмешательство было сокрушительным для антов.

– Напиши императору, квестор, что мы разбили вторгшихся антов на своей территории, – посоветовал Правита. – Вряд ли в Константинополе найдутся люди, точно знающие, где проходит граница империи.

Совет был дельным, и Саллюстий здесь же, за крепкими стенами приграничной крепости, принялся за составление отчета. Квестор до небес вознес викария Правиту и комита Феодора и лишь в самом конце скромно упомянул и о собственных заслугах. Двигало им не только чувство признательности к своим боевым товарищам, но и стремление переложить на них ответственность за случившееся. Ибо божественный Феодосий, с подачи наушников, мог совсем по-иному оценить инициативу своих чиновников и, чего доброго, учинить с них спрос за своевольство.

Ответ императора был получен даже раньше вестей из Антии. Но если по прочтении письма от божественного Феодосия Саллюстий вздохнул с облегчением, то рассказ гонца о казни князя Буса, его сыновей и знатных мужей племени числом в сто человек потряс его до глубины души. Конечно, Саллюстий не нес ответственности за безумства рекса Винитара и мог бы доказать это любому человеку, вздумай тот требовать от него отчета, но, к сожалению, кагану Баламберу такой отчет и не нужен. Эту догадку высокородного Саллюстия подтвердил и гонец, передавший просьбу рекса Винитара о помощи. Остгот настолько увлекся расправой над беззащитными антами, что прозевал приближение передовых частей гуннской армии, вернувшейся с берегов Евфрата. А командовал этими передовыми частями численностью в десять тысяч человек никто иной, как бек Белорев, родной сын недавно казненного князя Буса.

– Твой рекс просто обезумел от ненависти и жадности, – взъярился от такой вести викарий Правита. – Ему давно следовало убираться из Антии, а не ждать, пока гунны прижмут ему хвост.

Винитар Амал поспешно отступал к границам империи. Собственно, бежать ему было некуда, кроме как в Нижнюю Мезию, где он мог рассчитывать если не на помощь императора Феодосия, то хотя бы на поддержку своих соплеменников остготов, заселявших восточную часть провинции. Комит Феодор и викарий Правита почти не сомневались в том, что гунны, преследуя остготов Винитара Амала, переправятся через Дунай. По слухам, бек Белорев был едва ли не самым близким к кагану человеком и даже, кажется, взял в жены его сестру. Наверняка Баламбер поможет уязвленному беку утолить жажду мести и либо сам вступит в границы империи, либо пришлет Белореву подкрепление.

– Надо просить помощь у божественного Феодосия, – не слишком уверенно предложил комит Феодор.

– Бесполезно, – покачал головой Правита. – Константинопольские интриганы затеяли эту авантюру вовсе не затем, чтобы спасать готов от гнева гуннов.

Саллюстий в глубине души был согласен с викарием. Собственно, замысел Феодосия с самого начала не являлся для него тайной. Готы, даже признавшие себя федератами империи, представляли грозную опасность для Рима. Для их поголовного истребления у империи просто не хватало сил, поэтому император и решил возложить эту миссию на гуннов кагана Баламбера. При этом, конечно, могли пострадать не только готы, но в большой игре не без потерь. Если бы Саллюстий сейчас находился в Константинополе, он, безусловно, нашел бы способ выразить Феодосию свое восхищение. К сожалению, Саллюстия обрекли на роль жертвы: он должен был сгинуть вместе с готами, дабы его враги-интриганы могли отпраздновать свою подлую победу над одним из самых умных чиновников империи.

– Воля твоя, рекс Правита, но я отправляю гонца к сыну Оттона, – холодно произнес комит Феодор. – Возможно, рексу Валии Балту удастся уговорить Придияра Гаста помочь вестготам.

– Ты упустил из виду одно обстоятельство, – хмуро бросил Правита, – древинги – родные братья антов. Придияр Гаст ненавидел князя Буса, переметнувшегося к гуннам, но истребления лучших антских родов он Винитару не простит.

– А речь идет не о Винитаре Амале, – взъярился Феодор, – а о стариках, женщинах и детях. О твоих соплеменниках, светлейший Правита. Не говоря уже о том, что гунны не ограничатся Нижней Мезией, а разорят и Фракию, и Македонию, и другие наши провинции.

Конечно, высокородный Феодор был прав, это понимали и Правита с Саллюстием. Просто ни тот ни другой не верили в благородство Придияра Гаста, который порвал с готами именно потому, что не захотел умирать за интересы империи. Правда, один раз Придияр помог Феодосию в битве при реке Соме, но за это он стребовал с него едва ли не целую провинцию. Интересно, какие условия он выставит комиту Феодору, столь опрометчиво обратившемуся к нему за помощью?

– Я не император, – усмехнулся комит. – И взять с меня нечего. Кроме, разве что, искренней благодарности за спасенные жизни.

Саллюстий поддержал высокородного Феодора, чем, кажется, сильно удивил викария Правиту. А между тем посланец божественного Феодосия и в данном случае действовал в рамках полученных инструкций и, что куда более важно, в границах стратегического замысла императора. Если древинги Придияра Гаста сгинут под ударами гуннов заодно с готами, то вряд ли сие обстоятельство очень огорчит Феодосия. А если варвары и одержат победу над каганом Баламбером, то ее цена будет столь велика, что в Константинополе могут надолго забыть о готской проблеме. И у божественного Феодосия появится наконец реальная возможность вмешаться в дела западной части империи, где христианство отступает под напором язычества.

Конница бека Белорева, почти сплошь состоящая из антов и венедов, настигла Винитара Амала на том самом месте, где были истреблены витязи княжича Милорада. Остготы до последнего надеялись на помощь легионов рекса Правиты, но, увы, в этот раз небо распорядилось по-иному. Из объятий Белорева сумел ускользнуть только Винитар Амал с горсткой преданных бойцов. Все остальные, в количестве двенадцати тысяч человек, полегли на Трояновом валу. Винитар переправился через Дунай в надежде найти поддержку на земле, ставшей ему родной. Однако встретил его здесь только старый, почти выживший из ума рекс Сафрак с крестом в руке.

– Я отомстил, – крикнул ему Винитар, прыгая с борта ладьи на берег.

– Да, мальчик, – всхрапнул больным жеребцом старый вождь, – твой дед будет тобой гордиться. Ты сделал именно то, к чему нас призывал Герман с того света. Но теперь наступает конец и для тебя, и для меня, и для всех готов.

Именно в эту минуту Винитар Амал вдруг осознал, что вся его жизнь была прожита зря. Что рекс Сафрак, заменивший ему отца, указал воспитаннику неверную дорогу. А он не только пошел по ней сам, но и повел за собой все племя. Повел под мечи озверевших гуннов бека Белорева, который тоже умеет мстить, и месть его будет страшной.

– Они переправляются! – крикнул за спиной Винитара мечник.

Рекс Сафрак высоко вскинул над головой крест, но на ногах не устоял и рухнул на песок гнилым дубом. Винитар обнажил меч, перешагнул тело старого вождя и решительно направился к тому месту, где, по его расчетам, должны были пристать к пологому берегу гунны бека Белорева.

Гунны Белорева опустошительным смерчем прошлись по селениям остготов, предавая мечу и огню все живое. Волна беженцев хлынула из восточной части провинции и затопила едва ли не всю Нижнюю Мезию. Комит Феодор и викарий Правита отвели свои легионы к городу Никополю, оставив Нижнюю Мезию гуннам. По слухам, воины бека Белорева истребляли только готов, а местное население не трогали. Войско гуннов, насчитывавшее поначалу не более десяти тысяч человек, увеличилось почти вчетверо. Теперь уже не приходилось сомневаться, что каган Баламбер решил воспользоваться удобным случаем и нанести по империи сокрушительный удар. В Константинополе то ли не понимали этого, то ли не могли прийти к согласованному решению. Во всяком случае, ответа на свои отчаянные призывы о помощи комит Феодор так и не дождался. Зато подошли древинги Придияра Гаста, к немалому удивлению перетрусивших чиновников империи. Кроме древингов под рукой рекса Придияра были еще и русколаны княжича Верена, а всего его армия насчитывала более пятнадцати тысяч человек. Причем треть из них составляли конники. При виде такой силы комит Феодор воспрянул духом. Конечно, у кагана Баламбера, а по слухам, именно он сейчас возглавлял армию гуннов, было превосходство в коннице. Зато римляне, готы, древинги и русколаны превосходили своих врагов в вооружении. Особенно хорошим снаряжением отличались русколаны князя Верена, с коими комит Феодор сталкивался впервые. Их доспехам откровенно завидовали даже клибонарии, не говоря уже о простых легионерах. Сам княжич Верен, которого древинги и готы называли Гусирексом за необычную походку, привлек внимание комита. Феодор не сразу сообразил, что левая нога у князя повреждена и чтобы скрыть этот недостаток, он переваливается при ходьбе. Впрочем, Гусирекс пешим прогулкам предпочитал верховые и практически не слезал с коня. Что же касается Придияра Гаста, то это был крепкий мужчина лет под пятьдесят, с тронутыми сединой рыжими волосами. На викария Правиту вождь древингов даже не взглянул, а переговоры вел исключительно с комитом Феодором и квестором Саллюстием. Дабы окончательно прояснить ситуацию и определиться в выборе стратегии ведения войны, комит Феодор пригласил вождей варваров в свой шатер, поставленный в чистом поле, недалеко от города Никополя. Сам Никополь был переполнен беженцами, в округе уже ощущалась острая нехватка продовольствия, и комит не скрыл этого прискорбного обстоятельства от своих союзников.

– Мы не готовились к войне, – развел руками квестор Саллюстий. – А потому и не запаслись провиантом.

В ответ на слова константинопольского чиновника рекс Придияр усмехнулся. Видимо, у него уже сложилось собственное мнение по поводу миролюбия божественного Феодосия и чиновников его свиты.

– Мы оставили гарнизоны в приграничных крепостях, но вряд ли они способны оказать нам существенную поддержку, – вздохнул Феодор. – Как только легионеры выйдут за стены, они тут же будут истреблены. Гунны превосходят нас в мобильности и в скорости передвижения.

– Иными словами, комит, ты выступаешь за решительное сражение?

– По моим сведениям, каган Баламбер уже выступил по направлению к Никополю, со дня на день его можно ждать здесь.

– Есть другие мнения? – спросил Придияр, обводя строгим взглядов вождей и трибунов, собравшихся в шатре.

– Не за тем мы шли, чтобы поворачивать назад, – ответил за всех князь Верен.

У русколанов, как успел выяснить комит Феодор, были с гуннами свои счеты. Отчаянный Гусирекс рвался в битву, чтобы отомстить кагану Баламберу за убитых родовичей и потерянную родную землю. Но если руксоланы и древинги сгорали от жажды мести, то готы откровенно побаивались гуннов, которые нанесли им столько тяжелых поражений, что поневоле внушали страх. Здесь же, в шатре, комит Феодор и рекс Придияр договорились о диспозиции предстоящей битвы. Готскую пехоту должны были возглавить рексы Правита и Валия. Клибонариев Феодора определили на левый фланг, древингов Придияра – на правый. Здесь же, справа в небольшой рощице должен был укрыться резерв во главе с князем Вереном.

Роли вроде были распределены, все необходимые слова сказаны, но квестора Саллюстия не покидало чувство тревоги. Сам он в битве участвовать не собирался. С другой стороны, не нашлось повода, чтобы укрыться за крепкими стенами Никополя. Вот и пришлось Саллюстию болтаться в свите комита Феодора, рискуя получить стрелу в глаз или шею. Квестор, облаченный в позолоченные доспехи, внешне выглядел очень воинственно, но в душе обмирал от страха. Слишком уж дурная слава шла о гуннах. Народная молва описывала их волосатыми монстрами с иссеченными шрамами лицами, не знающими ни жалости, ни сострадания не только к поверженным врагам, но к простым людям, ни в чем перед ними не провинившимся. Поговаривали, что гунны всегда появляются внезапно, словно бы выныривают из-под земли, и этот факт в глазах обывателей бесспорно указывал на их связь с потусторонним миром.

Дозорные уже доложили о подходе гуннского войска. Комит Феодор и рекс Придияр выстроили свои легионы под стенами Никополя в несокрушимую на первый взгляд фалангу. Конники сосредоточились на флангах, готовые отразить атаку гуннов, если те решатся на обходной маневр. Обходы и внезапные нападения с тыла были излюбленной тактикой гуннов. И квестор Саллюстий, застывший на холме в свите комита Феодора, более всего опасался, что коварные гунны атакуют холм раньше, чем клибонарии сумеют их перехватить.

Гунны накатывали на пешую фалангу серой волной. Лиц всадников Саллюстий не различал, но все же определил, что в первых рядах лавы идут степняки, явно не обремененные доспехами. Если гунны собирались с ходу проломить ощетинившуюся копьями стену, то, по мнению комита Феодора, которым он тут же поделился со своим окружением, действовали они слишком опрометчиво. Легкая конница если и представляла опасность для легионеров, то только в том случае, если атаковала их с фланга. И в свите комита Феодора были абсолютно уверены, что гунны в последний момент повернут коней, дабы избежать прямого столкновения.

Поначалу прогноз римских стратегов оправдался. Гуннская лава действительно стала распадаться на две примерно равные половины. Степняки атаковали сразу и клибонариев, и древингов Придияра Гаста, связав их по рукам и ногам. А из-за спин гуннов на растерявшуюся фалангу обрушились закованные в доспехи всадники на крупных тяжелых конях. Это были анты и венеды, служившие Баламберу. Их удар оказался столь страшен, что фаланга треснула в самой средине и стала распадаться на глазах потрясенных зрителей.

И тут же, не давая противнику опомниться, из-за дальнего холма выкатилась вторая гуннская волна, неудержимая в своем стремительном натиске. Комит Феодор, похоже, растерялся. Часть своих клибонариев он бросил на помощь истребляемой пехоте, а оставшихся уже не хватало, чтобы достойно встретить свежих бойцов. Клибонарии стали пятиться назад, открывая гуннам путь к холму, где находились комит Феодор и квестор Саллюстий. Помочь им могли только пешие вестготы Валии Балта, уже успевшие перестроиться в каре.

И надо отдать должное молодому рексу, он не оставил в беде комита. Длинные копья отрезвили гуннов и заставили их отскочить назад. Град стрел, обрушившихся на вестготов, остановили тяжелые щиты. Совместными усилиями пехотинцы Валии и клибонарии Феодора сумели-таки потеснить гуннов, но до полного успеха им было еще далеко. На правом фланге положение складывалось получше: пешие древинги сумели удержать строй, в чем им помогли конники Придияра Гаста. А вот центр фаланги, где стояли легионеры викария Правиты, рассыпался окончательно. Несмотря на все усилия трибунов, легионеры, теряя строй, поспешно отступали к стенам Никополя.

– Почему медлит князь Верен?! – в отчаянии вскричал Саллюстий.

– Ждет третью волну, – хмуро бросил ему трибун Саур. – Вон они, на подходе.

Саллюстий вскинул глаза к горизонту и похолодел. Третья волна атакующих гуннов уступала по численности двум предыдущим, зато превосходила их в качестве вооружений.

– Личная гвардия кагана Баламбера, – определил Саур. – Четыре тысячи лучших бойцов.

– Неужели сам каган их ведет? – не поверил Саллюстий.

– А почему бы и нет? – усмехнулся трибун. – Каган – это не римский император. Он еще не разучился владеть мечом.

К большому облегчению квестора Саллюстия, гвардейцы Баламбера повернули вправо, где до сей поры пешие и конные древинги весьма успешно отражали атаки гуннов. Этот удар, судя по всему, должен был решить исход сражения. Однако самоуверенность очень дорого обошлась гвардейцам. Русколаны князя Верена дождались наконец своего часа. Они ударили в бок гуннам сразу же, как только те вошли в соприкосновение с древингами Придияра. Этот удар был неожиданным и страшным. Гвардейцы Баламбера не выдержали натиска облаченных в сталь людей и стали падать на землю целыми рядами. Гунны очень быстро сообразили, что их каган попал в беду. Они прекратили преследование легионеров викария Правиты и ринулись на помощь гвардейцам. Натиск гуннов ослаб не только в центре, но и на левом фланге, что позволило комиту Феодору быстро выправить создавшуюся незавидную ситуацию. Легионеры вновь сомкнули ряды, восстанавливая строй. А клибонарии перешли в атаку на растерявшихся гуннов.

Битва вступила в решающую фазу, это понял даже высокородный Саллюстий, не отличавшийся познаниями в воинском деле. Поначалу квестор не смог определить, кто берет верх в этой беспримерной сече. Более того, он плохо понимал, где свои, а где чужие. В гвардии кагана служили в основном венеды и анты, мало чем отличающиеся как внешним видом, так и вооружением от древингов и русколанов.

Развязка наступила неожиданно. Гунны, словно бы чего-то испугавшись, стали выходить из боя. И первыми повернули коней как раз гвардейцы. Они оторвались от наседающих русколанов и ринулись прочь от места битвы. Все остальные гунны прикрывали их отход, преграждая своими телами все пути для преследования.

– Каган Баламбер либо ранен, либо убит, – предположил трибун Саур.

– Скорее всего, – не стал спорить с ним комит Феодор.

Клибонарии, бросившиеся преследовать гуннов, были остановлены Феодором, приказавшим трубить отбой. Комит боялся засады, и, вероятно, не напрасно. Гунны хоть и потерпели поражение в битве, но сил у них еще хватало на то, чтобы огрызнуться напоследок.

– Рекс Придияр убит, – крикнул викарий Правита, птицей взлетевший на холм на вороном коне, взятом, скорее всего, у убитого гунна.

Вестготский рекс сражался пешим, в рядах фаланги. Его доспехи были темными от чужой крови, а на лице застыла не то горечь, не то недоумение. Во всяком случае, у Правиты хватило ума и сердца, чтобы не радоваться открыто смерти своего соперника.

Саллюстий ахнул и тут же осекся под строгим взглядом комита Феодора. Смерть Придияра Гаста многое могла изменить в жизни империи, но обсуждать этот вопрос над еще не остывшим телом вождя было глупо и небезопасно. Квестор взял себя в руки, поднял глаза к небу и перекрестился.

Гунны потеряли в этой битве более десяти тысяч человек, но сил у них было еще достаточно, чтобы повторить свою безумную атаку. Наверное, именно поэтому комит Феодор поначалу настороженно встретил гуннских вождей, приехавших договариваться о мире. Возглавлял гуннов бек Ругила, рослый смугловатый человек с неожиданно синими глазами. На готских, древингских и русколанских вождей, собравшихся в шатре комита Феодора, он смотрел хмуро, но без ненависти. Вряд ли этот человек принадлежал к чистокровным гуннам. Его подбородок был чисто выбрит, но никаких шрамов на его щеках, столь характерных для степняков, Саллюстий не заметил, хотя стоял буквально в трех шагах от бека.

– Мы уходим, – сказал спокойно Ругила. – Добычу мы забираем с собой. Землю и полон оставляем вам.

– А кто ответит за моего убитого отца?! – севшим от напряжения голосом прошипел рекс Аталав Гаст.

– За убитых в битве не мстят, – холодно ответил ему Ругила. – Мой отец, бек Белорев, тоже пал, сражаясь бок о бок с великим каганом гуннов.

– А что стало с самим сиятельным Баламбером? – спросил Саллюстий, подрагивая от волнения и нетерпения.

– Каган ушел на небо, – с болью произнес Ругила. – Ушел дорогой славы. Его место отныне среди богов и героев. Да пребудет с нами их сила.

В шатре комита Феодора воцарилось тяжелое молчание. Радоваться смерти человека было неприлично, а скорбеть о смерти врага глупо. Молчание нарушил бек Ругила, громко спросивший у присутствующих:

– Кто из вас князь Верен?

– Я, – спокойно отозвался русколан.

– Говорят, что это ты нанес кагану Баламберу смертельный удар?

– И что с того? – пожал плечами Гусирекс.

– Ты мне не кровник, но отныне ты враг всех гуннов, а значит, и мой.

– Кто бы в этом сомневался, – насмешливо отозвался Верен. – Иди домой, бек, но помни, я еще не сказал своего последнего слова.

Договор был заключен. Гунны покинули Нижнюю Мезию, увозя с собой добычу и тела самых знатных мужей своего племени. Остальных они похоронили здесь же на чужой земле, взяв с комита Феодора и викария Верена клятву, что прах убитых не будет осквернен. Квестор Саллюстий ликовал. Он одолел своих врагов. И тех, что пришли из далеких и загадочных степей, и тех, кто обитал в Константинополе под крылышком божественного Феодосия. И лично для квестора победа над константинопольцами была куда важнее, чем победа над гуннами.

Глава 10 Префект

Весть о победе императора Феодосия над гуннами дошла до ушей высокородного Пордаки на исходе лета. Комит финансов божественного Валентиниана за последние годы здорово обленился и обрюзг. Спроса с него не было никакого. Императорской казной он распоряжался почти единолично и за весьма короткий срок удвоил свое и без того немалое состояние. Справедливости ради все-таки надо заметить, что Пордака хоть и крал, но знал меру. А еще лучше он знал, кому следует угодить в первую очередь, дабы не нажить крупных неприятностей. И в этом величественном списке на первом месте стоял, естественно, префект претория Андрогаст, железной рукой управлявший империей из-за спины взрослеющего Валентиниана. По мнению Пордаки, которое он, однако, никому не навязывал, сиятельный Андрогаст был все-таки слишком мелочен и жаден для крупного политического деятеля. И только отсутствие серьезного соперника позволяло ему вершить дела в империи к своему удовлетворению. По мнению комита агентов Перразия, который и принес Пордаке радостную весть о победе божественного Феодосия, Андрогаст явно зарвался и его последнее распоряжение касательно имущества императорской семьи вызвало гнев божественного Валентиниана.

– Гнев императора – это не так страшно, высокородный Перразий, – вяло махнул рукой Пордака. – Что же касается палаццо в Ровене и усадьбы близ Рима, то они требовали на свое содержание слишком больших расходов.

– И тем не менее божественный Валентиниан публично выразил свое неудовольствие самоуправством префекта Андрогаста, – сокрушенно покачал головой Перразий. – Ты напрасно так легко к этому относишься, Пордака. Валентиниану уже исполнилось двадцать лет, и он вполне может предъявить в ближайшее время свои права на власть.

– Неужели двадцать? – удивился комит финансов. – Как быстро летит время.

– Квестор Саллюстий прислал мне письмо, – Перразий со значением глянул на Пордаку. – Император Феодосий обеспокоен положением дел, сложившихся в западной части империи.

Пордака заволновался. Похоже, над головой комита Андрогаста стали собираться тучи. Пять лет этот человек практически бесконтрольно правил западной частью обширной империи, но это вовсе не означало, что так будет продолжаться вечно. И если молния, пущенная уверенной рукой Феодосия, поразит всесильного префекта претория, то и комиту финансов не поздоровится. Недаром же комит агентов Перразий, владеющий в силу своего служебного положения обширной информацией, злорадно косится на Пордаку.

– В Медиолане видели Стилихона, – продолжал огорчать и без того обеспокоенного неприятными вестями Пордаку Перразий. – По слухам, он навестил свою хорошую знакомую.

– Дело молодое, – процедил сквозь зубы Пордака и потянулся к кубку, стоящему на изящном деревянном столике, отделанном костью носорога.

По мнению Перразия, комит финансов погряз в роскоши. Дворец, который он построил в Медиолане, мог бы поспорить и величиной, и убранством с императорским. И почти наверняка выиграть этот спор. Такого обилия скульптур и живописных полотен Перразию, жившему, к слову, не в хлеву, видеть не доводилось. Статуями был заставлен чудесный сад, их можно было увидеть на лестницах, они густо заполняли собой атриум, мешая гостям любоваться чудесной росписью на стенах. Только фонтанов, украшенных целой стаей амуров, во дворце было более десятка. Но особенно хозяин этого дворца гордился баней, способной вместить сотню человек по меньшей мере, но предназначенную для одного-единственного, неповторимого Пордаки. Сын рыбного торговца обнаглел до такой степени, что его имя стало притчей во языцех обывателей не только Медиолана, но и Рима. Пордаку ненавидели многие знатные мужи империи, включая, пожалуй, и самого Перразия, так что его падение наверняка станет праздником для тысяч людей. Тем не менее Перразий счел своим долгом предупредить старого знакомого о грозящей ему серьезной опасности.

– Речь идет об Анастасии, жене сиятельного Сальвиана.

– Ты полагаешь, что он встречался с магистром пехоты? – нахмурился Пордака.

– Все может быть, – пожал плечами комит агентов.

– Стилихон объявлен врагом империи! – взъярился Пордака. – Он связан с русами Кия. Почему ты его не арестовал?

– По моим сведениям, с русами Кия был связан и ты, высокородный Пордака, – спокойно отозвался Перразий. – Прикажешь и тебя арестовать?

Комит агентов явно издевался над комитом финансов – это был дурной знак. Высокородный Перразий – человек сдержанный и очень осторожный. И если он позволяет своим чувствам прорваться наружу, значит, дела Пордаки действительно плохи. Похоже, комит финансов, увлеченный строительством дворца, прозевал заговор, устроенный у него под носом.

– Я думаю, тебе будет интересно узнать, высокородный Пордака, что патрикий Руфин полмесяца назад встречался с префектом города Рима Никомахом и патрикием Евгением. Именно эти двое сейчас возглавляют языческую партию в империи.

– Руфин в последнее время живет в Риме, – криво усмехнулся Пордака. – А ты, Перразий, и твои агенты палец о палец не ударили, чтобы поймать самого опасного врага Римской империи.

– У империи много врагов, – пожал плечами комит агентов. – Работы у меня хватает.

– Не хочешь ссориться с Никомахом? – прищурился на гостя хозяин.

– Не хочу, – охотно подтвердил Перразий. – Тем более что именно его молва прочит на место сиятельного Андрогаста. Говорят даже, что указ об отставке руга уже подготовлен и свою подпись под ним молодой Валентиниан может поставить в любой момент.

– За Андрогаста горой стоит армия, – холодно проговорил Пордака. – Ты, видимо, забыл об этом, высокородный Перразий?

– Это был существенный аргумент в пользу руга, – кивнул комит агентов, – но только до тех пор, пока у Феодосия были связаны руки. Смерть кагана Баламбера и рекса Придияра Гаста существенно изменила ситуацию. Гунны и готы деморализованы, давление на границы империи прекратилось. И Феодосий может без опаски перебросить свои легионы на запад. Это, видимо, понял и Руфин, именно поэтому он активизировал свои действия. До сих пор русы Кия не трогали Андрогаста, поскольку именно он являлся гарантом их господства в Северной Галлии, но теперь, когда Феодосий готовится подмять под себя всю империю, им нужен свой человек здесь, в Медиолане. И таким человеком будет либо Никомах, либо Стилихон.

Раньше Пордака невысоко оценивал умственные способности Перразия, но сейчас он пришел к выводу, что был, пожалуй, не прав. Перразию, как, впрочем, и Пордаке, уже перевалило за шестьдесят. Возраст, когда разумные люди вкладывают меч в ножны и удаляются с политической арены, дабы провести остаток дней в довольстве и покое. Пять лет службы в свите Валентиниана сделали Перразия богатым человеком. До сих пор ему удавалось угодить и нашим, и вашим, но теперь для него наступило время выбора. И ошибка в данной ситуации грозила комиту агентов большими неприятностями.

– Значит, Руфин сделал ставку на Валентиниана в пику не только Андрогасту, но и Феодосию? – спросил Пордака, пристально глядя на собеседника.

– Скорее всего, – кивнул Перразий.

– А на кого ставишь ты? – прямо спросил Пордака.

– В отличие от тебя, комит, у меня выбора нет, – пожал плечами Перразий. – Я связан с Константинополем слишком тесными узами. К тому же я уверен в победе Феодосия. Этот человек всегда добивается того, чего хочет.

– У божественного Феодосия даровитые помощники, – усмехнулся Пордака. – Я нас с тобой имею в виду, высокородный Перразий.

Проводив гостя, Пордака приказал слугам закладывать лошадей. Комит финансов был уже не в том возрасте, чтобы ездить верхом. Да и путь ему предстоял неблизкий. Префект претория всесильный и всевластный Андрогаст не любил шумный Медиолан и предпочитал проводить время в своей загородной усадьбе, выстроенной на варварский манер и напоминающей скорее неприступную крепость, чем обитель римского сибарита. Впрочем, Андрогаст не был прирожденным римлянином и предпочитал растлевающей роскоши суровую простоту.

Дабы обезопасить себя от серьезных неприятностей, Пордака решил удвоить охрану. Сто римских клибонариев, облаченных в тяжелые доспехи, сопровождали карету комита финансов, выкатившуюся за городские ворота. Пордака, несмотря на показное равнодушие, был сильно обеспокоен появлением в городе своего врага, бывшего трибуна Стилихона. Трудно сказать, где носило пять лет этого молодого человека, но письма от него комит получал регулярно. Очень злобные письма, надо признать. После их прочтения у Пордаки надолго пропадал аппетит. Он отнюдь не считал угрозы, содержавшиеся в них, пустыми. Стилихон был истинным сыном своего отца, грозного руга Меровлада. Пордака имел возможность в этом убедиться. Именно Стилихон выступал главным действующим лицом интриги, которая погубила императора Грациана. Хотя не он нанес смертельный удар старшему сыну божественного Валентиана. Это сделал совсем другой человек. Похоже, сиятельному Андрогасту на роду написано быть палачом римских императоров.

Усадьба префекта претория была обнесена не только стеной, но и рвом. Новшество, доселе неслыханное на италийских землях. Хотя в Галлии, где Андрогаст провел едва ли не большую часть жизни, давно уже строили именно так. Жизнь научила тамошних знатных людей быть готовыми ко всяким неожиданностям. Ибо набеги варваров давно уже стали для Галлии обыденностью. И, похоже, недалек тот час, когда они станут обыденностью и для Италии.

Над воротами усадьбы возвышалась сторожевая башня, которой мог бы позавидовать город средней величины. Именно в этой башне размещалось поворотное колесо, опустившее подъемный мост прямо под ноги гостей. Пордака даже высунул голову из кареты, чтобы лучше видеть величественное сооружение, построенное волею могущественного человека, который, однако, не чувствовал себя в безопасности даже в сердце управляемой им империи. Впрочем, такова участь всех владык.

– Я почти жалею, что потратил все свои деньги на сооружение дворца, а не последовал твоему примеру, сиятельный Андрогаст, – сказал Пордака, поднимаясь по ступеням мраморного крыльца.

В усадьбе Андрогаста нашлось бы все, что потребно для жизни любого непритязательного человека. Кроме хозяйского дома и караульного помещения, где размещались три сотни клибонариев, здесь была конюшня, два амбара с запасами на год осады. Баня, весьма приличных размеров. И даже мастерские, где старательные рабы трудились на благо своего хозяина.

Дом свой Андрогаст поставил на старый римский манер, в один ярус. Префект претория не женился и не завел семью, а для одного человека места здесь хватало с избытком. Правда, недостатка в красивых рабынях в доме не было, и Пордака почувствовал даже нечто вроде зависти, наблюдая за расторопными женщинами, накрывающими для гостя стол.

Андрогаст уже знал о победе Феодосия и о смерти кагана Баламбера, но тем не менее внимательно выслушал рассказ Пордаки. Лицо его мрачнело по мере того, как красноречивый комит финансов излагал ему свое мнение по поводу возможных последствий столь блистательного триумфа.

– Гуннов разбили Придияр Гаст и Верен Гусь, – буркнул префект в ответ на славословия гостя по адресу божественного Феодосия.

– А что это меняет? – вежливо полюбопытствовал Пордака.

– Ничего, – пожал плечами Андрогаст.

– Комит Перразий намекнул мне, что указ о твоем аресте уже подписан Валентинианом. И теперь люди, преданные императору, ждут подходящего момента, чтобы выполнить поручение с наименьшими потерями для себя.

– Выходит, Перразий тоже переметнулся? – нахмурился Андрогаст.

– Скорее, он, подобно многим, просто выжидает, кто возьмет верх в затянувшемся споре, – не согласился с префектом претория комит финансов.

– А что собираешься делать ты, Пордака?

– Ты же знаешь, сиятельный Андрогаст, чем грозит мне лично торжество Стилихона сына Меровлада. А ведь это он стоит во главе заговора.

– Ты уверен?

– Стилихона поддерживают не только префект Рима Никомах, но и магистр пехоты Сальвиан, – продолжал свое скорбное повествование Пордака. – А ведь Сальвиан тебе обязан многим, Андрогаст, если не всем. Стоит ли удивляться, что Перразий колеблется. Никому не хочется терять нажитого. А ты, сиятельный префект, не в обиду тебе будет сказано, в последнее время не проявляешь решительности. Взять хотя бы случай недельной давности, когда божественный Валентиниан отчитал тебя словно мальчишку и даже пригрозил отправить в отставку. Ты же в ответ промолчал, словно бы признавая его правоту. А ведь слова Валентиниана слышали многие люди, и они тут же разнесли их по городу. Многие вообразили, что ты боишься императора.

– Щенок, – процедил сквозь зубы Андрогаст.

– Тем не менее именно его, а не тебя называют божественным, – криво усмехнулся Пордака. – И именно ему, а не тебе присягают римские легионы.

– Но идут эти легионеры за мной! – сверкнул глазами префект.

– До поры, – не убоялся его гнева комит финансов. – До той самой поры, пока свое твердое слово не скажет Феодосий. Ибо в глазах черни он император, а ты, Андрогаст, никто.

Собственно, ничего нового Пордака Андрогасту не сказал. Надо полагать, префект претория и сам отлично сознавал всю шаткость своего нынешнего положения. Более того, наверняка уже обдумывал шаги по его упрочению. И первым таким шагом должно было стать устранение императора Валентиниана.

– Комит гвардейцев императора, высокородный Луций, тоже колеблется, – понизил голос почти до шепота светлейший Пордака. – И мне пришлось потратить немало средств, чтобы ослепить ему глаза. Но все может измениться в один миг, сиятельный Андрогаст. Многое сейчас зависит от того, кто первый сделает решительный шаг.

– Я подумаю над твоими словами, Пордака, – холодно бросил префект и отвел взгляд.

Пордака покидал усадьбу Андрогаста в приподнятом настроении. Пока что было положено только начало новой весьма замысловатой интриге, которая должна вывести комита финансов из-под удара и обеспечить ему достойное существование в будущем. В префекте Андрогасте Пордака нисколько не сомневался. Собственно, у руга не было иного выхода, как устранить божественного Валентиана и объявить себя императором. Только этот далеко не бесспорный ход оставлял ему надежду на сохранение власти и жизни. И возможно, Андрогаст добился бы своего и стал бы первым в истории Рима императором-варваром, если бы рядом с ним не было умного Пордаки.

Свой второй за этот день визит Пордака, вернувшийся в город, нанес даме. И хотя он никогда не числился в друзьях почтенной Анастасии, все-таки матрона снизошла к его просьбе и впустила в свой дом комита финансов, под которым, по слухам, задрожала земля. Высокородный Пордака был любезен как никогда, почтенная Анастасия оставалась надменной и холодной, словно мраморная статуя, которой комит финансов сейчас любовался. Статуя уже лет пятьдесят по меньшей мере украшала прелестный садик в доме магистра Сальвиана и ничего примечательного собой не представляла. Тем не менее высокородный Пордака предложил за нее умопомрачительную сумму в двадцать пять тысяч денариев. Почтенная Анастасия, уже достигшая возраста зрелости, но сохранившая почти в неприкосновенности былую красоту, отнюдь не была дурочкой, а потому сразу поняла, что ей предлагают взятку. Осталось только выяснить, какую услугу потребует от нее комит финансов.

– Это статуя Меркурия, – томно взмахнула ресницами Анастасия. – Мой духовник неоднократно мне намекал, что христианке не следовало бы держать в своем доме изображение языческого бога. Тем более обнаженного. Тебе не кажется, высокородный Пордака, что христианские пастыри порою слишком докучливы?

– Не буду спорить, почтенная матрона, – вежливо склонился Пордака. – Мне этот Меркурий напомнил одного хорошего знакомого, с которым я очень хотел бы повидаться.

– И как зовут твоего знакомого? – насторожилась хозяйка.

– Его зовут Стилихоном, – усмехнулся Пордака. – И я буду очень обязан тебе, благородная Анастасия, если ты поспособствуешь исполнению моего скромного желания.

– Ты уверен, высокородный Пордака, что эта встреча закончится для тебя благополучно? – нахмурилась матрона.

– Уверен, – усмехнулся комит финансов. – Когда мне принести деньги, благородная Анастасия?

– Какие еще деньги? – удивилась рассеянная матрона.

– Деньги за статую, – напомнил Пордака. – Двадцать пять тысяч денариев.

– Загляни ко мне через два дня, комит, – обворожительно улыбнулась гостю Анастасия. – Ты получишь не только статую, но и Стилихона.

Так высокородный Пордака сделал второй уверенный шаг к своему спасению. После чего отправился домой, плотно поужинал и в хорошем настроении лег спать. Разбудил его высокородный Перразий, явившийся с визитом к старому знакомому ранним утром. Пордака нехотя облачился в шелковую тунику и, поддерживаемый под руку расторопным рабом, направился навстречу нетерпеливому гостю. Перразий был бледен, как сама смерть. Он почти вырвал из рук раба серебряный кубок необычайно тонкой работы и залпом осушил его.

– Божественный Валентиниан умер, – произнес он севшим от волнения голосом.

– Когда? – уточнил Пордака.

– Видимо, ночью, – нервно повел плечом комит агентов. – Он повесился в собственной спальне.

– Какая жуткая новость, – сказал Пордака и зевнул, неожиданно даже для себя.

– По городу поползли слухи, что император убит, – продолжил свой рассказ Перразий. – И что это убийство организовал префект претория Андрогаст. В частности, этого мнения придерживается епископ Амвросий, уже заявивший в полный голос, что проклянет руга, если тот объявит себя императором.

– Не думаю, что проклятье христианского пастыря напугает сиятельного Андрогаста, – криво усмехнулся Пордака, присаживаясь в кресло. – В римской армии язычники по-прежнему составляют большинство, а именно на плечах легионеров нынешний префект претория собирается взлететь к вершинам власти.

– Ему это удастся? – нахмурился Перразий.

– Не думаю, – покачал Пордака. – Убийство императора – тяжкий грех не только в глазах христиан. Тем более что убит юноша, еще никому не успевший сделать зла. И если в Медиолане найдутся решительные люди, способные остановить самозванца в самом начале его преступного пути, то их действия будут одобрены подавляющим большинством обывателей.

– А легионеры? – напомнил Перразий. – Среди них большинство составляют не просто язычники, а варвары.

– У меня на примете есть человек, который вполне способен заменить Андрогаста и возглавить римскую армию в качестве магистра пехоты.

– Кого ты имеешь в виду? – насторожился комит агентов.

– Стилихона сына Меровлада, – спокойно ответил Пордака.

Перразий с удивлением взглянул на заплывшего жиром, далеко уже не молодого человека. Пордака был самым отпетым негодяем из тех, что встречались комиту агентов на жизненном пути. Говорить с этим выходцем из римских низов о чести и милосердии значило попусту сотрясать воздух. В чем Пордаке нельзя было отказать, так это в наглости и смелости. Стилихон люто ненавидит сына рыбного торговца, но именно на него хитроумный комит финансов решил сделать свою главную ставку.

– Ты сильно рискуешь, Пордака.

– Мы оба рискуем, Перразий, но есть надежда, что божественный Феодосий оценит наши усилия и воздаст каждому по заслугам. Ты уже отправил письмо в Константинополь?

– Пока нет, – вздохнул Перразий. – Решил посоветоваться с тобой.

– В таком случае сообщи Феодосию, что дело ему придется иметь не с Андрогастом, а с императором Евгением.

– А почему не с Никомахом или Руфином? – удивился Перразий. – И куда денется Андрогаст?

– Никомах и Руфин слишком умные люди, чтобы совать голову в петлю, – усмехнулся Пордака. – А что касается Андрогаста, то он не переживет завтрашнего дня.

Вопреки мнению высокородного Пордаки префект претория Андрогаст умирать не собирался. Прятаться тоже. Несмотря на слухи, гуляющие по городу, именно он энергично занялся погребением почившего императора. Официально было объявлено, что юный Валентиниан стал жертвой любовной страсти и наложил на себя руки в результате кратковременного умопомрачения. На этой версии настаивали как сам Андрогаст, так и комит гвардейцев Луций, клятвенно заверявший всех, что посторонних людей в ту роковую ночь во дворце не было. И в свите умершего Валентиниана не нашлось ни единого человека, который рискнул бы оспорить выводы Андрогаста и Луция. Более того, многие высшие чиновники вслух называли имя нового императора. Особенно усердствовал в прославлении префекта претория Пордака, назвавший прилюдно Андрогаста «божественным».

– Мне нужны деньги, Пордака, – сказал префект претория, оставшись с комитом финансов наедине.

– Но я уже выделил средства для погребения, – развел руками Пордака.

– Я должен заплатить легионерам и гвардейцам за лояльность, – небрежно бросил Андрогаст. – Два миллиона денариев меня устроят.

– Два миллиона! – ахнул комит финансов. – Но в казне нет таких денег. К тому же армии неделю назад выплатили жалование. Тебя не поймут, божественный Андрогаст.

– Хватит кривляться, Пордака, – рявкнул будущий император. – У меня нет времени на препирательства.

– Ну, хорошо, – сокрушенно развел руками комит финансов. – Деньги я найду. Только тебе придется самому приехать за ними в мой дворец завтра вечером, лучше ночью. Никому другому я такую сумму доверить не могу.

Встреча, к которой Пордака так стремился, произошла утром следующего дня в доме сиятельного Сальвиана. Впрочем, сам магистр пехоты в это время находился в императорском дворце, и поэтому гостя принимала почтенная Анастасия. Пордака приказал рабу положить мешок с золотыми монетами на стол и вопросительно глянул на матрону.

– Он в саду, – сказала Анастасия настойчивому гостю.

– Кто? – переспросил Пордака. – Меркурий?

– Нет, – улыбнулась хозяйка. – Стилихон. Пордака не видел сына Меровлада пять лет, но узнал его сразу, прежде всего по злым, цепким и насмешливым глазам. Стилихону уже исполнилось тридцать лет, и он находился в самом расцвете жизненных сил. Бывший трибун был смугловат и темноволос, в отличие от своего белокурого отца. Римская кровь, доставшаяся от матери, похоже, превозмогла в нем кровь ругов. Но это чисто внешне. А вот о мыслях и намерениях этого рослого красивого человека Пордаке еще предстояло узнать.

– С твоей стороны, Пордака, было слишком опрометчиво настаивать на встрече со мной, – сразу же взял быка за рога Стилихон.

– Я знаю, что ты подозреваешь меня в убийстве сиятельного Меровлада, но посуди сам – зачем мне было его убивать? – пожал плечами Пордака. – На его место я не претендовал.

– Ты забыл о деньгах!

– Я ведь не рекс Гайана, чтобы кидаться на мешки с золотом, – усмехнулся Пордака. – К тому же риск был слишком велик, а я человек осторожный. Да и зачем Андрогасту посредник? Чем меньше людей, замешанных в деле, тем больше вероятность того, что оно завершится успешно. Только Андрогаст знал время и место встречи с Меровладом, только он мог навести Гайану на загородный дом трибуна Себастиана.

– Допустим, – не стал спорить Стилихон. – Но неужели это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет, не все, – покачал головой Пордака. – Пять лет я верно служил императору Валентиниану и не хочу, чтобы его убийство осталось неотомщенным. Сегодня ночью сиятельный Андрогаст приедет в мой новый дворец за большой суммой денег.

– Ты хочешь, чтобы я перехватил его по дороге?

– Нет, – покачал головой Пордака. – Мы не можем рисковать. Андрогаста охраняют три сотни клибонариев. Префект претория, надо отдать ему должное, очень осторожный человек. Ты убьешь его в моем доме, где тебе никто не сможет помешать.

– А почему я должен тебе верить, Пордака? – с ненавистью глянул на комита финансов Стилихон.

– Потому что у тебя нет другого выхода, сын Меровлада. Послезавтра утром Андрогаст станет императором, и твоя звезда, Стилихон, закатится навсегда. Бороться с императором куда труднее, чем с префектом претория. Ты меня удивляешь, трибун. Я ведь не побоялся прийти к тебе безоружным. А ведь мог бы привести сюда агентов моего друга комита Перразия, которые, к слову, давно уже следят за тобой. Но ни мне, ни Перразию не выгодна твоя смерть, Стилихон. Иначе ты не вышел бы живым из этого дома.

– Хорошо, – кивнул трибун. – Сколько человек я могу привести с собой?

– Андрогаст войдет в мой дом не один. Кто-то должен забрать мешки с золотом. Скорее всего, с ним будут три или четыре охранника. Наверняка опытные бойцы. Других Андрогаст при себе не держит. Помни только, Стилихон, что среди моих людей наверняка есть осведомители Андрогаста, и если вас будет слишком много, префект претория наверняка заподозрит неладное.

– Хорошо, Пордака. Жди нас, когда стемнеет.

Время приближалось к полуночи. Высокородный Перразий нервно прохаживался по атриуму и время от времени бросал вопросительные взгляды на хозяина. На обрюзгшем лице Пордаки не было и тени беспокойства. А ведь в эту ночь решалась судьба империи, повисшей на остриях мечей двух безумных варваров. Перразий с ненавистью глянул на статую Меркурия, которую комит финансов установил едва ли не в центре большого зала. Зачем Пордака ее приобрел, Перразий так и не понял. Скульптор, изваявший Меркурия, не обладал, судя по всему, выдающимися способностями, а потому бог воров и торговцев вышел из его рук слегка кривобоким. – Он похож на Стилихона, – пришел к неожиданному выводу комит агентов.

– Я рад, что ты это заметил, – самодовольно усмехнулся Пордака. – Думаю, префекту Андрогасту приятно будет увидеть мраморный лик своего смертельного врага.

– А тот, второй? – кивнул на закрытую дверь Перразий.

– Сар сын Руфина, – пояснил Пордака. – Ты был не прав, назвав его варваром. Он истинный римлянин, в его жилах течет кровь патрикиев.

– В данную минуту меня больше волнует, насколько хорошо он владеет мечом, – сварливо заметил Перразий.

– Ты можешь уйти, комит, – пожал плечами Пордака. – Твое присутствие здесь не обязательно.

Конечно, так было бы разумнее и безопаснее, это Перразий понимал и без подсказки Пордаки. Но комит агентов слишком многим рисковал в эту ночь, чтобы оставаться в стороне от предстоящих кровавых событий. Перразий предлагал Пордаке помощь своих агентов, но комит финансов ее отверг и был, наверное, прав. Андрогаст человек осторожный, и если он узнает о появлении во дворце Пордаки незнакомых людей, то почти наверняка откажется от визита. Либо пришлет во дворец клибонариев, которые перероют его сверху донизу. А вот появление двух нищих, отправленных благочестивым комитом финансов на кухню, вряд ли его насторожит. Пордака, надо отдать ему должное, никогда не обносил куском хлеба людей, обращающихся к нему за помощью. И не только кормил их, но и снабжал медью. Возможно, причиной тому были голодное детство и нелегкая юность, проведенная на римском дне.

Цокот копыт по мощеной улице заставил комита агентов насторожиться, взгляд его метнулся к двери, за которой прятались Стилихон и Сар. Перразий отступил к статуе Меркурия и оперся рукой о постамент.

– Это Андрогаст, – спокойно произнес Пордака и потянулся к кубку с вином.

Перразий собрал волю в кулак и постарался придать лицу безмятежное выражение. Шаги префекта претория, поднимавшегося по мраморной лестнице, гулом отдавались в ушах комита агентов. Он лихорадочно пытался определить, сколько человек сиятельный Андрогаст приведет в ловушку, отлаженную коварным Пордакой.

В атриум вошли четверо. Сам Андрогаст и три клибонария, облаченные в доспехи. Префект претория выглядел уставшим, но на его иссеченном морщинами и шрамами лице не было и тени беспокойства. Судя по всему, он верил Пордаке, как самому себе.

– У меня мало времени, – сказал Андрогаст, бросив мимоходом взгляд на мраморную статую, вставшую у него на пути: – Вылитый Стилихон.

Перразий вздрогнул: ему на миг показалось, что Андрогаст разгадал замысел Пордаки и схватится сейчас за меч. Но префект претория лишь обошел вокруг статуи и стоящего рядом с ней комита агентов и покачал головой.

– Всегда полезно иметь под рукой изображение врага, – весело отозвался Пордака, поднимаясь с кресла навстречу гостю, – дабы не обознаться при встрече.

– И ради этой статуи ты навещал супругу сиятельного Сальвиана? – спросил с усмешкой Андрогаст. – А я уж думал, что ты в нее влюбился.

– В статую? – тупо переспросил Перразий.

– В Анастасию, – засмеялся префект.

– Ты не поверишь, сиятельный Андрогаст, – сказал с обворожительной улыбкой Пордака. – Я потратил массу времени и денег, но в конце концов обрел не только копию, но и оригинал.

Нож, пущенный уверенной рукой, просвистел мимо лица отшатнувшегося Перразия, и клибонарий, стоящий за спиной Андрогаста рухнул на пол без звука. Стилихон и Сар атаковали настолько стремительно, что префект претория обнажил меч только после того, как еще два его спутника расстались с жизнью. Когда-то Андрогаст был опытным рубакой, но время брало свое, и противостоять молодому Стилихону ему было уже не под силу. Он понял это сразу, а потому и гаркнул во всю мощь своих легких:

– Клибонарии! На помощь!

А вот слово «измена» застряло у него в горле. И виной тому был меч Стилихона, очень вовремя нашедший цель. Андрогаст покачнулся и стал медленно валиться на растерявшегося Перразия. Комит агентов отшатнулся в сторону, и рука префекта, испачканная кровью, медленно скользнула по лику статуи бога Меркурия. Бог воров и торговцев жертву принял, и жизнь покинула Андрогаста раньше, чем его тело соприкоснулось с полом. А следом за префектом претория упал, захлебываясь кровью, и его последний защитник. Меч Сара раскроил череп клибонария, и тот даже не успел издать призыв о помощи.

Охранники Андрогаста ворвались в атриум, когда все уже было кончено, и застыли статуями у порога, глядя на плавающее в крови тело человека, который захотел стать императором. Клибонарии наверняка успели опознать и комита агентов Перразия, и комита финансов Пордаку, но ответа они ждали не от них, а от трибуна, стоящего над телом поверженного префекта с обнаженным мечом в руке.

– Я Стилихон сын Меровлада, – надменно произнес гордый мститель. – Вы обрели нового вождя, доблестные руги. И не надо скорбеть о смерти того, кто предал своего родственника и друга.

Стилихон решительным жестом вложил меч в ножны, перешагнул тело Андрогаста, распростертое на мраморных плитах, и направился к выходу. Клибонарии расступились, пропуская нового вождя, а потом дружно двинулись за ним, уверенно топча пол грубыми солдатскими сапогами.

Перразий, пересиливая дрожь в коленях, добрался до столика. Сердобольный Пордака протянул комиту кубок с вином, который тот осушил единым глотком, едва при этом не захлебнувшись. Пока Перразий приходил в себя, расторопные рабы уже успели убрать тела Андрогаста и его верных охранников.

– Боюсь, что мне придется хоронить комита за свой счет, – поморщился Пордака. – Опять расходы.

– Зато ты сохранил для казны два миллиона денариев, – не сказал, а скорее пролаял Перразий.

– А ведь верно, – хлопнул себя ладонью по лбу Пордака. – Будет из чего возместить материальные и моральные издержки. Как ты думаешь, Перразий?

Комит агентов все-таки нашел в себе силы, чтобы кивком ответить на вопрос, заданный комитом финансов, после чего рухнул в кресло и зарыдал. Сказалось, видимо, запредельное напряжение последних минут. Пордака сочувственно похлопал Перразия по плечу:

– Стареем мы с тобой, комит. А жаль…

Глава 11 Феодосий Великий

Как и предполагал Пордака, римский сенат провозгласил императором патрикия Евгения, человека красноречивого, но не блещущего умом. Божественному Евгению предстояло сделать то, на что не сподобился самозванец Магнум Максим, а именно: вернуть языческим жрецам их храмы, вместе с имуществом и земельными угодьями. Ну и внести наконец в сенат алтарь Победы, выброшенный оттуда покойным Грацианом пять лет назад. Все эти годы сенаторы, преданные вере отцов и дедов, боролись за то, чтобы вернуть главную реликвию обратно. Увы, безуспешно. Епископ Амвросий, глава христианской партии, грудью встал на пути этого начинания. Упрямство Амвросия раздражало не только отпетых язычников, но и людей разумных, лояльно настроенных к христианству. Среди которых не последнюю роль играл Пордака, предусмотрительно сложивший с себя полномочия комита финансов. Дважды Пордака встречался с Амвросием, пытаясь склонить его к сотрудничеству с новым императором. Но епископ, фанатично преданный своей вере, категорически отказывался идти даже на временный компромисс. И хотя Пордака прямо заявил Амвросию, что Евгений фигура проходная, что в ближайшее время он будет либо убит, либо изгнан божественным Феодосием, епископ продолжал упрямо стоять на своем. А ведь христианам всего лишь надо было выиграть время, пока подойдут легионы из восточной части империи, и не допустить разорения храмов и, что не менее важно, конфискации имущества частных лиц. Последнее особенно волновало Пордаку, ибо в окружении нового императора громко зазвучали голоса его недоброжелателей. Бывшего комита финансов обвиняли в осквернении римских святынь, к чему он был абсолютно непричастен, ибо языческие храмы разорили еще до его приезда в Медиолан шустрые сподвижники божественного Грациана. А что касается императорской казны, то Пордака передал своему преемнику, высокородному Феону, миллион денариев из рук в руки. Правда, злопыхатели утверждали, что миллионов было два, но ведь доказательств они не имели никаких, а пустые разговоры только вредят делу. Высокородный Феон выступил в защиту своего предшественника, заявив во всеуслышание, что никаких злоупотреблений за бывшим комитом не числится. Эта защита обошлась Пордаке в кругленькую сумму, но он о потраченных деньгах не жалел, тем более что значительная часть денариев из пропавшего миллиона все-таки осела в его мошне.

Божественный Евгений приехал в Медиолан с пышной свитой из римских патрикиев, среди которых далеко не последнюю роль играл сиятельный Руфин, уже восстановленный во всех своих правах и назначенный новым префектом претория. Этого надменного человека, вынырнувшего невесть откуда после двадцати пяти лет изгнания, чиновники боялись куда больше, чем божественного Евгения. За Руфином чувствовалась сила, о которой в Риме и Медиолане были наслышаны многие, но мало кто отваживался говорить о ней вслух. Влияние Руфина еще более возросло, когда стало известно о назначении Стилихона сына Меровлада магистром пехоты. Собственно, божественный Евгений был здесь абсолютно ни при чем, ибо сиятельный Стилихон сам провозгласил себя магистром, опираясь на поддержку легионеров-варваров. И сразу же его поддержал префект претория Руфин. А мужу прекрасной Анастасии, доблестному Сальвиану, пришлось удовольствоваться званием магистра конницы. Божественного Евгения слегка расстроило самоуправство его чиновников, и он поручил комиту Луцию сформировать десять легионов в пику тем, которые признали своим командиром Стилихона. И божественный Евгений, и близкие к нему римские патрикии отлично понимали, что без серьезной военной силы император станет марионеткой в руках Руфина и близких к нему варваров.

– Помяни мое слово, высокородный Пордака, – жаловался коллеге комит финансов Феон, – нас еще заставят кланяться венедскому божку Веласию.

– Велесу, – поправил расстроенного комита Пордака. – А ты разве склонен к оборотничеству, высокородный Феон?

– Это в каком смысле? – удивился комит финансов.

– В прямом, – пожал плечами Пордака. – Велесу служат оборотни. Высокородный Перразий не даст соврать.

Перразий был третьим участником застолья, организованного Пордакой для близких друзей. Комит тайных агентов, в отличие от хозяина, свое место пока сохранил. Видимо, у ближников божественного Евгения до него просто руки не дошли.

– Жуткое было дело, – сказал Перразий, отставляя кубок в сторону. – Ты ведь знаешь Серпиния, высокородный Феон?

– Но ведь он… – покрутил рукой у виска комит финансов.

– С тех самых пор, – охотно подтвердил Перразий. – Кто ж знал, что христианка Ефимия способна вызвать дьявола из преисподней.

– Но ведь речь шла об оборотне?

– А разве есть разница между демоном и оборотнем? – в свою очередь удивился Пордака. – Серпинию еще повезло, он просто тронулся умом. А вот комит Федустий, префект Рима Телласий, патрикий Трулла и еще по меньшей мере тысяча легионеров пали в неравной битве с силами ада.

– Я что-то слышал об этом, – задумчиво проговорил Феон. – Правда, это было давно, лет двадцать пять тому назад. Но я считал, что это пустая болтовня.

– Увы, комит, – вздохнул Пордака, – и рад бы согласиться с тобой, но я ведь все это видел собственными глазами. Земля разверзлась под нашими ногами, и сотни бесов хлынули на нас из ада.

Врал Пордака столь вдохновенно, что убедил не только высокородного Феона, но и самого себя. На мгновение ему почудилось, что он действительно был свидетелем столь потрясающего события, и Пордака поспешно перекрестился, дабы отогнать наваждение.

– Мне даже вспоминать об этом страшно, – поделился он своим горем с Феоном.

– А что с ними было потом?

– С кем? – переспросил Пордака.

– С демонами!

– Вернулись в человеческое обличье, – вздохнул Перразий. – И совсем неплохо себя в этом обличье чувствовали.

– До поры, – поддакнул Пордака. – Но двоих из них, Оттона Балта и Придияра Гаста, епископу Нектарию и императору Феодосию все-таки удалось извести. А вот третий, Гвидон, самый, пожалуй, опасный из всей троицы, жив и здоров.

– Это тот самый Гвидон, который сейчас управляет Северной Галлией? – поразился Феон.

– Он самый, – охотно подтвердил Пордака. – Ближайший союзник сиятельного Руфина, на помощь которого рассчитывает и император Евгений.

– Невероятно, – покачал головой Феон.

– Не веришь нам, поговори с отцом Леонидосом, он ведь отрекся от арианской ереси и сейчас один из самых ревностных сподвижников епископа Амвросия.

Феон был искренне верующим человеком, последовательным христианином, которого епископ Амвросий не раз ставил в пример другим чиновникам. На этом, собственно, и строили свой расчет Пордака с Перразием, стараясь внести раскол в ряды сторонников божественного Евгения, и без того весьма непрочные. Пордака нисколько не сомневался, что спорить о власти императору Феодосию придется не с глупым Евгением, а с умным Руфином. И что именно сиятельного Руфина следует опорочить в первую голову, дабы рассорить его с влиятельными римскими патрикиями, как язычниками, так и христианами. Проводив расстроенного Феона, Пордака и Перразий вернулись к столу, чтобы продолжить прерванную беседу.

– Магистр Лупициан прислал мне письмо, – понизил голос Перразий. – Легионы Феодосия скрытно перебрасываются в Далмацию. Через десять дней они вторгнутся в Истрию, и участь Евгения будет решена.

– А как же древинги и русколаны? – нахмурился Пордака. – Вдруг они ударят Феодосию в тыл?

– Древинги и русколаны зализывают раны, полученные в битве с Баламбером, – возразил Перразий. – А что касается готов, то они во главе с рексами Правитой и Гайаной присоединились к императору. Под рукой у божественного Феодосия армия в тридцать тысяч легионеров, пять тысяч клибонариев и пять тысяч конных аланов, заключивших с императором договор. Думаю, этого вполне хватит, чтобы разгромить собранные наспех легионы Евгения.

– А если Руфин обратится за помощью к франкам Гвидона?

– Пусть обратится, – усмехнулся Перразий. – Более того, Лупициан просит, чтобы ты, высокородный Пордака, направил мысли сиятельного Руфина именно в эту сторону. Пока он в Галлии будет договариваться с рексом Гвидоном, Феодосий успеет посчитаться с самозванцем Евгением.

– Разумно, – кивнул головой Пордака. – Патрикий Руфин – единственный человек, способный реально противостоять Феодосию.

Руфин был всего лишь лет на пять моложе Пордаки, но выглядел так, словно только что перешагнул рубеж сорокалетия. Однако прожитые годы наложили свой отпечаток и на лицо мятежного патрикия, и особенно на его черные от природы волосы. Ныне эти волосы были сильно трачены сединой. Тем не менее рядом с тучным, страдающим одышкой Пордакой патрикий Руфин смотрелся просто молодцом. – Наслышан о твоих подвигах, высокородный Пордака, – насмешливо проговорил Руфин, поднимаясь навстречу гостю. – И ждал все эти дни, когда же ты придешь за расчетом.

– Я всего лишь помог сыну отомстить за предательски убитого отца, – ласково улыбнулся хозяину Пордака. – Кстати, это ведь дом сиятельного Меровлада?

– Я воспользовался гостеприимством Стилихона, – кивнул Руфин и широким жестом пригласил старого знакомого к столу.

– А что касается расчета, сиятельный префект, – усмехнулся Пордака, – то я уже богат настолько, что сто или двести тысяч денариев не играют для меня существенной роли. Люди в моем возрасте больше всего ценят покой.

– Ты не ответил на мой вопрос, комит, – нахмурился Руфин. – Зачем ты убил Андрогаста, пусть и руками Стилихона?

– Въедливый был человек, – вздохнул Пордака. – И все время лез в дела, его не касающиеся. К тому же он погубил моего благодетеля, божественного Валентиниана. Согласись, Руфин, мальчик ни в чем не был перед ним виноват.

– Ты стал жалостливым, Пордака? – удивился Руфин. – С чего бы это?

– Язычнику не понять христианина, находящегося в двух шагах от могилы, – сокрушенно развел руками Пордака.

Руфин захохотал, обнажив при этом два ряда великолепных зубов. Пордака ему позавидовал. Сам он не мог похвастаться резцами и давно уже жареному мясу предпочитал перетертую пищу.

– Рыба повару удалась, – сказал Пордака, кивая на опустевшее блюдо. – Все-таки римляне умеют готовить. А вот в Константинополе хорошего повара днем с огнем не найдешь.

– В Константинополе в другом преуспели, – резко оборвал смех Руфин.

– Об этом я и пришел с тобой поговорить, – охотно согласился Пордака. – Или ты надеялся, патрикий, что Феодосий даст тебе проглотить половину империи?

– Император готовится к войне? – прищурился Руфин.

– Феодосий уже перебрасывает в Далмацию легионы. Максимум через месяц он вторгнется в Истрию и победным маршем пойдет на Медиолан. По моим сведениям, у него под рукой сорокатысячная армия. Это слишком много для несчастного Евгения.

– Мои сведения не отличаются от твоих, – покачал головой Руфин. – Не пойму только, с чего это ты решил поделиться со мной столь важными вестями.

– А почему бы не оказать услугу влиятельному человеку, префект? – улыбнулся Пордака. – Вдруг ты одержишь победу над императором. И в этой победе будет и мой скромный вклад.

– А если победу одержит Феодосий?

– Я не пострадаю, Руфин, – успокоил старого знакомого бывший комит финансов. – У меня перед императором масса заслуг.

– Наверное, это очень удобно, служить только самому себе, – задумчиво проговорил Руфин.

– А главное – доходно, – подтвердил Пордака и вежливо отсалютовал наполненным кубком гостеприимному хозяину.

Перразий оказался на удивление точен в своих прогнозах. Не прошло и десяти дней, как император Феодосий вторгся в Истрию, повергнув в шок как божественного Евгения, так и всю его пеструю свиту. Впрочем, Евгений на удивление быстро пришел в себя. С отъездом префекта Руфина в Галлию император почувствовал себя хозяином своей судьбы и теперь готовился принять вызов, брошенный ему грозным соперником в борьбе за власть. Главнокомандующим армии он назначил самого себя. Это решение божественного Евгения удивило всех, а многих повергло в ужас. Ибо красноречивый император, не раз блиставший в сенате, на военном поприще ничем себя не проявил. Собственно, это была первая кампания, в которой он собирался участвовать. А ведь противостоял ему едва ли не лучший полководец Римской империи, одержавший множество побед. Тем не менее Евгению удалось собрать внушительную армию, которая немногим уступала армии Феодосия. Кроме того, в его окружении было немало опытных военачальников, способных разгадать хитрости противника и навязать ему свою волю.

Феодосий остановился подле города Аквилеи, предоставив легионам Евгения возможность вдоволь наглотаться дорожной пыли на пути к месту предстоящей битвы. Пордака не удержался от соблазна поучаствовать, в качестве наблюдателя естественно, в этой во всех отношениях решающей кампании. Победа в войне делала Феодосия единоличным правителем Римской империи, разом отметая все слухи о ее скором расколе. Потомок императора Трояна, сын мятежного комита Гонория был как никогда близок к заветной цели, и Пордаке очень хотелось увидеть его триумф, который можно было смело считать прологом к возрождению Римской империи. Собственно, никто, кроме Феодосия, которого константинопольские льстецы давно уже называли Великим, не смог бы остановить варваров. В этом у Пордаки не было никакого сомнения. И он никак не мог взять в толк, почему такие далеко не глупые люди, как магистр Сальвиан, комит Феон и префект Рима Никомах, так и не додумались до столь простой и очевидной мысли. Конечно, Сальвиан и Никомах были язычниками, но религиозные разногласия это еще не повод, чтобы губить себя и империю.

– Дело не в религии, – нахмурился Сальвиан. – Вечный Рим никогда не ходил и не будет ходить под Бизантией. Ты же прирожденный римский гражданин, Пордака. Где твоя гордость?

Похоже, магистр Сальвиан, человек от природы насмешливый и циничный, просто издевался, но не над Пордакой даже, а над римскими патрикиями, толкавшими к гибели несчастного самозванца Евгения. А последний прямо-таки раздувался от спеси по мере приближения к лагерю противника. Похоже, Евгению отказывал не только разум, но и чувство самосохранения. А ведь этот человек не был героем. Пордака слишком давно и хорошо знал свежеиспеченного императора, чтобы питать иллюзии на его счет. В одном только расчетливый Пордака допустил ошибку – оказывается, свой звездный час бывает не только у гениев, но и у дураков…

Божественный Евгений бросил свои легионы на беспечного врага прямо с марша. Чего, естественно, не ожидал никто. В том числе и магистр конницы Сальвиан, с изумлением наблюдавший, как легионы магистра Стилихона и комита Луция громят лагерь константинопольцев. Чем в это время были заняты божественный Феодосий и сиятельный Лупициан, никто не знал. Возможно, отошли ко сну, ибо ночь уже вступила в свои права и поле внезапно разразившейся битвы освещалось лишь луной да кострами. Константинопольцы так и не сумели выстроиться в боевые порядки и позорно бежали из своего лагеря, оставив недоваренную похлебку обрадованным победителям. Преследовать бегущих Евгению помешали ночь и аланская конница Феодосия, неожиданно атаковавшая потерявших строй легионеров комита Луция. Сиятельному Сальвиану пришлось бросать своих клибонариев на разъяренных варваров, дабы спасти несчастных пехотинцев. На поле битвы царил полный сумбур. По лагерю бегали люди, размахивающие руками и орущие в полный голос. Легионеры Феодосия, похоже, не хотели вот так запросто отдавать свое добро чужакам, а потому они раз за разом пытались прорваться в лагерь, собравшись в небольшие группы.

От криков людей и завывания труб у Пордаки заложило уши. В какой-то момент он остался совершенно один и потерял ориентировку в пространстве. К счастью, это состояние отрешенности от мира продолжалось недолго. Из темноты на бывшего комита финансов вывалились два конных варвара с окровавленными мечами в руках. Пордака вскрикнул от ужаса и свалился на землю, не дожидаясь, пока холодная сталь обрушится на его плоть, защищенную только туникой и шерстяным плащом. Аланы не стали преследовать пожилого человека, не привычного к долгому бегу, и Пордака смог наконец обрести утерянное дыхание.

Оказалось, что бежал он как раз в нужном направлении. Божественный Евгений оседлал вершину холма, нависающего над поверженным врагом, и теперь с интересом наблюдал за суетой в лагере Феодосия. Императора окружали пышная свита и две тысячи отборных гвардейцев. Появление Пордаки было встречено возгласами удивления и испуга. К счастью для бывшего комита финансов, его опознали, и божественный Евгений лично распорядился, чтобы пострадавшему в жестокой битве человеку дали нового коня.

– Да здравствует божественный Евгений, новый триумфатор Великого Рима! – рявкнул довольный Пордака, устраиваясь в седле.

Император был польщен. Почему-то в свите Евгения никто не догадался поздравить главнокомандующего с только что одержанной победой. И Пордака исправил эту промашку, обидную как для чиновников, так и для императора. В том, что легионеры Феодосия оставили свой лагерь, сомневаться уже не приходилось. И Евгению ничего другого не оставалось, как спуститься с холма и занять брошенный Феодосием шатер. Что он и сделал при свете множества факелов и под ликующие крики своих легионеров.

Магистр Сальвиан, сумевший все-таки с большими потерями отразить атаку аланов, был зол на мир вообще и на божественного Евгения в частности. Конечно, император мог чувствовать себя победителем, но исход войны далеко не ясен. Вряд ли потери Феодосия столь существенны, как об этом толкуют льстецы из императорской свиты. К утру константинопольцы придут в себя и наверняка сумеют дать достойный отпор зарвавшемуся Евгению.

Пордака, с интересом разглядывающий чужой шатер, занятый магистром по счастливому стечению обстоятельств, охотно поддакивал рассерженному Сальвиану. Феодосий – опытный полководец, и уж конечно, он сумеет извлечь урок из поражения. Пордака подошел к столу и взял в руки серебряный кубок, украшенный затейливым вензелем.

– Ты знаешь, чей это шатер, сиятельный Сальвиан? – спросил Пордака у магистра. – Ты не поверишь – моего бывшего начальника квестора Саллюстия!

– Забавно, – усмехнулся Сальвиан. – А вино здесь есть?

– Должно быть, – отозвался Пордака и направился к куче добра, сваленного в дальнем углу шатра.

Неожиданно ковры зашевелились, и перед изумленным искателем чудес предстал не кто иной, как сам квестор. Пордака потрясенно ахнул и отпрянул назад. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, чему отчасти поспособствовал его бывший начальник.

– Вы себе представить не можете, патрикии, какого страху я здесь натерпелся, – жалобно просипел Саллюстий.

– Вижу, – хмыкнул Сальвиан, поднося светильник к перекошенному лицу чиновника. – Так есть вино в этом шатре или нет?

– Есть, – радостно откликнулся Саллюстий и метнулся к своему ненадежному убежищу. Глиняный кувшин, извлеченный запасливым квестором из потайного места, был велик и почти доверху наполнен отличным фракийским вином.

– Ну, – торжественно произнес Пордака, поднимая кубок, – выпьем за победу императора.

– Какого императора? – переспросил осторожный Саллюстий, не рискнувший пить вино под двусмысленный тост.

– А это будет решать сиятельный Сальвиан, – усмехнулся Пордака. – Имея за спиной семь тысяч клибонариев, можно сделать очень удачный выбор.

Магистр конницы, уже поднесший ко рту кубок, до краев наполненный драгоценной влагой, замер. И стоял так довольно долго, словно примериваясь к решительному прыжку.

– За божественного Феодосия, – произнес он, подмигнув хитрым глазом потрясенному Саллюстию.

Божественный Евгений был шокирован, когда магистр Стилихон, пришедший в его шатер рано поутру, сообщил об исчезновении конницы. Император никак не мог взять в толк, куда подевались семь тысяч клибонариев, доверенные им магистру Сальвиану.

– Сальвиан переметнулся к Феодосию, – холодно бросил Стилихон. – Надо уводить легионы, пока еще есть время.

Евгений магистру не поверил. Он был абсолютно уверен, что одержанная вчера победа полностью деморализовала константинопольцев, которые бежали из Истрии во главе с незадачливым Феодосием. А что касается сиятельного Сальвиана и его клибонариев, то они наверняка преследуют отступающего врага. Додумавшись до столь простой мысли, император с облегчением вздохнул. Протесты магистра Стилихона он просто не стал слушать. Божественный Евгений готовился к новому триумфу и вывел своих легионеров прямо навстречу смерти.

Конница Феодосия буквально втоптала в землю передовые легионы комита Луция. Стилихон успел построить своих людей в фалангу, но это не спасло божественного Евгения от сокрушительного поражения. Вместо того чтобы прикрыть Стилихона и его пехотинцев с фланга, обезумевший император бросил своих конных гвардейцев на атакующих аланов. Стилихон, стесненный готской пехотой и легионерами магистра Лупициана, вынужден был отступить к Аквилее. Превосходство Феодосия в коннице было подавляющим, это и решило исход сражения. Гвардейцы Евгения были разгромлены аланами и клибонариями изменника Сальвиана, обошедшими их с фланга. Сам император, проявившей в этой второй в своей жизни битве неслыханную доблесть, пал на землю вслед за своими гвардейцами. Чиновники его свиты были вырублены аланами едва ли не подчистую. Уцелели лишь те, кто вовремя сдался клибонариям Сальвиана.

Легионеров Стилихона спасла неразбериха, воцарившаяся в Аквилее с приближением к ее стенам римских орлов. Местные куриалы высыпали к городским воротам встречать императора-победителя. Все равно какого. Этим и воспользовался магистр Стилихон, бросивший своих пехотинцев на хорошо укрепленный город. Аквилея пала раньше, чем ее немногочисленные защитники сумели разобраться в ситуации. Стилихон приказал закрыть городские ворота и расставил своих людей по стенам. Под рукой у магистра пехоты осталось четыре тысячи испытанных бойцов, в основном варваров, и он готов был защищать город до последнего солдата.

Однако Феодосий не выказал к городу ни малейшего интереса. Его целью был Медиолан, и именно туда он повел свои опьяненные победой легионы. Стилихону ничего другого не оставалось, как посылать проклятия со стен как на голову Феодосия, так и на голову несчастного Евгения, лишь на короткий миг ощутившего себя избранником богов. К несчастью, этот миг оказался последним в его недолгой жизни.

В Медиолане Феодосия встречали как триумфатора. Тысячи людей высыпали на мощенные камнем улицы города, дабы увидеть позолоченную колесницу императора, влекомую шестеркой коней. Колесница была, но сам император, бледный и утомленный, ехал верхом на смирной лошадке и ни одеждой, ни осанкой не выделялся среди своей многочисленной свиты. Арку, наспех сооруженную куриалами, он даже не заметил, зато пешком прошел последние сто метров до храма Святого Марка, где его поджидал епископ Амвросий. Здесь в храме и был отслужен молебен в благодарность за дарованную победу.

Христиане сочли скромное поведение божественного Феодосия похвальным, приверженцы римских богов помалкивали, боясь навлечь на себя гнев человека, ставшего единоличным правителем огромной империи. Впрочем, в этом статусе Феодосий пребывал недолго и уже через месяц назначил своими соправителями сыновей, Аркадия и Гонория. Аркадия медиоланцы так и не увидели, зато Гонорий, худенький десятилетний мальчик болезненного вида был явлен им почти сразу, но большого энтузиазма среди собравшихся не вызвал. Многие, и среди них высокородный Пордака, пришли к выводу, что юный Гонорий долго на этом свете не протянет. А если ему и суждена долгая жизнь, то вряд ли он добьется в ней успеха. Переговорив с Саллюстием, хорошо знавшим старшего сына Феодосия, шестнадцатилетнего Аркадия, Пордака впал в уныние. Оказывается, Феодосию не повезло на сыновей. Аркадий был малорослым болезненным отроком, к тому же еще и подслеповатым. Поверить, что из столь ничтожного юнца вырастет приличный император, мог только очень восторженный человек. Вроде квестора Саллюстия, который сейчас захлебывался вином за столом гостеприимного Пордаки. Все остальные гости бывшего комита финансов, а ныне сенатора помалкивали, явно разочарованные смотринами, устроенными божественным Феодосием. У многих еще свежи были в памяти годы правления юного Валентиниана, из-за спины которого всем распоряжались временщики, коих мало заботила судьба империи и Великого Рима. Конечно, сам божественный Феодосий был еще относительно молод, ему не исполнилось пятидесяти лет. К сожалению, здоровье великого императора оставляло желать много лучшего, что не могло, конечно, ускользнуть от сотен пристально следивших за ним глаз.

– Долгие лета соправителю Феодосия Великого, божественному Гонорию, – провозгласил очередную здравицу комит схолы агентов Перразий.

Комита поддержали охотно, но вяло. Долг вежливости по отношению к императорской фамилии был выполнен, и присутствующие вернулись к обсуждению ситуации, сложившейся в западной части империи. А ситуация вырисовывалась далеко не простая. Патрикий Руфин, заручившийся поддержкой верховного правителя франков Гвидона, коршуном навис над городом Лионом. Магистр Стилихон, счастливо избежавший смерти в недавно отгремевшей битве, по-прежнему сидел в Аквилее. Пока эти люди выжидали, но не приходилось сомневаться, что очень скоро они вмешаются в дела империи. Тем более что император Феодосий слишком уж круто взялся за язычников, и это вызвало бурю раздражения не только в Риме, но даже в Медиолане, где жрецы старых римских богов уже, казалось бы, утратили всякое влияние.

– Рано или поздно, император должен будет возвратиться в Константинополь, – осторожно начал сенатор Пордака, – ибо ситуация на востоке империи усложняется. К сожалению, божественный Гонорий слишком юн, чтобы управлять столь обширными землями, да еще в наше непростое время.

– Но император Феодосий очень скоро назовет имя достойного человека, который станет префектом претория и опекуном юного Гонория, – горячо возразил квестор Саллюстий.

– Если таким человеком будешь ты, высокородный Саллюстий, то я приму это назначение с восторгом, – криво усмехнулся Пордака, – но ведь выбор императора может быть и менее удачным. И мы окажемся в весьма непростом положении.

И пока Саллюстий соображал, как ему расценивать слова Пордаки, то ли как насмешку, то ли как признание его немалых заслуг перед империей, слово вновь взял высокородный Перразий:

– Я думаю, мы можем предложить божественному Феодосию подходящую кандидатуру на должность префекта претория.

– Кого ты имеешь в виду? – спросил Пордака.

– Сиятельного Сальвиана, – склонил голову Перразий перед седым ветераном, сидящим рядом.

Сальвиан был, бесспорно, опытным военачальником и далеко не глупым человеком. К сожалению, годами он недалеко ушел от шестидесятилетнего Пордаки. А империи здесь, на западе, нужен был очень энергичный человек, умеющий если не побеждать варваров, то хотя бы договариваться с ними. Тем не менее Пордака выразил горячую поддержку кандидатуре, предложенной высокородным Перразием. Более того, вызвался переговорить с нужными людьми, которые сумеют повлиять на императора.

Однако, оставшись наедине с комитом Перразием, Пордака не скрыл от него своих сомнений по поводу магистра Сальвиана. Сальвиан слишком мелок для той роли, которую ему предстоит сыграть.

– А у тебя есть более крупная фигура под рукой? – обиделся на непоследовательного приятеля Перразий.

– Я бы поставил на Стилихона, – спокойно произнес Пордака.

Перразий был потрясен словами новоявленного сенатора настолько, что едва не захлебнулся вином. Возмущению его не было предела. Разве не высокородный Пордака сделал все от него зависящее, чтобы погубить сына Меровлада? Разве не он помог божественному Феодосию одержать победу над несчастным Евгением? А теперь вдруг выясняется, что все усилия, предпринятые в том числе и Перразием, были напрасны.

– Мне не нужен был Стилихон – ставленник Руфина, но я не откажусь от Стилихона – ставленника Феодосия, – разъяснил свою позицию Пордака. – Не забывай, что магистр пехоты христианин. Он родился в Медиолане от матери-римлянки. Интересы империи и Рима ему не менее дороги, чем императору. Он сильный человек, способный стать надежной опорой не только Гонорию, но и нам с тобой, Перразий. Что немаловажно. Я, например, собираюсь прожить еще лет двадцать. И не хочу, чтобы последние годы моей жизни были омрачены нашествием варваров.

– А Руфин? – напомнил Перразий.

– Руфин уже далеко не молод. Недалек тот час, когда он станет искать место, где приклонить голову. И Стилихон станет для него надежным прикрытием.

– Вряд ли Феодосий с тобой согласится, – с сомнением покачал головой Перразий. – Говорят, что император упрям, особенно когда дело касается вопросов веры. Недаром же он собирается в Рим, чтобы собственной рукой разрушить последний оплот римского язычества – храм Юпитера.

– Мне это не нравится, – покачал головой Пордака. – Дело ведь не в камнях, Перразий, а в людях. Люди, чего доброго, могут спросить с сыновей за чрезмерное усердие отца.

– Крещение спасло Феодосия от смерти, – напомнил сенатору комит агентов. – С тех пор император считает, что над ним простер руки сам Христос.

– Увы, люди частенько ошибаются в толковании воли небес.

В последнем Пордака имел возможность убедиться лично, когда приехал в Рим вслед за императором. Феодосий был явно недоволен тем, как выполняются его указы в отношении еретических культов. Он отстранил от должности старого интригана сиятельного Никомаха, пересидевшего на своем посту шестерых императоров, и выступил с горячей речью в сенате. Высокородный Пордака был среди тех немногих сенаторов, кто бурно аплодировал божественному Феодосию, обвинявшему римлян в приверженности к сатанинским культам, в казнокрадстве и интригах против императора. Феодосий отметил старания Пордаки и пригласил его в свою свиту. Пордака был польщен вниманием императора и при личной встрече выразил ему свое восхищение.

Впрочем, Феодосий пропустил его слова мимо ушей, зато взял красноречивого сенатора с собой в храм Юпитера. Это огромное, величественное здание на Капитолийском холме столетиями служило оплотом старой римской веры. Именно здесь консулы и императоры возносили хвалу небесам за дарованные победы. Именно здесь Юпитеру приносились жертвы. Именно здесь авгуры предсказывали будущее правителям империи, гадая по внутренностям животных. Еще каких-нибудь сорок лет назад верховного жреца храма, фламина Юпитера почитали как бога. Его в буквальном смысле носили на руках, дабы земной прах не осквернил ступней избранника небесного покровителя Вечного города Рима. Ныне храм был почти пуст. Гвардейцы Феодосия уже побывали здесь и выгнали из его стен всех служителей богомерзкого культа. Император, сопровождаемый пышной свитой, прошел к черному камню, предназначенному для гаданий. Камень еще дымился от жертвенной крови, и это обстоятельство привело Феодосия в ярость. Кто-то осмелился нарушить запрет, несмотря на кары, которые император грозил обрушить на головы ослушников.

– Кто позволил! – рявкнул Феодосий на растерявшихся чиновников.

– Я, – прозвучал под сводами огромного зала громкий уверенный голос.

Пордака, стоявший в первых рядах императорской свиты, сразу же опознал в человеке, возникшем словно бы ниоткуда, фламина Паулина. Фламин был стар. Его седые волосы и борода почти полностью скрывали иссеченное морщинами лицо, зато большие карие глаза горели огнем презрения и гнева. В руках у Паулина был посох. Он неожиданно ударил острием о мраморный пол и произнес раздельно и четко:

– Я фламин Юпитера словом, дарованным мне богом, проклинаю тебя, Феодосий сын Гонория, и пусть продлится мое проклятие до скончания веков. И пусть падет город Рим, отрекшийся от своих богов. И пусть ноги варваров затопчут римскую славу.

– Взять его! – крикнул Феодосий гвардейцам. Однако вмешательство солдат не понадобилось.

Паулин замер словно бы в предчувствии чего-то страшного и значительного, а потом рухнул рядом с алтарем, словно каменный кумир, сброшенный с постамента.

– Он умер, – сказал сиятельный Лупициан, склоняясь над телом фламина.

– Разрушить храм! – процедил сквозь зубы Феодосий и, круто развернувшись на пятках, зашагал к выходу.

Но как только его нога переступила порог оскверненного храма, в Капитолийский холм ударила молния. Император вздрогнул, схватился за грудь и непременно упал бы, если бы расторопный Пордака не подхватил его под руку.

Отъезд Феодосия и его свиты от храма Юпитера уж очень напоминал бегство. Судя по всему, проклятие фламина Паулина напугало и Феодосия, и его чиновников. Пожалуй, только сенатор Пордака отнесся к происшествию философски. Его проклятие фламина не касалось, так с какой же стати он должен волноваться по этому поводу? Эту разумную мысль Пордака донес до перетрусивших не на шутку магистра Лупициана и квестора Саллюстия.

– А что, гроза в Риме в это время частое явление? – спросил сенатора Лупициан.

– Ничего подобного я прежде не видел, – буркнул Пордака, недовольный поведением своих старых знакомых.

Слух о проклятии фламина Паулина распространился по городу со скоростью пожара и едва не привел к волнению черни. К счастью, все обошлось. Вид легионеров и клибонариев, заполнивших городские улицы, подействовал на римских буянов умиротворяюще. Наверное, слухи так бы и утихли сами собой, если бы не болезнь императора. Божественный Феодосий занемог сразу же после посещения храма Юпитера. Любопытствующим обывателям было объявлено, что у императора небольшая простуда. Но, разумеется, никто в это не поверил. В свите Феодосия началась паника. Не потерял головы только сам император, решивший покинуть негостеприимный город. В дороге императору стало легче. Он даже снизошел для беседы с Пордакой, усердно мозолившим глаза Феодосию в последние дни.

– Так ты считаешь, сенатор, что лучше Стилихона мне префекта претория не найти?

– Он единственный, кто сумеет укротить буйных патрикиев, – охотно поддакнул Пордака. – К тому же он умеет ладить с варварами, что немаловажно в наше беспокойное время.

– Но ведь он связан с патрикием Руфином?

– Руфин – язычник, – возразил Пордака. – Стилихон – христианин. Я пригласил магистра в Медиолан. Ты можешь сам составить о нем мнение, божественный Феодосий.

– Я боюсь за сына, – негромко произнес император.

– Стилихон никогда не пойдет путем Андрогаста, хотя бы в память о своем убитом брате Валентиниане.

– Значит, это правда? – усмехнулся Феодосий. – Валентиниан действительно был сыном руга Меровлада?

– Этот вопрос тебе следовало бы задать императрице Юстине, божественный, – спокойно отозвался Пордака.

– Ты оказал мне немало услуг, сенатор, но не разу не попросил плату. Почему?

– Свои дела, божественный Феодосий, я привык решать сам, не прибегая к помощи высокопоставленных лиц. У тебя и без меня хватало забот. Не скрою, я не прогадал. Не знаю, кто возвеличил тебя, Феодосий, бог или люди, но выбор был сделан правильно.

– Хорошо, Пордака, – кивнул император. – Приведи ко мне Стилихона. Я должен увидеть человека, прежде чем взвалить на его плечи тяжкую ношу.

Феодосий умирал, и сам понимал это лучше других. Вряд ли причиной тому было проклятие Паулина, просто сын Гонория никогда не отличался хорошим здоровьем, а огромная ноша, взваленная им на свои плечи, рано или поздно должна была пригнуть его к земле.

Три дня спустя император в присутствии чиновников своей свиты и епископа Амвросия назначил префектом претория Стилихона сына Меровлада. Слово божественного Феодосия прозвучало для всех как гром среди ясного неба. Многие так и не поняли, чем же это сын грозного руга сумел так угодить императору, что был в один миг вознесен над людьми, куда более достойными милостей.

К сожалению, Феодосий не успел дать ответа на этот вопрос. Через день он умер на руках епископа Амвросия, едва успевшего отпустить императору грехи. Горе чиновников свиты почившего императора было неподдельным. Так же как и страх, проникший даже в стойкие души. Этот страх перешел в ужас, когда по Медиолану пронесся слух:

– Патрикий Руфин взял Лион и во главе стотысячной армии движется к Медиолану.

– Это конец! – схватился за голову магистр Лупициан.

– Продолжение будет, – утешил его невозмутимый Пордака. – Хотя мы с тобой его, возможно, не увидим.

Часть 2 Борьба за Рим

Глава 1 Патрикий Руфин

Заговор возник почти сразу. Магистрам Лупициану и Сальвиану не потребовалось много времени, чтобы договориться друг с другом. Оба считали себя обиженными. Оба полагали, что Феодосий был уже не в себе, когда назначил выскочку Стилихона префектом претория и опекуном юного Гонория. К магистрам тут же примкнули комиты Правита и Гайана, для которых возвышение сына Меровлада было смерти подобно. К сожалению, епископ Амвросий, вместо того чтобы притушить разгорающиеся страсти, подлил масла в огонь, заявив, что императора Феодосия отравили мстительные приверженцы богопротивных культов. В списке потенциальных отравителей значилось немало известных людей, и среди них каким-то непонятным образом затесалось имя сенатора Пордаки. Скорее всего, это была месть магистра Сальвиана, смертельно обидевшегося на бывшего комита финансов, который обещал ему поддержку, но в последний момент переметнулся на сторону Стилихона.

– Тебе следует уехать из Медиолана, – посоветовал Пордаке комит агентов Перразий. – Иначе за твою жизнь я не дам медной монеты.

Перразий в определенном смысле был очень удачливым человеком. Он участвовал практически во всех заговорах и интригах, плетущихся в империи, но ни разу его имя не всплыло на поверхность. И ни один из сильных мира сего не объявил Перразия своим врагом. Возможно, причиной тому была невыразительная внешность. Не исключено, что Перразию помогали высшие силы, но все почему-то искренне считали его честным и неподкупным человеком. В том числе и Пордака. У которого, правда, пока не было причин сомневаться в порядочности своего старого знакомого.

– Как это все некстати, – поморщился Пордака, поглаживая бритый подбородок.

От всех неприятностей, свалившихся на его голову в последние дни, сенатор потерял аппетит и даже сбавил в весе. Смерть Феодосия грозила обернуться для империи большими бедами. Притушенные было разногласия заполыхали с новой силой. В воздухе отчетливо запахло гражданской войной. Стилихон, приехавший в Медиолан с небольшой охраной, вынужден был вернуться к своим легионам, оставленным в Аквилее. И власть, если не в империи, то, во всяком случае, в Медиолане, перешла в руки дураков-магистров, Лупициана и Сальвиана. Эти двое усиленно готовили легионы к противостоянию с патрикием Руфином, стремительно приближавшимся к Медиолану во главе огромного войска.

– Ты сказал Амвросию, что сын рекса франков Гвидона доводится внуком императору Констанцию? – спросил Пордака у Перразия.

– Епископ уповает на волю божью, – вздохнул Перразий. – Он не станет мешать магистрам в их благородном деле спасения империи.

– В таком случае, передай Амвросию, что варвары через два дня войдут в Медиолан.

Армия патрикия Руфина была далеко не так велика, как думали в Медиолане. Не более десяти тысяч пеших и около трех тысяч конных франков. Правда, на подходе к столице империи к Руфину присоединились две тысячи конных русколанов князя Верена. Но даже с приходом вандалов варвары все равно уступали числом римской армии под командованием магистров Лупициана и Сальвиана. И тот и другой уже имели скорбный опыт общения с варварами и патрикием Руфином. Причем сиятельный Лупициан дважды терпел сокрушительные поражения, которые едва не положили конец его блистательной карьере. И хотя со дня второй битвы прошло уже почти двадцать лет, Лупициан, похоже, не забыл перенесенного унижения и жаждал реванша, словно мальчишка, обиженный в драке сверстниками. А ведь магистру давно уже перевалило за шестьдесят, в его годы разумные люди больше склонны скорее к прощению, чем к отмщению. Магистры не собирались отсиживаться в Медиолане, подвергая тем самым город всем ужасам долгой осады. Да и количество собранных ими легионов позволяло римлянам достойно встретить врага в чистом поле. По прикидкам Пордаки, римская армия превосходила франков числом раза в полтора, и сенатор счел своим долгом предупредить об этом своего нового знакомого воеводу Бастого. Бастый был чистокровным франком. В верховных вождях его предки никогда не ходили, но и в охвостье тоже не болтались. Об этом Бастый сам сказал Пордаке. Из чего сенатор заключил, что пришлый князь Гвидон далеко не всем франкам пришелся по душе.

– Я подал свой голос против Гвидона, – не стал скрывать Бастый, – но, к сожалению, остался в меньшинстве. А сейчас и вовсе спорить нет смысла. Русколан крепко взял власть в свои руки. Ему теперь служат не только франки, но и галлы.

Бастый был опытным военачальником, и именно ему Руфин доверил свою пехоту. А конницей, набранной из франков и галлов, командовал его сын, патрикий Сар. Этот очень уверенный в себе молодой человек горделиво прогарцевал на черном как сажа коне перед изготовившимися для битвы римлянами. Что Сар сумел высмотреть за спинами своих врагов, Пордака так и не понял, но молодой патрикий птицей взлетел на холм, где расположился с небольшой свитой его отец.

– Он успел, – долетели до ушей Пордаки слова Сара.

О ком шла речь, понять было трудно, а на расспросы уже не оставалось времени. Римская фаланга, уповавшая, видимо, на свое превосходство в численности, медленно двинулась вперед под пение баррина. Франки отозвались на пение римлян короткими рычащими звуками и ощетинились длинными копьями. Строй они держать умели, это Пордака, видевший на своем веку не одну битву, понял сразу. Не остался для него тайной за семью печатями и замысел сиятельного Лупициана. Связав конницу варваров на флангах атакой клибонариев, тот готовился бросить легкую кавалерию в обход фаланги, дабы ударом с тыла расстроить чужие ряды. Лупициан мог считаться одним из лучших полководцев империи, это сенатор готов был признать. К сожалению, у него имелся довольно крупный недостаток, сводивший все его достоинства к нулю при столкновении с варварами. Он никак не мог привыкнуть к тому, что варвары не придерживаются привычной римлянам тактики ведения войны и лобовому столкновению предпочитают умелый маневр. Вот и сейчас пешие франки, вместо того чтобы встретить римлян грудь в грудь, подались назад. Их отступление очень походило на бегство, что, вероятно, ввело в заблуждение трибунов магистра Сальвиана. Римская фаланга столь стремительно ринулась в погоню за отступающим врагом, что неожиданно для себя оказалась между русколанами Верена и франками Сара. И хотя конные варвары в этот момент отражали наскок клибонариев, у них все-таки достало сил, чтобы обрушиться на атакующих легионеров сразу с двух сторон. Пешие франки воеводы Бастого рыкнули рассерженными медведями и, в свою очередь, бегом ринулись на врага, потрясая щитами и копьями.

Римская фаланга, попавшая в тиски по собственной неосторожности, попробовала отойти, не теряя строя. И это ей почти удалось, с помощью клибонариев и легкой конницы, которую Лупициан вынужден был бросить против варваров, дабы спасти пехотинцев. Но как раз в этот момент и случилось то, что едва не похоронило славу Рима. В тыл фаланги ударили легионеры магистра Стилихона, которых Пордака опознал с первого взгляда. Сар оказался прав – сын Меровлада действительно успел на помощь патрикию Руфину. Римская пехота была раздавлена, как гнилой орех. Клибонарии на рысях уходили от истребления, не думая ни о чем, кроме бегства. А еще раньше покинула поле битвы легкая кавалерия, составившая почетный эскорт двум магистрам-неудачникам, Лупициану и Сальвиану.

Истребление пехоты остановил патрикий Руфин, предложивший готам и константинопольцам сдаться. Предложение это было с благодарностью принято, и три тысячи легионеров империи сложили оружие к ногам франков.

– С победой тебя, префект Востока, – первым поздравил Руфина Пордака.

– А почему именно Востока? – спросил хитроумного сенатора патрикий.

– Потому что у Запада уже есть свой префект, назначенный императором Феодосием. Согласись, Руфин, надежной бывает только та власть, которая основана на законе и преемственности.

– Иными словами, ты предлагаешь мне Константинополь взамен Рима? – нахмурился патрикий.

– А почему нет, сиятельный Руфин, – пожал плечами Пордака. – Разве не в Константинополе начался твой путь к славе. Так пусть же он там и завершится. Для этого тебе придется всего лишь признать императорами сыновей Феодосия, Аркадия и Гонория, о которых ты, как я полагаю, уже наслышан.

Пордака очень хорошо знал, кому и что предлагает. Целью жизни Руфина стало возрождение старой веры. Но христиан нельзя было одолеть, не разрушив их святынь в Константинополе. Именно из этого города их религия растеклась по всем провинциям империи. Теперь у патрикия Руфина имелся выбор: либо открыто бросить вызов христианам, разрушив их храмы, либо действовать постепенно, возрождая еще не забытые языческие культы. Пордака почти не сомневался, что Руфин выберет второй путь и, скорее всего, свернет на этом пути себе шею. Ибо противостоять ему будет хорошо организованная структура в лице церкви. Да и божественного Аркадия не стоит сбрасывать со счетов. Каким бы ничтожеством ни был сын Феодосия, пока что именно он являлся императором и от его слова зависело благополучие очень многих людей. И в первую голову константинопольских чиновников, которые сумеют постоять и за себя, и за божественного Аркадия. Конечно, Руфин может устранить Аркадия и объявить императором внука Констанция, Кладовлада, но в этом Пордака ему не помощник. Во всяком случае, сенатор сделает все от него зависящее, чтобы помешать патрикию Руфину добиться своей цели.

Франки вошли в Медиолан утром следующего дня. Никто не чинил им в этом препятствий. Магистры Лупициан и Сальвиан бежали в Рим с жалкими остатками своей армии, и защищать столицу было некому. Впрочем, никакого ущерба от вторжения франков медиоланцы не понесли. Ни грабежей, ни насилия в городе не происходило. Куриалы Медиолана легко договорились с патрикием Руфином, выплатив его солдатам отступные в размере двухсот тысяч денариев. Сумма, конечно, немалая, но, как говорят в таких случаях разумные люди, спокойствие дороже.

О завещании императора Феодосия в Медиолане вспомнили сразу же, как только сиятельный Стилихон въехал в городские ворота на белом коне. Как ни крути, а именно этому молодому, но уже достаточно опытному военачальнику покойный Феодосий доверил опеку своего сына Гонория. Стилихон без проблем занял величественное здание префектуры и отправил высокородного Пордаку в Рим, дабы заручиться поддержкой сената. И надо сказать, бывший комит финансов не подвел своего молодого покровителя. Благо ему было на кого опереться, как в Медиолане, так и в Риме. Сиятельный Никомах, вновь обретший почву под ногами, горячо поддержал притязания Стилихона, подкрепленные, к слову, реальной силой. Призывы сиятельных Лупициана и Сальвиана к сопротивлению не нашли отклика в сердцах сенаторов. В конце концов и Стилихон, и Руфин признали Гонория и Аркадия законными наследниками божественного Феодосия, а вести кровопролитную войну за то, чтобы на посту префекта Италии Стилихона заменил Сальвиан, сенат счел неразумным. Тем более что в пользу Стилихона высказался в своем предсмертном слове сам божественный Феодосий.

– Так ведь именно в предсмертном, – надрывался сиятельный Лупициан, старческий голос которого просто терялся под сводами величественного здания.

Во всяком случае, сенаторы, с удобствами расположившиеся на скамьях, его не слушали. Споры вызвало лишь предложение Пордаки утвердить префектом Востока патрикия Руфина, но и эти споры быстро утихли, отчасти благодаря аргументам бывшего комита финансов, но большей частью потому, что римлян не очень интересовали проблемы Константинополя. Для сенаторов куда важнее было отправить беспокойного патрикия как можно дальше от стен родного города. Если императору Аркадию и его окружению не понравится новый префект, то пусть сами с ним разбираются, а сенат в данном случае сделал все, чтобы избежать гражданской войны на землях империи.

Сиятельный Лупициан ругал высокородного Пордаку последними словами, но происходило это уже не в здании сената, а в роскошном дворце, принадлежавшем когда-то патрикию Трулле, а ныне ставшем собственностью расторопного сына рыбного торговца. Кроме Лупициана к столу были приглашены квестор Саллюстий, комит агентов Перразий и магистр Сальвиан. Последний пока что не притронулся ни к еде, ни к вину, опасаясь видимо, что коварный Пордака его отравит. Благо было за что. Особенно если вспомнить, что именно Сальвиан внес имя бывшего комита финансов в список лиц, якобы причастных к преждевременной смерти божественного Феодосия. Однако Пордака, удачно примеривший тогу миротворца, не был сегодня склонен к крайностям. О чем он заявил своим гостям.

– Это ведь не я проиграл сражение префекту Руфину, а вы, сиятельные магистры, – насмешливо произнес сенатор, салютуя Сальвиану и Лупициану кубком, наполненным до краев отличным италийским вином. – Ты, видимо, забыл, сиятельный Лупициан, что легионы, с таким трудом собранные Феодосием, разгромлены. И теперь Константинополь некому защищать. Или у тебя под рукой есть армия, способная остановить франков? А ведь Руфин может бросить на беззащитную Бизантию не только франков, но и готов, вандалов, венедов. Провинции империи, еще не оправившиеся от готского нашествия, будут разорены подчистую. Ты этого хочешь, магистр?

– Высокородный Пордака прав, – высказал свое мнение Перразий. – Империя не переживет еще одной войны. А что касается патрикия Руфина, то пусть император Аркадий и епископ Нектарий либо договариваются с ним, либо…

Квестор Саллюстий вздрогнул и едва не подавился вином. Возможно, это маленькое происшествие помешало Перразию закончить свою мысль, но, так или иначе, собеседники его поняли. Лупициан успокоился и перестал ругать хозяина. Магистр Сальвиан пересилил свой страх и выпил наконец за здоровье Пордаки, и пирушка, грозившая закончиться скандалом, потекла по вполне мирному руслу. В сущности, ничего страшного пока не произошло. Никто не собирался преследовать оплошавших магистров, никто не покушался на их имущество, а следовательно, можно было вернуться к мирной жизни с ее вечными интригами и редкими мгновениями если не счастья, то хотя бы покоя.

– За ваше здоровье, патрикии, – почти искренне произнес Пордака. – И за благополучное возвращение в Константинополь.

Префект претория сиятельный Руфин на пути в Константинополь посетил Нижнюю Мезию, разоренную гуннским нашествием. Вестготы, недовольные политикой покойного Феодосия, встретили гостя настороженно, чтобы не сказать враждебно. Тем не менее все готские старейшины сочли своим долгом прийти на собрание, созванное сиятельным Руфином. Здесь вождям был представлен сын Оттона Балта, рекс Валия. Многие помнили Валию мальчишкой, иные видели его в битве при Никополе и успели оценить хватку и удаль молодого вождя. Рекса Валию окружали не только мечники, но и дротты, о существовании которых многие готы, особенно молодые, стали забывать. Среди готских вождей христиане составляли большинство. Впрочем, перешли они в новую веру совсем недавно, под давлением обстоятельств и викария Правиты, а потому отнеслись к жрецам Одина без всякой вражды. – А где викарий Правита? – все же спросил один из старейшин у патрикия Руфина.

– Правита и Гайана виновны в убийстве Оттона Балта, – спокойно ответил префект. – Дротты уже вынесли им приговор волею бога Одина. Я привез вам нового вождя, готы. Он сын человека, не раз приводившего вас к великим победам. И я уверен, что Валия сын Оттона не уронит чести своего отца.

Многие вестготы знали патрикия Руфина еще с тех пор, когда он вместе с рексом Оттоном громил римские легионы. Иные были удивлены, что именно этот человек занял один из самых высоких постов в империи, с которой на протяжении почти тридцати лет вел беспощадную борьбу.

– Ты одержал победу, патрикий Руфин? – прямо спросил префекта рекс Гундомар, знавший римлянина еще со времен битвы при Андрионаполе, когда был разбит в пух и прах император Валент.

– Я в шаге от нее, Гундомар, – узнал старого товарища префект. – И этот шаг мы сделаем вместе. Готы обретут наконец свое место под солнцем. И эта земля, обильно политая кровью ваших отцов и братьев, будет принадлежать вам. Я обещаю вам свободу, рексы, и сдержу свое слово, если останусь жив.

Валия сын Оттона был избран верховным вождем готов подавляющим большинством голосов. Руфин не сомневался, что этого молодого человека с красивым и чуть печальным лицом ждет великая судьба. Дротты назвали его ярманом, земным воплощением бога Бальдура, и теперь уже от самого Валии зависело, поверят ли простые готы в его божественную суть.

– На твоем месте я бы не ездил в Константинополь, – сказал Валия на прощание Руфину. – Слишком велик риск.

– Я шел к своей цели тридцать лет, рекс, – усмехнулся префект Востока. – Мне уже поздно останавливаться. Могу повторить тебе то, что уже однажды сказал своему другу императору Прокопию: если я умру, то умру римским патрикием, а не христовым рабом.

– В таком случае, желаю тебе успеха, сиятельный Руфин, – сказал Валия. – Твоя победа будет моей победой. Я приду к тебе на помощь по первому же твоему зову. Можешь рассчитывать на меня.

– Я не сомневаюсь, рекс, ни в тебе, ни в себе. Да пребудут с нами боги в мире этом и в мире том. До скорого свидания, Валия сын Оттона.

Из Нижней Мезии Руфин во главе двух тысяч франков двинулся к Константинополю. Сил было, конечно, недостаточно для того, чтобы взять город штурмом, но сиятельный префект не собирался воевать с императором Аркадием. Во всяком случае, пока. Время Ладовичей еще не пришло. Так считала кудесница Власта, устами которой говорила сама богиня. Так думал кудесник Родогаст, полагавший, что нельзя бросать семя в землю, не тронутую плугом. Руфин был согласен с Властой и Родогастом. Правда, он не был уверен, что ему удастся вспахать всю землю империи, но первую борозду он сумеет провести, чего бы ему это ни стоило. Руфин осознавал грандиозность задачи, которую он взвалил на свои плечи. Мир не должен был погрузиться в застой и спячку, как об этом мечтали приверженцы Христа. Этот мир нужен не только людям, но и Создателю, познающему с его помощью самого себя. И никто не вправе останавливать процесс познания, объявляя конец света главным и единственным промыслом божества. Не к смерти должен готовить себя человек, а к созиданию, даже если жизни в этом мире ему осталось всего на один шаг.

– Ты уверен, патрикий, что мы не угодим в засаду? – спросил задумавшегося префекта воевода Бастый.

– Уверен, – усмехнулся Руфин. – Вряд ли окружение юного Аркадия рискнет бросить открытый вызов префекту Запада Стилихону и римскому сенату, утвердившему мое назначение.

Воевода Бастый был человеком умным, опытным и осторожным. К сожалению, эти похвальные качества не помогли ему добиться расположения князя Гвидона, твердой рукой управлявшего теперь уже не только франками, но и галлами. А открыто бросать вызов любимцу богов Бастый не решился. С его стороны это было бы безумием. Бастого прокляли бы жрецы и никогда не простили соплеменники, видевшие именно в князе Гвидоне земное воплощение бога Велеса. И божественный Гвидон пока оправдывал надежды, возлагавшиеся на него. Франки, загнанные императором Валентинианом в верховья Рейна на болотистые и неплодородные земли, ныне не только вернули свое, но и отхватили изрядный кус чужого, сев на голову покладистым галлам. И воеводе Бастому не осталось ничего другого, как искать счастья на чужой стороне. Именно поэтому воевода принял предложение Руфина, хотя и понимал, что ему непросто будет прижиться в таком городе, как Константинополь. Тем не менее он взял с собой не только сыновей, но и дочь, на редкость красивую и умную девушку. Патрикий Руфин пообещал найти ей богатого и знатного жениха, чем вызвал слабую улыбку на полных губах красавицы и смущенные смешки ее служанок.

До Константинополя добирались несколько дней, так что у Руфина было время подумать и наметить план действий.

– Как ты думаешь, воевода, годится твоя Володрада в императрицы? – спросил у загрустившего Бастого патрикий.

– Шутишь?

– Нет, – серьезно отозвался Руфин. – Это сразу же придаст вес и тебе, и твоим франкам в Константинополе. А мне очень скоро понадобятся сильные люди в сердце империи.

– Жизнь покажет, патрикий, – пожал плечами воевода. – Но против такого зятя я возражать не буду.

Квестор Саллюстий очень хорошо понимал всю шаткость своего положения в ситуации, сложившейся в Константинополе после смерти божественного Феодосия. И хотя Саллюстий, человек сугубо гражданский, не нес ответственности ни за поражение магистра Лупициана, ни за решение римского сената, все шишки повалились именно на него. Ибо Саллюстий был едва ли не единственным чиновником, у которого хватило мужества явиться во дворец императора с далеко не радостными для Аркадия вестями. Впрочем, божественный Аркадий знал о смерти своего отца и уже успел его оплакать. А что касается патрикия Руфина, то весть о его назначении префектом претория не вызвала у Аркадия никаких эмоций. Раз отец хотел видеть на столь высоком посту именно этого человека, значит, так тому и быть. Слова простодушного Аркадия, произнесенные вслух и при большом стечении народа, вызвали шок у его ближайших советников, евнуха Евтропия и комита финансов Петра. И хотя люди вокруг были свои, свитские, конфуз получился изрядный. А ведь еще вчера высокородный Евтропий, опекавший императора едва ли не с пеленок, битый час объяснял Аркадию, кто такой патрикий Руфин и почему так важно сразу же, с порога, указать этому человеку на то, сколь наглыми и необоснованными являются его притязания на управление делами империи. Но божественный Аркадий то ли перепутал Руфина со Стилихоном, то ли вовсе пропустил слова Евтропия мимо ушей. Аркадий был человеком добрым и даже не глупым, но уж очень рассеянным. Мысли его порой витали так далеко, что от окружающих требовались немалые усилия, дабы вернуть императора, впавшего в мечтательное состояние, к земным заботам. – Но мы же не собираемся оспаривать решение римского сената? – обиженно надул толстые губы Аркадий, явно недовольный стараниями Евтропия смягчить высказанную им мысль.

Ответом Аркадию было молчание. Божественный Феодосий, к слову, на римский сенат не обращал никакого внимания и правил империей по собственному разумению. В Константинополе уже забыли, что такое сенат и как следует относиться к его решениям. И вот теперь божественный Аркадий не просто вспомнил об этой римской причуде, но и собрался поддержать решение сенаторов, впавших, по слухам, в маразм. Слов нет, божественный Аркадий сейчас не располагает достаточной военной силой, чтобы выставить за порог наглого пришельца Руфина, но это вовсе не означает, что он должен признавать его назначение законным. В ближайшем окружении Аркадия собирались потянуть время. То есть не отвергать с порога претензии Руфина, дабы не ссориться сразу и с Римом, и с Медиоланом, и с варварами, а задушить патрикия в объятиях, не допуская к принятию важных решений.

– Я свое слово сказал, – нахмурился Аркадий. – И, значит, быть по сему.

Квестору Саллюстию пришлось выслушать немало злых слов и от магистра Евтропия, и от комита Петра. Особенно усердствовал Евтропий, толстый и необычайно хитрый евнух, успевший втереться в доверие не только к императору Аркадию, но и к епископу Нектарию. Неприязненное отношение евнуха к квестору не было тайной ни для самого Саллюстия, ни для чиновников свиты, присутствовавших при разговоре. Саллюстий, поначалу растерявшийся от сыпавшихся на его голову обвинений, постепенно пришел в себя и даже огрызнулся в сторону обнаглевшего Евтропия.

– Тебе, сиятельный магистр, следовало бы давно объяснить Аркадию, кто такой патрикий Руфин, а не перекладывать эту ношу на человека, только вчера вернувшегося в Константинополь.

Квестора Саллюстия неожиданно поддержал епископ Нектарий, в доме которого и происходил этот неприятный для многих разговор. Высшие чины империи собрались для того, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию и найти управу на человека, способного ввести в смущение умы, и без того не твердые в христианской вере. И Нектарий полагал, что все без исключения христиане должны сплотиться перед грядущей опасностью возрождения язычества. Епископ Нектарий, не в обиду ему будет сказано, порой бывал наивен как младенец. Ему в голову не приходило, что кроме вопросов веры существует еще масса других, тоже далеко не второстепенных. Ну, не могли квестор Саллюстий и магистр Евтропий броситься в объятия друг друга, даже если об этом их попросил бы глас свыше. А у комита финансов Петра были свои обоснованные претензии к магистру Лупициану, который до сих пор не отчитался за деньги, выделенные ему на создание новых легионов.

– Нет уже тех легионов, – взъярился старый магистр, которому надоели придирки желчного финансиста. – В Константинополь возвращаются жалкие остатки. Через месяц-другой я их тебе покажу, высокородный Петр.

– Сделай милость, сиятельный магистр, – елейным голосом пропел евнух Евтропий, занимавший должность магистра двора. – Божественный Аркадий любит наблюдать за марширующими колонными.

– Кто ведет легионы? – спросил епископ Нектарий.

– Комит Гайана, – отозвался со вздохом Лупициан. – Но это не легионы, а толпа варваров, чудом уцелевших в кровопролитной битве.

И тут квестора Саллюстия осенило. Он даже подхватился на ноги, дабы не упустить мысль, спасительную не только для него самого, но и для империи. Епископ Нектарий посмотрел на ликующего квестора с удивлением: ему показалось, что высокородный Саллюстий сошел с ума. Не может же нормальный человек так дрыгать конечностями в доме смиренного пастыря Христова стада. В этом благочестивейшем во всех отношениях доме даже рабы разговаривали шепотом, дабы не помешать невзначай молитвенному общению сиятельного Нектария с небом. Конечно, жилище епископа – это не храм, но воспитанный человек должен отдавать себе отчет, где он находится.

– Комит Гайана – лютый враг сиятельного Руфина, – выпалил Саллюстий и обвел всех присутствующих торжествующим взглядом.

– Можно подумать, что мы друзья префекта, – ехидно ухмыльнулся комит Петр.

– Вы меня не поняли, патрикии, – замотал головой Саллюстий, возбужденный открывшейся перспективой. – Для Гайаны встреча с Руфином смерти подобна. Ведь это именно комит убил Оттона Балта и других готских вождей, у которого с префектом были дружеские отношения.

– И что с того? – нахмурился епископ.

– Магистру Лупициану следует подготовить легионы для парада, дабы божественный Аркадий мог выразить им свою благодарность за верную службу.

– Какая благодарность! – взъярился Петр, вообразивший, что Саллюстий с Лупицианом опять вознамерились запустить руки в казну, доверенную его заботам. – Они потерпели поражение от того же Руфина.

– Теперь у них появился возможность отомстить патрикию за смерть своих товарищей, – криво усмехнулся Лупициан, разгадавший стратегический замысел хитроумного квестора.

– А как же божественный Аркадий? – спохватился Евтропий. – У мальчика доброе сердце.

– Пусть привыкает к крови, – отрезал Лупициан. – Константинополю нужен император, а не ряженая кукла.

Руфин был удивлен приемом, оказанным ему императором. Божественный Аркадий подслеповато щурился на нового префекта претория и улыбался. Причем улыбка была открытая, не таившая в себе подвоха. Судя по всему, Аркадий не видел в Руфине врага и, вероятно, искренне полагал, что тот станет опорой империи в нынешнее непростое время. Об этом он, кстати, заявил вслух, в присутствии едва ли не всех чиновников своей свиты. В качестве особого расположения к новому префекту претория божественный Аркадий выкупил у константинопольского купца дворец, в котором Руфин провел молодость, и вернул его законному владельцу. Удивленному Руфину ничего другого не оставалось, как выразить божественному Аркадию горячую благодарность за заботу и заверить его в своей лояльности. – Я приказал комиту Петру обставить твой дворец, сиятельный Руфин, но не уверен, что он справился с моим поручением.

– В таком случае, божественный Аркадий, я приглашаю тебя осмотреть мой дворец, дабы составить собственное мнение о расторопности комита финансов.

Юный император, неожиданно для многих и в первую голову для самого префекта претория, предложение принял и пообещал навестить сиятельного Руфина в ближайшие дни. Магистр Евтропий даже зубами заскрипел от подобного легкомыслия. Божественный Аркадий превзошел сегодня самого себя. Нельзя сказать, что подобные визиты в гости к чиновникам бросали тень на императора, но, скажем, божественный Феодосий никогда не опускался до столь тесного общения даже с самыми преданными префектами и магистрами. По всему было видно, что Аркадию пришелся по душе сиятельный Руфин, державшийся, в отличие от чопорных константинопольцев, довольно свободно в роскошных покоях императорского дворца, построенного еще Константином Великим.

– Тебе следует поторопиться, – прошипел на ухо квестору Саллюстию Евтропий, – иначе сладкоголосый римлянин окончательно завладеет сердцем несчастного Аркадия.

Саллюстий в ответ только ухмыльнулся. Ярость евнуха его позабавила. Евтропий приложил массу усилий, чтобы настроить императора против нового префекта претория, но своими рассказами только пробудил любопытство в болезненном юноше, с трудом оторвавшемся от материнской юбки. Аркадий, привыкший жить за спиной отца, как за каменной стеной, мучительно искал новую опору и не находил ее среди своего окружения, что умного Саллюстия нисколько не удивило. Императора окружали либо ловкие интриганы вроде Евтропия и Петра, либо почтенные старцы вроде Лупициана, годные только для парадов и смотров. И конечно, на их блеклом фоне патрикий Руфин смотрелся истинным героем, овеянным славой. Иметь такого полководца любому императору было бы лестно, так с какой стати пенять за это юнцу Аркадию.

Император сдержал слово и навестил префекта Руфина через несколько дней. И, надо признать, надменный римский патрикий не ударил в грязь лицом перед императором. Столь роскошно обставленного приема прижимистые константинопольцы даже представить себе не могли. Каким образом префекту за столь короткий срок удалось не только отделать дворец, но и украсить его многочисленными фонтанами, статуями и картинами, квестор Саллюстий понятия не имел. Конечно, Руфин был очень богатым человеком, но ведь кто-то же снабдил его изображениями языческих богов, давно уже запрещенных в Константинополе. Даже Саллюстий, человек благочестивый и не склонный к показной роскоши, был потрясен открывшимся его глазам зрелищем. Что же тут говорить о божественном Аркадии, прежде видевшем только постные лики христианских подвижников на стенах церквей и храмов. Во дворце Руфина язычество сияло во всем своем блеске и варварском великолепии. Аркадий с интересом рассматривал обнаженные тела эллинских и римских богинь, и на лице его восхищение мешалось с растерянностью.

А впереди божественного Аркадия поджидало еще одно испытание. При входе в атриум он буквально столкнулся нос к носу с девушкой столь потрясающей красоты, что многие чиновники застыли словно в столбняке. Император же просто потерял дар речи. На миг ему показалось, что одна из эллинских богинь, которых он видел в саду сиятельного Руфина, вдруг ожила и облачилась в приличествующее случаю платье, дабы приветствовать дорогого гостя. Девушка была не одна, ее сопровождала высокородная Целестина, супруга комита Перразия, но несчастный Аркадий не видел никого, кроме склонившейся перед ним красавицы.

– Высокородная Володрада, дочь рекса Бастого, приветствует тебя, божественный Аркадий, – поспешил на помощь императору Руфин.

Он же подхватил гостя под руку и ввел его в свой дом, иначе Аркадий так и остался стоять на крыльце в качестве еще одной мраморной статуи.

Император влюбился с первого взгляда. Это поняли и опытная в подобных делах Целестина, и умный квестор Саллюстий, и желчный комит финансов Петр, и даже евнух Евтропий, лишенный в силу известных обстоятельств определенных радостей жизни. Теперь высшим чиновникам империи предстояло решить, что же делать с этой безумной юношеской влюбленностью. До сих пор Аркадий не выказывал интереса к женщинам, тем более в столь откровенной форме, и сиятельный Евтропий вообразил, что так будет всегда. А потому и прозевал атаку своего коварного противника в самом уязвимом месте. Впрочем, что взять с евнуха. А вот епископу Нектарию и комиту финансов Петру давно бы уже следовало подобрать для Аркадия жену из среды константинопольской знати. Но этим постникам, похоже, и в голову не пришло, что у мечтательного императора могут возникнуть и иные желания, кроме благочестивых. И вот дождались целой бури страстей. Вернувшись из гостеприимного дворца префекта Руфина, Аркадий во всеуслышание заявил о своей скорой женитьбе. От сиятельного Евтропия, запорхавшего вокруг его кресла пестрой бабочкой, император отмахнулся, как от назойливой мухи. На высокородного Петра, сунувшегося было к нему с добрым советом, он гаркнул так, что у комита финансов сердце зашлось от страха. Тихий, добрый, податливый Аркадий вдруг проявил такое неслыханное упрямство, что поверг в недоумение и испуг всю свою свиту.

– А что вы хотите? – удивился реакции чиновников магистр Лупициан. – Это страсть. А любовной страсти подвержены все – и простые смертные, и императоры.

Сиятельный Лупициан тут же был обласкан императором, обретшим наконец опытного советчика в столь деликатном деле, как взаимоотношение полов. Старый магистр пехоты, прозябавший в охвостье свиты, одним махом взлетел на самую вершину власти. Отныне божественный Аркадий слушал только его и расторопную матрону Целестину. Эти безумцы в два счета сосватали императору красавицу Володраду, к большому неудовольствию епископа Нектария, который наотрез отказался венчать благородную пару на том основании, что невеста является язычницей.

– Это единственное препятствие к браку? – строго спросил Нектария Аркадий.

– Единственное, – ответил епископ, твердо уверенный, что ни один из пастырей святой матери церкви не осмелится окрестить дочь воеводы Бастого без его дозволения.

Увы, Нектарий просто не знал, с кем имеет дело в лице благородной Целестины. Оказывается, матрона уже успела с помощью своего духовника отца Павсания окрестить дочь знатного франка, которая после свершенного над ней обряда приняла эллинское имя Евдоксия. В ответ на упреки епископа отец Павсаний лишь смиренно склонил голову, ибо не считал проступком то, что приобщил к истиной вере еще одну языческую душу. Нектарий спохватился. Увлекшись делами политическими, он забыл о служении Богу, и этот тяжкий грех ему еще предстояло отмолить. Согласие на брак божественного Аркадия с благочестивой девственницей Евдоксией он все-таки дал, более того, сам обвенчал их.

– Но это же безумие! – вскричал потрясенный Евтропий. – Патрикий Руфин только месяц назад объявился в Константинополе, а уже успел прибрать к рукам и город, и казну, и армию, и императора.

Саллюстий в данном случае был согласен с сиятельным евнухом, ну разве что за исключением мелкий деталей. Во-первых, казна империи была пуста. Во-вторых, армии у Аркадия не было. И в-третьих, во главе префектуры Константинополя стоял редкостный мот и бездельник, сиятельный Стефаний, умудрившийся довести мирных обывателей едва ли не до голодного бунта. Новый префект претория прижал хитромудрого комита Петра и заставил его вернуть в казну значительную часть денег, исчезнувших из нее самым непостижимым образом. При этом сиятельный Руфин продемонстрировал столь глубокие познания в финансовых делах, что вогнал в оторопь не только высокородного Петра, но и всех его вороватых подчиненных. Магистру пехоты Лупициану суровый префект претория приказал либо уйти в отставку, либо вплотную заняться формированием новых легионов. В помощь магистру был выделен воевода Бастый, которого божественный зять назначил магистром конницы.

– Это не безумие, – вскричал потрясенный Лупициан, – это полный бред. Патрикий Руфин разгромил наши легионы, а префект претория Руфин заставляет меня формировать их заново. И в помощь мне дали того самого человека, на руках которого еще не просохла кровь наших легионеров и клибонариев.

– Зато у нас появилась возможность тщательно подготовиться к смотру, не вызывая ни в ком подозрений, – не громко, но веско произнес Саллюстий, а потом добавил, понизив голос до шепота: – Рекс Гайана уже в Константинополе.

– И где он сейчас? – насторожился Евтропий.

– Прячется в спальне благородной Целестины, – усмехнулся Саллюстий.

– Ну что же, – задумчиво произнес Лупициан. – Тебе, квестор, придется уговорить комита помочь и нам, и себе в деле спасения империи и христианской веры. Епископ Нектарий уже выказывал недовольство тем, что божественный Аркадий разрешил франкам построить капище своим богам за чертой города. Нам только сатурналий в Константинополе не хватало.

– А деньги? – возмутился Саллюстий. – Неужели вы думаете, что комит Гайана будет рисковать даром. Меньше чем за двести тысяч денариев он пальцем не шевельнет.

– Двести тысяч! – ахнул в ужасе комит финансов Петр. – Да ты в своем уме, высокородный Саллюстий?!

– Спасибо за заботу, патрикии, – обиделся квестор, – но с моими мозгами пока все в порядке. А вот за комита Гайану я не поручусь. Да и что взять с безумного варвара.

– Деньги будут, – обнадежил заговорщиков магистр Лупициан, – но и ты, Саллюстий, не оплошай.

Глава 2 Безумный варвар

Рекс Гайана, чудом уцелевший в битве при Медиолане, покинул Рим сразу же, как только сенаторы провозгласили его смертельного врага Стилихона префектом претория, а проще говоря, отдали в его руки всю западную часть империи. Охота за Гайаной началась, как только Стилихон узнал, что убийца его отца жив. Бежать к варварам комит не рискнул. По слухам, жрецы всех венедских и готских богов приговорили его к смерти. Но и в Константинополе, попавшем под власть сиятельного Руфина, Гайану ждала мучительная смерть. И все-таки рекс рискнул сюда вернуться в надежде разжиться деньгами. К сожалению, его новенький дворец и имущество были конфискованы в императорскую казну новым префектом претория. И беглому рексу ничего другого не оставалось, как ублажать по ночам распутную матрону Целестину да грезить о счастливом будущем.

На вошедшего Саллюстия Гайана взглянул без особого интереса. По его мнению, квестор был полным ничтожеством. Да и вообще, если верить Целестине, в окружении божественного Аркадия не нашлось ни одного мужчины, способного дать отпор префекту претория Руфину.

– Рад видеть тебя, комит, в добром здравии, – с порога пропел Саллюстий.

– На здоровье не жалуюсь, – криво усмехнулся варвар. – Страдаю от безденежья.

– Это дело поправимое, – сказал Саллюстий, присаживаясь на край ложа.

Гайана приподнялся на локте и впервые посмотрел на гостя с интересом. Комит, обласканный в свое время Феодосием, дураком не был, это квестор знал точно. Претензии окружающих относились в основном к его внешности и буйному нраву. Но если с внешностью ничего поделать было нельзя, то о поведении комита Гайаны благородной Целестине следовало бы призадуматься. Воспитанные люди не валяются на ложе в сапогах и не грубят гостям, едва переступившим порог. А варвар уже успел обрушить на склоненную голову квестора град незаслуженных оскорблений и целый ворох упреков, отчасти справедливых.

– Я проливал кровь за империю вовсе не для того, чтобы теперь прятаться в спальнях константинопольских потаскух.

Смущенный Саллюстий оглянулся на двери, но, к счастью, собеседников никто, кажется, не подслушивал, и благородная Целестина так и не узнала, сколь невысоко ценит ее заботу неблагодарный варвар.

– А что случилось с моим другом, светлейшим викарием Правитой? – спросил Саллюстий, дабы перевести в нужное русло неприятный разговор.

– Правита убит в битве при Медиолане, – нахмурился Гайана. – Ему здорово не повезло при встрече с сыном Придияра Гаста. Щенок ткнул его мечом в бок, и он умер на моих руках.

– Какое печальное известие, – сокрушенно покачал головой Саллюстий. – Император потерял в его лице опытного чиновника и мужественного военачальника.

– Брось, квестор, – пренебрежительно махнул рукой Гайана. – Для вас наша кровь дешевле воды. Не успели готы омыть свои раны и похоронить убитых, как вы, римляне, уже привечаете их врагов.

– Не в обиду тебе будет сказано, рекс Гайана, – вскользь заметил Саллюстий, – но и ты не торопишься с местью.

Варвар обвел глазами спальню в поисках предмета потяжелее, дабы запустить им в голову квестора, но, не обнаружив ничего подходящего, просто махнул рукой.

– У тебя есть возможность, высокородный Гайана, не только вернуть утраченное положение и имущество, но и возвыситься в глазах императора и епископа Нектария.

– Говори яснее, – небрежно бросил варвар.

– Надо устранить одного человека, – понизил голос до шепота Саллюстий.

– И я даже догадываюсь, кого именно, – прищурился на гостя Гайана.

– Пятьдесят тысяч денариев, – назвал сумму квестор.

– Сто пятьдесят, – поправил Саллюстия рекс. – Дом Руфина доверху набит франками.

– Семьдесят пять тысяч, – повысил ставку соблазнитель. – Тебе не придется атаковать его дворец. Ты подойдешь к нему во время смотра и ударишь мечом.

– А потом меня повесят как убийцу?! – вспылил Гайана.

– Все зависит от того, какая реальная сила будет у тебя под рукой, комит, – спокойно отозвался Саллюстий. – Божественный Аркадий сейчас слаб. Он не осмелится казнить человека, стоящего во главе пяти-шести легионов. У тебя есть возможность стать магистром пехоты вместо сиятельного Лупициана.

– Значит, я должен убить еще и магистра?

– Нет, – в испуге замахал руками Саллюстий. – Конечно же нет. Лупициан будет префектом претория вместо сиятельного Руфина.

– Выходит, ты приглашаешь меня поучаствовать в заговоре? – догадался Гайана.

– Можно сказать и так, – не стал спорить квестор.

– В таком случае, сто пятьдесят тысяч, Саллюстий, и ни денарием меньше, – отрезал Гайана. – Мне еще предстоит подкупить трибунов.

– Хорошо, – согласился Саллюстий. – Смотр легионов состоится через три дня. Деньги ты получишь сегодня вечером. Желаю тебе успеха, рекс Гайана.

Саллюстий волновался как никогда в жизни. В Константинополе всегда хватало доносчиков. И хотя участники заговора были людьми проверенными, к тому же лично заинтересованными в благополучном исходе предприятия, тем не менее квестор очень опасался, что среди них найдется предатель. О реакции сиятельного Руфина на подобный донос нетрудно догадаться. Нынешний префект претория не склонен к всепрощению. И посчитаться со своими врагами он мог исподтишка, не привлекая к своим действиям внимания божественного Аркадия. В конце концов, для того чтобы отправить хорошего человека в мир иной, не обязательно посылать его на плаху, порой достаточно удара кинжала или капли яда в вино. Особенно тяжко пугливому квестору было по ночам, но, к счастью, до решающего дня он все-таки дожил, и теперь его дальнейшее существование зависело исключительно от ловкости и удачливости высокородного Гайаны.

Божественный Аркадий с интересом отнесся к затее магистра Лупициана провести смотр армии. Местом проведения парада выбрали ипподром, способный без труда вместить десяток легионов, не говоря уже о наличии удобных мест для зрителей, включая самых высокопоставленных. Сиятельный Лупициан полагал, что будет полезным продемонстрировать военную мощь константинопольским обывателям, напуганным слухами об очередном нашествии варваров. Лупициана поддержали все чиновники империи, включая сиятельного Руфина.

Ипподром стал заполняться зрителями задолго до начала смотра. Конечно, обыватели предпочли бы увидеть соревнование колесниц или скачки, но и у военных парадов были свои почитатели. Особенно среди женщин. Вид марширующих легионеров всегда вызывает трепет в нежных сердцах.

Божественный Аркадий прибыл на ипподром ровно в полдень в сопровождении жены Евдоксии и высших чиновников империи. Брак императора вызвал немало пересудов в Константинополе, и многие горожане жаждали увидеть дочь варвара, покорившую сердце божественного Аркадия. Евдоксия была удивительно хороша в своем парчовом наряде. К такому выводу пришли зрители, сидевшие неподалеку от императорской ложи, и сумели донести свое мнение до всех константинопольцев, заполнивших в этот день ипподром. Распоряжались парадом магистр пехоты Лупициан, магистр конницы Бастый и префект претория Руфин. Но если Лупициана горожане знали давно и хорошо, то двое последних вызвали у них неподдельный интерес. Сиятельный Руфин, человек еще далеко не старый, хотя и с сильной проседью в волосах, понравился зрителем прямым станом и величественной осанкой, которой мог бы позавидовать и сам император Аркадий, к слову, не отличавшийся телесной красотой, так же как его батюшка блаженной памяти Феодосий.

Магистр пехоты Лупициан взмахнул рукой, и десятки труб возвестили зрителям о начале парада. Северные ворота, через которые на ипподром обычно въезжали колесницы, запряженные четверкой, а то и шестеркой коней, широко распахнулись, и римские легионеры, блистая доспехами, ступили на усыпанную песком арену. Первый легион остановился перед императорской ложей лицом к божественному Аркадию. Трибун, командующий им, бросился к ложе, уверенно печатая шаг по каменным ступенькам. В руке он держал обнаженный меч, которым собирался отсалютовать императору. Впрочем, к ложе его не подпустили гвардейцы, тщательно охранявшие божественного Аркадия. Трибун остановился напротив префекта претория, поднявшегося ему навстречу со скамьи. Видимо, сиятельный Руфин и должен был выслушать просьбы легионеров, которые они, согласно древнему обычаю, доносили до ушей императора во время смотров и парадов.

А дальше произошло то, что повергло в шок и божественного Аркадия, и его свиту, и всех зрителей, присутствовавших на ипподроме. Трибун неожиданно взмахнул мечом, и префект претория Руфин покачнулся. Никто не понял поначалу, что же произошло. Трибун круто развернулся на пятках и ринулся вниз. Легионеры вскинули щиты и ощетинились копьями. И в этот миг префект претория рухнул на скамью бездыханным. Женский крик надорвал мертвую тишину, воцарившуюся было на ипподроме, и десятки зрителей ахнули в один миг, сообразив наконец, что на их глазах произошло убийство. Гвардейцы плотным кольцом окружили императора и его супругу. Все ждали продолжения, но ничего более не случилось. Легионеры круто развернулись и гордо двинулись к Северным воротом, загребая грубыми солдатскими сандалиями мелкий песок арены. Трибун, нанесший префекту претория смертельный удар, как в воду канул. Скорее всего, он просто встал в ряды легионеров и вместе с ними покинул ипподром.

Смерть префекта претория Руфина повергла в шок божественного Аркадия. Император свалился в горячке, и лекарям пришлось затратить немало сил, чтобы вернуть ему утерянное здоровье. Убийцу сиятельного Руфина не нашли. Никто из чиновников, находившихся рядом с префектом претория в роковой миг, не запомнил его лица. Сиятельный Лупициан в ответ на вопросы выздоравливающего императора разводил руками:

– Я лично опросил едва ли не всех легионеров, но никто из них не назвал имени убийцы. Возможно, они его просто не знают, но не исключено, что скрывают. Конечно, мы могли бы казнить каждого десятого легионера в отместку за смерть сиятельного Руфина, но я не осмелился этого сделать, божественный Аркадий, без твоего приказа.

– Нет-нет, – замахал руками потрясенный император. – Не надо крови, Лупициан. Мне жаль сиятельного Руфина, но…

– Мы все служим тебе, божественный Аркадий, – бодро провозгласил магистр. – Тебе и римской империи. Сиятельный Руфин, мир его праху, выполнил свой долг до конца. Мы погребли его со всеми почестями, полагающимися чиновнику столь высокого ранга.

– У патрикия остался сын? – с печальным вздохом спросил император.

– Да, – подтвердил Лупициан. – Кажется, сейчас он находится в Нижней Мезии. Я могу уточнить у магистра Бастого.

– Я хочу, чтобы все имущество патрикия Руфина было передано его сыну, – твердо сказал император. – Ты должен лично проследить, Лупициан, чтобы мой приказ был исполнен в точности.

– Все будет сделано так, как ты сказал, божественный Аркадий.

– Тебе придется, Лупициан, занять место сиятельного Руфина, – распорядился юный император. – А кого ты предлагаешь в магистры пехоты?

– Комита Гайану, – отозвался с поклоном Лупициан. – Он хоть и варвар, но хорошо зарекомендовал себя, служа твоему отцу, божественному Феодосию.

– Хорошо, – кивнул головой Аркадий, – пусть будет Гайана.

Квестор Саллюстий ликовал так, словно одержал победу в кровопролитной битве. Всего за двести тысяч денариев он избавил Константинополь от языческой заразы и спас империю от больших потрясений. Высокородный Саллюстий был уверен, что сиятельный Лупициан, ставший префектом претория, разделит его радость, но старый патрикий, которому уже перевалило за семьдесят, выглядел расстроенным и сбитым с толку. А ведь все прошло без сучка без задоринки. Никому, казалось, и в голову не пришло заподозрить высших чиновников империи в заговоре против сиятельного Руфина. Даже имя Гайаны, нанесшего роковой удар, ни разу не было названо.

– Боюсь, ты ошибаешься, высокородный Саллюстий, – с порога разочаровал квестора Лупициан. – У Руфина много сторонников, и они будут мстить за его смерть.

– Но ведь не нам же? – растерянно развел руками Саллюстий.

– Не знаю, – вздохнул Лупициан. – Сотник Коташ, руководивший охраной Руфина, уже назвал магистру Бастому имена заговорщиков. В их числе он упомянул и тебя, Саллюстий.

– Но ведь у него нет доказательств, – возмутился квестор.

– Доказательства нужны императору, чтобы отправить виновных на плаху, а русам Кия вполне достаточно подозрения, чтобы всадить тебе кинжал в бок, высокородный Саллюстий.

– Но Коташа не было близ ложа, – не сдавался квестор. – Гвардейцы никого не подпускали к императору. Сотник не мог опознать Гайану.

– Ищи, кому выгодно, – криво усмехнулся Лупициан. – Вот сотник и нашел вас с Гайаной.

– А тебя, сиятельный Лупициан, он тоже нашел? – взъярился Саллюстий.

– Я всего лишь предупредил тебя, квестор, – примирительно заметил вновь назначенный префект претория. – По словам Бастого, этот Коташ страшный человек. Сотник дал клятву Велесу, что отомстит убийцам Руфина. Сиятельный патрикий был, оказывается, жрецом очень высокого ранга посвящения. Так что держись настороже. И предупреди об опасности магистра Гайану.

Саллюстий не нуждался в подсказках Лупициана. Он и без того знал, к кому следует обратиться за помощью. Магистр пехоты Гайана, обласканный императором благодаря усилиям своих друзей, должен был помочь и им, и себе выйти из сложного положения. Гайана уже успел вернуть себе дворец, изъятый по приказу префекта Руфина, и Саллюстий прямо от Лупициана направился к его преемнику на посту командующего легионами божественного Аркадия. Дом Гайаны едва ли не под завязку был набит воинственными готами, похоже, магистр пехоты отлично понимал зыбкость своего положения и заранее побеспокоился о своей безопасности. Взволнованного квестора далеко не сразу допустили пред светлые очи сиятельного Гайаны, чем он был слегка раздосадован. Тем не менее ему удалось проникнуть в атриум дворца, построенного, если верить слухам, на деньги руга Меровлада, убитого в далеком Медиолане. Разглядывая стены роскошного сооружения, Саллюстий в который уже раз подосадовал на вороватого Пордаку, сумевшего обойти своего непосредственного начальника при разделе большого куша.

– А ведь за тобой должок, квестор, – с ходу оглушил претензией гостя хозяин. – Пятьдесят тысяч денариев.

Квестор бросил взгляд на магистра Евтропия, сидевшего по правую руку от Гайаны, и сразу же сообразил, о чем идет речь. За посредническую услугу он взял с константинопольских патрикиев жалкую сумму в пятьдесят тысяч денариев. А жадный евнух, вместо того чтобы выразить высокородному Саллюстию горячую благодарность за счастливое разрешение всех своих проблем, поспешил донести Гайане о случайной, в общем-то, оплошке квестора.

– Если должен, то заплачу, – буркнул расстроенный людской неблагодарностью Саллюстий.

– Тогда садись, – гостеприимно махнул рукой Гайана. – Есть серьезный разговор.

Конечно, рекс готов был отчаянным авантюристом, да и терять ему, в сущности, было нечего, но вот кто удивил в этот день Саллюстия, так это магистр Евтропий, который всегда славился своей осторожностью и расчетливостью. Но, видимо, победа, одержанная над префектом Руфином, вскружила евнуху голову.

– Другого выхода все равно нет, – жестко отозвался Евтропий в ответ на робкие протесты Саллюстия. – Либо мы, либо нас.

– Но ведь это заговор против императора! – возмутился квестор.

– А кому он нужен, твой Аркадий, – презрительно хмыкнул Гайана. – Пусть копается в манускриптах. Зато магистр Бастый – это совсем другое дело. Старый дурак Лупициан тоже лишний в нашем раскладе. Впрочем, убивать его никто не собирается, отпихнем в сторону, и все. Брак Аркадия с Евдоксией должен быть расторгнут. Императрицу мы отправим в ссылку. А ты, Саллюстий, станешь префектом претория.

– А если я откажусь? – растерялся от такого напора Саллюстий.

– В таком случае ты недолго протянешь на этом свете, квестор, – ласково улыбнулся своему старому врагу Евтропий.

– Вы мне угрожаете? – взвизгнул от возмущения Саллюстий.

– Не мы, а русы Кия, – жестко сказал Гайана. – К сожалению, мне не удалось разделаться с людьми Руфина. Почти все они ускользнули из города. Ты понимаешь, квестор, чем это нам грозит?

– Не совсем.

– Не пройдет и месяца, как рекс Валия приведет к Константинополю армию варваров, – охотно объяснил Саллюстию Евтропий. – И чтобы успокоить варваров и спасти город от осады, божественный Аркадий, по совету воеводы Бастого и с благословения епископа Нектария, выдаст сыну Оттона Балта убийц патрикия Руфина. Теперь понял, о чем идет речь?

Саллюстий, разумеется, понял. Эта подлая парочка, варвар и евнух, решили прибрать к рукам власть в империи и устранить всех, кто мог им в этом помешать. Расправившись с Бастым и Лупицианом, они потом возьмутся за квестора, которому не на кого будет опереться в борьбе с наглыми временщиками.

– Епископ Нектарий никогда не согласится расторгнуть брак, освещенный церковью, – попытался вразумить авантюристов Саллюстий.

– Тем хуже для Нектария, – желчно отозвался Евтропий. – На его место мы поставим другого человека.

– Кого именно?

– Епископа Демосфила.

– Но он же арианин! – воскликнул потрясенный квестор.

– А какое это имеет значение, – криво усмехнулся Гайана.

Саллюстий был не настолько безумен, чтобы отказаться от участия в заговоре. Наоборот, он выразил горячую поддержку преступным замыслам Гайаны и Евтропия, но в душе проклинал безумцев, втягивающих его в жуткое дело. Квестора пугало участие в заговоре Демосфила. Епископ Демосфил был закоренелым еретиком. Он категорически отверг постановления последнего Вселенского собора, за что Феодосий изгнал его из Константинополя. По слухам, Демосфил с тех пор скрывался в Нижней Мезии, где насчитывалось немало последователей арианства, в том числе и среди готов. Похоже, епископ Нектарий, вдохновитель заговора против язычника Руфина, проторил дорогу к победе не менее опасному сопернику в борьбе за души паствы. Епископ Демосфил был вероломным и красноречивым человеком, к тому же дух арианства еще не выветрился с константинопольских улиц, и заговорщики могли рассчитывать на поддержку многих людей.

Саллюстия так и подмывало поделиться своей тайной ну хотя бы с префектом Лупицианом. Однако, пораскинув мозгами, он пришел к выводу, что противостоять заговорщикам в окружении божественного Аркадия просто некому. В городе не нашлось бы сил, способных поставить на место зарвавшегося Гайану и его легионеров. Комит доместиков Гелиодор, командовавший гвардией императора, был слишком нерешительным человеком, чтобы возглавить отпор заговорщикам, которые, к слову, вели себя все наглее.

Префект Константинополя Стефаний уже жаловался императору на бесчинство легионеров, задиравших стражников и чинивших насилие в городских кварталах. Аркадий попросил Лупициана сделать внушение магистру Гайане, но префект претория лишь растерянно развел руками. Ему явно не хотелось ссориться с варваром, взявшим в городе большую силу. Чиновники свиты императора верхним нюхом уловили меняющуюся ситуацию и почти в полном составе переметнулись под крылышко Евтропия. Собственно, переворот уже произошел, и евнуху осталось всего лишь воспользоваться его плодами. В своей беспримерной наглости Евтропий дошел до того, что пригрозил беременной императрице изгнанием, чем вызвал гнев божественного Аркадия, не повлекший, однако, серьезных последствий.

Грабежи стали в Константинополе обыденным делом. Так же как и насилия над женщинами. Причем легионеры, видя свою безнаказанность, нападали на горожан уже не только по ночам, но и среди бела дня. Епископ Нектарий попытался было усовестить магистра пехоты Гайану, указав ему на недостойное поведение легионеров. В ответ надменный варвар потребовал вернуть часть храмов арианским священникам. От такой беспримерной наглости Нектарий потерял дар речи. И пока он стоял в растерянности, Гайана покинул его дворец с глумливой ухмылкой на устах, бросив небрежно с порога:

– Надеюсь, божественный Аркадий окажется более покладистым человеком, чем ты, епископ.

Епископ Нектарий был человеком кротким и благочестивым, но всему рано или поздно приходит конец, даже христианскому терпению. Обиженный Нектарий, пригласив к себе префекта претория Лупициана, квестора Саллюстия и префекта города Стефания, потребовал от них решительных действий по обузданию легионеров Гайаны.

– У нас нет для этого сил, – вздохнул Лупициан. – Комит доместиков Гелиодор смотрит в рот магистру Евтропию.

– Передайте высокородному Гелиодору от моего имени, что он будет отлучен от церкви и предан анафеме за связь с еретиками, – жестко проговорил Нектарий. – Это касается и вас, патрикии. Сколько у тебя под рукой стражников, сиятельный Стефаний?

– Три тысячи человек, – с готовностью отозвался префект города, человек тучный, сластолюбивый и совершенно не приспособленный к серьезному делу. – Но все они, в сущности, мирные люди. Им не устоять против легионеров.

– Но оружие в руках они держать умеют?! – взъярился Нектарий.

– Видимо, да, – не сразу нашелся с ответом префект Константинополя.

– А городские легионеры?

– В большинстве своем это ветераны, – пояснил Лупициан. – Конечно, в случае опасности все они выйдут на стены Константинополя, но задействовать их против варваров Гайаны вряд ли удастся. Они уступают им и числом, и умением. К тому же многие городские легионеры попали под влияние Евтропия, а иные сочувствуют арианам.

– В таком случае вооружите горожан, – распорядился Нектарий.

Лупициан и Стефаний переглянулись и почти одновременно пожали плечами. Поднять горожан против хорошо обученных легионеров-готов им представлялось весьма проблематичным. Все-таки недовольство обывателей было не того накала, когда люди, обезумев от ненависти, кидаются на мечи и копья обидчиков с голыми руками. Нектарий, разочарованный поведением префектов, с надеждой перевел глаза на молчащего квестора.

И тут Саллюстия прорвало: сказались, видимо, напряжение последних недель и страх перед последствиями заговора, в котором его принудили участвовать если не силой, то шантажом:

– Надо послать верного человека в Нижнюю Мезию к рексу Валии Балту и попросить у него помощи.

– Ты в своем уме, квестор, – взвизгнул сиятельный Стефаний, и его отвисшие щеки затряслись, как студень. – Нам только готского нашествия не хватает.

– А кто у тебя бесчинствует под носом, – справедливо возмутился Саллюстий, – не готы разве? Валия Балт ненавидит убийцу своего отца, и это нам на руку. Кроме того, нам следует договориться с франками воеводы Бастого. В конце концов, императрица Евдоксия – это его дочь.

– Разумно, – неожиданно поддержал квестора епископ Нектарий. – Скажите магистру Бастому, что я не буду препятствовать строительству франками языческого храма за городской чертой, но только в том случае, если туда не будут пускать посторонних. Кроме того, франков уравняют в правах с гвардейцами, они будут объединены в одну схолу, подчиняющуюся только императору и самому Бастому. Я очень рассчитываю на тебя, квестор Саллюстий. И на вас, префекты, тоже. Мы должны покончить с изменниками Гайаной и Евтропием раньше, чем город захлестнет арианская ересь.

Магистр Бастый встретил посланцев епископа Нектария с кривой усмешкой на толстых губах. Франк, надо отдать ему должное, неплохо устроился в Константинополе. Видимо, он был далеко не бедным человеком, если сумел приобрести столь роскошный дворец, принадлежащий когда-то сиятельному Арапсию, казненному еще императором Валентом. Префект претория Лупициан, хорошо знавший Арапсия, ударился было в воспоминания по поводу дружеских возлияний, устраиваемых в этом доме покойным хозяином, но Саллюстий зло ткнул его локтем в бок, прервав тем самым пустые речи старца, впадающего в маразм.

– А я полагал, квестор, что ты участник заговора магистра Евтропия, – задумчиво проговорил Бастый, пристально глядя на смутившегося гостя. – Мои люди не раз видели тебя входящим в его дом.

– Я недостаточно безумен для того, чтобы бросать вызов императору и святой церкви, – скромно потупился Саллюстий.

– В таком случае, патрикии, я прошу вас передать епископу Нектарию, что принимаю его предложение, – сказал Бастый. – С Гайаной будет покончено в эту ночь.

– А Евтропий? – напомнил Стефаний.

– За Евтропия горой стоит комит доместиков Гелиодор, – нахмурился Бастый. – Я боюсь, что, если мы попытаемся захватить Евтропия в императорском дворце, это приведет к большому кровопролитию. Могут пострадать и сам божественный Аркадий, и близкие к нему люди. Этот евнух редкостный негодяй, и в средствах он стесняться не будет.

– Его надо выманить в город, – предложил Лупициан.

– Я очень надеюсь, что высокородный Саллюстий поможет нам, собрав в доме Гайаны всех главных участников заговора, – пристально глянул на квестора тесть императора.

– Но каким образом? – заерзал в кресле Саллюстий. – Я, право, не знаю…

– Зато знаю я, – холодно оборвал гостя хозяин. – Тебе, квестор, доверяют и Гайана, и Евтропий, и они обязательно откликнутся на твой зов. В дом Гайаны ты пойдешь не один. С тобой будут трое моих людей.

– А если я откажусь? – с вызовом спросил Саллюстий.

– Тебя убьют, – спокойно отозвался Бастый. – Мне с трудом удалось отсрочить исполнение приговора, квестор, вынесенное тебе русами Кия. Приговор ты заслужил, но теперь у тебя есть шанс заслужить прощение.

– Мне нужны гарантии, – произнес севшим от напряжения голосом Саллюстий.

– Твоей гарантией буду я, – твердо сказал варвар, сидевший за столом по правую руку от Бастого.

– А кто ты такой?

– Я Валия из рода Балтов, – надменно произнес молодой рекс, резко поднимаясь на ноги. – И еще никто не посмел обвинить меня в том, что я не держу слова.

Саллюстий взял со стола кубок с вином и залпом его осушил. Верховный рекс готов пристально следил за квестором, словно ждал от него подвоха. Однако у Саллюстия, в сущности, не было выбора, и он очень ясно, несмотря на дрожь в руках и коленях, это осознавал.

– Хорошо, – наконец произнес он после затянувшегося молчания. – Я сделаю все, как вы скажете.

Магистр Евтропий был страшно раздражен неуместными притязаниями квестора Саллюстия. Этот негодяй вдруг заюлил в самый ответственный момент и потребовал от своих соратников твердых гарантий соблюдения взятых на себя обязательств. В противном случае он грозился рассказать о готовящемся заговоре епископу Нектарию. – А что нам тот епископ? – ухмыльнулся Гайана, разливая вино по кубкам. – По-моему, его давно следовало придушить.

– Кого? – удивился Евтропий. – Нектария?

– Саллюстия, – поправил его магистр пехоты.

– С квестором придется подождать, – покачал головой Евтропий. – Рекс Валия Балт в городе.

– Кто тебе сказал? – насторожился Гайана.

– Саллюстий видел его в доме Бастого, – зло просипел евнух. – Квестор полагает, что рекс приехал за твоей головой. И представь себе, нашел поддержку не только у тестя императора, но и у епископа Нектария. Я тебе говорил, магистр, что с Бастым следует поторопиться.

– А деньги?! – взъярился Гайана. – Или ты думаешь, что легионеры бесплатно полезут на мечи франков.

– Деньги будут, – поморщился Евтропий. – Завтра утром ты получишь все до последнего медяка.

– В таком случае тебе не о чем волноваться, магистр, – усмехнулся Гайана. – Мы завалим франка в его логове. Надеюсь, комит доместиков нам поможет?

– Спросишь у него сам. Я пригласил его на встречу с Саллюстием.

– Воля твоя, Евтропий, но квестора я удавлю. – Гайана хрустнул пальцами и плотоядно улыбнулся. – Не люблю предателей.

– Ты его удавишь не раньше, чем мы узнаем у него место, где прячется Валия Балт. Нельзя оставлять рекса в живых.

– А сколько Саллюстий потребовал от тебя за его голову?

– Сто тысяч денариев.

– Вот гаденыш! – покачал головой Гайана. – Зачем ему деньги? Он ведь постник из постников.

– Гелиодор, – с облегчением выдохнул Евтропий. – Ну наконец-то.

Комит доместиков был ярым приверженцем епископа Демосфила, а потому Евтропий полагался на него как на самого себя. Другое дело, что далеко не все трибуны гвардейской схолы разделяли взгляды своего командира. Иные из них душой и телом были преданы божественному Аркадию, что создавало заговорщикам определенные трудности. Император, чего доброго, мог возмутиться произволом, чинимым в отношении его любимой супруги и тестя, что привело бы к новым жертвам. Конечно, Аркадия можно было устранить, но в этом случае Евтропию пришлось бы иметь дело с префектом Запада Стилихоном, который неизбежно бы вмешался в дела Константинополя от имени божественного Гонория.

Рослый, тучный комит доместиков не вошел даже, а вбежал в атриум, где его поджидали Гайана и Евтропий. На его побуревшем лице гнев был написан самыми яркими красками. Гелиодор обладал бычьей силой и буйным нравом, но умел себя сдерживать, когда этого требовали обстоятельства.

– Саллюстий не солгал, – выдохнул комит доместиков и припал к кувшину с вином, как теленок к вымени матери.

– Но зачем рексу Валии понадобилось приезжать в Константинополь?

– Гунны наконец-то избрали нового кагана и двинулись к Дунаю, – пояснил Гелиодор. – Я только что получил письмо от епископа Демосфила. Валии Балту необходимо заручиться поддержкой как Аркадия, так и Гонория, дабы сохранить за готами уже обжитые в Мезии земли.

– Вот оно что, – задумчиво протянул Евтропий. – И в благодарность за поддержку рекс Валия согласился помочь епископу Нектарию удержать Константинополь за никеями?

– Балт – язычник, – ощерился Гайана. – Ему все равно, что никеи, что ариане.

– По моим сведениям, его люди уже встречались с твоими готами, магистр пехоты, и заручились поддержкой значительной части из них, – сказал Гелиодор.

– Скверно, если это действительно так, – поморщился Евтропий. – Выходит, зря мы подозревали Саллюстия в коварстве. Впрочем, квестор корыстолюбив, а в нынешней ситуации это хуже, чем предательство.

– Я приготовил для него сюрприз, – сказал Гайана. – Пусть только переступит порог моего дома.

Квестор Саллюстий явился в гости к магистру пехоты в сопровождении трех охранников, чем позабавил высокородного Гайану. Охранники у квестора были ребята ражие, но ведь дворец Гайаны буквально ломился от вооруженных до зубов готов. Впрочем, трусоватый Саллюстий, скорее всего, просто боялся разъезжать по улицам Константинополя в ночную пору. И для подобных опасений, надо признать, у него были серьезные основания. В городе пошаливали не только готы, но и самые обычные бандиты, готовые обчистить любого, кто попадется им навстречу. Городские стражники префекта Стефания вели с ними беспощадную войну, но хозяевами улиц в ночную пору почему-то все равно оставались воры и убийцы.

– Епископ Нектарий знает почти все о нашем заговоре, – выпалил с порога бледный как смерть Саллюстий.

– Удивил, – лениво протянул Гайана. – Надо быть полным идиотом, чтобы не догадаться о наших замыслах. Я правильно говорю, высокородный Гелиодор?

Комит доместиков бросил на варвара странный взгляд и равнодушно пожал плечами. Гайана не сомневался, что Гелиодор метит в магистры пехоты, если не в императоры, но в любом случае удачливый готский рекс является помехой на его пути к власти. И Гайана принял твердое решение: устранить высокородного Гелиодора сразу же, как только будет покончено с магистром конницы Бастым.

– Ты принес золото, сиятельный Евтропий? – спросил Саллюстий хриплым от волнения голосом.

– А зачем тебе золото, квестор? – ласково спросил Гайана, поднимаясь с места. – На мой взгляд, тебе достаточно будет и стали.

Магистр пехоты настолько быстро обнажил меч и приставил его к горлу Саллюстия, что тот не успел отшатнуться и застыл столбом посреди обширного зала. Охранники Саллюстия на выпад Гайаны даже бровью не повели. Защищать своего хозяина в чужом доме, рискуя нарваться на отпор, они, похоже, не собирались. Оценив обстановку и убедившись в мирных намерениях гостей, Гайана небрежно бросил меч на стол. Саллюстий икнул от испуга, чем вызвал усмешки на губах Евтропия и Гелиодора.

– Вина можно выпить? – прошелестел побелевшими губами квестор. – В горле пересохло.

– Пей, – великодушно разрешил Гайана и даже собственноручно наполнил до краев серебряный кубок.

Саллюстий пил долго, захлебываясь и кашляя. Наконец он справился с волнением и посмотрел на магистра пехоты злыми глазами:

– Так что ты хотел узнать от меня, сиятельный Гайана?

– Где Валия Балт? – шагнул к квестору варвар с явным намерением взять его за горло.

– Он здесь, – ответил Саллюстий почти спокойно. – За твоей спиной.

Гайана обернулся стремительно, но не успел вскинуть руки для защиты – удар верховного вождя готов пришелся ему точно в челюсть. Магистр пехоты хрюкнул от неожиданности и рухнул на пол. Возможно, комит доместиков Гелиодор и выразил бы свое возмущение по поводу творимого охранниками безобразия, но ему помешал меч сотника Коташа, упершийся в его незащищенный бок. Магистр Евтропий не доставил патрикию Сару особых хлопот, он так и остался сидеть за столом с открытым от изумления ртом, прислушиваясь к шуму, несущемуся со двора.

– Ты угадал, Евтропий, – кивнул Саллюстий. – Это франки магистра Бастого. Их гораздо больше, чем готов.

Ночная атака франков была столь стремительной, что три сотни легионеров, охранявших дворец сиятельного Гайаны, не смогли оказать им серьезного сопротивления. К тому же загулявшие готы были слишком пьяны для серьезной драки. Сиятельный Евтропий еще не успел до конца осознать всю глубину своего падения, а магистр конницы Бастый уже вошел с окровавленным мечом в руке в атриум чужого дворца.

– Этот мой, – ткнул пальцем в Евтропия рассерженный франк.

– Забирай, рекс, – согласился Коташ. – Смерть от меча была бы слишком почетной для этого подлеца.

– Ему хватит и удавки, – кивнул Бастый.

– За что? – попробовал возмутиться Евтропий.

– За оскорбление императрицы, – криво усмехнулся Бастый. – Радуйся, евнух, висеть на веревке удобнее, чем сидеть на колу.

Глава 3 Посольство

До комита агентов Перразия вести из Константинополя дошли с большим опозданием. Он еще дочитывал письмо Саллюстия, а в это время послы кагана Ругилы уже вступали в ворота Медиолана. Если верить сиятельному Саллюстию, то Ругила стал каганом после продолжительной и кровопролитной борьбы в результате компромисса между гуннскими беками и ганами. Причем на стороне Ругилы выступили анты и венеды, а его противника, сына Баламбера Гзака, поддерживали гунны и булгары. Гзак был убит в одном из сражений, что и предопределило избрание Ругилы. Правда, беки и ганы оговорили его избрание одним условием: Ругиле должны были наследовать не собственные сыновья, а сыновья Гзака, внуки Баламбера. Поначалу Перразий морщился, читая письмо Саллюстия, – к чему, спрашивается, такие подробности о делах варваров, живущих где-то в районе Боспора. Увы, как оказалось, проблема была не в многословии Саллюстия, а в дипломатических способностях Ругилы, который сумел без войны объединить вокруг себя множество племен, венедских, сарматских, аланских, угорских, булгарских, и одним махом раздвинул границы своей империи вплоть до Дуная.

– Как ему это удалось? – вопросительно взглянул Перразий на немолодого сотника, привезшего ему письмо Саллюстия.

Сотник Коташ, если судить по обличью и вооружению, был венедом и, возможно, знал о событиях, происходящих на Дунае, больше, чем префект Саллюстий, обосновавшийся в Константинополе.

– Ругиле, сыну бека Белорева, помогли наши волхвы, – пояснил Коташ. – Это они уговорили вождей вступить с гуннами в союз и признать верховным вождем кагана Ругилу.

– Зачем? – спросил Перразий, жестом приглашая сотника к столу.

Сотнику уже перевалило за сорок, но, судя по быстрым движениям, он не растерял с годами природной ловкости и силы. В серых умных глазах Коташа, направленных на комита агентов, таилась усмешка.

– За твое здоровье, высокородный Перразий, – поднял кубок сотник. – И за наше давнее знакомство.

– А разве мы встречались? – удивился комит агентов.

– Давно, – кивнул Коташ, – почти двадцать пять лет тому назад. В Сабарии. Тогда ты был в свите императора Валентиниана и очень интересовался русами Кия.

– Вспомнил, – нахмурился Перразий. – Ты был лазутчиком патрикия Руфина.

– Пусть будет так, – не стал спорить Коташ. – Теперь я состою при его сыне, патрикии Саре. Валия Балт заключил союз с Константинополем и теперь рассчитывает, что Стилихон тоже подержит его в войне с гуннами.

– Префекта Стилихона сейчас нет в Медиолане, – вздохнул Перразий, – он находится в Южной Галлии.

– В таком случае, высокородный Перразий, ты должен предупредить императора Гонория, что союз с гуннами обернется для него войной с готами, вандалами и франками.

– Я так понимаю – в рядах русов Кия наметился раскол? – прищурился на гостя Перразий.

– Он уже состоялся, комит, – спокойно ответил Коташ. – Волхвы Велеса отказались признать Ругилу каганом и ярманом. Но и среди волхвов триады Белобога нет единства. Кудесник Перуна Родегаст сказал твердое «нет» Ругиле. Его поддержали князь русколанов Верен и князь свевов Яромир.

Перразий призадумался. Сведения, полученные от сотника Коташа, были очень важны. Вражда, вспыхнувшая в стане варваров, могла сослужить хорошую службу Римской империи. Сиятельный Саллюстий буквально заклинал Перразия помочь рексу Валии оружием и деньгами, ибо только готы сумеют удержать гуннов от вторжения в провинции Римской империи, и без того переживающие не лучшие времена. И, скорее всего, новый префект претория был прав. Ситуация требовала взвешенного решения. А вот принимать это решение было некому. Божественный Гонорий, которому исполнилось недавно восемнадцать лет, мнил себя великим правителям и слушал только наушников, среди которых самое почетное место занимал светлейший Олимпий, смазливый пройдоха двадцати с небольшим лет. В Медиолане ходили слухи, что божественного императора связывают с трибуном конюшни не только любовь к лошадям, но и общее ложе. Косвенно эти слухи подтверждались тем, что юный император не проявлял никакого интереса к своей жене, дочери Стилихона Марии. Конечно, высокородный Перразий, имевший почти полувековой опыт общения с сильными мира сего, быстро нашел бы управу на расторопного греховодника Олимпия, если бы за спиной трибуна конюшни не стоял магистр пехоты Иовий, главный, пожалуй, соперник сиятельного Стилихона в борьбе за власть. В свою очередь, сиятельный Иовий был связан теснейшими узами с епископом Амвросием, смотревшим сквозь пальцы на предосудительные, с точки зрения любого христианина, шашни Гонория и Олимпия. Амвросий Медиоланский считал, что префект Стилихон слишком уж терпимо относится к язычникам, и мечтал о том дне, когда ему удастся отстранить влиятельного временщика от власти.

– Когда посланец Валии Балта прибудет в Медиолан? – спросил Перразий у Коташа.

– Через пять дней.

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы договор с гуннами не был подписан до приезда рекса Аталава Гаста, но я не всесилен, сотник. Имей это в виду.

С послом кагана Ругилы, беком Буняком, комит агентов познакомился на обеде, данном магистром Иовием в честь гуннов на следующий день после их приезда в Медиолан. Во времена расцвета Римской империи варваров обычно долго выдерживали на заднем дворе, прежде чем допускали к трону божественного императора. К счастью для бека Буняка, те времена давно миновали. И ныне римские чиновники лезли из кожи, чтобы ублажить гуннов. Впрочем, бек Буняк был угром, о чем он без обиняков заявил своим соседям через толмача. В чем заключается разница между угром и гунном, высокородный Буняк объяснить забыл, а римские чиновники, собравшиеся за роскошно накрытым столом, постеснялись его об этом спросить. Гуннский бек был стар. Годами он, пожалуй, сравнялся с Перразием, которому уже перевалило за семьдесят, но держался бодро. А пил так, что никто из римлян за ним не поспевал. Однако, несмотря на обилие выпитого вина, бек Буняк не терял нити разговора, и его узкие хитрые глаза, утопающие в глубоких морщинах, пристально следили за сотрапезниками.

– Готы – подлое племя, – вещал Буняк резким, почти визгливым голосом. – Вы, римляне, успели в этом убедиться, надо полагать.

У комита Перразия создалось впечатление, что посол кагана употребил куда более резкие выражения, но толмач, юноша лет семнадцати, постеснялся их перевести. Кстати, этот юноша был младшим сыном Буняка, и, судя по всему, бек им очень гордился. Как пояснил заинтересованным патрикиям посол, матерью его сына являлась дочь бека Белорева, и, следовательно, он доводился кагану Ругиле родным племянником. А звали младшего сына Буняка Искаром. Чужим языком Искар владел в совершенстве, это с большой охотою признали все сидевшие за столом римляне, чем очень польстили его отцу.

Кагана Буняк превозносил до небес, вскользь упомянув о его воинских подвигах, посол в основном напирал на миролюбие Ругилы, а также на его родство с богом Хорсом. О Хорсе римляне слышали впервые, а потому им ничего другого не оставалось, как только кивать в такт словам красноречивого посла. Бек Буняк своей словоохотливостью утомил всех сидящих за столом, включая собственного сына, тем не менее произвел на чиновников очень хорошее впечатление. Прежде всего, своими вкрадчивыми манерами. Мнение римлян о гуннах как о дикарях, питающихся сырым мясом, а то и человечиной, рассыпалось прахом. Бек Буняк оказался редкостным гурманом и большим знатоком римской кухни. Не говоря уже о римском вине. От комита финансов Феона, давно сменившего на этом посту Пордаку, Перразий узнал, что посол кагана первым делом наведался в баню и был страшно огорчен, не увидев там женщин. Пришлось трибуну конюшни Олимпию объяснять заезжему варвару, что совместное посещение бань мужчинами и женщинами было строжайше запрещено еще указом императора Феодосия, и с тех пор этот запрет неукоснительно соблюдался, особенно в Медиолане.

– Обманул меня, выходит, патрикий Руфин, – вздохнул Буняк. – А ведь он мне такое рассказывал о вашем Риме, что волосы дыбом вставали.

Трибун конюшни Олимпий по младости лет патрикия Руфина, убитого, к слову, пять лет назад в Константинополе, практически не помнил, зато он пообещал показать Буняку состязания колесниц и тем завоевал его расположение.

Проводив посла со двора, магистр Иовий собрал чиновников для серьезного разговора. И хотя выпито за столом было немало, никто из патрикиев не уклонился от выполнения служебного долга. Магистр пехоты, человек среднего роста, еще не достигший пятидесятилетнего возраста, но одержавший немало побед во славу империи, большую часть своей жизни провел в Африке. Наверное, в силу этой причины его познания о варварах, окружавших империю с севера и востока, оставляли желать лучшего. Перразий в осторожных выражениях намекнул ему на это обстоятельство и призвал не торопиться с принятием окончательного решения.

– Союз с гуннами нам выгоден, – возразил магистр пехоты комиту агентов. – С их помощью мы сумеем обуздать наконец готов и вернем в лоно империи отторгнутые от нее провинции.

– Нижняя Мезия при разделе досталась божественному Аркадию, – указал Перразий присутствующим, – и он вправе был ею распорядиться по своему усмотрению.

– Мезия оказалось в руках готов не по воле Аркадия, а по воле Руфина, – напомнил забывчивому комиту агентов высокородный Феон. – А все мы очень хорошо знаем о близости покойного патрикия к варварам. Это большая удача для Рима, что нашлись люди, положившие конец бесчинствам изменника.

– Префект претория Саллюстий прислал мне письмо, в котором умоляет нас не заключать договор с гуннами и помочь деньгами и оружием рексу Валии, – спокойно сказал Перразий. – В Константинополе гуннов опасаются больше, чем готов. И полагают, что война между варварами ослабит и тех и других.

– А если гунны разгромят готов и вторгнутся в пределы Римской империи? – нахмурился Иовий. – Что мы будем делать тогда, высокородный Перразий? Воля ваша, патрикии, но я постараюсь убедить божественного Гонория, чтобы он не отталкивал руку, протянутую каганом Ругилой.

– Ты забыл о наших обязательствах перед готами, магистр, – возразил Иовию комит агентов. – Префект претория Стилихон обещал поддержку Валии Балту в случае нового нашествия гуннов.

– Если поддержку обещал Стилихон, то при чем здесь божественный Гонорий? – подал голос светлейший Олимпий, впервые с начала разговора.

– Стилихон сделал это от имени Гонория, – спокойно отозвался на выпад молодого наглеца Перразий. – И под этим договором стоит подпись императора. Готы рекса Валии вправе будут предъявить нам счет.

– У нас хватит легионов, чтобы этот счет оплатить, – надменно произнес Иовий. – Я считаю вопрос решенным, патрикии. И полагаю, что божественный Гонорий поддержит меня.

– Мне очень жаль, магистр, но ты выбираешь войну, которая может окончиться плачевно для империи.

К сожалению, божественный Гонорий не прислушался к мнению комита агентов. Он заключил союз с каганом Ругилой и тем нанес жесточайшее оскорбление готам. Во всяком случае, именно так расценил действия императора рекс Аталав, рыжий красавец, двадцати пяти лет, прибывший в Медиолан буквально на следующий день после отъезда бека Буняка. Конечно, римские чиновники сделали все возможное, чтобы успокоить разъяренного посла Валии. Высокородный Перразий даже сумел организовать прием рекса Аталава божественным Гонорием. Но, к сожалению, сын Придияра Гаста и император очень не понравились друг другу. Гонорий был разгневан непочтительным отношением варвара как к его священной особе, так и к близким к нему людям. Речь шла о трибуне конюшни Олимпии, которого древинг едва не спустил с мраморного крыльца, когда тот стал путаться у него под ногами, и о сестре императора Галле Плацидии, настолько понравившейся Аталаву, что он во время приема не сводил с нее глаз. А божественный Гонорий питал слабость к своей сестре, которая была моложе его на два года. Этим, собственно, и объяснялась его обида на Аталава Гаста. Император, юноша импульсивный и несдержанный на язык, вспылил в самый неподходящий момент и наговорил послу готов, удивленному столь пылким проявлением чувств, много лишнего. Сиятельной Галле было приказано немедленно покинуть зал для торжественных приемов, что вызвало удивленный шепоток не только готов, но и римских чиновников. К счастью, вмешательство магистра Иовия сбило накал страстей, иначе, чего доброго, пылкий император и вспыльчивый посол вцепились бы в горло друг друга. По мнению Перразия, которое он высказал в частной беседе, все еще можно было поправить, снабдив готов деньгами и оружием. И магистр пехоты, человек от природы сдержанный и не желавший идти на обострение отношений с варварами, склонен был согласиться с комитом агентов.

К сожалению, тонкую интригу римских чиновников разрушил Аталав Гаст. Его угораздило вновь вызвать гнев императора. Причем в этот раз божественный Гонорий разъярился до такой степени, что лекарю пришлось пустить ему кровь, дабы избежать удара.

А виной всему, по мнению высокородного Феона, которое он не преминул донести до ушей императора, послужила легкомысленная супруга бывшего магистра пехоты Сальвиана. Благородная Анастасия была уже немолода и хотя бы в силу этой причины могла вести себя поумнее. Тем не менее это именно она устроила встречу Аталава Гаста с прекрасной Галлой в саду своего дома. Правда, матрона утверждала, что не спускала глаз с молодых людей и поэтому ручается за благонравное поведение как сестры императора, так и варвара. Однако трибун конюшни Олимпий разыскал свидетелей, кои утверждали обратное. По их словам, Аталав и Галла не только ворковали в саду, но и провели ночь наедине. Последнее, скорее всего, было клеветой, но слух о согрешившей дочери Феодосия Великого пошел гулять по Медиолану, к великому неудовольствию божественного Гонория.

– В конце концов, я могу и посвататься, – обиделся на упреки Перразия Аталав.

В принципе, в предложении рекса древингов не было ничего обидного для Гонория. Тем более что Аталав был сыном матроны Ефимии, принадлежавшей к римскому патрицианскому роду. На это Перразий и напирал в разговоре с Иовием.

– Этот брак поможет укреплению империи, – настаивал Перразий. – Аталав Гаст занимает высокое положение в готском стане. Мы сможем установить добрые отношения с готами на многие годы вперед. Кроме того, чрезмерная забота божественного Гонория о своей сестре уже породила множество слухов, весьма оскорбительных для императора-христианина.

Последнее было правдой. Об этом действительно шептались в Медиолане. И если на связь Гонория с Олимпием церковь в лице епископа Амвросия смотрела сквозь пальцы, то телесную близость императора с собственной сестрой нельзя было допустить ни в коем случае. Именно поэтому магистр Иовий слушал комита агентов с большим вниманием и даже сочувствием.

– К сожалению, рекс Аталав язычник, – напомнил Перразию магистр, – и это может породить большие трудности.

– Зато мы можем потребовать от готов более лояльного отношения к христианам и поставить это главным условием нового союза.

– Я поговорю с епископом Амвросием, – кивнул Иовий. – Возможно, нам удастся убедить Гонория в выгодности этого союза.

Гонорий узнал о притязаниях наглого варвара от верного друга Олимпия. Гнев императора был ужасен, что заставило трибуна конюшни призадуматься. И даже почувствовать легкий укол ревности. До сих пор он считал слухи, порочащие Гонория и Галлу, абсурдными. Их симпатии не выходили за рамки отношений брата и сестры, любящих друг друга в силу кровного родства. Чего удивительного, а уж тем более предосудительного в том, что Гонорий, рано потерявший отца и мать, сильно привязан к сестре? Скорее всего, слухи о возможной близости Гонория и Галлы исходили от комита схолы агентов Перразия, который выступал за союз с готами. Но союз империи с язычниками укреплял позиции партии Стилихона в ущерб христианской партии, и епископ Амвросий не мог этого не понимать. К сожалению, магистр пехоты Иовий заколебался в самый неподходящий момент. Будучи фанатичным сторонником христианской веры, он слишком уж усердно, по мнению Олимпия, заботился о добродетели. В конце концов, и сам Олимпий был добрым христианином, пусть и не без греха. Этот грех ему отпустил сам епископ Амвросий, хотя и попенял молодому трибуну на распущенность. Но, во-первых, Олимпий пошел на близость с императором не по своей воле, а по совету высокородного Феона, а во-вторых, эта близость позволила подорвать влияние на императора префекта Стилихона, вознамерившегося окончательно прибрать к рукам божественного Гонория, выдав за него свою дочь. Так что дело здесь было не в распутстве, а в очень тонкой политической интриге, проведенной людьми, заботящимися в первую очередь о благе империи и христианской вере. Так, во всяком случае, объяснял сложившуюся ситуацию высокородный Феон, к которому Олимпий частенько обращался за советом. Вот и в этот раз комит финансов очень внимательно выслушал встревоженного трибуна конюшни. – Мы не можем допустить этот брак ни в коем случае, – произнес он наконец после долгого раздумья.

– Почему? – насторожился Олимпий, которому после встречи с Гонорием вдруг захотелось, чтобы прекрасная Галла, к которой он прежде относился равнодушно, отправилась куда-нибудь очень далеко. Конечно, сестра императора не блистала умом. Зато ее вполне могли использовать расторопные люди для усиления своего влияния на Гонория. А Олимпию не нужны были конкуренты.

– Ты уверен, что отношения Гонория и Галлы невинны? – ответил вопросом на вопрос Феон.

– Руку даю на отсечение, – заверил комита финансов трибун конюшни.

– Значит, за слухами, порочащими их, кроется тонкая интрига.

Положим, Олимпий и сам об этом догадался. Высокородный Феон совершенно напрасно числит своего молодого друга в глупцах. Олимпий не столь наивен, чтобы верить сплетням, гуляющим по столичному городу.

– Перразий? – спросил трибун конюшни у Феона.

– Комит агентов в силу занимаемого положения обладает обширной информацией и умеет обратить ее на пользу и себе, и своим друзьям. И, разумеется, благородная Анастасия далеко не случайно свела в своем доме двух голубков. Супруга магистра Сальвиана никогда особенно не скрывала своих теплых чувств к префекту Стилихону. Они стали любовниками еще в ту пору, когда последний был трибуном.

– Варвар лишил девственности Галлу, в этом у меня нет никаких сомнений, – заверил Феона Олимпий. – Эта дурочка влюбилась в него без памяти с первого взгляда.

– Не думаю, что соблазнение невинной девушки такая уж трудная задача для сына демона, – усмехнулся Феон.

– Какого демона? – воскликнул ошеломленный Олимпий, у которого вдруг возникли большие сомнения по поводу здоровья комита финансов.

– Демона по имени Придияр Гаст, – криво усмехнулся Феон и положил перед трибуном конюшни лист пергамента: – Вот, полюбуйся. Это отчет корректора Перразия по поводу событий, происходивших в Риме более тридцати лет тому назад. Особую достоверность этому отчету придает подпись покойного отца Леонидоса, бывшего свидетелем происшествия. Иногда очень полезно порыться в старых документах, можно откопать много полезных и весьма поучительных сведений.

Сведения были из ряда вон выходящими, это Олимпий готов был признать. Вот только поверить в то, о чем корректор Перразий докладывал императору Валентиниану, трибуну мешал врожденный здравый смысл.

– И это имело какие-то последствия? – вопросительно глянул на комита финансов трибун конюшни. – Неужели император поверил в этот бред?

– Ты циничен, друг мой, – осуждающе покачал головой Феон. – Впрочем, я не исключаю, что божественному Валентиниану выгодно было поверить корректору Перразию и отцу Леонидосу. В результате префект анноны Пордака был оправдан по всем пунктам обвинения и благополучно дожил до наших дней.

– Выходит, есть свидетель происшествия, видевший все своими глазами?

– И даже не один, – усмехнулся торжествующе Феон. – Это сенаторы Пордака и Серпиний, а также комит агентов Перразий, которому очень трудно будет опровергнуть самого себя.

Олимпий от восхищения даже притопнул ногой. Все-таки в Медиолане очень мало людей, которых по изощренности ума можно сравнить с высокородным Феоном. Какое счастье, что судьба свела Олимпия с этим незаурядным человеком. Что ни говори, а у комита финансов есть чему поучиться. Интриган Перразий будет повержен оружием, которое он сам же выковал много лет тому назад.

– Я должен показать это императору, – воскликнул Олимпий, беря пергамент со стола. – Гонорий склонен к мистике, он поверит написанному. А что нам делать с Галлой?

– Она жертва демона, – пристально глянул в глаза Олимпию Феон. – Только жертва, понимаешь? Ее не в чем винить. Более того, ты должен ей посочувствовать. Тем не менее ее следует удалить из дворца императора до тех пор, пока в ней не вызреет дьявольское семя.

– А если оно не вызреет? – насторожился трибун конюшни.

– Она вновь вернется во дворец, но только в том случае, если это будет нужно нам с тобой, Олимпий.

Божественный Гонорий был потрясен открывшейся ему сутью вещей до глубины души. В этот раз он не гневался, не топал ногами по мраморному полу, а только прошелестел посеревшими от переживаний губами:

– Пригласите ко мне Перразия и Иовия.

Божественный Гонорий не отличался ни ростом, ни представительной внешностью, ни красотой лица. И в восемнадцать лет он смотрелся подростком, не внушающим окружающим ни уважения, ни трепета. Но в эту тяжкую для комита Перразия минуту прыщеватый лик юного императора был воистину страшен.

– Что ты на это скажешь?! – взвизгнул божественный Гонорий, потрясая куском пергамента перед носом у почтенного старца.

Комит агентов Перразий сразу понял, что проиграл. Причем проиграл крупно. Едва ли не единственный раз он погрешил против собственной совести, и вот теперь, спустя три десятка лет, ему приходится расплачиваться за проступок, совершенный много лет назад.

– Это ты писал, Перразий?!

– Я, – не стал отрицать очевидного комит агентов.

Магистру пехоты Иовию тоже было не по себе. Какое счастье, что он еще не успел предложить демона в мужья Галле Плацидии, хотя разрешение на этот брак от епископа Амворосия он уже получил. Но каков Перразий! Ведь знал же, что в лице рекса Аталава имеет дело с исчадьем ада, и тем не менее хлопочет за него. И перед кем! Перед самим епископом Амвросием, непримиримым борцом с нечистью во всех ее проявлениях.

– Где сейчас находится демон? – спросил срывающимся голосом Гонорий. – Его нужно извести сегодня же.

– Но ведь ночь на дворе, – попробовал охладить пыл юного императора Иовий.

– Именно ночью демоны бывают особенно опасны, – поддакнул магистру Олимпий.

– А где моя сестра?! – оглянулся Гонорий на затаившуюся дворню.

Оказалось, что сиятельная Галла покинула императорский дворец, не поставив в известность ни своего брата, ни магистра двора Себастиана, ни даже приглядывающих за ней матрон.

– Она наверняка сбежала к демону, – высказал здравую мысль Олимпий и заслужил от императора за свою догадливость не благодарность, а взгляд, полный ненависти.

– Иовий, – приказал Гонорий. – Пошли легион, нет, лучше два легиона в дом Сальвиния. Ты должен вырвать мою сестру из лап исчадья ада и доставить сюда. А его убить. Слышите! Убить! И сжечь тело за городом. А пепел развеять по ветру. Ты, Олимпий, пойдешь вслед за Иовием и проследишь, чтобы все было выполнено, как я сказал.

Император Гонорий, при всех своих юношеских причудах, глупцом не был. Зато он был подвержен влиянию неумных людей, среди которых далеко не последнее место занимал его духовник, слащавый падре Иероним. Именно этот последний, из благих побуждений, разумеется, вселил в императора, отличающегося пылким воображением, страх перед силами ада, чем очень ловко воспользовались комит финансов Феон и трибун конюшни Олимпий. К сожалению, высокородный Перразий, несмотря на свой полувековой опыт, попался в расставленные ими силки, как зеленый мальчишка.

– Я прощу тебя, Перразий, – сказал вслед уходящим чиновникам Гонорий, – но только в том случае, если демон по имени Аталав будет убит.

Иовий был в бешенстве. Таким магистра пехоты Перразий не видел никогда. Впрочем, можно понять уважаемого и умудренного опытом человека, которому поручают совершенно безумное дело. И магистр пехоты, и комит агентов отлично понимали, что убийство Аталава обернется для империи кровопролитной войной.

– Зачем ты это написал? – прямо спросил Иовий у комита агентов.

– У меня не было другого выхода, – хмуро бросил Перразий. – Я был тогда молод и честолюбив. А эти ловкие варвары во главе с Руфином могли похоронить мою карьеру.

– Значит, нам все-таки придется иметь дело с человеком, а не с демоном? – спросил с кривой усмешкой Иовий.

– В этом можешь не сомневаться, – в тон ему ответил комит агентов.

– Слышал, Олимпий? – резко обернулся к трибуну конюшни магистр пехоты. – Кто тебе подсунул этот пергамент?

– Высокородный Феон, – тут же выдал сообщника Олимпий, боявшийся Иовия как огня. – Но я полагал, что он действовал с твоего согласия, сиятельный магистр.

– В таком случае, Олимпий, ты лично возглавишь легионеров в походе против демона, – приказал Иовий. – Мы с Перразием уже слишком стары для такой сложной работы. А доверить почетную миссию по освобождению сестры императора из рук посланца ада человеку постороннему я не могу.

Конечно, этот приказ был всего лишь местью со стороны магистра пехоты по отношению к человеку, вздумавшему действовать вопреки его воле. Олимпий мог бы, конечно, пожаловаться на самоуправство сиятельного Иовия божественному Гонорию, но это было бы слишком смелым шагом. От гнева всесильного магистра его не спас бы даже сам император, и трибун конюшни очень хорошо это понимал. К тому же Олимпия утешала мысль, что иметь дело ему придется все-таки не с демоном, а с простым варваром, о чем недвусмысленно заявил всезнающий комит агентов Перразий.

Иовий был слишком опытным стратегом, чтобы для устранения одного варвара использовать легион. По его мнению, для этой цели вполне хватило бы и десяти человек. Перразий, лично заинтересованный в исходе дела, настаивал на двадцати опытных агентах, умеющих владеть и мечом, и кинжалом, и как нельзя более приспособленных для тайных убийств. Трибун конюшни Олимпий, которому и предстояло осуществить план, составленный двумя высокопоставленными чиновниками, против агентов не возражал, но попросил, чтобы к ним добавили еще тридцать легионеров, которые возьмут дворец сиятельного Сальвиана в кольцо и не позволят выскользнуть оттуда даже мыши. Перразий не считал подобную предосторожность излишней, а потому они вдвоем с трибуном конюшни все-таки уговорили упрямого магистра пехоты задействовать в охоте за рексом Аталавом пятьдесят человек, вооруженных до зубов.

– Ты уж постарайся, Олимпий, чтобы ни один волос не упал с головы Галлы Плацидии, если она, конечно, сейчас находится в объятиях варвара, – предостерег трибуна конюшни Иовий.

– А как быть с сиятельным Сальвианом и его супругой?

– Сальвиан сейчас находится в Риме, – пояснил Перразий, – а что касается Анастасии, то ее следует связать, если она будет вам мешать, но ни в коем случае не убивать. Ты понял, Олимпий? Ибо этим убийством ты бросишь тень на императора.

– Но ведь мы будем действовать под видом грабителей, – пожал плечами Олимпий.

– Разумеется, – усмехнулся Иовий. – Но это вовсе не означает, что медиоланские обыватели вам поверят.

Трибуну конюшни Олимпию прежде не доводилось врываться в чужие дома под покровом ночи. Чего не скажешь об агентах комита Перразия. Для этих молодцов подобные прогулки ни в диковинку. Дабы не быть узнанным, Олимпий прикрыл лицо маской. И пока он с этой маской возился, расторопные агенты уже успели связать сторожей, охранявших усадьбу, и распахнули ворота перед своими товарищами. Легионеры, стараясь не бряцать оружием, вошли во двор следом за агентами и окружили дом. Пока все шло, как задумывалось. Комит Перразий, не раз бывавший в гостях у Сальвиана и его супруги, подробно проинструктировал своих людей, так что они не нуждались ни в подсказках Олимпия, ни в его понуканиях. Сам трибун конюшни испытал жуткий страх, едва только ступил на первую ступеньку мраморной лестницы, ведущей на второй этаж. Именно там находились спальня хозяйки и комнаты для гостей. Агентам Перразия повезло: они перехватили толстого старого раба, который вышел им навстречу в одной тунике и со светильником в руке. Раб издал протестующий крик, который почти тут же перешел в глухое мычание.

– Где варвар? – долетел до ушей Олимпия жаркий шепот агента.

Видимо, раб не стал разыгрывать из себя героя, а потому остался жив. Олимпий едва не наступил на его связанное по рукам и ногам тело, лежащее прямо на полу. Несколько агентов скользнули в приоткрывшуюся дверь с оружием в руках. И почти сразу же Олимпий услышал отчаянный женский визг. Трибун конюшни ринулся на помощь своим подручным и в изумлении застыл на пороге хорошо освещенной спальни, по которой металась обнаженная женщина. Олимпий хоть и не сразу, но опознал в ней благородную Анастасию. То ли раб что-то напутал, то ли агенты его не поняли, но вломились они явно не в ту комнату. За спиной растерявшегося трибуна конюшни раздался жуткий вопль, похоже, предсмертный. Кричал мужчина, в этом у Олимпия не было никаких сомнений. Трибун ринулся назад, оплошавшие агенты кинулись за ним следом. Похоже, кто-то подтолкнул любимца императора в спину, и он уткнулся носом в сапоги, а потом чьи-то ноги прошлись по его спине, да так, что у Олимпия перехватило дух. Трибун закричал от обиды и боли, но его крик утонул в воплях, несущихся по всему дворцу. Олимпий попытался подняться, но был тут же вновь опрокинут на пол. Звон стали доносился уже с лестницы. Похоже, обезумевший варвар прорывался к выходу.

– Их двое! – надрывался кто-то едва ли не над самым ухом поверженного Олимпия.

– Светильники зажгите, – закричали снизу. – Где легионеры?!

Если судить по топоту внизу, легионеры уже спешили на помощь агентам. К сожалению, в темноте очень трудно было определить, где друзья, а где враги, и Олимпий опасался, как бы его люди не перебили друг друга.

– Тихо, – услышал вдруг трибун конюшни шепот и почувствовал, что кто-то срывает с него сначала плащ, а потом и маску. Олимпий попробовал привстать, но получил такой страшный удар по затылку, что тут же провалился в небытие.

Очнулся трибун от шлепков по лицу, которые какой-то доброхот наносил ему с завидной регулярностью. Олимпий открыл глаза и слабо застонал. В доброхоте он опознал сиятельного Иовия, а в стоящей рядом с ним женщине с распущенными волосами – благородную Анастасию.

– Вы напугали мою гостью, – услышал Олимпий голос разгневанной матроны. – Несчастная Галла до сих пор не может прийти в себя.

– Мы с комитом Перразием прибежали на шум, – спокойно отозвался Иовий. – По счастью, с нами были легионеры, иначе я не дал бы денария за твою жизнь, благородная Анастасия.

– А это кто? – кивнула супруга сиятельного Сальвиана на поверженного трибуна конюшни.

– Светлейший Олимпий пришел в твой дворец вместе с нами, – усмехнулся Иовий и обернувшись к легионерам добавил: – Поднимите его.

Олимпий окончательно пришел в себя уже на свежем воздухе и сразу же спросил у комита Перразия, стоящего рядом:

– Где рекс Аталав?

– Хватился, – криво усмехнулся комит. – Варвара уже и след простыл.

В жестокой схватке во дворце сиятельного Сальвиана были убиты шестеро агентов и двое легионеров. Раненых насчитали полтора десятка. Немыслимо, чтобы варвар убил и ранил столько искушенных в воинском деле людей.

– Похоже, этот Аталав действительно демон, – зло процедил сквозь зубы Иовий.

– Скорее агенты и легионеры не разобрались в темноте, где свои, где чужие, – возразил магистру Перразий. – А рекс ушел в маске и плаще Олимпия.

– И что же нам теперь делать? – растерянно спросил трибун конюшни. – Божественный Гонорий не простит нам этой оплошности.

– Скажешь императору, что варвар убит, а тело его сожжено за городом, – сказал строго Иовий, пристально глядя в глаза Олимпию. – И не вздумай шутить, светлейший.

– Но ведь варвар жив, – почти простонал трибун. – Рано или поздно он вновь объявится.

– А мы за демона не ответчики, – ласково улыбнулся любимцу императора Перразий. – Мало ли какое обличье он может принять.

Олимпию предложение комита понравилось. В конце концов, трупов под рукой у посланцев императора было более чем достаточно, и любой из них сгодится для участия в мистерии сожжения демона.

– Вы только священника пригласите, – посоветовал Олимпий. – Пусть окропит место захоронения святой водой.

– Не надо нас учить, трибун, – поморщился Иовий. – Ты уже и так отличился в этом деле. По твоей милости нам придется теперь воевать с готами. И никто не знает, чем закончится для империи эта страшная война.

Глава 4 Осада Асты

Готы ждать себя не заставили. Не успели чиновники божественного Гонория перевести дух после охоты за демоном, как в Медиолан прискакал гонец от комита Себастиана, чьи легионы были в пух и прах разбиты рексом Валией у стен Аквилеи. Трибун Ферреол был забрызган осенней грязью по самую макушку, тем не менее магистр Иовий не дал ему привести себя в порядок и сразу же отправил к императору. Насупленный Гонорий возмущенно смотрел на отпечатки грязных сапог, проступающие на мраморном полу, но гонца выслушал молча, вопреки своему обыкновению.

– А что с городом Аквилеей? – спросил император.

– Аквилея пала, – громко и четко, как это и подобает солдату, ответил Ферреол.

Вздох возмущения пронесся по огромному залу. Гражданские чиновники из свиты Гонория не могли простить военным столь оглушительного поражения. Под рукой у комита Себастиана было десять легионов пехоты и три тысячи клибонариев. В Медиолане все были уверены, что опытный Себастиан сумеет обуздать наглых варваров рекса Валии, но, увы, все вышло как раз наоборот: легионеры бегут, а готы захватывают римские города.

– У готов появились стенобитные орудия, – пояснил Ферреол, – и они очень умело ими пользуются. Ворота Аквилеи они разнесли за два дня. Комит Себастиан полагает, что Медиолану тоже не устоять, и умоляет тебя переехать из столицы в крепость Асту до подхода легионов сиятельного Стилихона.

Божественный Гонорий наконец сорвался и обрушил на склоненную голову Ферреола град ругательств. Собственно, ругательства предназначались для комита Себастиана, обещавшего Гонорию не допустить варваров на священную землю империи, но выслушивать их пришлось трибуну. Магистр пехоты Иовий был против этого безумного похода, полагая, что легионы следует держать близ Медиолана и в случае опасности отвести за стены города. Однако император счел его поведение трусливым и постыдным, горячо поддержав отважного Себастиана. Это неумное решение привело к тому, что Гонорий потерял не только восточную Италию, но и столицу империи Медиолан, ибо город теперь некому было защищать. Была, правда, слабая надежда, что готы, разорив приграничные земли, вернутся восвояси, но эту надежду похоронил все тот же трибун Ферреол.

– Готы, похоже, решили покинуть Нижнюю Мезию навсегда. В поход с ними отправились женщины и дети.

– Но не в Медиолане же они решили поселиться? – взъярился Гонорий.

– Готам не нравится соседство с гуннами, – высказал свое мнение комит агентов Перразий. – Они немало претерпели от этого племени и боятся, что Ругила вновь обрушит свои дикие орды на их селения.

Собственно, все развивалось именно так, как и предсказывал Перразий. Не получив обещанной поддержки от римлян, готы сочли себя обманутыми. А союз императора Гонория с каганом Ругилой напугал их старейшин. Они наверняка решили, что руки у гуннов теперь развязаны и новое нашествие степных варваров на своих старых врагов не заставит себя ждать. И, между прочим, их тревога была вполне обоснованной. Гунны отличались редкостным коварством и далеко не всегда соблюдали заключенные договоры.

Справедливые слова комита агентов не понравились не только Гонорию, но и сиятельному Иовию, который горячо ратовал за союз с Ругилой, опасаясь союза Стилихона с рексом Валией. Надо признать, Иовий своего добился. Рекс Валия теперь стал врагом Рима, и Стилихону придется приложить немало усилий, чтобы изгнать его из пределов империи. Не исключено, правда, что префект претория сделает это уже после того, как Валия сведет счеты с легкомысленным Гонорием. На это обстоятельство обратил внимание почтенного собрания не кто иной, как высокородный Феон, комит финансов. Он же настоятельно советовал Гонорию покинуть Медиолан и укрыться за крепкими стенами Асты. Благо время для бегства еще есть.

Император Гонорий столь поспешно покидал свою столицу, что его отъезд просто не мог остаться незамеченным. Встревоженные медиоланцы высыпали на улицу и попытались остановить императора и его многочисленную свиту. К счастью для Гонория, у него под рукой было достаточно гвардейцев, чтобы пробиться через разъяренную толпу людей, бросаемых на милость готам. Сколько человек было убито и задавлено в этой бойне, неожиданно вспыхнувшей на улицах столицы, никто не стал выяснять, а божественного Гонория, напуганного неожиданной выходкой миролюбивых медиоланцев, этот вопрос не интересовал вовсе.

Добравшись наконец до Асты и укрывшись за ее стенами, император впал в меланхолию. Готы победным маршем двигались по Италии, к великому огорчению чиновников императорской свиты, чувствовавших себя неуютно в тихой и на вид вроде бы безопасной дыре после благополучного существования в шумном и многолюдном Медиолане. Огорчение переросло в панику, когда вдруг выяснилось, что армия рекса Валии пренебрегла беззащитной столицей и мощной волной прихлынула к стенам крепости. Похоже, готы решили взять Асту, пленить императора и продиктовать Великому Риму свои условия. Под рукой у магистра пехоты Иовия, взявшего на себя командование осажденным гарнизоном, сил было вроде бы достаточно, однако уже сейчас ощущался недостаток продовольствия. Его должно было хватить осажденным максимум на два-три месяца, о чем Иовий доложил божественному Гонорию.

– А почему вы об этом не подумали раньше? – возмутился император.

– Никто не думал, что варвары вторгнутся в самое сердце империи.

– Что слышно о сиятельном Стилихоне? – спросил Гонорий.

– Я отправил к нему гонца с известием о нашествии варваров, но префекту потребуется время, чтобы собрать в кулак легионы, разбросанные по всей Галлии. На это уйдет несколько месяцев.

– Что ты предлагаешь, Иовий?

– Видимо, нам придется начать переговоры с варварами, – пожал плечами магистр. – В противном случае мы рискуем умереть с голоду.

– Я запрещаю тебе вести переговоры, Иовий, – нахмурился Гонорий. – Во всяком случае до тех пор, пока у нас не иссякнет продовольствие.

Магистр Иовий взошел на высокие стены Асты, окинул взглядом готский стан и пришел к выводу, что рекс Валия свое дело знает. Блокировав остатки римских легионов в крепости, он получил свободу действий во всей Италии, и теперь его отряды рыскали по провинции, грабя беззащитные города. Одного только Иовий пока не мог понять: какую цель ставит перед собой готский рекс? Неужели он всерьез полагает, что может прибрать к рукам Римскую империю?

– А почему бы и нет? – криво усмехнулся в ответ на недоуменные вопросы магистра пехоты Перразий. – Рекс Валия уже захватил Далмацию, Македонию, Иллирик, не встретив практически никакого сопротивления. Теперь он хозяйничает на севере Италии и, покончив с нами, двинет свою армию на Рим.

– Но у него слишком мало сил, – возразил магистр.

– Не обольщайся, сиятельный Иовий. Как только весть об успехах Валии достигнет ушей венедских, аланских, сарматских вождей, у готского рекса не будет недостатка в помощниках.

– И что ты предлагаешь? – спросил Иовий у комита агентов.

– На твоем месте я все-таки начал бы с готами переговоры, – посоветовал Перразий. – Если мы не добьемся успеха, то хотя бы узнаем, чего хочет Валия, затеяв эту безумную войну.

Иовий раздумывал целый месяц и рискнул последовать совету Перразия только тогда, когда продовольствие в крепости стало подходить к концу. Комит агентов, неплохо знавший языки венедов и готов, вызвался вести переговоры от имени императора и получил на это благословение сразу и епископа Амвросия, и божественного Гонория, чей боевой пыл резко упал за месяц воздержания.

Готы встретили Перразия за крепостным рвом и доставили в свой стан. Комита агентов слегка удивило то обстоятельство, что варвары не возвели обычных укреплений, не раз спасавших их от внезапных нападений. Похоже, рекс Валия полагал, что у империи не осталось сил для мощного и внезапного удара, а потому незачем беспокоиться о женщинах и детях, гуляющих по готскому лагерю, который вольно раскинулся вдоль берега реки Адды.

Высокородного Перразия почти сразу же препроводили в шатер рекса Валии, где собрались готские вожди. В большинстве своем они были комиту агентов незнакомы, но среди них он без труда опознал рекса Аталава, приезжавшего в Медиолан несколько месяцев назад, и патрикия Сара, сына покойного Руфина, доставившего империи столько хлопот. Перразия поразила молодость готских вождей: практически все они еще не достигли тридцатилетнего возраста, включая верховного вождя Валию Балта.

– Ваши условия? – спросил Перразий, присаживаясь на предложенную скамью.

– Нас не устраивает Нижняя Мезия в качестве постоянного места поселения, – сказал рекс Валия. – Мы требуем от императора Гонория уступить готам Далмацию, Македонию, Панонию и Иллирик. На этих землях мы образуем собственное королевство, независимое от Римской империи.

Размах у готов был впечатляющим. Они не просто собирались осесть на землях империи, они собирались стать в ее провинциях правящим слоем, заменив римскую администрацию. Но даже не это было самым опасным. Готское королевство рассекло бы империю на две части и навсегда похоронило бы ее единство, и без того уже дышащее на ладан. К сожалению, готы не были единственными врагами империи. На севере Галлии уже возникло франкское королевство. Рексу Гвидону удалось подмять под себя земли вплоть до Рейна, что в будущем грозило Римской империи неисчислимыми бедами. В Норике полновластным хозяином чувствовал себя князь Верен, еще одна головная боль Рима. В Верхней Панонии утвердились аланы во главе с князем Савлом. И хотя последние называли себя федератами империи, рассчитывать на их верность было бы слишком легкомысленно. В Африке дела обстояли не лучше. Префект претория Гераклион грозил окончательно выйти из подчинения императора Гонория. В Испании бесчинствовали богоуды и волновались легионеры, не получающие жалования из казны. Префект Испании Константин слал в Медиолан отчаянные письма, но, к сожалению, помочь ему было некому.

– Я передам ваши условия Гонорию, – кивнул Перразий. – Но можем ли мы рассчитывать, что после принятия императором этих условий готы покинут Италию?

– Вне всякого сомнения, – подтвердил Валия. – Мы уйдем в свои земли сразу же, как только вы выплатите нам три миллиона денариев за нанесенную обиду.

– Какую обиду? – растерялся от чрезмерных претензий комит агентов.

– Вы, римляне, пытались убить моего посла, высокородный Перразий, – нахмурился Валия. – Согласись, такое нельзя прощать никому.

– Рекс Аталав оскорбил императора, – рассердился комит агентов. – Он соблазнил его сестру.

– Рекс готов загладить свою вину, – усмехнулся Валия. – Мы снизим наши претензии до миллиона денариев, если Галла Плацидия станет женой Аталава Гаста. Этот брак укрепит наш союз с Римом и станет гарантией добрых отношений между империей и готским королевством.

Высокородному Перразию не осталось ничего другого, как развести руками и пообещать рексу Валии, что его требования будут сегодня же донесены до ушей божественного Гонория.

– И когда будет ответ императора? – спросил Валия.

– Не ранее чем через десять дней, – вздохнул Перразий.

– Пусть будет по-твоему, комит, – согласился верховный вождь готов. – Но через десять дней мы начнем решительный штурм Асты.

Патрикий Сар вызвался проводить Перразия до крепостного рва. Сын Руфина был чем-то сильно озабочен, во всяком случае, так показалось комиту агентов. Конечно, Сар родился и вырос среди варваров, но он был чистокровным римлянином, принадлежавшим и по отцу, и по матери к двум едва ли не самым знатным патрицианским родам.

– Мне очень жаль, светлейший Сар, что именно ты стал одним из тех, кто хоронит славу Великого Рима, – сказал словно бы между прочим Перразий. – Ты едва ли не последний из римлян, кто с полным правом может называть себя патрикием. Остальные в большинстве своем либо потомки варваров, либо выскочки.

– Я связан с готами узами родства и не собираюсь их обрывать, – хмуро бросил Сар и обернулся на своих охранников, шествующих в десяти шагах позади патрикиев.

– Ты не доверяешь своим людям? – удивился Перразий.

– С чего ты взял? – пожал плечами сын Руфина. – Мои люди пойдут за мной в огонь и в воду, ибо в большинстве своем они выходцы из римских провинций Дакии, Панонии и Фракии. Многие из них служили Риму в качестве легионеров и клибонариев. Мой отец подбирал их с великим тщанием и щедро платил за службу. Варвары уважают не только ум, но и силу. Любимец богов просто не может быть слабым. А патрикий Руфин был одним из первых среди русов Кия.

– А твоя жена тоже находится в лагере готов?

– Так же как и сын Аэций, – неожиданно улыбнулся Сар. – Кудесница Власта предсказала моему сыну великую судьбу, и думаю, она не ошиблась на его счет.

– Я бы очень хотел, светлейший Сар, чтобы твой сын служил не варварам, а Великому Риму, – сказал Перразий, – но это будет зависеть не только от него, но и от тебя.

Магистр пехоты Иовий внимательно выслушал Перразия, и на его лицо, обожженное африканским солнцем, набежала тень. Условия варваров были неприемлемы для Рима, это понимали оба – и магистр, и комит. Иовий даже не стал докладывать о них божественному Гонорию, дабы не вызвать новый приступ ярости у императора. Да и не в Гонории было дело. Восемнадцатилетний юнец, волею своего отца Феодосия Великого оказавшийся на вершине власти, не обладал ни умом, ни опытом для того, чтобы без большого урона выйти из создавшейся ситуации.

– Ты уверен, Перразий, что готы решатся на штурм?

– Вне всякого сомнения, – кивнул комит. – Рекс Валия слишком умен, чтобы упустить такой шанс. Убив или пленив Гонория, он станет полным хозяином в западной части империи.

– Ты считаешь, комит, что мы должны принять условия готов? – прямо спросил магистр пехоты.

– Я рассчитываю на помощь Стилихона, – отвел глаза в сторону Перразий. – Префекту удалось договориться с аланами рекса Савла?

– Удалось. Но у Стилихона слишком мало сил, чтобы справиться с Валией. Скажу более, префект Испании Константин отказал нам в поддержке живой силой и продовольствием. Иначе как изменой его действия объяснить нельзя.

– Где сейчас находится Стилихон? – спросил Перразий.

– В Лионе.

– А рекс Савл?

– В Вероне. Туда же стягиваются и остатки легионов Себастиана. Через семь, максимум через десять дней они подойдут к Асте. Здесь Стилихон планирует дать Валии решающее сражение. Во всяком случае, так утверждает мой человек, которому удалось сегодня пробраться подземным ходом в крепость.

– Мы не можем рисковать, магистр, – покачал седой головой Перразий. – Легионы Стилихона и конница Савла – это все, что у нас осталось. Их поражение обернется развалом империи.

– И что ты предлагаешь, комит? – рассердился Иовий. – У нас кончается продовольствие, а у легионеров Стилихона – терпение. На аланов тоже полагаться нельзя. В любую минуту рекс Савл может изменить решение и увести свою конницу обратно в Панонию.

– Я предлагаю ночную вылазку, Иовий, – спокойно сказал Перразий. – Стилихон не должен подходить к Асте. Пусть остановится где-нибудь в двух-трех днях пути и затеет переговоры с Валией. А в это время конные аланы скрытно подойдут к лагерю готов. Их цель – оттянуть внимание пехоты и конницы варваров на себя. А в это время ты, Иовий, с нашими легионерами и клибонариями возьмешь в полон женщин и детей. Мы укроем их за стенами крепости. И вот тогда с подходом легионов Стилихона и Себастиана уже мы будем диктовать условия рексу Валии.

– Ты думаешь, Валия их примет?

– Не уверен. Но в любом случае в его стане начнется разлад, который будет нам на руку. Смею тебя уверить, Иовий, далеко не все рексы и простые готы готовы будут смириться с потерей жен и детей. Многие станут требовать от Валии спасти своих близких любой ценой. Иные попытаются договориться с нами, минуя верховного вождя. И мы пойдем им навстречу. Мы вернем семьи тем готам, которые согласятся служить империи. Всех остальных женщин и детей будем держать в заложниках, на случай новой готской измены.

Иовий в восхищении прицокнул языком. Замысел Перразия был хорош, и в случае удачи можно было рассчитывать не только на спасение божественного Гонория и его свиты от голодной смерти, но и на спасение империи, что в нынешней непростой ситуации можно было считать просто чудом.

– Хорошо, – улыбнулся Иовий умному собеседнику. – Я пошлю своих людей и к Стилихону, и к Валии.

Атака аланской конницы была настолько стремительной и внезапной, что готы даже не успели загасить костры. Комит агентов Перразий был среди тех, кто со стен наблюдал за волнующим зрелищем, разворачивающимся на равнине, благо наступающий рассвет позволял увидеть разгорающуюся битву во всех ее кровавых подробностях. Готы Валии числом едва ли не всемеро превосходили отчаянных конников рекса Савла. Атака аланов хоть и посеяла панику в их рядах, но не лишила желания сопротивляться. Кто-то из рексов, скорее всего, сам Валия, взлетел верхом на гнедом коне на вершину холма и вскинул над головой обнаженный меч. Именно к этому холму и стали стекаться готы, пешие и конные. Пешие готы выстроились в фалангу и ощетинились копьями прежде, чем аланы Савла сумели к ним пробиться. Конница готов, насчитывающая в своих рядах уже не менее тысячи бойцов, обходила аланов справа, с явным расчетом рассечь их ряды. Перразию показалось, что он признал в предводителе конных готов патрикия Сара. Впрочем, на большом расстоянии немудрено было ошибиться. В любом случае обходной маневр готов сыграл на руку легионерам и клибонариям магистра пехоты Иовия. Между ними и готами теперь встала стена из аланских всадников. Надо отдать должное римлянам, они очень умело воспользовались оплошностью готов. Легионеры окружили стан в мгновение ока, собрали в кучу женщин и детей и погнали их в крепость. Клибонарии на оголодавших конях прикрывали их отход, отражая случайные наскоки пеших и конных варваров, еще не успевших прийти в себя после неожиданного нападения. Рексы готов, оседлавшие вершину холма, скорее всего заметили маневры магистра Иовия, но их главной заботой были сейчас аланы, связавшие своей активностью пешую фалангу. Патрикий Сар атаковал конницу рекса Савла как раз в тот момент, когда легионеры и клибонарии Иовия вместе с захваченными в полон женщинами и детьми уже укрылись за стенами крепости. Атака готской кавалерии прошла удачно. Аланы дрогнули и стали разворачивать коней. Впрочем, свою задачу они уже выполнили и теперь могли с легким сердцем покинуть поле битвы, спасая свои жизни. Готы их не преследовали – верный признак упадка духа в результате понесенных потерь. А потери наверняка были существенны и составляли, по прикидкам Перразия, никак не менее трех тысяч человек убитыми и ранеными. – Почему мы бежали с поля битвы! – набросился на сиятельного Иовия рассерженный император, наблюдавший за кровавой бойней со стен Асты. – Ведь мы могли победить!

– Мы и так победили, божественный Гонорий, – спокойно отозвался магистр пехоты. – Не пройдет и трех дней, как ты сможешь вернуться в Медиолан.

– Нет, – в ярости притопнул ногой император. – Медиоланцы не оправдали моего доверия. Отныне столицей империи будет Ровена. Я все сказал, патрикии.

Иовий с Перразием переглянулись и почти одновременно пожали плечами. Выбор Гонория делал честь его уму. Ровена представляла собой практически неприступную крепость, едва ли не со всех сторон окруженную водой. Если готам или другим воинственным варварам придет в голову штурмовать новую столицу империи, то им придется построить мощнейший флот, чтобы вплотную подобраться к ее стенам.

– Это разумный выбор, божественный Гонорий, – склонился перед императором Иовий, – но прежде нам следует вытеснить готов со своей земли.

– Так вытесняй, магистр, – надменно вскинул голову император. – Это забота твоя и Стилихона. И если через месяц готы по-прежнему будут бродить по моей земле, я учиню с вас спрос, патрикии. И спрос этот будет жестким.

Готы сняли осаду Асты утром следующего дня. Похоронив убитых и прихватив раненых, они отошли к Вероне. Еще через день к берегу Адды вышли легионы префекта Стилихона. Именно под их защитой божественный Гонорий и его свита вернулись в Медиолан. Столица империи, теперь уже бывшая, почти не пострадала во время готского нашествия. Если, конечно, не считать гигантского выкупа, который горожане вынуждены были выплатить варварам за сохранность своего города и имущества. Медиаланские куриалы имели наглость намекнуть магистру финансов, что божественный Гонорий мог бы дать послабление городу, понесшему столь огромные потери, но высокородный Феон остался глух к их мольбам и потребовал внести в казну все причитающиеся налоги, чем вызвал бурю протестов в Медиолане и едва не спровоцировал новый бунт. И лишь появление на улицах легионеров префекта Стилихона утихомирило страсти.

Война между тем еще далеко не была окончена. Под рукой у рекса Валии оставалось достаточно сил, чтобы нанести городам империи существенный урон. Не исключался и поход готов на Рим, о чем префект Италии Стилихон прямо заявил божественному Гонорию. Император, уже готовившийся покарать медиоланцев, не проявивших твердости в борьбе с готским нашествием, вынужден был сменить гнев на милость и простить горожанам значительную часть податей, которую они все равно бы не смогли уплатить.

Комит Перразий ждал гостей от готов, а потому не удивился, уже через три дня по возвращении в Медиолан застав в атриуме своего дома сотника Коташа. Каким образом сотник проник в тщательно охраняемый город, Перразий спрашивать не стал. Сейчас его волновали совсем другие вопросы. И, надо сказать, сотник Коташ полностью оправдал его ожидания.

– Патрикий Сар хочет встретиться с тобой, высокородный Перразий, – сказал Коташ, присаживаясь к столу.

– Речь пойдет о женщинах и детях?

– Да, – не стал скрывать сотник.

– А что, других рексов не волнует судьба их близких?

– Кого ты имеешь в виду? – нахмурился Коташ.

– Рекса Валию, – пожал плечами Перразий, – его жена и две дочери тоже находятся в наших руках.

– Если с нашими женщинами и детьми что-то случится, Перразий, то я не дам за твою жизнь медяка. Как и за жизнь императора Гонория. Готы умеют мстить.

– Не сомневаюсь, – ласково улыбнулся сотнику Перразий. – Но у войны жестокие законы. Никто не собирается убивать женщин и детей. Их продадут в рабство. За исключением разве что жен вождей. Последних отправят в Ровену. Отныне столица империи будет находиться именно там. Вы готовы штурмовать Ровену, готы?

– Ты, кажется, хочешь выставить нам условия, комит?

– Условия вам выставляю не я, а префект претория Стилихон, – возразил Перразий. – Готы должны покинуть Италию и поселиться в Далмации и Панонии на правах федератов. Стилихон предлагает рексу Валии должность дукса Иллирика, а рядовым готам – хорошую оплату за верную службу империи.

– Это все, комит Перразий? – с угрозой в голосе спросил Коташ.

– Все, – твердо сказал комит агентов. – Поверь мне, сотник, это будет лучший выход из создавшегося положения для Валии Балта.

Рекс Валия выслушал сотника Коташа, вернувшегося из Медиолана, с каменным выражением красивого лица. Предложения римлян нельзя было назвать унизительными для готов. Скорее всего, сиятельный Стилихон, вновь взявший бразды правления в свои руки, хотел обрести в лице Валии верного союзника в борьбе как с внутренними, так и с внешними врагами. На это и указал вождям, собравшимся в шатре Балта, патрикий Сар. – Стилихон никогда не был нашим врагом, Валия, более того, когда-то мы были друзьями. И если он вернет нам жен и детей, то я готов принять его предложение.

Слова Сара вызвали глухой ропот среди готских вождей, разъяренных поражением. Причем поражением обидным, когда до полной и окончательной победы было рукой подать. Виновником беды, приключившейся с готами, многие считали рекса Валию, прозевавшего стремительное продвижение аланской конницы рекса Савла. Сам Савл, по слухам, был убит во время ночной атаки, но это никак не снимало вины с Балта, вообразившего, что у римлян нет кавалерии. Впрочем, ее и не было. Каким образом Стилихону удалось договориться с Савлом, так и осталось для готов тайной.

– Я предлагаю послать гонцов к князю Верену, – с вызовом глянул на Сара рекс Аталав. – Объединив усилия, мы двинемся на Рим и сумеем прибрать к рукам этот богатый город.

– А как же наши жены и дети? – спросил молодой рекс Водомар.

– С Гусирексом нам следовало договариваться еще до начала похода, – возразил древингу патрикий Сар, – но именно ты, Аталав, выступил против этого, не желая делиться с русколанами богатой добычей.

Отношения между русколанами и готами всегда оставляли желать лучшего. Многие готские вожди полагали, что легче договориться с каганом Ругилой, чем с князем Вереном. Гусирекс по всей Венедии славился вероломством. И за свою поддержку он заломил бы такую цену, что не хватило бы богатств города Рима, чтобы с ним расплатиться.

– Князь Верен едва ли не единственный венедский вождь, который не признал Ругилу каганом и отказался от союза с гуннами, – напомнил рексам Аталав.

– Даже если Гусирекс и согласится нам помочь, он не успеет это сделать, – пожал плечами Сар. – Легионы Стилихона и Себастиана уже на подходе. Они превосходят нас численностью. Мы должны либо принять их условия, либо отступить. Воля ваша, рексы, но я не хочу рисковать жизнями жены и сына ради целей, мне не понятных. Даже если бы император Гонорий согласился принять наши условия, у нас бы все равно не хватило сил, чтобы удержать за собой провинции. Не говоря уже о том, что никто из нас не знает, как ими управлять.

– Когда-то рекс Герман подмял под себя огромные территории от моря Черного до моря Варяжского, – напомнил Сару Аталав.

– Его империя просуществовала всего три десятка лет, – горько усмехнулся патрикий. – Рим стоит века. Я принимаю условия Стилихона, рексы, и увожу своих людей, а у вас есть выбор: либо последовать за мной, либо вступить в битву.

– Ты не гот, Сар, и не древинг, – презрительно бросил в лицо патрикию Аталав, – в тебе заговорила римская кровь. Что же касается меня, рексы, то я признал верховным вождем Валию Балта и пойду за ним до конца, какую бы дорогу он мне ни указал.

Слова рекса из рода Гастов стали решающими в этом затянувшемся споре. Готские вожди дружно поддержали Аталава, и теперь все смотрели на Валию Балта, молча сидевшего за столом.

– Ты волен поступать, как сочтешь нужным, Сар, – заговорил наконец верховный правитель готов. – Я не стану тебя преследовать, в память о твоем отце патрикии Руфине, который всегда был верным другом готов. Но отныне ты становишься моим врагом. И если наши пути пересекутся когда-нибудь, то только на поле битвы. Я уже все решил, готы, – готовьтесь к войне.

Переход патрикия Сара на сторону Рима не удивил ни Стилихона, давно знавшего сына Руфина, ни комита агентов Перразия, познакомившегося с ним совсем недавно. Трудно сказать, что потеряли готы в результате его ухода, но римская армия приобрела две тысячи отборных и хорошо снаряженных клибонариев и опытного военачальника, участника многих битв. – Я рад, патрикий, что ты наконец сделал свой выбор, – сказал Стилихон, пожимая руку своему давнему знакомому. – Рим нуждается в тебе. И мне очень жаль, что Валия Балт принял столь необдуманное решение, грозящее гибелью не только ему, но и всем готам.

Стилихон сильно изменился с тех пор, как патрикий видел его в последний раз. За семь минувших лет из молодого трибуна он превратился практически в полновластного правителя огромной империи, слово которого могло определить не только судьбу отдельных людей, но и целых провинций. Сыну руга Меровлада уже перевалило за сорок, с годами он чуть погрузнел, но сил пока не растратил. Это было видно и по широким плечам, и по мускулистой руке, сжимавшей сейчас не меч, а кубок. Этим кубком он и отсалютовал комиту Сару, превратившемуся в одночасье из врага империи в одного из самых преданных ее защитников.

Сиятельный Стилихон был полководцем не только опытным, но и удачливым. Это признавали все: и те, кто служил под его началом, и те, кто хоть раз сходился с ним в битве. Высокородный Сар опытным глазом оценил преимущества выбранной Стилихоном позиции и в который уже раз посетовал на упрямство Валии Балта, решившего вступить в битву с противником, превосходящим готов числом, да, пожалуй, и умением. Римские легионы состояли из опытных бойцов, тогда как в рядах готов преобладала молодежь, чьи отцы пали в многочисленных битвах на чужой земле, куда их забросил злой рок. Стилихон оставил дружину патрикия Сара в резерве, и новоявленный комит оценил его деликатность. Впрочем, у префекта претория и без того хватало как пехотинцев, так и клибонариев для решительной победы над готами. Тем не менее атаковать пешую фалангу Валии Балта он почему-то не спешил. Возможно, надеялся, что рекс, трезво оценив соотношение сил, пойдет на переговоры. Но Валия не собирался менять свое решение. Его фаланга перешла в наступление. Однако ее напору не хватило мощи. Упершись в железную стену легионеров, готы сначала остановились, а потом сдали назад. Атака кавалерии тоже оказалась не слишком удачной. Стилихон бросил навстречу конным готам, пытавшимся прорваться справа, своих клибонариев. Аланы покойного князя Савла не подпустили древингов рекса Аталава к пешим легионерам слева. Сеча была жестокой, но не продолжительной. Фаланга готов пятилась назад, а вместе с ней стали пятиться и кавалеристы. Самое время было вводить в битву резерв комита Сара, но у Стилихона сложилось на этот счет свое мнение. Он позволил готам отступить в лагерь, окруженный телегами и неглубоким рвом. В этой неудачной для рекса Валии битве готы потеряли четверть своей армии, но до их полного разгрома оставалось еще далеко. А штурм лагеря мог бы обойтись римлянам очень дорого. По мнению комитов и трибунов из свиты префекта, сиятельный Стилихон упустил победу. Причем сделал это вполне сознательно, не позволив римским легионерам окончательно разгромить варваров. Но вот какую цель он при этом преследовал, никто понять так и не смог. А потому среди римских военачальников царило разочарование.

– Думаю, мы договоримся, – обернулся Стилихон к Сару, сидевшему в седле горячего гнедого коня. – Теперь у рекса Валии выбора нет.

Глава 5 Гусирекс

Божественный Гонорий сдержал слово, данное самому себе, и перебрался из шумного Медиолана в тихую Ровену, оставив бывшую столицу на попечение сиятельного Стилихона, власть которого после победы над готами уже не осмеливался оспаривать никто. Разве что римский сенат время от времени докучал префекту своими запросами. В частности, сенаторов очень интересовал вопрос, как и почему враг Римской империи рекс Валия был назначен дуксом Иллирика и почему он теперь вершит дела в Далмации, Панонии и Македонии вопреки воле соправителя божественного Гонория, императора Аркадия. Масло в огонь подлил квестор Саллюстий, наведавшийся сначала в Ровену, а потом в Рим. В Константинополе были озабочены ситуацией, создавшейся по воле Стилихона, и всерьез полагали, что префект Италии готовится к войне с божественным Аркадием. Божественный Гонорий был страшно удивлен претензиями старшего брата и заверил Саллюстия, что никакой войны не будет, а что касается самоуправства Стилихона, то он очень скоро положит ему конец. Высокородный Саллюстий, повидавший на своем веку немало императоров, Гонорию не поверил и, между прочим, правильно сделал. Ибо младший брат божественного Аркадия забыл о существовании квестора почти сразу, как только за ним закрылась дверь. Гонорий в последнее время был занят разведением кур, и эта новая забава отнимала у него уйму сил и времени. Пришлось Саллюстию отправляться в Рим и задействовать свои старые связи, дабы окончательно прояснить запутанную обстановку. Сенатор Пордака, которому недавно исполнилось семьдесят пять лет, за минувшее со дня их разлуки время практически не изменился. Разве что обрел прежде не присущую ему величавость. Видимо, несколько лет, проведенных им в стенах сената, не пропали даром. И если в прежние времена он сыпал римской скороговоркой, порой проглатывая не только буквы, но и целые слова, то ныне он не говорил, а скорее изрекал, повергая слушателей почти в священный трепет. Впрочем, бывшего своего начальника сенатор Пордака принял с распростертыми объятиями и накрыл такой стол, которому мог позавидовать сам император. Впрочем, бывший комит финансов был, пожалуй, богаче божественного Гонория и не находил нужным это скрывать.

– Префект Стилихон – человек скрытный, – сочувственно вздохнул Пордака в ответ на жалобы старого знакомого. – Никто не знает, что у него на уме. Однако он не всесилен, светлейший Саллюстий. В этом ты можешь быть абсолютно уверен.

– Но божественный Гонорий… – начал было гость.

– А при чем здесь Гонорий? – удивился Пордака. – Император сидит в своей Ровене, разводит кур и вполне доволен жизнью. Зато всевластием префекта претория недовольны очень влиятельные люди.

Пордака поднял палец к потолку и пристально глянул в глаза собеседника. Саллюстий уже решил, что он сейчас назовет свое имя и тем самым сведет разговор к пустопорожней болтовне двух траченных молью старцев, но ошибся. Пордака, несмотря на возраст, еще не впал в маразм и не потерял способности разбираться в интригах, плетущихся по всей Римской империи.

– Прежде всего, это магистр пехоты Иовий и комит Себастиан. Оба здорово упали в глазах Гонория, когда пропустили готов едва ли не в императорскую спальню. Но это вовсе не означает, что они смирились со своим положением.

– Может, и не смирились, – огорченно вздохнул квестор, – но нам-то от этого какая радость. Дукс Валия ведет себя в Далмации, Македонии и Панонии, как в завоеванных провинциях, а ведь по завещанию Феодосия Великого они были переданы под руку Аркадия, а не Гонория.

– Поговаривают, что Стилихон вознамерился подмять под себя всю империю, устранив не только Аркадия, но и Гонория, – продолжал спокойно Пордака. – Вот для этого ему якобы и понадобились готы рекса Валии.

– И это действительно так? – непритворно испугался Саллюстий.

– Разумеется, нет, – удивился его наивности Пордака. – Готы нужны Стилихону, чтобы не пропустить гуннов Ругилы за Дунай. И пока что Валия отлично справляется с этой задачей. И делает он это к выгоде не только нашей, но и вашей, высокородный Саллюстий.

– Но мы не получаем податей с этих провинций! – возмутился квестор.

– Сочувствую, – вздохнул Пордака. – Зато их получает Стилихон. За исключением тех средств, что идут на содержание готских федератов. Префект претория, к его чести, очень хорошо понимает, каким подспорьем для человека, претендующего на власть, являются деньги. Плохо другое – он не желает ни с кем делиться этими деньгами. В результате Стилихон нажил себе столько врагов, что вряд ли сумеет с ними справиться. Не сомневайся, Саллюстий, дни префекта уже сочтены, не пройдет и полугода, как он будет отстранен от власти и убит. Это говорю тебе я, сенатор Пордака, человек, ни разу не допустивший ошибки в выборе дороги.

– Иными словами, – нахмурился Саллюстий, – ты участник заговора Иовия и Себастиана?

– Нет, квестор, я уже слишком стар, чтобы участвовать в интригах, – усмехнулся Пордака. – Просто я знаю, что Иовий сговорился сразу и с префектом Испании Константином, чтобы общими усилиями свалить Стилихона. Кроме того, люди Иовия очень активно действуют в Норике, дабы натравить вандалов на Рим, а точнее, на Стилихона. Им почему-то кажется, что в лице Гусирекса они нашли простодушного варвара, который с охотою будет плясать под их дудку. Они потратили на подкуп русколанских вождей огромные деньги и рискуют накликать на Рим такую беду, перед которой меркнет даже нашествие готов. Я знавал князя Верена еще в ту пору, когда он был юнцом, это очень хитрый и опасный человек. Недаром же его побаивается сам каган Ругила. Уход Гусирекса из Норика станет воистину даром небес для гуннов и обернется большой бедой для империи.

– Тогда почему ты не предупредил об этом Стилихона? – возмутился Саллюстий.

– А почему ты решил, что я его не предупредил? – прищурился на гостя хозяин. – Я отправил письмо со своими соображениями комиту агентов Перразию, думаю, он сумеет ими распорядиться. Так что можешь спокойно возвращаться в Константинополь, квестор, в ближайшее время Стилихону будет не до вас.

Для комита агентов Перразия письмо сенатора Пордаки отнюдь не явилось громом среди ясного неба. О заговоре Иовия он знал. Однако не спешил делиться своими знаниями с сиятельным Стилихоном. По мнению высокородного Перразия, которое он пока что не высказывал вслух, префект претория слишком уж вознесся в последнее время. Божественного Гонория он просто игнорировал, считая глупым и распутным мальчишкой. Что было верно лишь отчасти. Гонорий был далеко не глуп, а с возрастом в нем проснулись коварство и умение скрывать свои мысли, столь свойственные его отцу, Феодосию Великому. Если молодой император ставил перед собой какую-то цель, то он непременно ее добивался, пуская в ход все отпущенные ему богом качества. И отнюдь не только благородные. Гонория недооценивал не только Стилихон, столь же фатально ошибались на его счет и магистр пехоты Иовий, и комит финансов Феон, и даже префект Испании Константин, нацелившийся ныне в императоры. Пока что Гонорий нуждался в этих людях, а потому смотрел сквозь пальцы на их возню, но недалек уже тот день, когда он заявит о себе в полный голос, и тогда многим чиновникам империи, мнящим себя всевластными и неуязвимыми, не поздоровится. Перразий уже готовился перечитать письмо своего старого знакомого во второй раз, дабы не упустить в нем ни одной детали, когда раб доложил о приходе высокородного Сара. За три минувших года сын патрикия Руфина обжился в Медиолане. Он чем-то поглянулся божественному Гонорию, который тут же назначил перебежчика магистром конницы, чем удивил всех, включая Стилихона, покровительствующего сыну старого друга. Возвышению сиятельного Сара не помешало даже то, что он был женат на сестре ненавистного Гонорию рекса Аталава. Наоборот, Гонорий приказал немедленно вернуть женщину мужу и даже подарил ей восхитительную диадему, некогда принадлежащую его матери. Среди чиновников свиты прошелестел было слух, что сын Феодосия Великого неравнодушен к жене патрикия Сара, но тут же и угас ввиду своей полной абсурдности. Гонорий на протяжении многих лет оставался верен своему сердечному другу, бывшему трибуну конюшни, а ныне магистру двора, сиятельному Олимпию. Единственной женщиной, волновавшей его воображение, была Галла Плацидия. Сестра императора Гонория уже перешагнула рубеж двадцатилетия, но тем не менее продолжала оставаться в незавидном положении невесты. Хотя претендентов на ее руку и сердце хватало, несмотря даже на то что благородная Галла успела прижить ребенка. Ни для кого не было секретом, что отцом этого милого мальчика был рекс Аталав, но поскольку варвар совершенно официально был объявлен демоном, то никто не осмеливался говорить об этом вслух.

– По моим сведения, префект Испании Константин посватался к благородной Галле, – сообщил свежую новость магистр конницы комиту схолы.

– И как отреагировал на это император?

– Гонорий в гневе, – усмехнулся Сар. – Он приказал арестовать Константина как государственного изменника и доставить его в Рим.

– Прямо скажу – шаг недальновидный, – задумчиво проговорил комит.

– Так ведь это как посмотреть, высокородный Перразий, – не согласился с почтенным старцем Сар. – Божественный Гонорий своим указом наверняка спровоцирует мятеж в Испании и Южной Галлии. И это создаст массу трудностей префекту Стилихону в тот самый момент, когда князь Верен уже готов вторгнуться в пределы империи. Из этой ситуации Стилихону не выбраться без потерь.

– А что будет с империей? – нахмурился Перразий.

– Кого это интересует кроме нас с тобой, – пожал плечами магистр конницы.

Комиту агентов Перразию в который уже раз предстояло сделать верный выбор. Он не любил Стилихона и испытывал симпатию к истинному римлянину Иовию, но, к сожалению, магистр пехоты слишком увлекся интригами и поставил под удар империю. По мнению Перразия, это было уж слишком. Именно поэтому он протянул сиятельному Сару послание сенатора Пордаки:

– Передай это Стилихону.

Сар пробежал глазами пергамент и кивнул:

– Не думаю, что активность Иовия в Норике осталось незамеченной префектом, но, в любом случае, твой жест, комит, будет правильно оценен сиятельным Стилихоном.

– Надеюсь, – холодно отозвался Перразий. – Мне остается только пожелать префекту претория обуздать всех своих врагов и спасти империю от очередного мятежа и еще одного вторжения.

Встреча префекта Стилихона с князем Вереном состоялась в Бриганции, небольшом городке, расположенном в самом сердце Реции, одной из самых богатых и цветущих римских провинций. Стилихон захватил Сара с собой, благо тот был знаком с вождем вандалов. Гусирексу уже перевалило за сорок. Это был широкоплечий сильный человек, с удивительно синими пронзительными глазами. Бороды он не носил, только усы, удивительно напоминавшие пшеничные колосья. Выглядел русколан моложе своих лет, но в любом случае пора великих свершений для этого человека уже наступила. И сам князь Верен хорошо это понимал. В Бриганций Гусирекс приехал под видом венедского купца с небольшой охраной в два десятка человек. По мнению Сара, Верен рисковал головой, слишком уж опрометчиво углубившись на чужую территорию, однако Стилихон придерживался другого мнения.

– Ты плохо знаешь Гусирекса, – сказал префект, оглядывая улицу из окон дворца, расположенного в полусотни шагов от курии. – Наверняка Бриганций наводнен его агентами. Стоит только Верену свистнуть, как вокруг него соберутся до тысячи отчаянных головорезов. Рискуем мы с тобой, Сар, а вовсе не вандал.

Магистр конницы уже успел повидаться с Гусирексом сегодня утром и перекинулся с ним несколькими словами. Сар предлагал проводить старого знакомого к месту встречи, однако Верен сказал с усмешкой, что сам найдет дорогу к Стилихону. И нашел. Хотя магистр конницы ни словом не обмолвился о том, где находится префект претория. Так что, скорее всего, Стилихон не шутит, когда говорит о риске, которому подвергаются римские чиновники в подчиненной империи провинции.

Гусирекс вошел в комнату один, оставив свою охрану на лестнице и в коридоре. Стилихона он обнял как друга, что, впрочем, неудивительно, ибо эти люди давно и хорошо знали друг друга.

– Я думал, ты выберешь заведение побогаче, – усмехнулся вандал, оглядывая голые стены гостиницы. – У Монция скверно кормят.

– Я привез своих поваров, Верен, – ответил Стилихон, жестом приглашая гостя к столу. – Думаю, они сумеют тебе угодить.

Гусирекс любил покушать, а потому отдал должное и выставленным на стол закускам, и хорошему вину. Глаза русколанского вождя пристально следили за собеседниками, но это, скорее, в силу привычки, чем недоверия.

– Не скрою, Верен, я нуждаюсь в тебе, – сказал Стилихон, салютуя вождю кубком, наполненным до краев.

– Догадываюсь, – кивнул Верен. – Люди высокородного Иовия уже протоптали ко мне дорожку.

– И ты принял его дары? – спросил Сар.

– Кто же отказывается от денег, да еще накануне большого похода, – пожал плечами Гусирекс.

– Ты все-таки решился уйти из Норика? – нахмурился Стилихон.

– К сожалению, у нас нет другого выбора, – поморщился Верен. – С гуннами нам не по пути. Но воевать в нынешней ситуации с Ругилой – значит воевать с венедами. А я не хочу убивать своих. Новый каган оплел венедских вождей и жрецов сладкими речами, и они поддались на его посулы. Впрочем, он сдержал слово и действительно уравнял их в правах с гуннами.

– Сколько человек у тебя под рукой? – спросил Стилихон.

– Двести тысяч, включая женщин и детей, – охотно ответил Верен. – С нами идут вяты князя Яромира.

Сар ужаснулся. Такого количества варваров Италии не прокормить. Риму даже в урожайные годы не хватало продовольствия. Его приходилось завозить из Африки. А нынешний год выдался особенно неудачным. И если префект Африки Гераклион окажется менее расторопным, чем того требует ситуация, в Италии и соседних провинциях начнутся голодные бунты. А тут еще нашествие вандалов. Двести тысяч ртов в миг уничтожат все запасы, и тогда положение не спасет даже африканский хлеб.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился Верен. – Мы уже тронулись с места. Кудесник Родегаст объявил всему племени волю бога Перуна. Мы идем к морю-океану, чтобы напоить в нем своих коней.

– В море-океане вода соленая, – усмехнулся Стилихон. – Кони не станут ее пить.

– Не напоим, так искупаем, – махнул рукой Верен. – Не в этом суть. Просто твой Рим, магистр, лежит у нас на пути.

– К морю-океану ведут и другие дороги, – ласково улыбнулся собеседнику Стилихон.

– Например? – прищурился на него Верен.

– Я готов уступить тебе Испанию, рекс.

– Но, по слухам, там мало хлеба.

– Хлеб есть в Африке, – подсказал Стилихон. – Хранилища Карфагена ломятся от зерна и золота.

– Ты ведь надеешься, префект, что я сверну себе шею на дороге, указанной тобой? – прямо спросил Верен.

– Я просто хочу понять, какой силой наделяют ярманов венедские боги, – охотно ответил на вопрос, заданный в лоб, Стилихон. – Я помню наши споры, Верен. Тебе не нравилось, что я выбрал в проводники Христа. Я даю тебе отличную возможность выиграть наш спор и доказать правоту кудесника Родегаста, предсказавшего мне смерть в расцвете сил, а тебе великое будущее.

Гусирекс засмеялся, правда, не слишком весело:

– Я тебя понимаю, Стилихон, жить с такой ношей за плечами тяжело. И мое поражение станет твоим спасением и пропуском в долгую счастливую жизнь. Но в главном ты прав – если уж бог Перун взялся судить нас с тобой, то пусть рассудит до конца, не сталкивая при этом лбами. Префект Испании Константин уже объявил себя императором?

– Пока нет, – покачал головой Стилихон. – Он ждет, когда божественный Гонорий назовет его своим зятем. Ты окажешь большую услугу и мне, и императору, если отправишь этого человека в ад.

– И где сейчас находится Константин?

– Его легионы уже перевалили Пиренеи. По моим расчетам, ваши пути пересекутся близ Толозы.

– В таком случае, сиятельный Стилихон, я не буду желать тебе долгой жизни, – сказал Гусирекс, поднимаясь из-за стола. – И не жду от тебя поздравлений с победой. Через семь дней я перейду Рейн.

Стилихон подошел к окну и с интересом наблюдал, как садится на коня хромой рекс. А потом долго провожал глазами удаляющихся вандалов. Лицо его при этом было спокойным и умиротворенным.

– У Константина под рукой тридцать тысяч легионеров и десять тысяч клибонариев, – напомнил рассеянному префекту магистр конницы Сар. – Почему ты не сказал Верену об этом?

– Он давно все знает, – обернулся к собеседнику Стилихон. – А наша встреча нужна была ему только для того, чтобы оправдаться перед волхвами. Я дал ему эту возможность, только и всего. Теперь он может сослаться на пророчество кудесника Родегаста и волю Перуна.

– А если кудесник воспротивится желанию Верена?

– Родегаст умер два дня назад, – чуть заметно усмехнулся Стилихон. – Я облегчил Гусирексу дорогу к славе.

Сиятельный Константин был человеком дерзким и уверенным в себе. Его взлет к вершинам власти получился воистину головокружительным. В двадцать лет он стал трибуном, в двадцать пять – дуксом, а в тридцать – префектом претория по желанию божественного Феодосия, хорошо знавшего еще отца Константина. Под рукой сиятельного префекта Испании находилось шесть провинций великой империи, но человеку деятельному всегда хочется большего, и Константин не являлся в этом ряду исключением. В каком-то смысле побуждения префекта Испании, при желании, можно было счесть благородными. Он стремился помочь сыну своего благодетеля божественному Гонорию и свято верил, что его брак с дочерью Феодосия Галлой Плацидой обернется благом для всех – для него самого, для Римской империи, для Гонория и для самой Галлы. Слухи о будущей жене, долетевшие и до Испании, сиятельного Константина не смутили. В конце концов, Галле уже перевалило за двадцать и надо быть воистину святошей, чтобы в таком возрасте сохранить девственность. Возможно, если бы Константином двигала любовь, то связь сестры императора с варваром Аталавом показались бы крайне предосудительной, но префект был слишком честолюбив, чтобы подобные мелочи могли повлиять на его выбор. В успехе предпринятой затеи Константин не сомневался. Порукой тому служили письма близких к божественному Гонорию людей, магистра пехоты Иовия и магистра двора Олимпия, которые уверяли префекта Испании, что единственным препятствием к браку с благородной Галлой является сиятельный Стилихон. И что победа над сыном руга Меровлада откроет Константину путь не только на ложе сестры божественного Гонория, но и к безграничной власти. В конце концов, Гонорий слишком слаб, чтобы управлять великой империей, и ему нужна крепкая опора в лице умного и победоносного мужа, коим не без основания считал себя сиятельный Константин. За спиной у префекта Испании находились сорок тысяч отборных бойцов. Стилихон при большом напряжении сил мог выставить столько же. Но магистр пехоты Иовий заверил сиятельного Константина, что стоит тому только появиться близ Медиолана, как дни сына руга будут сочтены. Его устранят раньше, чем он двинет свои легионы против соправителя божественного Гонория. Префекту Испании, хорошо знавшему Иовия, даже в голову не пришло усомниться в его словах. Константину были известны настроения, царившие в Риме, Медиолане и Ровене. Стилихона ненавидели все, и, по мнению Константина, этот человек заслуживал всеобщую ненависть. Префект Италии умудрился рассориться даже с Константинополем, и божественный Аркадий будет только рад, если рядом с его братом в Ровене появится опытный человек, способный укротить изменника Стилихона, губящего империю. Об этом Константину сообщил в письме сиятельный Саллюстий, ставший не так давно префектом претория Востока. Константин уже проделал самую трудную часть пути и остановился близ Толозы, чтобы пополнить запасы и дать отдых утомившимся людям. Здесь его уже поджидал комит Себастьян, верный сподвижник магистра пехоты Иовия. Высокородный Себастиан был чем-то сильно озабочен, что заставило Константина насторожиться.

– Неужели божественный Гонорий передумал? – с тревогой спросил префект Испании, препровождая посланца Иовия в свой шатер.

– Дело не в Гонории, а в Стилихоне, – вздохнул Себастиан, с поклоном принимая из рук будущего императора чашу с вином. – Сын руга узнал о наших планах и натравил на твои легионы варваров. Иовий послал меня навстречу тебе, чтобы предупредить об опасности. Гусирекс перешел Рейн, и его вандалы движутся к Толозе.

– Какой еще Гусирекс? – удивился Константин. – Какие вандалы?

– Речь идет о князе Верене, которого Иовий собирался привлечь на нашу сторону, – пояснил Себастиан. – Разве он не писал тебе об этом?

Высокородный Себастиан был далеко уже немолодым человеком, возрастом он приближался к пятидесяти. Годы, проведенные на службе империи, выдубили его кожу и изрезали морщинами лицо. Едва ли не три десятка лет этот человек прослужил в клибонариях и умел держаться в седле. Но он проделал огромный путь за очень короткий срок и буквально валился с ног от усталости. Тем не менее он нашел в себе силы, чтобы ответить на все вопросы Константина, отлично понимая, насколько важно военачальнику знать слабые стороны своего противника еще до начала битвы.

– По-моему, ты преувеличиваешь, комит, двухсоттысячную армию еще никто не собирал под своей рукой, – с сомнением покачал головой префект.

– Речь идет обо всем племени вандалов, – пояснил Себастиан. – А мужчин, способных носить оружие, у Гусирекса не более пятидесяти тысяч.

Константин вздохнул с облегчением и даже засмеялся:

– Это не так много, комит.

Себастиан взглянул на префекта Испании с сожалением. Константин большую часть своей жизни провел в Африке, так же как и магистр Иовий, впрочем. Но если Иовий уже воевал с северными варварами, то Константину еще только предстояло с ними столкнуться.

– Это совсем не те варвары, с которыми тебе приходилось иметь дело, сиятельный префект, – попробовал предостеречь самоуверенного Константина комит. – Их фаланга способна выдержать удар клибонариев. А снаряжение их конников ничем не уступает нашему.

Комит Себастиан в свое время потерпел чувствительное и обидное поражение от готов. Тех самых готов, которых Стилихон потом разбил в пух и прах. Видимо, именно это обстоятельство и мешало высокородному Себастиану трезво смотреть на вещи. При равной численности варвары, какими бы умелыми они ни были, не устоят против удара римских легионов.

Константин, лишь совсем недавно перешагнувший рубеж сорокалетия, обладал представительной внешностью. Он был довольно высокого для римлянина роста, темноволос и кареглаз. Женщины не обделяли префекта Испании своим вниманием, шла ли речь о знатных матронах или простых поселянках. Легионеры ценили его за бесспорный полководческих дар и хорошее обращение. Не раз и не два сиятельный Константин выплачивал солдатам жалование из своего кармана, когда забывчивый Рим медлил с расчетом. Не приходилось сомневаться, что эта масса людей, набранных из разных племен и спаянных дисциплиной, с охотою назовет своего военачальника императором, что бы по этому поводу ни думали божественные Гонорий и Аркадий. Конечно, Константину хотелось соблюсти приличия и по отношению к сыновьям Феодосия Великого, и по отношению к сенату. В конце концов, он был римским патрикием, а не безродным выскочкой вроде Стилихона.

Впрочем, спор с сыном руга Меровлада ему, видимо, придется отложить, ибо сейчас на его пути встали вандалы Гусирекса. Дозорные уже доложили префекту о приближении варваров. По их словам, количество телег, пылящих по старой римской дороге, не поддавалось исчислению. Но Константина, уже получившего исчерпывающую информацию от Себастиана, обилие варваров не смутило.

– Вандалы тащат за собой женщин и детей, – пояснил он своим комитам и трибунам. – А их боевые порядки не насчитывают и сорока тысяч. Мы разгромим вандалов на голову, а их семьи продадим в рабство, чем навсегда отобьем охоту у варваров соваться в земли империи.

Легионеры привычно выстроились в фалангу. Клибонарии расположились на флангах. Все было как всегда. Сиятельный Константин не собирался напрягать мозги для того, чтобы одолеть варваров. Римская тактика отрабатывалась столетиями и неизменно давала хороший результат. Среди комитов, трибунов и простых легионеров царило оживление. Многим из них, выросшим либо в Испании, либо в африканских провинциях, предстояло впервые столкнуться с северными варварами, о которых в империи ходило много противоречивых слухов. Впрочем, никто – ни в рядах легионеров, ни в рядах клибонариев, ни тем более в свите сиятельного Константина – не сомневался в победе римского оружия.

Исключением был разве что комит Себастиан, расположившийся по правую руку от префекта. Сподвижник магистра Иовия без конца теребил поводья коня и ерзал в седле, отвлекая внимание Константина от интересного зрелища, которое разворачивалось на обширном поле. С вершины холма было очень хорошо видно, как варвары выстраиваются в ряды и ощетиниваются длинными копьями. Впрочем, по мнению сиятельного Константина, фаланга у вандалов получилась довольно хилой. Он рассчитывал опрокинуть ее одним мощным ударом пехоты. А клибонарии в это время должны были связать конницу варваров на флангах.

Константин взмахнул рукой, и легионеры уверенной поступью двинулись на врага. Префект Испании невольно залюбовался мощью римской фаланги, которая с пением барина накатывала на растерявшихся варваров. Клибонарии медленно разгоняли коней, дабы вклиниться в ряды вандалов одновременно с пехотой.

– Конницы у твоего Гусирекса маловато, – насмешливо покосился на комита Себастиана сиятельный Константин.

– Вандалы горазды на хитрости, – отозвался Себастиана, тревожно оглядываясь на гвардейцев, составлявших охрану префекта и являвшихся одновременно его последним резервом.

Сиятельный Константин собирался сам возглавить решительную атаку, если в этом, конечно, возникнет необходимость. Пока что римляне уверенно справлялись со своей задачей. Пехота проломила фалангу варваров, и та стала распадаться на несколько частей. И хотя вандалы умело перестраивались в каре, не приходилось сомневаться, что легионеры сумеют взломать их ряды.

– Дай сигнал к отступлению, префект! – неожиданно воскликнул высокородный Себастиан, чем поверг в изумление не только сиятельного Константина, но и всю его свиту.

– Ты в своем уме, комит?! – рассердился на посланца Иовия префект Испании.

– Если твоя фаланга распадется на части, нам конец, – крикнул побуревший от гнева Себастиан.

Римская фаланга действительно распадалась, легионеры, окрыленные наметившимся успехом, теряли плечо друг друга, ряды смешивались и выгибались дугой. Но ведь по-иному и быть не могло, ввиду слабости неприятеля. Странно только, что столь опытный военачальник, как комит Себастиан, не понимал столь очевидной вещи.

– Конница! – с болью выдохнул посланец Иовия и ткнул пальцем в ближайший лес. Появление конных варваров в месте, где их никто не ждал, явилось полной неожиданностью для сиятельного Константина. Вандалы атаковали потерявших строй легионеров и смяли их прежде, чем префект Испании осознал весь ужас надвигающейся катастрофы. Клибонарии попытались пробиться к пехоте, но на их пути вставали заслоны пеших варваров, ощетинившихся копьями. Константин слишком поздно приказал трубить отступление. Пешим легионам так и не суждено было разомкнуть железное кольцо вандалов. Зато клибонариям удалось оторваться от конницы варваров и присоединиться к гвардейцам Константина, поспешно отступающим с поля проигранной битвы.

Префект Испании пришел в себя только в двадцати милях от Толозы. Столь значительное расстояние его кавалерия проделала в рекордно короткий срок, но вряд ли таким достижением можно было гордиться. Из десяти тысяч клибонариев уцелело чуть больше половины, а о пехотинцах никто уже не вспоминал. Те, кто не пал на поле брани, наверняка сдались на милость торжествующего победителя.

– Но это просто невероятно! – только и сумел вымолвить потрясенный Константин, растерянно оглядываясь на Себастиана.

– Мы потеряли южную Галлию и Испанию, – спокойно сказал комит. – Остается потерять Италию и Рим.

По приказу Гонория сиятельный Константин был взят под стражу в Медиолане агентами высокородного Перразия. Сам Перразий, почтенный семидесятипятилетний старец, торжественно вручил незадачливому полководцу пергамент, подписанный самим императором.

– Ты обвиняешься в попытке поднять мятеж против божественного Гонория, сиятельный Константин, – сказал Перразий. – Мне приказано доставить тебя в Ровену и передать из рук в руки магистру Олимпию.

– Но я не собирался смещать Гонория, – возмутился Константин. – Наоборот. Если меня и можно в чем-то обвинить, так это в противостоянии бессовестным притязаниям префекта Стилихона. Это он погубил мои легионы, натравив на меня варваров Гусирекса.

– Об этом ты расскажешь императору, сиятельный Константин, – пожал плечами комит агентов, – если, конечно, божественный Гонорий захочет тебя слушать. Со своей стороны я могу дать тебе только один совет – никогда не упоминай при императоре имя его сестры.

От такого совета Константин потерял дар речи. Он растерянно обернулся к комиту Себастиану, но тот лишь развел руками.

– Высокородный Себастиан доставит тебя в Ровену, Константин, – распорядился Перразий. – Магистр Иовий просил меня об этом, и я не счел возможным ему отказать.

После упоминания имени старого друга вконец растерявшийся префект слегка приободрился. Надо полагать, Иовий не даст казнить ни в чем не повинного человека, ставшего жертвой происков коварного Стилихона.

– Меня закуют в железо? – спросил Константин у высокородного Себастиана, в мгновение ока превратившегося из любезного спутника в мрачного тюремщика.

– В этом нет никакой необходимости, – спокойно отозвался комит. – Еще далеко не все потеряно, префект, ни для тебя, ни для меня.

– Почему ты так уверен в этом? – насторожился Константин.

– В противном случае Перразий передал бы тебя в руки Стилихона, а не Олимпия. У комита агентов тончайший нюх, позволивший ему в течение полусотни лет быть чиновником свиты по меньшей мере пяти императоров.

На протяжении всего пути от Медиолана до Ровены Себастиан посвящал Константина во все интриги, плетущиеся вокруг Гонория. Нельзя сказать, что префект Испании был новичком в политике, но большую часть своей жизни он все-таки провел на окраинах империи и теперь усердно впитывал сведения, которые могли помочь ему если и не взлететь к вершинам власти, то хотя бы сохранить жизнь. Вдруг выяснилось, что главной виной Константина было вовсе не поражение от вандалов, а сватовство к Галле Плацидии. Именно это сватовство повергло в ярость Гонория и послужило причиной опалы и ареста даровитого чиновника империи.

– Так ты считаешь, что император ненавидит Стилихона? – прямо спросил у Себастиана Константин.

– В этом у меня нет никаких сомнений, – кивнул головой комит. – Но божественному Гонорию нужен человек, который мог бы заменить сына руга на многотрудном посту префекта Италии.

– А как же сиятельный Иовий?

– Магистр пехоты не пользуется доверием императора в силу многих причин, – вздохнул Себастиан. – И против его возвышения интригуют самые близкие к Гонорию люди – комит финансов Феон и магистр двора Олимпий. Последний особенно опасен в силу своей близости к императору.

Из рассказов Себастиана Константин уяснил самое важное для себя – в нем нуждаются. У него есть отличный шанс стать именно той фигурой, которая устроит и магистра пехоты Иовия, и комита финансов Феона, и магистра двора Олимпия. А что касается поражения под Толозой, то он далеко не первый римский полководец, проигравший сражение варварам. Рано или поздно великий Рим вернет и Галлию, и Испанию. Сейчас для божественного Гонория и его ближайшего окружения куда важнее вырвать власть из рук всесильного Стилихона, а все остальное приложится. Придя к столь спасительной мысли, сиятельный Константин уже без страха и сомнений ступил в распахнутые ему навстречу ворота Ровены, мощной крепости, способной выдержать любую осаду.

Магистр Олимпий произвел на сиятельного Константина очень хорошее впечатление. В первую очередь тем, что за время разговора ни разу не упрекнул префекта Испании за бездарно проигранное сражение. Более того, он сразу же дал понять Константину, что считает виновником всех бед, обрушившихся как на империю, так и на ее чиновников, именно префекта Стилихона, который использовал полчища варваров для того, чтобы свести счеты со своими оппонентами.

– Если так пойдет и дальше, то великий Рим останется без провинций, все они отойдут к варварам за услуги, оказанные Стилихону.

– Божественный Гонорий должен сказать свое веское слово, – посоветовал Константин магистру. – Я же со своей стороны готов служить императору в любом качестве, даже простым легионером.

– Мне нравится твоя самоотверженность, сиятельный Константин, – ласково улыбнулся гостю Олимпий. – Будем надеяться, что божественный Гонорий тоже ее оценит.

Последняя фраза прозвучала куда менее уверенно, чем первая, что не могло не насторожить Константина. Каким бы влиянием на императора ни обладал временщик Олимпий, подписи под указами ставил все-таки Гонорий, отличавшийся, по слухам, вздорным и непостоянным нравом.

– Я, кажется, сам того не желая, задел чувства императора? – осторожно спросил магистра опальный префект.

Олимпий развел руками и вздохнул, подтверждая тем самым, что обида Гонория на Константина – это не выдумка комита Себастиана и с ней придется считаться.

– А я ведь всего лишь хотел помочь детям своего благодетеля, божественного Феодосия, выпутаться из сложной ситуации. Согласись, сиятельный Олимпий, дочь императора не может вечно оставаться незамужней. Рано или поздно Гонорию придется дать согласие на ее брак, дабы пресечь пересуды.

– Брак с кем? – нахмурился Олимпий.

– С верным человеком, – подсказал Константин.

– Уж не себя ли ты имеешь в виду?! – рассердился магистр двора и вскинул на непрошенного советчика полные ярости глаза.

– В создавшейся ситуации это было бы глупым решением, – печально вздохнул Константин. – Я тебя имею в виду, сиятельный Олимпий.

– Меня?! – ахнул магистр и едва не опрокинулся в кресло, стоящее поблизости от его седалища.

Надо признать, что Олимпий устроился в суровой и неприступной Ровене с большими удобствами. Комната, в которой он принимал опального префекта, буквально сияла от позолоты. А статуй здесь стояло столько, что среди них впору было заблудиться. Статуи подобрались разные: из бронзы, из камня, из гипса. Но изображали они только одного человека – божественного императора Гонория, как одетого, так и обнаженного, подобно языческому богу. Сиятельный Константин усомнился, что в этом обширном зале, с его кричащей языческой роскошью, нашлось бы место распятью. И его действительно здесь не было. Что, наверное, показалось бы странным человеку неосведомленному, полагающему, что он находится в гостях у христианина. К счастью, Константин уже получил необходимую информацию из верных рук и отлично знал, какие отношения связывают императора и магистра двора. Скорее всего, их интимные встречи, не предназначенные для посторонних глаз, происходят именно здесь, в этом зале, доверху набитом изящными, но бесполезными погремушками.

– Я, разумеется, не верю в слухи, порочащие сестру божественного Гонория, – продолжал, понизив голос, Константин. – Однако пора уже определить статус ее сына. Ведь у императора нет наследников. Конечно, он может назвать таковым одного из сыновей божественного Аркадия, но это поставит Рим в зависимость от Константинополя, что, конечно же, не может устроить ни сенат, ни нас с тобой, сиятельный Олимпий.

– Я об этом пока не задумывался, – растерянно протянул магистр двора.

– А надо бы, сиятельный Олимпий, – печально вздохнул Константин, у которого было время многое обдумать, пока он пылил по римским дорогам. – Ведь и со стороны готов могут появиться претензии в отношении этого мальчика. Это станет отличным поводом к войне.

– Проклятье! – воскликнул магистр и все-таки упал в кресло, поджидавшее его с самого начала трудного разговора. – А ты ведь прав, сиятельный Константин!

– Я не знаю человека более достойного быть зятем божественного Гонория и отцом его наследника, чем ты, сиятельный Олимпий, – вкрадчиво заметил Константин. – Это внесет успокоение во многие умы.

– Да, но… – начал, было, магистр двора и осекся.

– Император благоволит к тебе, сиятельный Олимпий. Он наверняка согласится доверить верному человеку на хранение сокровище, которым дорожит. Только тебе, магистр, и более никому.

– А почему ты, сиятельный Константин, вдруг решил позаботиться обо мне? – с подозрением глянул на сладкоречивого гостя Олимпий.

– Твой брак с Галлой Плацидией станет благословенным не только для тебя, но и для меня, магистр. У божественного Гонория отпадет повод подозревать меня в чем-то нехорошем. Ибо все устроится к всеобщему удовольствию.

Олимпий захохотал, причем столь неожиданно и громко, что Константин даже вздрогнул. Впрочем, испуг префекта мгновенно прошел, как только он перехватил взгляд сиятельного Олимпия. Магистр двора наконец-то понял ход мыслей собеседника и счел предложение сиятельного Константина выгодным для себя.

Глава 6 Нашествие

Божественный Гонорий принял сиятельного Константина в курятнике. Это ни в коем случае не было проявлением пренебрежения к чиновнику империи, скорее уж речь могла идти о безграничном доверии. Ибо своих курей Гонорий оберегал как зеницу ока и не подпускал к ним подозрительных людей. На свое счастье, бывший префект Испании был большим специалистом в птицеводстве. И отнюдь не стал скрывать свои познания в этой области от заинтересованного императора. Он даже вступил в спор с Гонорием по поводу достоинств испанских и итальянских петухов, но благородно признал себя побежденным, когда Гонорий предъявил ему совершенно роскошную птицу из породы куриных.

– Я назвал его Римом, – осторожно погладил петуха по спине Гонорий. – Согласись, префект, он достоин такого прозвища.

– Это лучший петух из всех, когда-либо мною виденных, – подтвердил Константин, чем завоевал симпатии императора.

О сиятельном Стилихоне речь зашла в самом конце интересного разговора, когда магистр Олимпий подсунул Гонорию на подпись указ, написанный мелким убористым почерком. В указе перечислялись все прегрешения префекта претория. Император без особого интереса пробежал пергамент глазами и спросил у напрягшегося Константина:

– Стилихон действительно погубил твои легионы, префект?

– Вне всякого сомнения, – тяжело вздохнул Константин. – Удар вандалов был столь внезапен, что мы не успели изготовиться к битве.

– Он упустил готов, – поморщился Гонорий. – А ведь мог их добить – не правда ли, Олимпий?

– Стилихон не просто дал им уйти из-под удара, он назначил лютого врага империи, рекса Валию, дуксом.

– Положим, дуксом готского вождя назначил я, – не согласился Гонорий. – Но просил меня об этом действительно Стилихон.

Император легко подмахнул пергамент и вернулся к своим петухам, а сиятельные Константин и Олимпий, обрадованные удачным завершением дела, бросились к магистру пехоты Иовию, поджидавшему их с большим нетерпением. Мало было добиться подписи Гонория на указе, лишающем Стилихона всех должностей. Требовалось еще и устранить всесильного временщика, отправив его в мир иной или в изгнание.

– Если мы оставим Стилихона в живых, – покачал головой Иовий, – то не пройдет и полугода, как он вернется в империю во главе армии варваров.

– Кто бы в этом сомневался, – поежился магистр финансов Феон, приглашенный на судьбоносное совещание.

– В таком случае, выбора у нас нет, – кивнул Иовий и повернулся к сиятельному Константину: – Где сейчас находятся твои клибонарии, префект?

– В Вероне, – подсказал комит Себастиан.

– В таком случае, именно тебе, сиятельный Константин, я поручаю исполнение указа божественного Гонория, – распорядился магистр пехоты. – Ты должен доставить Стилихона в Ровену живым или мертвым. Лучше мертвым. Высокородный Себастиан поможет тебе.

Конечно, исполнение подобных поручений делает мало чести римскому чиновнику высокого ранга, зато очень способствует карьере. А Константин сейчас находился в таком положении, что ему было не до капризов. И хотя Гонорий вроде бы благосклонно отнесся к осрамившемуся префекту Италии, это отнюдь не гарантирует тому спокойную жизнь. В положении Константина надо рисковать, иначе ему никогда не выбраться из той ямы, куда его столкнул мимоходом вандал Гусирекс.

Стилихон покинул Медиолан на исходе лета. Если судить по малочисленной охране, он не опасался нападения. И хотя из Андалузии шли неприятные вести о бесчинствах, творимых вандалами Гусирекса, в Италии и окрестностях Медиолана все было спокойно. Префект претория пока не знал, что божественный Гонорий уже зачитал перед легионами, стоящими в Вероне, указ об отстранении сиятельного Стилихона от всех должностей. В ту же ночь все преданные сыну руга Меровлада комиты и трибуны были арестованы и большей частью казнены. Причем магистр пехоты Иовий, возглавивший этот тихий и незаметный поход против всесильного префекта, послал своих людей едва ли не во все казармы, разбросанные по городам Италии. Действовать они должны были слажено, в заранее оговоренный срок. И теперь сиятельному Константину предстояло поставить жирную точку в этом опасном, но пока очень удачно складывающемся предприятии. За спиной у бывшего префекта Испании было три тысячи клибонариев, против трехсот гвардейцев Стилихона, составлявших его личную охрану. Константин испытывал легкую досаду от того, что придется убивать своих, но он утешал себя тем, что в ближнем окружении префекта Италии состоят в основном руги. То есть варвары, родственные столь ненавистным Константину вандалам.

– Пора! – выдохнул в сторону призадумавшегося полководца комит Себастиан.

– Конечно, – нехотя согласился с ним Константин и махнул рукой трибуну Аврелиану. Молодой трибун крякнул от удовольствия и первым послал своего коня в сторону ругов. Атака клибонариев была столь стремительной и мощной, что, казалось, они в мгновение ока сметут со старой римской дороги растерявшихся гвардейцев Стилихона. Увы, все оказалось не так просто, как это мнилось Константину. Случилось невероятное! Руги выдержали удар клибонариев, которые действовали без всякого порядка, полагаясь лишь на свое численное превосходство. Более того, гвардейцы сумели прорвать сомкнувшееся вокруг них кольцо из лошадей и всадников, облаченных в тяжелые доспехи. Константин обомлел от ужаса, когда вдруг в сотне метров от себя увидел ругов, летящих во весь опор на его немногочисленную свиту.

– Это Стилихон! – взвизгнул комит Себастиан, вырывая из ножен меч.

Почему Стилихон не обратился в бегство, а предпочел атаковать своих потенциальных убийц, Константин так и не понял. Сам он в сходных обстоятельствах бежал с поля битвы и отнюдь не считал свое поведение позорным. Но в данной ситуации у Константина не было выбора, и он послал своего коня навстречу ругам. К счастью, в схватку незадачливому полководцу вступить не пришлось, его опередили клибонарии, оставленные расчетливым комитом Себастианом в резерве. Именно они приняли на себя удар обезумевших ругов и полегли все как один еще до того, как их замешкавшиеся товарищи пришли к ним на помощь. Ругов окружили во второй раз и начали истреблять с завидной методичностью. Ни сам Стилихон, ни его люди пощады не просили. Впрочем, никто и не собирался брать их в плен. Сын Меровлада был убит ударом копья в спину, причем в своем последнем неистовом усилии он почти дотянулся мечом до шеи комита Себастиана, того спасло чудо и конь, вовремя отпрянувший назад. А всего в этой короткой, но кровопролитной битве полегло семьсот клибонариев Константина, усеявших своими телами обочину дороги, построенной, по слухам, легендарным Аппием.

Божественный Гонорий, надо отдать ему должное, высоко оценил усердие сиятельного Константина на поприще служения империи и назначил его префектом Италии вместо убитого Стилихона. Это назначение явилось результатом трудного компромисса между партией магистра пехоты Иовия, поддерживаемого военными, и партией комита финансов Феона, за которого горой стояли гражданские чины. Сиятельный Константин очень хорошо понимал зыбкость своего положения. Ему приходилось сидеть сразу на двух стульях, которые частенько разъезжались в разные стороны, заставляя нового префекта висеть над бездной. Константин был чужим и в Медиолане, и в Ровене, и в Риме, он наверняка бы свернул себе шею, если бы на помощь к нему не пришел мудрый комит агентов Перразий. Он единственный из всех чиновников свиты Гонория протянул префекту руку помощи, и тот принял ее с благодарностью. Именно Перразий свел Константина с еще довольно молодым и энергичным префектом Рима Атталом и старым сенатором Пордакой, обладавшим, по слухам, гигантским состоянием и немалым весом в городе Риме. Так уж получилось в последние годы, что римские патрикии утратили влияние на императора, поселившегося в Ровене, и теперь с завистью смотрели, как выскочки вроде Олимпия и Феона распоряжаются судьбой империи. Пока был жив Стилихон, он своей мощной фигурой уравновешивал интересы различных партий, но после его гибели баланс сил был нарушен, и проигравшей стороной оказались как раз римляне в лице префекта Аттала и сенатора Пордаки. Последний, несмотря на почтенный возраст, приближающийся к восьмидесяти, вкуса к жизни еще не потерял. А его дворец в Медиолане и вовсе поразил Константина своей почти неземной роскошью. Умеют же люди устраиваться в жизни! Даже покои магистра Олимпия, которыми префект любовался в Ровене, выглядели откровенно жалко на фоне отделанного мрамором палаццо богатого сенатора.

– Мы не можем допустить усиления позиций Олимпия, – сразу же взял быка за рога Пордака.

– В каком смысле? – прикинулся простаком Константин.

– Речь идет о браке магистра-греховодника с сестрой императора, – пояснил префекту претория префект города Рима.

– Дело не только в Олимпии, – поморщился Пордака. – Дело в Гонории, воспылавшем к своей сестре преступной страстью. Я разговаривал сегодня утром с епископом Амвросием, он просто в ужасе от пророчеств жрицы Изиды, распространяющихся не только по Ровене, но и по Медиолану и Риму.

– Какая еще Изида? – растерялся Константин.

– Та самая, – усмехнулся Пордака. – Сестра и жена Осириса. Поклонниками этого культа были многие римские императоры, впадавшие в грех кровосмешения. Вот и отец Викентий не даст соврать.

Сидевший в охвостье стола молодой священник зарозовел ликом и бросил на Пордаку, пустившегося в предосудительные откровения, испуганный взгляд. Тем не менее он поддакнул сенатору и поспешно перекрестился.

– А в чем суть пророчества? – насторожился Константин.

– Если отбросить всю языческую шелуху, то оно сводится к тому, что Галла Плацидия должна возлечь на ложе к Осирису, дабы зачать от него спасителя Рима. Как ты догадываешься, префект, в роли Осириса в этой мерзкой мистерии может выступить только один человек – божественный Гонорий. Я сомневаюсь, что у ослабленного развратом императора хватит сил, чтобы поучаствовать в зачатии младенца, но тут ведь важно пустить слух, смутить слабые умы, а уж за беременностью сестры императора дело не станет.

Сиятельный Константин был христианином, пусть и не всегда последовательным, но все же. И, по его мнению, магистр Олимпий слишком уж увлекся, пытаясь угодить императору, и подставил под удар христианскую веру. И епископ Амвросий и даже тайные приверженцы запрещенных римских богов сделают все от них зависящее, чтобы не допустить возрождения старого полузабытого культа.

– Я не совсем понимаю, что вы от меня хотите, – пожал плечами Константин. – Ареста жрицы? Но ведь она наверняка подослана Олимпием, о браке которого с Галлой Плацидой уже объявлено официально. Я не могу выкрасть из Ровены чужую невесту. Меня тут же обвинят в мятеже и покушении на жизнь императора.

– Мы понимаем всю деликатность твоего положения, сиятельный префект, – мягко заверил Константина обходительный Аттал, – а потому не станем требовать от тебя самопожертвования. Ты должен просто закрыть глаза на некоторые обстоятельства. И не слишком усердствовать в поисках несчастной Галлы Плацидии. В конце концов, у префекта претория и без того дел по горло.

– Это я вам могу обещать, – вздохнул с облегчением Константин. – А вам не кажется, патрикии, что пришла пора развести императора с дочерью Стилихона Марией, которая оказалась бесплодной?

– Боюсь, – усмехнулся Пордака, – что императрица Мария не столько бесплодная, сколько девственная. И новый брак Гонория не разрешит проблем с наследованием.

– Тем не менее разговоры о новом браке императора отвлекут чернь от обсуждения слухов, порочащих его честь. Да и самому Гонорию будет чем заняться в ближайшее время.

– Пожалуй, – согласился Пордака. – Это очень удачный ход, сиятельный Константин. К тому же это очень хороший повод для префекта Аттала и отца Викентия, чтобы наведаться в Ровену и разрешить кризис, возникший не по нашей вине.

Константин с сомнением покосился сначала на отца Викентия, худенького человечка с мышиной мордочкой, потом перевел глаза на Аттала. Ни тот ни другой доверия ему не внушали. Тем более что им придется иметь дело с одним из самых хитрых и коварных в империи людей – сиятельным Олимпием, которого не так-то просто обвести вокруг пальца.

– Я возьму с собой жену, – сказал префект Рима. – Ей будет проще договориться с благородной Галлой.

Матрона Пульхерия, супруга сиятельного Аттала, произвела на Константина неизгладимое впечатление. Это была красивая женщина лет двадцати пяти с гладкой оливковой кожей и черными как смола вьющимися волосами. Префекту претория стоило только взглянуть в карие глаза матроны, чтобы понять очевидное – эта женщина добьется своего. Если, конечно, захочет. А хочет она, судя по всему, многого. Во всяком случае, взгляд, которым благородная Пульхерия одарила Константина, заставил того вздрогнуть и порозоветь щеками. К счастью, сиятельный Аттал не заметил смущения префекта претория, иначе Константин нажил бы в его лице еще одного врага.

Божественный Гонорий, узнав об исчезновении сестры, впал в такой неистовый гнев, что едва не пронзил кинжалом своего сердечного друга Олимпия. С большущим трудом высокородный Себастиан, ставший комитом доместиков в свите императора, сумел отвести удар, направленный в шею магистра двора. К слову, ни в чем не повинного и прилагавшего громадные усилия, чтобы угодить божественному Гонорию. Ради него он даже отступился от собственных принципов и готов был сочетаться браком с неблагодарной Галлой Плацидией, не оправдавшей в конечном счете ни доверия брата, ни доверия жениха. – Ее похитили! – в бешенстве топнул ногой Гонорий. – Слышите, вы. Немедленно позовите ко мне Перразия! Я верю только ему одному.

К счастью, комит агентов находился в Ровене и немедленно явился на зов разбушевавшегося императора, грозившего сгноить в подземелье уже не только Олимпия, но и добрую половину своей свиты. В конце концов, не за тем он платит деньги этим ротозеям, чтобы из его дворца пропадали не только вещи, но и люди. По большому счету претензии божественного Гонория к чиновникам были абсолютно справедливы, о чем с порога заявил мудрый Перразий к большому неудовольствию Себастиана и Олимпия. Император от такой поддержки тут же воспрянул духом и обрушил новый град ругательств на склоненные головы своих любимцев.

– Благородную Галлу мы непременно найдем, – спокойно произнес Перразий. – Если, конечно, в ее похищении замешаны люди.

– То есть как это? – Гонорий оборвал свою страстную обличительную речь и в растерянности уставился на Перразия.

Олимпий оказался куда сообразительнее императора и тут же подхватил мысль, оброненную комитом агентов:

– Я тебя предупреждал, божественный Гонорий…

– Но ведь вы сожгли демона! – взревел обиженный император.

– Мы сожгли оболочку, – вздохнул Перразий. – Но для того, чтобы извести демона, этого оказалось слишком мало. Я получил сведения из Нижней Панонии, где вновь объявился рекс Аталав.

– Этого не может быть! – воскликнул магистр двора. – Я убил его собственной рукой!

Положим, Олимпий лгал, но лгал до того убедительно, что ему поверил не только Гонорий, но даже Себастиан, ничего не знавшей о давней интриге.

– И тем не менее Аталав жив, более того, он стоит во главе воинственного племени древингов, с которым у нас будет еще немало хлопот. Венедские жрецы считают рекса Аталава ярманом, то есть существом, наделенным божественной энергией.

– Сатанинская эта энергия, а не божественная! – возмутился Гонорий.

– Совершенно с тобой согласен, – кивнул комит агентов. – Тем не менее рекс Аталав обладает способностью менять внешность и проходить сквозь стены.

– С чего ты это взял? – нахмурился Гонорий, заподозривший Перразия в старческом маразме.

– Есть основания полагать, что демон проник в Ровену под видом христианского священника.

– Не морочь мне голову, Перразий, – зло ощерился Гонорий. – В Ровене не было никого за последние дни, кроме сиятельного Аттала и его супруги Пульхерии.

– Священник был, – возразил императору комит доместиков Себастиан. – Но я полагал, что он приехал вместе с префектом Рима. Кажется, он называл себя отцом Викентием.

– В свите сиятельного Аттала отца Викентия не было, – возразил Перразий. – Это я знаю совершенно точно, поскольку проделал с префектом весь путь от Медиолана до Ровены.

Божественный Гонорий, если судить по слегка побледневшему лицу, принял близко к сердцу слова Перразия. Дело в том, что он видел подозрительного Викентия в покоях своей сестры. И этот скользкий тип даже пытался усовестить Гонория, обвиняя его в дурных помыслах. Правда, речь его была темной и малопонятной, а потому император просто махнул в сторону моралиста рукой.

– В любом случае поиски Галлы не следует прекращать, – нахмурился Гонорий. – Как и поиски демона. В любом обличье – Викентия ли, Аталава ли. Ты меня понял, высокородный Перразий?

– Понял, император.

Гонорий выпроводил комита агентов и комита доместиков, после чего насмешливо покосился на магистра двора:

– И что ты об этом думаешь, Олимпий?

– Я думаю, что мой брак с твоей сестрой стал поперек горла магистру пехоты Иовию и префекту Рима Атталу. И они с помощью Викентия, присланного епископом Амвросием, уговорили Галлу бежать из Ровены.

– А как же демон Аталав? – прищурился на сердечного друга Гонорий.

– Мы действительно сожгли тело человека, убитого в доме сиятельного Сальвиана, но поскольку лицо его было разбито, я не могу с уверенностью утверждать, что это был рекс Аталав.

– Иными словами, этот человек мог быть любовником Анастасии? И почтенная матрона не стала поднимать по этому поводу шум, дабы не огорчать своего мужа?

– Все может быть, – усмехнулся Олимпий. – Так что мы будем делать, божественный Гонорий?

– Галлу следует искать в Риме под крылышком префекта Аттала. И когда ты ее найдешь, я накажу тех, кто считает божественного Гонория законченным идиотом. Похищение сестры императора и невесты магистра двора – это серьезное преступление, Олимпий, и люди, совершившие его, понесут ответственность, несмотря на высокие чины и звания.

Увы, поискам благородной Галлы помешали готы рекса Валии, неожиданно вторгшиеся в пределы Италии. Сиятельный Олимпий был поражен этим известием в самое сердце. Если верить комиту доместиков Себастиану, то готы уже миновали Аквилею и теперь двигались к Вероне. В такой сложной ситуации покидать Ровену было верхом безумия, ибо пока что не удалось установить, какие цели преследует рекс Валия, наводнивший Италию огромным войском с многочисленным обозом. Готы катились по Италии как саранча, поедая все, что запасливые обыватели приготовили на долгую зиму. Магистр пехоты Иовий отвел легионы к Медиолану, отдав Верону на растерзание обезумевшим варварам. Искусный маневр Иовия привел в бешенство Гонория. Возможно, магистр пехоты и спасал таким образом Медиолан, зато дороги на Рим и Ровену оказались открытыми. Теперь рексу Валии оставалось только переправиться через обмелевшую в эту осеннюю пору реку Пад и прибрать к рукам беззащитную Италию. В распоряжении комита Себастиана имелось восемь тысяч легионеров и две тысячи гвардейцев императора, так что за Ровену, окруженную со всех сторон реками и болотами, можно было не опасаться. Если готы сунутся сюда, то непременно обломают зубы о высокие стены города. Но вот что касается Рима, то его участь вызывала сильнейшую тревогу и у императора, и у его советников. Правда, в последнее время ввиду непрекращающихся угроз со стороны варваров удалось подправить обветшавшие городские стены, но эти стены кто-то должен был защищать.

– Ты все-таки поедешь в Рим, Олимпий, – распорядился император.

– Но я рискую угодить в руки варваров! – возмутился магистр двора.

– Тебе придется поторопиться, – бросил в его сторону злой взгляд Гонорий. – Передашь Аталлу, чтобы он вызвал легионы из Апулии и Калабрии. Вместе с городскими легионерами они составят внушительную силу. А ты, Себастиан, найди человека, которому придется отправиться в Константинополь. Думаю, мой брат, божественный Аркадий, понимает, чем обернутся для империи бесчинства рекса Валии. С готами должно быть покончено раз и навсегда.

Олимпию все-таки удалось добраться до Вечного города раньше готов рекса Валии. Впрочем, особой необходимости в его присутствии здесь, как оказалось, не было. Римский сенат уже принял решение стянуть к городу все легионы из ближних городов и провинций. А опытный чиновник, префект Аттал, выполнил это решение с похвальной быстротой. Увы, прибытие в Вечный город десяти тысяч лишних ртов не вызвало восторга у его обитателей. Рим уже сейчас испытывал недостаток продовольствия. Заслышав о вторжении готов, торговцы придержали хлеб в расчете на прибыль. Аттал выбивался из сил, но, увы, сделать ему удалось немногое. Продовольствия должно было хватить максимум на месяц осады, а потом следовало ожидать голодных бунтов, эпидемий и прочих малоприятных последствий войны. Префект Аттал, комит Никомах, командовавший гарнизоном Рима, и сенатор Пордака сошлись во мнении, что готы на штурм не пойдут. Скорее всего, они перекроют подъезды к городу и примутся разорять окрестности, благо вокруг Вечного города в избытке богатых поместий.

– Я бы на твоем месте вернулся в Ровену, сиятельный Олимпий, – посоветовал магистру двора сенатор Пордака.

Увы, его совет запоздал. Злую шутку с сердечным другом божественного Гонория сыграли римские дороги, позволившие готам с завидной быстротой двигаться по территории империи. Готы окружили город раньше, чем Олимпий успел высунуть нос за ворота. Магистр отнесся к возникшей ситуации с нерушимым спокойствием, благо его жизни пока ничто не угрожало. И ему было чем заняться в Риме. Предусмотрительный магистр захватил из Ровены опытных ищеек, которым предстояло в короткий срок отыскать в огромном городе след благородной Галлы Плацидии. Руководил ищейками вольноотпущенник Фавст, пройдоха из пройдох, оказавший Олимпию массу услуг в делах подобного рода. Людей Фавст подбирал тщательно, обращая особое внимание на моральные качества. В том смысле, что эти качества не должны были мешать агентам в трудной и ответственной работе. Среди этих отборных проходимцев было немало римлян, знавших родной город как свои пять пальцев. Задача перед ними стояла непростая, зато и деньги им были обещаны немалые. Самоуверенный Фавст клятвенно заверил Олимпия, что найдет благородную Галлу за семь дней, максимум – за пятнадцать. Но, разумеется, только в том случае, если сестра императора находится в Риме.

Олимпий остановился в доме своего дальнего родственника, сенатора Серпиния, служившего нотарием сначала императору Валентиниану, а потом императору Грациану. Достичь высоких чинов Серпинию помешала болезнь, а точнее, душевная рана, полученная при весьма прискорбных обстоятельствах. Сиятельный Олимпий своего болтливого родственника слушал вполуха. Старик, и в молодости не отличавшийся умом, с годами окончательно впал в маразм и временами нес совершеннейшую чушь. Тем не менее в сенате, где дураков и без Серпиния хватало, считали его отменным ритором, о чем он сейчас с гордостью заявил своему гостю.

– А какой вопрос вы обсуждали? – спросил Олимпий, кося глазами на морщинистое личико глупого сенатора.

– Сиятельный Аттал настаивал на переговорах с готами, но я ему сказал, что считаю позорным для христианина переговоры с демоном, сыном Сатаны.

– А кто сын Сатаны? – не сразу сообразил Олимпий.

– Я имею в виду рекса Валию, сына демона Оттона.

– Подожди, – придержал магистр родственника, окончательно впадающего в маразм. – Ты же сказал, что он сын Сатаны.

– Сыном Сатаны его назвал епископ Рима Иннокентий, но я точно знаю, что он сын демона, называвшего себя Оттоном. Я собственными глазами видел, как тело Оттона обрастало шерстью. А из его окровавленной пасти торчали огромные клыки.

– И где это было? – насторожился Олимпий.

– Во дворце высокородного Федустия, бывшего сорок пять лет тому назад комитом агентов у императора Валентиниана. Сам Федустий пал в борьбе с демонами, вызванными из ада матроной Ефимией, матерью того самого Аталава, который одним взглядом бесовских глаз оплодотворил несчастную Галлу.

– Откуда у тебя эти сведения? – спросил магистр у Серпиния.

– От сенатора Пордаки, – охотно отозвался на вопрос гостя польщенный его вниманием хозяин.

– Пордака – это старый хрыч, опухший от обжорства и пьянства? Я видел его в доме префекта Аттала.

– Он самый, – подтвердил Серпиний. – Это Пордака больше всех кричал в сенате о переговорах с готами. И даже, представь себе, предлагал назначить рекса Валию префектом Испании. А ведь он знает, с кем имеет дело в лице этого гота! Знает, сиятельный Олимпий! Ибо Пордака был едва ли не единственным человеком, уцелевшим в бойне, устроенной демонами на вилле покойного Гортензия. И в подвале дома Федустия он тоже был! И собственными глазами видел, как демоны обрастают шерстью. Я тебе вот что скажу, сиятельный Олимпий: именно тогда Пордака продал душу демонам. Продал за очень большие деньги. А иначе откуда у него столько имущества, ведь его отец, по слухам, был простым рыбным торговцем. Ныне Пордака величает себя патрикием, но ведь все в сенате знают, что это наглая ложь.

– А где находится дом Федустия?

– Рядом с театром Одеона, – махнул рукой Серпиний. – Вот ты мне скажи, сиятельный Олимпий, зачем богатому человеку, владеющему десятком дворцов в Риме, Медиолане и других городах Италии, покупать на старости лет еще один дом, ничем вроде бы не примечательный?

– Зачем? – тупо спросил Олимпий, окончательно утонувший в маразме своего родственника.

– На месте этого дома когда-то стоял этрусский храм, – понизил голос почти до шепота Серпиний. – Его разрушили очень давно наши предки, когда здесь обосновались. Это было еще во времена первых римских царей. Но ведь демоны-то остались! Они и породили тех самых готов, которые теперь пришли, чтобы отомстить Великому Риму за обиду, причиненную когда-то.

– Именно это ты и сказал в сенате? – спросил дрогнувшим голосом Олимпий.

– Конечно, – горячо отозвался Серпиний. – А иначе сенаторы не устояли бы против посулов коварного Пордаки.

Магистр двора тихо ужаснулся. Город Рим и без того был переполнен слухами, и если речи безумного сенатора Серпиния дойдут до ушей обывателей, в городе начнутся такие чудеса, что не поздоровится никому.

Олимпий метнулся к окну, выходящему на улицу. К счастью, в городе пока было тихо. Но это пока. Обиженный готами Рим медленно пережевывал откровения старого маразматика, свихнувшегося на почве языческих культов. Сам Олимпий был человеком разумным и верить в демонов категорически отказывался. Зато он очень хотел бы знать, что же произошло сорок пять лет тому назад на вилле ростовщика Гортензия. А произошло, судя по всему, нечто действительно незаурядное, если ходом расследования этого странного дела интересовался сам император Валентиниан.

– А когда сенатор Пордака купил дом Федустия? – спросил Олимпий у притихшего Серпиния.

– Полтора месяца назад. Причем сделал он это тайком. Я только недавно узнал от благородной Пульхерии, что дом этот принадлежит сейчас Пордаке.

Олимпию тоже показалось странным, что старый человек, не обремененный семьей и владеющий в Риме едва ли не самым роскошным дворцом, вдруг приобретает в собственность заурядный дом, коих в городе сотни. Вот только выводы из этого странного случая он сделал совсем иные, чем сенатор Серпиний. Пордаке дом понадобился не для себя, а для одной молодой особы, местонахождение которой надо было во что бы то ни стало держать в тайне. Вот только непонятно, чем руководствовался старый сенатор, пускаясь во все тяжкие. Неужели он пошел на риск только ради того, чтобы угодить префекту Атталу, затеявшему интригу против императора? А ведь Пордака слишком опытен, чтобы не понимать, чем может обернуться для него участие в этом деле. У Гонория, каким бы слабым он ни казался римским патрикиям, на старого Пордаку сил хватит. В порошок он его сотрет и не поморщится. Но прежде чем Гонорий доберется до сенатора, неплохо бы Олимпию пошарить в мошне старого выжиги.

Верный Фавст вернулся из похода, когда магистр готовился ко сну. Если судить по лихорадочно блестевшим глазам, то Фавст пришел не с пустыми руками. Агенту сиятельного Олимпия уже перевалило за сорок. Тем не менее ни силы, ни сноровки он еще не потерял. Это был худой человек, невысокого роста, очень подвижный и легкий на ногу. Во всей империи не было запора, который Фавст не сумел бы открыть. Сколько дворцов и роскошных вил ограбил этот расторопный негодяй, магистр мог только предполагать. Наверняка их было немало. В деньгах Фавст не нуждался и помогал Олимпию исключительно из личной симпатии. Видимо, ему льстило доверие столь значительного лица.

– Благородная Пульхерия – любовница сенатора Пордаки, – с порога поведал магистру ловкий вор.

Олимпий засмеялся:

– Тому Пордаке уже восемьдесят лет.

– Зато он богат и одинок, – пожал плечами Фавст. – Смею тебя уверить, Олимпий, этого вполне достаточно, чтобы понравиться любой женщине.

По сведениям Олимпия, префект Аттал не испытывал недостатка в средствах. Да и его жена Пульхерия происходила из богатой патрицианской семьи. Конечно, лишних денег не бывает, но вряд ли пылкую матрону, с которой магистр успел пообщаться еще в Ровене, интересует только богатство старого сенатора. Эта жгучая брюнетка очень честолюбива, в отличие от своего мужа, готового довольствоваться малым.

– Ты сам видел, как она входила в этот дом?

– Я не только видел, но и слышал разговор Пульхерии с Пордакой. Я проник в дом вслед за матроной.

– И о чем они говорили?

– О демонах, – усмехнулся Фавст. – Впрочем, о них сейчас говорит весь Рим.

– А почему ты решил, что они любовники?

– Так ведь ночь на дворе, – удивился Фавст. – К тому же они были обнаженными.

– Кто они?

– Пульхерия и Белинда.

– А разве Белинда в Риме? – подхватился на ноги Олимпий.

Весть, что ни говори, была неприятной. Магистр двора сам отыскал эту хитрую женщину, называвшую себя жрицей Изиды, в одном из медиоланских притонов. Он привез ее в Ровену с одной-единственной целью: чтобы она помогла ему убедить Галлу Плацидию в ее высоком предназначении. В чем заключалось это предназначение, Белинда поняла с полуслова и с ходу включилась в игру. По глубокому убеждению Олимпия, эта, с позволения сказать, жрица была самой обычной мошенницей, коими так богаты притоны империи. Из Ровены она пропала в одно время с Галлой, но магистр двора, занятый в то время решением куда более значительных проблем, не обратил на это обстоятельство должного внимания.

– А что в это время делал Пордака?

– Почти ничего, – пожал плечами Фавст. – Сидел в кресле, смотрел на беснующихся женщин и смеялся.

– Так, может, они пытались вызвать демонов! – озарило вдруг Олимпия, и он, ни секунды не медля, метнулся в спальню сенатора Серпиния.

К счастью, старик еще не успел заснуть и теперь смотрел на беспокойного гостя круглыми от испуга глазами. Однако на вопрос возбужденного магистра он все-таки ответил.

– Благородная Пульхерия расспрашивала меня о Ефимии.

– О той самой матроне, которая вызвала демонов из ада? – уточнил Олимпий.

– Это было жуткое зрелище, магистр, – захлебнулся в воспоминаниях Серпиний. – Она обнаженной бесновалась на наших глазах, а к ней со всех сторон слетались исчадья ада.

– Слышал? – обернулся Олимпий к застывшему в дверях Фавсту.

– Демонов я не видел, – пожал тот плечами. – Но не исключаю, что они явятся. Уж больно хороша эта Пульхерия.

– Глаз не спускай с этого дома, – приказал вольноотпущеннику магистр. – И с Пульхерии тоже. Она наверняка выведет нас на благородную Галлу.

Глава 7 Осажденный Рим

Продвижение готов рекса Валии было столь стремительным, что за ним не поспели не только римские военачальники, но и древинги Аталава. Рекс Аталав вышел к Вероне уже после того, как Валия увел своих готов к Риму. Магистр пехоты Иовий решил воспользоваться столь удачно сложившимися обстоятельствами. Тем более что ему на помощь уже спешили отборные легионы божественного Аркадия, который не остался глух к призывам своего брата. Под рукой рекса Аталава было около десяти тысяч конников. Сила немалая, если учесть, что конные древинги и призванные ими на помощь аланы ни вооружением, ни выучкой не уступали клибонариям. Божественный Гонорий, устами присланного на подмогу комита доместиков Себастиана, заклинал магистра пехоты ни в коем случае не позволять древингам переправиться через реку Пад. Впрочем, Иовий и без подсказок императора понимал, что если Валия и Аталав соединятся близ Рима, то империи, скорее всего, придет конец. И падение Вечного города свершится в считаные дни.

– Где сейчас находится комит Никандр со своими легионами? – обернулся Иовий к магистру конницы Сару.

– Константинопольцы уже миновали Аквилею и через два, максимум через три дня подойдут к Вероне.

У Никандра под рукой имелось пятнадцать тысяч пехотинцев и три тысячи конницы. Если бы эти отборные легионы соединились с армией Иовия, империя была бы спасена. Каким бы демоном ни был рекс Аталав, но его коннице не устоять против шестидесяти тысяч хорошо обученных людей. Впрочем, чтобы удержать под рукой мост через реку Пад, Иовию хватало и собственных сил.

– А если они рискнут переправиться вброд? – с сомнением покачал головой магистр Сар, хорошо знавший отчаянного рекса Аталава.

– Я знаю только одно место, пригодное для переправы, – возразил магистру комит Себастиан, – оно расположено неподалеку от моста.

– Где сейчас находится Аталав? – обернулся к трибуну Габинию магистр пехоты.

– Если судить по пыли, которую подняли их телеги, то древинги сейчас двигаются к реке. Думаю, что завтра к полудню они будут здесь.

Видимо, рекс Аталав знал о легионах Никандра и спешил переправиться через Пад раньше, чем константинопольцы подойдут к Вероне. Собственно, по мнению магистра Иовия, это был его единственный шанс пробиться на помощь готам рекса Валии. Конечно, любой разумный человек на месте рекса Аталава уже давно бы покинул пределы Италии и укрылся бы где-нибудь в Панонии, но древинг упрямо рвался к собственной гибели.

– Он не уйдет, – покачал головой сиятельный Сар. – Древинги считают своего вождя ярманом, избранником Велеса, и Аталав сделает все возможное, чтобы подтвердить делом это их лестное мнение о себе.

– Тем лучше, – усмехнулся Иовий. – У нас целая ночь впереди, чтобы перекрыть древингам дорогу к реке. Мы выступаем, комиты, и да поможет нам бог.

Трибун Габиний оказался точен в своих прогнозах, что, безусловно, делало честь его дозорным. К полудню пыль, поднятая древингской конницей, заклубилась на горизонте. Однако магистр Иовий уже успел выстроить на пути у варваров свои легионы. Тридцатитысячная фаланга при двенадцати тысячах клибонариев могла внушить уважение любому, даже самому безумному полководцу. Тем более что день выдался не по-осеннему солнечный, и ощетинившуюся копьями римскую стену было видно издалека.

Но, похоже, на древингов армия сиятельного Иовия не произвела должного впечатления. Клубы пыли вперемешку с клубами черного дыма стремительно приближались к изумленным римлянам.

– Откуда дым? – обернулся к Габинию магистр Иовий.

– Видимо, они подожгли возы с сеном, – предположил трибун.

– Зачем?

– Чтобы расстроить наши ряды, – высказал свое мнение комит Себастиан.

Теперь уже и сам Иовий увидел сквозь клубы дыма коней, несущихся во весь опор прямо на фалангу. Отводить людей в сторону было уже поздно. Кони, запряженные в горящие телеги, на полном скаку врезались в ряды легионеров и надорвали их во многих местах. Иовий со страхом ждал атаки древингов в конном строю на растерявшихся пехотинцев и уже подозвал к себе трубача, чтобы подать сигнал сиятельному Сару и его клибонариям, дабы они ударили варварам навстречу, но в последний момент изменил решение. Рекс Аталав медлил с атакой. Трибуны уже успели привести в чувство испуганных легионеров, римская фаланга на глазах принимала свой прежний несокрушимый вид, а варваров все не было. И до Иовия вдруг дошло, что они не появятся вовсе. Хитроумный Аталав пожертвовал обозом и припасами, чтобы ввести римлян в заблуждение. Конница древингов не пошла к реке, она двинулась навстречу легионам Никандра, дабы разгромить их раньше, чем они успеют соединиться с армией Иовия.

– Он обманул нас! – воскликнул Себастиан. – Будь он проклят.

– Ты поведешь легионы к Вероне, – резко обернулся к комиту Иовий. – А я с клибонариями сиятельного Сара попытаюсь помочь константинопольцам.

Это был совершенно безумный бросок навстречу неизвестности. Иовий отдавал себе в этом отчет, но не мог поступить иначе. Клибонарии едва не загнали коней в безумной скачке по римской дороге, но, увы, их старания оказались напрасными. Жуткое зрелище вдруг открылось глазам потрясенного магистра пехоты во всей своей вызывающей откровенности. Поле возле небольшого римского селения, названия которого Иовий так никогда и не узнал, устилали тела легионеров. Цвет армии божественного Аркадия, отборные римские легионеры, были повержены в прах древингами безумного рекса Аталава. Такого разгрома римская армия не знала уже давно. Пятнадцать тысяч легионеров, застигнутые на марше, не сумели дать отпор конным варварам. Где в это время находились клибонарии комита Никандра и куда они исчезли потом, Иовий так и не понял. А спросить оказалось не у кого. Перепуганные жители сельца лишь разводили руками да шептали побелевшими губами:

– Черная буря.

Рекс Аталав обогнул пехоту комита Себастиана по большой дуге и ударил в тыл римским легионерам ночью, когда те остановились на привал. Бойня продолжалась до рассвета. Но с первыми лучами солнца древинги покинули римский лагерь и, никем не преследуемые, перешли по широкому мосту через реку Пад. Комиту Себастиану ничего другого не оставалось, как посыпать голову пеплом да хоронить убитых. Почти треть его легионеров полегла в этой страшной по своим последствиям бойне, а остальные были деморализованы настолько, что преследовать с ними уходящих к Риму древингов было бы чистым безумием.

Божественный Гонорий до такой степени поразился глупости своих военачальников, потерпевших поражением там, где это было практически невозможно, что просто потерял дар речи. Бессильное шипение, вырывавшееся из его горла, потрясло чиновников свиты куда больше, чем привычная ругань. Положение спас престарелый комит Перразий, поднесший императору кубок с вином. Осушив кубок, Гонорий рухнул в кресло без сил и осоловело уставился на взявшего слово магистра финансов Феона.

– Сиятельный Аттал прислал в Ровену своего человека. В Риме продовольствие на исходе. Точнее, его вообще нет. Отмечены случаи людоедства. Взбунтовавшаяся чернь напала на дом епископа Иннокентия и заставила почтенного старца под угрозой смерти принести жертвы этрусским богам, наславшим на город своих демонов.

– Человеческие жертвы? – заинтересовался приходящий в себя Гонорий.

– Пока нет. Но сиятельный Аттал утверждает, что кровь и без того льется по городу рекой. Вагилы не в силах совладать с безумцами, и префект вынужден снять со стен легионеров и бросить их на подавление бунта. Уже разграблено более десятка христианских храмов. В них устанавливают языческие алтари, дабы умилостивить старых богов, отвернувшихся от римлян. Аттал молит тебя о помощи, божественный Гонорий.

– И что, по-вашему, я должен сделать? – нахмурился император.

– Начать переговоры с готами, – осторожно посоветовал Феон. – В данной ситуации я не вижу иного выхода. Нужно предложить рексу Валии отступные в несколько миллионов денариев. И назначить его дуксом Галлии.

– Этот человек уже был дуксом, – недовольно буркнул император. – Он и его готы получали жалованье, но тем не менее они взбунтовались.

– После смерти сиятельного Стилихона ты, божественный Гонорий, лишил своим указом высокородного Валию всех званий и должностей и прекратил выплаты готам из имперской казны, – напомнил рассеянному владыке комит финансов.

– Но разве не ты, Феон, посоветовал мне это сделать? – вскипел император.

– Увы, – признал магистр. – Мой совет был неудачным. Я умоляю тебя, божественный Гонорий, внять просьбе сиятельного Аттала и спасти Рим.

– Хорошо, Феон, я поручаю переговоры с готами тебе. – Гонорий резко поднялся с кресла. – Ты можешь засыпать варваров золотом. Но ни должностей, ни земли готы от меня не получат. Не хватало еще, чтобы дуксами империи назначались демоны, посланцы языческих богов.

После ухода императора комит финансов бросил укоризненный взгляд на епископа Амвросия. Этот сухой как палка старец очень не вовремя появился в Ровене. И сиятельный Феон нисколько не сомневался, что именно Амвросий настраивает Гонория против готских вождей.

– Ты губишь империю, епископ, – зло прошипел Феон.

– Зато я спасаю веру, комит, – спокойно отозвался Амвросий.

– Но ведь слухи о демонах – это просто выдумка, – рассердился Феон. – Валия и Аталав такие же люди, как и мы с тобой.

– Теперь уже неважно, что думаешь по этому поводу ты, сиятельный Феон, – надменно бросил Амвросий. – Римская чернь считает их посланцами языческих богов, и любой договор с ними в глазах народа будет означать сделку с дьяволом. И если божественный Гонорий дрогнет сердцем и пойдет на поводу у сил Зла, то тогда и простые люди отвернутся от Христа.

Пораскинув умом и посоветовавшись с магистром Иовием и комитом Перразием, сиятельный Феон пришел к выводу, что в словах Амвросия здравого смысла больше, чем это кажется на первый взгляд. За готами Валией и Аталавом стояли жрецы языческих богов, причем не только римских. А это не те люди, которые выпустят жирный кусок, буквально падающий им в рот. Ведь Вечный город почти у них в руках. И хотя на его мостовые еще не ступила нога гота, вера в Христа уже зашаталась. Наверняка римская чернь не по своему почину бросилась разорять христианские храмы и славить прежних богов. За всем этим чувствовалась направляющая сила жрецов, потерявших свои привилегии, но еще не сложивших оружия.

– Пожалуй, я поеду с тобой, сиятельный Феон, – задумчиво проговорил Перразий. – Думаю, мое присутствие в Риме не будет лишним.

– А если мы попадем в лапы готов? – поморщился комит финансов.

– Какое дело готам до двух почтенных старцев, из которых сыплется песок, – криво усмехнулся Перразий.

Положим, Феон, едва переваливший шестидесятилетний рубеж, стариком себя пока не чувствовал, а вот для восьмидесятилетнего Перразия это путешествие в Рим могло оказаться последним. Впрочем, пока что комит агентов смотрел бодро. И если он решил потратить остатки сил, отпущенных ему богом, на спасение империи, то с какой же стати сиятельный Феон станет его отговаривать.

Путешествие высших чиновников в Рим прошло на редкость гладко. Несколько раз их карету останавливали готские дозоры, но, как и предполагал Перразий, никто не стал задерживать пожилых людей, стремившихся вернуться в родной город. Хотя готы честно предупреждали их, что в Риме голод.

– Я решил умереть в городе, где родился и вырос, – отвечал им на это Перразий и находил у варваров сочувствие и понимание.

– Не такие уж они демоны, – ухмылялся после таких встреч Феон. – Амвросию бы на них посмотреть.

– Люди как люди, – охотно соглашался с ним Перразий.

– Вот я говорю – вопрос в цене!

– Поживем – увидим.

Готы впускали в осажденный город всех желающих, зато никого из Рима не выпускали. Политика, что ни говори, была мудрой. Жителям разоренных городков и сел просто деваться было некуда, и они толпами стекались в Вечный город, увеличивая его и без того огромное население. Именно с этими людьми в Рим проникали слухи о непобедимых готах и равнодушии Гонория, который пальцем не пошевелил, чтобы спасти гибнущее от голода и эпидемий население. Последнее было неправдой. Император делал все от него зависящее, чтобы помочь Риму. К сожалению, неудачи преследовали его военачальников. Они терпели одно поражение за другим. Гонорий посылал отчаянные призывы и к брату Аркадию и префектам с просьбой о помощи если не людьми, то продовольствием. На эти призывы откликнулся только сиятельный Гераклион, префект Африки, приславший флотилию судов, под завязку нагруженных зерном, но, к сожалению, флотилия была захвачена в порту готами, и римлянам оставалось только скрежетать зубами и в отчаянии взывать к небу.

Появление Перразия и Феона вызвало переполох в городе. Собственно, на высших чиновников империи римские обыватели не обратили ни малейшего внимания, зато они в мгновение ока выпрягли из их возка четырех коней. Десять охранников, сопровождавших комитов, были выброшены из седел. Робкие протесты высокородного Феона вызвали раздражение у грабителей, и комит финансов получил, быть может, первую в своей жизни чувствительную оплеуху.

– Могли и убить, – заметил ему в утешение Перразий.

– Нас даже готы не тронули, из уважения к сединам, – возмущался Феон, вылезая из кареты на римскую мостовую.

– Варварам хватает продовольствия, а эти люди пухнут от голода, – вздохнул в ответ комит агентов.

К счастью, Перразий, хорошо ориентировавшийся в городе, несмотря на сгущающуюся темноту, быстро определил свое местоположение и без труда вывел разъяренного комита финансов к дому сенатора Серпиния. Дом, судя по всему, находился на осадном положении. Во всяком случае, посланцев божественного Гонория долго мытарили у входа, прежде чем пустить под спасительные своды. Высокородный Феон сорвал голос, взывая к милосердию, но его усилия, скорее всего, пропали бы даром, если бы не вмешательство сиятельного Олимпия, спустившегося во двор. Именно он опознал в подозрительных незнакомцах высших чиновников империи и препроводил их к очагу, где Перразий с Феоном смогли наконец отогреться и прийти в себя.

– Я приехал, чтобы спасти Рим, – потрясал кулаком осипший Феон, – а меня ограбили прямо на улице.

Сиятельный Олимпий, закутанный по самые ноздри в шерстяной плащ, выразил комиту финансов неискреннее сочувствие. В Риме не хватало не только продовольствия, но и дров. А зима в этом году, как назло, выдалась на редкость морозной. Сенатор Серпиний, сидевший тут же у очага, уныло клевал длинным птичьим носом, подтверждая тем самым слова облинявшего за время осады магистра двора.

– А чем ты здесь вообще занимаешься, сиятельный Олимпий? – спросил обиженный на весь белый свет Феон.

– Охочусь на демонов, – криво усмехнулся магистр.

– Есть успехи? – прищурился в его сторону комит Перразий.

– Увы, – развел руками Олимпий. – Пока что демоны не откликаются на зов благородной Пульхерии, хотя в старании ни ей, ни Белинде отказать нельзя.

Высокородный Феон вообразил, что магистр двора над ним издевается, и выказал по этому поводу свое неудовольствие. Однако Олимпий был совершенно искренен с гостями, и его рассказ о похождениях вольноотпущенника Фавста в доме, некогда принадлежавшем высокородному Федустию, вызвал живейший интерес у комита агентов Перразия.

– Жрица богини Изиды Белинда считает, что если благородной Пульхерии удастся ублажить своим телом демонов, то она получит над ними власть. Что, безусловно, пойдет на пользу как городу Риму, так и всей империи.

Феону показалось, что сиятельный Олимпий заразился безумием от своего родственника сенатора Серпиния. Ничем другим объяснить тот бред, который он нес сейчас, было попросту невозможно. Впрочем, обезумел не только магистр двора, просидевший в осаде три месяца, с ума сошел весь город. Оказывается, усилия благородной Пульхерии поддерживал не только ее муж, сиятельный Аттал, но и едва ли не все военные и гражданские чины осажденного города Рима. Более того, епископ Иннокентий благословил христианку Пульхерию на этот во всех отношениях скандальный шаг.

– Есть хотят все, – вздохнул Олимпий в ответ на протестующие вопли Феона. – И жить тоже. Епископ Иннокентий в этом ряду не исключение. В Риме каждый день умирает от голода и болезней несколько сотен человек. И эта цифра все время увеличивается. Если людей лишить надежды, то население города просто взбунтуется, и мы утонем в крови. Пока люди верят, что усилия благородной Пульхерии принесут результат, они терпят.

– Но ведь это не может продолжаться долго, – простонал Феон. – Вы отдаете себе в этом отчет?

– Конечно, отдаем, – криво усмехнулся Олимпий. – Но и ты нас пойми, комит, не мы управляем чернью, а чернь управляет нами. Префекта Аттала давно бы уже убили, если бы не старания его жены. Да что там Аттал. Мы все обречены на заклание. Ибо бунтует уже не только чернь, но и легионеры. Нас некому больше защищать. В этих демонах наше спасение. Впрочем, никто в Риме уже не называет их демонами, а исключительно спасителями и посланцами добрых богов. Если бы епископ Иннокентий сказал хоть одно слово против, его бы сразу убили, а следом за ним полегли бы тысячи христиан.

До Феона стал доходить весь ужас создавшегося в Риме положения. Римские обыватели уже не верили ни земным владыкам, ни христианским пастырям. Свое спасение они видели в старых богах, римских или этрусских, все равно. И эта вера чем дальше, тем больше принимала откровенно изуверский характер. Сначала в жертву приносили только животных, потом стали приносить и людей. Причем жертвенное мясо считалось очищенным и священным, и его тут же поедали обезумевшие от голода люди. Кровавые культы, о которых в Риме давно забыли, возрождались во все больших количествах по мере того, как в городе иссякало продовольствие. На этом фоне заигрывание высокородной Пульхерии с демонами выглядело совершенно невинной забавой.

– Вам здорово повезло, комиты, что готы не отобрали у вас коней перед тем, как впустить в город. Иначе вас убили бы еще на въезде просто потому, что в Риме и без вас хватает голодных ртов.

– Но надо же что-то делать! – развел руками Феон.

– Мы ждали победоносную римскую армию, – неожиданно взвизгнул молчавший до сих пор Серпиний. – А вместо этого божественный Гонорий прислал вас.

– У империи нет больше армии, – спокойно сказал комит Перразий. – Рим придется спасать нам. Где сенатор Пордака?

– Договаривается с посланцем готов. Неким Коташем. Мы ждем от сенатора вестей с минуты на минуту.

– Раньше Коташ служил Руфину, потом Сару, – задумчиво проговорил Перразий. – А сейчас кому он служит? Рексу Валии?

– Нет, – покачал головой Олимпий. – Он связан с рексом Аталавом и венедскими жрецами.

– Серьезный человек, – кивнул комит агентов.

– Божественный Гонорий уполномочил меня заключить союз с готами и выплатить им отступные в размере пяти или шести миллионов, – торжественно произнес Феон.

– И это все?! – даже приподнялся со своего места Олимпий.

– Но ведь это куча золота, – растерялся под его ненавидящим взглядом комит финансов.

– А кому нужно твое золото, Феон, в земле, где за тысячу денариев нельзя купить даже корки хлеба! – взревел взбешенный Олимпий. – О чем думает там, в Ровене, этот олух! О чем думали вы, комиты, куда ехали сюда с пустыми руками! Это конец света! Это Апокалипсис! Неужели вы не можете этого понять!

Высокородный Феон с ужасом смотрел на исхудавшего магистра двора. Три месяца осады превратили спокойного рассудительного человека в безумца, изрыгающего чудовищную хулу по адресу своего сердечного друга, божественного Гонория. Конечно, из Ровены события, происходящие в Вечном городе и вокруг него, видятся по-иному, но императора можно понять, он отвечает не только за Рим, но и за всю империю.

– Не будет Рима, не будет и империи, – произнес хрипло Олимпий и упал в кресло. Видимо, вспышка ярости отняла у него слишком много сил.

– Божественный Гонорий будет стоять на своем, – сказал спокойно Перразий, сочувственно при этом глядя на Олимпия. – Мы должны сами найти выход из трудного положения, патрикии.

Обессилевший магистр двора уже открыл рот для того, чтобы возразить комиту агентов, но как раз в этот момент раб доложил о приходе сенатора Пордаки. Перразий ожидал увидеть расслабленного, согнувшегося под бременем забот старца, но в комнату вошел уверенный в себе человек, сильно исхудавший со времени их последней встречи, но полный сил и энергии. Словом, это был все тот же Пордака, который в былые времена решал судьбы империи и императоров. О приезде посланцев Гонория старый сенатор уже знал, а потому, обменявшись приветствиями с присутствующими, сразу же приступил к делу:

– Рекс Валия согласен принять из рук божественного Гонория должность магистра пехоты. Магистром конницы соответственно станет рекс Аталав. Готы согласны поселиться в Южной Галлии на правах федератов империи. Кроме того, они требуют три миллиона в качестве отступного. А также регулярных выплат по миллиону денариев в год в течение десяти лет на обустройство в новых землях. Кроме того, должны быть отменены все эдикты Грациана о запрете языческих культов. Ну и алтарь Победы следует наконец возвратить в здание сената.

– Чудовищно! – простонал Феон, выслушав Пордаку. – Божественный Гонорий никогда на это не согласится.

– В таком случае, нам придется впустить в город готов, – пожал плечами старый сенатор. – Ибо возможные бесчинства варваров – это ничто по сравнению с буйством голодной черни. В городе нет продовольствия, высокородный Феон. Вчера вечером я съел последнюю головку сыра, сегодня утром – последнюю курицу. Боюсь, что мне придется съесть тебя, комит, чтобы не умереть с голоду.

Комит финансов счел шутку сенатора неудачной и даже оскорбительной для человека, занимающего столь высокое положение.

– Мы все в одном положении, Феон, – хмыкнул Пордака. – В городе нет больше рабов, свободных граждан, чиновников и сенаторов. Голод уравнял всех.

– И что ты предлагаешь? – нахмурился Перразий.

– Если император Гонорий отказывается удовлетворить притязания готов, значит, это сделает император Аттал. А договор, заключенный с готами, мы закрепим браком посланца богов рекса Аталава с благородной Галлой Плацидой. Я уже договорился с епископом Иннокентием. Он измучился от голода и страха настолько, что готов окрутить кого угодно с кем угодно.

– Но это же невозможно! – вскричал Феон, вскакивая на ноги и сжимая кулаки. – Это измена, Пордака. Ты ответишь за свое предательство головой.

– Я не знаю, как в мире том, – кивнул на потолок старый сенатор, – но в этом мире возможно все. В том числе и страшный конец. Подойди к окну, Феон, и выгляни наружу. Ты убедишься в приближении конца собственными глазами.

Комит финансов последовал совету мудрого Пордаки и ужаснулся. Улица перед дворцом Серпиния была запружена людьми с горящими факелами в руках. Эти люди что-то кричали, но, к сожалению, Феон не сумел разобрать слов. Он понял только одно: римская чернь пришла сюда не просить, а требовать. И в городе Риме просто некому сказать твердое «нет» обезумевшим людям.

– Чернь требует Спасителя, – спокойно продолжал Пордака. – Все равно какого. И префект Аттал дал им честное слово, что посланец богов придет в эту ночь. Сейчас заправилы мятежа потащили Аттала к дому Федустия, где как раз и должно состояться пришествие посланца богов. Нам с вами следует пойти туда же, патрикии, и разделить судьбу несчастного Аттала.

– Я не пойду! – вскричал Феон. – И тебе, сенатор, не удастся переубедить меня.

– А я и не собираюсь, – сказал Пордака, поднимаясь с кресла. – Это сделает римская чернь, которая жаждет видеть чиновников божественного Гонория. Мой вам совет, комиты, делайте все, что вам велят. Ваш восторг по поводу пришествия Спасителя будет особенно ценен для толпы.

Шум на улице усиливался, более того, вопили уже, кажется, и в самом дворце. Похоже, чернь прорвала жидкий заслон из рабов и приживал сенатора Серпиния и теперь растекалась по обширным помещениям. Комит Перразий первым шагнул навстречу людям, ворвавшимся в каминный зал.

– Да здравствует Спаситель! – крикнул он. – Да здравствует император Аттал!

Толпа захлестнула оробевших патрикиев и буквально вынесла их из дворца на затоптанную тысячами ног римскую мостовую. Феон не узнавал римлян. На миг ему показалось, что подлый Пордака обманул посланцев Гонория и что демоны уже вырвались из преисподней и теперь творят на улицах Вечного города свой жуткий шабаш. Ну не могут эти перекошенные злобой лица и горящие адским огнем глаза принадлежать веселым и мирным обывателям Рима, любителям вина и зрелищ. Феон взмахнул руками, пытаясь разогнать наваждение, но получил такой мощный удар по затылку, что едва устоял на ногах. Возбужденная толпа подхватила комита финансов и увлекла его в темноту. Феон опознал величественное здание Одеона, которое вдруг выплыло прямо на него из темноты, и вскрикнул от неожиданности и испуга.

– Держись, комит, – прошипел ему на ухо Олимпий. – Мы уже почти у цели.

Кажется, дворец, к воротам которого толпа подтащила патрикиев, и был тем самым домом Федустия, где еще в незапамятные времена резвились демоны. Видимо, из уважения к этим посланцам то ли неба, то ли ада толпа замерла у входа в молчании. Перетрусивший Феон с удовольствием постоял бы здесь у ворот, среди римских обывателей, но его безжалостно втолкнули в центр круга, очерченного, видимо, самим Сатаной. Впрочем, римляне не постеснялись послать с патрикиями своих представителей, дабы они донесли потом до их ушей все подробности таинства, творившегося в подвале дома Федустия. Этих посланцев было более двух десятков, и сейчас они испуганно сопели в затылок млеющего от ужаса комита финансов. И хотя высокородный Перразий уверял, что никаких демонов не будет, как не было их сорок пять лет назад, Феон ему не верил. В конце концов, еще не так давно Перразий и Пордака говорили совсем иное. А потом, если речь идет всего лишь о представлении, устроенном для взбунтовавшейся черни, то почему так клацают зубы у сиятельного Олимпия? А ведь магистр двора уже имел однажды дело с рексом Аталавом. Он даже уверял божественного Гонория, что лично проткнул мечом рекса древингов, а потом сжег его тело на костре. И вот теперь он вместе с кучкой перетрусивших людей спускается вниз по крутым истертым ступенькам, дабы приветствовать уже однажды убитого им человека как спасителя империи и Рима. Более чудовищной ситуации даже представить себе трудно. Если это не конец света, то что же? Феон попытался было воззвать к богу, но тут же прикусил язык. Нельзя взывать к небу, когда добровольно спускаешься в ад.

В подвале было светло как днем. Феон увидел смертельно бледное лицо префекта Рима Аттала в окружении багровых рож и едва не рухнул на каменные плиты. Он непременно бы потерял сознание, если бы не резкий и болезненный удар в бок, нанесенный ему сенатором Пордакой. Вот кто чувствовал себя в этом жутком подвале как рыба в воде! Похоже, правы были те, кто обвинял старого сенатора в связях с потусторонним миром. Этот человек привык общаться с демонами, а потому не чувствовал ни малейшего страха при их приближении. А в том, что демоны вот-вот появятся, у Феона не было уже никаких сомнений. Достаточно было взглянуть на трех обнаженных женщин, бесновавшихся в центре огромного помещения, чтобы покрыться холодным потом с головы до пят. Недаром же епископ Амвросий утверждал, что женщины куда более податливы на зов сатанинских сил, чем мужчины. Феон сразу же опознал в жгучей брюнетке супругу префекта Рима Аттала. Своими развратными позами и движениями благородная Пульхерия быстро ввергла немолодого комита финансов в краску. Не отставала от нее и жрица Белинда, живот которой сладострастно подрагивал под жуткие звуки гнусавых рожков и барабанов. При этом она еще и выкрикивала слова на непонятном Феону языке. Самой скромной из этой троицы поначалу была молодая рыжеволосая женщина, в которой комит финансов далеко не сразу, но все же признал сестру императора Галлу Плацидию. Однако с течением времени именно Галла стала выдвигаться на передний план, затмевая своим бесстыдством двух других участниц срамного действа. И, похоже, именно ее призыв был услышан демоном. Комната вдруг стала заполняться дымом. Сноп искр вырвался из-под ног затрепетавшей Галлы. Послышался страшный треск, повергший всех присутствующих в ужас. Одна из плит пола треснула посредине, из этой трещины к потолку взметнулся огромный язык пламени. Вопль ужаса больно ударил по ушам высокородного Феона. Не выдержав жуткого зрелища, комит прикрыл глаза руками. Бежать он просто не мог, ноги отказались ему повиноваться. Ужас продолжался целую вечность. В какой-то миг Феону показалось, что он падает в бездну, полыхающую огнем, и он невольно открыл глаза, чтобы увидеть миг своей неизбежной смерти. Однако увидел он всего лишь искаженное страстью лицо благородной Галлы, исходившей истомой в объятиях молодца в звериной шкуре. Зрелище, разумеется, во всех отношениях предосудительное, но ничем Феону не грозящее. Во всяком случае, встреча с Сатаной откладывалась на неопределенный срок.

– Спаситель пришел! – рявкнул над самым ухом Феона сенатор Пордака, и его ликующий крик был подхвачен всеми присутствующими в подвале людьми.

Разумеется, комит финансов праздновал пришествие божественного посланца вместе со всеми. Тем более что с первого взгляда опознал в рыжем зеленоглазом молодце рекса Аталава. Вождь древингов в свое время немало попортил крови как высокородному Феону, так и божественному Гонорию своими финансовыми претензиями к империи, но в его корыстном подходе к жизни было столько человеческого, что воспринимать благородного Аталава в качестве демона комит категорически отказывался. В конце концов, страсть к золоту присуща скорее людям, чем посланцам Сатаны.

Рекса Аталава и благородную Галлу тут же в подвале облачили в свадебные одежды и только после этого предъявили ликующей толпе. Надо признать, что древинг, обладавший высоким ростом и представительной внешностью, очень хорошо смотрелся в роли божественного посланца и спасителя города Рима. Он обвел соколиным взором бушующее людское море и вскинул руку в приветствии. На чужом языке он говорил очень чисто. Что, впрочем, неудивительно, если учесть, что его матерью была римлянка Ефимия. Феону даже пришла в голову мысль, что этот полуварвар годится в императоры куда больше, чем патрикий Аттал. Правда, ничего существенного Спаситель не сказал. Он всего лишь призвал римлян к спокойствию и повиновению новому императору, божественному Атталу, и пообещал народу хлеба и зрелищ.

Церемония бракосочетания, проведенная епископом Иннокентием в соответствии с христианскими традициями, сильно утомила комита финансов. А возведение префекта Аттала в императорский сан, здесь же в храме, и вовсе показалось ему кощунственным. Тем не менее он вынужден был признать, сиятельный Аттал смотрится в императорском плаще и красных, словно кровью омытых, сапогах ничуть не хуже божественного Гонория.

Добравшись наконец к исходу ночи до ложа, высокородный Феон провалился в сон как в вечность и проснулся только к вечеру, голодным и совершенно разбитым. Раб, присланный сенатором Серпинием, проводил комита финансов к столу, за которым уже собрались едва ли не все участники ночного действа, за исключением разве что женщин. Высокородному Феону, несмотря на головную боль и покалывание в боку, пришлось с ходу вмешаться в спор, который новоиспеченный император Аттал вел с рексом Аталавом. Не то чтобы Аттал считал претензии готов чрезмерными, просто он не был уверен, что божественный Гонорий согласится их удовлетворить.

– Тем хуже для Гонория, – усмехнулся в усы Аталав. – Рекс Валия сдержит свое слово и снимет осаду с Рима. Но если император откажется принять наши условия, ничто не помешает нам вернуться.

И это было чистой правдой. У империи просто нет легионов, способных помешать готам хозяйничать в Италии. Они могли перекрыть подвоз продовольствия не только в Рим, но и в Медиолан, и в Ровену. В этом случае божественному Гонорию пришлось бы на собственной шкуре испытать все прелести осады, едва не ввергшей Рим в безумие.

– Мы поделимся с вами продовольствием, – неохотно откликнулся на слезную просьбу Аттала древинг. – Но вряд ли его хватит римлянам на долгую зиму. Вам придется самим побеспокоиться о снабжении.

– Я уже послал своих людей в Фессалонику и Карфаген, – утешил собравшихся сенатор Пордака. – Думаю, мы сумеем обеспечить город продовольствием, если, конечно, в империи не разразится новая война.

Взоры всех присутствующих при этом обратились на сиятельного Олимпия, которому предстояло уговорить своего сердечного друга, божественного Гонория, согласиться с договоренностями, заключенными в осажденном Риме. И хотя Олимпий заверил древинга, что сделает все от него зависящее, чтобы склонить Гонория к миру с готами, Феон отлично понимал, что добиться этого будет совсем не просто.

– Я думаю, что божественный Гонорий станет сговорчивее, как только армия рекса Валии подойдет к Ровене, – сказал с усмешкой Пордака.

Феон не был в этом уверен, но спорить с хитрым сенатором не стал. В конце концов, для римлян главное сейчас – отправить готов как можно дальше от своего родного города. И они будут лезть из кожи, чтобы убедить варваров покинуть окрестности Рима. А то, что в результате этого исхода будут разорены еще не тронутые войной провинции империи, тому же Пордаке глубоко наплевать.

Глава 8 Рекс Валия

Возвращение посланцев Гонория в Ровену вряд ли можно было назвать триумфальным. Собственно, возвратились только Феон и Олимпий, а комит агентов Перразий остался в Риме помогать сенатору Пордаке расхлебывать последствия долгой осады. Олимпий и Феон готовились к буре, которая неизбежно должна была разразиться в императорском дворце, но действительность превзошла их ожидания. Гонорий, совсем недавно узнавший о смерти старшего брата Аркадия, был взвинчен до предела. И дело тут было не в скорби. Братьев разлучили еще в детстве, и требовать от Гонория громкого плача по поводу кончины близкого родственника, наверное, не следовало. Просто перед Гонорием открылась блестящая возможность стать единоличным правителем огромной империи, подчинив себе обе ее части, не только Западную, но и Восточную. Правда, у божественного Аркадия остался сын, но его вряд ли стоило брать в расчет в силу юного возраста. До Равены дошел слух, что константинопольцы уже отправили посольство к Гонорию, но, узнав об осаде Рима, вернули его с полпути. Что, при сложившихся обстоятельствах, следовало признать разумным шагом. Ибо император, не способный навести порядок в собственном доме, вряд ли вправе претендовать на уважение соседей. Конечно, не все еще было потеряно, и Гонорий, пересилив гнев, сам отправил посольство в Византию. Но вести, пришедшие из Рима, могли разом похоронить все надежды и расчеты Гонория. В Вечном городе объявился еще один император, божественный Аттал, дошедший в своей беспримерной наглости до того, что стал раздавать налево и направо как высшие должности, так и провинции империи.

– Аттал вынужден был уступить требованию черни, – попробовал успокоить Гонория магистр Олимпий, но вызвал только новую волну неистового гнева.

– Вы спутались с исчадьями ада, патрикии, – потрясал кулаками император у самого носа перетрусившего Феона. – Более того, вы отдали им на растерзание мою несчастную сестру.

Положим, Галла Плацидия не выглядела несчастной в объятиях древинга, во всяком случае, так показалось Феону. Скорее, она расцвела, как роза после обильного полива. Однако комит финансов был слишком опытным политиком, чтобы заявлять об этом вслух.

– Твоя сестра, божественный Гонорий, принесла себя в жертву варвару, дабы избавить десятки тысяч римлян от голодной смерти.

– Это правда, – поддакнул комиту финансов Олимпий. – Я сам был на волосок от гибели. Разъяренная толпа ворвалась в дом сенатора Серпиния и едва не разорвала нас на части.

Рассказ сиятельного Олимпия о бесчинствах, творившихся в Риме, произвел на чиновников свиты императора очень большое впечатление. Гонорий, скептически ухмылявшийся в начале скорбного повествования, в конце концов тоже проникся горестями магистра двора, попавшего в эпицентр бушующего урагана.

– Неужели дошло до людоедства? – ахнул префект претория Константин, вызванный из Медиолана в Ровену ввиду сложившихся трагических обстоятельств.

Олимпий развел руками и уныло кивнул, подтверждая тем самым столь скорбный для империи факт.

– Не исключаю, что подобное повторится в Ровене, если город подвергнется осаде, – печально вздохнул магистр двора.

– В Ровене достаточно продовольствия, – отрезал Гонорий и, обернувшись к магистру пехоты, спросил: – Не так ли, Иовий?

– Хватит на полгода, – охотно поддакнул тот.

– А кто помешает готам держать нас в осаде год или два? – спросил Феон, подергивая плечом.

Ситуация в империи складывалась аховая, если верить префекту претория Константину. Вандалы Гусирекса вконец разорили Южную Галлию и вторглись в Испанию. Префект Африки Гераклион, воспользовавшись сложившейся обстановкой, готовил мятеж, дабы окончательно порвать с империей, уже распадающейся на куски. Провинции одна за другой отказывали Гонорию в поддержке людьми и продовольствием. Куриалы Медиолана, напуганные участью Рима, вели тайные переговоры с готами и сиятельным Атталом, готовясь при первой же возможности признать самозванца императором. Примеру Медиолана готовы были последовать другие города Италии, еще не подвергшиеся разорению. Власть Гонория распространялась только на Ровену, где отсиживались остатки его армии, способные в случае нужды расправиться с бунтующей чернью, но абсолютно непригодные для ведения боевых действий против готов. Так, во всяком случае, полагали префект претория Константин и магистр пехоты Иовий. Разве что у сиятельного Сара на этот счет имелось свое мнение. Однако сын Руфина был слишком заинтересованным лицом, чтобы на его мнение стоило полагаться. В свое время Сар изменил рексу Валии перед лицом неприятеля, и, надо полагать, верховный вождь готов этого не забыл. Наверное, в силу этой причины сиятельный Сар был обласкан епископом Амвросием, который прочно обосновался в Ровене, дабы личным примером вселять уверенность в сердце божественного Гонория. Пока епископу это удавалось. Но Олимпий, очень хорошо знавший императора, полагал, что все изменится, когда готы подойдут к Ровене. Тем не менее магистр двора с готовностью откликнулся на зов Амвросия, пожелавшего расспросить очевидца о событиях, происходивших в Риме в последние дни.

Епископ Амвросий сильно сдал за последний год. Его и прежде худое лицо теперь напоминало череп, обтянутый кожей. Живыми на этом желтом словно пергамент лице были только глаза, горевшие безумием. Сдаваться этот человек явно не собирался. Олимпий это понял с первого взгляда и пожалел, что вообще сюда пришел.

– Решением конклава епископ Иннокентий лишен сана и отправлен в монастырь, – не сказал, а пролаял Амвросий сиплым от напряжения голосом.

Олимпий в ответ лишь равнодушно пожал плечами: судьба римского епископа его не волновала. Вопросы религии тоже. Главной его задачей было уцелеть в этом аду и сохранить накопленные богатства. Надо полагать, у епископа Амвросия хватит ума, чтобы это понять, и он не будет ставить перед Олимпием неразрешимых задач.

– Поражение Гонория обернется не только гибелью империи, но и твоим падением, Олимпий, – затронул наконец болезненную для магистра двора тему епископ.

– Я готов уйти от дел и тихо доживать свой век в усадьбе, – пожал плечами Олимпий.

– А кто тебе оставит эту усадьбу, магистр? – насмешливо спросил Сар, присутствующий при разговоре. – Если нас всех не истребят, то обирут до нитки. Я знаю готских вождей. Их отцы и деды потеряли все на далекой родине, и теперь они постараются возместить убытки за наш счет.

Божественный Гонорий вернул Сару поместья отца, патрикия Руфина, отобранные его предшественниками. В случае торжества готов магистру конницы было что терять.

– Как готские вожди отнеслись к браку Аталава с сестрой императора Гонория?

– Восторга не выразили, – пожал плечами Олимпий, – но и слов осуждения я не слышал.

– Аталав не гот, а древинг, – пояснил епископу патрикий Сар. – Рексам нет дела до его жены. А вот волхвы наверняка затаили на него обиду, ибо Аталав, обвенчавшись с Галлой по христианскому обряду, оскорбил языческих богов.

– Мы можем вбить клин между Аталавом и Валией? – прямо спросил Амвросий.

– Нет, – покачал головой Сар. – Этот союз слишком выгоден и для древингов и для готов, чтобы они позволили нам рассорить своих вождей. Аталав считает Валию своим братом, пока сын Оттона жив, он не станет претендовать на власть.

– А если верховный вождь умрет?

– У Валии нет взрослых сыновей, а среди готов нет вождя, равного Аталаву. Скорее всего, именно он займет место покойного.

– А почему вы считаете, что с Аталавом легче договориться, чем с Валией? – спросил у епископа и магистра пехоты Олимпий.

– Договорился же с ним сенатор Пордака, – усмехнулся Сар. – А ведь до падения Рима оставались считаные дни. И Аталав не настолько глуп, чтобы этого не понимать. Это он уговорил Валию принять предложение Пордаки и Аттала. Я в этом уверен. Древинга вполне устроит должность дукса или префекта, но Валия всегда будет метить в императоры.

– Но ведь он был дуксом империи? – нахмурился Амвросий.

– Стилихон загнал готов в угол, – вздохнул Сар. – Сын руга знал, с кем имеет дело, в отличие от вас.

– Выходит, у этого человека нет слабостей? – нахмурился Амвросий.

– Слабости есть у всех, – усмехнулся Сар. – Рекс Валия любит женщин. И женщины любят его.

– Кстати, о женщинах! – оживился Олимпий. – По моим сведениям, благородная Пульхерия встречалась с рексом Валией. А посредниками в этой странной сделке выступали сенатор Пордака и жрица Изиды Белинда. Если верить моему вольноотпущеннику Фавсту, благородная Пульхерия отдала демону душу и тело в обмен на императорские инсигнии для своего мужа, сиятельного Аттала.

Лицо епископа Амвросия сморщилось словно от боли, он поднес пальцы ко лбу и поспешно перекрестился.

– Еретичка! – прошелестел он сухими бесцветными губами.

– Надо поссорить рекса Валию с его любовницей, – сказал с усмешкой Сар.

– И каким образом ты собираешься это сделать? – насторожился Олимпий.

– Ты, магистр, отправишься в лагерь готов и объявишь Валии, что божественный Гонорий пойдет с ним на переговоры только в том случае, если префект Аттал отречется от императорского сана. В противном случае никакие переговоры невозможны. Одновременно ты расскажешь патрикиям, сопровождающим императора-самозванца, какую цену заплатил Аттал за свое возвышение.

– Эка невидаль, – скривил губы Олимпий. – Многие матроны добивались чинов для мужей, используя свои прелести.

– Они отдавались мужчинам, а не Сатане, – взъярился Амвросий. – Передай Атталу, что я отлучу от церкви и его самого, и его жену, если благородная Пульхерия будет участвовать в сатанинских играх.

Сказать, что Олимпий был в восторге от той ноши, которую Амвросий взвалил на его плечи, значит, погрешить против истины. Магистр двора, много претерпевший во время осады Рима, вынужден был теперь отправляться в пасть дракона, словно какой-нибудь герой из древнего мифа. А ведь он человек сугубо гражданский, не склонный к проявлению воинской доблести. Вдруг готы разгадают коварный замысел епископа Амвросия, и что тогда прикажете делать Олимпию? Класть голову на плаху и погибать во цвете лет? С другой стороны, падение божественного Гонория обернется крахом его сердечного друга. В этом у Олимпия не было никаких сомнений. Не готы его даже затопчут, а свои. Причем сделают это с величайшим удовольствием.

Рекс Валия не дошел до Ровены всего пять миль и раскинул шатры в чистом поле. Благо пришедшее с весной тепло позволяло это сделать без большого ущерба для здоровья. Готы не спешили с осадой, полагая, что их появление близ столицы империи сделает покладистым Гонория. И, в общем, оказались правы в своих расчетах. Не прошло и двух дней, как в стане варваров появились посланцы императора, сиятельный Олимпий и высокородный Феон. И сам Валия, и близкие к нему вожди отлично понимали, что переговоры будут долгими и трудными. Не питал иллюзий на этот счет и божественный Аттал, коему императорские инсигнии были в тягость. Будучи человеком неглупым, бывший префект Рима догадывался, что стал всего лишь разменной монетой в чужой игре. Именно поэтому он сразу же заявил Олимпию, что готов сложить с себя знаки императорского достоинства по первому же требованию Гонория. Но, разумеется, если ему будут даны соответствующие гарантии.

Разговор между самозваным императором и магистром двора происходил в шатре Аттала с глазу на глаз, тем не менее бывший префект говорил почти шепотом, опасаясь, видимо, чужих ушей. У Олимпия не было причин сомневаться в искренности Аттала. Этот далеко уже не молодой человек никогда не отличался честолюбием, и если бы не трагически сложившиеся обстоятельства, он вряд ли рискнул посягнуть на устои империи.

– Божественный Гонорий очень тобой недоволен, Аттал, – печально покачал головой Олимпий. – Не говоря уже о епископе Амвросии, который пригрозил отлучить от церкви и тебя, и твою жену за участие в сатанинских игрищах. А за этим последуют конфискация имущества и изгнание, но это в лучшем случае. В худшем – медленная и мучительная смерть. Гонорий иногда бывает великодушен, но только не в отношении людей, пытавшихся вырвать у него власть.

– Но ведь это был всего лишь театр, устроенный Пордакой, чтобы обмануть чернь, – растерялся Аттал. – Моя жена пошла на это с благословения епископа Иннокентия.

– Иннокентий будет лишен сана и сослан в отдаленный монастырь, – вздохнул Олимпий. – Кроме того, есть сведения, что твоя жена тайно встречалась с рексом Валией и заключила договор с ним и с языческими жрецами. От твоего имени, сиятельный Аттал.

– Но этого не может быть! – воскликнул потрясенный самозванец. – Я верю своей жене как самому себе.

Олимпий в ответ лишь пожал плечами. Благородная Пульхерия была в два раза моложе своего мужа, что при ее пылком нраве грозило Атталу большими неприятностями и в более спокойные времена.

– На твоем месте я бы долго думал, Аттал, – вздохнул Олимпий, – а потом бы принял соответствующие меры.

– Какие еще меры? – удивился бывший префект.

– По собственному спасению, – охотно пояснил магистр двора. – У тебя есть только одна возможность сохранить собственную жизнь, Аттал. И ты о ней знаешь не хуже меня. В конце концов, ни бог, ни люди не осудят честного человека, отомстившего негодяю, соблазнившего его жену.

– Но Пульхерия мне верна, – вскричал в ярости Аттал.

– Я пришлю тебе вольноотпущенника Фавста, – сказал Олимпий, поднимаясь с лавки. – Он очень ловкий мошенник. Ты можешь доверять ему как самому себе.

Рекс Валия выслушал посланцев Гонория сидя. Два десятка готских и древингских рексов с удобствами расположились за его спиной на широких лавках и насмешливо поглядывали на римлян. Так победители встречают побежденных. Олимпию хватило ума не устраивать скандал по этому поводу, дабы не давать готам лишний повод к зубоскальству. У Гонория практически не было сил, чтобы настоять на своем статусе полубога и императора, а потому его послам не оставалось ничего другого, как проглотить обиду, нанесенную высокомерными готами. Что же касается рекса Валии, то он держался любезно и с сиятельным Олимпием, и с высокородным Феоном. Улыбка не сходила с его красивого лица. Зато условия, которые он продиктовал римлянам, оказались воистину ужасными. Вся власть в империи сосредоточивалась в руках готского вождя. Все собранные с провинций подати и налоги он тоже забирал себе. Императору Гонорию он великодушно оставлял Ровену и обещал не тревожить его в этой обители унижения и скорби. Своим наследником Гонорий должен был провозгласить сына божественного Аттала и благородной Пульхерии. – Но у Аттала нет сыновей! – успел выкрикнуть высокородный Феон, чем вызвал ехидный смех варваров.

– Он скоро родится, – усмехнулся рекс Валия. – В этом ни у кого не должно быть сомнений.

Олимпий с трудом удержался от ругательства. Черт бы побрал старого негодяя Пордаку, который свел блудливую Пульхерию с вождем варваров. Этот еще не родившийся младенец может поломать всю игру епископа Амвросия. Даже если Аттал отречется от императорского достоинства, это ровным счетом ничего не изменит. Скорее только упрочит позиции рекса Валии, который будет править римской империей от имени младенца, объявленного сыном божественного Аттала.

– Мы готовы удовлетворить требования Гонория, но только в том случае, если император примет наши условия, – спокойно сказал Валия. – В случае отказа Рим и Ровена будут разграблены и опустошены.

При этих словах на лице рекса Валии не дрогнул ни один мускул, а в его карих глазах не было и тени сомнения в собственной правоте. Олимпий вдруг с тихим ужасом осознал, что этот человек способен сдержать слово. Он действительно предаст Вечный город, бывший на протяжении столетий центром мира, огню и мечу. И вина за содеянное падет не на варвара, а на несчастного Гонория, который был призван богом, дабы сохранить Рим, но оказался слишком слаб для подобной миссии.

– Я передам твои слова, рекс, императору, – вежливо поклонился варвару Олимпий. – Думаю, ответ ты получишь очень скоро.

– Десять дней, – произнес Валия, и улыбка, впервые за время разговора, сошла с его лица. – Если я не получу ответ через десять дней, готы вернутся в Рим.

Посланцам Гонория ничего другого не оставалось, как раскланяться с варварами и покинуть роскошный шатер их надменного вождя. За десятилетия скитаний по чужим землям готы, похоже, привыкли к кочевой жизни. Во всяком случае, порядку, царившему в их лагере, могли бы позавидовать римские легионеры. Готский стан был обнесен рвом и окружен телегами, дабы не допустить внезапного нападения. Предосторожность, которую можно было счесть излишней, поскольку, по мнению Феона, клибонарии магистра Сара не осмелятся высунуть нос из Ровены, дабы проучить наглых варваров. Сиятельный Олимпий в ответ на слова комита финансов пожал плечами:

– Ты не о том думаешь, высокородный Феон. Посмотри на этих детей. Через пять – десять лет они станут воинами. Их величие будет унижением Рима. Если, конечно, Вечный город к тому времени будет существовать.

У Гонория сыновей нет, и ему, похоже, все равно, кто унаследует империю после его смерти. Он готов был признать своим наследником сына Аттала, но решительно отказался выпускать власть из рук.

– Пока я жив, Олимпий, я буду императором! – надменно бросил он своему любимцу.

Гонорий отличался большим упрямством и даже мог бы претерпеть некоторые неудобства ради сохранения власти, но, к сожалению, чиновники его свиты были настроены куда менее решительно. На это прискорбное обстоятельство магистр двора намекнул своему сердечному другу.

– Хочешь сказать, что меня могут отравить?

– Рекс Валия уже объявил во всеуслышание, что сохранит имущество тех патрикиев, которые проявят лояльность к новой власти. Уж слишком велик соблазн, Гонорий. Тебя окружают далеко не бедные люди, которым есть что терять.

– По-твоему, я должен принять условия Валии?

– Так ведь ничто не вечно в этом мире, божественный Гонорий, – мягко улыбнулся Олимпий. – Разве Стилихон был слабее рекса готов? Разве он не пытался диктовать тебе свою волю? И где теперь Стилихон?

– Сын руга Меровлада был человеком и христианином, а Валия если не демон, то уж во всяком случае язычник.

– И что с того? – пожал плечами магистр двора. – Язычники смертны точно так же, как и христиане.

– Ты уже принял меры, Олимпий? – спросил Гонорий, пристально глядя в глаза сердечному другу.

– Я намекнул твоей сестре Галле, что император Гонорий именно ее сына хотел бы видеть своим наследником. Ну, хотя бы по причине кровного родства.

– Вряд ли женщины способны победить там, где терпят поражение мужчины, – пренебрежительно махнул рукой император.

– Ты не прав, божественный Гонорий, – криво усмехнулся Олимпий. – Два наследника лучше, чем один. Если нам удастся рассорить древингов с готами, то до победы будет рукой подать. Сиятельный Аттал уже готов отречься от императорского достоинства. Его сын еще не родился. Ты вправе подстраховаться, божественный Гонорий, и назвать своего племянника, сына Галлы, наследником, но только в том случае, если у Пульхерии родится дочь либо младенец просто умрет.

– Я должен подумать, Олимпий, – нахмурился Гонорий. – Время у нас еще есть. Меня очень беспокоит Рим. У него сегодня непривычно вялый вид.

– В каком смысле? – не понял императора верный слуга.

– Я о петухе, Олимпий, – усмехнулся Гонорий. – Если он падет, это будет большой потерей для меня.

Расстроить планы магистра мог только один человек – епископ Амвросий. Только этот фанатик способен был уговорить императора отклонить предложения рекса Валии. Для Амвросия торжество язычника означало падение христианской веры, уже утвердившейся во всех провинциях империи. Его по большому счету не интересовала судьба Рима. Амвросий готов был пожертвовать даже Гонорием, только бы сохранить в душах людей свет истины, дарованной Христом. Но и Амвросию вряд ли удалось бы переубедить Гонория, если бы не магистр конницы Сар. Этот безумец во главе тысячи клибонариев ночью напал на готский стан. И хотя потери варваров были невелики, переполоху он наделал изрядно. Магистр пехоты Иовий, узнав о безумной выходке своего подчиненного, пришел в ярость и, прихватив с собой Олимпия, ринулся к императору.

Божественный Гонорий обихаживал кур, лицо его буквально лучилось счастьем. Он подхватил на руки здоровенного петуха и поднес его к носу магистра двора.

– Рим не пал, – сказал он, захлебываясь смехом. – Он поправился, Олимпий. Епископ Амвросий сказал, что это божье знаменье.

– Петух – знаменье?! – поразился магистр Иовий.

– Не совсем, – поморщился Гонорий. – Речь шла о победе магистра Сара. Я не приму условий язычника Валии, магистры. Слышите, не приму!

– И что же теперь? – растерянно спросил Олимпий.

– Вам с магистром Иовием предстоит спасти Рим, – спокойно сказал Гонорий. – Не петуха, его я спас и без вас, а город. Идите, магистры. Я жду от вас победы.

Иовий был потрясен. Губы его дрожали от горячего желания бросить в спину удаляющегося императора пару отборных солдатских ругательств, но в последний момент он все-таки сумел сдержать себя.

– Это конец, – проговорил он едва слышно.

– Наверное, – согласился с ним Олимпий. – Но не думаю, что Гонорий изменит свое решение. Нас обошли, Иовий, а потому придется выпить горькую чашу поражения и позора до дна.

Олимпий пытался сохранять достоинство, но душа его трепетала от предчувствия беды. Один раз он уже пережил осаду Рима, теперь ему вновь предстояло отправиться в ад. Но даже не это было главным. Главным было падение временщика, любимца императора, которого все считали всесильным. Олимпий почти не сомневался в причине своей опалы. Гонорий не простил ему брака Галлы Плацидии с рексом Аталавом. И отомстил по-императорски, отправив сердечного друга практически на верную смерть. Олимпий, похоже, так и не понял, что значит эта женщина для Гонория. Зато епископ Амвросий догадался и использовал брак Галлы, чтобы распалить ненависть в душе императора не только к язычникам-варварам, но к христианину Олимпию. Не приходилось сомневаться, что Гонорий не успокоится до тех пор, пока Галла не займет место в его покоях. А следовательно, у Олимпия есть только одна возможность вернуть расположение императора – истребить всех готов и древингов, или хотя бы двух из них, рексов Валию и Аталава. Но это под силу разве что богу, а уж никак не человеку.

Магистры Иовий и Олимпий добрались до города Рима раньше, чем армия готов покинула окрестности Ровены. Впрочем, этот выигрыш во времени им практически ничего не дал. Комит агентов Перразий и сенатор Пордака, только-только сумевшие наладить подвоз продовольствия в огромный город, смотрели на магистров как на демонов, пришедших разрушить их благополучный мир. Весть об отказе Гонория договариваться с Валией прозвучала для них громом среди ясного неба.

– Это конец! – сказал Пордака, падая в кресло. – Почему вы не остановили этого безумца?!

– Надеюсь, ты не божественного Гонория имеешь в виду? – спросил с горькой усмешкой магистр Иовий, но ответа так и не дождался. Пордака погрузился в свое отчаяние как в омут, с головой. Впрочем, пребывал он там недолго и вынырнул на поверхность раньше, чем расстроенные гости успели осушить кубки.

– Мы не откроем ворота перед готами, – торжественно провозгласил с кривой ухмылкой Пордака. – Мы откроем их перед божественным Атталом, истинным императором Рима. А уж кого он приведет в божественный город в качестве своих чиновников и солдат, это не наше дело.

– Но это же измена, Пордака, – взвился Олимпий. – Аттал – самозванец.

– Божественному Атталу инсигнии вручил епископ Иннокентий, он же благословил его на долгое правление.

– Иннокентий лишен епископского сана!

– Это проблемы церкви, а не римского сената, – пожал плечами Пордака. – Иннокентий пока находится в Риме и по-прежнему управляет епархией. Римский сенат не собирается диктовать первосвященнику свои условия. Мы же христиане, в конце концов. Или вы хотите, чтобы весть о падении Рима разнеслась по всем провинциям империи и вызвала бурю мятежей?

– Не хотим, – поддержал Пордаку комит агентов Перразий.

– Я уж не говорю о том, что готы способны не только захватить, но и сжечь город, – продолжал сенатор. – Воля ваша, магистры, но я гибели родного города не переживу. А что касается варваров, то разве мало их перебывало на службе империи? И разве мало денег они высосали из нас за свои услуги?

– Ты собираешься заплатить готам? – ужаснулся Олимпий.

– Самое главное для нас – это не допустить грабежей, – поднял предостерегающе руку Пордака. – А это можно сделать только в том случае, если готских вождей устроит выкуп, предложенный нами.

– А кто будет платить? – нахмурился Иовий.

– Граждане Рима и христианская церковь. Если, конечно, епископ Иннокентий не хочет, чтобы все христианские храмы были разрушены язычниками.

Олимпий смотрел на Пордаку почти с восхищением. Этот человек, находившийся в шаге от могилы, продолжал набивать свою мошну. А у магистра двора не было никаких сомнений, что старый сенатор изрядно погреет руки на хитроумной финансовой операции по изъятию денег у прижимистых римлян.

– Мы очень сильно рискуем, – вздохнул Иовий.

– Вот именно, – с готовностью поддакнул магистру пехоты магистр двора.

– Десять процентов вас устроят? – спросил Пордака.

Иовий с Олимпием переглянулись и стали лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же, в конце концов, получит каждый из них за свое согласие. Цифра оказалась столь впечатляющей, что у магистра двора закружилась голова.

– Согласен, – произнес Иовий, и Олимпию ничего другого не оставалось, как поддержать магистра пехоты кивком.

Въезд божественного Аттала в город Рим был обставлен с воистину императорской роскошью. Сам Аттал, ошеломленный бурным приемом, стоял на позолоченной колеснице, запряженной шестеркой лошадей, бледный как сама смерть. Триумфальная арка, выстроенная в его честь расторопным Пордакой, была, конечно, скромнее той, что венчала победы Цезаря Великого, но тем не менее мишуры и позолоты на нее ушло изрядное количество. Никто из римлян, правда, понятия не имел, где и когда божественный Аттал одержал победу, за которую удостоился триумфа по решению римского сената, но у горожан хватило тактичности не задавать императору неудобные вопросы, тем более на виду у ошеломленных пышным приемом готов. Варвары, уже готовившиеся брать город штурмом, с изумлением следили за суетой римлян и никак не могли взять в толк, что же, собственно, означают все эти приветственные крики. – Так мы взяли город или нет? – в раздражении воскликнул рекс Сигабер, оглядывая гудящую толпу.

– Мы его не взяли, – усмехнулся рекс Аталав. – Нам его подарили.

Город Рим был велик настолько, что без труда вобрал в себя почти двести тысяч готов. Предусмотрительный Пордака заранее побеспокоился, чтобы привередливые варвары ни в чем не испытывали недостатка. Но главной его заботой были вожди, именно их в первую очередь следовало поразить римским гостеприимством. И, надо признать, старому сенатору это удалось в полной мере. Рекса Валию и его свиту препроводили в курию. Пордака лично распахнул перед вождями двери огромного зала, забитого золотой и серебряной посудой, мешками с денариями и роскошными тканями. Простодушный рекс Сигабер икнул при виде этого изобилия. Двенадцатилетний сын рекса Валии, тоже Валия, вскрикнул от восторга, чем вызвал смех готских вождей.

– Великий Рим держит слово, – торжественно произнес сенатор Пордака и глянул в глаза верховного вождя готов. – Примите этот дар, рексы, в знак дружбы, уважения и вечного мира.

Конечно, Валия не был настолько наивен, чтобы не разгадать хитрости римлян, но и отклонить столь щедрый дар он не мог. Вожди, стоящие за его спиной, уже делили добычу.

– Золото – это хорошо, – спокойно сказал Валия. – Но как быть с хлебом?

– Мы ждем корабли, груженные зерном, из Фессалоники и Карфагена в ближайшие дни, – с готовностью ответил на его вопрос Пордака. – Продовольствия хватит всем.

Сенатор Пордака был настолько любезен, что уступил свой дворец, принадлежавший некогда комиту Федустию, верховному вождю готов. Прочих рексов римские патрикии тоже не обошли вниманием. А рексу Аталаву был от имени римского сената торжественно возвращен дворец, принадлежавший когда-то его матери, благородной матроне Ефимии. Словом, готы, по мнению Пордаки, остались довольны гостеприимством римлян. Чего нельзя было сказать о божественном Аттале, который набросился на сенатора разъяренным медведем, как только они остались наедине. Старый Пордака, решивший по-соседски навестить грозного императора, с коим всегда состоял в приятельских отношениях, сильно удивился реакции обычно сдержанного Аттала на сущую, по его мнению, ерунду. Вместо того чтобы поднести гостю кубок вина, божественный Аттал стал осыпать его упреками и ругательствами. Все-таки власть портит человека. Будучи простым префектом, Аттал ничего подобного в отношении уважаемого сенатора себе не позволял.

– Ты старый сводник, Пордака, – ярился бывший префект. – Ты повинен в падении моей жены.

– Разве она упала? – разыграл удивление сенатор. – По-моему, она вознеслась. Согласись, божественный Аттал, не каждой матроне дано стать императрицей.

– От кого беременна моя жена? – брызнул слюной в сенатора император.

– Извини, божественный Аттал, – развел руками Пордака. – Но я слишком стар, чтобы выслушивать подобные намеки в свой адрес.

– При чем здесь ты?! – взревел ревнивый муж и так тряхнул сенатора за плечо, что тот с трудом удержался на ногах.

– Вот это правильно, – охотно согласился с Атталом Пордака. – Я здесь совершенно ни при чем.

– Но она встречалась с ним в твоем доме!

– Ты имеешь в виду демона? – насторожился сенатор.

– Нет, я имею в виду Валию!

– Быть того не может, – ахнул Пордака. – Но это не моя вина, божественный Аттал. Клянусь! Я, конечно, предоставил свой дом жрице Белинде для проведения религиозных обрядов, но я никак не предполагал, что она будет заниматься там чем-то предосудительным.

– Ты лжешь, сенатор! Ты покажешь мне этот подземный ход! Я хочу все видеть собственными глазами. Ты давно уже предал и Рим, и Христа, и теперь хочешь замарать в предательстве всех нас.

Первым дорожку к дому комита Федустия протоптал рекс Аталав. Для этого он воспользовался водопроводом, построенным двести лет тому назад Александром Севером. Кто указал отчаянному древингу этот путь, Пордака не знал. Но, скорее всего, здесь не обошлось без участия магистра Фронелия, слывшего мятежником еще со времен императора Прокопия. Фронелий, умерший, к слову, совсем недавно, благоволил к сыну Придияра Гаста и матроны Ефимии. Он же подсказал Аталаву, что от водопровода к дому Федустия ведет подземный ход. Пордака же виноват был только в том, что позволил матроне Пульхерии и мошеннице Белинде провести магический обряд в своем доме. Пульхерия же не нашла ничего лучше, как привлечь к своим магическим опытам Галлу Плацидию, питавшую давнюю сердечную слабость к рыжему рексу. Пордака от души смеялся над усилиями трех женщин, пока в один далеко не прекрасный момент их усилия не увенчались успехом. Совершенно голый Аталав вдруг возник из клубов дыма, напущенных Белиндой, напугав до икоты старого сенатора. Галла Плацидия при виде своего любовника упала в обморок. Впрочем, расторопный рекс очень быстро привел ее в чувство, к обоюдному удовольствию. Пордака быстро сообразил, какую пользу может принести и ему, и городу Риму тесное общение с Аталавом, а потому и не стал его разоблачать перед женщинами, вообразившими, что действительно имеют дело с посланцем языческого бога, явившегося на их зов. На беду божественного Аттала, его супруга, благородная Пульхерия, не ограничилась одним сеансом магии, а продолжала взывать к венедскому богу Велесу. И тот, надо отдать должное его доброте, отблагодарил ее за старания явлением еще одного ярмана – рекса Валии, который попал во дворец тем же путем, что и Аталав. Со стороны сенатора Пордаки было бы величайшей глупостью препятствовать варварам в их общении с прекрасными римскими матронами. Наоборот, он воспользовался хорошим настроением Валии, чтобы склонить его к сотрудничеству с империей. И все закончилось бы к всеобщему удовлетворению, если бы не упрямство божественного Гонория. Его глупость уже обошлась Риму в кругленькую сумму, и теперь неизвестно, что еще потребуют готы за свою лояльность. Пордака не исключал, что Валия подастся на уговоры своего ближайшего окружения и объявит себя императором. Что неизбежно приведет к войне и окончательному распаду Римской империи. Ибо ни префекты, ни викарии не согласятся безропотно подчиниться варвару. Какая жалость, что божественный Аттал, человек вроде бы не глупый, не понимает, какая угроза нависла над Римом и чем может обернуться и для него самого, и для римлян ссора с могущественным варваром.

– Ты сошел с ума, божественный Аттал, – покачал головой Пордака. – Дворец Федустия доверху набит готами. Если ты попытаешься проникнуть туда, тебя схватят или убьют. Что тогда будет с Римом, ты об этом подумал? Ты наша последняя надежда.

– Хватит, сенатор, – рыкнул Аттал. – Либо ты покажешь мне дорогу, либо не выйдешь живым из этого дома.

– Ревнивый дурак, – в сердцах воскликнул Пордака. – Пусть будет по-твоему, император. Но учти, с этой минуты я снимаю с себя всякую ответственность за твою жизнь.

Глава 9 Федераты

Благородная Пульхерия не считала свою связь с посланцем бога Одина предосудительной. Конечно, она слегка погрешила против Христовой веры, но уже получила отпущение грехов от епископа Иннокентия, посчитавшего, что ради спасения Рима и христианских храмов можно поступиться многим, в том числе и моралью. Пульхерия вняла словам Иннокентия и приготовилась жертвовать собой и далее. Тем более что удовольствие, получаемое во время обряда жертвоприношения, с лихвой компенсировало все неудобства от слухов и сплетен, распространяемых по городу недоброжелателями императрицы. Пульхерия нисколько не сомневалась, что болтливыми римскими матронами движет зависть. Ибо любая из них, не раздумывая, родила бы сына от посланца бога, пусть и языческого. А в божественном происхождении своего избранника Пульхерия нисколько не сомневалась. Ну не мог простой смертный явиться на ее зов во время магического обряда. Такое под силу только ярману, в чьих жилах течет кровь Одина. Даже старый скептик, сенатор Пордака, в конце концов вынужден был это признать. Хотя поначалу он просто смеялся над усилиями Пульхерии и Белинды. Пока что Пульхерию беспокоило только одно – непостоянство рекса Валии, который слишком уж опрометчиво дарил свою любовь первым встречным. К счастью, жрица Изиды Белинда обещала Пульхерии приготовить любовный напиток, который должен был навсегда привязать ветреного рекса к одной-единственной женщине, достойной его любви.

Сенатор Пордака не пожалел денег ни на отделку старого дворца, ни на мебель, украшавшую его залы. А количество мраморных статуй, расставленных на лестнице и в саду, вообще поражало воображение. Любопытный рекс Валия охотно любовался как статуями, так и живописными полотнами, изображавшими римских богов, и очень сокрушался по поводу того, что христиане разрушили старые римские храмы. Пульхерия в таких случаях помалкивала. Не хотела брать лишний грех на душу и осуждать епископа Иннокентия, ревностно разрушавшего все, что хотя бы отдаленно напоминало о старой вере.

Жена Валии умерла при родах три года назад. Погиб и ребенок, которого она не сумела выносить. Готы посчитали это дурным предзнаменованием. Наверное, поэтому Валия, у которого, правда, были сын и дочь, столь ревностно следил, как протекает беременность Пульхерии. Сомнений ни у него, ни у самой Пульхерии в том, кто является отцом еще не рожденного ребенка, не было. Матрона вышла замуж уже пять лет назад, но, увы, ее брак с божественным Атталом долгое время оставался бесплодным. Теперь этому ребенку, зачатому не без помощи бога Одина, предстояло возродить великую империю. Пульхерия сказала об этом Валии, и тот кивнул в знак согласия.

В приятных хлопотах последних дней Пульхерия почти забыла о своем муже, который оказался, однако, настолько бестактным, что сам напомнил о себе безобразной сценой ревности. Если бы он проявлял столько же пыла на ложе, цены бы ему не было. Пульхерия не сдержалась и высказала эту мысль вслух, чего, наверное, не следовало бы делать. Божественный Аттал смертельно побледнел и пробурчал под нос то ли угрозу, то ли ругательство. А ведь это она, Пульхерия, сделала своего мужа императором. И это именно ей божественный Аттал должен быть благодарен за триумф, который устроили ему римляне. Ну и рексу Валии, естественно. При таком префекте претория императору некого было бояться и не о чем тужить. Казалось бы, живи да радуйся, но божественный Аттал почему-то с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее…

Дабы соблюсти приличия, Пульхерия навещала Валию только под покровом темноты, в сопровождении всего-то полусотни готов, выделенных ей рексом. Конечно, по статусу Пульхерии полагалась более солидная свита, но императрица не хотела привлекать внимание к своей персоне, особенно в столь щекотливой ситуации. О ее связи с рексом Валией в Риме не говорил только ленивый, но это вовсе не означает, что они должны выставлять свои отношения напоказ.

Рекс Валия встретил Пульхерию во дворе и собственноручно помог ей выбраться из носилок.

– Сегодня ты хороша как никогда.

Эту фразу он неизменно повторял при каждой их встрече. Впрочем, в отличие от своего друга рекса Аталава, Валия не отличался красноречием. Возможно, потому, что плохо знал чужой язык. Зато языком жестов он владел в совершенстве. И Пульхерия почувствовала это сразу, как только они остались наедине. В высшей точке любовного взлета императрица вдруг услышала полный ярости мужской рык, но не придала этому значение. Возможно, ей этот рык просто почудился.

Аттал вернулся домой в таком состоянии, что Олимпий всерьез испугался за его здоровье. Лицо императора-самозванца было багровым до синевы. Конечно, если бы Аттала хватил удар, Рим перенес бы эту потерю, но у Олимпия на префекта были свои виды, и он сделал все от него зависящее, чтобы привести ревнивого мужа в чувство. – Ты же видел! – брызнул слюной в сторону доброхота оскорбленный в лучших чувствах Аттал. – Ты все видел!

Трудно сказать, зачем императору понадобился свидетель. Возможно, ему просто страшно было идти одному в дом, пользующийся столь дурной славой. Но, так или иначе, Аттал пригласил на ночную прогулку Олимпия. Магистр двора далеко не сразу принял это приглашение, отлично понимая, чем может закончиться этот поход ревнивого мужа за правдой. Однако старый Пордака уверил Олимпия, что опасности нет никакой. Дворец Федустия был выстроен для тайных дел, а спальня рекса Валии расположена таким образом, что к ней можно легко подобраться, минуя охрану. Счастье еще, что Аттал не попал в спальню, а наблюдал за происходящим через отверстие в стене. Тем не менее он все-таки не сдержал крик, и Олимпию пришлось зажимать ему рот рукой, дабы безумец не привлек к себе внимание готов. С большим трудом, с помощью сиятельного Пордаки, Олимпию удалось обуздать расходившегося императора. После чего все трое покинули дворец, воспользовавшись тем же подземным ходом.

– Я все видел, – ободряюще похлопал императора по плечу Олимпий. – И если ты предъявишь своей супруге обвинение в прелюбодеянии, я с удовольствие тебя поддержу.

– Какое обвинение! – взвился Аттал. – Она должна умереть! Они оба должны умереть!

– Ты так кричишь, словно я возражаю, – криво усмехнулся Олимпий. – Вот и сенатор со мной согласен.

– Нет уж, – отмахнулся Пордака. – Я не собираюсь участвовать в убийстве женщины, да еще по столь пустяковому поводу. А что касается Валии, то готы снимут головы нам всем, прежде чем его тело остынет.

Риск был чудовищным, это понимал даже Аттал, не говоря уже о сиятельном Олимпии. Но магистр двора понимал и другое: Валия – это вечная угроза Риму, империи и ему лично. Пока этот человек жив, он будет править Римом, а всем остальным уготована жалкая участь обслуги. И это в лучшем случае. Сейчас рексы готов настроены благодушно, но что будет через месяц, через год, через пять лет, когда эти люди пустят по ветру добычу? Они что же, позволят римским патрикиям роскошествовать в своих усадьбах и дворцах? И у них не возникнет соблазна прогнать законных хозяев, чтобы воспользоваться результатами их трудов? Олимпий в человеческое благородство не верил вообще, а уж в благородство варваров тем более. Конечно, старому Пордаке, из которого сыплется песок, до будущего нет дела, он живет настоящим. А вот всем прочим, включая магистра пехоты Иовия, следовало бы пораскинуть мозгами и помочь императору Атталу свершить свою благородную месть.

– А из подземного хода можно попасть в спальню Валии? – спросил у Пордаки Иовий, вызванный для совета.

– Нет, – покачал головой сенатор. – Отверстие проделано только для наблюдения.

– А зачем Федустию вообще понадобилось строить подземный ход? – нахмурился Олимпий.

– Дом этот построил известный римский ростовщик, – пояснил Пордака, – у которого врагов было гораздо больше, чем друзей. Он же проделал отверстие в стене спальни. Возможно, он тоже следил за своей ветреной женой. Про этот подземный ход вам лучше забыть, патрикии. Валия, скорее всего, слышал крик Аттала, а потому сегодня утром обратился ко мне с просьбой подыскать ему новое жилье.

– Похоже, рекс не собирается покидать Рим, – констатировал очевидное комит агентов Перразий.

– Он его покинет, – скрипнул зубами Олимпий. – Во всяком случае, я сделаю все от меня зависящее, чтобы это свершилось как можно быстрее.

– Не перестарайся, магистр, – предостерег его с усмешкой Пордака. – Чрезмерное усердие порой становится причиной скоропостижной смерти.

Однако Олимпий предостережению мудрого человека не внял. Он, разумеется, не собирался устранять Валию собственными руками, но считал своим священным долгом помочь Атталу восстановить попранную справедливость. Для прояснения обстановки Олимпий напросился в гости к благородной Галле. Сестра императора настойчивости своего бывшего жениха удивилась, но тем не менее не стала уклоняться от встречи. Дворец матроны Ефимии, построенный сотню лет назад, не был самым роскошным в Риме, однако внушал уважение не только своими размерами, но и убранством. Впрочем, роскошная обстановка была целиком и полностью заслугой новой хозяйки, которая не жалела средств мужа на отделку семейного гнезда. Галла Плацидия всегда славилась расточительностью. Ее брату, божественному Гонорию, частенько приходилось оплачивать капризы сестры из собственной казны, хотя отец Галлы, божественный Феодосий, оставил дочери большое наследство. Но Галла была слишком тщеславна, чтобы удовлетвориться малым. В отличие от своих худосочных и болезненных братьев, Галла Плацидия была хороша собой и всегда отличалась отменным здоровьем. В детстве она частенько била своего брата Гонория и, похоже, именно этим заслужила его любовь и уважение. Трудно сказать, питал ли Гонорий к ней иные чувства, кроме братских, но то, что он сильно привязан к сестре, Олимпий имел уже возможность убедиться на собственном горьком опыте. Сам магистр двора был равнодушен к женской красоте и не всегда понимал, почему эти пышные формы привлекают к себе столько вожделеющих взглядов. Галла Плацидия была умна, но только женским умом, который здравомыслящие люди называют хитростью. Кроме того, она отличалась честолюбием, на чем и собирался сыграть Олимпий.

– Гонорий именно твоего сына хотел бы видеть во главе империи после своей смерти, – начал с главного Олимпий и по тому, как порозовело лицо Галлы, сразу понял, что попал в цель. – Правда, есть опасения, что римский сенат не признает императором сына варвара.

– В моем сыне течет кровь Феодосия Великого, – надменно вскинула голову Галла.

– Я с тобой совершенно согласен, – с готовностью поддакнул патрикий. – Но было бы лучше и для тебя, и для Констанция, если бы твой муж стал римским чиновником.

– Какого ранга? – насторожилась Галла.

– Гонорий готов назначить высокородного Аталава дуксом в Аквитанию, а если он сумеет вытеснить вандалов из Испании, то станет префектом претория. Согласись, благородная Галла, в этом случае у римского сената не будет причин протестовать против возведения сына одного из самых высокопоставленных чиновников в императорское достоинство.

– Я поговорю с Аталавом, – кивнула Галла.

– К сожалению, у твоего мужа есть обязательства, – печально вздохнул Олимпий. – И он вынужден будет поддержать претензии сына божественного Аттала, если таковой, конечно, родится.

– Он не сын Аттала, – поморщилась Галла.

– Я знаю, – кивнул Олимпий. – Но тем хуже для тебя, для меня и для твоего сына Констанция. Рекс Валия будет всеми силами проталкивать этого ребенка наверх, не считаясь с римскими традициями и прикрываясь именем несчастного Аттала.

– У рекса Валии наложниц больше, чем солдат, – брезгливо поморщилась Галла. – Пульхерия жаловалась мне на его непостоянство.

– Вот как, – насторожился Олимпий. – И что ты ей посоветовала?

– Я – ничего, но Белинда обещала приготовить любовное зелье, которое навсегда привяжет рекса Валию к благородной Пульхерии.

– И она его приготовила?

– Пока нет.

Олимпия бросило в жар. Он наконец нашел то, что искал. Только бы не опоздать, только бы перехватить Белинду, вызвавшуюся помочь влюбленным голубкам. Олимпий так заторопился с окончанием визита, что, кажется, удивил благородную Галлу. Впрочем, магистру двора было сейчас не до церемоний. Спускаясь с чужого крыльца, он крикнул Фавсту, поджидавшему его у входа:

– Найди мне Белинду! Из-под земли ее достань! Срочно!

Олимпий передвигался по Риму на носилках, по той простой причине, что лошадей в Вечном городе после длительной осады попросту не осталось. Лошади были только у готов, но магистр двора почел неудобным обращаться к ним за помощью в создавшейся ситуации. Были бы у Олимпия крылья, он полетел бы к божественному Атталу бодрым соколом, но, увы, магистр двора не родился птицей, а потому вынужден был полагаться на крепость и быстроту ног дюжих рабов-носильщиков, которым торопиться было некуда. Магистр то и дело понукал их то голосом, то грозным взглядом, но без особого успеха. Люди – это все-таки не лошади, чтобы галопом устремиться к цели. Кроме того, улицы Рима именно в эту пору были запружены народом, и Олимпию оставалось только скрипеть зубами от злости на невеж и наглецов, без конца переходивших ему дорогу и осыпавших градом ругательств и насмешек разъяренного магистра и его слуг. Впрочем, до дворца божественного Аттала он все-таки добрался и слегка подивился обилию странных типов, толпившихся перед крыльцом. На просителей эти мрачного вида субъекты были мало похожи, на клиентов, вечно обивающих пороги богатых домов, тем более. С такими рожами если и ходить, то только на разбой.

Божественный Аттал метался по атриуму, словно зверь в клетке. Вот уж не думал Олимпий, что этого немолодого человека могут обуревать такие страсти. Эка невидаль в самом деле – жена изменила! Любой другой на месте Аттала давно успокоился и пожинал бы плоды выпавшего на его долю успеха. Шутка сказать – из префектов Рима сразу в императоры.

– Ты обезумел, дорогой друг, – осуждающе покачал головой Олимпий. – Эти подонки бросят тебя при первой же опасности.

– Я проведу их по подземному ходу и…

– И нарвешься на засаду, – спокойно закончил фразу магистр двора. – Валия уже покинул дворец Федустия и перебрался во дворец Серпиния, отбывшего к морю, дабы подлечить расстроенные нервы. Тебе, божественный Аттал, не худо было бы последовать его примеру.

– Не называй меня «божественным», – взъярился Аттал. – Я больше не буду марионеткой в чужих руках.

– А вот это мудро, – охотно поддакнул Олимпий. – Я думаю, Гонорий поймет, что тобой двигала не жажда власти, а желание спасти империю и Рим.

– Сейчас у меня только одно желание – отомстить Валии за свой позор, – зло ощерился Аттал. – И я это сделаю, чего бы мне это ни стоило.

– Есть средство, – негромко произнес Олимпий. – И есть женщина, готовая тебе помочь.

– Зелье? – догадался Аттал. – Но кто поднесет его рексу?

– Твоя жена, – усмехнулся Олимпий. – Она уже заказала Белинде любовный напиток.

Аттал улыбнулся впервые за последние дни. Олимпий плохо понимал ревнивого патрикия. До сих пор он считал, что человеком управляют две страсти – жажда власти и жажда денег. У бывшего префекта Рима были и власть, и деньги, но ему захотелось еще и верности. Непостижимо!

В Белинде Олимпий не сомневался. Он сам вытащил эту распутницу из клоаки и очень хорошо знал, что за пригоршню золота она пойдет на все. Эта, с позволения сказать, жрица, едва перешагнувшая рубеж двадцатипятилетия, познала уже столько мужчин, что их хватило бы на целый легион. А количеству преступлений, которые она совершила, мог бы позавидовать любой из тех головорезов, что сейчас галдели во дворе. Расторопный Фавст подтолкнул блудницу в спину, и она не вошла, а буквально влетела в зал, едва не сбив при этом замешкавшегося Аттала. Белинда была хороша собой и, наверное, могла бы составить счастье какого-нибудь мелкого торговца, но, увы, подобная судьба ее не прельстила, и она выбрала дорожку, которая непременно должна была привести ее в ад. А ведь внешне она смотрелась как сама невинность. Глаз честнее, чем у этой потаскушки, Олимпию видеть еще не доводилось. Вот и верь после этого женщинам! Недаром же магистр двора сторонился их всю свою сознательную жизнь.

– Десять тысяч денариев, – назвал сумму Олимпий.

– Сделаю, – сказала Белинда, даже не спросив, за что ей предлагают немалые деньги. Пожалуй, только голос, низкий и хриплый, выдавал в ней порочную душу, но мужчинам, охочим до женских ласк, некогда вслушиваться в женскую речь, особенно когда они видят перед собой роскошное тело.

– Они не должны умереть в одной постели, – сказал Олимпий. – Это вызовет слишком много толков. К тому же готы сразу поймут, что рекса Валию отравили. А он должен просто умереть. От внезапной болезни. От несварения желудка. Римская кухня слишком непривычна для готов. Ты меня поняла, Белинда?

– Поняла, сиятельный магистр, – склонила голову жрица. – А что делать с женщиной?

– О ней позаботится сиятельный Аттал.

Смерть рекса Валии потрясла не только готов, но и римлян. Последним было чего бояться, ибо среди готов прошелестел слух, что верховного вождя отравили. Да и трудно было поверить, что человека, не достигшего еще сорокалетнего рубежа, полного сил и желаний, в три дня скрутила хворь. Сенатор Пордака выбился из сил, пытаясь убедить готов, что болезнь, увы, властна над всеми смертными и что даже великие вожди в этом скорбном ряду не исключение. Однако услышали его только тогда, когда он прибег к золоту. Звон благородного металла заглушил боль в сердцах готских вождей, а лесть и посулы пролились бальзамом на их растревоженные души. Олимпий не отставал от сенатора Пордаки и буквально исходил на сочувствие. Именно от него готы узнали о богатейшей земле Аквитании, где даже посох, воткнутый в землю по весне, к осени превращается в огромное плодоносящее дерево. – Быть того не может! – не поверил красноречивому магистру Сигабер.

– Клянусь, рекс, – заверил его Олимпий. – А богатству Бордо и Толозы завидуют все города империи.

– Рим тоже неплохой город, – прищурился в сторону магистра рекс Труан.

– Увы, – развел руками Олимпий. – В этом городе умер ваш вождь. И это место теперь для готов навсегда останется несчастливым.

– Будь моя воля, я бы его просто спалил, – зло бросил Труан и отвернулся от любезного магистра.

На похороны и тризну по умершему рексу Валии было затрачено столько средств, что их вполне хватило бы для того, чтобы похоронить и оплакать трех римских императоров. Но хозяева до того стремились угодить своим гостям, что денариев не считали. Разве что крякал от досады прижимистый сенатор Пордака да хватался за голову магистр пехоты Иовий. К большим расходам добавились и дурные вести. Префект Африки Гераклион все-таки поднял давно готовившийся мятеж против императора Гонория, что было для Рима новым и страшным ударом. Возможно, более страшным, чем нашествие готов.

– Почему? – прямо спросил у Пордаки рекс Аталав, которого многие прочили в верховные вожди готов.

– В Риме продовольствие на исходе, – вздохнул сенатор. – И взять его теперь негде. Если вы, готы, не хотите голодать вместе с нами, то уходите. Италии двести тысяч лишних ртов не прокормить.

Вождь древингов был человеком сильным и умным. До сих пор он находился в тени Валии, но после смерти верховного вождя готов неожиданно даже для себя выдвинулся на передний план и теперь с трудом привыкал к своему новому статусу. У него, конечно, были соперники среди готских рексов, но ни один из них не обладал и десятой долей влияния покойного Валии. Тем не менее крови Аталаву они могли попортить изрядно. И рыжий древинг это отлично понимал.

– Я предлагаю тебе поддержку императора Гонория в обмен на Рим и Италию, – негромко произнес Пордака. – Кроме того, ваш с Галлой сын может стать наследником бездетного императора. Или ты собираешься захватить верховную власть в империи?

К счастью для римлян, рекс Аталав не был настолько честолюбив, чтобы добиваться несбыточного. Этот человек готов был к торгу, и Пордака, собаку съевший в коммерческих делах, понял это почти сразу. Среди готских вождей не было единства, а со смертью Валии они потеряли еще и цель. В такой ситуации война с Римом становилась просто бессмысленной. Ибо поражение в этой войне означало для готов в лучшем случае порабощение, в худшем – поголовное истребление. А что касается победы, то они ее уже одержали. Поверженный Рим лежал у их ног, но, к сожалению или к счастью, рексы не знали, что с ним делать. Они могли штурмом взять и Ровену, могли убить императора Гонория и тем породить хаос в империи. Но этот хаос никаких выгод им не сулил. Готам пришлось бы сражаться уже не с легионами, а с голодным народом, и это при полном отсутствии продовольствия в разоренной земле. У сенатора Пордаки хватило красноречия, чтобы донести эти простые, в общем-то, мысли до рекса Аталава, а у того хватило ума, чтобы их понять.

– Аквитания действительно так хороша, как об этом говорит Олимпий? – спросил с усмешкой рыжий рекс у сенатора.

– Это благодатная земля вполне способна не только накормить готов, но и стать для ваших детей новой родиной, – сказал Пордака. – Но вам никогда не утвердиться среди тамошних племен без поддержки империи. Вы ведь уже пытались осесть и во Фракии, и в Мезии, и в Панонии, но везде были чужими. Вас отторгала не империя, а население тех провинций, где вы пытались установить свои порядки. Вывод из этого следует самый простой, рекс Аталав: вы не умеете управлять другими племенами, в отличие от нас, римлян. Управление – это искусство, ему надо долго учиться. А у кого вам еще учиться, как не у нас.

– Ваша империя разваливается, Пордака, – с сомнением покачал головой Аталав.

– Она разваливается уже сотни лет, – усмехнулся сенатор, – но все равно продолжает стоять, ибо ничего лучшего никто пока что предложить не в силах. И менее всего это способны сделать вы, готы.

– Император Гонорий согласится признать меня своим зятем? – прищурился на словоохотливого собеседника Аталав.

– Он это сделает, – твердо сказал Пордака, – нравится ему это или нет.

– Хорошо, – кивнул Аталав, – готы покинут Италию и Рим, как только я получу от императора указ о своем назначении дуксом Аквитании.

– Ты его получишь через десять дней. Готовься к походу, дукс Аталав.

Иовий, Олимпий и Перразий молча выслушали отчет сенатора Пордаки о разговоре с верховным вождем готов. Претензии варваров нельзя было назвать чрезмерными. А их уход из Италии позволил бы Гонорию заняться наконец Африкой, ибо мятеж префекта Гераклиона грозил империи бесславным концом.

– Надеюсь, божественный Гонорий достаточно разумен, чтобы это понять, – с ноткой раздражения в голосе произнес Пордака. – Что же касается нас с вами, то мы сделали все возможное и невозможное, чтобы спасти империю и Рим.

– По моим сведениям, – негромко произнес Перразий. – Люди префекта Гераклиона уже прибыли в Испанию для переговоров с Гусирексом. Если вандалы вторгнутся в Африку, то выбить их оттуда будет крайне сложно.

– Гераклион просто сошел с ума, – скрипнул зубами Иовий. – Такие союзники, как вандалы, – хуже любого врага.

– Я надеюсь на тебя, сиятельный Олимпий, – пристально глянул в глаза магистра двора сенатор Пордака. – Делай, что хочешь, но через десять дней указ, подписанный императором, должен быть вручен рексу Аталаву.

– А епископ Амвросий? – напомнил Иовий.

– Если епископ хочет жить, он должен смириться, – холодно бросил Пордака. – Это не просто мнение одного сенатора, так думают все патрикии Рима. Так думает римский плебс.

Гонорий принял магистров сразу же по их прибытии в Ровену. Император выглядел умиротворенным. Трудно сказать, какие мысли бродили в этот момент в его голове, но Олимпия он выслушал, не перебив ни разу. Прежде такое случалось крайне редко. Возможно, испытания, выпавшие на долю империи, не прошли для него даром, и он наконец-то обрел столь нужные для правителя огромной империи качества, как выдержка и осторожность. К сожалению, первые же произнесенные Гонорием слова ввергли в уныние его преданных чиновников: – А Рим все-таки пал!

– Ты о петухе говоришь, божественный Гонорий? – осторожно спросил Олимпий.

– Нет, магистр, я говорю о городе, – вздохнул император. – Рим пал в моих глазах, когда открыл ворота варварам. Вы все повинны в этом, патрикии.

– Но мы спасли империю, – осмелился возразить магистр пехоты Иовий.

– Это правда, – неожиданно согласился с ним Гонорий. – И именно поэтому я готов вас простить. Но не ждите от меня благодарности, патрикии. Ее не будет.

Император отвернулся от магистров и погладил нахохлившуюся птицу. Повисла жуткая пауза, во время которой Олимпия бросило в холодный пот. Он вдруг отчетливо осознал, что именно от этого невзрачного и не слишком умного человека зависит судьбы очень многих людей, в том числе и его, Олимпия, жизнь или смерть.

– Где указ, Олимпий?

Магистр двора, действуя словно сомнамбула, протянул императору кусок пергамента и перо. Божественный Гонорий бегло пробежал текст глазами, размашисто поставил подпись и, обернувшись к магистрам, произнес:

– Бедный Рим. Поверженный Рим.