УДК 821-312.9

ББК 84(0)-445

А72

А72 Антология мировой фантастики. Том 7. Космическая одиссея / Вед. ред. Д.М.Володихин, отв. ред. Г.А.Елисеев. — М.: Аванта+, 2003. — 608 с.

ISBN 5-94623-066-2 (т. 7)

ISBN 5-94623-036-0

В пятнадцати томах “Антологии мировой фантастики” собраны произведения лучших зарубежных и российских мастеров этого рода литературы, всего более сотни блистательных имен. Каждый том серии посвящен какой-нибудь излюбленной теме фантастов контакт с инопланетным разумом, путешествия во времени, исследования космоса и т.д. В составлении томов приняли участие наиболее известные отечественные критики и литературоведы, профессионально занимающиеся изучением фантастики. В каждую книгу серии вошли справочные материалы, а также обзор фантастической литературы по теме, которой посвящен этот том.

“Антология мировой фантастики” рассчитана на всех интересующихся такого рода литературой, но особенно полезна будет для школьников. Сон разума рождает чудовищ. Фантастика будит разум.

УДК 821-312.9

ББК 84(0)-445

ISBN 5-94623-066-2 (т. 7) © Составление, оформление

ISBN 5-94623-036-0 “Издательский центр “Аванта+””, 2003

Читатель!

Представь себе, что ты живешь в большом красивом доме со множеством комнат. За окном прекрасный сад. И все это окружено высоким забором, сквозь щели которого ты можешь видеть далекие огоньки. Со временем захочется выйти за пределы забора, посмотреть, кто там греется у костров — такие же люди, как ты, или иные существа? А может, там нет никого, и лишь пламя освещает пустое пространство…

Но время идет, ты никак не можешь перебраться через забор. У него нет дверей, а перелезть через него мешают страшные псы — Гравитация, Холод и Пустота. Вот уже и дом ветшает, сад зарос сорняками, везде неопрятные кучи отходов, жильцы нервничают, им неуютно жить в тесноте. Находятся смельчаки, которым удается недолго побыть по ту сторону забора, но жильцы ропщут, они считают, что лучше бы деньги, потраченные на их подвиги, употребили на ремонт…

Земля — наш дом. Космическое пространство — среда, для жизни не приспособленная абсолютно. Но когда-то и океан казался опасным местом, населенным чудовищами. Разве это помешало мореплавателям древности?

Что гонит человека из родного дома? Жажда приключений? Не только. Поиск наживы? Не без этого. Желание увидеть “чудеса и диковины”, удовлетворить свое любопытство, обосноваться на новом месте и выстроить свой дом?.. Может, есть какой-то инстинкт, пробуждающий в нас “охоту к перемене мест”, а может, это срабатывает заложенная в нас неведомыми силами программа?

Разумеется, и в космосе человек останется человеком, со всеми своими пороками и достоинствами, разумеется, выйдя за пределы, установленные нам природой, мы рискуем превратить вселенную в такую же помойку, в которую быстро превращается Земля, разумеется, в бесконечность нас ведет не только высокое томление духа, но и прирожденная агрессивность человеческого разума, его стремление к экспансии, его нежелание ограничивать себя…

Может, именно поэтому литература художественного вымысла, посвященная космическим путешествиям и приключениям, — одна из самых цветущих ветвей научной фантастики. Мало кто из писателей-фантастов хоть раз да не отправил своих героев навстречу опасностям, подстерегающим их на далеких мирах, не ставил перед ними головоломные задачи, которые они с честью решали. А каких причудливых носителей разума изобрели фантасты, какие невообразимые цивилизации созданы их воображением — ив страшном сне не приснится такое!

Неужели все это лишь для того, чтобы развлечь скучающего читателя, рассказать ему очередную сказку, заменив Серого волка звездолетом, а Ивана-царевича облачив в скафандр и взамен меча-кладенца вручив ему лучемет?

А даже если и так? Сказки — важнейший элемент формирования любой культурной традиции, в сказках исподволь проговаривались поведенческие модели, характерные для той или иной цивилизации, народа, этноса. Сказки развлекали поучая, и поучали развлекая. Сказки в образной форме суммировали опыт столетий.

Современные сказочники пытаются вывернуть наизнанку прошлое, обратив его в будущее. Они распахнут перед тобой, читатель, врата в бесконечные миры. А потому — добро пожаловать, читатель, на космические трассы, и пусть дорога твоя длится без конца.

Эдуард Геворкян

Альфред Ван-Вогг

СТРАНСТВОВАНИЯ

“КОСМИЧЕСКОЙ ГОНЧЕЙ”

1

Крадучись Керл полз все вперед и вперед. Черная безлунная и почти беззвездная ночь постепенно отступала перед зловещей красноватой зарей, которая разгоралась слева от него. Слабый свет зари, постепенно выявляя кошмарный ландшафт, не предвещал наступления тепла.

Черная скала с зазубренными краями и черная, безжизненная равнина понемногу возникали вокруг. Блеклое красноватое солнце выглянуло из-за нелепого горизонта. Пальцы света будто ощупывали тени. Но не было даже признаков идов, которых он выслеживал вот уже сто дней.

Он резко остановился, осознав вдруг, чем это ему грозит. От внезапной остановки его задние ноги свела судорога, и каждый острый, словно бритва, коготь встал дугой. Толстые щупальца, растущие из плеч, напряглись. Он из стороны в сторону крутил своей огромной кошачьей башкой, а состоящие из тонких волосиков усики, что служили ему ушами, неистово вибрировали, исследуя малейшее дуновение ветерка, малейшее движение воздуха.

В ответ не появлялось никаких ощущений, никаких признаков близости идов, единственного вида пропитания на этой заброшенной планете. Его сложная нервная система молчала. Безо всякой надежды Керл приник к земле — огромный, похожий на кошку силуэт проступил на фоне рваной линии красного горизонта. В здешнем мире теней он казался тигром на странной гравюре.

Он был испуган. Обладая тонкими органами чувств, Керл на расстоянии многих миль улавливал присутствие ида и вдруг утратил эту способность. Теперь он понял, что больше уже не сможет жить как прежде. То, что вчера он потерял след, сегодня означало физическое расстройство. Это была смертельная болезнь, он слышал о ней. За последние сто лет ему семь раз доводилось находить керлов, настолько ослабевших, что они не могли двигаться. Недостаток пищи истощил их бессмертную плоть — они были обречены. Тогда в нетерпении он сокрушал их бессильные тела и отбирал себе то немногое, что еще оставалось в них и поддерживало в них едва теплющуюся жизнь.

Вспомнив об этом, Керл содрогнулся, а потом громко зарычал. Звуки его голоса сотрясли воздух, эхом отозвались в горах и вернулись к нему, чтобы воздействовать на его нервную систему. Так инстинктивно проявилась его воля к жизни.

Он замер.

Высоко над далеким горизонтом он увидел крошечную сверкающую точку. Она явно приближалась. И необычайно быстро превращалась в металлическую сферу, в громадный шарообразный корабль. Этот огромный шар, сверкая, как полированное серебро, просвистел над самой головой Керла. Затем повернул вправо, за черную линию гор, на какую-то секунду завис почти неподвижно над ними и исчез из виду.

Керл, выйдя из оцепенения, рванулся вперед. С тигриной ловкостью он понесся вниз по склону. Его круглые черные глаза лихорадочно горели. Его усики-антенны, хотя и утратили былую силу, трепетали от ощущения, что масса идов огромна, но тело его еще больше страдало от мук голода.

Далекое солнце, теперь розовое, высоко поднялось в темном пурпурном небе, когда он, припав к скале, смотрел из-за камня на раскинувшиеся внизу руины города. Серебряный корабль, несмотря на свои размеры, казался крошечным среди этих нескончаемых пустынных развалин. Но все же в корабле было столько живого, угадывалась такая сила затаенного движения, что он казался здесь властелином. Корабль как бы покоился в колыбели, которая образовалась под его весом в каменном предместье мертвой столицы.

Керл рассматривал двуногих существ, что появились из недр корабля. Они толпились у трапа, спущенного из ярко освещенного отверстия в сотне ступеней над грунтом. Ему сжало горло, а сознание помутилось от дикого желания броситься на этих слабеньких существ, чьи тела испускали вибрации, свойственные только идам.

Первые толчки возрождающейся памяти успели погасить импульс, пока он не достиг мышц. Он вспомнил о далеком прошлом своей расы, о сокрушительной мощи машин, об энергии, превосходящей всю силу его собственного тела. Воспоминание отрезвило и расслабило его. Теперь он способен был разглядеть прибывших. Тела их скрывал мерцающий полупрозрачный материал, который сверкал в лучах солнца.

Пришло понимание происходящего. Пришла хитрость. Это была научная экспедиция, наконец-то сообразил Керл, научная экспедиция с другой звезды. Ученые будут исследовать, а не разрушать. Ученые не станут убивать его, если он сам не нападет первым. Ученые в своем роде дураки.

Подгоняемый голодом, Керл вышел на открытое пространство. Он увидел, что существа сразу его заметили. Они повернулись в его сторону и уставились на него. Трое, что стояли к нему ближе других, медленно отступили к основной группе. Самый маленький из них выхватил из футляра, висевшего у него на боку, тупой металлический брус и зажал его в правой руке.

Этот жест встревожил Керла, но он продолжал двигаться вперед — отступать было слишком поздно.

Эллиот Гросвенор оставался возле самого трапа. Держаться на заднем плане вошло у него в привычку. Он был единственным нексиалистом на борту “Космической гончей”, и представители всех других наук не первый месяц игнорировали его, не понимая, что значит его специальность и не очень-то задумываясь над этим. Гросвенор знал, как поправить положение, но пока сделать это не представилось случая.

Вдруг в шлеме его скафандра ожил коммуникатор. Кто-то мягко рассмеялся и произнес:

— По правде говоря, никогда еще не встречал такой громадины.

Гросвенор узнал говорившего по голосу — это был руководитель химического отдела Грегори Кент. Неказистый с виду, Кент обладал сильным характером. На корабле у него было немало друзей и тех, кто его поддерживал, так что он уже выставил свою кандидатуру на пост директора экспедиции на предстоящих выборах. Их с нетерпением ожидали — выборы вносили хоть какое-то разнообразие в монотонную жизнь корабля. Из всех, кто наблюдал за приближающимся чудовищем, только Кент схватился за оружие и сейчас стоял, перебирая в руках длинный металлический ствол.

Послышался еще один голос — более низкий и спокойный. Гросвенор узнал Хола Мортона, директора экспедиции.

— Это одна из причин, почему вы оказались в экспедиции, Кент, — проговорил он. — Можно ли упускать такой шанс.

Замечание было вполне дружелюбное. Это не было выпадом против соперника. Конечно, его можно было рассматривать и как некую дипломатическую игру, рассчитанную на неискушенных слушателей, которые тем самым оповещались о том, что Мортон не имеет ничего против соперника. Гросвенор не сомневался, что директор способен на подобный ход. Он высоко ценил Мортона как человека честного, острого в спорах и глубоко интеллигентного, который без труда выходил из самой, казалось бы, сложной ситуации.

Гросвенор увидел, как Мортон передвинулся, стараясь быть чуть впереди остальных. Его сильное тело словно слилось с прозрачным металлическим скафандром. Отсюда он наблюдал, как по скалистой черной равнине приближался к ним похожий на кота зверь. Через свой коммуникатор Гросвенор слышал реплики руководителей отделов.

— Не хотел бы я повстречаться с этим милым бэби где-нибудь в темной аллее.

— Не будь дураком! Это явно разумное существо. Возможно, представитель господствующей здесь расы.

— Его физическое развитие, — Гросвенор узнал голос психолога Зайделя, — указывает, скорее всего, на свойственную животным адаптацию к окружающей среде. Но в то же время, направляясь к нам, он ведет себя не как животное, а как разумное существо, способное оценить наше умственное развитие. Заметьте, как скованы его движения. Это свидетельствует об осторожности и о том, что он знает, для чего предназначено наше оружие. Я бы очень хотел рассмотреть концы его щупалец, что расположены у него на плечах. Если они суживаются в рукоподобные отростки или чашечки-присоски, то я, пожалуй, решусь утверждать, что мы имеем дело с потомком обитателей этого города. — Он ненадолго умолк, а потом продолжил: — Хорошо бы установить с ним контакт, однако пока я склонен предположить, что оно выродилось до первобытного состояния.

Керл остановился, когда до ближайшего двуногого оставалось футов десять. Дикая потребность в идах грозила погубить его. Разум уже почти растворился в хаосе желания, и ему стоило мучительных усилий остановиться. Ему казалось, что тело его опустили в расплавленный металл. Глаза застлало пеленой.

Большинство пришельцев приблизилось к нему. Керл видел, что они с откровенным любопытством рассматривают его. Их губы шевелились за прозрачными шлемами. Их общение — Керл был уверен, что чувства не обманывают его, — происходит на частоте, годной для его восприятия, однако смысла разговоров он уловить не мог. Силясь выказать свое дружелюбие, он, тыча себя в грудь щупальцем, передал усиками свое имя.

Голос, которого Гросвенор не узнал, протянул:

— Когда оно стало шевелить этими волосками, у меня в приемнике появилось что-то вроде помех. Мортон, вы не думаете…

Спрашивавший назвал Мортона по фамилии, и это отличало его от остальных. Это был Гурли — руководитель отдела связи. Гросвенор, записывая разговор, остался доволен. Появление зверя могло помочь ему записать голоса всех, кто имел влияние на корабле. Он с самого начала пытался сделать это.

— Ага, — произнес психолог Зайдель, — щупальца оканчиваются чашечками-присосками. Это указывает на достаточно сложную нервную систему. После незначительной тренировки он мог бы управлять любой машиной.

Директор Мортон сказал:

— Полагаю, нам следует вернуться на корабль и позавтракать. Потом дел у нас у всех будет по горло. Хотелось бы получить сведения о развитии этой расы и особенно о причинах ее гибели. В свое время, еще до возникновения межгалактической цивилизации, на Земле одна культура за другой достигали пика своего развития и потом погибали. На их обломках возникали новые культуры. Может, то же самое произошло и здесь? Каждому отделу будет отведена своя область исследований.

— А как быть с кисой? — спросил кто-то. — Пожалуй, он не прочь подняться на корабль вместе с нами.

Мортон засмеялся, потом сказал вполне серьезно:

— Я бы с удовольствием взял его с собой, но не насильно. Кент, как вы полагаете, это возможно?

Маленький химик решительно затряс головой.

— В здешней атмосфере содержится гораздо больше хлора, чем кислорода, хотя и того и другого не так уж много. Наша атмосфера обернется динамитом для его легких.

Гросвенору было ясно, что эта чудовищная кошка вовсе не понимает этой опасности. Он наблюдал за тем, как монстр последовал за первыми же людьми на трап-эскалатор и прошел через большое отверстие внутрь.

Прошедшие оглянулись на Мортона, но тот махнул рукой:

— Откройте второй шлюз и дайте ему сделать глоток воздуха. Это охладит его пыл.

Минутой позже в приемнике раздался удивленный возглас директора:

— Будь я проклят! Он и не заметил разницы! Значит, у него совсем нет легких или он дышит не хлором. Клянусь, он входит! Смит, для биологов это будет кладом и к тому же безопасным, если проявить осторожность. Вот это метаболизм!

Смит был высоким, тощим человеком с узким печальным лицом. Гросвенор услышал в приемнике его голос, неожиданно глубокий и сильный для такой наружности:

— За все время полетов, в которых мне доводилось участвовать, я встретил только две высшие формы жизни: одна нуждается в хлоре, а другая в кислороде, потому что именно эти два элемента поддерживают горение. Я слышал смутные отчеты и о таких формах жизни, которые дышат фтором, но видеть их мне пока не доводилось. Готов поставить на кон свою репутацию, что ни один сложный организм не может приспособиться к активному использованию обоих газов. Директор, мы не имеем права упустить это существо, мы должны удержать его всеми возможными способами.

Мортон засмеялся и спокойно сказал:

— Похоже, оно само озабочено только тем, как остаться.

Он поднялся по одной из дорожек эскалатора. Теперь он вошел в переходной шлюз вместе с Керлом и еще двумя людьми. Гросвенор поспешил за ними и оказался последним из дюжины выходивших на поверхность планеты. Огромная наружная дверь с грохотом захлопнулась, и в шлюз со свистом ворвался воздух. Чудовищный кот для всех представлял одинаковую опасность. Гросвенор наблюдал за ним с растущим чувством тревоги. У него возникли кое-какие идеи, которыми он хотел поделиться с Мортоном. И он имел на это право. На исследовательских кораблях, подобных “Гончей”, каждый руководитель отдела имел непосредственную связь с директором. И руководитель нексиального отдела — хотя Гросвенор и был его единственным сотрудником — должен был иметь такую связь. Однако в прекрасном коммуникаторе, что был вмонтирован в его скафандр, действовал лишь приемник Это позволяло ему слышать все, что говорят руководители, но связаться с кем-либо из них, даже в случае опасности, он мог только через коммутатор и только так выйти в центральный канал.

Гросвенор не сомневался в целесообразности такой системы. В конце концов, на корабле было около тысячи человек, и совершенно очевидно, нельзя было допустить, чтобы каждый член экипажа мог болтать с директором, когда ему вздумается.

Наконец открылась внутренняя дверь шлюза. Вместе со всеми Гросвенор направился к ней. Через несколько минут они уже стояли возле нескольких лифтов, что доставляли людей к жилым отсекам корабля. Мортон со Смитом о чем-то тихо переговаривались, затем директор заявил:

— Если поедет, отправим его наверх одного.

Керл спокойно разместился в лифте, пока не услышал, как захлопнулась у него за спиной дверца, и, запертого в клетке, его понесло куда-то вверх. Он с рычанием стал метаться по кабине. В мгновение ока разум его помутился от ярости, и всем телом он обрушился на дверь. Под его весом металл прогнулся, и отчаянная боль лишила его остатков разума. Теперь он был всего лишь зверем, угодившим в ловушку. Он скреб когтями металл, рвал своими толстыми щупальцами плотно пригнанные панели. Машина, протестуя, пронзительно визжала. Лифт бросало из стороны в сторону, в колодец летели куски искореженного металла. Наконец лифт достиг нужного этажа и остановился. Керл выдрал остатки двери и вывалился в коридор. Там его уже ждали с оружием наготове.

— Какие же мы дураки! — воскликнул Мортон. — Надо было сначала показать ему, как действует лифт. Он же решил, что мы его надули или что-нибудь в этом роде.

Он решительно направился к чудовищу. Гросвенор заметил, как в угольно-черных глазах зверя исчез дикий огонь, после того как Мортон несколько раз открыл и закрыл двери ближайшего лифта. Когда урок закончился, Керл протопал в большую комнату, которая находилась в конце коридора. Там он разлегся на покрытом ковром полу и постарался успокоиться. Он был зол на себя за то, что обнаружил перед двуногими свой страх. Ему казалось, что спокойное и мирное поведение было бы гораздо выгоднее для него. Его ярость и сила должны были напугать и насторожить.

А это означало, что осуществить его план теперь будет гораздо труднее, а в него входил не меньше и не больше как захват всего корабля: на той планете, откуда явились эти существа, должно быть вдосталь идов.

2

Не мигая Керл наблюдал, как два человека расчищали от каменных глыб и булыжника металлические двери в огромном старом здании. Все члены экипажа после завтрака снова облачились в скафандры, и теперь он видел их всюду, куда ни глянь, — по одиночке или небольшими группами. Из этого Керл заключил, что они заняты изучением мертвого города.

Самого Керла занимала одна мысль — мысль о еде. От голода саднило все тело, каждая его клетка требовала идов. От этого страстного желания дрожали мышцы, мозг сжигало стремление броситься за людьми, которые углублялись в городские кварталы. Он заметил, что один из них в одиночку направился куда-то.

Во время завтрака люди предлагали ему свою пищу, самые разные блюда, но все они были непригодны для него. По всей видимости, они не догадывались, что он питается только живыми существами. Иды — это не просто материя, это определенное состояние материи, и добываются они из такой ткани, которая еще пульсирует, в которой еще не иссякли жизненные токи.

Проходили минуты. Но Керл все еще сдерживал себя. Он лежа наблюдал за людьми, понимая, что они это чувствуют. Из корабля вывели металлическую машину и направили ее прямо на гору мусора возле металлической двери. Испытывая отчаянные муки, Керл примечал каждое движение двуногих. Даже во время приступов дикого голода он видел, как они управляют машиной, и понимал, насколько это просто.

Он знал заранее, что произойдет, когда белое пламя лизнет гору мусора, но намеренно подскочил и зарычал, словно испугался огня.

Гросвенор наблюдал за происходящим из небольшого патрульного катера. Он добровольно взял на себя роль наблюдателя за Керлом. Других дел у него не было. Казалось, никому не нужна помощь какого-то там нексиалиста, единственного на “Космической гончей”.

Наконец дверь освободили от обломков камней и мусора. Гросвенор заметил, что Мортон и еще кто-то прошли внутрь здания. Их голоса тут же послышались в скафандре Гросвенора.

Первым заговорил спутник Мортона:

— Все разбито… Должно быть, тут шла война. Есть и признаки военных сооружений. Остался один лом. Хотел бы я знать, как они управились со всем этим.

— Не совсем понимаю вас, — сказал Мортон.

— Все очень просто, — ответил первый. — До сих пор мне попадались только инструменты. И почти каждый механизм, будь он инструментом или оружием, оснащен трансформатором для получения энергии, ее преобразования и использования. А где силовые установки? Где предприятия, которые вырабатывали эту энергию? Надеюсь найти ответ в их библиотеках. Что привело к гибели такую цивилизацию?

Послышался голос психолога:

— Говорит Зайдель. Я слышал ваш вопрос, мистер Пеннонс. Существует по крайней мере две причины, по которым территория оказалась необитаемой. Первая — отсутствие пищи. Вторая — война.

Гросвенора порадовало, что Зайдель назвал имя собеседника. Вот и еще один голос вошел в его коллекцию. Пеннонс возглавлял инженерный отдел корабля.

— Но, мой дорогой психолог, — возразил Пеннонс, — при их уровне науки можно было бы решить проблему питания если не для всех, то хотя бы для небольшого количества жителей. А даже если им это не пришло в голову, почему они отказались от развития космонавтики, чтобы отправиться в поисках пищи на другие планеты?

— Об этом спросите Ганли Лестера, — заметил директор Мортон. — Еще до приземления я слышал, как он излагал свою теорию.

Астроном Ганли Лестер отозвался сразу:

— Я еще проиграл не все варианты. Но один из них — думаю, вы со мной согласитесь, — говорит сам за себя. Этот заброшенный мир — единственная планета, обращающаяся вокруг своего блеклого солнца. Больше здесь нет ничего. Ни луны, никакого, даже маленького планетоида. А до ближайшей звездной системы не менее девятисот световых лет. Какая же гигантская проблема стояла перед основным населением этого мира — в один прыжок им нужно было решить проблему не межпланетных, а сразу межзвездных перелетов. Вспомните, каким долгим был наш собственный путь. Сначала мы высадились на Луне. Затем последовали планеты нашей Солнечной системы. Одно достижение вело нас к другому, и только спустя много лет был предпринят полет к ближайшей звезде. Наконец, человек изобрел антиускоритель, что позволило перейти к межгалактическим перелетам. Так что я пришел к выводу, что ни одна цивилизация не способна создать межгалактический флот, не набравшись предварительного опыта.

Высказывались и другие мнения, но Гросвенор их уже не слушал. Он смотрел туда, где в последний раз видел кота, но тот куда-то исчез. Он выругал себя за то, что позволил себе отвлечься. Пришлось метаться на своем катерочке в поисках зверя. Но вокруг было слишком много нагромождений, слишком много зданий. Куда бы он ни посмотрел, всюду взгляд утыкался в развалины. Он спустился и стал расспрашивать нескольких занятых работами техников. Большинство припомнили, что видели кота минут двадцать назад. Не получив удовлетворительного ответа, Гросвенор вернулся в патрульный катер и полетел над городом.

Незадолго до этого Керл быстро двинулся вперед, стараясь использовать каждое укромное местечко. Нервный и больной от голода, он торопливо перебирался от группы к группе, источая злую энергию. Откуда-то выскочила маленькая машина, остановилась прямо перед ним, и страшная камера зажужжала, снимая его на пленку. Впереди на скалистом холме гигантский бурильный агрегат приступал к работе. Сознание Керла мимолетно замечало очертания и облик незнакомых аппаратов, в то время как тело его изнемогало от желания настичь человека, который ушел в город один.

Вдруг Керл почувствовал, что больше не выдержит. Пасть наполнилась зеленой слюной. В какое-то мгновение ему показалось, что его никто не видит. Он метнулся за каменистую насыпь и тут же помчался во всю прыть. Керл несся огромными плавными прыжками. Было забыто все, кроме одного-единственного желания, будто какая-то магическая щетка прошлась по мозгам и стерла память. Он мчался по пустынным улицам, сокращая путь через зияющие дыры в обветшалых стенах и коридоры разрушенных домов. Затем он замедлил бег и крадучись устремился туда, откуда его уши-усики уловили вибрацию идов.

Наконец он остановился и выглянул из-за скалы. Двуногий стоял возле того, что, по всей видимости, когда-то было окном, направив свет своего фонарика внутрь здания. Фонарик щелкнул и погас. Сильный, приземистый человек мягко отошел назад, тревожно посматривая по сторонам. Керлу пришлась не по вкусу его тревога. Она предвещала молниеносную реакцию на опасность, а значит, и осложнения.

Керл подождал, пока двуногий не скрылся за углом, и не таясь двинулся по открытому месту, быстрее, чем способен был идти преследуемый. Его план был прост. Словно призрак, скользнул он по боковой улице мимо длинного квартала разрушенных зданий. На большой скорости завернул за угол, пролетел через открытое пространство и тут прополз на животе в полутемное укрытие между домом и огромной кучей развалин. Улица впереди была как бы каналом между двумя рядами руин. Она заканчивалась узким проходом, выход из которого находился прямо под Керлом.

В последний момент он все-таки не удержался. Как только под ним появилось двуногое, небольшой ручеек камней покатился вниз оттуда, где, скорчившись, сидел Керл, и напутал человека. Тот вскинул голову и взглянул наверх. Лицо его тут же изменилось, и он схватился за оружие.

Керл метнулся вперед и одним сокрушающим ударом разнес прозрачный, блестящий шлем скафандра. Послышался скрежет металла, хлынула кровь. Человек сложился пополам, будто телескоп. Мгновение его кости и мускулы чудом удерживали тело, потом оно рухнуло — только лязгнул металл космического костюма.

Весь дрожа, Керл накинулся на свою жертву. Он уже создал поле, которое не позволяло идам перейти в кровь. Он быстро раздробил металл и заключенное в нем тело. Хрустнули кости. Разбрызгалась плоть. Он припал ртом к еще теплому телу, и крошечные чашечки-присоски стали высасывать идов из клеток организма. Минуты три он пребывал в экстазе насыщения, когда на его глаза упала тень. Он испуганно взглянул вверх и увидел маленький кораблик, который приближался к нему со стороны солнца. На мгновение Керл замер, затем скользнул в тень от большой груды обломков.

Когда он снова посмотрел вверх, маленькое суденышко медленно развернулось и полетело влево. Но машина делала круг, и Керл понял, что она может вернуться. Доведенный почти до исступления тем, что прервали его пиршество, Керл все же бросил свою добычу и кинулся к кораблю. Он мчался, будто преследуемое охотниками животное, и замедлил шаг, лишь когда увидел первую группу занятых работой людей. Он осторожно приблизился к ним. Все они были заняты своим делом, и он смог миновать их незамеченным.

Гросвенор все больше отчаивался в бесплодных поисках. Город был слишком велик. В нем оказалось гораздо больше развалин, где можно было спрятаться, чем он предполагал. В конце концов он повернул обратно к кораблю и с облегчением вздохнул, увидев распластавшегося на скале под солнышком исчезнувшего зверя. По возможности осторожно Гросвенор посадил свой катер на возвышение позади животного. Он все еще находился в кораблике, когда минут через двадцать группа, исследовавшая город, наткнулась на садистски изуродованные останки доктора Джарвея из химического отдела и передала сообщение о своей страшной находке.

Гросвенор тут же полетел к месту происшествия и опустился возле тела убитого. Он понял, что директор не полетит к месту убийства, услышав его угрюмое распоряжение:

— Доставьте тело на корабль.

Там уже оказались друзья Джарвея, с мрачными лицами они окружили то, что недавно было их товарищем. Гросвенор взглянул вниз, и глазам его представилась ужасная картина: клочья человеческой плоти мешались с забрызганным кровью металлом. Он почувствовал, как ему сдавило горло.

— Черт побери, и надо же было ему одному идти в этот город! — услышал он голос Кента.

Химик буквально прорычал это. Гросвенор вспомнил, что Кент и его помощник Джарвей были большими друзьями. Должно быть, кто-то из химического отдела сказал что-то по внутренней связи, потому что Кент ответил:

— Да, вскрытие произведем сами.

Эти слова лишний раз напомнили Гросвенору, что, пока его не подключат к общей сети, он упустит большую часть происходящего.

Он поспешил тронуть за плечо ближайшего человека и спросил:

— Не возражаете, если я послушаю через вас химиков?

— Давайте.

Гросвенор слегка сжал пальцами руку соседа и услышал, как дрожащий голос произнес:

— Самое мерзкое, что убийство выглядит абсолютно бессмысленным. Тело превращено буквально в желе, но все части на месте.

В разговор вступил биолог Смит. Его унылое лицо выглядело мрачнее обычного.

— Убийца набросился на Джарвея с намерением употребить его в пищу, а потом обнаружил, что мясо чуждо ему, что оно несъедобное. Так же как и наш кот — не стал есть ничего, что ему поставили… — Смит замолк — видно, задумался. Потом неуверенно спросил: — Ну а как насчет зверя? Он достаточно силен, чтобы одной своей миленькой конечностью прикончить кого угодно.

В разговор вмешался директор Мортон — по-видимому, он слышал всю беседу.

— Мысль о виновности зверя, вероятно, пришла в голову большинству из нас. Ведь пока он единственное живое существо, повстречавшееся нам здесь. Но, естественно, мы не можем расправиться с ним по одному лишь подозрению.

— А кроме того, — сказал кто-то, — я ни на минуту не спускал с него глаз.

Прежде чем Гросвенор успел взять слово, по общей линии послышался голос психолога Зайделя:

— Директор Мортон, я тут говорил со многими. Складывается впечатление, что большинство все время видели зверя, но люди не исключают, что зверь мог на какие-то минуты исчезать с глаз. Мне самому казалось, что он все время околачивался где-то рядом. Но я припоминаю, что были моменты и, пожалуй, достаточно длительные, когда он исчезал из виду.

Гросвенор вздохнул и отказался от намерения говорить. За него все сказал другой.

Прервал паузу Кент, который гневно заявил:

— Я считаю, нельзя играть с судьбой. Нужно прикончить негодяя, пока он не принес нам новых бед.

— Корита, вы далеко? — спросил Мортон.

— Здесь, возле убитого, директор.

— Корита, вы там с ван Хорном и Кранесси походили по городу. Вам не кажется, что киса — потомок основных обитателей этой планеты?

Корита, как заметил Гросвенор, стоял недалеко от Смита в окружении своих коллег по отделу археологии.

Высокий японец заговорил медленно и почтительно:

— Директор Мортон, тут присутствует какая-то тайна. Взгляните на эту величественную линию горизонта. Обратите особое внимание на контуры архитектурных сооружений. Создатели этого мегаполиса были близки к землянам. Здания не просто украшены, в них угадывается определенный стиль. Вот дорическая колонна, вот египетская пирамида и огромный готический собор — все они будто вырастают из земли, прочные, для долгой, большой судьбы. Если этот одинокий, опустошенный мир рассматривать как планету-мать, то он должен был быть для обитателей любимым местом, несущим тепло, дарящим духовные силы. Эффект усиливают извилистые улицы. Те механизмы, что встречались нам на улицах города, доказывают, что жители планеты разбирались в науке и технике, но прежде всего они были художниками. Поэтому они не стали строить геометрически правильные города и ультрабессмысленные мегаполисы. Тут присутствует художественная непринужденность, глубокое, радостное чувство, отраженное в изгибах и нерегулярности устройства домов, дворцов и проспектов; тут ощущается сила, божественная уверенность в себе. Это не загнивающая, затасканная веками существования цивилизация, а молодая, энергичная культура, уверенная в себе и сильная знанием своей конечной цели. И вдруг — конец. Резко, словно у них была своя Битва Титанов, цивилизация стала рушиться, как наша древняя магометанская. Или будто в один прыжок она перескочила через века процветания в эпоху борьбы и распрей.

Как бы там ни было, у нас нет сведений ни об одной культуре во Вселенной, сделавшей столь резкий скачок Преобразования всегда происходят постепенно. И первый шаг к упадку — подвергать безжалостному сомнению все, что прежде было свято. В результате начинается утрата внутренней уверенности, убежденности. Сначала бесспорные истины рушатся под безжалостной критикой ученых и аналитиков. Скептик становится опорой расы. Но я бы сказал, что эта культура разрушилась мгновенно, в самом расцвете. Социологически такая катастрофа сопровождается крахом морали, крушением идеалов, что возвращает человека к состоянию скотской агрессии. Появляется черствое безразличие к смерти. Если все, что я сказал, соответствует действительности и если этот кот — потомок подобной расы, тогда он может быть коварным ночным вором, хладнокровным убийцей, который ради зернышка способен перегрызть глотку родному брату.

— Хватит! — грубо прервал его голос Кента. — Директор, я готов быть его палачом.

— Я против, — резко оборвал его Смит. — Послушайте, Мортон, мы не должны убивать кота, даже если он виновен. Это же биологическая сокровищница!

Смит и Кент гневно взглянули друг на друга.

— Мой дорогой Кент, — медленно и внушительно проговорил Смит, — я весьма ценю желание вашего химического отдела засунуть кису в реторты и выявить химический состав его крови и плоти. Но вынужден предупредить вас: вы чересчур спешите. Биологический отдел нуждается в живом организме, а никак не в мертвом. Чувствую, что и физики не отказались бы от возможности заняться им, пока он жив. Так что боюсь, вы — последний в этой очереди. Смиритесь, пожалуйста, с этой мыслью. Вам он достанется через годик, не раньше.

— Я смотрю на это не с точки зрения ученого, — угрюмо ответил Кент.

— А надо бы с нее, ведь Джарвей мертв, ничто не поможет ему.

— И все же прежде я человек, а уж потом ученый, — хрипло возразил ему Кент.

— Поддавшись эмоциям, вы готовы разрушить ценнейший образец?

— Я готов уничтожить эту тварь, потому что в ней заключена неведомая опасность. Мы не можем больше рисковать людьми.

Спорящих остановил Мортон. Он задумчиво сказал:

— Корита, я склонен принять вашу теорию в качестве рабочей гипотезы, но у меня возник один вопрос. Возможно ли, чтобы здешняя культура была моложе нашей всегалактической системы?

— Вполне вероятно, — ответил Корита. — Кот, по-видимому, представляет культуру середины десятой цивилизации этой планеты, в то время как наша, насколько известно, проходит восьмой виток цивилизации Земли. При этом каждая из десяти цивилизаций планеты должна была заново возникать на обломках предыдущей.

— В таком случае, кот не имеет никакого понятия о наших подозрениях?

— Нет, для него это было бы откровением.

Коммуникатор донес беспощадный смешок Мортона и его приговор:

— Ваше желание исполнено, Смит. Мы даруем коту жизнь. А если произойдет что-то фатальное, то теперь, когда мы с ним познакомились, виною тому будет наша беззаботность. Нельзя, конечно, исключить, что мы ошибаемся. Мне, так же как и Зайделю, показалось, что зверь был все время на виду. Так что наши подозрения, возможно, совершенно необоснованны. Ведь на планете могут существовать и другие опасные животные. — Он резко переменил тему разговора: — Кент, что вы думаете делать с телом Джарвея?

— Не будем спешить с его похоронами, — с горечью отозвался главный химик. — Проклятый кот что-то хотел извлечь из его тела. Похоже, он ничем не воспользовался, но вполне вероятно, что мы чего-то не заметили. Я собираюсь выяснить, что именно, и тем самым пригвоздить его к стенке, чтобы вы убедились в его вине.

3

Вернувшись на корабль, Эллиот Гросвенор поспешил в свой отдел. Табличка на двери гласила: “Отдел нексиализма”. За дверью находилось пять комнат общей площадью сорок футов на восемьдесят. В них были установлены все те машины и аппараты, которые потребовал у правительства Центр нексиализма, так что в помещениях было довольно тесно. Закрыв дверь, Гросвенор оказался наедине с собой.

Поудобнее устроившись за столом, он принялся за письменное сообщение директору Мортону. Он проанализировал возможное физическое строение кошкоподобного обитателя этой холодной, заброшенной планеты и особо подчеркнул, что такое зрелое чудовище нельзя рассматривать просто как биологическую сокровищницу. Такой подход опасен, так как позволяет людям забыть, что существо может иметь свои собственные побуждения и желания, в основе которых лежит чуждое человеку мировосприятие. “У нас есть достаточное количество доказательств, — диктовал он в магнитофон, — чтобы сделать, как мы, нексиалисты это называем, “заявление руководству””.

Он просидел над заявлением несколько часов и отнес запись в отдел стенографии с требованием немедленно сделать копии. Как руководителю отдела ему было обеспечено немедленное обслуживание. Через два часа он передал отчет в канцелярию Мортона. Помощник вручил ему расписку. Уверенный в том, что сделал все, что от него зависело, он отправился в столовую. На его вопрос, где кот, официант ответил, что, скорее всего, зверь находится наверху, в библиотеке.

Гросвенор целый час просидел в библиотеке, наблюдая за животным. Все это время кот лежал, распластавшись на мягком ковре, ни разу не переменив положение.

Неожиданно двери в библиотеку распахнулись, и вошли двое с большой чашей в руках. Следом за ними появился Кент. Глаза химика лихорадочно блестели. Он остановился посреди комнаты и сказал усталым, охрипшим голосом:

— Я хочу, чтобы все это видели.

Хотя он обращался ко всем присутствующим, но прежде всего имел в виду группу ученых, которые сидели в отдалении. Гросвенор поднялся и заглянул в чашу. В ней была какая-то бурая смесь.

Биолог Смит тоже встал со своего места.

— Минутку, Кент. В другое время я не стал бы подвергать сомнению ваши действия. Но вы выглядите совсем больным, вы переутомились. У вас есть разрешение Мортона на проведение эксперимента?

Кент медленно обернулся. И Гросвенор, уже севший на место, увидел, что слова Смита не вполне отражают состояние химика. Вокруг глаз у него были черные круги, щеки его ввалились. Однако Кент ответил:

— Я приглашал его прийти сюда, — ответил он, — но Мортон отказался присутствовать при эксперименте. Он считает, что, если подопытное существо охотно сделает то, что я хочу, это не причинит ему вреда.

— А что у вас там? — поинтересовался Смит.

— Мне удалось обнаружить вещество, которого недостает в останках Джарвея, — сказал Кент. — Это калий. Его осталось всего две трети от нормы. Вам известно, что калий во взаимодействии с большой молекулой протеина является основой энергетического заряда всей клетки. Словом, это основа жизни. Обычно после наступления смерти калий высвобождается и устремляется в кровяной поток, тем самым отравляя его. Я установил, что часть калия из клеток тела Джарвея исчезла, но в кровь не попала. Картина пока еще не совсем ясна, но я намерен ее прояснить.

— Ну а все-таки, что в этой чаше? — спросил кто-то. Присутствующие, отложив книги и журналы, с интересом наблюдали за происходящим.

— Живые клетки, содержащие в суспензии калий. Как вам известно, мы можем их синтезировать. Возможно, чудовище отказалось от пищи за завтраком именно потому, что в еде не содержалось калия в привычном для него состоянии. Моя идея заключается в том, что он почувствует запах или еще там что-то…

— Мне кажется, он воспринимает вибрации, — медленно растягивая слова, вступил в разговор Гурли. — Иногда, когда он шевелил своими усиками, моя аппаратура фиксировала очень сильные помехи. Насколько я могу судить, он работает ими то на высоких, то на низких частотах. Похоже, он сам контролирует эти вибрации. Но частотные модуляции возникают не просто от движений усиков…

Кент с явным нетерпением ждал, когда Гурли закончит свою речь.

— Ну хорошо, он чувствует вибрации, — вступил он в разговор. — И что же, по-вашему, это должно оправдывать его действия? — И уже менее сурово обратился к биологу: — Что вы думаете об этом, Смит?

— В вашем плане содержатся три ошибочных посыла, — ответил тот. — Во-первых, вы склонны рассматривать его всего лишь как животное. Во-вторых, вы забыли, что, полакомившись Джарвеем, он, возможно, сыт, — если, конечно, он его ел. И еще вам представляется, что он вас ни в чем не заподозрит. Так поставьте чашу на пол. Посмотрим, как он на это отреагирует.

Эксперимент Кента был достаточно обоснован, хотя и вызывал сомнения. Существо уже проявило способность жестко реагировать на неожиданные ситуации. Его поведение в закрытом лифте нельзя было недооценивать. Так считал Гросвенор.

Керл уставился немигающим взглядом на тех, кто поставил перед ним чашу. Они тут же отошли, а Кент выступил вперед. Керл узнал в нем того, который утром вытащил оружие. Он посмотрел на двуногого, потом переключил свое внимание на чашу. Его усики учуяли волнующее излучение идов. Оно было очень слабым, таким слабым, что он его и не заметил бы, если бы заведомо не сосредоточился на его источнике. Иды содержались в жидкости в такой концентрации, что были для Керла почти бесполезны. Но все же вибрация была и достаточно сильная, чтобы объяснить ему происходящее. Керл с рыком поднялся на ноги. Он схватил чашу присоском одного из согнутых щупалец и выплеснул ее содержимое прямо в лицо Кенту, с криком отпрянувшему назад.

Керл тут же швырнул чашу в сторону и щупальцами толщиной в трос обхватил грудь орущего человека. Его не пугало оружие на поясе Кента. Он чувствовал, что это всего лишь вибрационное оружие, а не дезинтегратор. Он швырнул визжавшего Кента в угол, но потом с долей испуга подумал, что надо было его разоружить. Теперь, возможно, придется раскрыть перед ними свои способности.

Кент одной рукой яростно стирал с лица жижу, а другой схватился за оружие. Дуло вздрогнуло, и белый луч ударил прямо в массивную голову Керла. Усики зашевелились, автоматически сводя на нет энергию оружия. Круглые черные глаза сузились, когда он увидел, что за оружие схватились и остальные.

Гросвенор, находившийся возле двери, резко приказал:

— Стойте! Мы потом пожалеем, если сейчас поддадимся панике.

Кент щелкнул затвором и удивленно посмотрел через плечо на Гросвенора.

Керл скорчился на полу, зло поглядывая на человека, который вынудил его раскрыть свою способность воздействовать на внешние источники энергии. Но делать было нечего — оставалось только ждать последствий.

Кент все смотрел на Гросвенора со злобой в глазах.

— Какого дьявола вы тут командуете?

Гросвенор промолчал. Его роль в инциденте была исчерпана. Он вовремя распознал эмоциональный всплеск и произнес нужные слова соответствующим тоном. Теперь неважно было, что подчинившиеся его приказу зададутся вопросом, а имел ли он право давать команды. Критический момент миновал.

Его действия не имели никакого отношения к тому, виноват или невиновен был зверь. Его вмешательство влияло не на его судьбу, а на то, что эту судьбу должны решить авторитетные специалисты, но никак не один человек.

— Кент, — холодно сказал Зайдель, — я не верю, что вы действительно потеряли власть над собой. Вы намеренно пытались убить кота вопреки приказу директора оставить его живым. У меня есть все основания составить рапорт о случившемся и потребовать, чтобы вы понесли наказание. Вам известно, в чем оно заключается: в лишении вас руководящей должности в своем отделе и в лишении права избираться на аналогичные должности в любом другом из двенадцати отделов.

Группа мужчин, в которых Гросвенор узнал подчиненных Кента, тревожно зашумела.

— Нет, нет! Оставьте эти глупости, Зайдель! — крикнул один из них.

Другой был более циничен:

— Не забывайте, что есть свидетели и у другой стороны. Кент обвел присутствующих угрюмым взглядом.

— Корита был абсолютно прав, — сказал он, — когда говорил о почтенном возрасте нашей цивилизации. Она явно клонится к упадку. — В голосе Кента слышалась дрожь. — Боже, неужели здесь нет человека, который бы оценил весь ужас происходящего? Джарвей мертв уже несколько часов, а эта бестия, виновник его смерти — кто в этом сомневается? — лежит себе здесь, даже не закованный в цепи, и замышляет новое убийство! И жертва его, возможно, здесь, в этой комнате. Что же мы за люди? Дураки, циники или упыри? Или наша цивилизация уже дошла до того, что даже об убийце мы можем рассуждать с сочувствием? — Он уставился налитыми кровью глазами на Керла. — Мортон был прав. Это не животное. Это сам дьявол, поднявшийся из самых глубин ада этой забытой Богом планеты.

— Не разыгрывайте тут мелодрамы, — сказал Зайдель. — С точки зрения психологии, ваши выводы не выдерживают никакой критики. Мы не упыри и не циники. Мы обыкновенные ученые, и кот для нас — объект исследования. Теперь, когда он находится под нашим наблюдением, вряд ли он способен напасть на кого-либо из нас. Один против тысячи — слишком малая вероятность. — Он осмотрел всех и продолжил: — Поскольку Мортона здесь нет, я предлагаю: давайте проголосуем. Все слышат?

— Я против, Зайдель, — прозвучал голос Смита. Пока психолог с удивлением взирал на него, Смит продолжил: — В суматохе и возбуждении никто из вас, кажется, не заметил, что, когда Кент стрелял в него из вибратора, луч угодил прямо в центр квадратной головы этого животного и не оставил на ней даже следа.

Зайдель перевел удивленный взгляд со Смита на Керла, а потом снова на Смита.

— Вы уверены, что Кент попал в него? Вы сами сказали, все произошло так быстро… Я подумал, что кот остался невредимым, потому что Кент промахнулся.

— Абсолютно уверен, что Кент попал ему в морду, — заявил Смит. — Вибратор, конечно, не может сразу убить человека, но поражает его непременно. Кот же остался невредим, его даже не затрясло. Может быть, это и не решающий довод, но в свете наших сомнений…

Зайдель был явно смущен.

— Ну, может, у него шкура такая, что выдерживает большие температуры и энергию.

— Возможно. Но раз уж мы не очень уверены, я бы попросил Мортона отдать приказ о заключении зверя в клетку.

Зайдель нахмурился.

— В ваших словах есть смысл, Смит, — сказал Кент.

— Так если мы посадим его в клетку, вы, Кент, будете удовлетворены?

Кент подумал, потом неохотно согласился:

— Да. Если только стены из микротронной стали толщиной в четыре дюйма смогут его удержать. Иначе останется отдать ему весь корабль.

Гросвенор, державшийся поодаль, снова промолчал. В своем отчете Мортону он хотел было предложить заключить кота в камеру, но тут же отверг эту мысль, главным образом из-за запирающих механизмов.

Зайдель подошел к настенному коммуникатору и с кем-то тихо переговорил.

— Директор сказал, что, если вы сумеете поместить его в камеру, не применяя насилия, он на это вполне согласен. Если же такой возможности не представится, заприте его в том помещении, где он сейчас. Что вы на это скажете?

— В камеру! — прозвучало сразу несколько голосов.

Гросвенор подождал, пока наступила тишина, и сказал:

— Выдворите его на ночь из корабля. Он никуда не уйдет.

Большинство присутствующих не отреагировало на ею предложение, только Кент заметил сурово:

— Вы всегда бываете так последовательны? То вы спасаете ему жизнь, то признаете его опасным.

— Он сам спас себе жизнь, — коротко возразил Гросвенор.

Кент отвернулся и пожал плечами.

— Мы поместим его в камеру. Только там место убийце.

— Вопрос решен, — сказал Зайдель. — Но только как претворить план в жизнь?

— Вы твердо решили посадить его в камеру? — уточнил Гросвенор.

Как и следовало ожидать, ответа не последовало.

Тогда он вышел вперед и тронул кончик ближайшего к нему щупальца Керла. Щупальце слегка отдернулось, но Гросвенор был настроен решительно. Он плотно охватил щупальце и указал на дверь. Какое-то мгновение животное колебалось, а потом при полном молчании проследовало через помещение.

— Подготовьтесь все сделать точно по времени! — повелительно бросил Гросвенор.

Керл послушно проковылял вслед за ним через какую-то дверь и оказался в квадратной металлической комнате, в противоположной стене которой была вторая дверь. Человек прошел через нее. Когда Керл хотел проследовать за ним, дверь с грохотом опустилась перед самым его носом. И в тот же самый миг за его спиной раздался металлический лязг. Он обернулся и увидел, что входная дверь тоже захлопнулась. Он ощутил поток энергии, когда электрический замок встал на место. Губы его гневно искривились, он понял, что попал в ловушку, но ничем другим не выказал волнения. После позорного поведения в лифте он ощутил в себе что-то новое. Вот уже сотни лет все его существо было ориентировано на одно — на поиски пищи. Теперь в его мозгу ожили тысячи воспоминаний из прошлого. В его теле зашевелились давно уже невостребованные силы. Восстанавливая в памяти все свои возможности, он тут же мысленно приспосабливал их к сложившимся обстоятельствам.

А сейчас он уселся на свои толстые задние лапы. Его уши-усики исследовали энергию того, что его окружало. В конце концов он лег на пол, глаза его выражали презрение. Дураки!

Примерно через час он услышал, как человек — это был Смит — возится с каким-то аппаратом над его головой. Керл вскочил на ноги, насторожился. Его первой мыслью было, что он недооценил этих людишек и вот теперь они его прикончат. А он-то рассчитывал, что у него будет время и он осуществит задуманное.

Керл растерялся. И когда он вдруг ощутил радиацию, он собрал все силы для борьбы с опасностью. Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал, что происходит. Кто-то делал снимки его внутренностей.

Вскоре человек ушел. Какое-то время еще слышны были отдаленные голоса. Керл терпеливо ждал, когда наступит тишина, чтобы обойти корабль. Давным-давно, когда керлы еще не достигли относительного бессмертия, они тоже спали по ночам. Наблюдая за дремавшими в библиотеке людьми, Керл вспомнил и об этой древней привычке.

Но один звук оставался и никуда не пропадал. Большой корабль уже давно погрузился в сон, а он все слышал шаги двух пар ног. Люди в определенной последовательности проходили мимо его камеры, удалялись на какое-то расстояние и вновь возвращались. Одно обстоятельство особенно не нравилось ему: охранники ходили не вместе, а сначала проходил один, потом, на расстоянии около тридцати шагов от него, второй.

Керл прислушивался к их шагам несколько кругов подряд, отмечал про себя, сколько времени занимает обход. В конце концов он узнал, что хотел. Он еще раз дал им завершить очередной круг. Потом подождал, пока они пройдут мимо, и переключил все свои чувства на энергетику корабля. Мощная пульсация реактора в машинном отделении воспринималась им как четкие спокойные звуки. А вращение электрогенератора — почти как песня. Керл слышал шепот всех электрических потоков, пронизывающих стены его тюрьмы по многочисленным проводам, нащупывая тот ручеек, что кончался в электрических замках дверей. Он заставил свое дрожащее тело напряженно замереть, стараясь попасть в ритм этой свистящей и гудящей бури корабля. Внезапно его усики завибрировали в такт.

Раздался громкий металлический щелчок Легким прикосновением одного из щупалец Керл отворил дверь. Он оказался в коридоре.

На какой-то миг его захлестнуло чувство презрения, превосходства, когда он подумал о существах, посмевших бросить вызов, и кому — керлам! Только тут он вспомнил, что на планете, кроме него, существуют и другие керлы. Мысль сама по себе была странной и неожиданной. Потому что он ненавидел их и сражался с ними беспощадно. А здесь вдруг перед ним возник образ маленькой, исчезающей группки существ, во всем подобных ему. Это был его клан. Если бы они были способны размножаться, вряд ли кто-нибудь — и менее всего эти двуногие — устоял бы перед ними.

Эта мысль вызвала ощущение ограниченности собственных возможностей, бесконечного одиночества — он же один против тысячи, а затем — против всей Вселенной. Именно Вселенная была предметом его необузданных, ненасытных устремлений. А проиграй он эту битву, другого такого случая уже никогда больше не представится! В его голодном мире не будет надежды решить проблему перелетов в пространстве. Даже Строители не сумели оторваться от своей планеты.

Он пробрался по большому салону в прилегающий коридор. Тихо подкрался к двери первой спальни. Она была заперта на электрический замок, но он бесшумно открыл его. Проскользнув внутрь, он нанес точный удар по горлу спящего человека. Голова неестественно свесилась с постели, тело дернулось, струей хлынула кровь. Излучение идов почти лишило его разума, но он заставил себя двинуться дальше.

Семь спален — семь трупов. Потом Керл потихоньку вернулся в свою камеру и запер за собой дверь. Время он рассчитал с предельной точностью. Почти сразу после его возвращения охрана прошагала мимо, заглянула в камеру через аудиоскоп и проследовала дальше.

Керл ринулся во второй набег и за несколько минут “посетил” еще четыре спальни. Затем перебрался в большую спальню, где размещались двадцать четыре человека. Он убивал мгновенно, постоянно помня о необходимости вовремя вернуться в камеру. Но возможность уничтожения целой команды помутила его сознание. Больше тысячи лет он убивал все живое на своем пути. Даже самые примитивные формы, когда ему доставалось не более одного ида. И он никогда не сталкивался с необходимостью обуздывать себя. Он обошел комнату, как большой кот, каким он, впрочем, и был, неслышный и безжалостный, и упоение не покидало его до тех пор, пока он не прикончил последнего человека.

И тут он понял, что упустил свое время. Что-то похожее на раболепный страх испытал он от непростительного промаха. Он четко замыслил ночь убийств, и каждый смертельный выход должен был продолжаться ровно столько времени, чтобы успеть вернуться в свою тюрьму, — он должен был находиться в ней, когда охранник заглянет туда, завершая очередной круг. Теперь же надежда овладеть этим кораблем-монстром за одну ночь рухнула.

Керл потерял остатки разума. Как безумный, совсем не заботясь о том, чтобы не шуметь, он бросился через салон и вылетел в коридор, где находилась дверь его камеры, напряженный, ожидая, что будет встречен лучом бластера, слишком сильным, чтобы он мог противостоять ему.

Двое охранников стояли рядом, бок о бок. Они обнаружили раскрытую дверь. Они одновременно подняли на него глаза и застыли, парализованные кошмарным видением. На них летело чудовище с окровавленными когтями и щупальцами, свирепой, с горящими ненавистью глазами кошачьей мордой. Один из охранников схватился за бластер, но было слишком поздно. Другой уже был психологически сломлен и застыл в неподвижности. Он испустил пронзительный вопль ужаса. Жуткий крик разнесся по коридорам и разбудил спящих. Что-то страшно шваркнуло о стену — это Керл одним сокрушительным движением отправил оба тела в другой конец коридора. Он не хотел, чтобы трупы нашли возле камеры. Он еще надеялся.

В отчаянии, сознавая весь ужас своей ошибки, почти утратив рассудок, он нырнул в свою тюрьму. Дверь неслышно захлопнулась за ним — усики в очередной раз сработали как надо. Он свернулся клубком на полу, притворившись спящим, и тут услышал топот множества бегущих ног и гул возбужденных голосов. Он заметил, что кто-то заглядывает к нему через аудиоскоп. Критический момент наступит, когда они обнаружат остальных убитых. Постепенно он собирался с силами, чтобы выиграть величайшую в его жизни битву.

4

— Погиб Сивер! — услышал Гросвенор голос Мортона, сдавленный ужасом. — Что же мы будем делать без Сивера?.. И Брекенридж! И Култер!.. И… ужасно!

В коридоре толпились люди. Гросвенор, чей отдел находился дальше всех, оказался позади. Дважды он пытался пробиться поближе, но оба раза его оттесняли, даже не потрудившись узнать, кто это. И Гросвенор оставил напрасные попытки, ожидая, что еще скажет Мортон. Директор угрюмо осмотрел столпившихся. Его тяжелый подбородок выглядел сейчас решительней обычного.

— Если у кого-нибудь есть хоть какие-то соображения, высказывайтесь.

— Это космическое безумие!

Предположение встревожило Гросвенора. Казалось бы, бессмысленная фраза, но она стала расхожей за эти годы межзвездного перелета. Тот факт, что люди в космосе заболевают от одиночества, страха и постоянного напряжения, еще ничего не значил. В столь долгом путешествии не исключены и эмоциональные сдвиги — и это была одна из причин, почему его включили в состав команды, — но в данном случае ни о каком психическом расстройстве от одиночества не могло быть и речи.

Мортон явно сомневался. Казалось, и он воспринял это предположение как несерьезное. Но в такой момент нельзя было отказываться ни от каких идей. Люди были чрезвычайно напуганы. Они жаждали действий и уверенности, и соответствующих контрмер. Именно в такие моменты руководители экспедиций, командоры и другие должностные лица теряли доверие своих подчиненных.

Гросвенору показалось, что, когда Мортон заговорил, он думал именно об этом, так осторожно он подбирал слова.

— Мы думали об этом, — сказал директор. — Доктор Эггерт и его помощники всех непременно обследуют. В данный момент он осматривает тела убитых.

Громоподобный баритон почти оглушил Гросвенора:

— Я тут, Мортон. Вели этим людям пропустить меня. Гросвенор обернулся и узнал доктора Эггерта. Люди уже сами потеснились, давая ему дорогу. Гросвенор поспешил за ним. Как он и думал, все решили, что так и надо — нексиалист должен быть рядом с доктором. Когда они добрались до Мортона, доктор Эггерт сказал:

— Я все слышал, директор, и должен заявить, что ни о каком безумии здесь не может быть и речи. Чтобы так порешить человека нужна недюжинная сила по крайней мере десятерых. Убитые не успевали даже крикнуть. — Эггерт помолчал, потом тихо спросил: — А как насчет кота, Мортон?

Тот покачал головой.

— Киска у себя в камере, доктор, ходит туда-сюда. Что думают на этот счет специалисты? Есть ли основания подозревать кота? В такой камере, как эта, можно спокойно содержать зверя раз в пять крупнее, чем он. Трудно поверить в его виновность, разве что новая наука может предложить такое объяснение, что нам и в голову не придет.

— Мортон, — угрюмо начал Смит, — здесь все свидетельствует о его вине. Мне меньше, чем кому-либо, хотелось об этом говорить — вы же все знаете, как я настаивал, чтобы кота оставили в живых, — но я сделал флюорографические снимки зверя — все они оказались пусты. Вспомните, что говорил Гурли: это существо, вероятно, может принимать и посылать колебания волн всего спектра. А как он справился с излучателем Кента, направленным ему прямо в морду! После всего случившегося это является для нас доказательством того, что он обладает уникальной способностью управлять потоками энергии.

Кто-то недовольно проворчал:

— И какого дьявола все мы тут собрались? Ведь если он может контролировать энергию и излучать волны любой длины, что ему мешает перебить нас всех?

— Но это же доказывает, — сказал Мортон, — что он не всесилен, иначе он уже давно сделал бы это.

Он неторопливо подошел к механизму, контролирующему замок камеры.

— Вы не должны открывать дверь! — воскликнул Кент, хватаясь за бластер.

— Нет, но если я переведу рубильник, пол клетки окажется под напряжением. Мощность очень большая, и все живое, что находится в камере, должно погибнуть. Такие устройства на всякий случай сделаны повсеместно в подобных помещениях.

Он открыл специальный ящичек и резко рванул на себя рубильник. Секунды энергия накапливалась, потом блеснул голубой огонь, и в тот же момент предохранители, что находились над головой Мортона, вдруг почернели. Мортон дотянулся до них рукой, вынул один предохранитель из гнезда и нахмурился.

— Чудеса! — воскликнул он. — Предохранители никак не должны были полететь! — Он покачал головой. — Да, теперь мы даже не сможем заглянуть в камеру — аудиоскоп тоже вышел из строя.

— Если он так хорошо управляется с электричеством, что открыл замок, — заметил Смит, — то он, видимо, почувствовал, что ему угрожает, когда вы включали ток, и готов был противостоять опасности.

— Во всяком случае, это говорит о том, что кот не чувствителен к нашей энергии, — мрачно скривился Мортон. — Ведь он безболезненно вернул электропоток. Слава богу, что он в камере с толстыми стальными стенами. В случае чего мы можем открыть дверь и испытать на нем действие бластеров. Но сначала попробуем послать электрические заряды через телефонный кабель.

Его слова прервал шум, донесшийся из камеры. Что-то тяжелое грохнулось о стену. Затем последовали мелкие удары, словно тяжелые предметы падали на пол. Гросвенор сравнил это про себя с грохотом лавины.

— Он знает о наших намерениях, — сказал Смит Мортону. — Держу пари — бедной киске это не по вкусу. Какого же он свалял дурака, вернувшись в камеру! Он только теперь понял это!

Напряжение чуть ослабло, люди нервно заулыбались. Кто-то даже не очень весело хмыкнул, представив себе нарисованную Смитом картину огорченного монстра.

Гросвенор был озадачен. Ему совсем не понравились звуки, которые он услышал. Слух — самое обманчивое из чувств. На слух не определишь, что произошло или что происходит в камере.

— Хотел бы я знать, — проговорил главный инженер корабля Пеннонс, — отчего стрелка телефлюорометра, подскочив, запрыгала, как бешеная, именно тогда, когда раздался этот шум в камере? Прибор у меня перед самым носом, и я все пытался понять, что же там произошло.

И в клетке, и вне ее наступила тишина, которую нарушило движение за спиной Смита — в коридоре появился капитан Лит с двумя офицерами в форме.

Капитан, жилистый мужчина лет пятидесяти, проговорил:

— Полагаю, мое место здесь: среди ученых назревает конфликт по поводу того, убивать ли чудовище. Не так ли?

— Спорить уже не о чем, — покачал головой Мортон. — Мы единодушны в решении уничтожить зверя.

Капитан Лит кивнул.

— Я готов отдать приказ. Считаю, что под угрозой весь корабль. А за безопасность отвечаю я. — Он повысил голос: — Освободите место! Подайтесь назад!

Прошло несколько минут, прежде чем толпа в коридоре поредела. Гросвенор был доволен. Ведь если эта тварь выйдет из камеры и людям некуда будет податься, будут новые жертвы. Нельзя сказать, что теперь опасность полностью исключена, но, по крайней мере, она заметно уменьшилась.

— Вот дела! Похоже, корабль наш сейчас взлетит! — воскликнул кто-то.

Гросвенор тоже почувствовал что-то похожее на пробное включение двигателей. Огромный корабль вздрогнул и подался назад.

— Пеннонс, кто там, в центре управления? — резко спросил капитан Лит.

Главный инженер побледнел.

— Мой помощник и его заместитель. Не пойму, что это они… Снова толчок! Корабль накренился, угрожая завалиться набок

Гросвенора с силой швырнуло на пол. Оглушенный ударом, он все же постарался сохранить сознание. Вокруг распластались люди. Раздавались стоны. Директор Мортон отдавал какие-то распоряжения, но Гросвенор не слышал какие. Капитан Лит, ругаясь, пытался подняться на ноги. Гросвенор расслышал, как он яростно прорычал:

— Какого черта, кто там включил двигатель?!

Опасно нарастало ускорение. Оно достигло уже пяти, если не шести G. Собрав все свои силы, Гросвенор с огромным трудом поднялся на ноги. Он нащупал на стене коммуникатор и вызвал центр управления кораблем, не особенно рассчитывая, что кто-нибудь отзовется. Кто-то за его спиной издал рык Гросвенор удивленно оглянулся. Мортон, глядя через его плечо на коммуникатор, с трудом выдавил:

— Это кот! Он там, в центре управления. Мы взлетаем!

Пока Мортон говорил, экран оставался черным. Вместе с тем ускорение росло, а с ним и навалившаяся тяжесть. Гросвенор с трудом добрался до салона и попал во второй коридор. Он помнил, что там находился склад, где хранились скафандры. Уже у двери он обнаружил, что капитан Лит опередил его и натягивает на себя костюм. Тот застегнул скафандр, включил антигравитатор и потом помог облачиться в костюм Гросвенору.

Включив антигравитатор на один G, Гросвенор через минуту вздохнул с облегчением. Теперь их было двое, а вскоре стали подходить остальные. Спустя несколько минут все скафандры были разобраны, а недостающие принесли с нижнего этажа. Теперь десятки людей были готовы к действию. Капитан Лит куда-то исчез. Чтобы сориентироваться, Гросвенор поспешил к камере, в которой был заключен зверь. У дверей, которые, по-видимому, только что открыли, толпились ученые.

Гросвенор пробрался поближе и через плечи и головы тех, кто был впереди, заглянул в камеру. В противоположной стене зияла дыра. Она была так велика, что через нее одновременно могли бы пройти пять человек. Края дыры были рваными. Дыра выходила в соседний коридор.

— Готов поклясться, — прошептал Пеннонс, он был в космическом костюме, но без шлема на голове, — это невероятно. Удар десятитонного механического молота может проделать в этой стальной плите не более чем вмятину в четверть дюйма глубиной. А ведь мы слышали только один удар. Даже для атомного дезинтегратора работы здесь по меньшей мере на минуту, но после этого все вокруг стало бы радиоактивным самое малое на несколько недель. Мортон, это суперчудовище!

Директор не ответил. Гросвенор видел, что Смит изучает разрушения. Наконец биолог поднял голову.

— Если бы Брекенридж был жив! Это может объяснить только металлург. Смотрите!

Он коснулся искореженного края. Кусок металла отломился и рассыпался у него в руке, а упав на пол, превратился в пыль. Гросвенор протиснулся к камере.

— Я немного разбираюсь в металлах, — сказал он.

Люди расступились, давая ему дорогу. Когда он оказался рядом со Смитом, биолог хмуро уставился на него и с недоверием спросил:

— Вы что, один из помощников Брека?

Гросвенор сделал вид, что не слышит. Он присел, потер между пальцами в перчатке рассыпавшийся металлический порошок и быстро выпрямился.

— Никакого чуда здесь нет. Насколько вам известно, стены подобных камер формуют из металлического порошка в электромагнитных матрицах. Кот использовал свои способности и воздействовал на силы сцепления, обеспечивающие целостность металла. Вот откуда скачки на телефлюорометре, которые наблюдал мистер Пеннонс. Существо, трансформировав энергию своего тела, разрушило стену, выскочило в коридор, а потом дальше вниз, в центр управления.

Он был удивлен, что его не прервали и дали закончить этот поспешный вывод. Вполне очевидно, его приняли за одного из помощников убитого Брекенриджа, что было совершенно естественно: при таких размерах корабля трудно было знать каждого техника.

— Итак, директор, — тихо проговорил Кент, — мы оказались в ситуации, когда суперсущество, овладев центром управления, почти неограниченными энергоресурсами и главной секцией машинного отделения, безраздельно контролирует корабль.

Кент всего лишь перечислил факты, но Гросвенор почувствовал, как это подействовало на всех. Тревога за жизнь отразилась на лицах людей.

В разговор вмешался один из офицеров:

— Мистер Кент не прав, — сказал он. — Зверь в самом деле овладел центром управления, однако в наших руках остается контрольный пульт, а он позволяет взять под контроль все машины корабля. Вы как люди, занятые проблемами науки, не все знакомы с устройством корабля. Вполне вероятно, что существо способно справиться с управлением корабля, но мы контролируем все рубильники.

— Ради всего святого! — воскликнул кто-то. — Почему же вы до сих пор, вместо того чтобы запихивать всех нас в скафандры, не перекрыли ему электричество?

Офицер был неколебим.

— Капитан Лит полагает, что в скафандрах, которые защищают нас от воздействия ускорения, мы в большей безопасности. К тому же вполне вероятно, что кот никогда не подвергался ускорению в пять-шесть G. В этом наше преимущество, и неразумно отказываться от него, особенно в минуты паники.

— Какие еще преимущества мы имеем? — спросил кто-то.

— Я могу вам сказать, — отозвался Мортон. — Мы уже кое-что знаем об этом существе. И как раз сейчас я намерен предложить капитану Литу провести испытания. — Он повернулся к офицеру: — Не попросите ли вы командира санкционировать проведение этого эксперимента?

— Думаю, вам лучше самому попросить его об этом, сэр. Могу соединить вас с ним по коммуникатору. Он сейчас у контрольного пульта.

Мортон ушел и вернулся через несколько минут.

— Пеннонс, — обратился он к главному инженеру, — поскольку вы офицер и ответственный за управление кораблем, капитан Лит хочет, чтобы испытание провели вы.

Гросвенору послышались в тоне Мортона нотки раздражения. Разумеется, командир корабля совершенно серьезно заявил, что не снимает с себя никакой ответственности. Разделение власти на кораблях было старо, как мир. Линия раздела определялась по возможности четко, но никакой властью не запретишь непредвиденные обстоятельства. В конце концов все определяется характером отношений. До сих пор и офицеры и команда — впрочем, все люди военные — скрупулезно выполняли свои обязанности, подчиняясь в основном целям, поставленным перед этим грандиозным перелетом. Тем не менее правительство по опыту всех прошлых экспедиций знало, что военные почему-то невысоко ставили авторитет ученых. А в обстоятельствах, подобных нынешним, их враждебность проявлялась с особой силой. И в действительности не было никаких оснований запрещать Мортону самому провести свою экспериментальную атаку, взяв на себя всю полноту ответственности.

— Директор, — энергично вмешался Пеннонс, — у нас нет времени на всякие мелочи. Отдавайте приказание! Если я в чем-то буду не согласен с вами, мы это обговорим.

Это был благородный отказ от привилегий. Но ведь Пеннонс как главный инженер сам был вполне зрелым ученым. Мортон не стал терять времени.

— Мистер Пеннонс, — сказал он твердо, — выделите по пять техников к каждому из четырех входов в центр управления. Я возглавлю одну из групп. Вы, Кент, — вторую. Вы, Смит, — третью. И, разумеется, четвертую возьмете на себя вы, Пеннонс. Используем переносные излучатели и бластеры и разнесем к чертям большие двери — они все наглухо закрыты, я проверял: чудовище заперлось. Зеленски, отправляйтесь наверх, к контрольному пульту, и обесточьте все механизмы, кроме двигателей. Их же включите на полную мощность и тут же выключите. Одно замечание: ускорение пусть остается наибольшим. И никаких антиускорительных мер на корабле, вы поняли?

— Да, сэр. — Пилот отсалютовал и двинулся по коридору.

— Докладывайте мне по коммуникатору, — крикнул Мортон ему вдогонку, — если вдруг какие-нибудь из машин возобновят работу.

Для участия в атаке отобрали стрелков. Гросвенор и еще несколько человек наблюдали за их действиями примерно с двухсот футов. Когда установили переносные огнеметы и защитные экраны, Гросвенор ощутил внутреннюю опустошенность и сердце его сжалось в ожидании несчастья. Он высоко оценил силу и направление задуманной атаки, он даже готов был к тому, что атака увенчается успехом. Но уверенности в благоприятном исходе не было — это была атака наугад. Она основывалась на имевшемся опыте и знаниях и была организована в лучших традициях. Но больше он досадовал на то, что должен стоять в стороне и со стороны критиковать тех, кто действовал.

В коммуникаторе раздался голос Мортона:

— Как я уже сказал, это главным образом пробная атака. Она основана на предположении, что кот недостаточно долго пробыл в центре управления, чтобы сделать что-либо. Это внушает надежду, что мы справимся с ним прямо сейчас, до того как он успеет подготовиться к борьбе. Но если нам не удастся уничтожить кота немедленно, я просчитал второй вариант, который заключается в следующем: двери центра сконструированы таким образом, что могут противостоять мощным взрывам, и уничтожение их огнеметами займет минут пятнадцать. В это время электроэнергия в помещении будет полностью отключена. Зеленски сделает это. Полет, естественно, будет продолжаться — главный двигатель атомный, и, насколько я понимаю, он ему не по зубам. Через несколько минут вы увидите, что я имею в виду… на что надеюсь…

Его голос зазвенел, когда он спросил:

— Вы готовы, Зеленски?

— Готов!

— Выключайте главный рубильник!

Коридор — да и весь корабль, как понял Гросвенор, — погрузился в кромешную тьму. Он включил вмонтированную в скафандр лампу. Его примеру последовали и остальные. В отблесках странного света их лица выглядели бледными и напряженными.

— Огонь! — Команда Мортона резко прозвучала в коммуникаторе.

Вздрогнули переносные установки и выплеснули пламя, которое обволокло прочные металлические двери. Гросвенор видел, как медленно побежали ручейки расплавленного металла. Они сливались и медленно стекали по электрокабелям. Сквозь дым невозможно было разглядеть, что происходит с дверью, пока она не раскалилась докрасна. Только тогда сквозь запотевшее стекло Гросвенор увидел это адское зрелище! По мере того как огонь пушек с яростью накидывался на металл, свечение становилось все ярче и ярче, дверь искрилась, подобно звезде.

Время шло медленно. Наконец раздался голос Мортона:

— Зеленски!

— Пока ничего, директор.

— Но должен же он что-то предпринять, — почти прошептал Мортон. — Не может он так вот просто сидеть и ждать, как загнанная в угол крыса. Зеленски!

— Ничего, директор.

Прошло семь минут, потом десять, двенадцать.

— Директор, — это был, как обычно, официальный голос Зеленски, — он запустил генератор.

Гросвенор глубоко вздохнул. В коммуникаторе послышался голос Кента:

— Мортон, сколько можно? Вы что, этого ждали?

Гросвенор увидел, что Мортон смотрит на дверь. Даже издали заметно было, что металл уже менее раскален, чем раньше. Из белой дверь постепенно становилась красной, а затем совсем потемнела.

— Пока достаточно, — сказал Мортон. — Пусть военные охраняют каждый коридор! Излучатели на место! руководителям отделов собраться у контрольного пункта!

Гросвенор понял, что эксперимент окончен.

5

На посту у входа на контрольный пункт Гросвенор предъявил одному из охранников свое удостоверение. Тот с нескрываемым сомнением взглянул на него.

— Похоже, все в порядке, — пробормотал он наконец. — Но за все время дежурств я не пропустил никого, кому было бы меньше сорока. Как это вам удалось?

— Я тут по причине своей принадлежности к новой науке, — усмехнулся Гросвенор.

Охранник снова заглянул в удостоверение и сказал, возвращая его:

— Нексиализм? Что это такое?

— Это вроде всенаукологии, — сказал Гросвенор и переступил порог.

Обернувшись назад, он увидел, что охранник тупо глазеет на него. Гросвенор улыбнулся и тут же забыл о нем. В контрольном пункте управления он был впервые и с любопытством озирался по сторонам. Несмотря на компактность, контрольный пульт представлял собой внушительное зрелище. Он состоял из ряда ярусов. Каждый металлический ярус был футов двести длиной. Ярусы соединялись между собой крутыми ступенями. Управлять приборами удобнее всего было сидя в специальном кресле, которое было подвешено к подвижному управляемому устройству.

В противоположной стороне помещения амфитеатром располагалось около сотни удобных кресел. Кресла были достаточно вместительны и для человека в скафандре, и к приходу Гросвенора в них расположились две дюжины людей, одетых именно таким образом. Гросвенор скромно устроился на одном из них, сбоку. Вскоре из прилегающего к залу личного кабинета капитана корабля вышли Мортон и сам капитан Лит. Мортон без обиняков приступил к делу.

— Итак, мы выяснили, что для чудовища важнейшей из машин оказался генератор. В панике оно старалось запустить его, пока мы не проникнем внутрь. Есть ли у кого-нибудь соображения по этому поводу?

— Каким образом кот сделал двери непроницаемыми? — спросил Пеннонс.

— Существует специальная технология, с помощью которой повышается стойкость металлов к высоким температурам, но для этого требуется многотонное оборудование, которого, насколько я понимаю, на нашем корабле нет, — проговорил Гросвенор.

Кент повернулся к нему и раздраженно заявил:

— Зачем нам знать, как он это сделал? Если мы не можем одолеть эти двери даже с помощью атомных дезинтеграторов, то это конец. Корабль целиком в его руках, он может делать с ним все, что ему вздумается.

Мортон покачал головой.

— Мы собрались для того, чтобы выработать план действий. — Он громко позвал: — Зеленски!

Пилот свесился через подлокотник рабочего кресла. Его неожиданное появление удивило Гросвенора. Раньше он не заметил, что в подвешенном кресле кто-то есть.

— Да, сэр?

— Включите все двигатели!

Зеленски ловко развернул кресло к главному рубильнику. Он аккуратно и легко передвинул ручку рубильника в нужное положение. Раздалось громкое гудение, мощный толчок сотряс весь корабль, после чего еще несколько секунд содрогался пол. Затем судно замерло, заработали двигатели, и гудение сменилось тихим жужжанием.

Спустя некоторое время Мортон обратился к присутствующим:

— Я хотел бы попросить всех специалистов, независимо от области занятий, высказать свои предложения по борьбе с так называемым котом. Нам необходим обмен мнениями с представителями широкого круга ученых. Причем наряду с теоретическими выводами нас в первую очередь интересуют практические подходы к решению задачи.

И это, разочарованно подумал Гросвенор, именно то, чем в достаточной мере располагает он, Эллиот Гросвенор, нексиалист, и от чего он, по сути дела, отстранен. Мортону необходимо было соединить знания представителей различных наук, а ведь именно этим и занимается нексиализм. И Гросвенор с грустью признался себе, что не входит в число экспертов, чьих практических советов ищет Мортон. Его догадка подтвердилась.

Через два часа явно расстроенный Мортон распорядился:

— Полагаю, нам лучше прерваться на полчаса, отдохнуть и поесть. Наступает решающий момент, нам понадобится весь наш опыт, чтобы принять решение.

Гросвенор направился в свой отдел. Его не интересовали ни еда, ни отдых. Тридцать один год — это возраст, когда можно обходиться случайными приемами пищи и непродолжительным ночным сном. И сейчас ему казалось, что в течение этого получаса он способен придумать способ расправиться с чудовищем, захватившим корабль.

Пока же все ученые сошлись в одном: для окончательного решения проблемы их знаний недостает. Все попытки объединить познания оказались поверхностными. Один за другим они излагали свои идеи, не находя отклика в коллегах, не подготовленных к тому, чтобы выявить ценность связей, существующих в каждом понятии. Поэтому создать четкий план так и не удалось.

Неловко было Гросвенору сознавать, что только он, молодой человек, достаточно подготовлен к реальной оценке ситуации — и никто более на корабле. С тех пор как шесть месяцев назад он ступил на борт корабля, Гросвенор впервые со всей остротой оценил те огромные перемены в себе, которые произошли после учебы в Нексиалистском центре. И не будет большим преувеличением заявить, что все прежние образовательные системы устарели. Сам Гросвенор не претендовал на какое-то особое уважение к своей особе лишь за то, что получил такую подготовку. В этом не было его заслуги. Но выбора у него не оставалось: как выходец из Центра, как человек, которого направили на корабль с определенной целью, он должен был найти правильное решение и затем любыми средствами добиться его практического воплощения.

Но пока ему не хватало информации. И он поспешил приступить к ее сбору единственным имевшимся в его распоряжении путем. По коммуникатору он последовательно соединялся с разными отделами. Разговаривал он главным образом с подчиненными, а не с руководством. Каждый раз, когда он представлялся начальником отдела, младшие научные сотрудники чаще всего с готовностью помогали ему, правда, тоже не все. Какой-то тип, например, заявил: “Я должен получить разрешение начальства”. Глава одного из отделов, Смит, сам беседовал с ним и дал ему всю желаемую информацию. А другой был с ним предельно вежлив, но посоветовал позвонить позднее, когда с котом уже расправятся.

Гросвенор связался с химическим отделом и попросил Кента, рассчитывая и надеясь, что тот не возьмет трубку. Он уже готов был сказать подчиненному: “Тогда не можете ли вы сами дать мне нужные сведения?” — однако, к его удивлению и сожалению, его сразу же соединили с главным химиком.

Кент слушал его с плохо скрываемым нетерпением и в конце концов грубо оборвал:

— Нашу информацию вы можете получить по обычным каналам. Как бы там ни было, доступа к информации, полученной на кошачьей планете, не будет еще в течение месяца. Наши открытия требуют проверки и перепроверки.

Но Гросвенор продолжал настаивать:

— Мистер Кент, я убедительно прошу вас позволить мне полностью ознакомиться с данными о составе атмосферы этой планеты. В них могут содержаться важные для разрабатываемого сегодня плана сведения. Если я сейчас стану детально объяснять вам, что к чему, это уведет нас далеко, но уверяю вас…

Кент насмешливо прервал его:

— Мальчик мой, сейчас не время для теоретических дискуссий. Вам, видно, невдомек, в какой опасной ситуации мы оказались. Малейший промах, и вы и я, и все мы подвергнемся физическому уничтожению. Тогда нам будет не до интеллектуальной гимнастики. А теперь, пожалуйста, оставьте меня в покое лет на десять по крайней мере.

Раздался щелчок — Кент отключил связь.

Несколько секунд Гросвенор сидел с пылающими от оскорбления щеками. Потом, печально усмехнувшись, переговорил с остальными отделами.

Его сводная таблица содержала немало достоверных данных. Среди них были сведения о содержании в атмосфере планеты большого количества вулканического пепла, о существовавших когда-то на планете растениях, о пищеварительном тракте животных, которые могли бы питаться этими растениями. Путем экстраполяции Гросвенор пришел к выводу, что на планете должны были обитать семейства животных, которые съели своих собратьев, ранее питавшихся растениями.

Гросвенор работал быстро, и, поскольку вносил данные главным образом в готовые таблицы, ему совсем немного времени понадобилось, чтобы начертить диаграммы. Дело оказалось довольно простым, однако он понимал, что объяснить все это тем, кто не знаком с нексиализмом, будет нелегко. Но для него картина была ясна. Она указывала на возможность решения проблемы. Не могут же они не принять во внимание его предложения в столь критический момент! Так казалось Гросвенору.

Под заголовком “Общие рекомендации” он написал: “При любом одобренном решении следует предусмотреть опасной вариант”…

Прихватив четыре комплекта таблиц, он отправился к математикам. По пути везде стояла охрана, что было необычно: для защиты от кота явно приняли меры. Когда охрана отказалась пустить его к Мортону, Гросвенор потребовал встречи с одним из секретарей директора. Наконец из соседней комнаты вышел молодой человек, вежливо просмотрел таблицы и сказал, что постарается передать их Мортону.

— Нечто подобное я уже слышал, — мрачно заметил Гросвенор. — Если Мортон не увидит таблиц, я потребую созыва следственной комиссии. Что-то странное происходит здесь с моими отчетами директору, и если подобное будет продолжаться, вас ждут большие неприятности.

Секретарь был лет на шесть старше Гросвенора. Он был холоден и, пожалуй, даже враждебен. Поклонившись Гросвенору, он с сардонической улыбкой произнес:

— Директор весьма занятой человек Его внимания требуют многие отделы. Деятельность многих из них особенно важна, и их престиж дает им некоторые преимущества перед более молодыми науками и… — он поколебался, — и учеными. — Молодой человек пожал плечами. — Но я передам ему вашу просьбу изучить таблицы.

Гросвенор сказал:

— Попросите его прочитать рекомендации. Боюсь, на другое не останется времени.

— Я доведу это до его сведения.

Гросвенор отправился в штаб-квартиру капитана Лита. Командир корабля принял его и выслушал. Рассмотрев таблицы, он покачал головой.

— Нет, — сказал он официальным тоном, — у военных несколько иной подход к проблеме. Мы намеренно идем на риск Ваше предположение, что самым мудрым было бы в конечном итоге позволить твари сбежать, совершенно противоречит моему мнению. Это разумное существо предприняло враждебные действия против вооруженного корабля. Такое положение, прямо скажем, нетерпимо. Я искренне убежден, что он приступал к своим действиям, предвидя их последствия. — Капитан натянуто улыбнулся. — Последствия эти — смерть.

Гросвенора поразила мысль: при столь прямолинейном подходе конечным результатом могла стать только смерть людей. Он открыл было рот, чтобы возразить Литу, сказать, что в его намерения не входило просто так отпустить кота. Но он и слова не успел сказать — Лит встал и официально произнес:

— А теперь я вынужден попросить вас уйти. — Затем позвал офицера: — Проводите мистера Гросвенора.

— Благодарю, я знаю дорогу, — с горечью ответил Гросвенор.

Оказавшись в коридоре, он взглянул на часы. До начала действий оставалось пять минут. Чувствуя себя несчастным, он невесело побрел на контрольный пункт. К его приходу большинство уже сидело на своих местах. Минутой позже в зал вошли Мортон и капитан Лит. Призвали всех к тишине и порядку.

Мортон, явно нервничая, напряженно ходил взад-вперед перед собравшимися. Его обычно гладко причесанные черные волосы были взъерошены. Легкая бледность лица подчеркивала непривычную агрессивность его выдвинутой вперед нижней челюсти. Внезапно он остановился. Своим глубоким и твердым голосом он четко произнес:

— Чтобы быть уверенным в том, что в наших планах мы достигли полного согласия, я намерен просить каждого из вас высказать свои соображения относительно возможностей этого монстра. Мистер Пеннонс, начнем с вас!

Пеннонс встал. Небольшого роста, он казался высоким, видимо, благодаря уверенной осанке. Как и все остальные, перед полетом он прошел специальную подготовку, но особенности его профессии меньше всего располагали его в пользу нексиалиста. Этот человек знал двигатели и историю их создания. Согласно его послужному списку, с которым ознакомился Гросвенор, он изучал историю двигателестроения не менее чем на ста планетах. Он знал о двигателях все и мог тысячу часов говорить об этом предмете, не рассказав и сотой доли того, что знал.

— В этом помещении мы установили переключатели, — сказал он, — которые будут ритмично включать и выключать двигатели с частотой сто раз в секунду. В результате образуются самые разнообразные вибрации. Есть некоторая вероятность того, что одна-две машины разрушатся, войдя в резонанс, как в классическом примере, когда под ритмичным шагом роты солдат рухнул мост. Но по моим подсчетам, этого не должно случиться. Наша главная цель — просто отвлечь кису, чтобы она не помешала нам, когда мы начнем разрушать двери.

— Гурли, вы следующий.

Гурли неохотно поднялся со своего места. Он выглядел сонным, словно все происходящее утомило его. Гросвенор подозревал, что Гурли хотелось, чтобы окружающие считали его мечтателем. Он был начальником отдела связи. В его послужном списке отмечалось постоянное стремление к самосовершенствованию в своей области. Он был непревзойденным специалистом и чрезвычайно широко образованным человеком. Речь его, когда он наконец заговорил, была столь же неспешной, как и манера поведения. Гросвенор отметил, что его нарочитая медлительность действовала на слушателей успокаивающе. Озабоченные лица смягчились, позы стали непринужденней.

— Мы приспособили вибрационные экраны — они теперь работают как рефлекторы, — начал он. — Эти экраны способны большую часть посылаемой котом энергии вернуть, так что она на него же и обрушится. Кроме того, мы скормим ему большое количество электроэнергии через медные гибкие кабели. Полагаю, его способность поглощать энергию не беспредельна, особенно при изолированной нервной системе.

— Зеленски! — вызвал Мортон следующего.

Главный пилот уже стоял, когда Гросвенор взглянул в его сторону. Он поднялся так резко, что могло показаться, что вызов Мортона ему неприятен. Гросвенор словно зачарованный рассматривал его. Зеленски был худощав и лицом и телом, а его синие глаза были на удивление живыми. Выглядел он физически сильным и ловким. В послужном списке о нем было сказано, что он не из крупных ученых. Выбор на него пал из-за его устойчивой нервной системы, молниеносной реакции и способности действовать с точностью часового механизма.

— Насколько я понял, главное в плане — систематичность, — сказал он. — Именно в тот самый момент, когда кот почувствует, что больше не выдержит, должно включиться новое, пугающее его и приводящее в полное замешательство воздействие. Когда паника в его мозгу достигнет предела, я включу антиускоритель. Директор и Ганли Лестер считают, что кот не имеет никакого представления о том, что это такое. Ведь его создание относится к науке о межгалактических перелетах, и никакие сведения о нем не могли попасть на эту планету. Полагаю, что при первом же воздействии антиускорителя на зверя — а каждый из вас отлично помнит, какое чувство загнанности испытал, когда столкнулся с этим впервые, — он лишится способности соображать и действовать.

— Пожалуйста, Корита! — сказал Мортон.

— Единственное, что я могу, это подбодрить вас, — сказал археолог. — Согласно моей теории, чудовищу присущи все черты, характерные для преступников ранних лет цивилизации в любом регионе Вселенной. Смит полагает, что познания кота в области наук поразительны, а значит, мы имеем дело с действительным обитателем этой планеты, потомком тех, кто построил обнаруженный нами мертвый город. Если это так, то наш противник обладает фантастическим долголетием, почти бессмертием — ведь он способен дышать и хлором, и кислородом, и даже может обойтись без того и другого. Но не столь важно, смертен ли он или нет. Он — дитя определенной стадии развития своей цивилизации, но уровень его сознания пал так низко, что у него сохранилась лишь память о том периоде. Несмотря на способность контролировать энергию, вспомните, как он потерял голову, оказавшись в лифте! Когда Кент предложил ему суспензию с калием, он пришел в такое волнение, что выдал себя с головой, пустив в ход свои специфические способности. А массовое побоище! Все это говорит о том, что его действия соответствуют образу действий примитивно-коварного, эгоистичного разума, которому недоступно, в научном плане, понимание тех процессов, которые происходят в собственном организме, и тем более высокоорганизованного разума, с которым он столкнулся.

Он напоминает древнего воина-германца, который чувствовал свое превосходство над любым просвещенным римлянином, но потом, оказавшись внутри римской цивилизации, в благоговейном ужасе трепетал перед ним. Так что перед нами — примитив, который в настоящий момент находится в абсолютном отрыве от своей естественной среды. У меня одно предложение: пойдем и победим его!

Мортон поднялся. Его тяжелое лицо скривила странная улыбка. Он сказал:

— Я намерен был после этого бодрого, полного уверенности выступления Кориты перейти непосредственно к действиям. Однако в последний момент я получил доклад молодого человека, который в одиночестве представляет на борту нашего корабля науку, малоизвестную мне. Поскольку его пребывание на корабле расценивается как обязательное, я должен считаться с его мнением. Он убежден, что знает, как решить проблему, он обращался и ко мне, и к капитану Литу. Мы с командиром сошлись на том, что мистеру Гросвенору следует дать несколько минут, чтобы он доложил свой вариант и убедил нас в том, что действительно знает, о чем говорит.

Гросвенор, взволнованный, поднялся со своего места. Он начал таю

— В Нексиалистском центре нас учили тому, что между самыми различными науками, великими и малыми, существуют сложные взаимосвязи. Это положение, конечно, известно давно, но одно дело — разговоры вокруг него, а другое — применение его на практике. В Центре мы как раз и занимались разработкой техники его применения на практике. В моем отделе имеются умнейшие машины — полагаю, вам таких не доводилось видеть. Я не стану сейчас их описывать, но скажу, каким образом пользователь, владеющий техникой работы с этими машинами, может решить проблему с котом.

Во-первых, внесенные вами предложения довольно поверхностны. Сами по себе они как будто убедительны. Но они не затрагивают самую суть задачи. К настоящему моменту мы накопили достаточно фактов, чтобы представить себе происхождение и жизнь нашей кисы. Я изложу их поочередно. Около тысячи восьмисот лет назад выносливые растения планеты вдруг стали получать от солнца меньше волн определенной длины. Произошло это из-за появления в атмосфере планеты гигантского количества вулканической пыли. В результате едва ли не за сутки большинство растений погибло. Вчера во время облета планеты на спасательном катере примерно в ста милях от мертвого города один из наших спасателей заметил нескольких животных размером с наших оленей, но, по-видимому, более разумных. Они были настолько ловки и осторожны, что захватить их не представилось возможности. Пришлось убить несколько особей. И отдел мистера Смита провел их частичный анализ. Тела убитых животных содержали калий примерно в тех же биохимических соединениях, в каких он находится в человеческом организме. Никаких других животных на планете не обнаружено. Думаю, эти животные были источником калия для кота. В их желудках ученые нашли остатки растений в разной степени переваривания. Тут явно просматривается замкнутый круг: растения — травоядные животные — хищники. И вероятно, когда растения погибли, стали вымирать и травоядные. А значит, исчезла пища и для котов.

Гросвенор мельком оглядел аудиторию. Почти все, казалось, слушали его со вниманием. Исключение составлял Кент. Лицо начальника химического отдела выражало неприязнь. Его внимание, казалось, было приковано к чему-то другому.

Гросвенор быстро продолжил:

— В галактиках существует немало примеров зависимости животных форм от одного вида пищи. Но ни на одной из планет нам не встречались даже относительно разумные существа с такой ограниченностью в пище. Похоже, нашим котам никогда не приходила в голову мысль выращивать на фермах пищу для себя, а уж тем более для своей пищи. Такое неумение думать о завтрашнем дне неправдоподобно, скажете вы. Действительно, настолько неправдоподобно, что не принимать его во внимание при объяснении поведения кота было бы глупо ipso facto.

Гросвенор перевел дыхание. Он не смотрел прямо ни на кого из присутствующих. Конечно, он не мог привести доказательств. Чтобы убедить руководителей отделов скорректировать их предложения согласно выводам его необычной науки, понадобились бы многие недели. Все, что он мог сейчас сделать, это дать конечное заключение — то, чего он не посмел сделать в своем заявлении директору и в беседе с капитаном Литом. И он поторопился закончить:

— Факты неопровержимо говорят, что наш кот не принадлежит к числу строителей города, как не является он и их потомком. Он и ему подобные были экспериментальными животными у создателей этой цивилизации. Можно только догадываться, что произошло с ними. Возможно, они истребили себя сами в атомной войне восемнадцать столетий назад. Почти сметенный с земли город, внезапное появление в атмосфере вулканической пыли в таких количествах, что она на тысячелетие затмила солнце, — это серьезные свидетельства. Человечество само едва не сделало того же самого, так что мы не должны слишком сурово судить исчезнувшую расу. Но к чему я веду?

Гросвенор еще раз сделал паузу и закончил:

— Если бы он принадлежал к строителям, то к этому времени уже проявил бы всю свою силу, и мы бы точно знали, против кого и чего мы воюем. Но поскольку он до сих пор этого не сделал, значит, мы имеем дело с существом, не осознающим своих собственных возможностей. В критические минуты он обнаруживает в себе способности убивать людей или контролировать работу машин, но это еще не разумные действия. Так что нам остается одно — дать ему возможность бежать с корабля. Оказавшись вне его, он будет в нашей власти. У меня все, благодарю за внимание.

Мортон оглядел присутствовавших.

— Итак, джентльмены, какие будут суждения?

Кент с кислой миной заявил:

— В жизни не слышал ничего подобного. Возможности. Вероятности. Все это фантазии. Если в этом и заключается нексиализм, то ему нужно многое еще в себя вобрать. Только тогда я, быть может, заинтересовался бы этой наукой.

— Не понимаю, как можно серьезно отнестись к данному объяснению без изучения анатомии и физиологии кота, — мрачно проговорил Смит.

— Сомневаюсь, что даже тщательное исследование организма обнаружило бы доказательства того, что это животное — плод целенаправленных экспериментов. Предположения Гросвенора весьма спорны, и ни доказать их, ни опровергнуть не представляется возможным, — заключил глава физического отдела фон Гроссен.

— Очевидно, теорию Гросвенора могли бы подтвердить дальнейшие раскопки города. — Корита с осторожностью подбирал слова. — Подобная точка зрения не опровергает теорию цикличности — создание мыслящего существа характеризует силу ума и убеждения тех, кто его выпестовал и обучил.

Главный инженер Пеннонс сказал:

— Один из наших спасательных катеров находится сейчас в центре управления. Он частично демонтирован и занимает единственный на корабле док, доступ в него снизу. И чтобы использовать этот катер для бегства кота, нам пришлось бы потратить больше сил, чем на всю планируемую атаку. Конечно, если атака не удастся, можно пожертвовать спасательным катером, хотя не знаю, как он сможет покинуть корабль — для выхода в космос там нет шлюза.

Мортон повернулся к Гросвенору:

— Что вы на это скажете?

— В конце коридора, рядом с пунктом управления, имеется воздушный шлюз. Мы должны позволить ему проникнуть туда.

Встал капитан Лит.

— Как я уже говорил мистеру Гросвенору, когда он был у меня, военные в подобных ситуациях действуют смелее и решительней. Мы не исключаем возможные потери. Мистер Пеннонс выразил мое мнение: если атака потерпит неудачу, тогда мы подумаем о других мерах. Благодарю вас, мистер Гросвенор, за ваш глубокий анализ. А теперь приступим к делу!

Это был приказ. И все сразу направились к выходу.

6

Керл работал в ярком великолепии огромного машинного отделения. Вернулась память почти обо всем, чему его учили Строители, — об искусстве приспосабливаться к новой ситуации и к новым машинам. Он обнаружил в доке спасательный катер, отчасти демонтированный, и с жаром взялся за его ремонт.

Все более важным казалось ему совершить побег. Только так он сможет добраться до своей планеты и присоединиться к другим керлам. Благодаря тому, чему их научит Керл, они станут непобедимыми. Это был путь к победе. Он чувствовал, что пришел к правильному решению. Но пока медлил покидать корабль. Он не был до конца убежден, что опасность здесь особенно велика. Изучив энергетические запасы, сосредоточенные в машинном отделении, и возвращаясь мысленно ко всему тому, что случилось, он полагал, что у этих двуногих не хватит сил расправиться с ним.

Чувство неуверенности не покидало его все это время. И только осмотрев катер, он понял, какую колоссальную работу проделал. Оставалось только погрузить различные инструменты и запасные части, которые он решил прихватить с собой. И тут сомнение: лететь или дать бой? По мере того как он слышал приближающиеся шаги, в нем нарастало возбуждение. Вдруг он ощутил нарушение в ритме и реве двигателей; то затухающее, то поднимающееся до визга жужжание мучительно пронизывало все тело. От всего этого дух перехватывало. Едва Керл, сконцентрировавшись, приспособился к новой неприятности и тело его уже готово было одержать победу, как появилось еще что-то. Это пламя мощных переносных огнеметов со страшным ревом въелось в массивные двери центра управления. Тут перед ним встала дилемма: выравнивать ритм двигателей или остановить огонь огнеметов? Керл быстро сообразил: сделать одновременно то и другое он не сумеет.

Тогда он настроился на побег. Каждый мускул его сильного тела был до предела напряжен, когда он перетаскивал огромной тяжести станки, машины, инструменты, заполняя всем этим катер. Наконец наступил заключительный этап подготовки к побегу. Он чувствовал, как сдают двери в кабину управления. Полдюжины огнеметов сосредоточили свой огонь каждый на определенном участке двери и медленно, но неукротимо пожирали последние дюймы металла. Керл засомневался было, но в конце концов отвел от дверей всю свою энергию и сосредоточил ее на противоположной стене корабля — в нее упирался тупой нос его катера. Все тело его съежилось под потоком электричества, хлынувшего из всех электродвигателей. Его усики завибрировали, направляя страшный поток энергии прямо на стену. Он почувствовал жар, а тело его изогнулось дугой. Он понял, что энергия, которой он может управлять, достигла опасного предела.

И тем не менее стена не поддавалась. Прочным оказался сплав — такой ему еще не попадался. Он даже не прогнулся. Его молекулы были моноатомными, но располагались они необычно — особая прочность была достигнута без обычно сопутствующей ей высокой плотности.

Он услышал, как одна из дверей центра управления рухнула внутрь. Послышались голоса людей. Мощность огнеметов больше не контролировалась. Керл слышал, как в центре управления шипит пол под брызгами расплавленного металла. Тревожный, угрожающий звук все приближался. Еще минута — и люди прожгут слабенькие двери в машинное отделение.

Но именно за эту минуту Керл одержал победу. Он ощутил изменения в сопротивляющемся сплаве. Молекулы утратили силу сцепления. Внешне все выглядело по-прежнему, но сомнений не было. Поток энергии с легкостью прошел сквозь его тело, еще несколько секунд он направлял его на стену, пока окончательно не ощутил, что добился желаемого. Издав победный рык, он прыгнул в маленькое судно и захлопнул за собой люк.

Одно из его щупалец почти с нежностью обвилось вокруг рычага управления. Машина дернулась, и он направил ее прямо на толстую внешнюю стену. Как только нос коснулся ее, она растаяла в сверкающем облаке пыли. На какие-то мгновения металлическая пыль, облепившая судно, замедлила движение катера, но он прорвался сквозь нее, как сквозь облако, и устремился в открытый космос.

Потекли секунды. Керл отметил про себя, что удаляется от большого корабля под прямым утлом к его курсу. Но расстояние между ними было еще так невелико, что Керл мог видеть рваную дыру, через которую он бежал с корабля, и силуэты двуногих в скафандрах на ярком фоне пламени. Но и двуногие, и корабль становились все меньше. Потом двуногие пропали, лишь корабль сверкал тысячей иллюминаторов.

Керл, отложив на щитке управления девяносто градусов, включил предельную скорость. Через какую-то минуту после бегства он уже летел в направлении, противоположном тому, которым шел корабль.

Гигантский шар позади быстро уменьшался, пока не стал совсем крошечным: сквозь иллюминатор катера его уже нельзя было рассмотреть. Почти прямо по курсу Керл видел слабый, размытый круг света — мое солнце, подумал он. Там вместе с другими керлами он построит космический корабль и будет летать к звездам с обитаемыми планетами. Грандиозность мечты даже немного испугала его. Керл снова повернулся к иллюминаторам заднего вида — он было выпустил из вида большой корабль. Тот был еще виден — маленькая светящаяся точка в бездонной тьме пространства. Внезапно он мигнул огнями и исчез.

Керлу показалось, что, прежде чем исчезнуть, корабль передвинулся. Но теперь ничего не было видно. С тревогой он подумал, уж не потушили ли на корабле сразу все огни, чтобы в темноте преследовать его. Ему стало совершенно ясно, что в безопасности он не будет до тех пор, пока не окажется на своей планете.

Встревоженный и выбитый из колеи, Керл снова повернулся к лобовому окну и остро ощутил что-то неладное. Размытое солнце, к которому он держал курс, не становилось больше. Оно явно уменьшалось. Скоро оно сделалось розовой точкой в окружении абсолютной тьмы. Но вот исчезла и она.

Керла охватил страх. Несколько минут он напряженно вглядывался в космос впереди в страстной надежде, что его путеводная звезда снова появится перед ним. Но там сверкали лишь далекие звезды, немигающие крапинки на черном бархате непостижимых пространств.

Но стоп! Одна из точек начала увеличиваться. Весь до последнего мускула напрягшись, Керл наблюдал за тем, как крапинка превращается в точку. Вот она уже стала с огненный мяч и надувается все больше. Вдруг она вспыхнула ярким светом, и перед ним, сияя иллюминаторами, возник гигантский шар корабля, тот самый, который несколько минут назад — он видел это собственными глазами — исчез позади него в глубинах космоса.

Что-то тут стряслось с Керлом. Мысли вихрем закружились в его голове, словно раскрутившийся маховик, все убыстряясь и убыстряясь. И вдруг разлетелись мелкими, болезненными осколками. Глаза вылезли из орбит, когда он, словно обезумевшее животное, яростно рвал на части собственное тело. Его щупальцы хватали и швыряли во все стороны драгоценные инструменты, пока не разбили стены суденышка. В конце концов в минуту просветления он понял, что не выдержит пламени дезинтеграторов, которыми они наверняка воспользуются с достаточно близкого расстояния.

Это было так просто — создать жесткий поток энергии, который полностью уничтожит иды во всех его жизненно важных органах.

Его рот исказил последний вопль протеста. Усики сплелись. Щупальцы слепо бились из стороны в сторону. Внезапно вместо жажды борьбы наступила слабость, и он упал. Смертельный покой пришел на смену многочасовой борьбе.

Капитан Лит действовал быстро. Когда огонь исчез и появилась возможность приблизиться к тому, что осталось от спасательного катера, поисковики обнаружили небольшие куски расплавленного металла и лишь кое-какие останки того, что было телом Керла.

— Бедняга киса! — сказал Мортон. — Хотел бы я знать, что он подумал, когда обнаружил нас на месте своего исчезнувшего солнца. Не ведая об антиускорителях, он никак не мог предположить, что мы способны мгновенно оказаться в том месте, добраться до которого он мог бы только за три часа. Ему казалось, что он движется в направлении своей планеты, а на самом деле он все больше и больше удалялся от нее. Кот не мог знать, что он пронесся мимо нас, и все, что нам оставалось сделать, так это последовать за ним, изображая его солнце, пока мы не приблизились достаточно близко, чтобы расправиться с ним. Весь космос должен был перевернуться вверх дном перед его взором.

Гросвенор выслушал этот монолог со смешанным чувством. Инцидент этот скоро забудется, утратит детали и яркость. Кто-то со временем вспомнит отдельные эпизоды, но никто и никогда не сможет рассказать о них так, как это происходило на самом деле. Даже теперь угрожавшая им опасность начинала казаться чем-то далеким.

— Какие тут могут быть симпатии! — услышал он голос Кента. — Нам еще предстоит потрудиться на той несчастной планете, нужно перебить там всех остальных котов.

— Это не так уж трудно, — тихо произнес Корита, — они всего лишь примитивные существа. Стоит нам сесть на планету, и они тут же соберутся вокруг в уверенности, что перехитрят нас. — Он дружелюбно посмотрел на Гросвенора. — Я все еще верю в то, что это так, даже если теории нашего юного коллеги подтвердятся. Что вы думаете на этот счет, мистер Гросвенор?

— Я бы несколько развил вашу мысль, — ответил Гросвенор. — Вы как историк, несомненно, согласитесь с тем, что ни одна попытка физического уничтожения аборигенов не завершалась успехом. Не забывайте, что причиной нападения кисы была отчаянная нехватка пищи. Ресурсы планеты, по-видимому, уже не могут удовлетворить потребности этого вымирающего племени. Собратья кисы ничего не знают о нас и не представляют для нас никакой угрозы. Так почему бы не позволить им умереть своей смертью — от голода?

7

“ЛЕКЦИЯ И ОБСУЖДЕНИЕ

Нексиализм — это наука, объединяющая в определенную систему различные сферы познания. Она предусматривает определенные технические приемы для ускоренного усвоения полученных знаний и самого эффективного их использования.

ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ!

Лектор Эллиот Гросвенор.

Лекция состоится в отделе нексиализма

в 15.50 9/7/1”.

Гросвенор прикрепил объявление на доске информации и, отступив на шаг, полюбовался делом своих рук По времени его мероприятие совпадало с восемью другими лекциями, тремя учебными фильмами, девятью дискуссионными клубами и несколькими спортивными соревнованиями. К тому же, подумал он, немало и тех, кто останется в своих каютах почитать или провести дружескую вечеринку или отправится в бары и рестораны, — словом, все будет как всегда.

Но он все же был уверен, что его объявление прочтут. В отличие от других объявлений, оно не было написано на листе бумаги. Это была особая пластинка толщиной в сантиметр. Буквы выплывали на поверхность пластинки изнутри. Разноцветный светящийся круг с бумажный лист толщиной вращался и все время менял цвет. Частота излучения неуловимо менялась, подсветка и цвет тоже менялись, и картинка не повторялась никогда.

Среди однообразной серости всего стенда его объявление сияло неоном. Не заметить его было невозможно! Прекрасно.

Гросвенор направился в столовую. При входе ему сунули в руку листовку. Он с любопытством взглянул на нее.

“КЕНТА НА ПОСТ ДИРЕКТОРА!

Мистер Кент — глава самого крупного отдела на корабле. Его отличает умение сотрудничать с другими отделами, Грегори Кент — это ученый, принимающий близко к сердцу проблемы других ученых. Вспомните хотя бы, что на нашем корабле работают восемьсот четыре ученых и, кроме военного подразделения из ста восьмидесяти офицеров, всеми нами руководит администрация, которую наскоро избрало меньшинство перед самым отлетом с Земли. Мы должны исправить положение, так как имеем право на более демократическое правление.

Предвыборное собрание

9/7/1 15.00 часов.

ИЗБИРАЙТЕ ДИРЕКТОРОМ КЕНТА!”

Гросвенор сунул листовку в карман и вошел в ярко освещенную комнату. Он думал о том, что такие мрачные люди, как Кент, разделив людей на враждующие группировки, редко заботятся о последствиях своих действий. Пятьдесят процентов межзвездных экспедиций не вернулись на Землю за последние двести лет. Анализ различных происшествий на борту вернувшихся кораблей позволил выявить причины. В отчетах говорилось о разногласиях между членами экипажей, неистовых спорах, о несогласии с целями экспедиции и почти повсеместно — о создании различных группировок И чем дольше длился полет, тем больше возникало на корабле подобных противоречий.

Выборы администрации были новинкой, их разрешили в связи с тем, что люди в таких длительных экспедициях целиком зависели от воли назначенных лидеров. Но корабль — это не нация в миниатюре. В полете некем было заменить потери. И человеческие ресурсы в случае катастрофы были весьма ограничены.

Нахмурившись, расстроенный тем, что на выборах все может случиться, и тем, что время предвыборного собрания совпадало со временем его лекции, Гросвенор подошел к своему столику. Зал был заполнен народом. Его соседи по столу — на эту неделю — уже приступили к еде. Их было трое, это были молодые ученые из разных отделов.

Когда Гросвенор сел, один из них весело сказал:

— Ну так какую беззащитную женщину мы будем сегодня убивать?

Гросвенор добродушно рассмеялся, это был “смех сквозь слезы”. Все разговоры среди молодых людей на корабле отличались однообразием. Обычно они сводились к разговорам о женщинах и сексе. Проблема секса в этой сугубо мужской экспедиции решалась просто: в рацион экипажа входили определенные химические добавки. Таким образом, физически они чувствовали себя нормально, но оставалось эмоциональное неудовлетворение.

Никто не отреагировал на вопрос. Карл Деннисон, молодой химик, сердито взглянул на говорившего и повернулся к Гросвенору.

— Как вы собираетесь голосовать, Гров?

— Тайно, — сказал Гросвенор. — Однако вернемся к тому, о чем сегодня утром говорила блондинка Эллсон…

Но Деннисон настаивал на своем;

— Вы ведь будете голосовать за Кента? Не правда ли?

Гросвенор усмехнулся.

— Даже не думал об этом. До выборов еще по крайней мере два месяца. Да и чем плох Мортон?

— Но он, по сути дела, назначен правительством на этот пост.

— Я тоже. Да и сами вы не избежали этой участи.

— Но он же всего лишь математик, не ученый в полном смысле слова.

— Вот это для меня новость, — сказал Гросвенор. — Сколько лет я уже работаю и все питаю иллюзии, будто математики — это ученые в полном смысле слова.

— Именно иллюзии, при ближайшем-то рассмотрении.

Ясно было, что Деннисон старается довести до сведения всех свою оригинальную концепцию. Он был серьезный, скучный человек, а сейчас еще с видом всезнайки наклонился вперед со словами:

— Ученым необходимо сплотиться. Ну сами подумайте, нас, ученых, тут целый корабль, а кто стоит над нами? Абстракционист какой-то! Ему же не по зубам простейшие практические задачи.

— Странно, а мне казалось, он очень легко справляется со всякими шероховатостями в отношениях между нами, работниками.

— С нашими “шероховатостями” мы прекрасно справляемся сами, — раздраженно ответил Деннисон.

К этому времени кнопочный конвейер, который Гросвенор успел вызвать, потихоньку поднимался в центре стола. Гросвенор потянул носом воздух.

— О, ростбиф из опилок, прямо из химического отдела! Тончайший аромат. Интересно, стали ли эти опилки, с таким трудом извлеченные из кустарников на кошачьей планете, такими же питательными, как те, что мы привезли с собой? — Он поднял руку: — Можете не отвечать! Я не желаю разочаровываться в чистоте помыслов сотрудников отдела Кента, хотя его собственное поведение мне не нравится. Видите ли, я как-то попросил его о помощи в составлении таблицы, и он велел мне обратиться к нему с этой просьбой через десять лет. Думаю, он тогда забыл о грядущих выборах. Кроме того, у него хватило наглости назначить предвыборное собрание на тот самый вечер, когда я буду читать лекцию.

И Гросвенор склонился над тарелкой.

— Ни одна лекция по своему значению не может сравниться с этим собранием. Мы собираемся обсудить политические вопросы, касающиеся всех членов экспедиции, в том числе и вас. — Лицо Деннисона пылало, голос срывался. — Имейте в виду, Гров, вы не вправе выступать против человека, которого вы почти не знаете. Кент никогда не забывает о своих друзьях.

— Держу пари — как и тех, кого он не любит, — сказал Гросвенор и с неприязнью добавил: — Карл, для меня Кент — это символ всего самого деструктивного в нашей цивилизации. Согласно теории Кориты о цикличном развитии истории, мы принадлежим к “зимней” стадии культуры. Я собираюсь попросить Кориту поглубже раскрыть соотношение его теории с явлениями нашего времени, но опять-таки готов спорить, что карикатурная демкампания Кента — явление, самое худшее из всех, характерных для нашего “зимнего” периода истории.

Он с удовольствием объяснил бы, что причиной его пребывания на “Гончей” является в первую очередь задача разобраться в подобных проявлениях человеческой природы, но, само собой разумеется, это было бы неуместно. Ведь именно такие раздоры привели к гибели многих экспедиций. А в результате — об этом его соседи по столу даже не догадывались — на всех кораблях появились нексиалисты, возникли новые социологические институты, в том числе и избирательные кампании, и еще множество незначительных на первый взгляд перемен — в надежде, что освоение космоса обойдется человечеству не столь дорогой ценой.

Деннисон ухмыльнулся и сказал:

— Вы только послушайте этого юного философа! — А затем добавил: — Голосуйте за Кента, если хотите себе добра!

Гросвенор подавил нарастающее раздражение.

— А то что, урежете мою порцию опилок? А может, я сам хочу стать директором, а? Соберу голоса всех, кто моложе тридцати пяти. Нас ведь окажется раза в три или четыре больше. К тому же демократия предполагает пропорциональное представительство в руководстве…

Похоже было, что Деннисон несколько образумился. Он сказал:

— Вы совершаете огромную ошибку, Гросвенор. Вы еще узнаете, почем фунт лиха.

Трапеза закончилась в полном молчании.

На следующий день вечером за пять минут до назначенного на 15.50 срока Гросвенор испугался, что на его извещение никто не откликнется. Он расстроился. Понятное дело — Кент не разрешил своей команде посещать лекции тех, кто возражает против его избрания на пост директора. Но даже если главный химик командует большинством своих поклонников, остается несколько сотен людей, не зависящих от его воли. И Гросвенору пришли на ум слова, которые в день отлета с Земли сказал ему один из государственных мужей, прошедших подготовку в Центре:

— Совсем нелегкое дело взвалили вы на себя, собравшись в поход на “Гончей”. Нексиализм — это совершенно новый подход к обучению и объединению людей. Люди постарше будут сопротивляться инстинктивно Молодые, обучавшиеся обычными методами, враждебно встретят все, что утверждает, будто их новейшая техника не более чем ни на что не годный хлам. Да и вам самому придется пройти на практике все, чему учили вас в теории, и этот переходный период послужит вам настоящей наукой. Только помните: уверенный в себе человек услышит вас только в минуты критические.

В 16.10 Гросвенор переправил время начала лекции в своих объявлениях в двух комнатах отдыха и в главном коридоре на 17.00 часов. В 17.00 он написал 17.50, а еще чуть позже — 18.00.

— Кончится же оно наконец, — пробормотал он. — Не может же политическое собрание длиться до бесконечности, да и другие мероприятия продолжаются не больше двух часов.

Без пяти минут 18.00 он услышал шаги: два человека медленно шли по коридору. Они молча остановились возле открытой двери его отдела, потом один произнес:

— Вот оно, это самое местечко.

И они рассмеялись без всякой видимой причины. Гросвенор чуть помедлил, но потом дружелюбно кивнул им и пригласил войти. С первого дня своего пребывания на корабле он поставил перед собой задачу по возможности узнать всех членов экипажа, запомнить их лица, определять по голосам имена. Конечно, он был еще далек от выполнения этой задачи — слишком велико было население корабля. Но этих двоих он вспомнил. Они были из химического отдела.

Он исподтишка наблюдал за ними, пока они ходили и разглядывали выставку нексиалистских тренажеров. Они, казалось, в тайне развлекались. Наконец они устроились в двух креслах, и один из них преувеличенно вежливо спросил:

— Мистер Гросвенор, когда начнется лекция?

Гросвенор взглянул на часы.

— Минут через пять, — сказал он.

За это время в комнату вошли еще восемь человек Это вдохновило Гросвенора после столь неудачного начала, особенно лестно было присутствие Дональда Маккэнна, руководителя геологического отдела. Даже то, что среди слушателей четверо были из химического отдела, не смутило его.

Довольный, он разразился лекцией об условном рефлексе, о развитии учения с первых его дней — с учения Павлова — и до пика его, до нексиализма.

После лекции Маккэнн подошел поговорить с ним.

— Насколько я мог заметить, добрую половину вашей техники составляют машины, которые обучают во сне, — заметил он и добавил со смешком: — Помню, один старый профессор заметил как-то, что на изучение всего накопленного в разных областях понадобятся целые тысячелетия. Для вас, кажется, таких преград не существует.

Гросвенор заметил в серых внимательных глазах собеседника добродушную усмешку и улыбнулся в ответ.

— Подобные преграды, — сказал он, — возникали отчасти оттого, что старый метод обучения с применением машин не был основан на предварительных тренировках. Ныне в Центре нексиализма пользуются гипнозом и психотерапией, чтобы преодолеть исходное сопротивление. Мне, например, после тестирования сказали, что длительное воздействие на меня гипнозатора не должно превышать пяти минут в каждые два часа.

— Очень низкая толерантность, — заметил Маккэнн. — У меня было три минуты каждые полчаса.

— И вы на том и остановились, — многозначительно сказал Гросвенор. — Так ведь?

— А что сделали вы? Гросвенор улыбнулся.

— Я не сделал ничего. Меня готовили самыми разными способами, пока я не научился спать глубоким сном восемь часов подряд, а машина при этом стабильно делала свое дело. При этом подключалась и завершала процесс еще и другая техника.

Геолог не обратил внимания на окончание фразы.

— Целых восемь часов! — воскликнул он.

— Целых восемь, — согласился Гросвенор.

Немного подумав, геолог заявил:

— Но это сокращает время всего-навсего в три раза. Ведь есть люди, которые даже без подготовки воспринимают информацию в течение пяти минут из каждых пятнадцати, не просыпаясь.

Гросвенор отвечал медленно, внимательно наблюдая за реакцией на его слова Маккэнна.

— Но информацию следует повторить несколько раз. — Судя по тому, насколько ошеломлен был геолог, Гросвенор понял, что попал в точку. И он быстро продолжил: — Конечно, сэр, вы по собственному опыту знаете, что, однажды увидев или услышав что-то, вы уже никогда не забудете это. Но бывает и так, что вроде бы глубокое впечатление улетучивается из вашего сознания до такой степени, что вы никак не можете восстановить его в памяти, иногда даже при чьем-либо упоминании об этом событии. Для всего этого есть свои причины. И в Центре открыли, что это за причины.

Маккэнн молчал, поджав губы. Гросвенор краем глаза видел, как за его спиной четверо из химического отдела собрались небольшой группкой у выхода из комнаты. Они шепотом переговаривались между собой. Но Гросвенор лишь кинул взгляд на них и снова обратился к геологу:

— В начальный период моего обучения я не раз думал, что не выдержу. Понимаете, я говорю не об обучении во сне. Меня угнетали тренировки, на них уходило примерно десять процентов всего времени.

Маккэнн покачал головой.

— Все эти цифры прямо-таки потрясли меня. Мне показалось, что больше всего времени у вас отнимают эти коротенькие фильмы, каждый кадр проскакивает меньше чем за секунду.

Гросвенор кивнул.

— Мы используем тахископические фильмы по три часа в день, это составляет примерно пять процентов упражнений. Секрет тут в скорости и повторяемости.

— Целая наука за один сеанс! — поразился Маккэнн. — Вот что такое обучение-как-оно-должно-быть.

— Но это только часть его. Нас научили чувствовать — нашими пальцами, нашими ушами, нашими глазами — и тонко различать запахи и вкус.

Снова Маккэнн стоял в глубокой задумчивости. Гросвенор заметил, что четыре химика наконец удалились из аудитории. Из коридора донесся их приглушенный смех. Он-то, кажется, и вывел Маккэнна из задумчивости. Геолог протянул Гросвенору руку и сказал:

— Не зайдете ли вы как-нибудь к нам в отдел? Возможно, мы найдем способ совместить ваш интегральный метод с нашей научной деятельностью. А на практике используем наше сотрудничество, когда приземлимся на очередной планете.

Шагая по коридору в свою спальню, Гросвенор тихо насвистывал. Он одержал свою первую победу, и это было приятно.

8

На следующее утро, подходя к своему отделу, Гросвенор с удивлением обнаружил, что дверь открыта. Полоса яркого света из комнаты перерезала пол менее освещенного коридора. Гросвенор устремился вперед и как вкопанный встал в дверях.

Он сразу насчитал семь техников-химиков и среди них увидел тех двух, что вчера были у него на лекции. В комнату было задвинуто машинное оборудование, стояли большие баки, блок термических агрегатов и целая система труб, по которым в бак подавались химикаты.

Гросвенор стал припоминать, как вели себя на его лекции химики. Он прошел в комнату — ему было нехорошо от одной мысли о том, что они могли натворить с его оборудованием, и он весь подобрался в предчувствии событий. Первая комната у него использовалась для обычных работ. В ней было всего несколько машин, предназначенных прежде всего для передачи из других комнат инструкций при групповых занятиях. В остальных четырех комнатах располагалась специальная аппаратура.

Через открытую дверь в его студию кино- и звукозаписи Гросвенор заметил, что и она захвачена. Он был в шоке. Не обращая внимания на посетителей, он по очереди побывал во всех четырех комнатах. Три из них были заняты интервентами-химиками. Кроме студии, в них размещались лаборатория и инструментальная. Четвертую секцию, где находилась вся его аппаратура и специальная кладовая, не тронули. Сюда снесли и свалили в кучу машины и мебель из других секций. Из этой комнаты еще одна дверь вела в узкий коридор. Гросвенор мрачно подумал, что отныне она будет служить входом в его отдел.

Сдерживая гнев, он постарался разобраться в своих возможностях. Они, конечно, ждут, что он пойдет жаловаться Мортону, и Кент в таком случае не преминет использовать инцидент в свою пользу во время выборов. Гросвенор не знал, каким образом Кент обратит в свою пользу случившееся. Но Кент явно знал это.

Не спеша Гросвенор вернулся в первую комнату — в свою аудиторию. Туг только он понял, что баки — это машины, производящие пищу. Соображают. Станешь протестовать, они заявят, что используют помещение куда разумнее, чем прежний владелец.

Хитрость бросала вызов честности.

Причина же происходящего лежала на поверхности: Кент просто невзлюбил его. А то, что Гросвенор высказался против его кандидатуры, что было, безусловно, доведено до сведения Кента, еще подогрело это чувство. Теперь ему следовало безошибочно вести себя, и тогда мстительность главного химика обернется против него самого.

Гросвенор решил, что необходимо сделать все, чтобы Кент не выиграл от вторжения в его апартаменты.

Он подошел к одному из химиков и сказал:

— Будьте добры, передайте всем, что я рад возможности расширить сферу дальнейшего обучения работников химического отдела, и надеюсь, никто не будет возражать, если во время работы он еще будет совершенствовать свои знания.

И он вышел, не дожидаясь ответа. Оглянувшись, он увидел, что химик застыл на месте и не спускает с него глаз. Гросвенор спрятал усмешку. Когда он входил в свою аппаратную, ему уже было весело. Наконец-то возникла ситуация, в которой он может применить некоторые дозволенные ему приемы обучения.

Поскольку все предметы из его секций были свалены в сравнительно компактную кучу, он довольно скоро нашел нужный ему гипнотический газ. Около часа он потратил на то, чтобы прикрепить глушитель к носику баллона — вытекающий из баллона сжатый газ не должен был издавать свист. Сделав это, Гросвенор притащил баллон в аудиторию, открыл стенной шкаф с решеткой в дверце, поставил в него баллон и открыл вентиль. Потом снова запер шкаф.

Легкий парфюмерный аромат смешался с химическими запахами из баков.

Тихонько насвистывая, Гросвенор прошелся по комнате. Его остановил ассистент Кента, один из тех, кто накануне посетил его лекцию.

— Какого черта вы тут делаете?

Гросвенор холодно улыбнулся нахалу:

— Вряд ли вы поймете это, по крайней мере в течение минуты. Это часть моей образовательной программы для обучения ваших людей.

— А кто вас просил обучать нас?

— Но, мистер Молден, — наигранно удивился Гросвенор, — какие еще цели могут преследовать ваши коллеги, находясь в моей аудитории? — Он рассмеялся. — Да я шучу, это дезодорант. Не хочу, чтобы комнаты провоняли вашими химикатами.

И он отошел от него, не дожидаясь продолжения разговора, и встал в сторонке, внимательно наблюдая за реакцией людей на газ. Их тут собралось пятнадцать человек. Он надеялся на полный успех у пятерых, частичный — еще у пятерых. Существовало несколько признаков, по которым можно было определить степень воздействия газа на того или другого индивидуума.

Тщательно изучив поведение химиков в течение нескольких минут, Гросвенор решительно направился к одному из них и шепотом, но твердо приказал ему:

— Приходите в ванную через пять минут, и я вам дам кое-что. А пока забудьте об этом!

Он отошел к двери, ведущей из аудитории в студию. Обернувшись, он увидел, как Молден подошел к тому, с кем он шептался, и что-то спросил. Техник в ответ замотал головой.

В голосе ассистента появились гневные нотки:

— Что значит он не говорил с вами! Я сам видел.

Тогда взбунтовался техник.

— Ничего он мне не говорил! Уж кто-кто, а я — то знаю!

Если даже их препирательства еще продолжались, Гросвенор не видел этого. Боковым зрением он заметил, что в соседней комнате у нескольких ребят помоложе появились определенные признаки. Он подошел к одному из них так же, как к первому, сказал ему те же слова с небольшой разницей: он велел ему прийти не через пять минут, а через пятнадцать.

В общем, в достаточной степени гипнозу поддались шесть человек Из оставшихся девяти трое — Молден в их числе — меньше реагировали на газ. Гросвенор оставил всех их в покое — сейчас он не мог рисковать. Позднее он, возможно, испытает на них другую методику.

Гросвенор поджидал своего первого подопечного в ванной комнате. Когда тот вошел, Гросвенор улыбнулся ему.

— А вот это вы когда-нибудь видели? — спросил он, вынимая изящный ушной кристалл с выступом, чтобы можно было закрепить его в ухе.

Парень взял в руку маленький аппаратик, рассмотрел его и покачал головой.

— Что это такое? — спросил он.

Гросвенор скомандовал:

— Повернитесь, я вставлю вам его в ухо. — Тот безропотно подчинился, Гросвенор продолжал: — Вы видели, что часть хрусталика, обращенная наружу, телесного цвета. Поэтому его можно заметить лишь при очень тщательном осмотре. Но даже если кто-нибудь заметит его, вы всегда можете сказать, что это обыкновенный слуховой аппарат.

Он наконец вставил кристалл и отступил на шаг.

— Пройдет минута или две, и вы вообще забудете, что он у вас есть. Вы перестанете его чувствовать.

Техник, кажется, заинтересовался.

— Я его не чувствую и сейчас. А для чего он?

— Это радиоприемник, — объяснил Гросвенор. Дальше он говорил медленно, выделяя каждое слово: — Но вы не будете слышать его. Слова, возникнув, сразу устремятся в ваше подсознание. А вы в это время будете слышать все, что делается вокруг вас. Вы сможете участвовать в беседе. Вы, как всегда, будете заняты своим делом, не подозревая, что что-то необычное происходит с вами. Вы забудете об этом.

— Ну надо же! — восхитился техник и, покачивая головой, вышел из ванной.

Еще через несколько минут появился второй, и затем, один за другим, пришли остальные четверо — все, на кого глубокое воздействие оказал газ. Гросвенор всех их снабдил почти невидимыми радиоприемничками.

Беззвучно мурлыча себе под нос, он вытащил баллон с другим видом гипнотического газа, поместил его в удобный контейнер и заменил им первый баллон. На этот раз ассистент и еще четыре химика поддались всерьез. Из оставшихся двое отреагировали незначительно, один сначала как будто подпал под действие газа, но почти сразу пришел в себя, а одного газ вообще не пронял.

Гросвенор решил, что хватит и одиннадцати из пятнадцати. Вот уж Кент будет поражен появлением в его отделе такого количества гениальных химиков!

Но как бы то ни было, победу праздновать было рано. Победа придет только тогда, когда атака будет направлена непосредственно на Кента.

Гросвенор быстро приспособил магнитную ленту к радиопередатчику, настроенному на ушные радиоприемники. Он запустил передатчик, а сам пошел посмотреть, как это действует на его клиентов. Четверо из них, казалось, были обеспокоены чем-то. Гросвенор подошел к одному из них — тот часто тряс головой.

— Что с вами? — спросил он.

Парень натянуто засмеялся.

— Я все время слышу голос. Чушь какая-то.

— Громкий? — Вряд ли подобный вопрос задал бы заботливый благодетель, но Гросвенор строго следовал по намеченному пути.

— Нет, как будто издалека. Он постепенно затихает, а теперь…

— Он пропадет, — успокаивающе сказал Гросвенор. — Это от умственных перегрузок. Готов поспорить — он исчез просто оттого, что вы отвлеклись, разговаривая со мной.

Химик наклонил голову, как бы прислушиваясь, и с удивлением взглянул на Гросвенора:

— Уже прошло. — Он выпрямился и вздохнул с облегчением. — А я — то боялся.

Пожаловались еще трое, двоих удалось легко уговорить. А на третьего не подействовало даже повторное внушение — он продолжал слышать голос. Гросвенор в конце концов отвел его в сторону и под предлогом осмотра уха вынул кристалл. По-видимому, этому человеку требовалась дополнительная подготовка.

Гросвенор наскоро поговорил с остальными подопечными. Удовлетворенный результатами, он пошел в свою мастерскую и включил целую серию магнитных записей, так чтобы они работали по три минуты каждые пятнадцать минут. Вернувшись в аудиторию, он оглядел всех, понял, что все в порядке, и решил, что можно оставить химиков — пусть себе работают. Он вышел в коридор и направился к лифтам.

Через несколько минут он входил в математический отдел. Он попросил пустить его к Мортону. Как ни удивительно, он был допущен к нему сразу же.

Он увидел Мортона, удобно устроившегося за большим письменным столом. Математик указал ему на стул, и Гросвенор сел.

Это был его первый визит в рабочий кабинет Мортона, и он с любопытством смотрел по сторонам. Комната была большая, целую стену в ней занимало смотровое окно. В данный момент оно было повернуто под таким углом в космос, что огромная вращающаяся галактика, центр которой выглядел всего лишь крошечной пылинкой, видна была от края до края. Она еще была достаточно близко от корабля, и видно было бесчисленное количество ее звезд, но разглядеть ее во всем блеске уже не представлялось возможным.

В поле зрения находились и скопления звезд, не входящих в галактику, но параллельно ей несущихся в пространстве. Глядя на все это, Гросвенор вспомнил, что “Космическая гончая” именно сейчас пересекает одно из небольших созвездий.

После обмена приветствиями, он спросил:

— Как, решили что-нибудь о посадке на одну из планет этого созвездия?

Мортон кивнул.

— Решили не делать посадки. Я согласен с этим. Мы направляемся в другую галактику, и нам долго еще не видать родной Земли.

Директор наклонился над столом, взял бумагу, распрямился. И вдруг сказал:

— Я слышал, оккупированы ваши владения.

Гросвенор ухмыльнулся. Он представил себе, как обрадовались некоторые члены экспедиции, узнав об этом инциденте. Он не скрывал от корабельного общества, что его присутствие принесет немало беспокойств в связи с его намерением продемонстрировать, на что способна наука нексиализм. И все его противники — а среди них не только сотрудники Кента — будут против вмешательства директора в это дело.

Прекрасно понимая это, он все-таки пришел к Мортону, чтобы прощупать, насколько тот понимает последствия возникшей ситуации. Во всех подробностях он обрисовал Мортону события этого дня. Закончил словами:

— Мистер Мортон, я хочу, чтобы вы приказали Кенту прекратить вторжение.

У него вовсе не было желания, чтобы такой приказ последовал, но он хотел понять, осознает ли Мортон всю опасность случившегося.

Директор покачал головой и сказал мягко:

— Что ни говорите, но действительно для одного человека это слишком большая площадь. Почему бы вам не поделиться с другим отделом?

Ответ Мортона был слишком уклончивым, и Гросвенору ничего не оставалось, как продолжать упорствовать. Он жестко спросил:

— Как позволите понимать вас — не значит ли это, что на борту нашего корабля любой глава отдела может спокойно, без разрешения высшего начальства захватить помещения своего коллеги?

Мортон ответил не сразу. На лице у него появилась ухмылка. Поигрывая карандашом, он наконец сказал:

— Мне представляется, что вы не совсем понимаете мою роль на борту “Гончей”. Если возникает какая-то проблема с руководителем отдела, я, прежде чем принимать решение, должен держать совет со всеми остальными руководителями отделов. — Он посмотрел в потолок. — Предположим, я внесу ваш вопрос в повестку дня, и затем совет примет решение оставить Кенту ту часть ваших владений, которую он уже захватил. Утвержденный советом, ваш статус становится таким навсегда. — Закончил он неторопливо: — И я подумал: лучше вам пока закрыть глаза на эти неудобства. — И он улыбнулся, открыто и приветливо.

Гросвенор достиг желаемого и с удовольствием улыбнулся ему в ответ.

— Я очень рад вашей поддержке. В таком случае, я могу положиться на вас — вы не позволите Кенту внести этот вопрос в повестку дня?

Если Мортон и удивился резкой перемене в отношении обсуждаемой проблемы, то виду не подал.

— Повестка дня, — с удовольствием пояснил он, — как раз то, что полностью зависит от меня. Ее готовит мой аппарат. Я ее представляю. Руководители отделов могут по требованию Кента проголосовать за внесение данного вопроса в повестку дня, но не этого заседания, а лишь последующих.

— Наверное, — предположил Гросвенор, — мистер Кент уже подавал прошение о передаче ему моих четырех комнат.

Мортон кивнул. Он отложил бумагу, которую держал в руке, и взял хронометр. Вдумчиво изучил его.

— Следующее заседание состоится через два дня. А потом еще через неделю, если я не отложу его. Думаю, — сказал он, посмеиваясь, — нетрудно будет отменить то, которое запланировано на двенадцатый день. — Он отложил в сторону хронометр и быстро встал. — Так что у вас в распоряжении двадцать два дня — защищайтесь!

Гросвенор тоже поднялся. Он решил не обсуждать вопрос о том, что предоставленного ему времени мало. Хотя это было бы справедливо, но Гросвенор боялся показаться слишком эгоистичным. Прежде чем истечет назначенный срок, он или одержит полную победу, или признает себя побежденным.

Вслух он сказал:

— Есть еще одна проблема, о которой я хотел поговорить с вами. Я чувствую, что, как и все руководители отделов, имею право на двустороннюю связь, когда надеваю скафандр.

Мортон улыбнулся.

— Убежден, это просто какое-то недоразумение. Все будет в порядке.

Они пожали друг другу руки и расстались. На обратном пути в свой отдел Гросвенор пришел к странной мысли, что наука нексиализм завоевывает себе местечко под солнцем.

При входе в свою аудиторию Гросвенор с удивлением увидел Зайделя — тот стоял и наблюдал за работающими химиками. Психолог, заметив нексиалиста, покачивая головой, пошел ему навстречу.

— Молодой человек, — сказал он, — не кажется ли вам, что это не совсем этично?

У Гросвенора все внутри упало: он понял, что Зайдель прознал о его эксперименте над химиками. Но он сделал вид, что не понял, о чем идет речь, и быстро сказал:

— Абсолютно неэтично, сэр, я чувствую себя точно так, как чувствовали бы себя вы, если бы ваши апартаменты были захвачены столь беспардонно.

В то же время он думал, что могло привести сюда Зайделя. Уж не Кент ли попросил его провести расследование?

Зайдель, крупный мужчина с яркими темными глазами, потер подбородок.

— Я не это имел в виду, — сказал он. — Но вижу, вы не чувствуете за собой никакой вины.

Гросвенор изменил тактику.

— Ах, вы о новом методе обучения, который я применил к этим людям?

Никаких уколов совести он не ощущал. Он по возможности постарается использовать приход Зайделя в свою пользу, чем бы он ни был вызван. Он надеялся привести психолога в замешательство и затем добиться хотя бы его нейтралитета в этой его вынужденной борьбе с Кентом.

Зайдель довольно ядовито ответил:

— Именно об этом. По просьбе Кента я обследовал его сотрудников, которые, как ему показалось, действовали не совсем обычно. Мой долг теперь доложить мистеру Кенту, каков мой диагноз.

— Зачем? — спросил Гросвенор. — Мистер Зайдель, мой отдел был оккупирован человеком, которому я не нравлюсь, потому что открыто заявил, что буду голосовать против его кандидатуры на пост директора. Поскольку он действовал вопреки всем законам корабля, я вправе защищаться всеми доступными мне средствами. Поэтому прошу вас, оставайтесь в стороне от этой чисто личной ссоры.

Зайдель нахмурился.

— Как вы не понимаете, — сказал он, — я нахожусь здесь в качестве психолога. Я расцениваю применение вами гипноза без разрешения на то гипнотизируемого как абсолютно неэтичное. И я поражен, что вы еще рассчитываете на мое содействие вам.

Гросвенор возразил ему:

— Уверяю вас, я не менее, чем вы, щепетилен в вопросах этики. Когда я подвергал гипнозу этих людей, не спросив на то их разрешения, я принял все меры к тому, чтобы ни в коей мере не навредить им, не нанести им никакого ущерба. Благодаря этим обстоятельствам я не вижу оснований, почему вы должны непременно принять сторону Кента.

Зайдель хмуро спросил:

— Так это всего лишь ссора между Кентом и вами, я правильно вас понял?

— В основном, — ответил Гросвенор. Он угадывал, что за этим последует.

— И тем не менее, — заметил Зайдель, — вы загипнотизировали не Кента, а группу его не виновных ни в чем сотрудников.

Гросвенор вспомнил, как вели себя двое из этих “ни в чем не виновных” вчера у него на лекции. И он сказал Зайделю:

— Я не собираюсь вступать с вами в спор. Но бездумное большинство уже заплатило за беспрекословное подчинение командам лидеров, не подумав всерьез о мотивах, лежавших в основе этих приказов. Но чем еще глубже вдаваться в эти забавы, мне хотелось бы задать вам один вопрос.

— Да?

— Вы заходили в мою мастерскую?

Зайдель ничего не ответил, только кивнул.

— Вы смотрели магнитные пленки?

— Да.

— И разобрались в тематике записей?

— Информация по химии.

— Только такой информацией я их и кормлю, — сказал Гросвенор. — В этом и заключались мои намерения. Я рассматриваю мой отдел прежде всего как центр обучения. Вторгшиеся сюда люди получают свои уроки, хотят они того или нет.

— Признаюсь, — сказал Зайдель, — я не совсем понимаю, каким образом это поможет вам избавиться от них. Но в любом случае я буду счастлив рассказать мистеру Кенту, что вы тут делаете. Не будет же он возражать против того, чтобы его люди еще немного подучились химии.

Гросвенор промолчал. У него было свое мнение по поводу того, как понравится Кенту то, что за короткое время группа его подчиненных будет знать химию не хуже него.

Он удрученно смотрел вслед удаляющемуся по коридору Зайделю. Несомненно, этот человек предоставит Кенту полный отчет, а значит, ему предстоит разработать новый план действий. Но, решил Гросвенор, сейчас еще слишком рано предпринимать серьезные меры защиты. Трудно быть уверенным, что какое-нибудь сильнодействующее средство не вызовет именно той ситуации, ради предупреждения которой он и находится на корабле. Несмотря на его собственные оговорки по поводу циклической теории исторического развития, неплохо вспомнить и о том, что цивилизации рождаются, стареют и умирают от старости. И прежде чем что-нибудь предпринять, ему не грех посоветоваться с Коритой и выяснить, какие ловушки могут подстерегать его на этом пути.

Он нашел историка в библиотеке, которая располагалась в самом конце корабля на том же этаже, что и его отдел. Когда Гросвенор вошел, Корита уже собрался уходить, и Гросвенор зашагал рядом с ним. Без всяких предисловий он изложил свою проблему.

Корита ответил не сразу. Они прошли весь коридор, и тогда только историк заговорил, довольно неуверенно.

— Друг мой, — сказал он, — я уверен, вы понимаете, как трудно решать частную проблему, основываясь на серьезных обобщениях.

— И все же, — сказал Гросвенор, — некоторые аналогии могут оказаться очень полезными для меня. Из прочитанного мной я знаю, что наша цивилизация находится в “старом”, “зимнем” периоде. Другими словами, именно сейчас мы совершаем ошибки, которые могут привести нас к полному краху.

Корита поморщился.

— Попытаюсь вкратце изложить вам свою теорию. — Он помолчал немного. Затем сказал: — Доминирующей чертой всех “зимних” цивилизаций является вовлечение все возрастающих масс людей в тонкие технологии. И люди спешат объяснить то, что происходит с их телом и душой, с окружающим их миром с позиций иррациональных, с позиций суеверий. С постепенным накоплением знаний даже простейшие умы “видят все насквозь” и отвергают традиционные претензии меньшинства на превосходство. И разыгрывается беспощадная борьба за равенство. — Корита помолчал немного, затем продолжил: — Эта широко распространенная борьба за личное возвышение наиболее характерна для всех цивилизаций “зимнего” периода исторического процесса. На горе или на радость, но битва, как правило, проходит в легальных рамках систем, которые обычно тяготеют к защите осажденного меньшинства. Те, кто припозднился вступить в битву, слепо, не соображая, чего ради они это делают, включаются в эту борьбу за власть. В результате — настоящая рукопашная распущенных интеллектов. Охваченные негодованием и страстным желанием все прояснить, люди следуют за такими же, как они сами, сбитыми с толку и не менее заблудшими лидерами. И вот этот порожденный борьбой хаос уверенно ведет их к финалу — застойному, закрепощенному состоянию, я называю это “обществом феллахов”.

Но рано или поздно какая-то из групп берет верх над остальными. Захватив власть, лидеры восстанавливают “порядок”, увлекая при этом людей в бездну такого дикого кровопролития, что миллионы становятся запуганным стадом. Очень быстро правящая группа ограничивает общественную активность. Система лицензирования и другие необходимые в организованном обществе меры поддержания порядка превращаются в орудия подавления и монополизации. Становится трудно, а то и совсем невозможно для отдельно взятого человека развернуть свое дело. И в результате быстрыми шагами они приходят к хорошо знакомому нам обществу типа кастовой системы в Древней Индии или, может, к не столь известному, но столь же “несгибаемому” обществу Рима после трехсотого года нашей эры. Человек рождается уже членом определенного общественного круга и не может на протяжении всей жизни вырваться из него… Ну как, сможете вы извлечь пользу для себя из такого коротенького очерка?

— Как я сказал, — задумчиво произнес Гросвенор, — я пытаюсь решить проблему, заданную мне мистером Кентом, не впав при этом в ошибки, свойственные эгоистическим представителям стареющих цивилизаций, о которых вы рассказали мне. Я должен понять, могу ли я надеяться на то, что, защищаясь, я не усугублю враждебных отношений, которые уже сейчас сложились на борту “Гончей”.

Корита сухо улыбнулся.

— Если вы таким образом добьетесь победы, это будет единственная в своем роде победа. В истории человечества подобная проблема никогда не была решена. Так что удачи вам, молодой человек!

И тут началось…

9

Они остановились в стеклянной комнате на том же этаже. Строго говоря, это не было стекло и это не была комната. Это была ниша в стене коридора, а “стекло” представляло собой огромную изогнутую плиту из кристаллизованного, очень прочного металла. Она выглядела настолько прозрачной, что казалось, за ней ничего нет.

За нею были вакуум и чернота космоса.

Только что Гросвенор рассеянно отметил про себя, что корабль покидает небольшое скопление звезд, которое они пересекли. С большим трудом, но еще различались немногие из пяти с лишним тысяч звезд этой системы, однако и они быстро пропадали.

Он уже собирался сказать: “Мне хотелось бы еще поговорить с вами, мистер Корита, если у вас найдется время”. Но он не успел. Слегка размытый, двоящийся образ женщины в шляпке с перьями появился вдруг на стекле прямо напротив него. Изображение поблескивало и мерцало. На какой-то миг померкло сознание. Почти сразу за этим раздались непонятные звуки, появились вспышки света и резкая боль. “Гипнотические галлюцинации!” Словно электрический ток пронизала его эта мысль.

И это спасло его. Состояние, в котором он находился, позволило ему тут же отвергнуть возможность случайной игры света. В смятении бросился он к ближайшему коммуникатору и прокричал на весь корабль:

— Не смотрите на появившиеся изображения! Это гипноз! Мы атакованы!

Вернувшись назад, он споткнулся о тело Кориты. Он остановился, наклонился над ним.

— Корита! — позвал он срывающимся голосом. — Вы слышите меня, Корита?

— Да.

— Только мои слова воздействуют на вас, понятно?

— Да.

— Вы освобождаетесь, приходите в себя, забываете. Волнение прошло. Образы не действуют. Все прошло. Прошло совсем. Слышите? Прошло совсем!

— Слышу.

— Больше они на вас не действуют. Значит так: каждый раз, когда перед вами появляется образ, вспоминайте что-нибудь хорошее о доме. Ясно?

— Вполне.

— Теперь вы просыпаетесь. Я начинаю считать до трех. Когда я скажу “три”, вы проснетесь окончательно. Раз… два… три! Просыпайтесь!

Корита открыл глаза.

— Что случилось? — спросил он изумленно.

Гросвенор быстро все объяснил ему и затем сказал:

— А теперь скорее, пошли! Мельтешение света у меня продолжается, несмотря на принятые меры.

Он быстро потащил за собой ошеломленного археолога по коридору к отделу нексиализма. За первым же поворотом они наткнулись на человека, лежавшего на полу.

Гросвенор пнул его довольно основательно. Он надеялся на ответную реакцию.

— Вы меня слышите? — спросил он.

Человек пошевелился.

— Да, — ответил он.

— Тогда слушайте. Световые образы больше не влияют на вас. Теперь вставайте. Вы свободны.

Человек встал на ноги и, слегка покачиваясь, бросился на Гросвенора. Гросвенор пригнулся, и его противник слепо нанес удар по воздуху.

Гросвенор приказал ему остановиться, но тот шел вперед не оглядываясь. Гросвенор взял Кориту за руку:

— Кажется, я опоздал, ему уже не помочь.

Корита в изумлении уставился на него. Потом посмотрел на стену, и судя по тому, что он сказал, сеанс гипноза, проведенный Гросвенором, не возымел полного воздействия или был заглушён воздействием других.

— А кто они такие? — спросил он.

— Не смотрите на них!

Однако ужасно трудно было сдержаться. Гросвенор все время моргал, чтобы отделаться от вспышек света, сопровождавших появление все новых изображений на стенах. Сначала ему показалось, что они появляются повсюду. Потом он разобрался: женские силуэты — то сдвоенные, то одинарные — можно было увидеть только на прозрачных или полупрозрачных поверхностях. А таких зеркальных стен была примерно сотня на весь корабль.

По пути в отдел им все больше попадалось людей. Вдоль коридоров в беспорядке лежали жертвы. Дважды они встречались с людьми в полном сознании. Один из них стоял с невидящими глазами и не повернулся, не двинулся с места, пока Гросвенор и Корита проходили мимо. А другой вдруг взвыл, выхватил вибратор и стал стрелять. Трассирующий луч ударил в стену рядом с Гросвенором. И тогда он схватил стрелявшего и ударом уложил его на пол. Парень — это был один из сторонников Кента — злобно посмотрел на него.

— У, чертов шпион! — прошипел он. — Мы еще доберемся до тебя!

Гросвенор не стал выяснять причину столь странного поведения молодого человека. Но в нем нарастало напряжение по мере того, как они приближались к отделу. Если ненависть одного из химиков была накалена до такой степени, что стало с теми пятнадцатью, которые оставались в его комнатах?

Но те, слава богу, все до единого лежали без сознания. Он быстро разыскал две пары темных очков — одни для Кориты, другие для себя, — затем направил яркий свет на стены, потолок и пол. В тот же миг образы растаяли в лучах яркого света.

Гросвенор прошел в свою мастерскую и оттуда через радиоприемники передал команды тем, кого ранее сам загипнотизировал. Через открытую дверь он наблюдал за двумя химиками, лежавшими без сознания. Он догадался, что гипнотическое воздействие атакующих настигло их и, по-видимому, превысило его собственное воздействие на их мозг, сведя на нет и дальнейшее его влияние на них: теперь все его слова были бессильны. И еще оставалась опасность, что химики все одновременно придут в себя через какое-то время и ополчатся против него.

С помощью Кориты он перенес всех их в ванную комнату и запер там.

По крайней мере одно стало ясно: они использовали технико-визуальный гипноз такой силы, что ему самому удалось спастись только благодаря вовремя принятым мерам. И они не ограничились трансляцией образов: через зрение они пытались воздействовать на его мозг. Гросвенор был неплохо осведомлен обо всем том, что сделало человечество в этом направлении. И он, кроме того, знал — хотя, судя по всему, этого не знали атакующие, — что гипнотический контроль над нервной системой человека был возможен только в случае применения энцефалорегулятора или его аналога.

Исходя из собственного опыта, и только благодаря ему, он смог прийти к заключению, что все люди на корабле были ввергнуты в глубокий гипнотический сон или настолько ошеломлены галлюцинациями, что не могли отвечать за свои поступки.

Теперь перед ним стояла задача добраться до контрольного пункта и включить корабельный энергетический экран. Неважно, откуда велась атака — с другого ли корабля или с какой-то планеты, — только он отсечет посылаемые врагом лучи.

Гросвенор трудился в поте лица, чтобы соорудить переносной блок светильников: нужно было обезопасить себя от появления этих образов по пути к контрольному пульту. Он заканчивал работу, когда почувствовал легкое головокружение, которое сразу же и прошло. Такое возникало у него всегда, когда корабль менял свой курс и корректировал действие антиускорителей.

Неужели действительно сменили курс? Это необходимо проверить, но не сейчас, позднее.

Он обратился к Корите:

— Я собираюсь поэкспериментировать. Пожалуйста, оставайтесь здесь.

Гросвенор оттащил свой световой блок в прилегающий к отделу коридор и поместил его в задней части грузовой электротележки. Забрался сам на нее и поехал к лифтам.

Он сообразил, что с тех пор, как он впервые увидел женский силуэт, прошло всего минут десять. Он направился в коридор, который вел к лифтам, со скоростью двадцать пять километров в час — достаточно быстро, особенно если учитывать сравнительно узкое пространство. В холле, куда выходили двери лифтов, двое сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть. Они не обратили никакого внимания на Гросвенора, качались в обнимку и нещадно бранились, тяжело дыша. Световой блок не подействовал на их тупую ненависть. Какие галлюцинации так повлияли на них, неизвестно, но задели они самые глубины их психики.

Гросвенор зарулил в один из лифтов и нажал на нижнюю кнопку. Он надеялся, что контрольный пункт окажется безлюдным.

Надежда умерла, стоило ему попасть в главный коридор. Там было полно людей. Тут и там возвышались баррикады, и явно пахло озоном. Вибраторы в руках сражавшихся плевались и дымились. Гросвенор осторожно выглянул из лифта, оценивая ситуацию. С первого взгляда было ясно, что дело плохо. Два подхода к контрольному пункту были заблокированы множеством перевернутых тягачей. За ними прятались люди в военных мундирах. Гросвенор успел перехватить взгляд обороняющегося капитана Лита, а далеко в противоположном конце коридора среди воюющих он увидел директора Мортона.

Гросвенор все понял. Скрытая неприязнь, освобожденная гипнозом, выплеснулась наружу. Ученые сражались против военных, которых они всегда неосознанно не любили. В свою очередь военные вдруг почувствовали себя вправе проявить открыто свое презрение и ярость в отношении этих хлюпиков-ученых.

Гросвенор знал, что на самом деле их отношение друг к другу было совсем не таким. В нормальном человеческом разуме сосуществует множество самых разных, часто противоречивых побуждений, но в полном равновесии, так что в жизни обычного индивидуума ни одно из них не может никогда возобладать над другим. Теперь это сложное равновесие было нарушено, что грозило гибелью всей экспедиции и означало бы полную победу вражеских сил, о намерениях которых можно было только гадать.

Но что ни говори, а путь к контрольному пульту был блокирован. Гросвенор вынужден был вернуться в свой отдел ни с чем. Корита встретил его в дверях.

— Смотрите! — сказал он.

Он подошел к настенному информатору, который всегда отражал положение сбалансированного рулевого механизма “Гончей”. На нем фиксировались тонкие линии курса корабля. Сейчас они выглядели слишком запутанными. Гросвенор внимательно рассмотрел их и понял, что корабль медленно описывает дугу, которая в конце концов приведет его прямо в жерло яркой до белизны звезды. Вспомогательные механизмы периодически включались и корректировали курс корабля.

— Наши враги способны на такое? — спросил Корита.

Гросвенор покачал головой, скорее удивленный, нежели встревоженный. Он направил видоискатель на белую звезду. Согласно полученным данным о спектре, размерах и яркости звезды он высчитал расстояние до нее: четыре с лишним световых года. Скорость “Гончей” составляла один световой год за пять часов. Но надо было учитывать ускорение, в значительной степени сокращавшее расстояние. По его приблизительным подсчетам выходило, что корабль достигнет солнца примерно через одиннадцать часов.

Гросвенор быстро отключил информатор. Он был потрясен, сомнений не оставалось. Катастрофа могла стать целью введенного в заблуждение человека, он и изменил курс корабля. Если все именно так, то, чтобы предотвратить катастрофу, у Гросвенора оставалось в запасе десять часов.

Уже тогда, не имея четкого плана спасения, Гросвенор подумал, что только контратака на врага с применением гипнотической техники может принести успех. Но в то же время…

Он решительно выпрямился. Наступило время для второй попытки проникнуть к контрольному пункту.

Ему необходим был возбудитель клеток мозга. Для этого существовало несколько аппаратов. Большинство из них применялось только в лечебных целях. Исключение составлял энцефало-регулятор, аппарат, с помощью которого можно было передавать мысли одного другому.

Даже с помощью Кориты пришлось провозиться несколько минут, чтобы восстановить один из энцефалорегуляторов. Потребовалось еще некоторое время на его испытание. А так как аппарат был весьма хрупким, пришлось еще повозиться с ним, приторочив к тележке с помощью упругих прокладок В общем, все эти приготовления заняли тридцать семь минут.

Они довольно серьезно, но недолго спорили с археологом — тот хотел ехать вместе с Гросвенором. Но в конце концов Корита согласился остаться охранять их опорный пункт.

Тележка, нагруженная энцефалорегулятором, не могла передвигаться с прежней скоростью. Вынужденное промедление раздражало Гросвенора, но в то же время давало ему возможность наблюдать те изменения, которые произошли со времени первой атаки на корабль.

Бесчувственных тел встречалось теперь не так много. Гросве-нор понял, что большинство тех, кого глубоко поразил гипнотический удар, очнулись. Это вообще характерно для массового гипноза. И теперь они действовали под его воздействием. К несчастью, это означало, что их длительное время подавлявшиеся чувства теперь полностью управляли их поступками. И люди, которые в нормальных условиях лишь недолюбливали друг друга, в мгновение ока превратились в злейших кровных врагов.

И самое страшное заключалось в том, что сами они не осознавали случившихся с ними перемен. Мозг можно было убедить в том, о чем владелец его даже не подозревал. На него могло воздействовать дурное окружение или, как в этом случае, атака на всю команду корабля. И в каждом случае каждый был убежден, что он поступает в полном согласии со своими прежними убеждениями.

Двери лифта открылись на этаже, где находился контрольный пункт, Гросвенор выглянул и тут же нырнул обратно. Огнемет заливал пламенем весь коридор. С шипением ярко горели металлические стены. Сквозь щель между дверьми он видел три мертвых тела. Чуть погодя прогремел сильный взрыв. В то же мгновение пламя погасло. Голубой дым заполнил помещение, возникла удушающая жара. Через несколько секунд и дым, и жар исчезли. Стало ясно, что вентиляционная система еще работала.

Он снова осторожно выглянул из лифта. Поначалу коридор казался пустынным. Затем он увидел Мортона, наполовину укрывшегося в нише всего в нескольких шагах от него. Почти одновременно и директор заметил его и поманил к себе. Гросвенор сначала не решался, потом рискнул. Он вытолкнул свою тележку в коридор и стрелой проскочил полосу обстрела. Когда он подъехал к Мортону, тот радостно приветствовал его.

— Вы как раз тот человек, которого мне не хватало, — сказал Мортон. — Нам необходимо перехватить управление кораблем у капитана Лита, прежде чем Кент организует атаку на нас.

Мортон выглядел спокойным и вполне разумным. У него был вид человека, сражающегося за правое дело. Пожалуй, ему и в голову не пришло как-то объяснить свое заявление, и он просто продолжил:

— Ваша помощь мне особенно нужна в борьбе против Кента. Они притащили сюда какие-то химические вещества, о которых я никогда не слышал. Однако наши вентиляторы отогнали этот газ на них самих, и теперь они заняты оборудованием каких-то своих вентиляторов. Но самая главная наша проблема — время: успеем ли мы сокрушить капитана Лита, прежде чем Кент введет в бой свои силы.

Главной проблемой Гросвенора тоже было время. Незаметно он поднес свою левую руку к правому запястью Мортона, одновременно коснулся реле-включателя, которое ведало отражателями направленных мыслей. Он направил отражатели на Мортона и сказал:

— У меня есть план, сэр. Мне кажется, он будет достаточно эффективен в борьбе с врагами.

Он замолчал. Мортон опустил глаза, затем сказал:

— Вы привезли сюда регулятор, и он включен. Чего вы хотите?

В первое мгновение Гросвенор подумал, что нужно все объяснить. До этого он надеялся, что Мортону ничего не известно об энцефалорегуляторах. Но его надежды не оправдались, и ему придется воспользоваться машиной, правда, эффект неожиданности уже исключается.

— Да, это так И эту машинку я хочу использовать, — произнес он немного натянуто, будто сожалея об этом.

Мортон помолчал, потом заметил:

— Мысли, которые вы передаете непосредственно в мой мозг, подсказывают мне, что… — Он умолк Лицо его оживилось. — Надо же, — сказал он, — а это здорово. Если вы внушите мысль, что мы атакованы инопланетянами…

Но неожиданно он замолчал, губы его скривились: он что-то высчитывал в уме.

— Капитан Лит дважды пытался вступить в переговоры со мной. Мы сделаем вид, что согласны, а вы тут и пустите в ход свою машину. По вашему знаку мы бросимся в атаку. — И он с достоинством пояснил: — Вы же понимаете, я и не подумаю вступать в переговоры ни с капитаном Литом, ни с Кентом — это только военный маневр. Как вам это нравится, а?

Гросвенор обнаружил капитана Лита у контрольного пункта. Командор приветствовал его неуклюже, но дружески.

— Эта битва между учеными поставила нас, военных, в ужасное положение, — серьезно заявил он. — Нам пришлось защищать контрольный пункт и таким образом хоть в какой-то степени исполнить свой долг. — Он грустно покачал головой. — Естественно, ни о чьей победе, кроме нас, военных, и речи быть не может. В конечном счете, мы, военные, готовы пожертвовать своей жизнью, чтобы не допустить, чтобы та или другая группировка победила.

После такого заявления Гросвенор решил отказаться от своих намерений. Он и прежде подумывал, не капитан ли Лит направил корабль в самое жерло звезды. Теперь тот вроде бы подтвердил опасения Гросвенора. И причина, побудившая его сделать это, заключалась в его уверенности, что ни одна из группировок ученых не должна победить, победить должны военные. От такой постановки вопроса оставалось ничтожное расстояние до идеи пожертвовать всей экспедицией.

Тем временем Гросвенор незаметно направил отражатель направленных мыслей энцефалорегулятора на капитана Лита.

Биоволны мозга, мелкие пульсации передавались от аксона дендриту, от дендрита аксону, всегда следуя связям, заложенным в них прошлым опытом: это процесс, который происходит постоянно в девяноста миллионах клеток человеческого головного мозга. Каждая клетка по-своему реагирует согласно ее электроколлоидальному коду в ходе сложного процесса возбуждения и торможения.

Только в результате многолетних исследований постепенно были изобретены приборы, способные хотя бы в некоторой степени верно определять значения потока энергии в мозгу человека.

Первые энцефалорегуляторы в известной мере являлись потомками элекгроэнцефалографов. Но они выполняли задачи, прямо противоположные тем, что решали энцефалографы. Они создавали искусственные биоволны мозга любого требуемого направления. Искусный оператор с помощью аппарата мог стимулировать деятельность определенной части мозга и таким образом вызывать определенные мысли, эмоции, сны, пробудить память о прошлом. Сам по себе прибор не осуществлял контроля над человеческим мозгом. Его объект действовал на базе собственного опыта. Но аппарат мог передавать импульсы мозга одного человека другому. Поскольку эти импульсы менялись в зависимости от мыслей посылающего их, реципиент моментально подвергался их воздействию.

Капитан Лит, ничего не подозревавший и не знавший об энцефалорегуляторе, не осознавал, что теперь его мысли — это уже не совсем его мысли. Он сказал:

— Атака призраков превратила ссору между учеными в вероломное предательство, и нет им прощения. — Он помолчал, потом задумчиво добавил: — Вот мой план.

План включал в себя применение огнеметов и частичное истребление обеих групп ученых. Капитан при этом даже не вспомнил об инопланетянах, не пришло ему в голову и то, что он излагает свои планы посланнику врагов. Закончил он свои откровения словами:

— Ваши услуги, мистер Гросвенор, если и имеют значение, то только в одном из станов ученых. Вы, нексиалист, понимаете все науки в их связи и поэтому можете сыграть решающую роль в борьбе против всех ученых.

Заявление капитана Лита доконало Гросвенора, и он потерял всякую веру в себя. Пожалуй, для одного человека это было слишком, и он сдался. Куда бы он ни посмотрел, его взгляд наталкивался на вооруженных людей. И кроме того, он видел слишком много мертвых людей. В любой миг непрочное перемирие между капитаном Литом и директором Мортоном могло обратиться в пламя огнеметов. Даже теперь до его слуха доносился гул вентиляторов — Мортон сдерживал атаку Кента.

Отвернувшись от капитана, он вздохнул.

— Мне надо взять кое-какое оборудование из моего отдела, — сказал он. — Не проводите ли вы меня к подсобным лифтам? Через пять минут я вернусь.

Когда Гросвенор протолкнул тележку через заднюю дверь своего отдела, он подумал, что у него остался один-единственный путь. То, что раньше он расценил как всего лишь нелепую идею, теперь превратилось в единственно возможный шанс на спасение.

Он должен сразиться с инопланетянами, используя их же собственные изображения и их же собственное оружие — гипноз.

10

Гросвенор чувствовал, что Корита наблюдает за его приготовлениями. Археолог подошел к нему поближе и смотрел, как он крепит к энцефалорегулятору различные электронные приспособления, но вопросов ему не задавал. Он, кажется, полностью освободился от последствий гипноза.

Гросвенор то и дело вытирал пот с лица, хотя в комнате было нежарко, температура в ней держалась нормальная. Уже заканчивая подготовительные работы, он понял, что потребуется время разобраться в том, что его подспудно тревожило. Он давно пришел к выводу, что недостаточно осведомлен о своем противнике.

Мало было определить их методы воздействия. Враг, обладающий удивительной, то сдвоенной, то одинарной женской внешностью, — это великая тайна. Ему требовалась основательная философская база для того, чтобы выступать против такого врага. Нужен был сбалансированный план действий, а такое возможно было только при порядочном знании предмета.

Он повернулся к Корите и спросил:

— К какому периоду развития культуры можно отнести этих существ, с точки зрения вашей теории циклического развития цивилизаций?

Археолог улыбнулся, сел в кресло и попросил:

— Расскажите, в чем заключается ваш план.

Когда Гросвенор изложил ему свои замыслы, археолог побледнел. И наконец совсем не по делу спросил Гросвенора:

— Почему вам удалось спасти меня, а с другими ничего не получается?

— Дело в том, что я сразу же занялся вами. Нервная система человека обучается методом повторения. Вас эти повторы не коснулись в такой степени, как других.

— Существовала ли у нас хоть какая-то возможность избежать этого несчастья? — угрюмо спросил он.

Гросвенор устало улыбнулся в ответ.

— Этого не произошло бы, если бы экипаж прошел подготовку в Центре нексиализма, потому что она включает в себя и гипноз. Есть защита от гипноза, и только Центр способен дать правильный ответ, как это делается. — Он изменил тему разговора: — Но, мистер Корита, пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Циклическая теория?..

Капельки пота проступили на лбу археолога.

— Друг мой, — сказал он, — не ждете же вы от меня серьезных обобщений. Что мы знаем об этих существах?

Гросвенор застонал про себя. Дискуссия была нужна, он это прекрасно понимал, но уходило время, время жизни. И он не очень решительно изложил свои мысли:

— Эти существа способны гипнотизировать на больших расстояниях, что они и сделали с нами, могут обмениваться мыслями между собой, прямо воздействовать на мозг другого, то есть они обладают телепатией, что человеку доступно только с помощью энцефалорегулятора. — Встревоженный, он наклонился к археологу: — Корита, как может повлиять на культуру способность читать мысли на расстоянии без всяких искусственных приспособлений?

Археолог выпрямился.

— Ну да, конечно же, — воскликнул он, — в этом и состоит ответ на ваш вопрос. Чтение чужих мыслей приведет любое сообщество к тому, что всякое его развитие сойдет на нет, поэтому, надо полагать, данная культура пребывает в стадии “феллахов”. — Глаза его сияли, когда он посмотрел на Гросвенора. — Как вы не понимаете? Способность читать мысли другого человека вызывает ощущение, что ты знаешь о нем все. На такой основе возникает система абсолютной уверенности. Какие могут быть сомнения, когда вы все обо всех знаете? Такие сообщества мигом проскакивают ранние периоды развития культуры и наикратчайшим путем прибывают в период “феллахов”.

В то время как Гросвенор сидел нахмурившись, он живо расписывал различные цивилизации из истории Земли и галактик, как они постепенно истощали сами себя и в конце концов оставались гнить на стадии “феллахов”. Людей — “феллахов” раздражало все новое, любые перемены. Нельзя сказать, что все они были жестокими, но, живя в нищете, они становились все более равнодушными к чужим бедам.

Когда Корита закончил свою речь, Гросвенор высказал предположение:

— А не оттого ли они напали на корабль, что их раздражают всякие перемены?

Археолог ответил осторожно:

— Все может быть.

Наступило молчание. Гросвенору казалось, что действовать он должен, приняв за основу теорию Кориты. Других вариантов у него просто не было. Используя эту теорию в качестве отправной точки, он попытается получить подтверждение ей от одного из этих образов.

Через энцефалорегулятор он очень быстро сфокусировал пучок света на установленном им экране так, что часть прозрачной стены оказалась в тени и только прерывистый луч из регулятора прыгал на неосвещенном ее участке.

На неосвещенной стене тут же возник образ. Он наполовину двоился, и Гросвенор благодаря энцефалорегулятору смог спокойно рассмотреть его. С первого же взгляда он был поражен. Принять этот образ за гуманоида можно было с большой натяжкой. И все же стало понятно, почему сначала он принял эти образы за женские. Раздвоенное, а потому не слишком четкое лицо было увенчано легким венчиком золотистых перьев. А само лицо, хотя теперь он ясно разглядел его схожесть с птичьей головкой, имело выражение почти человеческое. На нем не было перьев, его покрывала как бы сетка кровеносных сосудов. И эти “сосуды” были сгруппированы так, что можно было подумать, что это щеки, нос и лицо в целом, очень похожее на человеческое лицо.

У второго глаза и рот располагались примерно на два дюйма выше, чем у первого. Эта вторая голова почти буквально вырастала из первой. Были также и вторые плечи и дубликат пары коротких рук, которые заканчивались прелестными, тонкими и длинными ладошками и пальчиками, и это, и все вместе подчеркивало как бы их женское начало. Гросвенор поймал себя на мысли, что первыми отделятся ладошки и пальчики. Тогда второму телу будет чем поддерживать себя. Это партеногенез, решил Гросвенор. Размножение без секса. Размножаются почкованием: на родительском теле возникает почка, которая развивается, затем отделяется от родительского тела и становится самостоятельной особью.

Образ на стене показал ему рудиментарные остатки крыльев. Пучки перьев остались на запястьях. Блестящая голубая туника покрывала удивительно похожую на человеческую фигуру. Если где-то еще оставались перья, они были скрыты одеждой. Но что можно было сказать с полной уверенностью — эта птица не летала и не могла летать.

Первым заговорил Корита.

— Каким образом вы дадите ему понять, что хотите быть загипнотизированным при условии, что за это вы получите от них информацию?

Гросвенор ничего не ответил. Он встал и нарисовал на доске себя и инопланетянина. Потом он много еще рисовал на доске, и когда прошло сорок минут, образ вдруг исчез со стены и на его месте появился город.

Сначала он увидел этот сравнительно небольшой городок с какой-то удобной точки, расположенной высоко над ним. Ему показалось, что здания в нем высокие и узкие и так тесно стоят друг к другу, что улицы внизу должны быть погружены во мрак большую часть дня. Продолжая обозревать город, Гросвенор пытался понять, не отражает ли такое его устройство образ жизни его обитателей, заимствованный ими из их первобытного прошлого. В голове у него был полный хаос. Стараясь охватить всю картину в целом, Гросвенор не успевал рассмотреть отдельные дома. Больше всего ему хотелось узнать, насколько высоко развита их техника, как они общаются между собой и не из этого ли города предпринята атака на корабль.

Ни машин, ни самолетов он не увидел. Не было у них и ничего из такого оборудования, каким пользуется человек для межзвездных сообщений, — хотя бы космодромов, которые обычно занимают площадь во много квадратных миль. По-видимому, нападение на корабль было иного свойства.

Как только он пришел к своему негативному выводу, изображение на стене сменилось. Теперь он находился уже не на горе, а в здании в центре города. Что там ни говори, а прекрасная цветная картинка продвигалась вперед, и он даже попытался заглянуть за ее краешек. Но его больше всего заботило как бы получить полное представление о них. А кроме того, он никак не мог понять, как им удается этот показ. Смена изображений осуществлялась в мгновение ока. Прошло меньше минуты с тех пор, как он выразил им рисунком на доске свое желание получить информацию.

Но мысль об этом мелькнула и исчезла. Он прослеживал взглядом сверху вниз стену одного из строений. Расстояние между домами не превышало десяти футов. Теперь он видел многое такое, чего не мог разглядеть с вершины горы. Все здания на разных уровнях были соединены друг с другом узенькими, всего в несколько дюймов шириной, дорожками. И по ним двигались пешеходы этого птичьего города.

Прямо под Гросвенором два горожанина шли навстречу друг другу по такой вот узенькой дорожке. Казалось, им совершенно безразлично, что до земли сто, а то и более футов. Они спокойно продолжали свой путь. Встретившись, каждый отвел далеко в сторону свою внешнюю ногу, затем обвил ею ногу встречного и поставил ее на дорожку, затем согнул вторую ногу, перенес ее вперед — и вот они уже разошлись и так же спокойно пошли дальше. На всех других уровнях точно таким же манером проходило множество прохожих. Наблюдая за ними, Гросвенор решил, что у них очень тонкие, пустотелые косточки и что они слабого сложения.

Картинки сменяли одна другую. Ему демонстрировали различные улицы по частям. Показали даже все стадии рождения личности. Так, в некоторых сценах ноги и руки, и большая часть туловища уже освободились от родительского тела. В других ему показали сдвоенных аборигенов, но таких он уже видел раньше. Но в какой бы стадии ни находился процесс воспроизводства, это ни в коей мере не обременяло родителей.

Гросвенор попытался было заглянуть внутрь помещения, но тут изображение стало меркнуть. В одно мгновение город исчез. Вместо него появился сдвоенный образ. Пальцем он указывал на энцефалорегулятор. Ошибиться в значении этого жеста было невозможно. Они завершили выполнение своей части договоренности. Теперь наступил его черед.

Было бы глупо предполагать, что ему этого очень хотелось. Но ничего не поделаешь — это был его долг. Выбора не оставалось: он должен был выполнить свои обязательства.

11

— Я спокоен, я расслабился, — звучали записанные на пленку слова. — Мысли мои ясны. Мои видения совсем необязательно совпадают с тем, на что я смотрю. То, что я слышу, может ничего не значить для моего разума. Но я видел их город через их восприятие. Соответствовали или нет виденные мною изображения действительности, неважно, я все равно спокоен, я расслабился…

Гросвенор внимательно слушал записанные им слова, затем повернулся к Корите.

— Вот так-то, — просто сказал он.

Может случиться так, что он перестанет слышать эти слова, но они закрепились в его сознании. И будут еще сильнее контролировать его мозг. Продолжая слушать, он в последний раз проверил энцефалорегулятор. Все получилось так, как он хотел.

Корите он сказал:

— Я поставил автоматический выключатель, чтобы он сработал через пять часов. Если вы потянете на себя вот этот рычажок, — он показал на красную рукоятку, — вы освободите меня раньше намеченного срока. Но делать это нужно только в случае крайней необходимости.

— Что вы подразумеваете под “крайней необходимостью”?

— Ну, например, если нас здесь атакуют…

Гросвенор задумался. Он хотел бы, чтобы эксперимент прерывался, и не раз. Но то, что он собирался сделать, не было голым научным экспериментом. Это была игра не на жизнь, а на смерть. Приготовившись, он положил руку на диск управления. И замер.

Наступило решающее мгновение. Через несколько секунд групповой разум бесчисленного птичьего народца вступит во владение частью его нервной системы. Нет никаких сомнений в том, что они постараются захватить контроль над его сознанием, как уже произошло с другими членами команды “Гончей”.

Он был уверен, что устоит против нескольких гипнотизеров, действующих в унисон. Он не увидел у них ни машин, ни даже повозок на колесах, самых примитивных механических приспособлений. Сначала он подумал, что они пользуются чем-то вроде телевизионных камер. Но теперь он уже точно знал, что видел город их глазами. А в таком случае, телепатия у них как сенсорный процесс была так же остра, как и их зрение. Сила массового разума миллионов людей-птиц могла преодолевать расстояния в несколько световых лет. Для этого им не нужны были никакие машины.

И он даже не надеялся предугадать последствия своей попытки стать на некоторое время частью их коллективного разума.

Продолжая прислушиваться к своей магнитофонной записи, Гросвенор возился с диском управления энцефалорегулятора и немного изменил ритм своих мыслей. Теперь, если бы даже он сам этого захотел, он не смог бы воспринять внушения инопланетян полностью. В ритмичных пульсациях заключались все варианты — нормальной психики, нездоровой психики и безумия. Он ограничил прием колебаний, что на психологической диаграмме было бы записано как “норма”.

Регулятор перенес колебания на пучок света, направленный прямо на изображение на стене. Если даже модель, закрепленная в луче света, оказала воздействие на личность того, чей образ был на стене, на ее поведении это пока никак не отразилось. Но Гросвенор этого и не ждал и поэтому нисколько не разочаровался. Он был глубоко убежден: результат проявится через изменения в тех структурах, которые они направят на него. И конечно, его нервной системе достанется крепко.

Очень трудно было целиком сосредоточить свое внимание на образе, но он заставил себя. Энцефалорегулятор стал помогать ему корректировать зрение. А он продолжал настойчиво смотреть на образ на стене.

— Я спокоен и расслабился. Мысли мои ясны…

В какой-то миг слова громко прозвучали у него в ушах. И тут же исчезли. А вместо них вдруг загрохотало, будто гром прогремел вдалеке.

Грохот постепенно утихал. Вместо него появился приглушенный шум, как шум моря в большой раковине, если ее приложить к уху. Гросвенор увидел слабый свет. Он шел откуда-то издалека и был похож на свет от лампы, скрытой в тумане.

— Я еще контролирую себя, — упрямо повторял он себе. — Это ощущения, которые я получаю через его нервную систему. Ощущения постепенно становятся моими.

Он мог ждать. Он мог сидеть здесь и ждать, пока рассеется мрак, пока его мозги не начнут переводить в привычную сферу те сенсорные феномены, которые транслировала ему нервная система инопланетянина. Он мог сидеть и…

Он остановился. “Сидеть! — подумал он. — А он там что, тоже сидит?” Он удвоил внимание, насторожился. Далекий голос внушал: “Что бы я ни видел и ни слышал, имеет это смысл или не имеет, я остаюсь спокойным…”.

У него зачесался нос. Он подумал: “У них нет носа, я, по крайней мере, не видел. Поэтому это или чешется мой нос, или мне просто кажется”. Он начал поднимать руку, чтобы почесать нос, и вдруг почувствовал острую боль в животе. Он бы скрючился от боли, если бы мог. Но он не мог. Не мог почесать нос. Не мог положить руки на живот.

Потом он сообразил, что ни боль, ни зуд в носу никак не связаны с его телом. И совсем необязательно, что что-то подобное происходило в нервной системе его корреспондента. Две высокоорганизованные жизненные формы посылали друг другу — во всяком случае, он надеялся, что и он тоже посылает, — сигналы, и ни одна не могла расшифровать сигналы другой. Его преимущество состояло в том, что он этого ожидал. Инопланетянин, если он относился к “феллахам” и если теория Кориты чего-то стоила, не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. В силу своего понимания Гросвенор мог надеяться отрегулировать процесс. На другом конце могли только прийти в еще большее замешательство.

Нос перестал чесаться. В желудке осталось чувство пресыщения, как будто он чего-то переел. Горячая игла вдруг вонзилась ему в позвоночник и стала ковыряться в каждом позвонке, где-то на полпути игла превратилась в лед, лед растаял и холодной струей устремился вниз по спине. Что-то — рука? кусок металла? щипцы? — рвануло кусок мышц у него из руки и почти вырвало с корнем. Его мозг пронзительно закричал от этих болевых ощущений. Он чуть было не потерял сознание.

Гросвенор с трудом выплыл на поверхность, он был потрясен, но боль сменилась ничем, пустотой. Несомненно, все это были галлюцинации. Ни в его теле, ни в теле человека-птицы ничего подобного не происходило. Его мозг, получив определенную зрительную информацию, неверно ее истолковал. При таком способе взаимоотношений удовольствие может превращаться в боль, любое воздействие может породить самые непредсказуемые ощущения. Но все-таки он не ожидал, что будет так жестоко наказан за свою ошибку.

Он забыл обо всем этом, когда его губ коснулось что-то мягкое, бархатистое. Чей-то голос произнес: “Я любим…”. Гросвенор не согласился с таким заявлением. Нет, только не “любим”. Это опять его мозг неверно интерпретирует смысл того, что чувствует инопланетянин, что происходит в чужой нервной системе, реакция которой не адекватна никаким человеческим ощущениям. И он намеренно заменил услышанные слова другими: “Я подвергаюсь воздействию…” — и позволил чувствам свободно следовать своей логике. И все-таки он не до конца разобрался в своих ощущениях. Они не были неприятными. От прикосновения во рту стало сладко, а перед глазами появилась прелестная красная гвоздика, хотя никакого отношения к флоре Райима она не имела.

“Райим!” — подумал он. Поразительное очарование содержалось в этом слове. Неужели оно дошло до него через космическую пропасть? Кажется, это и есть название планеты. Но неважно, как это дошло до него, во всяком случае, сомнения оставались. Он еще не был уверен.

Последние его ощущения были только приятные. Тем не менее он ждал их новых проявлений. По-прежнему, как сквозь туман, слабо пробивался свет. Затем ему показалось, что он сейчас снова пустит слезу: неистово зачесалась пятка. Когда она перестала чесаться, наступила неимоверная жара, до удушья не хватало воздуха.

“Чушь! — успокаивал он себя. — Ничего этого нет”.

Действительно, прекратилось внушение, остался лишь шум и всепроникающий свет. Он начал беспокоиться. Возможно, он на правильном пути, и будь у него достаточно времени, он в конце концов получил бы контроль над одним или группой инопланетян, своих противников. Но именно времени у него и не было. Каждая потраченная секунда приближала его на огромное расстояние к гибели корабля. Там (или здесь; хочешь — не хочешь, а запутаешься), в космосе, один из крупнейших и самых дорогостоящих кораблей из когда-либо построенных человеком поглощал милю за милей со скоростью, почти не поддающейся вычислению.

Он знал, на какие участки его мозга оказывалось воздействие. Он мог слышать шумы, только когда область слухового восприятия коры головного мозга получала определенные сигналы. При воздействии на поверхностные участки головного мозга над ухом начинались сны и воспоминания о прожитом. Ведь давным-давно весь человеческий мозг, словно географическая карта, был расчерчен на разные участки и области. Правда, у каждого индивида есть свои особенности, но разнятся они очень мало, в общем строение мозга у всех людей всегда одинаково.

Нормальный человеческий глаз — это прекрасный объектив. Его линзы превосходно фокусируют изображение на сетчатке глаза. Если судить по тому, как он видел город глазами обитателей Райима, они мало чем отличаются от человеческих. Оставалось только скоординировать свои зрительные центры с их глазами, чтобы получать адекватную картину.

Прошло еще несколько минут. Вдруг его охватило отчаяние: неужели я просижу здесь свои пять часов, так и не добившись необходимых контактов? Впервые он усомнился в правильности своего решения целиком предоставить себя создавшейся ситуации. Когда он попытался подрегулировать энцефалорегулятор, ничего вроде бы не произошло. Несколько неустойчивых ощущений появилось вдруг, среди них, вне всяких сомнений, запах жженой резины.

В третий раз у него на глазах выступили слезы. А затем возникло изображение, ясное и четкое. Но оно тут же исчезло. Однако Гросвенор прошел подготовку под контролем тахитоскопа последнего образца, и мелькнувший образ оставался в его сознании таким же живым, как будто он продолжал рассматривать его.

Он ощутил себя в одном из высоких узких зданий. Внутренние помещения были слабо освещены сквозь открытые двери светом от рефлекторов, отражавших солнечные лучи. Окон не было. Вместо полов в приемной были вмонтированы узкие дорожки. Несколько человек-птиц сидели на этих дорожках. Еще несколько дверей в стенах зала указывали на наличие других комнат.

Столь отчетливое зрительное восприятие и взволновало, и обеспокоило его. Предположим, он каким-то образом достиг взаимопонимания с этим созданием, взаимодействия одной нервной системы с другой. Допустим, что в результате он будет слышать его ушами, видеть его глазами и до некоторой степени испытывать те же чувства, что и это создание. Но это будут только сенсорные ощущения.

Была ли у него надежда выстроить мост через пропасть, чтобы вызывать у этого создания двигательные реакции? Заставить его ходить, поворачивать голову, махать руками и вообще делать то, что делает он, Гросвенор? Нападение на корабль осуществлено было согласованными действиями целой группы инопланетян, согласованным мышлением, согласованными чувствами. Если бы ему удалось установить контроль над одним из членов этой группы, смог бы он контролировать всю группу?

То, что запечатлелось в глазах Гросвенора, должно быть, видел и тот, другой. Однако пока его ощущения вовсе не свидетельствовали об установлении контакта с целой группой людей-птиц. Он был подобен человеку, заключенному в темной комнате с отверстием в стене, прикрытым полупрозрачной пленкой. Слабый свет проникал сквозь отверстие. Временами какие-то видения прорывались сквозь пленку, и ему доставались мимолетные впечатления о внешнем мире. Можно было не сомневаться, что впечатления вполне соответствовали реальности. Но они не согласовывались со звуками, раздававшимися за одной из стен, где тоже было отверстие, и с чувствами, которыми его обильно снабжали из множества других отверстий, расположенных в полу и в потолке.

Человеческое ухо способно слышать при частоте колебаний до двадцати тысяч в минуту. Но другие существа только с этого уровня частот начинают слышать. Под гипнозом людей можно заставить хохотать в то время, когда их подвергают пыткам, и выть от боли, когда их щекочут. Но для другой формы жизни те же возбудители могут просто ничего не значить.

Мысленно Гросвенор приказал себе расслабиться. Ему ничего другого не оставалось, как расслабиться и ждать.

Он ждал.

Неожиданно его будто кто ударил: должна же была существовать какая-то связь между его собственными мыслями и теми ощущениями, которые шли извне. Например, о чем он думал, когда промелькнуло изображение внутреннего помещения в высоком здании? Он припомнил, что был занят мыслями о строении глаза.

Связь была настолько очевидной, что он чуть с ума не сошел. А ведь было и еще кое-что. До сих пор он был сосредоточен исключительно на зрении, чувствах, нервной системе индивидуума. Но все его надежды были связаны с установлением контактов и управлением групповым разумом, который атаковал корабль.

И он вдруг понял, что решение проблемы требует контроля над его собственным мозгом. Некоторые его участки следовало вообще отключить, оставив самый минимум, необходимый для их выживания. Зато другие следовало сделать исключительно восприимчивыми, чтобы воздействие на них внешних раздражителей соответственно возросло. Будучи прекрасно тренированным в аутогипнозе, Гросвенор смог в совершенстве выполнить обе эти задачи.

Разноцветные световые вспышки прерывали процесс его самоконцентрации. Гросвенор воспринял их как признак эффективности его самовнушения. И когда его видение стало отчетливым и упрочилось в этом состоянии, он понял, что стоит на верном пути.

Картина оставалась прежней. Его подконтрольный по-прежнему сидел на дорожке внутри высокого здания. В надежде, что видение не исчезнет, Гросвенор сосредоточил все внимание на двигательных мышцах райимянина.

Беда состояла в том, что трудно было доходчиво объяснить, для чего нужно произвести то или иное движение. Он не мог своими глазами охватить, а затем передать каждой клетке мозга один из миллионов процессов, необходимый для того, чтобы пошевелить хотя бы пальцем. Он попробовал думать обо всей руке — ничего не получилось. Огорченный, но по-прежнему уверенный, что так надо, Гросвенор решил испытать гипноз символами, используя одно слово-сигнал для всего сложного процесса.

Очень медленно поднялась одна маленькая ручка. Следующий сигнал — и его подопытный осторожно встал. Затем он заставил его повернуть голову. Оглядываясь по сторонам, птица-человек припоминал, что этот стол и этот шкаф, и этот кабинет — “мои”. Память почти достигла уровня сознания. “Птица” признала свои собственные владения, но весьма безучастно.

Гросвенор с большим трудом подавил собственное возбуждение. Собрав в кулак все свое терпение, он принуждал “птицу” вставать, поднимать руки вверх, опускать их, прохаживаться взад-вперед по “насесту”. Наконец он снова усадил ее на место.

Он, должно быть, осмелел, его мозг готов был к восприятию любого сигнала, и потому, едва он собрался снова сосредоточиться, все его существо оказалось пронизано посланием, оно точно захватило все его мысли и чувства. Почти автоматически перевел он изъявления муки в обычные слова.

“Клеточки просят, просят, просят… Клеточкам страшно.

О! Клеточкам больно! Темно в мире Райима… Тени, тьма, хаос… Клетки должны отринуть его… Но не могут… Они попытались дружески отнестись к существу, которое пришло из кромешной тьмы, но до тех пор, пока не узнали, что он — враг… Ночь все темнее. Все клеточки уходят… Но не могут”.

Гросвенор смущенно подумал: “Дружески?”.

Могло быть и так. Будто в кошмарном сне он видел, что все случившееся можно действительно толковать по-разному. Он был в ужасе: если та катастрофа, которая разразилась на корабле, была всего лишь результатом неправильно понятого и потому не принятого дружеского расположения, то какой разгром учинили бы они, если бы ими руководили враждебные намерения?

Перед ним стояла проблема куда более значимая, чем перед ними: прекрати он контакт с ними, они от этого только обретут свободу. И тогда нападут. Избавившись от него, они просто попытаются уничтожить “Космическую гончую”.

Ему не оставалось ничего другого, кроме как следовать намеченному плану в надежде, что все обернется наилучшим образом.

12

Он начал с того, что казалось ему логически оправданным: сконцентрировал все свое внимание на том, чтобы заменить подконтрольного. И на этот раз выбор был очевиден.

“Я любим! — сказал он себе, воспроизводя намеренно то чувство, которое так смутило его прежде. — Я любим моим родителем, его телом, из которого я выхожу и становлюсь самостоятельным. Я разделяю целиком мысли моего родителя, но вот я уже вижу своими собственными глазами, сознаю, что я — один из многих…”

Как и думал Гросвенор, превращение произошло мгновенно. Он шевелил уменьшившимися сдвоенными пальчиками. Согнул хрупкие плечи. Затем он снова примостился к родителю-райимянину. Эксперимент развивался настолько успешно, что он почувствовал в себе готовность к новому, более грандиозному прыжку — к общению с инопланетянином на более далеком расстоянии.

И для этого необходимо было стимулировать новые участки мозга. Гросвенор вдруг обнаружил себя на холме в зарослях кустарников. Прямо перед ним струился небольшой ручей. Вдали медленно опускалось оранжевое солнце в закатном темно-пурпурном небе, по которому плыли облачка-барашки. Гросвенор заставил своего нового подопечного повернуться на сто восемьдесят градусов. Он увидел небольшое здание-курятник, угнездившееся среди деревьев на берегу ручья. По-видимому, это было единственное здесь жилье. Он подошел к нему и заглянул внутрь. В полутемном помещении он разглядел несколько “насестов”, на одном из них сидели две “птицы”. Сидели с закрытыми глазами.

Вполне возможно, подумал он, сейчас они принимают участие в штурме “Космической гончей”.

Изменив точку воздействия, он отправил своего подконтрольного в тот район планеты, где была ночь. На этот раз это удалось ему очень легко. Он оказался в неосвещенном городе с призрачными строениями и узкими переходами между ними. Очень быстро Гросвенор перенес свой контакт на другого рай-имянина. Почему связь возникла именно с этим, а не с другим райимянином, он не совсем понимал. Вполне вероятно, что кто-то быстрее реагировал на внушение, чем другие. А может быть, это были родственники или потомки его “родителя”.

Контакт с двумя десятками аборигенов по всей планете позволил Гросвенору составить достаточно полное представление обо всем этом мире.

Это был мир камня, кирпича, дерева, а главное — психологического сообщества такого уровня, которого, возможно, никому и никогда не удавалось достичь. Таким образом, обитатели планеты обошлись без технической эры человечества с его проникновением в секреты материи и энергии. Он почувствовал, что настал момент, когда можно без опаски предпринять следующий и последний шаг его сражения за корабль.

Гросвенор сконцентрировался на образе, который должен был принадлежать одному из птиц-людей, передававших изображения на “Космическую гончую”. Одновременно он ощутил течение отрезка времени — не очень сильно, но ощутил, и тогда…

Зрением райимянина он смотрел на то, что тот видел внутри корабля.

Прежде всего его волновало, как развиваются там военные действия. Но ему пришлось подавить это свое желание: не для того он так стремился на корабль. Он хотел воздействовать на группу примерно в миллион индивидов. Он должен был сделать это настолько сильно, чтобы они немедленно покинули “Космическую гончую” и навсегда оставили ее в покое, — это и было его главной задачей.

Он уже убедился, что может принимать их мысли и передавать им свои — иначе ни одного контакта с инопланетянами у него просто не состоялось бы.

Итак, он готов к действию. Гросвенор направил свои мысли во тьму: “Вы живете во Вселенной и внутри себя, вы создаете картину Вселенной такой, какой она вам представляется. Но в целом о Вселенной вы не знаете ничего и не можете знать ничего, кроме изображений. Но ваши представления о Вселенной — это вовсе не сама Вселенная…”.

Как можно осуществить глубокое воздействие на чужое сознание? Изменив его понятия. А как изменить действия чужака? Разрушив его основополагающие верования, его эмоциональную устойчивость.

И Гросвенор продолжал очень осторожно: “Ваши представления даже в малой степени не отражают всей Вселенной, она слишком сложна для ваших непосредственных восприятий. Внутри Вселенной существует свой порядок. И если порядок представлений не соответствует порядку устройства Вселенной, тогда вы обмануты…”.

И Гросвенор изменял их мировоззрение, честно, хладнокровно, настойчиво. При этом он строил свои действия на гипотезе, согласно которой у аборигенов не должно было существовать противодействия ему. Ведь уже множество поколений райимян жило старыми представлениями, и его идеи были первыми свежими сведениями об окружающем их мире. И он не сомневался, что влияние их будет колоссальным. Это была цивилизация “феллахов”, скованная старыми убеждениями, которые никогда раньше не подвергались сомнениям. В истории достаточно примеров того, как маленький тиран решительно изменял будущее целого “феллахского” народа. Огромная Древняя Индия рухнула от нашествия нескольких тысяч англичан. Таким же образом многие “феллахские” нации древней Земли были поглощены другими народами и долго не возрождались, до тех пор пока их косные понятия не были сокрушены в самой основе, и тогда появлялось понимание того, что в жизни есть гораздо больше ценностей, чем внушили им их дубовые системы.

Райимяне были очень легко внушаемы. Их метод общения, хотя он и был уникален и великолепен, давал возможность легко подвергать их своему влиянию. Все вновь и вновь Гросвенор повторял в своем воззвании к ним: “Измените образ ваших действий на корабле и затем покиньте его. Сделайте так, чтобы все на корабле расслабились и уснули. Ваши дружеские проявления причинили большой вред людям. Мы к вам также относимся дружески, но ваш способ проявлять дружеские чувства причиняет нам зло”.

У него было смутное представление о том, сколько времени он воздействовал на эту огромнейшую нервную систему. Он полагал, что часа два. Как бы то ни было, время истекло, автомат энцефалорегулятора отключил связь между ним и образом райимянина на стене.

Совершенно неожиданно он обнаружил себя в привычной обстановке. Он посмотрел на то место, где должен был находиться образ, — его там не было. Он быстро взглянул на Кориту. Археолог, скорчившись, крепко спал в своем кресле.

Гросвенор выпрямился — он вспомнил, какие приказы он передавал. Теперь, по-видимому, все люди на корабле спали.

Задержавшись для того, чтобы разбудить Кориту, Гросвенор выскочил в коридор. На бегу он видел людей, лежавших повсюду в бессознательном состоянии, но образов на стенках не было — все было чисто. Пока он бежал к контрольному пункту, ему не встретилось ни одного из них.

Возле контрольного пункта он с усмешечкой переступил через тело спящего капитана Лита. Со вздохом облегчения он включил электропитание внешнего вида.

Не прошло и минуты, как Эллиот Гросвенор уже сидел в кресле за пультом и менял курс “Космической гончей”.

Прежде чем покинуть контрольный пункт, он поставил ограничитель на руль управления сроком на десять часов. Таким образом он застраховался на случай, если кто-нибудь из экипажа проснется в настроении совершить самоубийство. А затем он поспешил в коридор, чтобы оказать первую помощь пострадавшим.

Все его пациенты были в бессознательном состоянии, и ему каждый раз приходилось догадываться, что произошло с очередным его подопечным. Он действовал уверенно. При затрудненном дыхании, шоке он вливал плазму крови. Он впрыскивал болеутоляющее, если видел опасные ранения, и накладывал быстродействующие целебные мази на ожоги и порезы. Семь раз с помощью Кориты он погружал на тележки тела убитых и бегом отправлял их в реанимационные кабины. Четырех вернули к жизни. После этого они нашли еще тридцать два трупа, их после обследования Гросвенор даже не пытался оживлять.

Они еще занимались ранеными, когда один техник-геолог возле них проснулся, лениво зевнул и затем в ужасе застонал. Гросвенор понял, что к нему вернулась память. Гросвенор потихоньку наблюдал за ним, геолог поднялся с пола и подошел к ним. Он с изумлением поглядывал то на Гросвенора, то на Кориту и в конце концов предложил:

— Можно я помогу?

Вскоре помощников стало с десяток, если не больше. Сосредоточенно, молча включились они в работу, что говорило о том, что они не забыли охватившее было их безумие и теперь осознавали, как дорого оно обошлось.

Гросвенор не заметил, как появились капитан Лит и директор Мортон. Он увидел их, когда они уже разговаривали с Коритой. Корита вышел, а они подошли к Гросвенору и пригласили его на совещание в контрольный пункт. Мортон молча похлопал его по плечу. Гросвенор пытался понять, помнят ли они о случившемся: гипноз нередко сопровождался спонтанной амнезией. А если они ничего не помнят, объяснить происшедшее на корабле будет совсем нелегко.

Но у него отлегло от души, когда капитан Лит заявил:

— Мистер Гросвенор, вспоминая обрушившееся на нас бедствие, мы с мистером Мортоном были поражены: вы тогда попытались заставить нас понять, что мы стали жертвами атаки извне. Мистер Корита только что рассказал нам, как вы действовали. Я бы очень хотел, чтобы вы поделились со всеми руководителями отделов в контрольном пункте своими впечатлениями обо всем случившемся.

Доклад Гросвенора длился больше часа. Когда он закончил, один из слушателей сказал:

— Уж не хотите ли вы убедить нас в том, что это была попытка наладить с нами дружеские отношения?

Гросвенор кивнул.

— Боюсь, что так оно и было на самом деле.

— То есть вы считаете, что мы не смогли бы расправиться с ними, разбомбить их к чертовой матери?

— Ни к чему хорошему это не привело бы, — твердо заявил Гросвенор. — Вот навестить их и наладить с ними прямой контакт мы могли бы.

Капитан Лит быстро возразил:

— Это заняло бы слишком много времени. До них довольно далеко. — И он кисло добавил: — Да и цивилизация эта, скорее всего, серенькая.

Гросвенор засомневался, но не успел и слова сказать, как Мортон обратился к нему:

— Что вы скажете на это?

Гросвенор сказал:

— Полагаю, что капитан имеет в виду недостаток механических средств. Но иные существа получают удовлетворение от таких вещей, которые не нуждаются в машинах-, вкусная еда и питье, встречи с друзьями и любимыми. Кажется мне, что этот птичий народ находит большое эмоциональное наслаждение в своем духовном общении и в способе размножения. Было время, когда человек ограничен был почти так же, и тем не менее он называл это цивилизацией; и в те времена, так же как сейчас, были великие люди.

— И все же вы, — сказал физик фон Гроссен, — не колеблясь нарушили их образ жизни.

Гросвенор холодно ответил:

— Глупо ограничивать свою жизнь пустым существованием и “птицам”, и нам, людям. Я всего лишь разрушил их сопротивление новым идеям, чего мне, к великому сожалению, никак не удается добиться здесь, на борту корабля.

Несколько человек неловко рассмеялись, и совещание подошло к концу.

После него Гросвенор видел, как Мортон разговаривал с Йемен-сом, единственным сотрудником химического отдела, который присутствовал на совещании. Химик — теперь уже заместитель Кента — хмурился, несколько раз отрицательно качал головой. Он что-то долго говорил, а затем они с Мортоном пожали друг другу руки.

Мортон подошел к Гросвенору и тихо сказал

— Химики вынесут свое оборудование из вашего помещения в течение двадцати четырех часов при условии, что об этом инциденте больше не будет нигде упомянуто. Мистер Йемене…

Гросвенор перебил его:

— Что думает об этом Кент?

Мортон немного помолчал.

— Он надышался газом, — сказал он после паузы, — и несколько месяцев проведет в постели.

— Но, — сказал Гросвенор, — это значит, что выборы пройдут без него?

Снова Мортон помедлил с ответом.

— Да, без него. Это значит, что победа будет за мной: кроме Кента, никто не выставил своей кандидатуры.

Гросвенор молчал, думая о последствиях. Приятно было сознавать, что Мортон останется во главе администрации. Но что делать с теми, кто поддерживал Кента, а теперь будет разочарован?

Он хотел поделиться своими сомнениями, но Мортон опять опередил его.

— Хочу попросить вас от себя лично об одной услуге, мистер Гросвенор. Я убеждал мистера Йеменса, что неумно со стороны Кента по-прежнему враждовать с вами. Во имя соблюдения мира прошу вас: не делайте попыток использовать одержанную победу в свою пользу. Если вас будут спрашивать, говорите, что все произошло в результате этих несчастных событий. Обещаете?

Гросвенор дал обещание, затем сказал не очень уверенно:

— Можно мне кое-что предложить вам?

— Несомненно.

— Почему бы не оставить имя Кента в бюллетенях на выборах? Мортон, прищурившись, изучал его. Он, казалось, был в некотором замешательстве и произнес:

— Я никак не ожидал услышать от вас подобное предложение. Но мне, по совести говоря, совсем не хочется способствовать популярности Кента.

— Не Кента, — возразил Гросвенор.

На этот раз Мортон замолк надолго. В конце концов он медленно произнес:

— Пожалуй, это ослабит напряженность.

Но, казалось, он насилует себя. И Гросвенор сказал:

— Мое мнение о Кенте совпадает с вашим.

Мортон грустно усмехнулся.

— На корабле есть немало людей, которых я с большим удовольствием увидел бы на посту директора, но ради сохранения мира я последую вашему совету.

Они расстались, Гросвенор — с чувством, куда более сложным, чем раньше. То, как на сей раз завершилась атака Кента на него, совсем не устраивало Гросвенора. Он видел в освобождении отдела от химиков не победу и даже не битву — это была просто склока. И все же, по мнению Гросвенора, это было лучше мелкой драчки, которой все это могло закончиться.

13

Икстл неподвижно распростерся в беспредельном ночном пространстве. Время медленно ползло в вечность, и космос застыл в своем непроницаемом мраке. Через эту необъятность мутные пятна далекого света холодно смотрели на него. Он знал, что каждое из них было галактикой с яркими звездами, из-за немыслимой дали превратившейся в водоворот светящегося тумана. Там была жизнь, расплодившаяся на мириадах планет, вечно вращающихся вокруг своих родимых солнц. Давным-давно на древней планете Глор жизнь так же выползла однажды из первобытных болот, а потом космический взрыв разнес в пух и прах его народ, и его тело вышвырнуло далеко в глубины космоса.

Он остался жив, в этом заключалась его личная катастрофа. Пережив катаклизм, его почти неподвластное смерти тело поддерживало свое жалкое существование благодаря энергии света, пронизывающей весь космос и само время. Мысль его постоянно возвращалась к одному — к надежде, надежде на один-единственный шанс из многих дециллионов, что он снова окажется в какой-нибудь галактике, и уж совсем бесконечно малой величиной выражалась надежда попасть на какую-нибудь планету и найти там подходящего гуула.

Бесконечно повторяясь, эти мысли стали частью его самого. Было похоже, будто перед ним прокручивают одну и ту же картинку. Вместе с далекими, тоненькими лучиками света эти картинки составили тот мир, в котором он жил. Он стал забывать, что его тело обладало широчайшим диапазоном чувствительности. В прошедшие века она простиралась практически безгранично, но теперь, когда таяли его силы, ни один сигнал, возникший на расстоянии более нескольких световых лет, не доходил до него.

Он уже ничего не ждал, и поэтому едва уловил появление корабля. Уплотнение, энергия — материя! Его обленившийся мозг с трудом обратился к смыслу происходящего. Но даже это отозвалось болью, похожей на боль в мышцах, если после долгого бездействия вдруг взять и начать двигаться.

Боль прошла. Исчезла мысль. Мозг снова погрузился в многовековой сон. Он снова жил в своем мире безнадежности и мутных световых пятен в черном пространстве. Эта идея об энергии и материи не более как вечно повторяющийся сон. И лишь удаленным уголком своего сознания, наиболее бдительным, он наблюдал за движением сгустка материи.

Вот снова, но сильнее, острее, потревожил его сознание все тот же сигнал. Его распростертое в пространстве тело невольно вздрогнуло. Четыре его руки раскинулись, а четыре ноги сложились, как перочинный нож, со страшной силой. Среагировали мышцы. В его широко открытых, будто удивленных глазах появился смысл. Вернулось к жизни давно невостребованное зрение. Часть его нервной системы, контролировавшая все поле его восприятия, как будто лишилась равновесия. Громадным усилием воли он перенес ее контроль с миллиардов кубических миль пустоты, откуда не поступало никаких сигналов, собрал воедино все свои возможности, чтобы определить район, где сосредоточился источник возбуждения.

Пока он пытался определить место сгустка материи, объект довольно далеко продвинулся. Тогда Икстл впервые подумал, что это корабль, облетающий галактики. Было мгновение, когда он страшно испугался, что он улетит из сферы его восприятия и что контакта не состоится, что бы он тут ни делал.

Он слегка расширил область своего наблюдения, и теперь уже без всяких сомнений ощутил присутствие чуждой материи и энергии. На этот раз он решил не упускать их из вида. Поле его восприятия превратилось в концентрированный луч энергии, всей энергии его ослабленного тела.

С помощью точно направленного луча он в то же время извлекал огромное количество энергии из корабля. Ее было так много, что он не мог уместить ее в себе. Ему пришлось отклонить ее поток от себя, отбросить его подальше во тьму. Но преодолевая расстояние в десять световых лет, он, как чудовищный кровопийца, высасывал энергию большого корабля.

После бесчисленных веков жалкого существования, когда он полностью зависел от скудных инъекций далеких световых лучей, сейчас он даже не осмеливался овладеть этой колоссальной мощью.

Безбрежный космос жадно поглощал отброшенный им поток энергии, и тот исчезал там бесследно. Но даже та малость, которую он поглотил, мгновенно вернула жизнь его телу. С дикой яркостью представились открывающиеся перед ним возможности. И он неистово принялся перестраивать свою атомную структуру, а затем бросил себя вперед, параллельно лучу.

Далеко от него корабль продолжал свой полет и проплыл мимо него, все ускоряя движение. Он покрыл уже целый световой год, потом второй, третий. Страшное отчаяние охватило Икстла, когда он понял, что корабль вот-вот исчезнет, несмотря на все его старания. И вдруг…

Корабль встал. Казалось, он остановился на полном ходу. Только что он убегал от Икстла со скоростью в несколько световых лет за день. И совершенно неожиданно вдруг повис в космосе. До него было еще очень далеко, но расстояние между ними больше не росло.

Икстл догадывался о причине остановки. Там, на борту корабля, почувствовали его вмешательство и остановились, чтобы разобраться в происходящем. Их способность моментально сбрасывать скорость говорила о высоком уровне развития их науки, хотя секрет техники антиускорения был ему непонятен. Существовало несколько способов решения этой проблемы. Сам он намеревался остановиться, обратить огромную скорость в электронный процесс внутри своего тела. На такое преобразование потребуется совсем немного энергии. В результате в каждом атоме электроны станут вращаться немного быстрее — совсем чуть-чуть, — и микроскопическое движение будет проходить на микроскопическом уровне.

И когда он все это осуществил, он почувствовал, что корабль находится совсем близко.

Корабль окружил себя непроницаемым энергетическим экраном. Икстл остановился, когда до корабля оставалось не более тридцати миль.

Корабль казался сверкающей точкой на фоне черного пространства. Защитный экран по-прежнему окружал его, и у Икстла не оставалось ни малейшей надежды проникнуть внутрь. Он предположил, что какая-то тонкая аппаратура зафиксировала его приближение, они там решили, что это снаряд и включили защитный экран.

Икстл промчался к почти невидимому барьеру и остановился в нескольких ярдах от него. Потеряв последнюю надежду реализовать свои замыслы, он жадно вглядывался в корабль. Не больше пятидесяти ярдов отделяло его от сверкающего огнями, как бриллиантами, черного металлического шара. Космический корабль, подобно огромному драгоценному камню, плавал в черно-бархатной тьме, неподвижный, но живой, живой до ужаса. Он вызвал у Икстла ностальгию и видения тысяч далеких планет с их неукротимой, бурной жизнью. И это видение вернуло ему утраченные было надежды. И его ум, в течение многих веков задавленный мучительной безнадежностью, вдруг воспарил. Его руки и ноги пылали, как языки пламени, скручиваясь и изгибаясь в свете иллюминаторов. Его рот, щель в голове — карикатуре на человеческую голову, — выплевывал в космос белые ледышки-шарики. Жажда жизни настолько возобладала надо всем в нем, что помутилось зрение. Как сквозь дымку, он увидел в металлическом корпусе корабля как бы вздутие. Оно превратилось в огромную дверь, которая, сдвинувшись в сторону, отворилась. Поток света хлынул через нее.

Какое-то время ничего больше не происходило. Потом с дюжину двуногих существ вышли наружу. На них были полупрозрачные скафандры, и они тащили на себе или ехали сами на больших передвижных аппаратах. Скоро эти аппараты были сосредоточены на ограниченном участке поверхности корабля. Языки пламени казались небольшими, но судя по их поразительной яркости, они обладали или необычайно высокой температурой, или титанической мощью других видов излучения. Ясно было, что ведутся ремонтные работы.

Икстл неистовствовал. Он обследовал барьер, отделявший его от корабля, искал в нем слабые места. Не нашел. Устройство было слишком сложное, покрытие — слишком толстое, не было никакой возможности одолеть его. Он и на расстоянии чувствовал это, теперь убедился в этом непосредственно.

Работы — Икстл видел, как они вынули толстый кусок внешней обшивки и заменили его новым, — закончились так же быстро, как и начались. Ослепительный свет сварочных агрегатов с шипением погас, отвели от стенки аппараты, и они полетели к открытым дверям, нырнули в них и скрылись из виду. Последовали за ними и двуногие. Широкая ребристая поверхность корабля стала такой же пустынной, как сам космос.

Икстл чуть не лишился разума. Сейчас, когда вся Вселенная была в его руках — всего в нескольких ярдах от него, — он не мог позволить им сбежать от себя. Он вытянул вперед руки, как будто хотел удержать корабль. Медленные, ритмичные удары отдавались болью во всем его существе. Мозг был ввергнут в черную бездну отчаяния.

Движение закрывающейся двери замедлилось. Один из двуногих проскользнул в оставшееся отверстие и побежал к месту ремонта. Он что-то поднял там и поспешил обратно, к открытому шлюзу. Немного не дойдя до него, он увидел Икстла.

Он мгновенно остановился в какой-то странной, неустойчивой позе. Свет иллюминатора падал на него, и сквозь прозрачный шлем было хорошо видно его лицо, его широко открытые глаза и рот. Он будто спохватился, губы быстро задвигались. Не прошло и минуты, как дверь снова полностью открылась. Вышли и стали рассматривать Икстла несколько человек. По-видимому, между ними начался разговор.

В конце концов из шлюза выплыла клетка с металлической решеткой. На ней сидели два человека и, видимо, управляли ею. Икстл догадался, что его хотят изловить.

Как ни странно, он не почувствовал облегчения. Напротив, было ощущение, будто он принял наркотик, такая тяжесть вдруг навалилась на него. В страхе он попытался сбросить с себя оцепенение. Он должен быть настороже, если хочет, чтобы его раса, которая достигла в своем развитии почти универсальных знаний, возродилась.

14

— Черт побери, да разве живое существо может выжить в космосе, вдали от всех галактик?

Голос, прозвучавший в скафандре Гросвенора, который вместе с другими стоял возле выхода из шлюза, изменился до неузнаваемости. Ему показалось, что прозвучавший вопрос заставил всех ближе сбиться в кучку. Но ему даже такой близости было мало. Пожалуй, впервые с начала их путешествия необъятность вселенской тьмы так глубоко потрясла его. Он так часто смотрел в темноту изнутри корабля, что стал к ней безразличен. Но тут он вдруг осознал, что самые далекие звезды из тех, на которых побывал человек, не более чем булавочные головки по сравнению с тьмой, раскинувшейся на миллиарды миллиардов световых лет во всех направлениях.

Испуганное молчание прервал голос директора Мортона.

— Вызываю Ганли Лестера.

— Да, директор? — прозвучал голос главы астрономического отдела.

— Ганли, — сказал Мортон, — тут есть кое-что интересное для ваших астро-математических мозгов. Рассчитайте, пожалуйста, коэффициент случайности в том, что двигатели “Гончей” занесли нас именно в ту точку пространства, где болтается эта тварь. Даю вам несколько часов на это.

Характерная черта Мортона — любил он дать возможность другому человеку покопаться в проблемах, в которых сам был большим докой.

Астроном засмеялся, потом серьезно заявил:

— Тут расчеты ни при чем. Нужна совершенно иная система понятий, чтобы математически выразить данный случай. Перед вами корабль, напичканный людьми и всякой всячиной. Он осталовился между двумя галактиками, чтобы произвести ремонт, и первый раз за все время нашего полета на поверхность нашего островка-вселенной направляются люди. И вот, подчеркиваю, эта крошечная точка пересекается в своем полете с другой, еще меньшей точкой. Но это невозможно, если только весь космос не набит именно такими тварями.

Гросвенору показалось, что у него есть лучшее объяснение. Не явно, но эти два события имели одну причину. И один результат. В стене машинного отделения была большая дыра. Энергия стала вытекать в космос целыми потоками. Им пришлось остановиться, чтобы заделать дыру. Он уже открыл рот, чтобы предложить эту версию, но пресек свое намерение. Нужно было разобраться, какие силы и намерения действовали в этом происшествии. Например, какая мощь нужна для того, чтобы опустошить емкость атомного реактора за несколько минут? Он наскоро подсчитал эту мощность и покачал головой. Число было такое, что гипотеза, которую он собирался изложить, отпала сама собой. Тысяча керлов не справилась бы с таким количеством энергии, а это означало, что в этом деле замешаны механизмы, а не отдельные индивидуумы.

Кто-то сказал:

— Для встречи с этим гадом нам неплохо было бы обзавестись войсковым соединением.

Дрожь в его голосе отражала те же чувства, которые испытывал Гросвенор. Они же, как видно, передались и другим, и когда заговорил директор Мортон, в его тоне чувствовалось желание успокоить людей:

— Обычный кроваво-красный дьявол, кошмар, конечно, страшнее войны, но, возможно, настолько же безвредный, насколько наша прелестная киса была смертельно опасна. Смит, что вы об этом думаете?

Долговязый биолог был предельно логичен.

— У этого типа, насколько я могу судить, есть руки и ноги, признаки обычного планетарного развития. Если он разумен, он проявит себя, как только мы посадим его в клетку, то есть изменим среду обитания. Это может быть старый почтенный мудрец, медитирующий в тишине космоса, где ничто не отвлекает его. А может, это молодой убийца, приговоренный к ссылке, изнывающий от желания вернуться в свою цивилизацию и там закончить дни свои.

— Хотел бы я, чтобы Корита был тут, с нами, — сказал Пеннонс, главный инженер, как всегда, спокойный и практичный. — Он ведь сразу сообразил, что из себя представляет наша киса и…

— Корита у коммуникатора, мистер Пеннонс, — прозвучал, как всегда, несколько тягучий голос археолога. — Я слушал ваши споры и должен сказать, что образ существа, который я вижу на экране коммуникатора, поразил меня так же, как и большинство из вас. Но боюсь, мои выводы на базе теории циклического развития будут беспочвенны и опасны. В случае с кисой у нас перед глазами была покинутая планета, почти лишенная пищи, и на ней обитал наш киса, и кроме того, была архитектура разрушенного города. Теперь же мы столкнулись с существом, обитающим в космическом пространстве, откуда по крайней мере четверть миллиона световых лет до ближайшей планеты. У него нет ни пищи, ни средств передвижения… Я так думаю: защитный экран не убирайте, проделайте в нем небольшое отверстие, через которое можно будет протащить клетку. Когда это существо окажется в клетке, понаблюдайте за ним — за каждым его движением. Сделайте рентгеновские снимки его внутренних органов, способных работать в космическом вакууме. Проведайте о нем все, прежде чем доставить на борт корабля. Не надо убивать его, но нельзя допустить, чтобы он убивал нас. Величайшие предосторожности прежде всего.

— Разумно, — сказал Мортон.

Он приступил к руководству. Из корабля извлекли множество различной аппаратуры, установили на изогнутой поверхности корабля, а массивную флюорокамеру прикрепили к клетке.

Гросвенор испытывал чувство неловкости, когда слышал, как Мортон отдает последние приказания водителям автоклетки.

— Откройте дверцу на всю ширину, — говорил Мортон, — и набросьте ее на зверя. Не давайте ему хвататься за прутья.

Гросвенор думал: или сейчас, или никогда. Раз у меня есть сомнения, я должен их высказать.

Но сказать было нечего. У него были лишь смутные догадки. Он мог довести до логического конца высказывание Ганли Лестера, подтвердив, что происходящее не является делом случая. Он мог бы даже высказать предположение, что целый корабль этих красных, похожих на дьявола существ, возможно, затаился и поджидает их.

Но факт оставался фактом: все предосторожности против подобных случайностей были предусмотрены, и меры приняты. Если другой корабль где-то и был, в защитном экране будет проделано лишь небольшое отверстие — слишком маленькая мишень для пушек большого корабля. Ну, опалят немного верхнее покрытие. Но сам корабль не пострадает. И противнику станет ясно, что действия его бесперспективны. Они обнаружат, что против них выступает прекрасно вооруженное и оснащенное судно, населенное людьми, готовыми вести беспощадную борьбу до конца. Рассудив все таким образом, Гросвенор решил промолчать.

Опять заговорил Мортон:

— Может быть, у кого-нибудь есть замечания?

— Есть. — Это был голос фон Гроссена. — Я сам хочу как следует изучить этого монстра. Это означает, что мне понадобится неделя или месяц.

— Вы предлагаете, — сказал Мортон, — чтобы мы все сидели здесь, в космосе, пока наши технические эксперты будут изучать чудовище?

— Да, — сказал физик

Мортон помолчал, потом медленно проговорил:

— Я должен обсудить это со всеми, фон Гроссен. Наша экспедиция исследовательская. У нас такое оборудование, что мы можем брать на борт образцы тысячами. Нас как ученых интересует все до последней мелочи. Но я абсолютно уверен, что, если ради изучения каждого нового образца мы по месяцу будем стоять на месте, прежде чем взять его на борт, наше путешествие продлится пятьсот лет вместо пяти или шести. Прошу не рассматривать это как мое личное возражение: каждый образец должен быть изучен, и к каждому следует относиться в соответствии с его достоинствами.

— Я считаю, — сказал фон Гроссен, — что тут надо хорошо подумать.

Мортон обратился ко всем:

— Какие будут еще замечания? — Поскольку ответа не последовало, он спокойно сказал: — Ладно, ребята, пойдите и возьмите его.

15

Икстл ждал. Воспоминания обо всем, что он когда-либо знал, о чем думал, калейдоскопом вращались у него в голове. В памяти возникла его родная планета, разрушенная много столетий назад. Воспоминания вызвали гордость за свой народ, и презрение к этим двуногим, которые явно собирались захватить его в плен, все возрастало.

Он помнил время, когда его народ, преодолев пространство, стал контролировать движение целых солнечных систем. Это было до того, как они стали вообще обходиться без космических путешествий и вести спокойный образ жизни, создавая красоту, играя силами природы, в экстазе растягивая сам творческий процесс.

Между тем клетка определенно направлялась прямо к нему. Она успешно преодолела энергетический барьер, щель в котором захлопнулась сразу же после ее прохождения через нее. Все было проделано мастерски. Даже если бы он захотел, он не смог бы воспользоваться дырой в экране за тот краткий миг, пока она существовала. Но у него и не возникало такого желания. Ему следовало быть предельно осторожным и ни одним своим движением не выдать враждебности, пока он не очутится внутри корабля. Решетка медленно надвигалась на него. Два оператора на ней были очень внимательны и начеку. У одного было оружие. Икстл почувствовал, что оно с атомным зарядом. Это внушало уважение, но одновременно несло на себе отпечаток ограниченности. Здесь, вне пределов корабля, оно могло бы пригодиться им. Внутри они не посмеют им воспользоваться.

Цель становилась все яснее: попасть на борт корабля!

Проникнуть внутрь!

Когда он решился окончательно, зияющая пасть клетки захлопнулась над ним. Икстл схватился за брус и прильнул к нему, чувствуя головокружение. Итак, он спасен! В нем взыграли и разум, и его физические способности. Свободные электроны устроили хаотическую пляску внутри атомной системы его тела и вступали в союз с другими системами. Он был спасен после квадриллиона лет отчаяния. И его свобода материальна. Он больше не будет игрушкой отдаленных галактик с их притяжением, которому он не мог противиться. Впредь он сможет путешествовать в любом нужном ему направлении. И такого колоссального успеха он достиг, всего лишь дождавшись вожделенной клетки.

В то время как он прижимался к решетке своей тюрьмы, она постепенно приближалась к поверхности корабля. Защитный экран приоткрылся, когда они приблизились к нему, и замкнулся вслед за ними. Вблизи люди показались ему совсем уж тщедушными. Необходимость облачаться в скафандры свидетельствовала об их неспособности адаптироваться к чуждой среде, это означало, что они находятся на самом низком уровне физического развития. Но недооценивать их научные достижения было бы глупо. Они явно обладали острым умом, способствующим созданию мощнейших машин. Вот и на поверхности корабля находились сложные аппараты, по-видимому, с их помощью они хотели обследовать его. Но тогда они разгадают его намерения, обнаружат драгоценные предметы, спрятанные у него на груди, и в какой-то мере узнают о его физическом устройстве. Он не мог допустить никаких обследований.

Он заметил, что у некоторых из них не одно, а два ружья. Они были приторочены к рукавам скафандров. Одно из них было атомным — с ним он уже познакомился. Изучив второе, он понял, что это вибратор.

Как только клетку установили в наскоро оборудованной внешней лаборатории, сквозь решетку просунулся объектив камеры, для Икстла это послужило сигналом. Он легко взмыл к потолку клетки. Зрение его обострилось до такой степени, что стало работать на волнах любой частоты. Он, например, тотчас увидел источник энергии вибратора.

Он с неописуемой скоростью выбросил вперед свою руку с восемью похожими на проволочки пальцами, коснулся металла, прошел сквозь металл — и в руке у него оказался вибратор, который он вытащил из кобуры у одного из операторов его клетки. Он не стал перестраивать его атомную структуру, как перед этим сделал со своей рукой. Очень важно было, чтобы они не поняли, кто стрелял. Напрягшись, дабы удержаться в своем неловком положении, он прицелился в камеру и в группу людей позади нее и нажал на курок.

И тут же одним молниеносным движением он освободился от вибратора, вернул в клетку руку и опустился на пол. Страх прошел.

В флюорокамере срезонировала молекулярная энергия и распространила свое действие и на другие аппараты “походной” лаборатории. Чувствительные пленки пришли в негодность — придется заменить их другой пленкой; измерительные приборы надо было проверить, да и все другие механизмы тоже. Возможно, придется заменить всю аппаратуру. Но самое замечательное — все так получилось, что люди подумают, будто это был несчастный случай.

Гросвенор слышал ругательства в своем коммуникаторе и с облегчением сообразил, что и другие, как и он сам, приходят в себя после жгучего укуса вибратора, воздействие которого лишь отчасти ослабил скафандр. Его глаза понемногу начинали видеть. Вот изгиб металлического покрытия корабля, на котором он стоял, под его ногами — короткий гребешок и бесконечный космос — темная, непроницаемая, невообразимая бездна. Увидел он и смутные очертания клетки.

— Прошу прощения, директор, — выступил с извинениями один из операторов. — Видимо, вибратор сорвался у меня с ремня и при падении выстрелил.

Гросвенор возразил:

— Директор, это объяснение не годится — здесь отсутствует вертикальное притяжение.

Мортон откликнулся:

— Верно замечено, Гросвенор. Может быть, кто-нибудь видел, как это случилось?

— По-видимому, я случайно стукнул по нему, — снова взял на себя вину хозяин вибратора.

Что-то лопотал Смит. Это звучало примерно таю “Чтоб на вас… сукины… черт побери… пижоны…”. Остальное Гросвенор вообще не понял — видно, такая у биолога манера выражаться в гневе. Но вот Смит медленно распрямился.

— Минуточку, — проговорил он, — дайте-ка мне вспомнить, что я видел. Я стоял вот здесь, на линии огня… Ага, а вон там я перестал трястись. — Его голос становился все увереннее. — Голову на отсечение не дам, но перед тем как вибратор поразил меня, тварь двигалась. Мне кажется, она подпрыгнула к потолку. Допускаю, что было слишком темно, и видел я смутно, но… — Он не успел закончить предложение.

Мортон приказал:

— Крейн, осветите клетку, посмотрим, кого мы поймали.

Вместе со всеми Гросвенор повернулся к клетке, когда поток света обрушился на скорчившегося на полу Икстла. Они молча стояли, пораженные увиденным. Блеск металлического тела-цилиндра почти красного цвета, глаза как горящие угли, похожие на проволоку пальцы рук и ног — весь его красно-малиновый отвратительный облик испугал Гросвенора.

В коммуникаторе голос Зайделя произнес:

— Красавец дальше некуда!

Вымученная шутка несколько развеяла охвативший всех ужас. Кто-то сказал сдавленным голосом:

— Если жизнь — это эволюция и единственная ее цель — польза делу, как можно ожидать от существа, обитающего в открытом космосе, чтобы у него были хорошо развиты руки и ноги? Интересно было бы взглянуть на его внутреннее устройство. Но что делать — камера вышла из строя. Вибрацией повреждены линзы, а уж пленки наверняка засвечены. Не принести ли мне другую камеру?

— Не-ет, — не очень уверенно возразил Мортон, но продолжил уже более жестким тоном: — Мы потеряли массу времени, и в конце концов, разве мы не можем воспроизвести условия космического вакуума в лаборатории внутри корабля и, занимаясь там с незнакомцем, с наибольшей скоростью продолжить свой путь?

— Прикажете считать, что вам наплевать на мое предложение? — Это был фон Гроссен, физик. — Вы еще вспомните, что это я советовал вам неделю поисследовать этого зверя здесь, на поверхности корабля, прежде чем принимать решение взять его внутрь корабля.

Мортон подумал, потом сказал:

— Есть еще возражения?

В его словах слышалась озабоченность.

Гросвенор сказал:

— Мне кажется, не нужно кидаться из крайности в крайность — то чрезвычайные меры, то вообще никаких предосторожностей.

Мортон спросил спокойно:

— Кто еще? — Ответа не последовало, и он сказал: — Смит?

— Совершенно очевидно, — сказал Смит, — что рано или поздно мы возьмем его на корабль. Нельзя забывать, что существо, приспособившееся к жизни в космосе, представляет собой экстраординарный интерес — ничего подобного мы с вами еще не встречали. Даже кот, которому одинаково подходили и хлор, и кислород, все же нуждался в тепле, и холод и отсутствие гравитации в космосе были для него смертельны. Если, как мы подозреваем, эта тварь по своей природе не является обитателем космоса, мы обязаны выяснить, почему и как она в нем оказалась.

Мортон хмуро смотрел на всех.

— Кажется, нам придется голосовать. Можно дополнительно покрыть клетку металлом и окружить защитным полем. Как, по-вашему, фон Гроссен, этого будет достаточно?

Фон Гроссен ответил:

— Это разумно. Но прежде нам еще многое надо обсудить. Мортон рассмеялся.

— Раз уж мы снова отправляемся в путь, вы и все, кто захочет, можете обсуждать все “за” и “против” хоть до самого конца полета. — И он снова спросил: — Есть еще возражения?

Гросвенор покачал головой.

— Экран — вещь убедительная, сэр.

Мортон еще раз предложил:

— Все, кто против, высказывайтесь. — Никто не откликнулся, и тогда он обратился к операторам на клетке: — Подайте клетку сюда, чтобы можно было подготовить ее к энергизации.

Икстл почувствовал легкую пульсацию в металле, когда заработали моторы. Он увидел, что клетка движется. Все сильнее приятное покалывание пронизывало его тело — оно набирало силу. Но этот процесс подавил его разум, и поэтому совершенно неожиданно для него самого пол клетки оказался вдруг у него над головой, а сам он — на жестком покрытии космического корабля.

Когда он понял, что произошло, он с рычанием поднялся на ноги. А произошло все потому, что после выстрела из вибратора он забыл вернуть структуру своего тела в первоначальное состояние, и теперь оно просочилось сквозь пол клетки.

— Бог мой! — вдруг охрипшим голосом воскликнул Мортон, едва не оглушив Гросвенора.

Вытянувшееся в алую полоску тело Икстла метнулось по непроницаемой для него поверхности корабля к входному шлюзу. И ринулось в глубины его. Его тело просочилось еще через две внутренние двери. И он оказался в конце длинного, ярко освещенного коридора, в полной безопасности, по крайней мере пока. В грядущей борьбе за корабль у него будет очень важное преимущество. Его противники и не догадывались, какая смертельная опасность для них заключена в его планах.

16

Прошло двадцать минут. Гросвенор сидел в аудитории контрольного пункта и наблюдал за Мортоном и капитаном Литом, которые обсуждали что-то, расположившись на одном из ярусов напротив пульта. В помещении было полно людей. За исключением охраны, расставленной везде по ключевым пунктам корабля, всем было приказано присутствовать на совещании. Военные с их офицерами, руководители научных отделов и их подчиненные, представители администрации и свободные техники — все собрались либо в зале, либо в прилегающих к нему коридорах.

Прозвенел звонок. Начал стихать гул голосов. Еще раз позвонили, разговоры умолкли. Вперед вышел капитан Лит.

— Джентльмены, — начал он, — проблемы все возрастают, не так ли? Мне начинает казаться, что мы, военная косточка, до сих пор недооценивали ученых. Я думал, что сидят они в своих лабораториях и не касаются их никакие тревоги и опасности. Но вот дошло до меня, что ученые нарываются на беду там, где раньше ее просто не существовало. — Он немного помолчал, потом продолжал в том же суховатом, с издевочкой тоне: — И мы с директором Мортоном пришли к заключению, что на сей раз проблема касается не только военных. До тех пор пока эта тварь на свободе, каждый из нас должен стать сам себе охранником. Будьте всегда при оружии, ходите парами или группами — чем вас больше, тем лучше. — Он остановился и, осмотрев аудиторию, заговорил более мрачным тоном: — Глупо надеяться на то, что ситуация не грозит нам или хотя бы некоторым из нас гибелью. Это могу быть я. Или вы. Будьте к этому готовы. Смиритесь с неизбежным. И если так сложится ваша судьба, что вы повстречаетесь с этой безумно опасной бестией, сражайтесь не на жизнь, а на смерть. Погибая, постарайтесь погубить и ее — не мучайтесь и не умирайте понапрасну. А теперь, — он повернулся к Мортону, — директор проведет дискуссию на тему использования всех научных возможностей против нашего врага. Мистер Мортон.

Мортон медленно вышел вперед. На фоне огромного пульта его большая, сильная фигура будто уменьшилась, тем не менее выглядел он внушительно. Директор пытливо посмотрел на лица сидящих перед ним людей, ни на ком в особенности не остановив взгляда, — просто по их выражению старался составить представление об общем настроении. Он начал свою речь похвалой в адрес капитана Лита и затем сказал:

— Я припомнил и проанализировал все случившееся и, думаю, могу честно сказать — винить за то, что это существо проникло на корабль, некого. Как вы знаете, решено было доставить его на корабль, заранее окружив защитным полем. Такая предосторожность устраивала всех нас, даже самых дотошных критиков, но, к несчастью, мы не сделали этого своевременно, и это существо, по сути, попало на борт благодаря собственным способностям, которых мы не могли предвидеть. — Он помолчал, снова напряженно вглядываясь в слушающих. — Но, может быть, у кого-нибудь было предчувствие? Пожалуйста, поднимите руку, если это так.

Гросвенор чуть шею не сломал, но не увидел ни одной поднятой руки. Он откинулся на спинку кресла, но тут с испугом заметил, что серые глаза Мортона остановились на нем.

— Мистер Гросвенор, — сказал Мортон, — не снабдила ли вас наука нексиализм способностью предвидеть подобное?

— Нет, не снабдила.

— Благодарю вас.

Мортон был, по-видимому, удовлетворен, по крайней мере, расспросов не продолжал. Гросвенор уже давно заметил, что директор старается оправдывать свои действия. Это наводило на грустные размышления, потому что означало, что обстановка на корабле нехорошая, раз существует такая необходимость. Но Гросвенора особенно тронуло обращение Мортона к нексиализму как к единственному авторитету.

Тем временем Мортон обратился к Зайделю:

— Зайдель, обрисуйте психологический аспект происшедшего.

Главный психолог сказал:

— Для того чтобы захватить это существо, нам нужно хорошенько разобраться в том, что оно из себя представляет. У него есть руки и ноги, и все же оно плавает в открытом космосе и остается живым. Оно позволяет посадить себя в клетку, зная при этом, что клетка для него не препона. Затем оно выскальзывает сквозь дно клетки, что очень глупо с его стороны, если оно не хочет, чтобы мы узнали об этой его способности. Но не бывает так, чтобы разумное существо совершало ошибки, не имея на то причин, и тут есть основательная причина. Отталкиваясь от нее мы сможем догадаться, например, о том, откуда оно происходит, и проанализировать, как оно оказалось здесь. Смит, откройте нам глаза на его биологическое устройство.

Поднялся Смит, длинный и унылый.

— Мы уже говорили о его планетарном происхождении. Безусловно, исключительным свойством является его способность жить в космосе, если это вообще результат эволюции. Я полагаю, что это представитель народа, который решил все биологические проблемы для себя. Сейчас, когда мы приступаем к поискам красного чудовища, зная, что оно может сбежать от нас сквозь любую стену, я скажу: ловите его и, как только увидите, убейте.

— Э-э-э, — произнес Келли, социолог. Ему было за сорок, он был лыс, и у него были большие умные глаза. — Любое существо, приспособившееся жить в космосе, в вакууме, становится хозяином Вселенной. Такие могут поселиться на любой планете, загадить целую галактику. Они могут стаями плавать в космосе. Но нам точно известно, что его порода не наводнила пока район нашей галактики. И над этим парадоксом стоит поразмыслить.

— Я не совсем вас понял, — сказал Мортон.

— Очень просто, э-э-э, раз этот народ решил все проблемы биологического развития, значит, он опережает человечество на несколько веков. И ему ничего не стоит приспособиться к любой окружающей среде. В соответствии с законом развития жизни, этот народ будет стремиться захватить Вселенную до самых дальних ее пределов, к чему, собственно, стремимся и мы.

— Тут есть противоречие, — сказал Мортон, — и, кажется, есть возможность доказать, что не такое уж сверхсущество эта тварь. Корита, что по этому поводу говорит исторический опыт?

Японец пожал плечами, но встал и сказал:

— Боюсь, в данном случае я мало чем могу помочь. Вы знакомы с широкоизвестной теорией о том, что жизнь в своем развитии совершенствуется — как бы ни понимали само понятие “совершенствоваться”, — и совершенствуется циклически. Каждый цикл начинается с крестьянина, чьи корни глубоко уходят в почву. Затем крестьянин приходит на рынок, затем, очень нескоро, рынок перерастает в город, и связь с землей становится менее “нутряной”. Дальше растут города, появляются нации и в конечном счете — эти бездуховные мегаполисы и все расширяющаяся борьба за власть, целая серия ужасных войн, которые ввергают человечество в общество “феллахов”, общество примитивное, скатывающееся в конце концов в состояние крестьянского сообщества. Вопрос в том, к какому циклу — крестьянскому или мегаполисов — принадлежит наш пришелец. А может, к какому-то еще?

Он задумался. Гросвенору понравилось, как Корита четко обрисовал циклическое развитие. Каждая цивилизация проходит свои циклы развития, и каждый цикл должен иметь, соответственно, свои психологические характеристики. Было множество различных попыток объяснить феномен, но только старая теория Шпенглера о циклах оправдала себя. И вполне вероятно, что Корита в какой-то степени предвидел действия чужака, основываясь всего лишь на своей теории циклов. Он доказал в недавнем прошлом, что его система вполне работоспособна и в области предсказаний. А сейчас у нее было то преимущество, что она была единственно возможным историческим подходом, применимым в данной ситуации.

Мортон прервал тишину.

— Корита, — сказал он, — какие характерные черты можно предположить в нем, если он относится к культуре больших городов?

— Он обладал бы практически непобедимым интеллектом. В собственной игре он не допускал бы никаких ошибок, и победить его можно было бы только при таких обстоятельствах, которые он не мог бы контролировать. Лучше всего для этого подошел бы человек, — мягко заметил Корита, — прошедший высший класс подготовки на Земле.

— Но он же допустил ошибку! — вкрадчиво сказал фон Грос-сен. — Он же по-дурацки провалился сквозь пол клетки. Может быть, это скорее подходит крестьянину?

— А правда, что если он крестьянин? — спросил Мортон.

— Тогда, — ответил Корита, — его побуждения были бы куда проще. Прежде всего у него появилось бы желание обрести потомство во имя продолжения рода. Но допустим, что к этому его побуждению добавляется мощный интеллект, тогда это суперсущество фанатически станет стремиться к возрождению всей его расы. И, — закончил он спокойно, — это все, что можно сказать, исходя из тех сведений, которые у нас есть.

И он сел на место.

Мортон стоял все там же, возле пульта управления, и смотрел в зал на экспертов. Его взгляд остановился на Гросвеноре.

— Совсем недавно я на своем собственном опыте убедился, что наука нексиализм может предложить новые подходы к решению проблем. И она может найти быстрые решения, когда от этого зависит многое. Гросвенор, пожалуйста, изложите ваш взгляд на это странное существо.

Гросвенор встал.

— Я попробую дать свое заключение, основанное на моих собственных наблюдениях. Могу изложить историю того, как мы вступили в контакт с этой тварью: как из атомного реактора была поглощена масса энергии, в результате чего нам пришлось остановиться, чтобы заделать дыру в машинном отделении, и еще о многом другом, столь же важном, но прежде чем говорить обо всех этих, в конечном счете второстепенных, вещах, я бы хотел сказать вам, что мы должны делать, чтобы убить…

Неожиданно его прервали. Полдюжины людей пробились сквозь столпившихся в дверях слушателей. Гросвенор остановился и вопросительно посмотрел на Мортона. Директор повернулся к капитану Литу. Капитан направился к вновь пришедшим, и Гросвенор увидел среди них Пеннонса, главного инженера корабля.

Капитан Лит спросил:

— Закончили, мистер Пеннонс? Главный инженер кивнул.

— Да, сэр. — И добавил предостерегающе: — Очень важно, чтобы каждый человек был одет в прорезиненный костюм, обувь и перчатки.

Капитан Лит объяснил:

— Стены спальных комнат заряжены. Может быть, мы не так скоро захватим этого гада, и мы приняли все меры предосторожности, чтобы не быть убитыми прямо в наших постелях. Мы… — Он внезапно замолчал, затем спросил: — Что там такое, мистер Пеннонс?

Пеннонс смотрел на маленький аппарат у него в руке. Он медленно сказал:

— Мы здесь все, капитан?

— Все, кроме охраны у центра управления и машинного отделения.

— Тогда… тогда кто-то попал в энергетическое поле. Быстро! Надо его окружить!

17

Удар, который получил возвращавшийся после обследования нижних этажей Икстл, был просто сокрушительной силы. Только что он думал об укромном местечке в чреве огромного корабля для его гуулов, как оказался в центре яростного, брызгающего огненными искрами защитного экрана.

Его мозг агонизировал, отказывался соображать. Тучи взбесившихся электронов вырвались на свободу внутри его тела. Они метались из одной системы в другую, будто хотели уединиться, но атомные системы, упорно сражаясь за свою стабильность, жестоко отбрасывали их в сторону. В течение этих бесконечно долгих роковых секунд вся его превосходная, легко адаптирующаяся, уравновешенная структура чуть было не рухнула. Спас его коллективный разум его народа, который в свое время предусмотрел возможность подобной опасной ситуации. Искусно углубляя эволюцию его организма и организма его сородичей, они подумали о возможном столкновении с интенсивным ядерным излучением. С быстротой молнии все связи между атомами распались и вновь возникли уже в других комбинациях, и образовавшаяся структура его тела была теперь более устойчива к внешнему воздействию. И наконец он выскочил из стены и оказался в безопасности.

Теперь он думал исключительно о последствиях. Защитный барьер наверняка оснащен сигнализацией. По тревоге люди устремятся в прилегающие к заграждению коридоры и попытаются загнать его в угол. Глаза Икстла заблестели, как огненные озера, когда он понял, какой счастливый случай ему представляется. Они бросятся врассыпную, тогда он схватит одного из них, обследует его, а затем использует в качестве первого гуула.

Нельзя было терять ни минуты. Он спрятался в ближайшей незащищенной стене, огромный, отвратительный призрак. Не останавливаясь, он переходил из одной комнаты в другую параллельно главному коридору. Его высокочувствительное зрение позволяло ему следовать за смутными фигурками пробегающих мимо людей. Один… два… пятеро в этом коридоре. Они немного отстали от остальных. Этого-то ждал и хотел Икстл.

Словно бесплотный дух, выскользнул он из стены прямо перед носом последнего из пятерых. Это было вставшее на дыбы чудовище с горящими глазами и отвратительным отверстием-ртом. Он протянул вперед свои четыре пунцовые руки и с огромной силой стиснул двуногого. Человек согнулся и резким рывком вырвался у него из рук, но чудовище снова схватило его и прижало к полу.

Он лежал на спине, и Икстл видел, как с неровными промежутками открывается и закрывается у него рот. Каждый раз, когда человек открывал рот, у Икстла по ногам бегали мурашки. Нетрудно было понять, что это вибрация, возникавшая от его криков о помощи. С рычанием Икстл нанес удар по его кричащему рту. Тело обвисло, но он был еще жив и в сознании, когда Икстл запустил в него свои руки.

Человек, казалось, окаменел. Он перестал сопротивляться. Расширившимися глазами он наблюдал, как длинные тонкие руки монстра исчезли у него под рубахой и ощупывали его грудь. Он в ужасе смотрел на кроваво-красное цилиндрическое тело, склонившееся над ним.

Внутри у человека оказалась цельная плоть. Икстлу же нужно было какое-то пространство или вмятина, которую можно было сделать, надавив хорошенько, но так, чтобы это не убило его жертву. Ему для его целей нужна была живая плоть.

Скорее! Скорее! Он уже ощущал вибрацию от приближающихся шагов. Они надвигались только с одной стороны, но довольно быстро. От спешки и волнения Икстл допустил ошибку. Он превратил свои рыскающие внутри тела руки в полутвердые и коснулся ими сердца. Тело человека выгнулось, он задрожал и ушел из жизни.

Секундой позже пальцы Икстла нащупали желудок и кишечник. Он откинулся, яростно кляня себя. Перед ним было то, в чем он так нуждался, и он своими руками уничтожил его. Он поднялся, гнев и недовольство собой прошли: не мог же он знать, что так легко расстаются с жизнью эти существа. Это меняло и упрощало его задачи. Ясно стало, что теперь они находились в полной зависимости от него, а не он от них. Ему нужно просто соблюдать осторожность.

Два человека с вибраторами наизготовку выскочили из-за утла и замерли на бегу, столкнувшись с привидением, которое зарычало на них, стоя над их мертвым товарищем. Но когда они опомнились, Икстл уже шагнул в ближайшую от него стену. Какую-то секунду он оставался смутным алым пятном на стене в ярко освещенном коридоре, а затем исчез, будто его здесь никогда не было. Он почувствовал вибрацию от их напрасных выстрелов в стену, сквозь которую он прошел.

Теперь у него возник ясный план действий. Он захватит полдюжины этих двуногих и превратит их в своих гуулов. Потом можно будет убить всех остальных, поскольку в них он не испытывал никакой нужды. Сделав все это, он направится к той галактике, куда держал путь этот корабль, а там захватит одну из обитаемых планет. Ну а после этого завоевание господства над всей достижимой для него частью Вселенной станет делом времени.

Гросвенор и еще несколько человек стояли у настенного коммуникатора и наблюдали за группой людей, собравшейся возле мертвого техника. Он бы и сам хотел быть там, но добираться туда пришлось бы несколько минут. И все это время он был бы отрезан от происходящего. Он предпочел остаться возле коммуникатора, чтобы все слышать и видеть.

Ближе всех к видеокамере и менее чем в трех шагах от доктора Эггерта, склонившегося над трупом, находился директор Мортон. Чувствовалось, как он напряжен. Челюсти его были крепко сжаты. Заговорил он очень тихим голосом, и тем не менее слова рассекли тишину, как удар хлыста.

— Так что там, доктор?

Доктор Эггерт поднялся с колен и повернулся к Мортону. Его лицо появилось на экране коммуникатора, Гросвенор видел, что доктор хмурится.

— Паралич сердца.

— Паралич сердца?

— Представьте себе, представьте себе. — Доктор поднял руки, как будто защищаясь от кого-то. — Знаю, знаю. Челюсть будто ударом кулака вломили ему в мозг. А сердце у него превосходное, уж я — то знаю, не раз обследовал его. И все же по всем признакам — паралич сердца.

— Я верю, — угрюмо сказал один из присутствовавших. — Когда я выскочил из-за угла и увидел этого зверя, у меня у самого чуть не случился сердечный паралич.

— Мы теряем время. — Гросвенор узнал голос фон Гроссена, а потом и увидел его рядом с Мортоном. Ученый продолжал: — Мы можем достать этого парня, но не разговорами о нем и не впадая в транс всякий раз, когда он что-нибудь вытворит. Если я в списке его жертв следующий, я хочу быть уверенным, что лучшая, черт побери, во всей нашей системе команда ученых не станет оплакивать мою судьбу, а пошевелит мозгами над задачей, как отомстить за меня.

— Вы правы. — Это был Смит. — Беда в том, что мы чувствуем себя беспомощными перед ним. Он находится на корабле меньше часа, но нам совершенно ясно, что кто-то из нас будет убит. Я готов принять удар на себя. Но давайте как следует подготовимся к бою.

Мортон задумчиво произнес:

— Мистер Пеннонс, это задача для вас. Полы на тридцати этажах нашего корабля занимают площадь в две квадратные мили. Сколько потребуется времени, чтобы каждый их дюйм сделать конденсатором энергии?

Главный инженер был вне поля зрения видеокамеры, и Гросвенор не видел его, а хотелось бы видеть выражение его лица. Голос офицера, когда он отвечал Мортону, был голосом человека, поверженного в ужас услышанным. Он сказал:

— Мне ничего не стоит разнести корабль в щепки за какой-нибудь час. Но то, что вы предлагаете, убьет все живое на борту.

— А не могли бы вы, мистер Пеннонс, сконденсировать побольше энергии хотя бы в этих стенах? — спросил Мортон.

— Нет, — стоял на своем главный инженер, — стены не выдержат. Они просто расплавятся.

— Стены не выдержат! — выдохнул кто-то. — Сэр, представляете, что это значит для этого гада?

Гросвенор видел выражение ужаса на лицах людей. Среди напряженного молчания вдруг прозвучал голос Кориты:

— Директор, я наблюдаю за вами у экрана коммуникатора в контрольном пункте. В наше представление об этом существе как о супермонстре я хочу кое-что добавить: давайте не будем забывать, что он вляпался в энергетическое поле и выскочил из него настолько напуганный, что даже не попытался проникнуть в наши спальные комнаты. Я намеренно пользуюсь словом “вляпался”. Его действия снова доказывают, что он способен на ошибки.

Мортон сказал:

— Это напомнило мне ваше утверждение о психологических особенностях, присущих представителям различных циклов развития. Если предположить, что он принадлежит к крестьянам…

Ответ осторожного обычно Кориты прозвучал весьма решительно.

— Тогда он неспособен понять силу организации. Он в любом случае будет считать, что стоит ему расправиться с людьми, и корабль окажется в его власти. Он не берет в расчет, что мы — часть великой галактической цивилизации. Ум крестьянина очень индивидуалистичен и даже анархичен. Его стремление к самовоспроизведению, стремление продлить свой род, свою кровинку — это некая форма эгоизма. Наш монстр, если он из крестьян, скорее всего, захочет, чтобы таких, как он, стало много, чтобы у него появились соратники в битве против нас. Он любит общество, но не терпит вмешательства. Любое организованное общество выше крестьянской общины, потому что их община не более как союз против всех не входящих в нее.

— Свободный союз этих пожирателей энергии — только этого нам не хватает! — возразил один из техников. — Я… А-а-а!

Он дико завопил. Нижняя челюсть у него отвисла. Его глаза, которые Гросвенор хорошо видел на экране коммуникатора, чуть не вылезли из орбит. Все, кто был рядом с орущим техником, отпрянули на шаг.

В самый центр экрана вступил Икстл.

18

Кроваво-красное привидение стояло среди них. Он уже не боялся их, он уже составил свое мнение об этих двуногих и, презирая их, знал, что в любой миг может скрыться в ближайшей стене, так что они не успеют разрядить в него ни один из своих вибраторов.

А пришел он сюда за своим первым гуулом. Выхватив же его из самого центра группы, он до известной степени деморализует каждого из тех, кто находился на борту корабля.

Наблюдая эту сцену, Гросвенор чувствовал, как волна чего-то иррационального накатила на него. Всего несколько человек видны были на экране. Фон Гроссен и еще два техника стояли ближе всех к монстру. Мортон оказался прямо за спиной фон Гроссена, а возле одного из техников видна была голова Смита. Вся эта группа выглядела ничтожным противником такого большого, толстого цилиндра-монстра, возвышавшегося над ними.

Молчание прервал Мортон. Он намеренно отвел руку от ложа своего вибратора и твердо сказал:

— Не пытайтесь набрасываться на него. Он движется молниеносно. И он не появился бы здесь, если бы думал, что мы можем расстрелять его из бластера. Кроме того, нельзя допустить нашего поражения. Возможно, это наш единственный шанс. — И уже тоном приказа продолжил — Все вспомогательные отряды, расположенные выше, ниже и вокруг этого коридора, слушайте мою команду! Тащите все — и тяжелые, и средние — запальные машины и сжигайте стены дотла. Оставьте свободную тропу вдоль коридора и держите ее под прицелом, чтобы смести до основания все это пространство! Действуйте!

— Прекрасная мысль, директор! — Лицо капитана Лита появилось на мгновение на экране коммуникатора, заслонив и Икстла, и всех остальных. — Мы все сделаем, если вы удержите там это исчадие ада хотя бы минуты на три.

Лицо его исчезло так же неожиданно, как и появилось.

Гросвенор оставил свой наблюдательный пункт. Он оказался слишком далеко от того места, где ему, нексиалисту, следовало быть. Он не входил ни в какую вспомогательную команду и теперь решил присоединиться к Мортону и к тем, кто находился в опасной зоне.

Пока он бежал мимо многих коммуникаторов, он слышал, что Корита дает советы.

— Мортон, воспользуйтесь случаем, но не очень рассчитывайте на успех. Заметьте: он появляется второй раз, а мы не готовы к встрече с ним. Неважно, намеренно или случайно он так действует. В результате, что бы он там ни замышлял, мы убегаем от него, бросаясь из стороны в сторону без всякого толка. То есть нам пора собраться с мыслями.

Гросвенор спустился на лифте. Он распахнул дверцы и выскочил из лифта.

— Я убежден, — звучал голос Кориты из коммуникатора, — что корабль обладает такими огромными ресурсами, что способен победить любое существо — я, конечно, имею в виду некую особь.

Если Корита и сказал что-нибудь еще, Гросвенор больше не слышал его. Он завернул за угол, и там были люди, и Икстл среди них. Он увидел, что фон Гроссен кончил писать что-то в своем блокноте. Пока Гросвенор, ничего не понимая, смотрел на это, фон Гроссен выступил вперед и протянул листок из блокнота Ик-стлу. Пришелец колебался какое-то мгновение, потом взял его. Бросил взгляд на листок и с рычанием отступил на шаг.

Мортон закричал:

— Какого дьявола, что вы наделали?

Фон Гроссен усмехнулся.

— Я ему показал, как мы с ним расправимся, — мягко “успокоил” он Мортона. — Я…

Он замолк на полуслове. Гросвенор все еще находился позади всех, все случившееся промелькнуло перед ним как перед простым зрителем.

Мортон, по-видимому, догадался, что должно произойти, и сделал шаг вперед, инстинктивно намереваясь загородить своим большим телом фон Гроссена. Рука с тонкими, похожими на проволочки пальцами отбросила директора назад, к группе людей, стоявших за ним. Он упал, и под его тяжестью потеряли равновесие остальные. Он быстро пришел в себя, схватился за вибратор и застыл, держа его в руке.

Будто сквозь искривленное стекло видел Гросвенор “цилиндр”, державший в огненно-красных руках фон Гроссена. Физик весом в двести фунтов напрасно дергался и извивался в его объятиях. Гросвенор не мог разрядить свой бластер в тварь, остерегаясь задеть при этом фон Гроссена. Да и мысль о том, что выстрел из вибратора, если он не может поразить насмерть даже человека, вряд ли окажет сильное действие на гада, заставила его в этот страшный миг попытаться получить информацию от фон Гроссена. С тревогой в голосе он позвал физика:

— Фон Гроссен, что вы ему показали? Как мы можем сокрушить его?

Фон Гроссен услышал — он повернул голову в его сторону. Но больше он ничего не успел сделать: произошло нечто совершенно безумное. Гад прыгнул и исчез в стене, продолжая сжимать в руках физика. На секунду Гросвенору показалось, что зрение обманывает его. Но, помимо его самого и одиннадцати других разинувших рты, истекавших потом людей, в коридоре осталась только гладкая, цельная, блестящая стена.

— Мы пропали! — прошептал один из них. — Если он может и нашу структуру изменять и протаскивать нас сквозь плотную материю, нам нечего сражаться с ним.

Гросвенор увидел, что это замечание разозлило Мортона. Директор гневно произнес:

— Пока мы живы, мы будем сражаться с ним! — Он подошел к коммуникатору и спросил: — Капитан Лит, как обстановка?

После небольшой паузы голова и плечи капитана появились на экране.

— Никак, — кратко доложил он. — Лейтенанту Клею показалось, что этот краснорожий провалился сквозь пол. Так что можно ограничить район поисков нижними этажами. А в остальном… мы занимали свои позиции, когда это случилось. Вы дали нам слишком мало времени.

Мортон мрачно ответил:

— Нам не в чем оправдываться.

Гросвенору показалось, что заявление директора не совсем справедливо. Фон Гроссен ускорил события, показав твари рисунок Это был очень типичный для человека, самонадеянный поступок Более того, он лишний раз доказывал, что специалист в одной науке, действуя единолично, неспособен к интеллектуальному согласию с другими учеными. В основе поступка фон Гроссена лежали взаимоотношения людей вековой давности. Они имели смысл на ранних стадиях развития наук. Но на сегодняшний день в них мало было толку: каждый шаг вперед требовал познаний и координации многих наук

Кроме того, Гросвенор сомневался, что фон Гроссен на самом деле нашел технические приемы, чтобы нанести поражение врагу. Какую бы картинку ни нарисовал фон Гроссен, она ограничивалась знаниями в области физики, а этого было недостаточно для успеха.

Заговорил Мортон, и Гросвенор целиком переключил свое внимание на него.

— Как бы мне хотелось знать, что нарисовал и показал чудовищу фон Гроссен.

Гросвенор подождал, не выскажется ли кто-нибудь. Когда таких не нашлось, он сказал:

— Мне кажется, я могу высказать догадку, директор. Единственный способ привлечь внимание чуждого разума, это показать ему известный во всей Вселенной символ. А раз фон Гроссен физик, его выбор говорит сам за себя.

Он намеренно остановился и посмотрел на окружавших его людей. Он понимал, что все это выглядит мелодрамой, но был вынужден так поступать. Несмотря на события, связанные с Райимом, несмотря на дружеское отношение к нему Мортона, на корабле не признавали его авторитета, так что пусть уж проблему решают сразу несколько человек, так будет лучше.

Мортон ободрил его:

— Ну, ну, молодой человек, не испытывайте нашего терпения.

— Атом, — сказал Гросвенор.

Лица окружающих выразили разочарование.

— Но это же ничего не означает, — сказал Смит. — Почему вдруг атом?

— Не просто атом, конечно, — ответил Гросвенор. — Готов держать пари, что фон Гроссен нарисовал модель эксцентринового атома того металла, из которого построен корпус корабля.

— Вы попали в точку! — вскричал Мортон.

— Минуточку, — сказал с экрана коммуникатора капитан Лит. — Признаюсь, я ничего не смыслю в физике, но хотел бы знать, что разгадал Гросвенор.

Мортон объяснил:

— Гросвенор имеет в виду, что на нашем корабле только два объекта построены из сверхпрочных материалов — это внешняя поверхность и центр управления. Вспомните, когда мы захватили этого гада, он проскользнул сквозь пол клетки, но не смог одолеть металл, из которого сделано покрытие корабля. А уж когда он побежал к открытому люку, чтобы проникнуть внутрь корабля, все стало совершенно очевидно. Поразительно, как это до сих пор никто из нас не сумел додуматься до этого.

— Но если фон Гроссен показал ему суть нашей обороны, не мог ли он заодно описать энергетические заслоны, установленные в комнатах и в стенах корабля?

Мортон повернулся к Гросвенору и вопросительно взглянул на него. Нексиалист объяснил:

— К тому времени этот монстр уже имел дело с энергетическим заслоном в стене и сумел выжить. А фон Гроссен явно считал, что обладает чем-то новеньким. Кроме того, изобразить на бумаге энергетическое поле можно только с помощью уравнения, а в него входят математические символы.

— Что ж, — сказал капитан Лит, — весьма утешительное заявление. Значит, на борту корабля есть по крайней мере одно помещение, где мы можем чувствовать себя в полной безопасности, — это центр управления, ну и не столь надежная защита — энергетические экраны в стенах наших спальных комнат. С этого часа всему персоналу корабля надлежит находиться только в защищенных местах, исключение составят те, кто получит специальное задание и разрешение. — Он повторил свое приказание по еще одному коммуникатору. — Руководители отделов, приготовьтесь отвечать на все вопросы, которые могут со временем возникнуть. Особые обязанности возлагаются на людей со специальной подготовкой. Мистер Гросвенор, считайте, что вы относитесь именно к этой категории. Доктор Эггерт, раздайте противосонные таблетки тем, кто в них нуждается. Никто не должен спать, пока это чудовище не умрет!

— Прекрасная работа, капитан! — тепло отозвался Мортон.

Капитан Лит кивнул и исчез с экрана.

Один из техников робко спросил:

— А что будет с фон Гроссеном?

Мортон сурово сказал:

— Единственный способ помочь ему — это уничтожить захватившего его в плен монстра.

19

В этом громадном зале с гигантскими машинами люди выглядели карликами среди великанов. Гросвенор невольно каждый раз моргал, когда вспышка голубого, какого-то неземного света озаряла потолок. К тому же все время раздавался какой-то гул, который действовал на нервы не меньше, чем вспышки голубого света. Он был как будто спрессован в ограниченном пространстве. Иногда раздавался грохот, похожий на раскаты далекого грома, — все это было эхом непостижимого потока энергии.

Полет продолжался. Скорость его все возрастала. “Гончая” все быстрее углублялась в бездну тьмы, которая отделяла одну галактику, малюсеньким вращающимся атомом которой была Земля, от другой, почти таких же размеров. Это стало причиной жесточайшей борьбы, которая шла сейчас на борту корабля. И самая большая, подготовленная лучше всех из когда-либо направлявшихся в космос исследовательская экспедиция оказалась на краю гибели. Гросвенор твердо уверовал в это. Это был не Керл с кошачьей планеты с его сверхвозбудимым организмом, и даже не опасность, грозившая им с планеты Райим. Красный монстр, без всяких сомнений, принадлежал к высшему классу. Капитан Лит, а за ним и Мортон поднялись на нижний ярус центра управления. В руке Мортона была пачка исписанных листков, пальцем он разделил ее на две части. Оба — Мортон и Лит — рассмотрели листки, после чего Мортон обратился к присутствующим:

— Это наша первая передышка с тех пор — подумать только, всего два часа назад! — как этот монстр попал на корабль. Мы с мистером Литом прочитали все предложения, высказанные руководителями отделов. Эти предложения мы довольно приблизительно разделили на две категории. Одну из них — теоретическую — мы решили отложить на потом. Другую же, с практическими планами действий против нашего врага, мы решили рассмотреть в первую очередь. Все мы прежде всего хотели бы определить местонахождение фон Гроссена, чтобы спасти его. Мистер Зеллер, ознакомьте собравшихся с вашими планами.

Вперед вышел Зеллер, проворный человек лет под сорок. Он стал руководителем металлургов после гибели Брекенриджа.

— Открытие, что монстр не может проникать сквозь определенные сплавы металлов, навело нас на мысль создать из соответствующего материала специальный скафандр. Мой помощник уже приступил к работе над ним, и он должен быть готов примерно через три часа. Поиск фон Гроссена мы, естественно, проведем, используя флюоритовую камеру. Если кто-нибудь хочет высказаться…

Кто-то спросил:

— А почему не несколько таких скафандров?

— У нас очень ограниченный запас необходимого для этого материала. Но могли бы сделать и больше, да в нашем отделе всегда не хватало людей. Дай бог управиться с одним скафандром за то время, которое я назвал.

Вопросов больше не было. Зеллер скрылся в машинном отделении, примыкающем к центру управления.

Директор Мортон поднял руку и, когда снова наступила тишина, сказал:

— Что касается меня, я буду чувствовать себя лучше от сознания, что гаду придется все время передвигаться вместе с фон Гроссеном, чтобы мы не могли найти его.

— Откуда вы знаете, что он жив? — спросил кто-то.

— Потому что это чудовище могло забрать с собой тело ранее убитого им человека, но оно этого не сделало. Мы зачем-то нужны ему живыми. В записке Смита есть ключ к разгадке, но она во второй категории, и мы обратимся к ней позднее. — Он помолчал, потом продолжил: — У меня тут есть два плана, как уничтожить эту тварь. Один из них предложен двумя техниками из отдела физики, второй — Эллиота Гросвенора. Мы с капитаном Литом, главным инженером Пеннонсом и группой экспертов обсуждали оба предложения и пришли к выводу, что идея Гросвенора слишком опасна для людей, и мы держим этот план про запас. И мы готовы немедленно приступить к выполнению плана физиков, если не будет возражений. В него были включены и внесенные при обсуждении дополнения. Хотя обычно мы предоставляем право выражать свои идеи авторам, я, чтобы сэкономить время, сам вкратце изложу их с уже принятыми поправками экспертов.

— Два физика, — Мортон заглянул в бумагу, — Ломас и Хайндли, говорят, что их план основан на том, что монстр не мешает нам работать с энергетическими установками. Если это существо, как думаем мы с Коритой, “крестьянин”, то можно рассчитывать на то, что оно настолько сосредоточилось на своих “кровных” проблемах, что не уделяет внимания действиям противника. И вот, согласно усовершенствованному плану Ломаса и Хайндли, мы собираемся полы — но не стены — на седьмом и девятом уровне снабдить защитным полем. И наши расчеты строятся вот еще на чем: пока это чудовище не предпринимало сознательных попыток убийства людей. Мистер Корита говорит, что, будучи “крестьянином”, существо не поняло еще, что оно должно расправиться с нами или мы расправимся с ним. Но рано или поздно даже “крестьянин” поймет, что нас надо перебить всех до единого. Если оно даст нам осуществить план, мы его поймаем на восьмом уровне между двумя превращенными в защитные экраны этажами. Там, когда ему некуда будет податься, мы его заблокируем своими излучателями. Надеюсь, мистер Гросвенор согласен, что этот план менее рискованный, чем его, а потому должен быть использован первым.

Гросвенор сглотнул комок в горле, помолчал, потом сказал:

— Если речь идет только о безопасности, тогда почему бы всем нам не оставаться в этом зале и не подождать, пока наш враг не подберет к нему ключ и не настигнет нас здесь? Не думайте, пожалуйста, что я хочу протолкнуть свою идею. Но что касается меня… — Он помолчал, потом как в воду бросился: — Я считаю, что представленный вами план никуда не годится.

Мортон сначала как будто даже испугался, потом нахмурился.

— Это ваше окончательное суждение?

— Насколько я могу судить, — сказал Гросвенор, — это не первоначальный вариант плана, это лишь исправленная модель его. Что из него изъято?

— Физики, — сказал Мортон, — предлагали защитить четыре уровня: седьмой, восьмой, девятый и десятый.

Снова Гросвенор почувствовал себя не совсем в своей тарелке. Ему совсем не улыбалось выступать с критикой. Он понимал, что в один прекрасный момент они, в таком случае, вообще перестанут спрашивать его мнение. И он вынужденно согласился:

— Да, так лучше.

Из-за спины Мортона капитан Лит обратился к Пеннонсу:

— Мистер Пеннонс, объясните, почему вы не советуете устанавливать защиту больше чем на двух уровнях?

Главный инженер, выступив вперед, хмуро сказал:

— Главная причина — это отнимет у нас еще три часа, а для всех нас главное сейчас время. Если бы не время, было бы предпочтительнее превратить в энергетически защищенные все полы и стены корабля, разумеется, строго контролируя их — бесконтрольная энергизация равнялась бы самоубийству. Вот тогда ему некуда было бы бежать. Но на это нам потребуются все пятьдесят часов. Есть еще одна причина торопиться: этой твари для чего-то нужны люди, и она будет рыскать по кораблю в поисках жертвы, и схватив одного из нас, она устремится вниз вместе с ним. Нам же необходимо дать этому человеку шанс выжить. Но целых три часа, необходимых для подготовки и осуществления видоизмененного плана, мы будем бессильны перед ним, одна надежда — на сверхмощные переносные вибраторы и огнеметы. Внутри корабля мы не имеем возможности пользоваться атомным оружием, но даже с этими средствами обороны следует обращаться с осторожностью, чтобы не повредить человеку. Каждому из нас придется рассчитывать на себя и свой вибратор. Пора приступать к действиям! — закончил он и отступил назад.

— Не будем так спешить, — сказал расстроенный капитан Лит. — Я хочу еще раз услышать возражения Гросвенора.

Гросвенор сказал:

— Если бы у нас было время, было бы интересно посмотреть, как эта тварь ведет себя в защищенных энергией стенах.

Кто-то сказал раздраженно:

— Это не аргумент. Если тварь попадет в ловушку между двумя защищенными уровнями, тут ей и придет конец. Они же для нее непроницаемы, это-то мы знаем.

— Ничего этого мы не знаем, — сердито возразил Гросвенор. — Напротив, нам известно, что, когда она угодила в защитное поле в стене, она сумела выбраться оттуда. Мы предполагаем, что ей это не понравилось, и ясно к тому же, что долго оставаться в энергетическом поле она не может. И тем не менее я утверждаю, что этот гад сумеет ускользнуть из всех ловушек, какие у нас есть.

Капитан Лит был явно смущен.

— Джентльмены, почему же мы не обсудили этого? Это очень весомое возражение.

Мортон объяснил:

— Я хотел пригласить Гросвенора на обсуждение, но меня не поддержали: по старой традиции автор рассматриваемого предложения не должен присутствовать на совете. По этой же причине не позвали и физиков.

Зайдель откашлялся.

— Боюсь, Гросвенор не понимает, что он наделал. Все мы были абсолютно уверены, что защитный экран — это высочайшее научное достижение человечества и что он непреодолим для любого нашего врага. Для меня лично это означало хорошее самочувствие и спокойную жизнь. И вот Гросвенор заявляет, что это чудовище может преодолеть и его.

Гросвенор сказал в ответ:

— Я не говорил, что внешний экран проницаем, мистер Зайдель. Действительно, можно быть уверенным, что через него враг не пройдет. И основанием для этой уверенности является хотя бы то, что чудовище ждало за его пределами, пока мы сами не пронесли его сквозь барьер на корабль. Но энергизированные полы, о которых мы сейчас ведем речь, гораздо слабее экрана.

— Так что же, по-вашему, — сказал психолог, — эксперты невольно исказили картину, предположив идентичность обеих форм защиты? Но из этого следует, что если принимаемые меры защиты недействительны, то нам хана. Однако мы должны найти противодействие.

Капитан Лит устало вмешался в разговор:

— Боюсь, мистер Зайдель очень точно охарактеризовал нашу слабость. Напомню, что и я высказывал нечто подобное.

Откуда-то из середины зала послышался голос Смита:

— Может быть, стоит послушать альтернативный план Гросвенора?

Капитан Лит взглянул на Мортона, тот помолчал в сомнении и неуверенно сказал

— Он предложил всем нам разделиться на столько групп, сколько есть на корабле атомометов…

— Атомная энергия — внутри корабля? — пролепетал физик-техник.

Шум в зале продолжался не меньше минуты. Когда он стих, Мортон заговорил так, как будто не было вынужденной паузы:

— На данный момент у нас сорок таких орудий. Если мы примем план Гросвенора, возле каждого атомомета будет находиться подразделение, укомплектованное специалистами по атомному оружию, а мы, остальные, рассеемся по всему кораблю в качестве приманки, но каждый в зоне досягаемости атомометов. Стрелять по противнику будут даже в том случае, если на линии огня окажется один или несколько человек. — Мортон покачал головой. — Возможно, это самый эффективный план из всех предложенных. Но его жестокость ошеломила всех нас. Сама мысль — стрелять в своих — хотя и не нова, но поражает куда глубже, чем, как мне кажется, может себе представить мистер Гросвенор. Ради справедливости должен заметить, что была еще одна причина, из-за которой ученые проголосовали против. Капитан Лит поставил условие, чтобы те, кто будет выполнять роль подсадной утки, не имели оружия. Для большинства из нас это требование неприемлемо: каждый человек имеет право на самозащиту. — Директор поморщился. — Сейчас я все же выступаю за предложение Гросвенора, но против условия, выдвинутого капитаном Литом.

При первом же упоминании условия капитана Гросвенор повернулся и взглянул ему в глаза. Капитан в ответ посмотрел мрачно, но твердо.

Гросвенор нарочито громко сказал:

— Думаю, капитан, нужно пойти на риск.

Капитан слегка наклонил голову и сказал:

— Хорошо, я отклоняю свое условие.

Гросвенор заметил, что Мортона удивил быстрый обмен репликами между капитаном и Гросвенором. Директор взглянул сначала на Гросвенора, потом на капитана Лита, затем снова на нексиалиста. Испуганное выражение появилось на его мужественном лице. Он спустился по узким металлическим ступенькам, подошел к Гросвенору и тихо прошептал ему:

— По совести говоря, я не догадывался, чего он добивается. Он, по-видимому, считает, что в обстановке кризиса… — Он замолчал и повернулся, чтобы взглянуть в лицо капитана Лита.

Гросвенор, пытаясь сгладить впечатление, сказал:

— Пожалуй, он понимает, что допустил ошибку.

Мортон кивнул и неохотно согласился с ним.

— В чем-то он, может быть, и прав. Инстинкт самосохранения способен подавить все остальные чувства и мысли. Но, — добавил он нахмурившись, — об этом лучше помолчать, а то еще оскорбим кого-нибудь из ученых, а на корабле и так атмосфера не из лучших.

Он повернулся к собравшимся.

— Джентльмены, — решительно заявил он, — по-моему, всем ясно, какой план действий предложил мистер Гросвенор. Всех, кто за него, прошу поднять руки.

К большому разочарованию Гросвенора, поднялось не больше пятидесяти рук Мортон подождал немного, потом предложил:

— Поднимите руки все, кто против.

На этот раз поднялось с десяток рук.

Мортон поманил человека из первого ряда.

— Вы не голосовали ни за, ни против. В чем дело?

Тот пожал плечами.

— Держу нейтралитет. Я сам не знаю, за я или против.

— А вы? — спросил Мортон еще одного человека.

Тот спросил:

— А как быть со вторичным облучением?

На это ответил капитан Лит.

— Мы его блокируем. Мы герметически перекроем весь участок. — Он сам себя прервал: — Директор, не понимаю, в чем задержка. Голосование закончилось пятьюдесятью девятью против четырнадцати в пользу проекта Гросвенора. Я рассматриваю результаты как решающий фактор, но мои полномочия в отношении ученых ограничены даже в условиях кризиса.

Мортон, казалось, растерялся.

— Но, — возразил он, — почти восемьдесят человек воздержались от голосования.

Слова капитана прозвучали очень официально:

— Это их личное дело. Надо думать, взрослые люди знают, чего они хотят, демократия держится на этом. Так что я приказываю начинать немедленно.

Мортон колебался. Потом сказал:

— Что ж, джентльмены, я вынужден согласиться. Думаю, всем нам надо приступить к выполнению своих обязанностей. Понадобится время для установки атомометов, так что приступайте к энергозащите седьмого и девятого уровней. Насколько я могу судить, оба проекта можно осуществить параллельно и использовать их в соответствии с тем, как будут развиваться события.

— Теперь понятно, — с явным облегчением сказал один из слушавших.

Прояснился смысл предложенного проекта и для остальных людей. Все немного расслабились, некоторые шутили. И постепенно зал пустел. Гросвенор обратился к Мортону:

— Это был гениальный ход! Я был настолько против их проекта, что не мог додуматься до подобного компромисса.

Мортон с печалью откликнулся на похвалу:

— Я держал его про запас. В своем общении с людьми я заметил, что важно не только решить проблему, но и ослабить напряжение. — Он нахмурился. — Во время опасной и трудной работы раскованность играет весьма серьезную роль. — Он протянул руку Гросвенору. — Ну, желаю удачи, молодой человек Надеюсь, вы выйдете из игры целым и невредимым.

Они пожали друг другу руки, и Гросвенор спросил:

— Сколько времени уйдет на установку атомометов?

— Около часа, может, чуть больше. А пока надо вооружиться большими вибраторами.

Когда снова появились люди, Икстлу пришлось перебраться вверх, на седьмой уровень. Довольно долго пролетал он уродливой тенью через множество стен и полов. Дважды его заметили, и атомометы плюнули в него. От ручных вибраторов, с которыми он уже имел дело, это оружие отличалось как смерть от жизни. Они разрушали стены, в которые он нырял, спасаясь от них. Один раз луч коснулся его ноги. Вибрация на молекулярном уровне ударила с такой силой, что он захромал. Меньше чем за секунду нога восстановилась, но он сильно переживал ограниченность своих возможностей.

И все же это его не очень встревожило. Скорость, хитрость, точный расчет времени и места — все эти предосторожности должны были свести на нет действие нового оружия людей. Важнее было понять, что они делают. Ясно же, что, заперевшись в центре управления, они приняли какой-то план, за осуществление которого так рьяно теперь взялись. Блестящими немигающими глазами Икстл наблюдал, как этот план воплощается в жизнь.

Во всех коридорах люди устанавливали “печи” — такие приземистые, толстые сооружения из черного металла. Отверстия в верхней части каждой “печи” изрыгали белое яростное пламя. Видимо, яркие вспышки огня почти ослепляли людей, и они были в скафандрах, но обычно прозрачный материал шлема теперь был затемнен. Из толстых механизмов выкатывались длинные, тускло блестящие полосы материи. Эти ленты подхватывали металлорежущие машины, точно по размеру разрезали ленту и шлепали куски на металлический пол. И, как заметил Икстл, не пропускали ни дюйма поверхности. Как только горячая полоса оказывалась на полу, массивные рефрижераторы плотно прижимали и охлаждали ее.

Он сначала даже не поверил, что сделал правильные выводы из своих наблюдений. Он заставлял себя лучше разобраться в том, что делали люди, в их коварстве, которое, наверное, заложено в этом сложном и трудном для претворения в жизнь проекте. Но в конце концов он решил, что ничего, кроме того, что лежит на поверхности, в проекте людей нет. Они просто устанавливали в полах на двух уровнях защитные поля. Потом, когда они поймут тщетность попытки устроить ему ловушку, они придумают что-нибудь еще. Важно было не прозевать тот момент, когда система станет опасной для него. А тогда он, следуя за людьми, запросто порвет все эти энергетические полосы.

Икстл с презрением выкинул из головы все эти проблемы. Люди были всего лишь игрушками в его руках, и они сами облегчали ему захват гуулов, в которых он так нуждался. Свою очередную жертву он отбирал с особой тщательностью. Изучив организм случайно убитого им человека, он понял, что для его целей больше всего подходят желудок и кишечник. И само собой выходило, что лучше всего, если это будут люди с большим животом.

Предварительно осмотрев место действия, он бросился в атаку. Прежде чем атомомет был нацелен на него, он исчез вместе с извивающимся, сопротивляющимся телом. Ему ничего не стоило изменить свою и жертвы атомную структуру, чтобы просочиться сквозь пол, потом сквозь следующий потолок вниз, прямо в огромный корабельный трюм. Он мог это проделать гораздо быстрее, но боялся повредить человеческое тело.

Теперь трюм был хорошо знаком ему, так что он уверенно ступал по полу. При первом же осмотре корабля он тщательно обследовал его. И хорошо изучил дорогу, по которой двигался сейчас с фон Гроссеном на руках. Он безошибочно продвигался вперед по полутемному помещению, направляясь к дальней стене. Большие тюки и коробки громоздились до самого потолка, и он или проходил сквозь них, или обходил стороной, как ему больше нравилось, пока не оказался в большой трубе. Диаметр ее был достаточно велик, он мог там даже стоять. Это была секция тянувшейся на много миль системы кондиционирования воздуха.

Для человеческого глаза тут было довольно темно, но для его органов зрения, воспринимавших инфракрасное излучение, освещение было достаточным. Он видел тело фон Гроссена и положил его на пол. Потом очень осторожно он сунул одну из своих проволокообразных рук в собственную грудь, вынул драгоценное яйцо и поместил его в желудок человека.

Человек все еще сопротивлялся, но Икстл спокойно ждал того, что должно было произойти. Постепенно тело человека замирало. Мышцы становились жесткими, неподвижными. В отчаянии человек резко дернулся и выпрямился, очевидно, осознав, что к нему подкрадывается паралич. Икстл безжалостно придавил его к полу и держал до тех пор, пока не завершилось необходимое химическое воздействие на его организм. И вот человек уже замер в полной неподвижности. Открытые глаза смотрели в одну точку, на лбу выступили капельки пота.

Через несколько часов яйца в желудках людей должны были проклюнуться, миниатюрные дубликаты самого Икстла должны были развиться до максимального размера. Икстл покинул трюм и направился наверх в поисках других гуулов — инкубаторов для своих яиц.

К тому времени, когда он захватил третьего пленника, люди работали на девятом уровне. Жара волнами распространялась по коридору. Адова жара. Даже персональные рефрижераторы не справлялись с перегретым воздухом. Люди обливались потом даже под скафандрами. Ослабленные жарой, полуослепшие, они трудились почти механически.

Вдруг человек, работавший рядом с Гросвенором, закричал:

— Вон они!

Гросвенор повернулся в том направлении, куда показывал кричавший, и замер. Машина, что двигалась прямо на них, была невелика. Шар с карбидо-вольфрамовой оболочкой имел сопло. Он был установлен на платформе, которая катилась на четырех резиновых колесиках.

Все, кто был здесь, побросали работу. Люди с побледневшими лицами смотрели на металлическое чудище. Неожиданно один из них подскочил к Гросвенору.

— Будь ты проклят, Гров, — гневно бросил он ему в лицо. — Это на твоей совести. Если такая штука меня облучит, имей в виду, я не промахнусь, тебе не сдобровать!

— Я буду здесь, с вами, — жестко оборвал его Гросвенор. — Если погибнешь ты, погибну и я.

Слова Гросвенора, казалось, несколько охладили разгневанного, но в его тоне все-таки оставалась угроза.

— Ну и чертова мерзость эта штука! Неужели нельзя было придумать что-нибудь получше, чем превращать людей в подсадных уток?

— Ну, есть и другой путь, — ответил Гросвенор.

— Какой же?

— Самоубийство! — совершенно серьезно отозвался ученый.

Техник ошеломленно посмотрел на него и отошел, бормоча себе под нос что-то о глупых шутках и слабоумных шутниках. Гросвенор грустно ухмыльнулся и снова приступил к работе. Он почти тут же заметил, что у людей опустились руки. Тревога передавалась от одного к другому. Неудачное слово или поступок одного взвинчивали всех.

Они были приманкой. Каждый на свой лад, но все так или иначе реагировали на смертельную опасность. Никто не был защищен, а стремление выжить было в крови у каждого. Хорошо подготовленные, тренированные военные под руководством капитана Лита выстроились в бесстрастную линию обороны, но внешнее бесстрашие скрывало тревогу. Лишь немногие, настроенные подобно Эллиоту Гросвенору, были убеждены в правильности принятых мер, и они были готовы на все.

— Весь персонал, внимание!

Гросвенор вместе с остальными подскочил при звуках этого голоса. Говорил капитан Лит.

— На седьмом, восьмом и девятом уровнях все атомометы находятся на своих позициях. Думаю, вам приятно будет узнать, что я обсуждал с моими офицерами, как можно избежать опасности, сопряженной с применением этого оружия. Рекомендуем следующее: как только увидите этого гада, не медлите, не оглядывайтесь по сторонам — сразу же бросайтесь на пол. Всем командам атомометов прямо сейчас установить прицел на 50:1,5. Это даст вам защитное пространство в полтора фута. Таким образом вы избежите прямого облучения. Правда, от вторичного вы не будете защищены, но можно смело утверждать, что вовремя бросившись на пол, вы поможете доктору Эггерту и его персоналу сохранить вам жизнь. Они будут работать в центре управления кораблем. А в заключение, — уже более спокойно, поскольку его главная задача была выполнена, добавил капитан Лит, — позвольте заверить вас, что дезертиров на борту корабля нет. Каждый из нас находится в одинаковой опасности, кроме врачей и трех тяжелобольных. Мы с директором Мортоном будем в разных группах — директор Мортон на седьмом уровне, мистер Гросвенор, чей план мы осуществляем, на девятом. Удачи вам, джентльмены!

Некоторое время все сохраняли молчание, потом командир их подразделения произнес:

— Эй, парни! Наши орудия уже на прицеле. У вас все будет в порядке, только не мешкайте — шлепайтесь сразу на палубу!

— Спасибо, друг! — отозвался Гросвенор.

Все вздохнули с облегчением. Сотрудник биоматематико-логического отдела попросил:

— Гров, скажи ему еще что-нибудь ласковое.

— Я всегда любил военных, — поддержал его товарищ по группе. С намеренной хрипотцой в голосе он громко сказал, обращаясь к солдатам: — Именно поэтому вы должны будете задержаться на ту самую секундочку, которая мне понадобится.

Гросвенор почти не слышал разговора. “Приманка”, — подумалось ему опять. И ни одна группа не будет знать, что другую настигла беда. При “критическом выстреле” — так теперь называлась критическая масса энергии, которую выдает крошечный реактор, — луч вырвется из сопла без всякого взрыва. Вокруг будет нарастать жесткая, беззвучная и невидимая радиация. Когда все кончится, выжившие сообщат капитану Литу по прямому каналу связи. Командир известит об этом остальных.

— Мистер Гросвенор!

Столь резкий вызов застал Гросвенора врасплох, и он инстинктивно бросился на пол, сильно ударившись при этом Но тут же вскочил, узнав голос капитана Лита.

Остальные тоже удрученно поднимались на ноги. Один из них выругался:

— Черт бы их побрал, нельзя же так!

Гросвенор подошел к коммуникатору. Краем глаза он смотрел вдоль коридора.

— Да, капитан?

— Будьте добры, спуститесь на седьмой уровень. В центральный коридор. Встреча в девять часов.

— Да, сэр.

Гросвенор отправился выполнять приказ с чувством страха в душе — что-то настораживающее было в голосе капитана.

Зрелище, которое предстало перед ним, было ужасным. Он увидел опрокинутое набок орудие. Рядом с ним лежало трое мертвых, до неузнаваемости обожженных солдат орудийной команды. Дальше на полу корчился и извивался четвертый — похоже, он пострадал от вибратора.

Чуть поодаль от орудия, без сознания или мертвые, лежали еще человек двадцать, и среди них директор Мортон.

Подручные Эггерта в защитных одеждах носились по коридору, подбирая пострадавших, и на грузовом тягаче увозили их в центр управления.

Спасательные работы велись уже несколько минут, так что, возможно, часть потерпевших уже взял под свою опеку доктор Эггерт.

Возле барьера, установленного у поворота в другой коридор, Гросвенор увидел капитана Лита. Командир был бледен, но спокоен. За несколько минут Гросвенор узнал, что произошло.

Чудовище появилось, как всегда, неожиданно. Молодой техник — капитан Лит не стал называть его имени — в панике забыл, что надо броситься на пол. Когда сопло пушки неумолимо пошло вверх, истеричный юноша выстрелил в орудийную команду из вибратора. По-видимому, и солдаты немного замешкались, увидев техника на линии огня. И в следующее мгновение каждый из них получил свою порцию. Трое упали на орудие и опрокинули его. Оно покатилось в сторону и повлекло за собой четвертого солдата. К несчастью, он крепко держал в руке активатор и тут же нажал на него. Три его товарища находились перед самым соплом, они скончались мгновенно. Орудие все катилось по коридору и снесло целую стену.

Мортона и его группу, хотя они были вне линии огня, настигла вторичная радиация. Говорить о степени поражения было рано, но по меньшей мере в течение года им предстояло находиться в постели — таковы были предварительные итоги. Возможно, некоторым из них грозила смерть.

— Мы немного промедлили, — признался капитан Лит. — Все произошло, по-видимому, через несколько секунд после моего выступления, но, наверно, прошла еще минута, прежде чем те, кто слышал выстрел, проявили любопытство и заглянули за угол. — Он тяжело вздохнул. — Погибло все подразделение, такое мне не снилось и в кошмарном сне.

Гросвенор промолчал. Вот почему капитан Лит настаивал на том, чтобы ученые не имели при себе оружия. В критическом положении любому человеку свойственно защищаться. Иначе он не может. Подобно животному, он борется прежде всего за свою жизнь.

Гросвенор старался не думать о Мортоне, который понимал, что ученые не примут его проекта, если их оставить без оружия, и он придумал такой modus operandi, который привел всех к согласию на применение атомного оружия.

— Зачем вы позвали меня? — жестко спросил он капитана.

— Мне кажется, что это поражение касается и всего вашего проекта. Как вы думаете?

Гросвенор вынужден был согласиться.

— Пропал эффект неожиданности. Он не должен был знать, что ему грозит, если он выходит на группу. Теперь тварь станет осторожнее.

Он представил себе, как красное чудовище высовывает из стены свою голову, осматривает коридор, а затем смело выходит возле самого орудия и хватает одного из орудийной команды. Единственное, что в таком случае остается, это поставить второй атомомет для защиты первого. Но об этом не приходилось и мечтать: на весь корабль был всего сорок один исправный атомомет.

— Захватил он еще кого-нибудь? — опустив голову, спросил Гросвенор.

— Нет.

Снова Гросвенор промолчал. Как и все на корабле, он мог только гадать, зачем этой твари живые люди. Одна из догадок основывалась на теории Кориты: если это существо принадлежит к “крестьянам”, главное для него — самовоспроизводство. Последствия были чудовищными: тварь явно охотилась за все новыми жертвами.

— Насколько я могу судить, — проговорил капитан Лит, — это чудище снова поднимется сюда. Я считаю, нужно оставить орудия там, где они есть, пока мы не обеспечим защиту трех уровней. На седьмом работы уже завершены, девятый — почти закончили, так что можно переходить к восьмому. Пока мы будем осуществлять наш план, чудовище, боюсь, будет обладать тремя пленниками, не считая фон Гроссена. Каждый раз после набега он со своей жертвой устремлялся вниз. Я предлагаю, как только все три уровня будут задействованы, всем нам собраться на девятом и там ждать его появления. Когда он захватит одного из нас, мы пережидаем одну секунду, и затем мистер Пеннонс опускает рычаг и включает энергетическое поле на всех трех уровнях. Тварь проникнет на восьмой уровень и обнаружит, что пол находится под действием силового поля. Если чудовище попытается пройти сквозь защитное поле, на седьмом уровне оно столкнется с той же проблемой. А если попробует подняться наверх, упрется в девятый. Куда бы оно ни сунулось, везде его ждет двухуровневый барьер. — Командир помолчал, задумчиво глядя на Гросвенора, потом спросил: — Я знаю, вы считаете, что один уровень его не убьет. А что вы думаете о двух?

После минуты колебания Гросвенор ответил:

— Принимаю ваш план. Мы ведь можем только догадываться, как это подействует на тварь. Возможно, все мы будем приятно удивлены.

Сам он в это не верил. Но в такой ситуации приходилось считаться с еще одним фактором: убеждения и надежды людей. Лишь действительное событие может повлиять на убеждения многих на корабле. Когда их убеждения придут в противоречие с действительностью, тогда, и только тогда, можно считать, что эмоционально они готовы для более радикальных решений.

Гросвенор подумал еще, что хоть и медленно, но сам он учится влиять на людей. Для этого мало иметь точную информацию и знания, мало быть правым. Людей нужно уговаривать, убеждать. Порой это требует больше времени, чем отпущено обстоятельствами. А иногда этим пренебрегают вообще. И тогда гибнут цивилизации, проигрываются сражения, погибают корабли — всего лишь из-за того, что человек или группа людей, обладающих спасительной идеей, не затруднили себя долгой и нелегкой процедурой убеждения своих коллег, товарищей. Сделай он хотя бы это, ничего подобного не произошло бы.

— Атомометы могут оставаться на местах, — сказал он, — пока мы готовим экраны. А потом их нужно будет убрать, иначе при включении поля они сработают сами и просто взорвутся.

Он намеренно отказался от своего плана в этой битве.

20

Дважды за последние два часа сорок пять минут поднимался Икстл на восьмой уровень. У него осталось шесть яиц, четыре из них он собирался использовать. Его раздражало то, что теперь все больше времени уходило на каждого гуула. Защита от него становилась все активнее, атомометы вынуждали его охотиться за теми, кто был непосредственно при них.

Однако с каждым набегом Икстл все искуснее рассчитывал время и добивался успеха. Необходимо было прежде всего покончить с размещением яиц, а уж потом он займется людьми.

Когда работы на восьмом уровне были закончены и орудия убраны, все собрались на девятом уровне. Гросвенор услышал, как капитан Лит отрывисто произнес:

— Мистер Пеннонс, вы готовы включить систему?

— Да, сэр. — Голос инженера немного дрожал. — Пропало пять человек А теперь не поздоровится по крайней мере еще одному.

— Вы слышите, джентльмены? Еще одному не поздоровится. Еще один из нас станет приманкой, хочет он того или нет. — Это был знакомый голос, но долгое время его не было слышно. Он мрачно продолжал: — Говорит Грегори Кент. Мне очень жаль, что приходится общаться с вами из безопасного центра управления. Доктор Эггерт велит мне еще неделю оставаться на положении больного. Капитан Лит передал мне бумаги директора Мортона, и я попросил бы мистера Келли рассказать о том, что происходит. Это должно прояснить весьма важное обстоятельство. В конце концов, мы должны знать даже худшее…

— Э… — каркающий голос социолога прозвучал в коммуникаторах. — Я так скажу: когда мы впервые обнаружили это существо, оно плавало в космосе в четверти миллиона световых лет от ближайшей галактики, по всей видимости, лишенное всяких средств передвижения. Только представьте себе это жуткое расстояние и посчитайте, сколько времени и энергии надо на то, чтобы переместить чудище в такую даль! Лестер подсчитал вероятность этого, и теперь пусть он расскажет вам то, о чем он поведал мне.

— Говорит Лестер. Большинство из вас знакомы с широко распространенной теорией происхождения Вселенной. Принято считать, что она возникла в результате гибели предыдущей вселенной несколько биллионов лет назад. Считается также, что наша Вселенная через несколько биллионов лет закончит свой цикл и взорвется в очередном катаклизме. О том, каким будет этот катаклизм, можно только догадываться. В ответ на просьбу Келли я предлагаю вам такую версию. Предположим, что монстра выбросило в космос чудовищной мощи взрывом. И он вдруг обнаружил, что несется в открытом пространстве и у него нет никакой возможности повернуть назад. При таких обстоятельствах он мог плавать в космосе, далеко от ближайшей галактики, до бесконечности. Келли, вы это хотели от меня услышать?

— Ага… Да. Большинство из вас, возможно, вспомнят, что я еще раньше говорил о парадоксе, который заключается в том, что при столь высоком уровне развития, которым обладает это существо, его раса не заселила всю Вселенную. Но постепенно, логически рассуждая, я пришел к выводу, что его раса должна была господствовать во Вселенной, и она господствовала в ней. То есть она господствовала в предыдущей вселенной. И вполне естественно теперь это чудовище полагает, что его род должен захватить нашу Вселенную. Так, по крайней мере, выходит, согласно нашей теории.

Снова заговорил Кент:

— Я уверен, все наши ученые понимают, что эти рассуждения построены если не на песке, то близко к тому, хотя знать их необходимо. Думаю, что будет правильно считать это существо принадлежащим к высшей расе. Не исключено, что его сородичи оказались в столь же жалком состоянии. Нам остается только надеяться, что никакого корабля поблизости нет. Биологически эта раса может находиться впереди нас на биллионы лет. Из этого следует, что справедливо будет потребовать от каждого из нас предельных усилий и самопожертвования…

Ужасный вопль прервал его слова:

— Спасите! Скорее! Вытаскивает из скафандра! — и закончился хрипом.

— Это Дэк, — воскликнул Гросвенор, — помощник руководителя геологов.

Он сказал это машинально. Он узнавал теперь людей по голосам почти моментально.

Тут же по коммуникатору раздался другой голос:

— Тварь уходит! Я видел, как она ринулась вниз!

— Включить защиту! — спокойно и твердо прозвучал голос Пеннонса.

Гросвенор поймал себя на том, что с любопытством смотрит себе под ноги. Там мерцал яркий голубой свет. Маленькие щупальца огня метнулись на несколько дюймов вверх по его прорезиненному костюму. Нависла тяжелая тишина. Он невольно глядел вдоль коридора, освещенного неземным голубым огнем. Ему казалось, что он смотрит в самые глубины корабля. Но послышался голос Пеннонса, почему-то он говорил шепотом:

— Если план удался, то теперь мы держим дьявола на восьмом или седьмом уровне.

Капитан Лит привычно отдал команду:

— Все, чьи фамилии начинаются на буквы от “а” до “л”, следуйте за мной на седьмой уровень! Группа от “м” до “я” — за мистером Пеннонсом на восьмой! Персонал, обслуживающий атомометы, остается на местах! Команда, занимающаяся покрытием, продолжает действовать согласно инструкции!

Люди, спешившие впереди Гросвенора, встали как вкопанные на втором повороте седьмого уровня. Гросвенор протиснулся вперед и застыл над распростертым на полу телом. Сверкающие щупальца голубого огня буквально прижимали его к металлическому полу. Молчание нарушил капитан Лит.-

— Унесите его!

Вперед выступили двое и коснулись тела. Голубое пламя перебросилось на них, словно пытаясь и их прибить. Они резко подняли тело, дьявольские узы разорвались, и они понесли его на десятый уровень, где не было энергозащиты. Отправился следом и Гросвенор и молча наблюдал, как осторожно укладывали тело на пол. Оно еще несколько минут подрагивало под воздействием остаточной энергии и успокоилось наконец в объятиях смерти.

— Жду отчета! — жестко потребовал капитан Лит.

После секундной паузы ответил Пеннонс:

— В соответствии с планом по всем трем уровням были расставлены люди. Они вели безостановочное наблюдение. Если чудовище где-то здесь, его непременно увидят, но на это, возможно, уйдет минут тридцать.

Минут через двадцать прозвучал новый рапорт:

— Никого! — Голос Пеннонса выдавал разочарование. — Командир, должно быть, чудовище преодолело защиту.

В ответ по всей сети связи прокатилось:

— А что мы будем делать теперь?

И Гросвенору показалось, что в этих словах отразились боль и сомнения каждого члена экипажа “Космической гончей”.

21

Молчание затягивалось. Такие говорливые обычно начальники отделов и служб корабля сейчас будто языки проглотили. Грос-венора самого поверг в дрожь возникший в его уме новый план. Но роковая реальность требовала действий. Он выжидал. Не его дело начинать разговор.

Затянувшуюся паузу прервал Кент.

— Оказывается, наш враг может пройти сквозь энергетически защищенные стены и полы, как сквозь обычные. Мы можем до бесконечности рассуждать на тему, как он отнесся к нашему эксперименту, но совершенно очевидно, что он так легко и быстро восстанавливает свои органы, что, по-видимому, не ощущает, пролетел он сквозь один или сквозь два пола.

— Я бы хотел услышать мистера Зеллера, — сказал капитан Лит. — Где вы сейчас, сэр?

— Я здесь, капитан! Я закончил специальный скафандр и теперь начал поиски в трюме корабля.

— Сколько понадобится времени, чтобы сделать такие скафандры для каждого члена экипажа?

Зеллер медлил с ответом.

— Для этого придется построить производственный цех, — сказал он наконец. — Понадобится оборудование, с помощью которого можно будет создать специальные приспособления для того, чтобы из любого металла можно было делать скафандры в достаточном количестве. Одновременно нам придется воспользоваться одним из атомных реакторов для специальной обработки металлов — только тогда они станут пригодными для таких скафандров. Как вам известно, в таком скафандре можно продержаться в радиоактивной среде пять часов, а это немало… Думаю, что первый специальный скафандр сойдет с конвейера примерно через двести часов.

Гросвенор подумал, что двести часов — это по самым скромным подсчетам. Вряд ли так скоро обычный металл можно превратить в столь специфичный.

Слова металлурга повергли капитана Лита в уныние.

— Тогда нечего об этом и говорить! — прозвучал голос Смита. — А поскольку полная экранизация корабля, если она вообще возможна, потребует много времени, у нас и шансов-то не остается.

Обычно медлительный голос Гурли на сей раз прозвучал как удар хлыста:

— Как это нечего говорить! Мы пока еще живы. Предлагаю приступить к работам и каждому сделать все, что в его силах, и настолько быстро, насколько сумеем.

— Откуда вы знаете, что чудовище не сокрушит и специально изготовленный защитный металл? В физике оно явно разбирается лучше нас. Вполне вероятно, что оно способно создать такие разрушительные лучи, перед которыми не устоит ни один из наших материалов. Вспомните, как киса распылил наш защитный металл, одному небу известно, какие механизмы и материалы находятся в наших лабораториях…

— Так что ж, по-вашему, пойдем сдаваться? — презрительно прорычал Гурли.

— Нет! — гневно возразил биолог. — Я призываю вас к здравому смыслу. Не надо слепо выполнять бесполезную, бесцельную работу!

Конец этой словесной дуэли положил Корита.

— Я склоняюсь в пользу предложения Смита, — сказал он. — Я уже говорил, что мы имеем дело с существом, которое прекрасно понимает, что нам нельзя позволить предпринять что-либо значительное. И оно непременно внесет свои поправки в то, что мы затеем, — например, в подготовку защитного поля на всем пространстве корабля.

Капитан Лит все еще хранил молчание. Из центра управления снова раздался голос Кента:

— Как вам кажется, что предпримет тварь, если поймет, что наша оборонительная тактика опасна для нее?

— Начнет убивать. У меня нет никаких предложений, кроме одного: собраться всем в центре управления. Но, как и Смит, я уверен, что через какое-то время чудовище проникнет и туда.

— Нет ли у вас каких-либо предложений на этот счет? — спросил капитан Лит.

— Если честно, то нет. Разве что нам не следует забывать, что мы имеем дело с разумным существом, которое, по нашим представлениям, относится к крестьянской стадии исторического развития, и поэтому его земля и он сам — или, говоря более абстрактно, его имущество и его потомство — являются для него святынями. Он будет слепо сражаться против вторжения в его святыни. Он, подобно растению, привязал себя к кусочку пространства-имущества, пустил корни и холит-лелеет продолжение своего рода… — Корита помолчал, потом добавил: — Таковы вкратце мои соображения. Но как использовать его слабости, я сейчас сказать не могу.

— Я тоже не вижу, как это может нам помочь, — согласился капитан Лит. — Может быть, каждый руководитель отдела посоветуется сейчас со своими коллегами? Рапорт о всех сколько-нибудь стоящих идеях я жду через пять минут.

Гросвенор, у которого не было ни помощников, ни подчиненных, ПОПРОСИЛ:

— Нельзя ли мне задать несколько вопросов мистеру Корите, пока идут переговоры?

— Если никто не возражает, пожалуйста, — кивнул капитан Лит.

Возражений не последовало.

— Можно вас побеспокоить, мистер Корита? — спросил Гросвенор.

— А кто это?

— Гросвенор.

— О да, мистер Гросвенор. Теперь я узнал ваш голос. Прошу вас.

— Вы упомянули о том, что крестьянин с почти бессознательным упорством цепляется за свой клочок земли. Если это характерно для нашего монстра, способен ли он представить себе, что у нас может быть иное отношение к своей собственности?

— Абсолютно уверен, что неспособен.

— И чудовище будет строить свои планы, исходя из убеждения, что мы от него никуда не денемся, так как не сможем расстаться со своим кораблем?

— Да, и он прав, мы действительно не можем покинуть корабль.

Гросвенор тем не менее продолжал:

— Но мы-то с вами принадлежим к другой стадии развития, и чувство собственности мало что значит для нас. Мы ведь не станем слепо цепляться за нее?

— Я никак не могу понять, куда вы клоните, — заявил явно озадаченный Корита.

— Я пытаюсь логически развить ваши мысли и применить их к нынешней ситуации.

— Мистер Гросвенор, — вмешался капитан Лит, — я, кажется, ухватил, к чему вы ведете. Вы готовы предложить новый план действий?

— Да… — Голос Гросвенора невольно дрогнул.

— Мистер Гросвенор, — голос капитана Лита был суровым, — если я правильно вас понял, ваше предложение опирается на отвагу и воображение? Попрошу вас разъяснить его всем, — он посмотрел на часы, — до истечения пятиминутного срока.

После короткой паузы Гросвенор представил свой анализ обстановки всем участникам экспедиции. Когда он закончил, первым отозвался Смит, причем почти шепотом:

— Гросвенор, вы абсолютно правы! Это означает, что жертвами станут фон Гроссен и четверо с ним. Это означает, что каждый из нас приносит себя в жертву. И все равно — вы правы! Собственность — это не святыня для нас. А что касается фон Гроссена и четырех парней, то у меня не было возможности сообщить вам о своем докладе Мортону. Я провел параллель с поведением некоторых видов ос на Земле. Если я прав, то это настолько ужасно, что смерть для этих людей явится избавлением от мучений.

— Оса! — крикнул кто-то. — Согласен с вами, Смит. Чем скорее они умрут, тем лучше для них и хуже для чудовища.

— Все в центр управления! — скомандовал капитан Лит.

— Мы…

В коммуникаторе раздался быстрый, возбужденный голос. Прошла томительная секунда, прежде чем Гросвенор определил, что он принадлежит Зеллеру.

— Капитан! Скорее пошлите людей с атомометами в трюм! Я нашел их в трубе системы кондиционирования воздуха. И тварь тут, я ее удерживаю своим вибратором. Это не приносит ему особого вреда, так что спешите!

Словно пулеметная очередь, посыпались команды капитана, в то время как люди кинулись к лифтам.

— Всем сотрудникам научных отделов — в выходные шлюзы! Военному персоналу — за мной, в грузовые лифты! Возможно, нам не удастся поймать или убить его в трюме. Но, джентльмены… — в голосе его появились решимость и отчаяние, — мы избавимся от этого чудовища, чего бы это нам ни стоило! Пришло время не думать о самих себе!

Икстл невольно отступил, когда человек стал вытаскивать его гуулов. Пронизывающий ужас поражения, как бесконечный мрак космоса, затмил его разум. Его первым побуждением было ринуться в самую гущу этих двуногих и разделаться с ними. Но воспоминание о мерзких сверкающих орудиях охладило его пыл. Он отступил с предчувствием беды. Он упустил инициативу. Они найдут теперь его яйца и, уничтожив их, погубят его надежды продолжить свой род, обрести новые силы с появлением других икстлов.

С этой минуты у него оставалась лишь одна цель — он должен убивать и только убивать. Теперь он недоумевал, почему начал с воспроизведения себе подобных, а не с самого важного и потратил столько драгоценного времени. Но необходимо оружие, с помощью которого можно было бы убивать и сокрушать все на своем пути. После минутного размышления он устремился в ближайшую лабораторию. Такого жгучего желания убивать он никогда еще не испытывал.

В то время как он трудился, склонившись над машиной, его ноги вдруг ощутили, что в нестройной симфонии колебаний, обычной для корабля, что-то изменилось. Он оставил работу и выпрямился. И тут понял, в чем дело. Замолчали двигатели корабля. Гигантский космический корабль прекратил свое безудержное движение вперед и залег в черных глубинах пространства. Безотчетное чувство тревоги охватило Икстла. Его длинные проволокообразные пальцы метались, подобно молниям, когда он в бешеной гонке проделывал сложнейшие операции, соединяя тонкие сочленения.

Внезапно он словно застыл. Обострилось ощущение чего-то неладного, опасного. От напряжения свело мышцы ног. И он понял, что это было: он больше не чувствовал вибрации движения двуногих на корабле.

Они покинули корабль!

Икстл отбросил свое почти законченное сооружение и скользнул сквозь ближайшую стену. Он знал точно, что избежать гибели мог только в бесконечной тьме космоса.

Икстл рвался сквозь пустынные комнаты и коридоры, наливаясь ненавистью, алое чудовище с древнего, очень древнего Глора. Светящиеся стены, казалось, смеялись над ним. Весь этот корабль, так много суливший ему, теперь стал местом, где в любую секунду мог разразиться кромешный ад. С облегчением он увидел впереди выходной шлюз. Прорвался сквозь первую секцию, вторую, третью — и оказался в космосе. Он понимал, что люди ждут его появления, поэтому с огромной силой оттолкнулся от корабля. Он чувствовал, что становится все легче, по мере того как его тело стрелой удаляется от корабля в бесконечную черную тьму.

Свет в иллюминаторах корабля погас, зато вспыхнуло таинственное голубое сияние. Сначала оно охватило всю огромную поверхность корабля, а потом медленно, как бы нехотя, стало бледнеть. Прежде чем оно погасло совсем, вокруг корабля вырос мощный энергетический экран, который навсегда закрыл Икстлу доступ к кораблю. Как только генераторы оправились после мощного выплеска энергии, весело заиграли и засветились огни в иллюминаторах.

Икстл, уже отбросивший себя на десятки миль от корабля, вновь немного приблизился к нему, но с опаской. Теперь, когда он находился в космосе, двуногие могли применить против него атомное оружие и уничтожить, не опасаясь за себя. Он завис примерно в полумиле от экрана. Он видел, как первые спасательные катера вынырнули из тьмы, миновали приоткрывшийся экран и исчезли внутри гигантского корабля. За ними последовала другая флотилия, едва различимая на темном фоне космоса при слабом свете иллюминаторов.

Наконец шлюз закрылся, и без всякого промедления корабль тут же исчез. Только что он был здесь, огромная металлическая сфера, и вот он уже звездочка, летящая к яркому, неправильной формы пятну — галактике, плывущей в бездне протяженностью в миллионы световых лет.

Тоскливо потянулось время, превращаясь в вечность. Икстл распростерся в безграничной ночи, неподвижный, отчаявшийся. Он не мог заставить себя не думать о молодых икстлах, которые уже никогда не вылупятся, и о Вселенной, недостижимой теперь для него из-за им же допущенных ошибок.

Гросвенор наблюдал, как электроскальпель в руках искусного хирурга вскрыл желудок пятого пациента. Последнее яйцо уложили на дно глубокого чана из высокопрочного сплава. Яйца были круглыми, сероватыми, одно из них было надтреснуто.

Вокруг чана собрались несколько человек с бластерами наготове. Трещина увеличилась, высунулась мерзкая, круглая, красная голова с глазками-бусинками и хищной щелью рта. Голова извивалась на тонкой коротенькой шее, а глаза злобно уставились на людей. С поразившей людей быстротой новорожденный освободился от оболочки и попытался выкарабкаться из чана, но гладкие стенки не позволили ему сделать это. Чертенок сполз вниз и исчез в пламени бластеров.

— А что если бы он выбрался из чана и скрылся в ближайшей стене? — облизнув пересохшие вдруг губы, спросил Смит.

Никто ему не ответил. Все смотрели на дно чана. Яйца медленно таяли под воздействием огня, пока не вспыхнули золотым пламенем.

— Э-э… — протянул доктор Эггерт, колдовавший над телом фон Гроссена, и всеобщее внимание обратилось на него. — Мышцы начинают расслабляться, и глаза становятся осмысленными. Мне кажется, он понимает, что происходит. Это какая-то форма паралича, вызываемого самим присутствием чужеродного тела, и теперь, когда яйцо вынуто, паралич постепенно проходит. Серьезных повреждений нет. Он скоро поправится. А что с чудовищем?

— Люди, что находились в двух спасательных катерах, видели, как из главного шлюза будто красная молния вырвалась в момент, когда мы включили бесконтрольную энергизацию. Должно быть, это был наш закадычный друг, потому что тела его на корабле мы не обнаружили, — ответил капитан Лит. — Во всяком случае, Пеннонс со своими людьми рыщет по кораблю с флюоритными камерами, так что через несколько часов мы будем знать наверняка… А вот и инженер. Ну что там, мистер Пеннонс?

Главный инженер положил на стол какой-то странный бесформенный металлический предмет.

— Пока ничего определенного, но вот это я нашел в главной физической лаборатории. Что бы это могло быть?

Гросвенора пропустили вперед, и все сгрудились вокруг стола, стараясь разглядеть находку. Гросвенор хмуро рассматривал хитросплетение проводов и соединений. Три далеко разнесенные трубки могли служить дулами. Они соединялись с небольшими шариками, которые светились странным серебристым светом. Свет пронизывал стол, как будто стол был прозрачным. И самое странное — шарики, словно термические губки, впитывали в себя тепло. Протянув руку к шарику, Гросвенор почувствовал, как она онемела и похолодела, и тут же отдернул ее.

Пеннонс кивнул.

— Скорее всего, существо, когда заподозрило что-то неладное, принялось сооружать эту штуку, — предположил Смит. — А потом сообразило, что к чему, и покинуло корабль. Это не совсем согласуется с вашей теорией, мистер Корита. Вы утверждали, что согласно “крестьянской” психологии существо не может допустить мысли, что мы решимся на подобный шаг.

На бледном от усталости лице археолога появилась слабая улыбка.

— Мистер Смит, — сказал он вежливо, — на самом деле оказалось, что эта особь обладает воображением. Возможно, ответ на ваш вопрос кроется в том, что эти так называемые крестьяне доросли до понимания аналогий. Ну а наш алый монстр при всех своих минусах был наиболее высокоразвитым их представителем.

— Хотел бы я поменьше встречать этих “крестьян”! — простонал Пеннонс. — Ведь после трех минут бесконтрольной энергизации нам понадобится по крайней мере три месяца, чтобы хоть как-то привести в порядок корабль. Было такое мгновение, когда я боялся… — Он вдруг замолк.

— Я закончу за вас, Пеннонс, — с улыбкой продолжил капитан Лит. — Вы опасались, что корабль погибнет совсем. Думаю, большинство из нас понимало, на какой риск мы идем, приняв план Гросвенора. Известно, что антиускорители на наших спасательных катерах весьма слабые, так что сидеть бы нам тогда на мели в миллионе световых лет от дома.

— Я вот думаю, что, если бы тварь захватила корабль, она отправилась бы на нем покорять Вселенную, — заметил кто-то. — Но оказалось, что человек не так уж плохо устроен, да и упорен к тому же.

— Эти существа уже господствовали во вселенной и вполне могли бы вернуть себе власть. Вы слишком легко допускаете, что человечество — это образец справедливости, забывая о том, что у него тоже своя история, долгая и жестокая. Человек убивал животных не только ради куска мяса на обед, но еще и для забавы; человек порабощал соседей, убивал себе подобных и испытывал садистскую радость, наблюдая мучения других. Не исключено, что в нашем долгом путешествии мы встретим и других разумных существ, более достойных управлять Вселенной, чем человек.

— Только ради всего святого, — воскликнул кто-то, — больше никаких подозрительных существ не будем брать на борт корабля! Мои нервы на пределе, я уже не тот, каким впервые ступил на борт “Космической гончей”.

— Вы сказали за всех нас! — раздался в коммуникаторе голос исполняющего обязанности директора Грегори Кента.

22

Гросвенор услышал чей-то шепот, но такой тихий, что он не разобрал слов. За ним последовала трель, тоже тихая и непонятная.

Нексиалист невольно огляделся.

Он был в своей студии, и там, кроме него, никого не было. Гросвенор осторожно подошел к двери, ведущей в аудиторию. Но и там было пусто.

Он вернулся к своему рабочему столу, хмуро размышляя над тем, уж не направил ли на него кто-нибудь энцефалорегулятор. Другого объяснения он не находил. Однако уже в следующее мгновение отказался от него. Ведь его отдел был защищен от воздействия практически всех волн и вибраций. “Это галлюцинации”, — решил Гросвенор.

И все же из предосторожности он обошел все пять комнат отдела и проверил энцефалорегуляторы. Как положено, они находились в кладовой в законсервированном виде. Гросвенор вернулся в студию и продолжил свои занятия со светообразами, создавать которые он научился у райимян.

Вдруг на него накатила волна ужаса. Гросвенор съежился. И тут снова услышал шепот, такой же тихий, но теперь уже сердитый, явно враждебный.

Гросвенор выпрямился. И все-таки это мог быть только энцефалорегулятор. Кто-то давил на его мозг с большого расстояния, используя при этом такой мощный передатчик, что даже надежно защищенные стены отдела не спасали от него.

Лихорадочно размышляя над тем, кто же это мог быть, он в конце концов решил, что след ведет в психологический отдел. Он позвонил туда и попросил кого-нибудь из специалистов. Подошел сам Зайдель, и когда Гросвенор стал рассказывать ему о случившемся, тот прервал его на полуслове:

— А я как раз собирался связаться с вами. Я думал, это ваших рук дело.

— Вы хотите сказать, что то же самое испытали другие?

Гросвенор говорил медленно, стараясь понять, что за всем этим кроется.

— Меня удивляет, что и вам досталось, в вашем-то изолированном от всяких волн отделе, — ответил Зайдель. — Вот уже более двадцати минут ко мне поступают жалобы, коснулось это и моей аппаратуры.

— Какой именно?

— Детектора биоволн мозга, регистратора нервных импульсов и других, более чувствительных электронных детекторов. Кстати, Кент собирает совещание в центре управления. Увидимся там.

Но Гросвенор не отпустил его так скоро.

— Выходит, какое-то обсуждение уже было?

— Ну-у-у… мы сделали кое-какие предположения.

— Какие же?

— Мы на подходе к большой галактике М-33. Вот и думаем, не они ли это.

Гросвенор угрюмо ухмыльнулся.

— Вполне реальная гипотеза. Я подумаю над этим, а теперь — до скорой встречи.

— Будьте готовы к ударной дозе, когда выйдете в коридор. Воздействие осуществляется беспрерывно. Звуки, вспышки света, эмоциональный раздрай — все это вливают в нас в больших дозах.

Гросвенор кивнул и прервал связь. Когда он уже совсем собрался идти, информация о совещании передавалась по кабельному коммуникатору.

Открыв дверь в коридор, он понял, о чем предупреждал его Зайдель. В ту же минуту он почувствовал воздействие на мозг. Он даже остановился, стараясь усилием воли подавить действие гипноза, а потом с трудом, полный тревоги, потащился в центр управления.

Некоторое время спустя он уже сидел с остальными в центре управления. Ночь, необъятная ночь космоса шептала что-то, давила на мчащийся во тьме корабль. Капризная и беспощадная, она одновременно манила и предостерегала. То в неистовом восторге посылала божественные мелодии, то обрушивалась на вас с диким шипением. Будто от страха она выла, а потом словно с голодухи билась, рычала и в смертельной агонии и в экстазе снова возвращалась к жизни. И при всем этом с неизменным коварством грозила чем-то невероятно страшным.

— Есть мнение, — произнес кто-то сзади Гросвенора, — что пора возвращаться домой.

Он обернулся, отыскивая говорившего. Но ничего больше не услышал.

Тем временем исполняющий обязанности директора Кент продолжал смотреть в телескоп, словно не придал значения сказанному или вовсе ничего не слышал. Казалось, в зале никто тоже не обратил внимания на реплику.

В воцарившейся тишине Гросвенор вертел ручку на встроенном в кресло пульте коммуникатора, стараясь увидеть то, на что смотрели в телескоп Кент и Лестер. Появилось размытое изображение галактики, на границе которой находилась “Гончая”; даже самые близкие звезды были так далеко, что в телескопе различались лишь мириады блестящих точек, составлявших спираль галактики М-33 в туманности Андромеды, цели их путешествия.

Гросвенор оторвал взгляд от экрана одновременно с Лестером.

— В это трудно поверить, — проговорил астроном, — вибрации, которые мы ощущаем, исходят из галактики с миллиардами звезд. — Он помолчал, потом обратился к Кенту: — Директор, мне кажется, что эту задачу придется решать не астроному.

Кент оставил свой окуляр.

— Все, что касается целой галактики, относится к компетенции астрономов. Или вы назовете другую науку, способную решить эти проблемы?

Лестер ответил не сразу.

— Показания на шкале совершенно фантастические. И все же я полагаю, что мы не можем отнести это ко всей галактике. Вполне вероятно, что на наш корабль направлено воздействие луча.

Кент повернулся к тем, кто в удобных креслах расположился напротив величественного, играющего разноцветьем огней пульта управления.

— У кого есть идеи или предложения? — спросил он.

Гросвенор посмотрел вокруг в надежде, что тот, кто высказал свое мнение в самом начале, обоснует свою позицию. Но тот молчал.

Между тем люди не спешили высказываться: они не чувствовали той свободы и раскованности, которые были при Мортоне.

Так или иначе, но Кент дал понять, что других мнений, кроме мнения руководителей отделов, для него не существует.

Он также явно отказывался признавать отдел нексиализма.

В течение нескольких месяцев Кент с Гросвенором были взаимно вежливы, правда, при чрезвычайно редких встречах. За это время исполняющий обязанности директора, укрепив свое положение в совете, под всякими благовидными предлогами передал своему отделу некоторые функции других отделов, якобы дублирующих его деятельность.

Гросвенор был совершенно уверен, что никто на корабле не поймет его, если он станет толковать, как важно для поддержания морального духа всячески развивать личную инициативу, — его мог бы поддержать только такой же нексиалист, как он сам. Поэтому он и не пытался что-либо говорить. Но на корабле ввели новые, пусть небольшие, но дополнительные ограничения, а для людей, заключенных в рамки почти тюремного содержания, это было опасно.

Первым на призыв Кента откликнулся откуда-то с галерки биолог Смит. Он сухо заметил:

— Я вижу, как не сидится мистеру Гросвенору. Может, он из вежливости выжидает, пока выскажутся люди постарше его? Мистер Гросвенор, что у вас на уме?

Гросвенор подождал, пока затихнут смешки, — Кент не присоединился к смеявшимся — и сказал:

— Несколько минут назад кто-то в зале предложил вернуться домой. Мне бы хотелось, чтобы сказавший это обосновал свое мнение.

Ответа не последовало. Гросвенор видел, как помрачнел Кент. Все остальные явно ждали продолжения. Не выдержал опять Смит:

— Когда прозвучало это заявление? Я что-то не слышал ничего подобного.

— И я! — присоединилось еще несколько голосов.

Глаза Кента блеснули. Гросвенору показалось, что Кент готов ринуться в дискуссию в предвкушении своей победы.

— Позвольте, так было заявление или нет? — спросил Кент. — Кто еще его слышал? Прошу поднять руки.

Руки не поднялись.

— Мистер Гросвенор, что именно вы слышали? — злобно процедил Кент.

Гросвенор четко, не спеша произнес:

— Насколько я помню, было сказано. — “Есть мнение, что пора возвращаться домой”. — Он умолк, но поскольку комментариев не последовало, продолжил. — Очевидно, это внушение, слова возникли у меня в мозгу не случайно. Что-то или кто-то там, в космосе, настойчиво показывает нам, что хочет, чтобы мы убирались домой. — Он пожал плечами. — Я, естественно, не считаю, что это было бы единственно правильным решением.

Сдавленным голосом Кент недовольно осведомился:

— Все мы, мистер Гросвенор, пытаемся понять, почему это именно вы слышали эти слова, а никто другой не слышал этого предложения?

И снова, в который раз Гросвенор оставил без внимания тон, каким это было сказано, и ответил со всей серьезностью:

— Я сам размышлял над этим. Ничего не могу поделать, но вынужден напомнить вам, что во время райимского инцидента мой мозг подвергался довольно длительное время стимуляции. Возможно, я стал более восприимчив к подобному способу общения.

И тут он сообразил, что именно благодаря этой обостренной восприимчивости он и услышал шепот, несмотря на защищенность стен своего отдела.

Кент нахмурился, и это не удивило Гросвенора: химик уже изъявлял свое недовольство всяким упоминанием о птичьем народе и о том, что они проделали с сознанием членов экспедиции.

— Я уже имел честь собственными ушами слышать ваш отчет о вашем вкладе в этот эпизод, — холодно проговорил Кент. — Если я правильно помню, вы утверждали тогда, что причина ваших успехов в борьбе с райимянами в том, что они не понимали, как трудно представителю одной формы жизни контролировать нервную систему другой, чуждой ему. Как же теперь вы объясните, что эти там… — он махнул рукой по направлению движения корабля, — добрались до вас и с точностью укола иглой воздействовали именно на те центры, которые воспроизвели их слова предупреждения?

По тому, как самодовольно сказал все это Кент, Гросвенор лишний раз убедился в том, какой он низкий человек, однако ответил спокойно и с достоинством:

— Директор, кто бы ни воздействовал на мой мозг, не следует думать, что он может изъясняться на нашем языке. И своей задачи он практически не решил, раз я единственный на борту, кто воспринял внушение. А сейчас мне бы не хотелось дискутировать на тему о том, как это я получил послание; следует разобраться в другом: зачем оно и что нам следует предпринять.

Глава отдела геологии Маккэнн откашлялся и сказал:

— Гросвенор прав. Не лучше ли нам, джентльмены, принять за истину тот факт, что мы вторглись на чужую территорию и хозяева не в восторге от этого?

Кент кусал губы — видно, собирался произнести речь, но засомневался, однако все же сказал:

— Считаю, что мы должны с определенной осторожностью подойти к случившемуся и не думать, что имеем достаточно данных для каких-либо заключений. Но я убежден, что мы должны действовать так, как если бы встретились с высшим разумом, превосходящим человеческий.

В зале воцарилось молчание. Гросвенор заметил, что люди вокруг стиснули зубы, глаза у них сузились. Они неосознанно крепились, мысленно подбадривая себя.

Социолог Келли мягко произнес:

— Э… я рад… рад, что никто не высказывает желания повернуть назад. Это хорошо. Как слуги нашего народа и нашего правительства, мы обязаны выяснить потенциальные возможности этой галактики, особенно сейчас, когда господствующая здесь форма жизни узнала о нашем появлении. Отметьте, пожалуйста, что я поддерживаю предложение директора Кента и его утверждение, что мы имеем дело с разумными существами. Но их способность воздействовать на мозг пусть даже одного человека свидетельствует о том, что они наблюдали за нами и знают о нас немало. Мы не можем допустить, чтобы эти знания были односторонними.

Кент вроде бы успокоился и спросил:

— Мистер Келли, что вы думаете о пространстве, куда мы устремляемся?

Лысый социолог поправил пенсне.

— Оно… э… оно протяженное, директор. Но этот шепот может быть подобием наших радиоволн, распространяющихся по всей нашей галактике. Они… э… они, возможно, являются внешними сигналами… з… — Он умолк, но поскольку замечаний не последовало, продолжил: — Вспомните, ведь человек тоже оставил неизгладимые следы своего пребывания в собственной галактике. В процессе омолаживания мертвых звезд он зажег как бы искусственные Новые, и они были видны с расстояния до двенадцати галактик. Поменял он и орбиты планет. Воскрешал и покрывал лесами мертвые прежде миры. Там, где под звездами, более жаркими, чем Солнце, лежали безжизненные пустыни, теперь кружат в водоворотах бурные океаны. И разве сами мы и наш огромный корабль, пересекший такие пространства, о которых эти шептуны и мечтать не смеют, разве все это не доказывает могущество человека?

Следующим выступил Гурли из отдела связи.

— Следы человека едва ли так уж долговечны в масштабах Вселенной. Не понимаю, как вы можете ставить их рядом с этим. Ведь пульсации — они же живые! Это такая сильная, всепроникающая разумная форма жизни, что весь космос вокруг пронизан ее шепотом. Это вам не киса с ее щупальцами и не алое чудовище, не “феллахи”, прикованные к одной какой-то системе. Это и есть цивилизация всей галактики; и если их спикер предупредил нас… — Вдруг Гурли, будто кто схватил его за горло, поднял, защищаясь, руки. И не один он — то же делали и остальные. Все, кто был в зале, или пригнулись в своих креслах, или едва не свалились с них. Кент судорожным движением выхватил вибратор и направил его на коллег. Инстинктивно пригнувшись, Гросвенор увидел, что трассирующий луч прошел у него над головой.

За спиной раздался дикий вопль, а затем удар, способный, казалось, пробить пол.

Вместе со всеми Гросвенор обернулся и с чувством нереальности происходящего уставился на тридцатифутовую тварь, покрытую панцирем, которая корчилась на полу в двенадцати футах от последнего ряда. Секундой позже красноглазое повторение первого чудовища материализовалось прямо в воздухе посреди зала и шлепнулось на пол в десяти футах от первого, третье чудище с дьявольской мордой скатилось со второго, перекувырнулось несколько раз и поднялось, рыча.

Не прошло и минуты, как в зале их стало с дюжину.

Гросвенор, выхватив вибратор, разрядил его в одну из тварей. Металлоподобные панцири скрежетали о металлические стены. Стальные когти скребли и стучали по полу.

Теперь уже все палили из вибраторов, но твари продолжали появляться. Гросвенор кинулся к нижней платформе пульта управления. Когда он добрался до яруса, где находился Кент, тот перестал стрелять и гневно заорал:

— Какого дьявола, куда вы прете, трус несчастный?

Он направил свой вибратор на Гросвенора, но тот успел выбить его из рук директора. Кент онемел от ярости. Добравшись до следующего яруса, Гросвенор увидел, что Кент тянется за вибратором. Он не сомневался, что химик намерен сейчас же выстрелить в него. Со вздохом облегчения он дотянулся наконец до рубильника, который включал защитный экран вокруг корабля, и, рванув его на себя, бросился на пол. И как раз вовремя. Светящийся луч ударил в металлическую панель именно туда, где только что находилась его голова. Потом луч пропал.

Кент вскочил на ноги и закричал, перекрывая общий рев:

— Я не понял ваших намерений!

Гросвенор остался холоден к его попытке объясниться. Исполняющий обязанности директора полагал, что сумеет оправдать убийство тем, что Гросвенор бежал с поля боя. Гросвенору было противно видеть его, говорить с ним. Он уже давно не выносил Кента, а теперь убедился окончательно, что этот человек не годится на роль директора экспедиции. Наступало критическое время, а личные амбиции Кента могли послужить детонатором, способным привести к гибели всего корабля.

Спустившись снова в зал, Гросвенор присоединился к сражавшимся. Боковым зрением он видел, что трое техников устанавливают в боевую позицию огнемет. К тому времени, когда нестерпимое пламя вырвалось из сопла огнемета, существа под воздействием бластеров уже впали в бессознательное состояние, так что добить их не составляло труда.

Когда опасность миновала и к Гросвенору вернулась способность думать, он осознал, что эти чудовища были живьем переправлены на расстояние в сотни световых лет. Это походило на сон, слишком фантастический, чтобы в него можно было поверить.

Но запах горящей плоти был вполне реален, как и голубовато-серая кровь, слизью покрывшая пол. Реальными были и дюжина или около того бронированных чешуйчатых туш, валявшихся по всему помещению.

23

Когда Гросвенор снова увидел Кента, тот был сдержанным и четко отдавал приказы по коммуникатору. В зал въехали подъемники-уборщики и увезли туши убитых. Коммуникаторы гудели от сообщений. Постепенно картина прояснялась.

Существа появились только в центре управления. Радар не зафиксировал никакого материального объекта, к примеру, корабля противника. Расстояние до ближайшей звезды в любом направлении исчислялось не менее чем тысячей световых лет.

Когда эта скудная информация достигла слуха членов экспедиции, по всему залу разнесся ропот.

— Десять световых столетий! — воскликнул штурман Зелен-ски. — А мы даже сообщения не можем переслать на такое расстояние без ретрансляторов.

В зал поспешно вошел капитан Лит. Он коротко переговорил кое с кем из ученых, затем созвал военный совет. Он же открыл обсуждение.

— Должен подчеркнуть: мы столкнулись с невероятной опасностью. Мы и наш корабль подверглись нападению враждебной галактической цивилизации. Сейчас мы в относительной безопасности благодаря защитному энергетическому экрану. Но угроза настолько велика, что необходимо строго определить наши задачи. Нужно выяснить, почему нас настойчиво гонят прочь. Надо разобраться в существе грозящей нам опасности, в том, что за интеллект стоит за ней. Я вижу, что главный биолог еще занят обследованием останков недавнего противника. Мистер Смит, что представляют собой эти звери?

Смит оставил тело чудовища, которым занимался.

— Подобных тварей родила и наша Земля в век динозавров, — спокойно сказал он. — Если судить по тем поверхностным исследованиям, которые мы успели провести, умственное развитие этих существ находится на самом низком уровне.

— Мистер Гурли полагает, — произнес Кент, — что этих существ переправили через гиперпространство. Может, попросим его развить эту мысль?

— Мистер Гурли, слово за вами, — поддержал капитан Лит.

Специалист по связи начал в своей обычной медлительной манере:

— Это всего лишь теория, причем довольно скороспелая. Согласно ей, Вселенная подобна гигантскому воздушному шарику. Стоит проколоть его оболочку, и он начнет сплющиваться, но одновременно будет затягиваться прокол. Но предмет, который прошел сквозь внешнюю оболочку, совсем необязательно вернется в ту точку пространства, откуда он начинал свое движение. Предположим, что некто имеет контроль над этим явлением и может использовать его как форму телепортации. Это может показаться фантастикой, но разве оно менее фантастично, чем то, что здесь произошло?

— Трудно поверить, что кто-то может настолько превосходить нас, — с досадой заметил Кент. — Должны существовать какие-то достаточно простые методы решения проблем гиперпространства, человечество просто упустило их из виду. Возможно, мы восполним этот пробел. — Он помолчал, потом обратился к археологу: — Корита, вы что-то стали слишком молчаливы. Что бы вы могли сказать о наших новых врагах?

Археолог встал и развел руками.

— Никакой догадки не могу предложить вам. Прежде чем заниматься поисками аналогий технологического порядка, следовало бы узнать мотивы их нападения на нас. Например, если они хотели таким образом захватить корабль, то нападение на нас в такой форме было ошибкой. А если в их намерения входило желание припугнуть нас, тогда их атака имела необычайный успех.

Заявление Кориты встретили смехом, но Гросвенор заметил, что капитан Лит остался серьезен.

— Что касается мотивов, — медленно проговорил он, — то мне пришла в голову довольно неприятная мысль. А если этот могущественный интеллект, или что там еще, захотел узнать, откуда мы родом? — Он сделал паузу. Судя по напряженной тишине в зале и напряженным позам, слова его произвели впечатление. — Давайте взглянем на это с его… ну да… с его точки зрения. Приближается корабль. В том направлении, откуда он появился, на расстоянии десяти миллионов световых лет существует немалое количество галактик, туманностей, звездных скоплений. Какая из них наша? — В зале воцарилась тишина. Командор повернулся к Кенту: — Директор, если вы не имеете ничего против, я предлагаю обследовать некоторые из планет этой галактики.

— У меня возражений нет. А теперь, если никто…

Гросвенор поднял руку. Но Кент, как бы не замечая ее, продолжал:

— Я объявляю совещание…

Гросвенор встал и громко произнес:

— Мистер Кент!

— …закрытым! — закончил Кент.

Люди, однако, оставались на своих местах. Кент повернулся к Эллиоту и недовольно сказал:

— Прошу прощения, мистер Гросвенор, вам слово.

— Едва ли наш противник, — твердо заявил Гросвенор, — сумеет расшифровать наши символы, тем не менее считаю необходимым уничтожить наши звездные карты.

— Я собирался предложить то же самое, — откликнулся с места фон Гроссен. — Продолжайте, Гросвенор!

Зал с одобрением отнесся к предложению фон Гроссена, и Гросвенор продолжал:

— Мы убеждены, что под защитой нашего главного энергетического экрана мы здесь в полной безопасности. Но когда мы спустимся на какую-нибудь планету, наши большие энцефалорегуляторы должны быть наготове, чтобы в случае чего не позволить противнику проникнуть в наши мысли.

И снова аудитория одобрительно зашумела.

— Что-нибудь еще, мистер Гросвенор? — сухо спросил Кент.

— Еще одно общее замечание. Руководителям отделов я рекомендую просмотреть все материалы и подготовить для уничтожения те из них, которые могли бы подвергнуть опасности человечество в случае захвата “Гончей”.

Время шло, но неизвестный разум либо намеренно воздерживался от дальнейших действий, либо их пресекал энергетический экран. Во всяком случае, никаких новых инцидентов больше не происходило.

Где-то далеко мерцали одинокие звезды. Первое большое солнце вынырнуло перед кораблем прямо из тьмы космоса — шар из света и жара на фоне вселенской ночи. Лестер и его коллеги обнаружили в его системе пять планет. Они их навестили, одна оказалась обитаемой. Это был мир джунглей, туманов и гигантских животных. Корабль оставил его позади, пролетев довольно низко над кромкой моря и огромным континентом планеты, покрытым болотистыми зарослями. Никаких признаков цивилизации, тем более высочайшего уровня, как они ожидали, на планете не было.

“Космическая гончая” миновала еще три сотни световых лет и оказалась у маленького солнца с двумя планетами, льнувшими к теплу вишнево-красного шара. Одна из них была обитаема, ее населяли ящероподобные существа — единственные владыки здешних джунглей и тумана. Люди покинули и ее, после того как низко пролетели над ее болотистым морем и материком в его бурном развитии.

Теперь звезд стало больше. Они усеивали черную бездну на сто пятьдесят световых лет вокруг. Громадное голубое солнце со свитой почти из двадцати планет привлекло внимание Кента, и корабль устремился к нему. Семь планет, которые ближе других обращались вокруг солнца, были сущим пылающим адом без всяких надежд на зарождение жизни. Корабль по спирали обошел три обитаемые планеты, расположенные вблизи друг от друга, и снова устремился в межзвездное пространство, не обследовав ни их, ни остальные планеты этой системы. Позади остались три планеты, насыщенные испарениями и непроходимыми лесами.

Кент снова созвал совещание руководителей отделов и их заместителей. Обсуждение он начал без всяких предисловий:

— Сам я не вижу особых оснований для серьезных разговоров. Но я собрал вас по настоянию Лестера. — Кент ухмыльнулся. — Возможно, ему что-то известно.

Кент сделал паузу, и наблюдавший за ним Гросвенор заметил, что малорослый химик прямо-таки лоснится от самодовольства. В чем тут дело? — подумал он. Ему казалось странным, что исполняющий обязанности директора Кент заранее усомнился в результатах этого совещания.

— Лестер, не подниметесь ли вы сюда и не поделитесь ли своими соображениями? — с подчеркнутым дружелюбием предложил Кент.

Астроном поднялся на нижний ярус. Он был таким же высоким и тощим, как Смит. Небесно-голубые глаза застыли на его бесстрастном лице. Однако начал он довольно эмоционально:

— Джентльмены, — сказал он, — три идентичные обитаемые планеты в последней солнечной системе представляют собой триплет искусственного происхождения. Не знаю, все ли вы знакомы с современной теорией образования планетарных систем. Те, кто незнаком, могут меня не понять. Так вот, согласно этой теории, гравитационное распределение массы в системе, которую мы только что покинули, противоречит законам динамики. Я с полной уверенностью могу утверждать, что по крайней мере две из трех обитаемых планет были намеренно перемещены в эту точку пространства. Я считаю, что нам следует вернуться и как следует обследовать их. Создается впечатление, что кто-то намеренно создает первобытные миры, а вот с какой целью, не знаю.

На этом он закончил свое сообщение и вызывающе посмотрел на Кента. Тот подался вперед и, как-то странно улыбаясь, проговорил:

— Ганли пришел ко мне и потребовал, чтобы я приказал вернуться. Поэтому я и созвал вас, чтобы обсудить и проголосовать по его предложению.

Так вот оно что! Гросвенор вздохнул, далекий от восхищения Кентом, но отдавая должное расчетливости его действий. Скорее всего, он не возражал против плана астронома. Но, созвав совещание, на котором с его мнением могли не посчитаться, он тем самым доказал, что подчиняется законам демократии. Это был ловкий, если не демагогический ход, усиливавший позиции его сторонников.

И в самом деле, предложение Лестера вызвало серьезные возражения. Трудно было поверить, что Кент знал о них, — мог ли он намеренно игнорировать возможность опасного плана возвращения? Гросвенор терпеливо ждал, когда кончат задавать вопросы астроному. Когда тот ответил на них, когда стало ясно, что обсуждение подошло к концу, Гросвенор встал и заявил:

— Я бы хотел привести некоторые аргументы в поддержку точки зрения мистера Кента в этом вопросе.

— Но, мистер Гросвенор, — холодно заметил Кент, — было мнение, что дискуссия должна быть краткой, и стоит ли отнимать ценное время… — тут он внезапно умолк. Вероятно, до него дошел истинный смысл слов Гросвенора. Лицо его потемнело. Он сделал какое-то неуверенное движение рукой, будто прося поддержки у аудитории. Но никто ни слова не произнес, и он, опустив руку, проговорил:

— Вам слово, мистер Гросвенор.

— Мистер Кент прав, — твердо начал Гросвенор. — Решение слишком поспешное. Мы посетили всего лишь три планетарные системы, а необходимо посетить не менее тридцати, а может быть, и больше. Учитывая размеры наших исследований, это минимум для более или менее серьезных выводов. Я буду рад передать свои расчеты в математический отдел для уточнения. Кроме того, совершив посадку на планете, нам придется выйти за пределы защитного экрана. И тут мы должны быть готовы к отражению самой невероятной атаки со стороны чуждого нам интеллекта, способного в мгновение ока доставить через гиперпространство свое войско. В таком случае мы можем оказаться совершенно беспомощными. И мне кажется, что нам лучше потратить месяц-другой на тщательнейшую подготовку. В течение этого времени мы можем посетить столько солнечных систем, сколько сумеем осилить. И если там окажутся такие же первобытные обитаемые миры, можно будет без всяких сомнений принять гипотезу мистера Лестера, что это искусственно созданные планеты. — Гросвенор помолчал, потом спросил: — Мистер Кент, я правильно изложил ваше мнение?

Кент уже успел полностью овладеть собой.

— Почти, мистер Гросвенор. — Он оглядел собравшихся. — Если нет других предложений, давайте голосовать по предложению Лестера.

Астроном встал.

— Я снимаю его, — сказал он. — Признаюсь, я несколько поторопился со своим проектом. — И он занял свое место.

— Может, есть желающие поддержать предложение Лестера? — спросил Кент. Все промолчали. — Тогда я прошу руководителей отделов приготовить план своих действий в случае успешной посадки на планету, которую нам неизбежно придется совершить, но в свое время. У меня все, джентльмены.

Оказавшись в коридоре, Гросвенор почувствовал на своем плече чью-то руку. Он повернулся и узнал Маккэнна, главного геолога.

— Мы были так заняты все эти месяцы, что я не имел возможности пригласить вас в свой отдел. Насколько я понимаю, когда мы высадимся на планете, оборудование геологического отдела будет использовано не только по прямому назначению. Тут очень понадобится нексиалист.

Подумав, Гросвенор кивнул:

— Я буду у вас завтра утром. А сейчас пойду займусь рекомендациями для нашего исполняющего обязанности директора.

Маккэнн бросил на него быстрый взгляд.

— А вам не кажется, что он ими не очень-то интересуется?

Значит, остальные тоже заметили неприязненное отношение к нему Кента.

— Да, потому что он не доверяет частному мнению.

Маккэнн наклонил голову.

— Хорошо, мой мальчик, успехов вам.

Он уже отошел от Гросвенора, когда тот окликнул его:

— Как, по-вашему, на чем держится популярность Кента как лидера?

Маккэнн помолчал в задумчивости, потом ответил:

— Он человек как все. У него есть свои привязанности и своя неприязнь. Он вспыльчив. У него плохой характер. Он допускает ошибки и при этом делает вид, что не ошибся. Он весьма честолюбив и до безумия жаждет быть директором. После возвращения корабля на Землю директора экспедиции ждет мировая известность. В каждом из нас есть что-то от Кента. Он… как бы это сказать… ну, он обычный человек.

— Должен заметить, — сказал Гросвенор, — что вы ничего не сказали о его профессиональных качествах.

— Вообще-то говоря, это в данном случае не так уж важно. У него есть эксперты, на которых он вполне может положиться. — Маккэнн поджал губы. — М-м-м… я затрудняюсь определить, в чем привлекательность Кента, но мне кажется, что ученые всегда готовы выступить на защиту своих идей. И им нравится, чтобы им возражали, и чем эмоциональнее, тем лучше, но в то же время не очень компетентно.

Гросвенор покачал головой.

— Я не согласен, что директору необязательно хорошо знать свое дело. Тут все зависит от личности и от того, как он использует свой громадный авторитет.

Маккэнн довольно долго рассматривал Гросвенора и наконец сделал вывод:

— Люди, подобные вам, быстро следующие логике, всегда с трудом понимают, как это кенты оказываются привлекательными для окружающих. И в политике у таких людей почти нет шансов победить кентов.

Гросвенор грустно улыбнулся в ответ и сказал:

— Не преданность научным методам губит таких людей. Их губит их прямота. Чаще всего они понимают тактику, применяемую против них, даже лучше, чем те, кто ею пользуется, но не в их правилах отвечать на это тем же, они считают это нечестным.

Маккэнн нахмурился.

— Хорошо бы, если так! А вас самого никогда не мучают сомнения?

Гросвенор не отвечал. Маккэнн настаивал:

— Предположим, вы решите, что Кента следует сместить с его поста. Что вы станете делать в таком случае?

— Мои намерения не выходят за рамки закона, — осторожно ответил Гросвенор и заметил, что его слова явно вызвали у Маккэнна чувство облегчения. Старший коллега дружески пожал ему руку.

— Рад был услышать, что ваши намерения вполне законны, — серьезно заявил он. — С тех пор как я побывал на вашей лекции, меня не покидало сознание, что по своим возможностям вы самый опасный человек на корабле. Об этом никто пока не догадывается. Совокупность ваших знаний, подкрепленных решительностью и определенной целью, может стать более разрушительной для корабля, чем любое нападение извне.

Гросвенора ошеломило это признание.

— Это преувеличение, — сказал он. — Одного человека всегда нетрудно убрать.

— Но вы, как я вижу, не отрицаете того факта, что владеете такими знаниями, — заметил Маккэнн.

— Благодарю за столь высокое мнение обо мне.

Он помахал ему рукой.

24

Тридцать первая звезда из тех, в системе которых они побывали, была размером с наше Солнце и того же типа. Одна из трех ее планет обращалась по орбите в восемьдесят миллионов миль. Как и на всех предыдущих планетах, на этой были джунгли и море с первобытными флорой и фауной.

Прорезав пелену водяных паров и воздуха, “Космическая гончая” приступила к облету планеты на небольшой высоте.

В лаборатории геологов Гросвенор наблюдал за приборами, занятыми измерениями природных свойств раскинувшейся внизу поверхности. Это была сложная работа, требовавшая напряженного внимания и контроля опытного оператора. Постоянный поток отраженных ультразвуковых и коротковолновых сигналов следовало направлять в строго определенную ячейку памяти соответствующего компьютерного устройства для сравнительного анализа. К обычной технике, которой пользовались в лаборатории, Гросвенор добавил некоторые нексиалистские приспособления, так что сводные таблицы и диаграммы отражали на удивление точную картину поверхности планеты.

Уже более часа провел там Гросвенор, погрузившись в научные исследования. Наблюдаемая молекулярная структура и распределение различных элементов указывали на геологическое постоянство: там находились песчаник, глина, гранит, следы органических веществ — возможно, залежей угля, силикаты в виде лежащего на скалах песка, вода…

Но вдруг несколько указателей перед его глазами резко подскочили и застыли. Такая реакция индикаторов свидетельствовала о присутствии скоплений большой массы металла с примесью углерода, молибдена…

Сталь! Гросвенор рванул на себя рычаг. И тут началось! Зазвенел звонок, и тут же вбежал Маккэнн. Корабль завис. В нескольких шагах от Гросвенора Маккэнн уже говорил с исполняющим обязанности директора Кентом:

— Да, директор, сталь, а не железная руда. — Он не назвал имени Гросвенора и продолжил: — Мы настроили аппаратуру на глубину максимум в пятьдесят футов. Возможно, это город, захороненный или скрытый в гуще джунглей.

— Это мы узнаем через несколько дней, — сухо проговорил Кент.

Корабль остановили над планетой со всеми возможными предосторожностями и через временное отверстие в защитном экране выгрузили на нее необходимые механизмы — гигантские экскаваторы, краны, автотранспортеры и другую технику. Все было так тщательно подготовлено, что уже через тридцать минут после начала разгрузки корабль смог вернуться в космос.

Раскопками руководили с корабля с помощью дистанционного управления. За четыре дня был снят слой почвы и грунта толщиной в двести пятьдесят футов на площади четыреста футов на восемьсот.

То, что они увидели под ним, трудно назвать городом, это были даже не развалины. Создавалось впечатление, что дома были раздавлены невероятной тяжестью. На улицах были обнаружены кости. Был отдан приказ прекратить раскопки, и несколько спасательных катеров спустились на планету.

Гросвенор и Маккэнн вместе с группой ученых занялись изучением останков.

— Скверные повреждения, — сказал Смит. — Но, думаю, я смогу собрать скелет. — Его умелые пальцы укладывали кости на удивление ловко. — Четыре ноги, — сообщил он и, поднеся к собранной конечности флюороскоп, добавил: — Похоже, он мертв уже лет двадцать пять.

Гросвенор отвернулся. Раздробленные останки могли хранить секреты исчезнувшего народа. Однако они ничего не могли рассказать о тех безжалостных существах, которые уничтожили его.

Маккэнн был занят изучением почвы, что покрывала раскопанные улицы.

— Следовало бы провести стратиграфическое обследование, углубившись еще на несколько сот футов, — сказал он Гросвенору.

И по его приказанию приступили к бурению. Пока машина пробивалась сквозь скалы и глину, Гросвенор неотрывно следил за равномерным потоком породы. Иногда что-то привлекало его внимание, и тогда он откладывал образец в сторону.

К тому времени, когда катера направились к кораблю, у Маккэнна уже был готов полный отчет, и он сразу же передал его Кенту по коммуникатору.

— Директор, мне было поручено проверить, возможно ли, что джунгли на этой планете созданы искусственным путем. Скорее всего, так оно и есть. Пласт, который находится под болотами и джунглями, принадлежит более древней и менее примитивной цивилизации. Трудно поверить, что такой слой почвы мог быть снят с какой-то отдаленной планеты и перенесен сюда, но все свидетельствует именно об этом.

— А что там с городом? Как он был разрушен? — поинтересовался Кент.

— Мы сделали кое-какие расчеты, теперь можно утверждать, что город раздавлен массой скал, почвы и воды — этого было вполне достаточно для его гибели.

— Позволяют ли ваши расчеты определить время катастрофы?

— Мы располагаем некоторыми геоморфологическими данными. В ряде осмотренных нами мест под давлением новых слоев почвы в старых образовались впадины — огромные массы деформировали участки более слабых пород. Тип сдвига позволил получить ряд цифр, которые мы намерены обработать на компьютере. Однако по примерным подсчетам компетентного математика, — он имел в виду Гросвенора, — все это произошло не более ста лет назад. Поскольку геология имеет дело с событиями тысяче- и миллионнолетней давности, наши приборы вряд ли многое добавят к этому.

Наступила пауза, после которой Кент официально сказал:

— Благодарю вас. Вижу, вы и ваши сотрудники хорошо поработали. Но еще один вопрос: в процессе ваших поисков не обнаружилось ли чего-либо такого, что могло бы послужить ключом к разгадке природы интеллекта, способного ввергнуть планету в подобную катастрофу?

— Мы не обсуждали этой проблемы с моими сотрудниками, но что касается меня, могу сказать: не обнаружили.

Гросвенор отметил про себя, что совсем неплохо, что Маккэнн так сдержан в своих ответах. Для геолога исследование этой планеты — только начало поисков врага. Для Гросвенора оно было последним звеном в той цепи открытий и причинных связей, которые зародились в его сознании, когда он впервые услышал странное предупреждение из космоса.

Перед ним больше не стоял вопрос, в чем заключается опасность. Он достиг той стадии, на которой уже нужно принимать бескомпромиссное решение. К сожалению, люди, ограниченные познаниями в одной или двух науках, не могли, да и не захотели бы понять реальности смертельнейшей из опасностей, нависшей над всей Вселенной. А предложи он свое решение проблемы, и на корабле начнется настоящее столпотворение.

Поздно было думать, насколько далеко он вынужден будет зайти. Ему было ясно, что он не имеет права останавливаться на полпути. Придется самому сделать все, что необходимо.

25

Продумав все окончательно, Гросвенор написал письмо Кенту.

“Исполняющему обязанности директора

Административный отдел

Экспедиционный корабль “Космическая гончая””

Уважаемый мистер Кент!

У меня есть важное сообщение (для всех руководителей отделов). Оно касается враждебного интеллекта данной галактики, о характере которого я собрал сведения, достаточные для действий в самом широком диапазоне.

Не будете ли Вы столь любезны, чтобы собрать совещание, на котором я мог бы изложить свои рекомендации?

Искренне Ваш Эллиот Гросвенор”.

В ожидании ответа он спокойно перенес все свое имущество из спальни в отдел нексиализма. Это было последним пунктом в его плане обороны, включающем и возможность осады.

Ответ пришел на следующее утро.

“Уважаемый мистер Гросвенор!

Я передал мистеру Кенту суть вашего вчерашнего послания. Он предложил Вам составить рапорт по обычной в таких случаях форме А-16-4 и выразил свое недоумение по поводу того, что Вы сразу не сделали этого как положено. Мы рассматриваем многочисленные предложения и теории, связанные с этой проблемой. Ваша версия будет изучена наряду с другими.

Будьте добры как можно скорее представить на рассмотрение оформленную должным образом записку.

Искренне Ваш Джон Форам (за м-ра Кента)”.

Гросвенор мрачно прочел ответ. Он не сомневался в том, что Кент отпустил в его адрес какие-то колкости, хотя пока он еще должен был сдерживаться. Ненависть, копившаяся в этом человеке, еще не прорвала плотины этических норм. Если Корита прав, она проявится в критический момент.

Хотя в намерения Гросвенора не входило полностью раскрывать свои карты, он решил заполнить присланную секретарем форму. Он перечислил очевидное, не давая анализа и тем более не предлагая решений. В графе “Рекомендации” он написал: “Заключение очевидно всякому квалифицированному специалисту”.

Самое замечательное заключалось в том, что каждое из приведенных им доказательств было известно почти всем ученым на “Космической гончей”. Более того, все эти данные лежали на столе Кента уже не одну неделю.

Гросвенор собственноручно передал “записку по форме” и, хотя и не ожидал быстрого ответа, все же оставался в своем отделе. Он даже еду попросил прислать туда. Прошло два двадцатичетырехчасовых периода, прежде чем он получил ответную записку Кента.

“Уважаемый мистер Гросвенор!

Просмотрев Вашу записку по форме A-I6-4, которую Вы представили для обсуждения на совете, я убедился, что Ваши рекомендации слишком общи. Мы располагаем целым рядом рекомендаций по этому вопросу и намерены свести все лучшие из них в окончательный вариант плана. Мы были бы признательны Вам, если бы Вы детализировали Ваши рекомендации.

Не будете ли Вы любезны незамедлительно уделить этому вопросу особое внимание?

Грегори Кент

Исполняющий обязанности директора”.

Собственноручную подпись Кента Гросвенор расценил как прямой намек на приближение решительных действий.

Он напичкал себя препаратами, которые вызывали симптомы гриппа. В ожидании, пока организм должным образом отреагирует на снадобье, он написал новое послание Кенту. На этот раз он сообщил, что слишком болен, чтобы заняться сложной работой по расшифровке рекомендаций — они включают в себя “слишком много посылок, связанных с самыми разными областями науки. Тем не менее было бы разумно уже сейчас активно пропагандировать среди членов экспедиции идею о необходимости провести в космосе еще пять добавочных лет”.

Он сунул письмо в почтовый желоб и тут же пригласил к себе доктора Эггерта.

Все произошло даже быстрее, чем рассчитывал Гросвенор. Через десять минут врач уже ставил на стол свой чемоданчик. И тут же в коридоре послышались шаги. Вошли Кент и два крепких парня из химического отдела.

Доктор улыбнулся, увидев исполняющего обязанности директора.

— Привет, Грег, — проговорил он басом и переключил свое внимание на Гросвенора. — Так, подцепили инфекцию, друг мой. Поразительно! Сколько усилий мы прилагаем, чтобы не подцепить какой-нибудь заразы с этих планет, и все-таки иногда случается. Мне придется отправить вас в изолятор.

— Я предпочел бы остаться здесь.

Доктор Эггерт пожал плечами.

— В вашем случае это допустимо, — сказал он и стал собирать свой чемоданчик — Я пришлю к вам своего ассистента, пусть поухаживает за вами. Со всякой неизвестной инфекцией шутки плохи.

Кент что-то промычал. Гросвенор взглянул на него с притворным удивлением и отвел взгляд.

— А в чем, собственно, дело, доктор? — не скрывая раздражения, спросил Кент.

— Пока не могу сказать. Посмотрим, что покажут анализы. — Эггерт нахмурился. — Пока на лицо симптомы лихорадки, жидкость в легких. — Он покачал головой. — Боюсь, Грег, вам нельзя сейчас разговаривать с ним. Это может быть серьезное заболевание.

— Придется рискнуть, — грубо возразил Кент. — Мистер Гросвенор располагает важной информацией, и я уверен, — с нажимом сказал он, — у него найдутся силы передать ее нам.

Доктор Эггерт посмотрел на Гросвенора.

— Как вы себя чувствуете?

— Я еще могу говорить, — слабым голосом произнес Гросвенор.

Лицо его пылало. Глаза лихорадочно блестели. Но то, ради чего он затеял все это, получилось — Кент поднялся к нему. К тому же он не хотел присутствовать ни на каком совещании, созванном Кентом. Тут, в своем отделе, и только тут, он мог оградить себя от всяких неприятностей, которые могли бы последовать за его заявлением.

Доктор взглянул на часы.

— Должен сказать вам, — сообщил он Кенту и Гросвенору, — я сейчас же посылаю сюда ассистента. К его приходу разговор должен быть закончен. Договорились?

— Превосходно! — с притворной сердечностью откликнулся Кент.

Гросвенор молча кивнул. Уже в дверях доктор Эггерт напомнил:

— Мистер Фендер будет здесь через двадцать минут.

Когда доктор скрылся из виду, Кент подошел к кровати и внимательно посмотрел на Гросвенора. Целую минуту он стоял так, потом сказал нарочито мягким тоном:

— Я не совсем понимаю, чего вы добиваетесь. Почему вы не желаете поделиться с нами своей информацией?

— Мистер Кент, вы действительно удивлены? — спросил Гросвенор.

Снова наступило молчание. Складывалось впечатление, что Кент очень разгневан и с трудом сдерживает себя. Наконец он выдавил:

— Я — директор этой экспедиции. Я требую, чтобы вы немедленно выдали ваши рекомендации.

Гросвенор медленно покачал головой. Внезапно он ощутил сильный жар. Он весь горел.

— Право, не знаю, что вам сказать. Вы довольно предсказуемый человек, мистер Кент. Видите ли, я заранее знал, что вы поступите с моими посланиями именно так, как вы это сделали. Я знал, что вы подниметесь сюда, ко мне, — он взглянул на двоих провожатых Кента, — с парочкой амбалов. В связи с этим я настаиваю на совещании глав отделов, где я сам изложу свои рекомендации…

— Вот это ловко, а? — Разъяренный Кент ударил его по лицу и снова заговорил сквозь стиснутые зубы: — Так вы заболели, не так ли? Люди со странными заболеваниями частенько не в своем уме и подлежат суровому обращению, ведь в своем безумии они могут напасть на добрых друзей.

Гросвенор видел его как в тумане. Оттого что его била лихорадка и он действительно сильно ослабел, ему стоило труда нащупать и сунуть в рот таблетку противоядия.

Он при этом притворился, что держится за щеку, по которой пришелся удар.

— Предположим, я обезумел, а дальше что? — проговорил он.

Если даже Кент и был удивлен ответной реакцией Гросвенора, виду он не показал. Он только отрывисто спросил его:

— Чего вы, собственно, добиваетесь?

Какое-то время Гросвенор боролся с вдруг подступившей тошнотой. Когда она прошла, он ответил:

— Я хочу, чтобы именно вы стали убеждать всех членов экспедиции в том, что от них потребуется более длительное, чем предполагалось, пребывание в космосе для борьбы с враждебным нам интеллектом. Не исключено, что это займет около пяти лет. На сегодня это все. Когда вы сделаете это, я открою вам то, что вы хотите знать.

Он почувствовал улучшение — противоядие начинало действовать. А сказал он именно то, что хотел сказать. Он следовал своему плану. Рано или поздно Кент, да и большинство ученых примут его предложения, и тогда ему не понадобятся никакие стратегические уловки.

Кент то открывал рот, как будто намереваясь говорить, то снова закрывал его и наконец произнес с удивлением:

— И это все, что на данный момент вы имеете предложить?

Гросвенор все это время не снимал пальца с кнопки на раме кровати, готовый нажать на нее в любую минуту.

— Клянусь, вы получите то, что хотите! — сказал он.

Кент резко возразил:

— Я не могу быть соучастником этого безумия. Люди не вынесут и одного добавочного года.

— Ваше присутствие здесь говорит о том, что вы вовсе не считаете мое решение безумным.

Кент сжимал и разжимал кулаки.

— Нет, это невозможно! Как я объясню это руководителям отделов?

— Вам не придется ничего им объяснять, ваше дело — всего лишь пообещать им дополнительную информацию.

Один из тех, кто сопровождал Кента, вмешался в разговор:

— Шеф, этот человек, похоже, не понимает, с кем разговаривает. Может, разъяснить ему?

Кент, который собирался еще что-то сказать, осекся. Облизывая губы, он отступил на шаг и кивнул.

— Вы правы, Бреддер. Не знаю, зачем это я пустился в споры-разговоры с ним. Подожди минутку, я запру дверь. Тогда мы…

Гросвенор предостерег его:

— На вашем месте я не стал бы запирать ее. Я подниму по тревоге весь корабль.

Кент, уже взявшись за дверь, повернулся, на лице его застыла ухмылка.

— Что ж, хорошо, — жестко сказал он. — Мы с тобой расправимся и при открытых дверях. Начинайте, ребята…

Подручные тотчас двинулись на Гросвенора.

— Бреддер, вы когда-нибудь слышали об электростатическом ударе по периферийной нервной системе? — спросил Гросвенор и, заметив их колебания, продолжил: — Только дотроньтесь до меня и сразу узнаете, что это такое, — руки ваши покроются волдырями, а лицо…

Оба отпрянули назад. Белобрысый Бреддер нерешительно взглянул на Кента. Кент гневно сказал:

— Электричества, что в человеческом теле, не хватит убить и муху.

Гросвенор покачал головой:

— В уме ли вы, Кент? Коснитесь меня, и вы узнаете, какова эта сила.

Кент вытащил свой вибратор и стал его настраивать.

— Отойдите назад, — приказал он своим помощникам. — Я всажу ему десятую долю секундной порции. Он у нас попляшет!

— Я бы не стал этого делать, Кент, — снова предупредил его Гросвенор.

Химик либо не слышал его, либо пребывал в такой ярости, что не придал значения его словам. Вспышка ослепила Гросвенора.

Послышались шипение и треск, и Кент закричал от боли. Гросвенор видел, как он пытается избавиться от оружия, которое буквально прилипло к его руке. В конце концов вибратор с лязгом упал на пол. Кент в шоке стоял, обхватив пораненную руку и покачиваясь от мучительной боли.

— Почему вы не послушались? — В голосе Гросвенора не было участия. — Защитные экраны в стенах этого помещения несут в себе большой энергетический заряд. Выстрел вибратора ионизировал воздух, и вы получили электрический удар, а выпущенный вами заряд нейтрализовался. Надеюсь, ожог не слишком сильный?

Кент уже взял себя в руки. Он был бледен, напряжен, но спокоен.

— Вы еще ответите за это, — прошипел он. — Когда все узнают, что один человек хочет силой осуществить свои планы… — Он замолк, затем властно обратился к своим головорезам: — Идемте, мы и так потеряли здесь много времени.

Через восемь минут после их ухода появился Фендер. Гросвенор терпеливо объяснил ему, что уже здоров. Гораздо труднее было убедить в этом Эггерта, которого вызвал ассистент. Гросвенора не беспокоила возможность разоблачения — для этого необходимо было тщательное расследование. В конечном счете они оставили его в покое, посоветовав еще день–другой не покидать своего отдела. Гросвенор уверил их, что будет строго следовать их инструкциям. Он на самом деле намерен был сидеть на месте. Впереди у него были нелегкие времена, и отдел нексиализма будет его крепостью. Он не знал, что могут против него предпринять, но здесь ему бояться было нечего.

Примерно через час после того, как ушли медики, звякнуло в почтовом желобке-приемнике. Это было послание Кента, извещавшее о созыве совещания по просьбе Эллиота Гросвенора. Приводились выдержки из его первой записки Кенту, и ни слова не было о последовавших затем событиях. Послание заканчивалось словами: “В связи с последними заявлениями мистера Гросвенора исполняющий обязанности директора считает возможным его участие в слушаниях”.

В конце послания, предназначенного самому Гросвенору, была собственноручная приписка Кента:

“Дорогой мистер Гросвенор, в связи с вашей болезнью я велел Гурли и его подчиненным подсоединить Ваш коммуникатор к аудитории контрольного пункта, чтобы Вы могли участвовать в совещании, не покидая постели”.

В назначенный час Гросвенор включил коммуникатор. Он увидел перед собой весь зал, а сигнал его коммуникатора был выведен на большой экран над массивным контрольным пультом. Его десятикратно увеличенное лицо смотрело с экрана вниз на собравшихся в зале. И Гросвенор подумал, какая блестящая роль ему отведена впервые за все их путешествие.

В зале собрались почти все руководители отделов. Как раз под экраном Кент беседовал о чем-то с капитаном Литом. Видимо, их беседа подходила к концу, потому что Кент взглянул на Гросвенора, угрюмо ухмыльнулся и повернулся лицом к немногочисленной аудитории. Гросвенор заметил, что его левая рука забинтована.

— Джентльмены, — начал Кент, — без всяких предисловий я хочу предоставить слово мистеру Гросвенору. — Он снова взглянул вверх, на экран, и снова у него на лице промелькнула странная ухмылка. — Мистер Гросвенор, прошу вас.

— Джентльмены, за последнюю неделю у меня накопилось достаточно данных, чтобы утверждать, что против нашего корабля орудует чуждый нам разум. Мои слова могут звучать несколько панически, но это всего лишь горький факт, который я постараюсь изложить вам в своем понимании на основе доступной мне информации. Я долго ломал голову над тем, как убедить вас, что такая угроза действительно есть и такой разум существует. Одни из вас примут мои доводы, другие, не имеющие знаний в соответствующих областях, решат, что мое заключение голословно. Я изучил проблему и долго думал, как убедить вас, что мое решение является единственно верным. Одним из аргументов в его пользу будет сообщение о проделанных мною экспериментах. Для начала я попрошу выступить мистера Гурли. Думаю, что вас не слишком удивит, если я скажу, что все началось с вашего автоматического аппарата С-9. Пожалуйста, расскажите об этом своим коллегам.

Начальник отдела связи посмотрел на Кента, тот пожал плечами и кивнул. И все же Гурли заговорил не сразу.

— Нельзя со всей точностью сказать, когда включился С-9. Чтобы дать вам некоторое представление о нем, скажу, что это экран, который включается автоматически, когда плотность пыли в окружающей среде становится опасной для движущегося корабля. Известно, что в любом данном объеме плотность пыли с увеличением скорости тоже увеличивается. Тот факт, что С-9 включился незадолго до того, как эти ящеры возникли в контрольном пункте, был отмечен сотрудниками моего отдела. — Гурли откинулся на спинку кресла и заключил: — У меня все!

— Мистер фон Гроссен, что обнаружил ваш отдел, исследуя пыль, попавшую на экран в этой галактике? — обратился Гросве-нор к физику.

Тучный фон Гроссен поерзал в кресле, потом, не вставая, произнес:

— Да ничего такого особенного или характерного мы не обнаружили. Эта пыль немного плотнее, чем в нашей собственной галактике. Мы собрали ее на ионизированные пластины. Вещество в основном оказалось довольно простым. В нем присутствуют элементы в чистом виде и следы множества соединений, которые могли образоваться при конденсации, а также небольшое количество свободного газа, главным образом водорода. Но проблема наша в том, что пыль, которую мы получаем, почти не имеет ничего общего с космической пылью в том виде, в котором она присутствует в пространстве. Получить ее в естественном состоянии нам пока не удавалось. Процесс формирования структуры пыли был, видимо, очень продолжителен, и нам остается только гадать, как она ведет себя в космосе. — Физик беспомощно развел руками. — И это все, что я могу сказать.

Гросвенор не выпускал инициативу из рук

— Я мог бы и дальше расспрашивать руководителей отделов о том, что каждому из них удалось обнаружить. Но мне кажется, я могу подытожить их открытия, никого при этом не обижая. Два отдела — мистера Смита и мистера Кента — столкнулись примерно с теми же проблемами, что и мистер фон Гроссен. Мистер Смит, насытив атмосферу в клетках для животных пылью, помещал их туда. Животные не проявили никаких признаков беспокойства, тогда он провел испытание на себе. Мистер Смит, есть у вас что-нибудь добавить?

Смит качнул головой.

— У меня нет доказательств, что это форма жизни. Допускаю, что самым верным для получения истинных образцов был наш выход на спасательном катере в космос, где мы открыли все наружные люки, потом снова закрыли их, снова наполнили катер воздухом. Химический состав этого воздуха изменился весьма незначительно, ничего существенного не произошло.

— Таковы факты, — сказал Гросвенор. — Я тоже, помимо прочего, летал на спасательном катере и собрал в него пыль из пространства через люки. Меня интересовало главным образом то, чем же эти пылинки питаются, если это форма жизни. И вот, наполнив помещение катера воздухом, я сделал его анализ. Потом я убил двух маленьких животных и снова повторил анализ воздуха. Образцы воздуха до и после эксперимента с животными я отослал мистеру Кенту, мистеру фон Гроссену и мистеру Смиту. Были зафиксированы незначительные изменения. Однако их можно отнести на счет неточности самого анализа. Но мне хотелось бы попросить мистера фон Гроссена рассказать, что он там обнаружил.

Фон Гроссен выпрямился в кресле.

— Разве это имеет какое-то отношение к доказательству? — спросил он. — Не вижу в этом ничего особенного, — проговорил он и хмуро оглядел своих коллег. — Но, действительно, молекулы воздуха, помеченные словом “после”, несли в себе немного более сильный энергозаряд.

Это был решающий момент. Гросвенор смотрел вниз, на поднятые к нему лица ученых, и ждал, когда свет понимания появится хотя бы в одной паре глаз.

Люди сидели спокойно, с озадаченными лицами. Наконец один из них глухо произнес:

— Насколько я понимаю, от нас ждут, что мы тут же придем к заключению, что имеем дело с туманно-пылевой формой жизни и разума. Извините, такое мне не по зубам.

Гросвенор промолчал. Умственного усилия, на которое он рассчитывал, не последовало. Чувство разочарования переполняло его душу. Он стал настраиваться на следующий рискованный шаг.

— Давайте же, мистер Гросвенор, излагайте вашу позицию, и тогда мы все примем решение, — потребовал Кент.

Гросвенор очень неохотно начал:

— Джентльмены, ваше неумение или нежелание найти ответ исходя из вышесказанного очень беспокоит меня. Я предвижу большие затруднения. Поймите меня правильно, я привел вам конкретные данные, включая описание эксперимента, который позволил мне выявить нашего врага. Мне ясно, что мои выводы вызовут споры. И тем не менее, если я прав, а я в этом уверен, отказ принять меры, которые я хорошо обдумал, выльется в катастрофу для всей человеческой расы, для всего разумного во Вселенной. Это станет причиной всеобщей гибели. Обстоятельства складываются таким образом: если я все вам сейчас расскажу, решение проблемы будет выбито из моих рук. Решать будет большинство, и тогда не останется законного пути изменить его решение. Так мне все это представляется.

Он замолчал, давая время аудитории переварить услышанное. Кое-кто озабоченно переглядывался, а Кент заявил:

— Знайте — мне уже приходилось сталкиваться с непробиваемым эгоизмом этого человека.

Это был его первый открытый выпад. Гросвенор мельком взглянул на него и, отвернувшись, продолжил:

— Видимо, мне, джентльмены, выпал тяжелый жребий информировать вас о том, что под давлением сложившихся обстоятельств проблема из чисто научной переросла в политическую. Поэтому я и настаиваю на принятии именно моего проекта. Необходимо развернуть большую работу, в ходе которой силами исполняющего обязанности директора и руководителей отделов следует разъяснить всему экипажу, что “Космической гончей” необходимо провести в космосе еще пять земных лет. Я обязательно все вам объясню, но я хочу, чтобы каждый привык к мысли, что рискует в этом деле потерять свою репутацию и доброе имя. Опасность так велика, что малейшая ссора по пустякам может стать роковой, особенно из-за зря потраченного на это времени.

Он коротко изложил им, в чем заключается опасность. И сразу же описал свой метод противодействия ей.

— Нам придется найти несколько планет с залежами железа и, используя механические возможности нашего корабля, наладить на них производство торпед из нестабильных радиоактивных элементов. Затем около года мы будем “утюжить” эту галактику, посылая эти торпеды наугад во всех направлениях. И когда этот сектор галактики станет непригоден для жизни, мы стартуем, предоставив возможность нашему лишенному средств существования противнику следовать за нами. У него не будет иного выхода, как следовать за нами в надежде на то, что наш корабль приведет его к другому, более щедрому источнику питания, чем тот, которым он располагал. И тогда главным для нас станет — увести врага как можно дальше от нашей родной галактики. — Он помолчал, потом спокойно закончил: — Итак, джентльмены, теперь вы все знаете. По вашим лицам я вижу, что реакция будет различной и нам предстоит одна из этих дурацких дискуссий.

Он закончил. Наступила гнетущая тишина, потом кто-то выдохнул:

— Пять лет…

Этот вздох подействовал как сигнал. В зале задвигались, зашумели.

— Земных лет, — напомнил Гросвенор.

Он особенно выделил слово “земных”, намеренно выбрав это обозначение, так как, переведенное в звездный отсчет времени, оно выглядело короче. Звездное время с его двадцатичетырехчасовым днем, стоминутным часом и годом в триста шестьдесят дней предложили психологи. Привыкнув к более длинному дню, люди не замечали, насколько больше прошло времени на самом деле по земному календарю. И Гросвенор полагал, что людям будет легче, когда они поймут, что их добавочное время составит что-то около трех звездных лет.

— У кого будут замечания? — спросил Кент.

— Честно говоря, я не могу согласиться с доводами мистера Гросвенора, — с сожалением сказал фон Гроссен. — Я питаю к нему огромное уважение за все сделанное им, но он просит нас принять на веру то, что, я уверен, мы могли бы понять, представь он нам более весомые доказательства. Кроме того, я отвергаю нексиализм как явление, интегрирующее все науки, и не согласен, что только индивидуум, прошедший особую подготовку, способен более глубоко проникнуть в суть проблем и взаимосвязей.

— Не отвергаете ли вы слишком поспешно то, в чем не дали себе труда разобраться? — резко спросил Гросвенор.

— Возможно, — пожал плечами фон Гроссен.

— Вот как я представляю себе это, — вступил в разговор Зел-лер. — Мы потратим много лет и усилий, а как мы узнаем, что наш план осуществляется, получая лишь косвенные и неопределенные доказательства этого?

Гросвенор сомневался, стоит ли ему продолжать разговор, вызывающий лишь неприязнь, но понял, что другого ему не дано: слишком большое значение имел предмет обсуждения. Нельзя было не считаться с их чувствами, и он твердо заявил:

— Я буду знать, идет ли все, как задумано, и если кто-нибудь из вас решится прийти в отдел нексиализма и познакомиться с нашей техникой, он тоже в свое время поймет это.

— Нравится мистеру Гросвенору учить нас, превращать всех нас в нексиалистов, — угрюмо заметил Смит.

— Какие еще будут замечания? — Это был Кент. Голос его звучал пронзительно и уверенно — он уже чувствовал себя победителем.

Все предпочли промолчать. Тогда он предложил:

— Чем зря терять время, давайте приступим к голосованию, чтобы определить наше отношение к проекту мистера Гросвенора. Уверен, все мы больше всего хотим общего согласия.

Он медленно прошел вперед. Гросвенор не видел его лица, но в его манере держаться явно был вызов.

— Прошу поднять руки тех, кто принимает и поддерживает методы мистера Гросвенора и пять дополнительных лет пребывания в космосе, — сказал он.

Не поднялось ни одной руки.

— Хоть бы дали немного подумать, — пробурчал кто-то.

Кент не стал спешить с ответом и, выдержав небольшую паузу, сказал:

— Нам важно составить мнение, мнение лучших ученых корабля. — Он остановился, затем воскликнул: — Теперь прошу поднять руки тех, кто против.

Все, кроме троих, подняли руки. Воздержались Корита, фон Гроссен и Маккэнн. Чуть позднее Гросвенор увидел, что не поднял руки и капитан Лит, стоявший рядом с Кентом.

Гросвенор обратился к нему:

— Капитан Лит, настало время взять командование кораблем на себя — у вас есть на это право. Опасность очевидна.

— Мистер Гросвенор, я непременно сделал бы это, если бы видел врага, — медленно ответил капитан. — А так я могу действовать только по рекомендации совета ученых, экспертов.

— На борту корабля есть всего лишь один такой эксперт, — холодно заявил Гросвенор. — Остальные — лишь горстка дилетантов, которые барахтаются на поверхности моря фактов.

Заявление Гросвенора, казалось, ошеломило большинство в зале. В первый момент послышались возмущенные выкрики, но вскоре все погрузились в мрачное молчание.

— Мистер Гросвенор, я не могу разделить ваше голословное утверждение, — сказал капитан Лит.

— Теперь вы знаете истинное мнение этого человека о нас с вами, — не удержался от ехидства Кент.

Он, по-видимому, не принял слова Гросвенора как оскорбление в собственный адрес и адрес ученых, забыл и о том, что как исполняющий обязанности директора должен поддерживать атмосферу корректности и вежливости.

Мидер, руководитель отдела ботаники, сердито напомнил ему:

— Мистер Кент, не понимаю, как вы можете оставить без внимания подобные оскорбления.

— Вот правильно, — воскликнул Гросвенор, — отстаивайте свои права. Пусть вся Вселенная на краю гибели, зато ваше чувство собственного достоинства не пострадает.

Впервые с тревогой в голосе заговорил Маккэнн.

— Мистер Корита, — обратился он к археологу, — если существует цивилизация, которую описал Гросвенор, то как она согласуется с цикличностью истории?

— Боюсь, никак, — покачал головой японец. — Можно постулировать примитивные формы жизни. — Он оглядел аудиторию. — Меня гораздо больше огорчило то, что мои друзья и коллеги своим поведением подтвердили правильность теории циклического развития: им доставляет удовольствие нанести поражение человеку, который вселил в нас тревогу из-за обширности своих знаний. А этот человек, решив, что он преуспел больше других, позволил себе проявить эгоманию. — Он с упреком посмотрел на изображение Гросвенора на экране. — Мистер Гросвенор, ваше заявление разочаровало меня.

— Мистер Корита, — с горечью ответил Гросвенор, — если бы я избрал другую линию поведения, то, уверяю вас, я не имел бы чести выступить перед высокочтимыми мною джентльменами, многими из которых я искренне восхищаюсь.

— А я убежден, — сказал Корита, — что члены экспедиции сделают все необходимое, даже невзирая на личные жертвы.

— В это трудно поверить, — возразил Гросвенор. — Необходимость оставаться в космосе лишних пять лет во многом определила их выбор. Признаю, это жестокая необходимость, но другого выбора, уверяю вас, у нас просто нет. — Голос его стал жестче. — По правде говоря, я ожидал подобного результата и готовился к нему. Джентльмены, вы вынудили меня к акциям, в которых, уверяю вас, я сам готов раскаяться. Выслушайте меня внимательно. Вот мой ультиматум.

— Ультиматум?! — воскликнул, вдруг побледнев, Кент.

Гросвенор не обратил на него внимания.

— Если к десяти часам завтрашнего дня вы не примете мой проект, я беру в свои руки управление кораблем. Каждый на борту корабля будет делать то, что я прикажу, хочет он того или не хочет. Я, естественно, подумал и о том, что ученые постараются использовать свои знания, чтобы помешать мне. Но любое сопротивление будет тщетным.

Поднявшаяся тут буря восклицаний и ругательств еще продолжалась, когда Гросвенор отключил связь.

26

Прошло около часа после совещания, когда Гросвенора вызвал Маккэнн.

— Я бы хотел подняться к вам, — сказал геолог.

— Давайте, — весело пригласил Гросвенор. Лицо Маккэнна выразило сомнение.

— Коридор-то вы, наверно, заминировали?

— Ну-у-у, предположим, что-то в этом духе, — согласился Гросвенор. — Но вас это не должно тревожить.

— А если я иду к вам с тайным намерением вас убить?

— Здесь, в моих помещениях, — с уверенностью, которую должны были почувствовать все, кто слышал его, проговорил Гросвенор, — вам не удастся сделать это даже дубинкой.

Маккэнн с сомнением хмыкнул.

— Я сейчас поднимусь к вам, — сказал он и выключил связь.

Вероятно, он находился где-то поблизости, потому что не прошло и минуты, как спрятанные в коридоре детекторы известили о его приближении. Вот его голова и плечи показались на экране коммуникатора, и главное реле переключилось на исходную позицию — сработало автоматическое оборонительное устройство.

Гросвенор вручную отключил его.

В дверях появился Маккэнн и с порога заявил:

— Несмотря на ваши уверения, я все время ощущал, будто на меня направлены дула орудий, но я при этом ничего такого не заметил. — Он впился в Гросвенора испытующим взглядом: — Уж не блефуете ли вы?

Гросвенор медленно проговорил:

— Я и сам немного обеспокоен, Дон, вы поколебали мою веру в вашу добропорядочность. Честно говоря, я не ожидал, что вы придете сюда с бомбой.

— Я — с бомбой? — Маккэнн растерялся. — Если ваши приборы показали… — Он замолчал, снял куртку и стал себя ощупывать. Вдруг движения его замедлились, лицо побледнело. Он вытащил серый предмет толщиной с вафлю и длиной около двух дюймов. — Что это? — удивленно спросил он.

— Устойчивый сплав плутония.

— Радиоактивный?!

— Нет, он не радиоактивен, по крайней мере в таком состоянии. Но его можно превратить в радиоактивный газ — лучом из высокочастотного передатчика. В результате мы с вами получим радиоактивные ожоги.

— Гров, клянусь, я ничего не знал об этом!

— Вы говорили кому-нибудь, что собираетесь ко мне?

— Конечно… Весь этот отсек заблокирован.

— Другими словами, вам необходимо было получить разрешение?

— Да, от Кента.

— Прошу припомнить, при разговоре с Кентом у вас не было ощущения, что в помещении слишком жарко?

— Э… да, кажется, да. Теперь я вспомнил. Мне даже показалось, что я задыхаюсь.

— Сколько времени это продолжалось?

— Секунду, чуть больше.

— Хм, это значит, что вы пробыли без сознания минут десять, — заключил Гросвенор.

— Как? — Маккэнн хмуро посмотрел на него. — Черт меня побери… Этот негодяй подсунул мне таблетку.

— По анализу крови я мог бы точно определить, какую дозу вы получили.

— Пожалуйста, сделайте анализ. Он докажет…

Гросвенор покачал головой.

— Он докажет только, что вы приняли таблетку. Он не докажет, что сделали это принудительно. Я убежден в вашей искренности скорее потому, что ни один здравомыслящий человек не согласится, чтобы в его присутствии был распылен Пуа-92. А согласно показаниям моих автоматических аннуляторов, они уже в течение минуты пытаются это сделать.

Маккэнн совсем побелел.

— Гров, отныне я порываю с этим стервятником. Да, в какой-то мере я был против вас и даже согласился передать ему суть нашего разговора с вами, но я намерен был предупредить вас об этом.

— Хорошо, Дон. Я верю вам, — улыбнулся Гросвенор. — Присаживайтесь.

— А что делать с этим? — Он протянул ему серый кубик. Гросвенор взял его и отнес в контейнер, где хранились радиоактивные материалы. Затем он вернулся и сел.

— Думаю, на нас сейчас будет совершено нападение. Причем Кент в свое оправдание скажет, что нас необходимо спасти от ожогов, вовремя оказав нам медицинскую помощь. Давайте посмотрим на них.

Гросвенор включил экран.

Начало атаки первыми заметили “электронные глаза” — детекторы. На приборном щитке вспыхнули огоньки, загудел зуммер. Потом на большом экране показались сами атакующие. Около дюжины людей в скафандрах появились из-за угла и двинулись вдоль по коридору. Гросвенор узнал фон Гроссена и двух его помощников, четырех химиков, троих связистов от Гурля и двоих офицеров. Позади трое солдат катили перед собой маневренный вибратор, передвижной огнемет и большой газовый бомбометатель.

— А здесь есть еще выход? — в замешательстве спросил Маккэнн. Гросвенор кивнул.

— Он тоже под охраной.

— А пол и потолок? — Маккэнн показал вниз и вверх.

— Над нами складские помещения, а внизу кинозал. О них я тоже позаботился.

Оба замолкли. Потом, когда нападавшие остановились в коридоре, Маккэнн заговорил снова:

— Меня удивляет, что среди атакующих фон Гроссен. Мне казалось, что он восхищен вами.

— Я его обидел, когда, как и всех, назвал дилетантом, и он решил сам посмотреть, чего я стою.

Нападающие тем временем совещались.

— Что все-таки привело сюда вас? — поинтересовался Гросвенор.

Маккэнн не отрывал глаз от экрана.

— Я хотел, чтобы вы знали, что не так уж вы одиноки. Несколько человек просили меня передать, что они с вами. — Он в смущении остановился, потом попросил: — Давайте не будем сейчас об этом, по крайней мере пока.

— Какая разница, когда мы будем говорить. Маккэнн, казалось, не слышал его.

— Не понимаю, на что вы надеетесь, — грустно сказал он. — Они так вооружены, что способны снести все ваши стены.

Гросвенор ничего не ответил. Маккэнн посмотрел ему в лицо.

— Буду откровенен — меня разрывают сомнения, — сказал он. — Я чувствую, что вы правы, но ваши методы… они абсолютно неэтичны, с моей точки зрения.

Он даже не заметил, как отвлекся от экрана.

— Есть еще один тактический прием, — сказал Гросвенор. — Провести выборы и прокатить Кента. Он ведь всего лишь исполняющий обязанности директора и не был избран законным путем. Я мог бы добиться проведения выборов в течение ближайшего месяца.

— Почему же вы не делаете этого?

— Потому что, — Гросвенор содрогнулся, — я боюсь. Эти чужаки… там, в космосе… они умирают от голода. И они в любую минуту готовы рвануть в другую галактику, очень может быть, в нашу. Нам нельзя терять и дня.

— И все же, — нахмурился Маккэнн, — по вашему плану мы должны увести их из этой галактики, и на это нам понадобится целый год.

— Вы когда-нибудь пытались отобрать пищу у плотоядного животного? Оно крепко держится за нее, не так ли? Даже готово драться за свой кусок Моя идея состоит в том, что, пока это существо разберется в наших намерениях, оно будет гнаться за нами столько времени, сколько сможет.

— Понимаю, — согласился Маккэнн. — А кроме того, у вас нет шансов победить на выборах. Согласитесь. Гросвенор отрицательно качнул головой.

— Я бы непременно победил. Вы можете не поверить мне на слово, но факт, что люди, приверженные собственным удовольствиям, волнениям и амбициям, очень легко поддаются внушению. И мне не пришлось бы изобретать новой тактики, она известна столетиями. Но до недавнего времени связь физиологии с психологией была сугубо теоретической. Нексиализмом разработана методика их взаимосвязи.

Маккэнн молча обдумывал услышанное, наконец он спросил:

— Каким вы видите человека будущего? Вы считаете, что все мы должны стать нексиалистами?

— Те, кто находится на борту корабля, непременно, для всех людей это было бы и нереально, и непрактично. Но в далеком будущем, возможно, всякому человеку непростительно будет не познать того, что ему доступно. Почему он должен стоять под небом своей планеты и смотреть в него невежественным взором, и по этим же причинам всегда оставаться в дураках? Погибшие цивилизации древней Земли как раз и свидетельствуют о том, как плохо приходится потомкам, когда человек слепо реагирует на ситуацию или полностью зависит от авторитарных доктрин. — Он поморщился. — А сейчас перед нами не такая уж тяжелая проблема: надо вселить в людей скептицизм. Крестьянин с острым, хотя и неразвитым умом, который ничего не принимал на веру, — вот кто является предком ученого. Скептик, когда хочет что-нибудь понять, устраняет пробел в знании, требуя: “А ну, покажи! Я готов принять новое, но то, что ты говоришь, не может убедить меня само по себе”.

Маккэнн сидел, глубоко задумавшись.

— Уж не собираетесь ли вы, нексиалисты, прервать цикличность в историческом развитии? Уж не на это ли вы замахнулись?

Гросвенор ответил не сразу.

— Признаюсь, до встречи с Коритой я не придавал ей большого значения. А здесь я был поражен! Теперь мне кажется, что теория может претерпеть множество изменений. Такие слова, как “кровь” и “раса”, по сути своей бессмысленны. Но в основном эта теория соответствует действительности.

Маккэнн тем временем снова обратил внимание на нападающих.

— Мне кажется, — сказал он озадаченно, — они слишком долго собираются. Пора бы и начать! Наверно, у них были какие-то планы, прежде чем они зашли так далеко…

Гросвенор промолчал. Маккэнн внимательно посмотрел на него.

— Минуточку, не напоролись ли они на ваши оборонительные устройства? — предположил он.

Когда Гросвенор опять не ответил, Маккэнн вскочил, подошел почти к самому экрану и вперил в него взгляд. Двое в коридоре почему-то стояли на коленях.

— Что они там делают? — удивился он. — Отчего они не двигаются?

— Они пытаются удержаться, чтобы не провалиться сквозь пол, — объяснил наконец Гросвенор, голос выдавал его волнение.

Он еще никогда не применял на практике эти методы, хотя давно знал о них. Тут он использовал знания из самых разных областей науки, а к тому же еще и импровизировал в зависимости от обстоятельств. Все сработало! Впрочем, он в этом и не сомневался. Тем не менее осуществление замыслов развеселило его, хотя он заранее был готов к этому.

Маккэнн вернулся и сел на место.

— Что, пол под ними действительно провалится?

Гросвенор отрицательно покачал головой.

— С полом ничего не случится. Но они тонут в нем, могут и совсем погрузиться. — Он вдруг прыснул от смеха. — Хотел бы я видеть лицо Гурли, когда его помощники доложат ему об этом явлении. Это тот самый “воздушный шар”, телепортация, прокол гиперпространства, а еще и геология нефти…

— А при чем тут геология? — начал было Маккэнн, но остановился. — Ах да, будь я проклят, вы же имеете в виду современный способ добычи нефти без бурения. — Он нахмурил брови. — Но минутку… Существует еще фактор…

— Существует с десяток всяких факторов, друг мой, — сказал Гросвенор. — Повторяю, это комбинированный процесс, все составляющие которого тесно взаимосвязаны на ограниченном участке, и энергии тратится очень мало.

— Почему же вы не использовали все эти ваши трюки против кисы и красного чудовища?

— Я же говорю — все это сделано мною недавно и наспех. Много бессонных ночей ушло на создание этого оборудования — при встрече с нашими прежними противниками я о нем еще и не мечтал. Поверьте, если бы управление кораблем находилось в моих руках, мы бы не понесли таких потерь ни в одном из тех инцидентов.

— А почему вы не взяли руководство в свои руки?

— У меня не оставалось времени на это, кроме того, корабль был построен до того, как возник Нексиалистский центр. Счастье еще, что удалось внедрить сюда наш отдел.

— Не представляю себе, как вы собираетесь завтра захватить корабль, — ведь для этого вам придется покинуть вашу лабораторию. — Маккэнн взглянул на экран и едва слышно произнес — Они притащили антигравитационные плотики. Теперь они пролетят над вашим полом.

Гросвенор не ответил: он и сам уже видел это.

27

Антигравитационные плоты действовали по тому же принципу, что и антиускорители. В поле антиускорителя электроны слегка сдвинуты с орбит. Это создает молекулярное напряжение. В результате происходит повсеместная, хотя и незначительная, перегруппировка в структуре корабля. Измененная материя становится невосприимчивой к изменениям скорости. И корабль, оснащенный антиускорителем, может встать как вкопанный даже при скорости в миллионы миль в секунду.

Атакующие погрузили оружие на длинные узкие плоты, взобрались на них сами, включили магнитное поле требуемой частоты и поплыли по коридору к открытой двери, которая находилась примерно в ста футах от них.

Они продвинулись футов на пятьдесят, когда движение плотов замедлилось, затем прекратилось и, наконец, их понесло назад, пока они не остановились на месте своего старта.

Гросвенор, который все это время был чем-то занят у приборной доски, возвратился и сел рядом с потрясенным Маккэнном.

— Что вы сделали? — спросил геолог.

— Как вы видели, они продвигались вперед с помощью направленных магнитов, вмонтированных в стены коридора. Я создал отталкивающее поле, что само по себе не ново. Но этот его вариант является частью того же температурного процесса, с помощью которого поддерживается температура в нашем теле. Теперь им нужен либо реактивный двигатель, либо пропеллер, либо хотя бы, — он рассмеялся, — обычные весла.

Маккэнн, не сводя глаз с экрана, угрюмо сказал:

— Это их нисколько не смутило. Они собираются применить против нас огнеметы, лучше закрыть дверь!

— Стойте!

Маккэнн сглотнул слюну.

— Но нас же здесь живьем зажарят!

Гросвенор покачал головой.

— Я же говорил вам — часть моих приготовлений была рассчитана и на применение огня. Я добавил немного электроэнергии, все металлические конструкции вокруг будут стараться сохранить равновесие… Впрочем, смотрите.

Передвижной огнемет побелел. Маккэнн тихо выругался:

— Черт! Да это же иней! Как…

Полы и стены в коридоре постепенно покрывались льдом. Огнемет поблескивал в своей ледяной шубе, а холодный воздух уже пробрался сквозь открытые двери. Маккэнн вздрогнул:

— Температура… — пробормотал он. — Более низкий уровень.

Гросвенор поднялся.

— Самое время им отправляться по местам, я не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.

Он направился к устройству, что стояло у стены в аудитории, и опустился в кресло перед его компактной клавиатурой. Клавиши были разноцветными. Их было по двадцать пять в каждом из двадцати пяти рядов.

Маккэнн подошел поближе и рассматривал прибор.

— Что это? — спросил он. — Не помню, чтобы я видел нечто подобное.

Быстрыми, едва заметными и будто небрежными движениями Гросвенор пробежал по семи клавишам, потом слегка коснулся главного рубильника. Полилась чистая, нежная музыка. Звуки какое-то время дрожали в воздухе и после того, как основная нота уже отзвучала.

— Какие ассоциации у вас возникли? — взглянул на Маккэнна Эллиот.

Тот ответил не сразу, на лице его появилось странное выражение.

— Перед моими глазами возник играющий в церкви орган. Потом картина резко сменилась, и я очутился на политическом митинге, где кандидат использовал быструю стимулирующую музыку и каждый чувствовал себя счастливым. — Он вдруг остановился и озабоченно спросил: — Так вот как вы собирались победить на выборах?

— Это лишь один из методов.

Маккэнн насторожился.

— Господи, какая же жуткая сила у вас в руках!

— На меня она не действует.

— Но вас специально подготовили к этому, вы же можете управлять всей человеческой расой, если и ее не научить этому.

— Дитя начинает ходить, уже подспудно умея это делать. Почему бы повсеместно не проводить такую подготовку путем гипноза или через продукты питания? Это было возможно уже много столетий назад и предохранило бы человека от множества болезней, от сердечных заболеваний и от катастроф, которые возникают из-за неумения использовать в полной мере собственные плоть и разум.

Маккэнн снова заинтересовался установкой с клавиатурой.

— Как он работает?

— Это набор электропроводящих кристаллов. Электричество способно изменять кристаллические решетки. Закладывая определенный образец, мы имитируем ультразвуковые вибрации, которые, минуя ухо, воздействуют прямо на мозг. Играя на этом инструменте, я создаю нужный мне эмоциональный настрой, слишком сильный для того, чтобы неподготовленный человек мог сопротивляться ему.

Маккэнн, побледнев, вернулся в соседнюю комнату.

— Вы меня напугали, — тихо сказал он. — Простите меня, но я считаю это неэтичным. Ничего не могу поделать с собой.

Гросвенор посмотрел на него, потом наклонился, что-то подрегулировал в инструменте и нажал кнопку, на этот раз звук был печальнее, лиричнее. Хотя сам звук давно затих, какое-то бесконечное дрожание билось еще в воздухе.

— А что вы чувствовали сейчас? — спросил Гросвенор.

— Я подумал о маме. У меня возникло страстное желание вернуться домой. Я захотел…

— Это слишком опасно, — нахмурился Гросвенор. — Люди могут сильно пострадать от очень глубокого потрясения. — Он еще раз что-то перенастроил. — А если так?

Он включил новую мелодию. Будто звон колокольчиков зазвучал в ушах, становясь все мягче и приятнее.

— Я был ребенком, — сказал Маккэнн, — и укладывался спать. Как хочется спать! — Казалось, он не заметил, как вернулся в настоящее время. Он невольно зевнул.

Открыв ящик стола, Гросвенор достал два пластиковых шлема. Один из них он протянул геологу.

— Наденьте на всякий случай.

Другой шлем он надел на себя. Маккэнн тоже с ворчанием натягивал шлем себе на голову.

— Похоже, из меня не получился Макиавелли. Ведь весь этот спектакль вы устроили, чтобы определенным образом воздействовать на чувства людей.

Гросвенор, возившийся с установкой, ответил не сразу:

— Люди делят свои поступки на этичные и неэтичные в зависимости от ассоциаций, возникающих в данный момент в их сознании, или рассматривая проблему в перспективе. Это не значит, что этические системы не заслуживают всяческого уважения. Сам я склоняюсь к тому, что этическим мерилом может быть то, что приносит пользу подавляющему большинству при условии, что это не сопряжено с каким-либо унижением или ограничением прав индивидов, которые не смогли к этому приспособиться. Общество должно научиться спасать больных и учить невежественных. — Теперь он был полон решимости и продолжал: — Заметьте, я никогда прежде не использовал этот инструмент, не применял гипноз, кроме того случая, когда Кент захватил мой отдел. Но сейчас я это сделаю. С самого начала нашей экспедиции я мог воздействовать на людей, но я этим не занимался. Почему? Потому что Нексиалистский центр имеет свой этический кодекс с разными градациями. Я могу нарушать некоторые условия, но дается мне это с большим трудом.

— А сейчас вы его нарушаете?

— Нет.

— Тогда ваш кодекс представляется мне слишком гибким.

— Так оно и есть. Когда я твердо убежден, что мои действия оправданы, а сейчас я в этом твердо убежден, для меня перестают существовать спорные или эмоциональные проблемы. Вы, наверно, видите во мне диктатора, силой попирающего основы демократии. Но это неверно — ведь на корабле во время экспедиции вообще возможна лишь квазидемократическая форма правления. А вот когда путешествие закончится, меня призовут к ответу.

— Допускаю, вы правы.

Маккэнн посмотрел на экран.

Гросвенор проследил за его взглядом. Люди в скафандрах пытались продвинуться вперед, отталкиваясь от стен. Но казалось, что их руки буквально тонут в них, и результаты были ничтожны.

— Что вы собираетесь делать сейчас? — снова спросил геолог.

— Усыпить их — вот так. — И он чуть тронул рычажок. Колокольчики, казалось, звенели не громче прежнего, но люди в коридоре повалились на пол.

Гросвенор встал.

— Это будет повторяться каждые десять минут. Резонаторы так расставлены по всему кораблю, что подхватят и передадут сигнал. Пошли.

— А куда?

— Я хочу установить прерыватель в главной электрорелейной системе корабля.

Он зашел в свою студию, взял там прерыватель, и они вышли в коридор. Где бы они ни проходили, им везде попадались спящие люди. Сначала Маккэнн шумно удивлялся, но постепенно становился все угрюмее и молчаливее. Наконец он не выдержал:

— Ужасно, как беспомощен человек!

— Еще беспомощнее, чем вам кажется, — покачал головой Гросвенор.

Они уже пришли в центр управления. Гросвенор поднялся на нижнюю платформу электропанели. Ему не понадобилось и десяти минут, чтобы подсоединить прерыватель к электрическому реле. Он молча спустился, ничего не объясняя Маккэнну.

— Никому не говорите об этом, — попросил он Маккэнна.

— Вы собираетесь разбудить их?

— Да. Как только мы доберемся до моего отдела. А сейчас попрошу вас помочь мне доставить фон Гроссена и его компанию в их спальни. Я хочу, чтобы у них возникло состояние возмущения собственными действиями, только не знаю, получится ли у меня.

— Полагаете, они сдадутся?

— Нет.

— Вы уверены в этом?

— Вполне.

Его утверждение оказалось верным.

Итак, в десять часов следующего дня он переключил рычажок у себя в отделе, направив электрический ток через установленный им прерыватель.

По всему кораблю замигали постоянно горящие светильники, оказывая гипнотическое воздействие на людей, — нексиалистский вариант райимянских фокусов. Гросвенор стал играть на своем клавишном инструменте, он сосредоточился на понятиях “мужество” и “самоотверженность”, “исполнение долга перед своим народом в случае опасности”. Он даже ввел сложное эмоциональное восприятие времени, якобы ускорив его ход вдвое, а то и втрое.

После этого он включил на коммуникаторах сигнал “Вызываю всех” и отдал основные команды и распоряжения. Он ввел пароль, исключив его, как и сам гипнотический сеанс, из памяти людей, — отныне каждый будет отзываться на него, не зная, из каких слов он состоит. Потом он заставил их забыть и сам гипнотический сеанс. Спустившись в центр управления, он снял прерыватель. Вернувшись в свой отдел, разбудил всех и вызвал Кента.

— Я отказываюсь от своего ультиматума и готов сдаться. Я понял, что не могу идти против воли большинства. Прошу собрать другое совещание, на котором я буду присутствовать. Но я по-прежнему настаиваю на ведении войны против неизвестной формы жизни этой галактики.

Его не удивило странное единодушие собравшихся, которые заявили, что после серьезных размышлений пришли к выводу, что доказательства нависшей над Вселенной опасности вполне убедительны.

Исполняющий обязанности директора Кент получил указание преследовать врага неуклонно, не считаясь с удобствами обитателей корабля.

Гросвенор стоял в стороне и с угрюмым удовлетворением наблюдал, с какой неохотой признал Кент необходимость действовать.

Теперь должна была разразиться великая битва между человеком и чуждым разумом.

28

Анабис существовал в виде бесформенной, необъятной массы, разместившейся в пространстве всей галактики. Он льнул к миллионам планет от нестерпимого, неутолимого голода, и мириадами своих трепещущих частиц тянулся к ним, туда, где ценою собственной жизни, погибая, организмы давали ему жизнь.

Но этого уже не хватало. Его пронизывало страшное чувство нависшей над ним угрозы голода. Через всю бесконечность его разреженных клеток поступали сигналы о том, что пищи слишком мало.

До Анабиса постепенно доходило, что он или слишком велик, или слишком мал. Бесконтрольный процесс роста в молодые годы был роковой ошибкой. Тогда будущее казалось нескончаемым. Галактическое пространство, где он развивался, действительно растянулось до бесконечности. Он расползался в радостном возбуждении примитивного существа, все больше утверждавшегося в уверенности, что ему уготованы судьбой неограниченные возможности.

А примитивным он был от рождения. В своем начале он был лишь газом, поднимавшимся с поверхности болот. Он не имел ни запаха, ни вкуса, но обладал какой-то динамической комбинацией. И в ней была жизнь.

Сначала он напоминал всего лишь облачко над почти невидимым туманом. Он охотно носился над теплыми темными водами, породившими его; извиваясь, ныряя и расширяясь, непрестанно и все с большим удовольствием добивался одного — быть и при этом кое-что и кое-кого убивать…

И вся жизнь его была посвящена одному — убивать других.

А происходило это не оттого, что он сознавал всю сложность и исключительность процессов, благодаря которым получил жизнь. Его интересовали только удовольствия и желание жить, но не знания. Какую он испытывал радость, налетев на двух жужжащих в яростной борьбе насекомых, окутав их и ожидая, дрожа каждой газообразной своей частичкой, когда энергия жизни несчастных жертв перейдет в его собственные непрочные субстанции!

Тогда для него не существовало времени, а смыслом жизни было только насыщение. Миром же его было узкое болотце среди серых окрестностей, где он обитал, довольный своей идиллической, почти бездумной жизнью. Но даже здесь, в этом мире, едва освещаемом лучами солнца, он безудержно рос. Он все больше и больше нуждался в пище, и охота на насекомых уже не могла утолить его аппетитов.

Тогда он поднакопил зачатки хитрых, особых знаний о жизни на своем мокром болоте. Он стал отличать, какие насекомые были охотниками, а какие жертвами. Он изучил часы охоты каждого и места, где лежали маленькие, неспособные летать чудовища, лежали в засаде, — летающих труднее было выслеживать и ловить. Он научился превращать свои туманные образования в дуновения бриза, подталкивая ничего не подозревавших жертв к смерти.

Ему хватало пищи, а иногда ее было в избытке. Он рос, и однажды вновь испытал голод. Необходимость заставила его познакомиться с жизнью за пределами его болота. И вот однажды, простершись дальше, чем когда-либо, он наткнулся на двух гигантов в панцирях, занятых кровавой битвой не на жизнь, а на смерть. Он с трепетом впитывал необычайное количество жизненной энергии из тела поверженного чудовища, испытывая при этом небывалый восторг, не сравнимый ни с какими переживаниями всей его предыдущей жизни. За несколько часов небывалого пира Анабис вырос в десять тысяч раз.

На следующий день он уже обволок болотистые джунгли окрест, затем океан, затем континенты, планеты и, наконец, проложил путь туда, где вечные облака расступались, чтобы очистить путь незамутненным лучам солнца. Позднее он обрел разум и понял, что для поддержания жизни ему необходимы два компонента: пища и ультрафиолетовые лучи. Сквозь толстую, насыщенную туманами атмосферу его планеты пробивалось мизерное количество солнечных лучей нужного спектра, отчего и результаты были не так уж велики.

Но стоило ему преодолеть атмосферу, и он испытал на себе благотворное воздействие прямых ультрафиолетовых лучей. С этих пор быстрое его развитие уже ничем нельзя было остановить. Он вышел в космос и на следующий же день завладел второй планетой. В кратчайший срок он достиг границ системы и тут же попытался дотянуться до других звезд, но был побежден расстоянием.

Добывая пищу, он впитывал знания и сначала верил, что мысли — его собственные. Однако постепенно осознал, что вместе с электрической, нервной энергией, которую он поглощает во время смертельных схваток животных, он овладевает и их разумами — обоих: и победителя, и побежденного, умирающего животного. На какое-то время его мышление держалось на этом уровне. Он узнал множество коварных уловок четвероногих охотников и познал искусство быть неуловимым. Однако то на одной, то на другой планете ему доводилось вступать в контакт с совершенно другой формой сознания — с существами, которые умели мыслить, развивали цивилизацию, науку.

Среди многого прочего он узнал от них, что стоит ему сконцентрировать свою энергию, и перед ним откроются двери в космос, через которые он сможет “выныривать” в любой, самой отдаленной точке. Он научился таким образом переправлять материю. Стал создавать примитивные планеты-джунгли, потому что первобытные миры снабжали его пищей, которая больше всякой другой была насыщена жизненной энергией. Он переносил через гиперпространство огромные части других планет. Он передвигал холодные планеты поближе к солнцу.

Но годы его безраздельного властвования пролетели как один счастливый миг. Он ел и безудержно разрастался. Несмотря на постоянное совершенствование своего сознания, он нигде и никак не пытался сбалансировать этот процесс. Он уже с диким ужасом предвидел, что грядет его конец.

Появление корабля вселило надежду. Вытягиваясь в одном направлении, он последует за кораблем, куда бы тот ни направлялся. Так он начнет отчаянную борьбу за то, чтобы уцелеть, будет захватывать галактику за галактикой, расползаясь все дальше в бесконечную тьму пространства, которому нет конца. И он превратит все планеты в джунгли.

Тьма не останавливала людей. “Космическая гончая” причалила к обширному плато из металла. Все ее иллюминаторы излучали свет. Массивные осветительные приборы освещали ряды машин, что пережевывали своими челюстями поверхность планеты. Когда работы только начались, металл загружали в единственную обрабатывающую машину, и она превращала его в легкие торпеды, выпуская по одной каждую минуту. Торпеды тут же выстреливали в космос.

К рассвету следующего дня машина создала подобные ей механизмы, и роботы заполняли металлом каждое новое сооружение. Вскоре уже сотни, а потом и тысячи таких машин производили эти темные тонкостенные торпеды. Все больше их уносилось в царящую вокруг ночь, насыщая радиацией каждый дюйм газообразной субстанции. Тридцать тысяч лет будут эти торпеды рассыпать свои смертоносные атомы в чудовищном газовом существе. И при этом они были рассчитаны так, что не могли упасть ни на одну планету или солнце и вечно оставались бы в гравитационном поле этой галактики.

Когда медленно поднимавшаяся красная заря второго утра осветила горизонт, инженер Пеннонс доложил по коммуникатору:

— Теперь мы выпускаем девять тысяч торпед в секунду. Полагаю, что завершение работ мы вполне можем возложить на сами машины. Я установил вокруг планеты защитный экран на случай нападения. Обнаружено еще с сотню железных планет, и наш громадный “друг” скоро ощутит пустоту в своих жизненно важных центрах. А нам пора в путь.

Спустя несколько месяцев они решили, что направятся к созвездию NGC-50437. Астроном Лестер так объяснил причину этого выбора:

— Созвездие находится на расстоянии в девятьсот миллионов световых лет отсюда. Если наш “газообразный разум” последует за нами, он растеряет всю свою энергию в необъятности пространства.

Он сел, и слова попросил Гросвенор.

— Я уверен, — начал он, — что все прекрасно понимают: сами мы вовсе не собираемся лететь в столь отдаленную звездную систему. Этот путь занял бы столетия, а то и тысячелетия. Наша цель — выпроводить эту враждебную форму жизни туда, где она погибнет от голода и откуда нет возврата. Мы сможем определить, следует ли за нами это существо, по воздействию на нас его мыслей. И мы сразу же определим, что оно мертво, когда это прекратится.

Все так и случилось.

Шло время. Переступив порог своей аудитории, Гросвенор увидел, что слушателей снова поприбавилось. Были заняты все места, принесли стулья и из соседней комнаты. Он приступил к вечерней лекции.

— Главная проблема, которую разрабатывает нексиализм, это проблема целостности мира. Человек изучал живую и неживую материю не только отдельно одну от другой, но и разными научными методами. И хотя он произносит слова о целостности природы, ведет он себя так, как если бы единая, вечно изменяющаяся Вселенная состояла из многих, по-разному функционирующих частей. Методика, о которой мы сегодня поговорим… — он вдруг замолк, его взгляд упал на знакомую фигуру, расположившуюся в дальнем конце аудитории, — покажет нам, как можно преодолеть это несоответствие реальности и представлений человека о ней.

Он продолжал свою лекцию, а в глубине помещения Кент делал свои первые записи по нексиализму.

И словно маленький островок человеческой цивилизации экспедиционный корабль “Космическая гончая” летел, все увеличивая скорость, сквозь тьму пространства, которому не было конца.

И не было начала.

1943, 1950

© Перевод Б.Клюевой, 2003.

Клиффорд Саймак

ПЛАЦДАРМ

Никто и ничто не может остановить группу межпланетной разведки, этот четкий, отлаженный механизм, созданный и снаряженный для одной лишь цели занять на чужой планете плацдарм, уничтожив вокруг корабля все живое, и основать базу, где было бы достаточно места для выполнения задачи. А если придется, удерживать и защищать плацдарм от кого бы то ни было до самого отлета.

Как только на планете появляется база, приступают к работе ученые. Исследуется все до мельчайших подробностей. Они делают записи на пленку и в полевые блокноты, снимают и замеряют, картографируют и систематизируют до тех пор, пока не получается стройная система фактов и выводов для галактических архивов.

Если встречается жизнь, что в галактике не редкость, ее исследуют так же тщательно, особенно реакцию на людей. Иногда реакция бывает яростной и враждебной, иногда почти незаметной, но не менее опасной. Однако легионеры и роботы всегда готовы к любой сложной ситуации, и нет для них неразрешимых задач.

Никто и ничто не может остановить группу межпланетной разведки.

Том Деккер сидел в пустой рубке и вертел в руках высокий стакан с кубиками льда, наблюдая, как из трюмов корабля выгружается первая партия роботов. Они вытянули за собой конвейерную ленту, вбили в землю опоры и приладили к ним транспортер.

Дверь за его спиной открылась с легким щелчком, и Деккер обернулся.

— Разрешите войти, сэр? — спросил Дуг Джексон.

— Да, конечно.

Джексон подошел к большому изогнутому иллюминатору.

— Что же нас тут ожидает? — произнес он.

— Еще одно обычное задание, — пожал плечами Деккер. — Шесть недель. Или шесть месяцев. Все зависит от того, что мы обнаружим.

— Похоже, здесь будет посложнее, — сказал Джексон, усаживаясь рядом с ним. — На планетах с джунглями всегда трудно.

— Это работа. Просто еще одна работа. Еще один отчет. Потом сюда пришлют либо эксплуатационную группу, либо переселенцев.

— Или, — возразил Джексон, — поставят отчет на пыльную полку архива и забудут.

— Это уже их дело. Наше дело — его подготовить. Что с ним будет дальше, нас не касается.

За иллюминатором первые шесть роботов сняли крышку с контейнера и распаковали седьмого. Затем, разложив рядом инструменты, собрали его, не тратя ни одного лишнего движения, вставили в металлический череп мозговой блок, включили и захлопнули дверцу на груди. Седьмой встал неуверенно, постоял несколько секунд и, сориентировавшись, бросился к транспортеру помогать выгружать контейнер с восьмым.

Деккер задумчиво отхлебнул из своего стакана. Джексон зажег сигарету.

— Когда-нибудь, — сказал он, затягиваясь, — мы наверняка встретим что-то такое, с чем мы сможем справиться.

Деккер фыркнул.

— Может быть, даже здесь, — настаивал Джексон, разглядывая кошмарные джунгли за иллюминатором.

— Ты романтик, — резко ответил Деккер. — Кроме того, ты молод: все еще мечтаешь о неожиданностях. Десяток раз слетаешь, и это у тебя пройдет.

— Но все-таки то, о чем я говорю, может случиться.

Деккер сонно кивнул.

— Может. Никогда не случалось, но, наверное, может. Впрочем, стоять до последнего не наша задача. Если нас ждет тут что-нибудь такое, что нам не по зубам, мы долго на этой планете не задержимся. Риск — не наша специальность.

Корабль покоился на вершине холма посреди маленькой поляны, буйно заросшей травой и кое-где экзотическими цветами. Рядом лениво текла река, неся сонные темно-коричневые воды сквозь опутанный лианами огромный лес. Вдаль, насколько хватало глаз, тянулись джунгли, мрачная сырая чаща, которая даже через стекло иллюминатора, казалось, дышала опасностью. Животных не было видно, но никто не мог знать, какие твари прячутся в темных норах или в кронах деревьев.

Восьмой робот включился в работу. Теперь уже две группы по четыре робота вытаскивали контейнеры и собирали новые механизмы. Скоро их стало двенадцать — три рабочие группы.

— Вот так! — возобновил разговор Деккер, кивнув на иллюминатор. Никакого риска. Сначала роботы. Они распаковывают и собирают друг друга. Затем все вместе устанавливают и подключают технику. Мы даже не выйдем из корабля, пока вокруг не будет надежной защиты.

Джексон вздохнул.

— Наверное, вы правы. С нами действительно ничего не может случиться. Мы не упускаем ни одной мелочи.

— А как же иначе? — Деккер поднялся с кресла и потянулся. — Пойду займусь делами. Последние проверки и все такое…

— Я вам нужен, сэр? — спросил Джексон. — Я бы хотел посмотреть. Все это для меня ново…

— Нет, не нужен. А это… это пройдет. Еще лет двадцать, и пройдет.

На столе у себя в кабинете Деккер обнаружил стопку предварительных отчетов и неторопливо просмотрел их, запоминая все особенности мира, окружавшего корабль. Затем некоторое время работал, листая отчеты и складывая прочитанные справа от себя лицевой стороной вниз.

Давление атмосферы чуть выше, чем на Земле. Высокое содержание кислорода. Сила тяжести немного больше земной. Климат жаркий. На планетах-джунглях всегда жарко. Снаружи слабый ветерок. Хорошо бы он продержался… Продолжительность дня тридцать шесть часов. Радиация: местных источников нет, но случаются вспышки солнечной активности. Обязательно установить наблюдение… Бактерии, вирусы: как всегда на таких планетах, много. Но очевидно, никакой опасности. Команда напичкана прививками и гормонами по самые уши. Хотя до конца, конечно, уверенным быть нельзя. Минимальный риск есть, ничего не поделаешь. И если вдруг найдется какой-нибудь настырный микроб, способы защиты придется искать прямо здесь… Растительность и почва наверняка просто кишат микроскопической живностью. Скорее всего, вредной. Но это уже будничная работа. Полная проверка. Почву необходимо проверять, даже если на планете нет жизни. Хотя бы для того, чтобы удостовериться, что ее действительно нет…

В дверь постучали, и вошел капитан Карр, командир подразделения Легиона. Деккер ответил на приветствие, не вставая из-за стола.

— Разрешите доложить, сэр! — четко произнес Карр. — Легион готов к высадке!

— Отлично, капитан. Отлично, — ответил Деккер.

“Какого черта ему надо? Легион всегда готов и всегда будет готов это естественно. Зачем такие формальности?”

Наверное, виной тому характер Карра. Легион с его жесткой дисциплиной, давними традициями и гордостью за них всегда привлекал таких людей, давая им возможность отшлифовать врожденную педантичность.

Оловянные солдатики высшего качества. Тренированные, дисциплинированные, вакцинированные против любой известной и неизвестной болезни, натасканные в чужой психологии земляне с огромным потенциалом выживания, выручающим их в самых опасных ситуациях…

— Некоторое время мы еще не будем готовы, капитан, — сказал Деккер. Роботы только начали сборку.

— Жду ваших приказаний, сэр!

— Благодарю вас, капитан. — Деккер дал понять, что хочет остаться один. Но когда Карр подошел к двери, он снова подозвал его.

— Да, сэр!

— Я подумал… — медленно произнес Деккер. — Просто подумал… В состоянии ли вы представить себе ситуацию, с которой Легион не смог бы справиться?

— Боюсь, я не понимаю вашего вопроса, сэр.

Глядеть на Карра в этот момент было сплошное удовольствие. Деккер вздохнул.

— Я и не предполагал, что вы поймете.

К вечеру все роботы и кое-какие механизмы были уже собраны. Появились и первые автоматические сторожевые посты. Огнеметы выжгли вокруг корабля кольцо около пятисот футов диаметром, а затем в ход пошел генератор жесткого излучения, заливший землю внутри кольца безмолвной смертью. Ужасное зрелище: почва буквально вскипела живностью в последних бесплодных попытках избежать гибели. Роботы собрали огромные батареи ламп, и на вершине холма стало светлее, чем днем. Подготовка к высадке продолжалась, но ни один человек еще не ступил на землю новой планеты.

В тот вечер робот-официант установил столы в галерее, с тем чтобы люди во время еды могли наблюдать за ходом работ снаружи. Вся группа разумеется, кроме легионеров, которые оставались в своих каютах, — уже собралась к ужину, когда в отсек вошел Деккер.

— Добрый вечер, джентльмены!

Он сел во главе стола, после чего расселись по старшинству и все остальные.

Деккер сложил перед собой руки и склонил голову, собираясь произнести привычные, заученные слова. Он задумался, и, когда заговорил, слова ему самому показались неожиданными.

— Отец наш, мы, слуги твои в неизведанной земле, находимся во власти греховной гордыни. Научи нас милосердию и приведи нас к знанию. Ведь люди, несмотря на дальние их путешествия и великие их дела, все еще дети твои. Благослови хлеб наш, господи. И не оставь без сострадания. Аминь.

Деккер поднял голову и взглянул вдоль стола. Кого-то, он заметил, его слова удивили, кого-то позабавили. Возможно, они думают, что старик не выдерживает, кончается. Может быть, и так. Хотя до полудня он чувствовал себя в полном порядке… Все этот молодой Джексон…

— Прекрасные слова, сэр, — сказал наконец Макдональд, главный инженер группы. — Среди нас есть кое-кто, кому не мешало бы прислушаться и запомнить их. Благодарю вас, сэр.

Вдоль стола начали передавать блюда и тарелки, и постепенно галерея оживилась домашним звоном хрусталя и серебра.

— Похоже, здесь будет интересно, — начал разговор Уолдрон, антрополог по специальности. — Мы с Диксоном стояли на наблюдательной палубе как раз перед заходом солнца, и нам показалось, что мы видели у реки какое-то движение. Что-то живое…

— Было бы странно, если б мы здесь никого не нашли, — ответил Деккер, накладывая себе обжаренный картофель. — Когда сегодня облучали площадку, в земле оказалось полно всяких тварей.

— Существа, которых мы с Уолдроном видели, напоминали людей.

Деккер посмотрел на биолога с интересом.

— Вы уверены?

Диксон покачал головой.

— Видно было неважно, но двоих или троих мне все-таки удалось разглядеть. Этакие спичечные человечки.

— Как дети рисуют, — кивнул Уолдрон. — Одна палка — туловище, две ножки, еще две — ручки, кружок — голова. Угловатые такие, тощие…

— Но двигаются красиво, — добавил Диксон. — Мягко, плавно, как кошки.

— Ладно, скоро узнаем, кто это такие. Через день-два мы их найдем, ответил Деккер.

Забавно. Почти на каждой планете кто-нибудь сразу “находит” гуманоидов, и почти всякий раз они оказываются игрой воображения. Люди часто выдают желаемое за действительное. Что ж, вполне понятное желание вдали от своих, на чужой планете найти жизнь, которая хотя бы на первый взгляд напоминала что-то знакомое. Но, как правило, представители гуманоидной расы, если таковая встречалась, оказывались настолько отталкивающими и чужими, что по сравнению с ними даже земной осьминог кажется родным и близким.

— Я все думаю о том горном массиве к западу, — вступил в разговор Фрейни, начальник геологической группы, — который мы видели при подлете. Похоже, горы образовались сравнительно недавно, а это всегда удобней для работы: легче добраться до того, что скрыто внутри.

— Первая разведка будет в том направлении, — неожиданно решил Деккер.

Яркие огни снаружи вселяли в ночь новую жизнь. Собирались огромные механизмы. Четко двигались роботы. Машины поменьше суетились, как напуганные жуки. С южной стороны все полыхало, а небо озарялось всплесками пламени, вырывающегося из огнеметов.

— Доделывают посадочное поле, — произнес Деккер. — Там осталась полоса джунглей, но она ровная, как пол. Еще немного, и поле тоже будет готово.

Робот принес кофе, бренди и сигары. Расположившись поудобней, Деккер и все остальные продолжали наблюдать за работой снаружи.

— Ненавижу это ожидание, — нарушил молчание Фрейни.

— Часть работы. Ничего не поделаешь, — ответил Деккер и подлил в кофе еще бренди.

К утру все машины были собраны. Одни уже выполняли какие-то задания, другие стояли наготове. Огнеметы закончили свою работу, и по их маршрутам ползали излучатели. На подготовленном поле стояли несколько реактивных самолетов. Примерно половина от общего числа роботов, закончив порученные дела, построилась в аккуратную прямоугольную колонну.

Наконец опустился наклонный трап, и по нему сошли на землю легионеры. В колонну по два, с блеском и грохотом, с безукоризненной точностью, способной посрамить даже роботов. Конечно, без знамен и барабанов, поскольку пользы от них никакой, а Легион, несмотря на пристрастие к блеску и показухе, организация крайне эффективная. Колонна развернулась, вытянулась в линию и разбилась по взводам, которые тут же направились к границам базы. Машины, роботы и легионеры заняли посты. Земля подготовила плацдарм еще на одной планете.

Роботы быстро и деловито собрали открытый павильон из полосатого брезента, разместили в тени столы, кресла, втащили туда холодильник с пивом и льдом.

Теперь и обычные люди могли покинуть безопасные стены корабля.

“Организованность, — с гордостью произнес про себя Деккер, окидывая базу взглядом. — Организованность и эффективность! Ни одной лазейки для случайностей! Любую лазейку заткнуть еще до того, как она станет лазейкой! Подавить любое сопротивление, пока оно не выросло! Абсолютный контроль на плацдарме!”

Конечно, позже может что-то случиться. Всего не предусмотришь. Будут выездные экспедиции, и даже под защитой роботов и легионеров остается какой-то риск. Будет воздушная разведка, картографирование, и все это тоже несет в себе элемент риска. Однако опасность сведена к минимуму.

И всегда будет база. Абсолютно надежная и неприступная база, куда при случае можно отступить и откуда, если понадобится, можно контратаковать или прислать подкрепление.

Все продумано! Неожиданностей быть не должно!

И что на него такое вчера нашло?.. Наверное, это из-за молодого Джексона. Способный биохимик, конечно, но не для межпланетной разведки. Видимо, что-то где-то не сработало: отборочная комиссия должна была выявить его эмоциональную неустойчивость. Не то чтобы он мог помешать делу, но на нервы действует…

Деккер выложил на стол в павильоне целую кучу документов, затем нашел среди них карту, развернул ее и разгладил большим пальцем сгибы. На карте была нанесена лишь часть реки и горного хребта. Базу обозначал перечеркнутый крестом квадрат, а все остальное пространство оставалось пустым.

Но это не надолго. Через несколько дней у них будут полные карты.

С поля рванулся в небо самолет, плавно развернулся и ушел на запад. Деккер выбрался из павильона и посмотрел ему вслед. Должно быть, это Джарвис и Донелли, назначенные в первый полет в юго-западный сектор между базой и горным хребтом.

Еще один самолет поднялся в воздух, выбрасывая за собой огненный хвост, набрал скорость и скрылся вдали. Фриман и Джонс.

Деккер вернулся к столу, опустился в кресло и, взяв карандаш, принялся рассеянно постукивать по почти пустой карте. За спиной взмыл в небо еще один самолет.

Он снова окинул базу взглядом, и теперь она уже не казалась ему выжженным полем. Что-то теперь чувствовалось здесь земное. Эффективность, здравый смысл, спокойно работающие люди.

Кто-то с кем-то спорил, кто-то готовил приборы, обсуждая с роботами возникшие по ходу дела вопросы. Другие просто осматривались, привыкали.

Деккер удовлетворенно улыбнулся. Способная у него команда. Большинству из них придется подождать возвращения первой разведки, но даже сейчас они не выглядели праздно.

Позже будут взяты пробы почвы. Роботы поймают и доставят животных, которых потом сфотографируют и подвергнут изучению по полной программе. Деревья, травы, цветы — все будет описано и классифицировано. Вода в реке, ее обитатели…

И все это только здесь, в районе базы, пока не поступят новые данные разведки, указывающие, на что еще следует обратить внимание.

Когда придут эти данные, начнется настоящая, большая работа. Геологи и минералоги займутся полезными ископаемыми. Появятся метеорологические станции. Ботаники и биологи возьмутся за сбор сравнительных образцов. Каждый будет выполнять работу, к которой его готовили. Отовсюду пойдут доклады, и со временем из них сложится стройная, точная картина жизни планеты.

Работа. Много работы днем и ночью. И все это время база будет их маленьким кусочком Земли, неприступным для любых сил чужого мира.

Деккер сидел, развалясь в кресле. Легкий ветер шевелил полог павильона, шелестел бумагами на столе и ерошил волосы. “Хорошо, подумалось Деккеру, — но, наверное, это ненадолго”.

Когда-нибудь он найдет себе уютную планету, райский уголок с неизменно прекрасной погодой, где все, что нужно, растет на деревьях, а местные жители умны и общительны. Он просто откажется улететь, когда корабль приготовится к старту, и проживет свои последние дни вдали от проблем этой проклятой галактики, истощенной голодом, свихнувшейся от дикости и такой одинокой, что трудно передать словами…

Деккер очнулся от своих странных мыслей и увидел перед собой Джексона.

— В чем дело, Джексон? — с неожиданной резкостью спросил он. — Почему ты не…

— Местного привели, сэр! — выдохнул Джексон. — Из тех, кого видели Диксон и Уолдрон.

Абориген оказался человекоподобным, но на людей Земли он походил мало. Как сказал Диксон, спичечный человечек. Живой рисунок четырехлетнего ребенка. Весь черный, совершенно без одежды, но в глазах, смотревших на Деккера, светился огонек разума.

Глядя в эти глаза, Деккер чувствовал себя неуютно и скованно, но вокруг в ожидании молча стояли его люди, и он медленно потянулся к одному из шлемов ментографа. Когда пальцы Деккера коснулись гладкой поверхности, на него снова накатило смутное, но сильное нежелание надевать шлем. Контакт или попытка контакта с чужим разумом всегда вызывала у него это тревожное чувство. Что-то каждый раз боязливо сжималось у него внутри, видимо, потому, что такой непосредственный, близкий контакт был чужд человеческой природе.

Деккер медленно взял шлем в руки, надел на голову и жестом предложил “гостю” второй. Пауза затягивалась, глаза аборигена внимательно следили за его действиями. “Он нас не боится, — подумал Деккер. — Настоящая первобытная храбрость. Вот так стоять посреди незнакомого, которое расцвело почти за одну ночь на его земле… Стоять, не дрогнув, в кругу существ, которые, должно быть, кажутся ему пришельцами из кошмара…”

Наконец абориген сделал шаг к столу, взял шлем и неуверенно пристроил прибор на голову, ни на секунду не отрывая взгляда от человека.

Деккер попытался расслабиться, одновременно внушая себе мысли о мире и спокойствии. Надо быть очень внимательным, чтобы не испугать это существо, и сразу продемонстрировать дружелюбие. Малейший оттенок резкости может испортить все дело.

Уловив первое дуновение мысли спичечного человечка, Деккер почувствовал ноющую боль в груди. Что-то снова сжалось у него внутри, но ему вряд ли бы удалось передать свои ощущения словами — слишком все было чужое, предельно чужое.

— Мы друзья, — заставил он себя думать, борясь с подступающей чернотой отвращения. — Мы друзья. Мы друзья. Мы…

— Вам не следовало сюда прилетать, — послышалась ответная мысль.

— Мы не причиним вам зла, — думал Деккер. — Мы друзья. Мы не причиним вам зла. Мы…

— Вы никогда не улетите отсюда.

— Мы предлагаем дружбу, — продолжал Деккер. — У нас есть для вас подарки. Мы вам поможем…

— Вам не следовало прилетать сюда, — настойчиво звучала мысль аборигена. — Но раз вы уже здесь, теперь вам не улететь.

— Ладно, хорошо, — Деккер решил не спорить с ним. — Мы останемся и будем друзьями. Будем учить вас. Дадим вам вещи, которые привезли с собой, и останемся здесь с вами.

— Вы никогда не улетите отсюда, — звучало в ответ, и было в этой мысли что-то холодное, окончательное. Деккеру стало не по себе. Абориген действительно верил в то, что говорил. Не пугал и не преувеличивал. Он даже не сомневался, что им не удастся улететь с планеты… — Вы умрете здесь!

— Умрем? — переспросил Деккер. — Как это понимать?

В ответ он почувствовал лишь презрение. Спичечный человек снял шлем, аккуратно положил, повернулся и вышел. Никто не сдвинулся с места, чтобы остановить его. Деккер бросил свой шлем на стол.

— Джексон, сообщите легионерам из охраны, чтобы его выпустили. Не пытайтесь помешать ему уйти.

Он откинулся в кресле и посмотрел на окружавших его людей.

— Что случилось, сэр? — спросил Уолдрон.

— Он приговорил нас к смерти, — ответил Деккер, — сказал, что мы не улетим с этой планеты, что мы здесь умрем.

— Сильно сказано.

— И без тени сомнения, — произнес Деккер, потом небрежно махнул рукой. — Видимо, он просто не понимает, что им не под силу остановить нас, если мы захотим улететь. Он убежден, что мы здесь умрем.

В самом деле, забавная ситуация. Выходит из лесу голый гуманоид и угрожает всей земной разведывательной группе. Причем так в себе уверен… Но на лицах, обращенных к Деккеру, не было ни одной улыбки.

— Они ничего не могут нам сделать, — сказал Деккер.

— Тем не менее, — предложил Уолдрон, — следует принять меры.

— Мы объявим готовность номер один и усилим посты, — кивнул Деккер. До тех пор, пока не удостоверимся…

Он запнулся и умолк. В чем, собственно, они должны удостовериться? В том, что голые аборигены без всяких признаков материальной культуры не смогут уничтожить группу землян, защищенных стальным периметром, машинами, роботами, солдатами, знающими все, что положено знать для немедленного и безжалостного устранения любого противника?

Чертовщина какая-то!

И все же в этих глазах светился разум. Разум и смелость. Он выстоял, не дрогнув, в кругу совершенно чужих для него существ. Сказал, что должен был сказать, и ушел с достоинством, которому землянин мог бы позавидовать. Очевидно, он догадался, что перед ним существа с другой планеты, поскольку сам сказал, что им не следовало прилетать…

— О чем ты думаешь? — спросил Деккер Уолдрона.

— Раз мы предупреждены, надо вести себя со всеми возможными предосторожностями. Но пугаться нечего. Мы в состоянии справиться с любой опасностью.

— Это блеф, — вступил в разговор Диксон. — Нас хотят испугать, чтобы мы улетели.

— Не думаю, — покачал головой Деккер. — Он был так же уверен в себе, как и мы.

Работа продолжалась. Никто не атаковал. Самолеты вылетали по графику, и постепенно экспедиционные карты заполнялись многочисленными подробностями. Полевые партии делали осторожные вылазки. Роботы и легионеры сопровождали их по флангам, тяжелые машины прокладывали путь, выжигая дорогу в самых недоступных местах. Автоматические метеостанции, разбросанные по окрестностям, регулярно посылали доклады о состоянии погоды для обработки на базе.

Несколько полевых партий вылетели в дальние районы для более детального изучения местности.

По-прежнему не происходило ничего особенного.

Шли дни. Недели. Роботы и машины несли дежурство. Легионеры всегда были наготове. Люди торопились сделать работу и улететь обратно.

Сначала нашли угольный пласт, затем месторождение железной руды. В горах обнаружились радиоактивные материалы. Ботаники выявили двадцать семь видов съедобных фруктов. База кишела животными, пойманными для изучения и со временем ставшими чьими-то любимцами.

Нашли деревню спичечных людей. Маленькая грязная деревенька с примитивными хижинами. Жители казались мирными.

Экспедицию к местным жителям возглавил Деккер.

С оружием наготове, медленно, без громких разговоров люди вошли в деревню. Местные сидели около своих домов и молча наблюдали за людьми, пока те не дошли до самого центра поселения. Там роботы установили стол и поместили на него ментограф. Деккер сел за стол и надел шлем ментографа на голову. Остальные встали в стороне. Деккер ждал.

Прошел час. Аборигены сидели не шевелясь.

Наконец Деккер снял шлем и устало произнес:

— Ничего не выйдет. Займитесь фотографированием. Только не тревожьте местных и ничего не трогайте.

Он достал платок и вытер вспотевшее лицо. Подошел Уолдрон.

— И что вы обо всем этом думаете?

Деккер покачал головой.

— Меня постоянно преследует одна мысль. Мне кажется, что они уже сказали нам все, что хотели сказать. И больше разговаривать не желают. Странная мысль… Наверное, ерунда.

— Не знаю, — ответил Уолдрон. — Здесь вообще многое не так. Я заметил, что у них совсем нет металла. Кухонная утварь каменная, инструменты — тоже. И все-таки это развитая культура.

— Они, безусловно, развиты, — сказал Деккер. — Посмотри, как они за нами наблюдают. Совершенно без страха. Просто ждут. Спокойны и уверены в себе. И тот, который приходил на базу, знал, что нужно делать со шлемом…

— Уже поздно. Нам лучше вернуться на базу, — помолчав немного, произнес Уолдрон и взглянул на запястье. — Мои часы остановились. Сколько на ваших?

Деккер поднес руку к глазам, и Уолдрон услышал судорожный удивленный вдох. Деккер медленно поднял голову и посмотрел на Уолдрона.

— Мои… тоже, — голос его был едва слышен.

Какое-то мгновение они сидели неподвижно, напуганные явлением, которое в других обстоятельствах могло бы вызвать лишь неудобство и раздражение. Затем Уолдрон вскочил и повернулся лицом к людям.

— Общий сбор! — закричал он. — Возвращаемся! Немедленно!

Земляне сбежались тут же. Роботы выстроились по краям, и колонна быстрым маршем покинула деревню. Аборигены проводили их взглядами, но никто не тронулся с места.

Деккер сидел в своем походном кресле, прислушиваясь к шелесту брезента на ветру. Лампа, висевшая над головой, раскачивалась, отчего по павильону бегали тени, и временами казалось, что это живые существа. Рядом с павильоном неподвижно стоял робот.

Деккер протянул руку и потрогал пальцем маленькую кучку колесиков и пружинок, лежавших на столе.

Все это странно. Странно и зловеще.

На столе лежали детали часов. Не только его и Уолдрона, но и всех остальных участников экспедиции. Ни одни из них не работали.

Наступила ночь, но на базе продолжалась лихорадочная деятельность. Постоянно двигались люди, то исчезая во мраке, то снова появляясь на освещенных участках под ярким светом прожекторов. В суетливых действиях людей чувствовалась какая-то обреченность, хотя все они понимали, что им решительно нечего бояться. Во всяком случае, пока не появится нечто конкретное, на что можно указать пальцем и крикнуть: “Вот — опасность!”

Известен лишь простой факт. Все часы остановились. Простой факт, для которого должно быть простое объяснение.

Но только на чужой планете ни одно явление нельзя считать простым и ожидать простого объяснения. Поскольку здесь причины, следствия и вероятность событий могут быть совершенно иными, нежели на Земле.

Есть всего одно правило — избегать риска. Единственное правило, которому надо повиноваться в любой ситуации. И повинуясь ему, Деккер приказал вернуть все полевые партии и приготовить корабль к взлету. Роботам — быть готовым к немедленной погрузке оборудования. После этого оставалось только ждать. Ждать, когда вернутся из дальних галерей полевые партии. Ждать, пока не появится объяснение странному поведению часов.

Панике, конечно, поддаваться не из-за чего, но явление нужно признать, оценить, объяснить. Нельзя же, в самом деле, вернуться на Землю и сказать: “Вы понимаете, наши часы остановились, и поэтому…”

Рядом послышались шаги, и Деккер резко обернулся.

— В чем дело, Джексон?

— Дальние лагеря не отвечают, сэр, — произнес Джексон. — Мы пытались связаться с ними по радио, но не получили ответа.

— Они ответят, обязательно ответят через какое-то время, — сказал Деккер, хотя совсем не чувствовал в себе уверенности, которую пытался передать подчиненному. На мгновение он ощутил подкативший к горлу комок страха, но быстро с собой справился.

— Сядь. Я прикажу принести пива, а затем мы вместе сходим в радиоцентр и посмотрим, что там происходит, — сказал он и, повернувшись к стоящему неподалеку роботу, потребовал:

— Пиво сюда. Два пива.

Робот не ответил.

Деккер повысил голос, но робот не тронулся с места.

Пытаясь встать, Деккер оперся сжатыми кулаками о стол, но вдруг почувствовал слабость в ногах и упал обратно в кресло.

— Джексон, — выдохнул он. — Пойди постучи его по плечу и скажи, что мы хотим пива.

С побледневшим лицом Джексон подошел к роботу и легонько постучал того по плечу. Потом ударил сильнее, и робот, не сгибаясь, рухнул на землю.

Снова послышались торопливые приближающиеся шаги. Деккер, вжавшись в кресло, ждал. Оказалось, это Макдональд, главный инженер.

— Корабль, сэр… Наш корабль…

Деккер, глядя в сторону, кивнул.

— Я уже знаю, Макдональд. Корабль не взлетит.

— Крупные механизмы в порядке, сэр. Но вся точная аппаратура… инжекторы… — Он внезапно замолчал и пристально посмотрел на Деккера. Вы знали, сэр? Как? Откуда?

— Я знал, что когда-нибудь это случится. Может быть, не так, как сейчас, но этого следовало ожидать. Рано или поздно мы должны были споткнуться. Я говорил гордые и громкие слова, но все время знал, что настанет день, когда мы чего-то не предусмотрим, какой-то мелочи, и она нас прикончит…

Аборигены… У них совсем не было металла. Каменные инструменты, утварь… Металла здесь хватало, огромные залежи руды в горах на западе. И возможно, много веков назад они пытались делать металлические орудия труда или оружие, но спустя считанные недели все это рассыпалось в прах.

Цивилизация без металла. Культура без металла. Немыслимо. Отбери у человека металл, и он не сможет оторваться от Земли, он вернется в пещеры. У него ничего не останется, кроме его собственных рук…

В павильон тихо вошел Уолдрон.

— Радио не работает. И роботы мрут, как мухи. Они валяются бесполезными кучами металла уже по всей базе.

— Сначала портятся точные приборы, — кивнул Деккер. — Часы, радиоаппаратура, роботы. Потом сломаются генераторы, и мы останемся без света и электроэнергии. Потом наши машины, оружие легионеров. Потом все остальное.

— Нас предупреждали, — сказал Уолдрон.

— А мы не поняли. Мы думали, что нам угрожают. Нам казалось, мы слишком сильны, чтобы бояться угроз… А нас просто предупреждали…

Все замолчали.

— Из-за чего это произошло? — спросил наконец Деккер.

— Точно никто не знает, — тихо ответил Уолдрон. — По крайней мере, пока. Позже мы, очевидно, узнаем, но нам это уже не поможет… Какой-то микроорганизм пожирает железо, которое подвергали термообработке или сплавляли с другими металлами. Окисленное железо в руде он не берет. Иначе залежи, которые мы обнаружили, исчезли бы давным-давно.

— Если это так, — откликнулся Деккер, — то мы привезли сюда первый чистый металл за долгие-долгие годы. Как этот микроб выжил?

— Не знаю. А может, я ошибаюсь, и это вовсе не микроб. Что-нибудь другое. Воздух, например.

— Мы проверяли атмосферу… — Деккер тут же понял, как глупо это прозвучало. Да, атмосферу анализировали, но как они могли обнаружить что-то такое, чего никогда раньше не встречались. Опыт человеческий ограничен. Человек бережет себя от опасностей известных или представимых, но нельзя предсказать непредсказуемое.

Деккер поднялся и увидел, что Джексон все еще стоит около неподвижного робота.

— Вот и ответ на твой вопрос, — сказал он. — Помнишь первый день на этой планете? Наш разговор?

— Я помню, сэр, — кивнул Джексон.

Деккер вдруг осознал, как тихо стало на базе.

Лишь налетевший ветер тормошил брезентовые стены павильона.

И только сейчас Деккер впервые почувствовал запах ветра этого чужого мира.

1951

© Перевод А.Корженевского, 1984.

Рэй Брэдбери

ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА

— Юг, — сказал командир корабля.

— Но, — возразила команда, — здесь, в космосе, нет никаких стран света!

— Когда летишь навстречу солнцу, — ответил командир, — и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. — Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул. — Юг.

Медленно кивнул и повторил:

— Юг.

Ракета называлась “Копа де Оро”, но у нее было еще два имени: “Прометей” и “Икар”. Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!

Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.

— “Золотые яблоки Солнца”?

— Йитс!

— “Не бойся солнечного жара”?

— Шекспир, конечно!

— “Чаша золота”? Стейнбек. “Кувшин золота”? Стефенс. А помните — горшок золота у подножья радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: “Радуга”!

— Температура?..

— Четыреста градусов Цельсия!

Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно. Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.

Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.

В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:

— Температура восемьсот градусов!

“Падаем, — подумал командир, — падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…”

— Тысяча двести градусов Цельсия.

Под снегом стонали моторы: охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.

— Тысяча шестьсот градусов Цельсия. Полдень. Лето. Июль.

— Две тысячи градусов!

И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием — миллионы километров пути) сказал долгожданное:

— Сейчас коснемся Солнца.

Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.

— Две тысячи восемьсот градусов!

Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!

— Который час? — спросил кто — то, и все невольно улыбнулись.

Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.

— Смотрите!

— Командир!

Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара — тепло человека, его кислород, его жизнь.

— Живей!

Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.

— Брак в скафандре, командир. Он мертв.

— Замерз.

Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. “Какая злая ирония судьбы, — думал он, — человек спасается от огня и гибнет от мороза…”

Он отвернулся.

— Некогда. Времени нет. Пусть лежит. — Как тяжело поворачивается язык… — Температура?

Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.

— Смотрите! Командир, смотрите!

Летящая сосулька начала таять.

Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.

…Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! — будто пробили куранты…

— Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение… Лед тает!

Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.

— Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!

Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем; его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос — черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх… Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву… вихри пара… ничто!

— Командир?!

Кошмар развеялся.

— Здесь.

Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.

— А, черт!

Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль… жаркая молния… и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, — только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, — пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.

— Ч-черт!

Он ударил по насосу отверткой.

— Господи!..

Командир содрогнулся. Полное уничтожение… Он зажмурил глаза, стиснул зубы. “Черт возьми, — думал он, — мы привыкли умирать не так стремительно, — минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд — медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать!”

— Командир, сворачивать или продолжать?

— Приготовьте чашу. Теперь — сюда, заканчивайте. Живей!

Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти — и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе… металлическая рука погрузила “Золотую чашу” в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.

“Миллион лет назад, — быстро подумал командир, направляя чашу, — обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей”.

— Командир!

Четыре секунды понадобились исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.

“И вот сегодня мы снова на тропе, — думал командир, — тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?”

Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.

“Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово; прилететь, осалить — и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей — козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами, — назовите, как хотите, — которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветит наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием…”

— О!

Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости, которая разметила и проложила Млечный Путь, пустила планеты по их орбитам, определила их ход и создала жизнь во всем ее многообразии.

— Теперь осторожно, — прошептал командир.

— Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут…

— Бог ведает, — ответил командир.

— Насос в порядке, командир!

— Включайте!

Насос заработал.

— Закрыть чашу крышкой!.. Теперь подтянем, — медленно, еще медленнее…

Прекрасная рука за стеной дрогнула, повторив в исполинском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубах, словно кровь в висках орущего безумца.

Командир закрыл наружный люк.

— Готово.

Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом — на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх — вниз, вправо — влево, вверх — вниз, вправо — влево…

Командир медленно вздохнул.

Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.

— Теперь — обратно.

Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.

— Слушайте!

Сердце корабля билось тише, тише… Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вещал о смене времен года. И все думали одно: “Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку”. Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.

Они летели домой.

Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежавшим в белом сугробе, успел вспомнить стихотворение, которое написал много лет назад.

Порой мне Солнце кажется горящим древом…

Его плоды златые реют в жарком воздухе,

Как яблоки, пронизанные соком тяготенья,

Источенные родом человеческим.

И взор людей исполнен преклоненья, —

Им Солнце кажется неопалимым древом.

Долго командир сидел возле погибшего, и разные чувства, жили в его душе. “Мне грустно, — думал он, — и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков”.

— Так, — вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, — так, куда же мы летим теперь, куда?

Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.

— После долгого-долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь, — куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, — каков твой курс?

Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключенный в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.

— Теперь для нас в космосе есть только один курс, — сказал он.

Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.

— Север, — буркнул командир, — Север. И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.

1953

© Перевод Л.Жданова, 1961.

Уолтер Миллер

БАНК КРОВИ

Секретарша полковника услышала в коридоре звуки шагов и подняла голову от пишущей машинки. Шаги затихли у самой двери. Черные, как агат, глаза словно впились в нее, а потом взгляд ушел в сторону. Высокий незнакомый человек, худощавый, в форме космического командора, уверенно вошел в приемную, сел на стул в углу и сцепил руки на коленях. Секретарша выгнула дугой свои выщипанные в ниточку брови. Такое не случалось уже полгода — посетитель не пытался осчастливить своим вниманием девушку за барьером.

— Вам было назначено, сэр? — спросила она, профессионально улыбаясь.

Мужчина сдержанно кивнул и ничего не прибавил. Его глаза на мгновение сверкнули в сторону секретарши, а потом вернулись к изучению стены. Девушка попыталась определить, что именно с ним происходит: или он очень зол, или испытывает сильную боль.

Черные глаза горели холодным огнем. Девушка сверилась со списком посетителей. Улыбка исчезла, сменившись презрительной гримасой. Она плотно сжала губы.

— Вы космический командор Эли Роки? — спросила она ледяным тоном.

Снова сухой кивок. Девушка несколько секунд пристально смотрела на него, а потом сказала:

— Полковник Берт примет вас через несколько минут. — И ее пишущая машинка застучала снова — отрывисто и зло.

Человек сидел тихо, неподвижно. Полковник один раз прошел через приемную и коротко кивнул ему. Из коридора вошли два майора и проследовали прямо в кабинет полковника. На человека в углу они не взглянули. Наконец заскрипел интерком:

— Впусти Роки, Дела. Захвати блокнот и приходи вместе с ним.

Дела посмотрела на Роки, но тот уже вскочил и быстро зашагал к двери. Совершенно очевидно, он был родом с какой-то не слишком галантной планеты, — он открыл дверь и вошел первым даже не взглянув на девушку. Секретарше пришлось ловить створку, пока она не захлопнулась.

Круглолицый, уже в летах полковник Берт сидел, ожидая, за своим столом. Фланги занимали оба майора. По осанке и движению Роки, когда он отдал честь, можно было сразу узнать профессионального солдата, с рождения готовившегося к военной службе.

— Садись, Роки.

Долговязый командор присел — весь внимание, глаза направлены полковнику в лоб, на лице — никакого выражения. Берт зашелестел какими-то листками, а потом тихо заговорил:

— Прежде чем мы начнем, я хочу, командор, чтобы вы кое-что приняли к сведению.

— Да, сэр.

— Это не следствие, не суд и не военный трибунал. Против вас не выдвигается обвинение. Ясно? Это вам понятно?

— Да, сэр.

Глаза полковника, бледные и спокойные, смотрели на Роки. Каким-то образом они не выдавали презрения.

— Наше дознание проводится для архива и для общественного мнения. Само происшествие уже разбиралось, как вы знаете. Но люди есть люди, и мы должны им кое-что предъявить.

— Я понимаю, сэр.

— Тогда приступим. Дела, веди запись, пожалуйста. — Полковник заглянул в лежащий перед ним листок — Командор Роки, будьте добры, расскажите нам сами, что произошло во время патрульного полета 61 на четвертый день шестого месяца 87 года.

Последовала короткая пауза. Девушка смотрела в затылок Роки, словно сгорая от желания угостить его ударом резака. Когда Роки начал говорить, тщательно подбирая слова, его худощавое лицо напоминало маску. Голос был спокоен и чист, как звон колокола.

— Это был патруль наугад. Мы снялись с Джод-7 в тринадцать часов Универсального Времени Патруля, перешли на сверхсветовую тягу и пробились до десятитысячного уровня “ц”. В континуум мы вернулись на внешнем радиусе патруля при тридцати шести градусах “тэта” и двухстах градусах “пси”. Мой навигатор бросил игральную кость, чтобы определить наш курс. Нам предстояло проследовать к точке на этой же координатной оболочке в тридцати “тэта” и ста пятидесяти “пси”. Мы начали… Полковник перебил его:

— В этот момент вы уже знали, что ваш курс пересечет курс санитарного корабля?

Девушка снова оторвала глаза от блокнота. Роки опять не дрогнул:

— Я знал это, сэр. Мы следовали по наугад выбранному курсу, пока детекторы искривления континуума не предупредили нас о близости другого корабля. Когда мы вышли на дистанцию, я приказал инженеру лечь на параллельный курс и включить автоматы, чтобы нас держали на этом курсе. Когда это было сделано, я послал неизвестному кораблю стандартный вызов.

— Вы видели его опознавательные знаки?

— Да, сэр. В декодированном ответе говорилось: “Санитарный лайнер Сол-Ж-6, порт отправления Сол-3, порт назначения Додж-6, груз — медикаменты и сырье для аварийных хирург-банков. Просьба скопления А-4-Ж”.

Берт кивнул, рассматривая Роки с любопытством врача, изучающего необычный случай.

— Вы знали о катастрофе на Додж-6. Двадцать тысяч потерпевших. Они ждали в криосуспензионных камерах, когда прибудут эти медикаменты и ткани.

— Да, сэр. Мне очень жаль, что они погибли.

— Продолжайте.

— Я снова велел навигатору бросить кость, чтобы определить — подвергать корабль обычному боевому осмотру или нет. У него вышло двенадцать, это значит “да”. Я снова вызвал этот корабль, приказал подготовить наружные шлюзы и открыть люки. Он не ответил и вообще никак не прореагировал на вызов.

— Одну минуту. Вы объяснили причину осмотра? Сол-3 находится на окраине галактики, она не входит ни в одно из скоплений. Примитивная или, может быть, регрессивная планета. Она могла не понять ваших правил.

— Я сделал такое предположение, сэр, — продолжал Роки с бесстрастным лицом. — Я объяснил им ситуацию, даже процитировал параграф из устава Патруля. Они не подтвердили приказ. Я подумал, что они могли потерять с нами связь, и повторил сообщение с помощью сигнального огня. Я знал, что они его получили, потому что сигнальщик подтвердил прием. Очевидно, они передали его начальству. Наверно, им приказали не реагировать на последующие наши сигналы, потому что, когда мы снова попытались вступить в контакт, они не отвечали. Тогда я попробовал подойти вплотную и взять их в магнитные захваты.

— Они сопротивлялись?

— Да, сэр. Они пытались вырваться, перейдя на более высокую составляющую “ц”. Наш деформатор уже находился на шеститысячной “ц”. Масса компонент нашего скопления на этом уровне представляет собой лишь коллапсирующую газовую тучу. Естественно, при наших автоматических указателях курса они потащили за собой нас, потом попробовали удрать в другую сторону. Мы спустились до уровня четверти “ц”, большая часть галактики была еще в состоянии красных карликов. Я думаю, что они к тому времени осознали, что таким образом им от нас не уйти, вернулись на разумную оболочку и продолжали идти своим курсом.

— И что сделали вы?

— Мы послали им предупреждение по всем возможным каналам связи, прочитали им стандартную формулу.

— Они приняли предупреждение?

— Только один раз они подтвердили прием. Они сказали: это санитарный корабль. У нас приказ не останавливаться. По прибытии мы подадим на вас рапорт вышестоящему начальству. — Роки с сомнением посмотрел на полковника. — Сэр, могу ли я сделать личное замечание?

— Можете, — проявляя терпимость, кивнул полковник.

— Они потратили больше времени на прятки в уровнях компоненты “ц”, чем ушло бы на остановку и проверку корабля. Я расцениваю их поведение как крайне подозрительное.

— Вам не пришло на ум, что это можно объяснить какой-то особенностью культуры Сол-3?

На лбу Роки пролегла морщина от сдвинутых бровей.

— Нет, сэр.

— Почему же?

— Этого не требует устав, сэр. И кроме того, мои собственные соображения… культурные особенности моей планеты…

Стрела вернулась к выпустившему ее. Полковник был знаком с военной культурой родного мира Роки — Кофа-4. Звание там получали при рождении от родителей. На своей планете Роки был знатным человеком, офицером в военном колледже. Он привык полагаться на свое мнение, принимать быстрые решения и ожидать четкого и немедленного их исполнения. Полковник нахмурился, глядя на крышку стола.

— Тогда скажем так: вы знали мнение команды в этом деле?

— Да, сэр. Они считали, что мы должны прекратить погоню и позволить грузовику продолжить полет. Я был вынужден отправить двоих в камеру заключения за неподчинение команде и попытку бунта. — Он замолчал и посмотрел на одного из майоров. — Все возможные извинения, сэр.

Майор вспыхнул. По званию он не уступал Роки, но в полете участвовал как наблюдатель и, несмотря на высокий чин, должен был подчиниться власти командора, пока корабль находился в пространстве. Его тоже запихали в кутузку. Теперь он прожигал командора-кофианца взглядом, не говоря ни слова.

— Итак, командор, когда они отказались остановиться, что вы сделали?

— Я отошел на безопасную дистанцию и дал предупредительный залп прямо по их курсу. Вспышка произошла прямо перед кораблем, они не могли ее не видеть. Они проигнорировали предупреждение и опять попытались убежать.

— Продолжайте.

Роки едва приподнял плечи в намеке на недоуменное пожатие.

— В соответствии с тридцатой статьей Устава я расщепил их на атомы.

Девушка издала приглушенный звук.

— И больше десяти тысяч человек погибли на Додж-6 только потому, что вы…

— ХВАТИТ, ДЕЛА! — резко оборвал ее полковник Берт.

***

Повисла долгая тишина. Роки спокойно ждал дальнейших вопросов. Он, казалось, не заметил восклицания девушки. Снова заговорил полковник, в его голосе чувствовалось натянутое спокойствие.

— Вы осмотрели остатки уничтоженного корабля?

— Да, сэр.

— Что вы нашли?

— Остатки замерзшей кости, кровяную плазму, различные органы тел и ткани в замороженной форме, подготовленные к использованию в операциях по пересадке, словом, полный набор материалов для хирург-банка, как и предполагалось. Мы взяли образцы, но сохранить то, что осталось, у нас не было возможности.

Полковник постучал пальцем по столу.

— Вы сказали “предполагалось”. Значит, вы отдавали себе полный отчет о природе груза и не подозревали наличия на борту контрабанды какого-либо рода.

Роки помолчал.

— Я подозревал контрабанду, сэр, — сказал он спокойно. Берт удивленно поднял брови.

— Раньше вы этого не говорили.

— Меня никто не спрашивал.

— И все же, почему вы этого не сказали?

— Я не имел доказательств.

— Ага, понятно, — пробормотал полковник.

— И снова культурное своеобразие Кофа-4.

— Отлично, но, исследовав остатки, вы не нашли доказательства контрабанды? — Отвращение на лице полковника говорило присутствующим, что он знает ответ, но хочет иметь его в записи беседы.

Роки долго молчал.

— Я не нашел улик, полковник.

— Почему вы колеблетесь?

— Потому что я до сих пор подозреваю нарушение закона. Хотя, к сожалению, доказательств у меня нет.

На этот раз чувства полковника выдали себя, и он фыркнул с отвращением. Довольно долго он ворошил бумаги на столе, а потом взглянул на майора, принимавшего участие в полете патруля.

— Вы подтверждаете показания Роки, майор? Верны ли они по существу — насколько вам известно?

Растерявшийся майор метнул на Роки взгляд, полный ненависти:

— Я хочу, чтобы это было занесено в протокол: по моему мнению, командор совершил позорный и неразумный поступок. В результате задержки жизненно необходимых материалов…

— Я не требую моральной оценки поступка, — коротко оборвал его полковник. — Я вас прошу подтвердить то, что нам сказал Роки. Все ли происходило так, как он описал?

Майор с трудом глотнул.

— Да, сэр.

Полковник кивнул:

— Отлично. Теперь я задам еще вопрос, джентльмены: имело ли место нарушение Устава? Действовал ли командор Роки в соответствии с требованиями Космического Свода или нет? Отвечайте коротко — да или нет. Майор Тули, пожалуйста.

— Прямого нарушения не было, но…

— Без “но”! Майор Го-ан?

— Э… Нарушений не было, сэр.

— И я прихожу к тому же выводу. — Полковник обращался непосредственно к блокноту Делы. — Конечно, результаты происходящего имели катастрофический характер, это так. И действия Роки были, к сожалению, неудачны. Шестидесятизвездное Скопление никогда не одобрит ничего подобного. Законы, своды, уставы и правила создаются для людей, а не люди создаются для них. Роки соблюдал букву закона, но, кажется, забыл его дух. И все же обвинить его ни в чем нельзя. Комиссия, производившая это дознание, рекомендует отстранить командора Роки от полетов — временно и без прочих последствий — и подвергнуть его тщательному физическому и психологическому обследованию, прежде чем дать разрешение вернуться к обязанностям. На этом мы закончим, джентльмены. Дела, ты можешь идти.

***

Бросив еще один яростный взгляд на командора, девушка гордо покинула комнату. Берт откинулся на спинку кресла. Оба майора отдали честь и сочли себя свободными. Полковник не спускал глаз с неподвижного Роки. Когда они остались одни, он сказал:

— Может, вы что-то хотите сказать мне неофициально, вне протокола?

Роки кивнул:

— Я ведь могу подать прошение об отставке через вас, сэр?

Берт холодно улыбнулся:

— Я предполагал, что вы так и сделаете, Роки.

Он выдвинул ящик стола и достал лист бумаги.

— Я позволил себе подготовить документ, он ждет только вашей подписи. Поймите меня верно, я не вынуждаю вас подать в отставку. Но готов принять ее, если вы пожелаете уйти. Если вам не нравится стандартный бланк, можете написать своими словами.

Агатово-черные глаза командора быстро пробежали по бумаге, и его рука стремительно черкнула имя внизу листа.

— Документ вступает в силу немедленно, сэр, не так ли?

— В данном случае мы можем это допустить.

— Благодарю, сэр.

— Не сочтите за услугу. — Полковник заверил подпись командора. Роки был неколебим.

— Я могу идти?

Берт поднял глаза, с любопытством отметив, как, перейдя в статус гражданских лиц, Роки немедленно опустил обращение “сэр” и его глаза перестали быть непроницаемыми, в них читались гнев, отчаяние и боль.

— Интересный вы народ, кофиане, — пробормотал полковник.

— Я не собираюсь обсуждать это с вами, полковник Я ухожу.

— Роки поднялся с места.

— Подождите, Роки. — Полковник угрожающе нахмурился, скрывая этим то, что чувствовал на самом деле.

— Я жду.

— Вплоть до этого происшествия вы мне нравились, Роки. Собственно, я и сказал генералу, что вы у меня были самым многообещающим молодым офицером.

— Очень мило, — монотонно ответил Роки.

— Через несколько лет вы могли бы сидеть за этим столом, и, я думаю, вы на это надеялись. — Короткий кивок и быстрый взгляд на погоны Берта. — Вы избрали себе путь в жизни и теперь остались ни с чем. Я понимаю, что это для вас значит.

Напрягшиеся мускулы лица кофианина объяснили полковнику, что тот не нуждается в симпатии, но Берт продолжал:

— Поскольку это старейшая, наиболее устоявшаяся и освоенная планета в Скоплении, вы теперь остались без работы и места, где можете ее получить.

— Это совсем не ваше дело, полковник, — быстро сказал Роки.

— В соответствии с этикой нашей культуры, это мое дело, — проревел полковник. — Конечно вы, кофианцы, думаете иначе. Но мы здесь не такие уж хладнокровные. Теперь слушайте: я готов немного помочь вам, хотя вы с вашим тупым упрямством, наверное, откажетесь. Видит бог, вы и этого не заслужили.

— Продолжайте.

— Я готов дать указание патрульному кораблю доставить вас на любую планету галактики. Назовите ее, и мы вас туда отправим.

— Он подождал. — Ладно, можете отказаться. Тогда ступайте отсюда.

Худощавое лицо Роки на мгновение дернулось, потом он кивнул.

— Я согласен. Доставьте меня на Сол-3.

***

Дыхание полковника наконец снова успокоилось. Он покраснел и принялся жевать нижнюю губу.

— Да, я сказал “галактики”? Гм… Я имел в виду… вы ведь понимаете, что мы не можем послать военный корабль за пределы Скопления.

Роки невозмутимо ждал, его черные глаза изучали полковника.

— Зачем вам нужно именно туда?

— У меня есть личные причины.

— Связанные с тем санитарным грузовиком?

— Дознание завершено, полковник. Берт ударил по столу.

— Но это безумие! На Сол никто не летал уже тысячу лет! Зачем?! Деградировавшее, нечистоплотное место. Я никогда бы не подумал, что они ответят на просьбу Додж-6 о помощи!

— Почему бы и нет, они представили ее не бесплатно.

— Естественно. Но я сомневался, что на Сол-3 до сих пор есть корабли, а особенно сверхсветовики. Единственная заслуга Сол перед галактикой — это расселение человеческой расы — если вы верите в эту легенду. Они давно уже прекратили контакты с другими системами. Я просто не понимаю.

— Значит, вы берете свое предложение назад, полковник? — Глаза Роки откровенно дразнили Берта.

Берт вздохнул.

— Нет… ведь я уже сказал. Но патрульный корабль я послать не могу. Я заплачу за ваш проезд на частном судне. Мы найдем какую-нибудь причину… исследования, например.

Глаза Роки язвительно сверкнули.

— Почему бы не послать дипломатическую миссию — принести извинения Сол за уничтожение их корабля?

— Что, с вами на борту?!

— Совершенно верно. Они меня не узнают.

Берт только смерил Роки удивленным взглядом, словно перед ним было фантастическое существо.

— Вы это сделаете? — настойчиво повторил Роки.

— Я это обдумаю. Я позабочусь, чтобы вы туда добрались, если вы так настаиваете. А теперь ступайте. Я сыт вашим обществом по горло, Роки.

Кофианец не оскорбился. Он повернулся на каблуках и покинул кабинет. Стоящая у ящика картотеки девушка-секретарь подняла голову, когда он вышел в приемную. Она метнулась вперед и перекрыла дверной проем своим маленьким напружинившимся телом. Ее лицо превратилось в белую маску отвращения, и слова вылетали сквозь почти не разжимающиеся губы.

— Вы, наверное, рады: погубили десять тысяч человек и вышли сухим из воды? — прошипела она.

Роки внимательно присмотрелся к ее лицу и узнал характерные признаки уроженки Додж-6: слегка увеличенная радужная оболочка желто-карих глаз, тонкий нос с подвижными ноздрями, заостренный подбородок. Очевидно, кто-то из ее родственников погиб в катастрофе, и теперь она считает его лично в этом виноватым. Он уничтожил корабль, который нес спасение пострадавшим.

— Вы радуетесь, да? — повторила она, голос ее стал громче и выше, кулаки угрожающе сжались.

— Будьте добры, отойдите в сторону, мисс.

Стремительный взмах руки, и острые ногти оцарапали его щеку. Лицо обожгла боль. Он не шевельнулся. Две яркие полосы потянулись от глаза к углу рта. Капля крови повисла на кончике подбородка и упала на туфлю девушки.

— На моей планете, — сказал спокойно Роки, — когда женщина желает вести себя подобно животному, мы ей помогаем — сечем ее розгами в голом виде посреди площади. Я вижу, что личное достоинство здесь не в такой цене. У вас ведь не считается преступным вести себя как дикая кошка?

Она яростно выдохнула и снова вцепилась ему в лицо. Когда он опять не пошевелился и только холодно посмотрел на нее, секретарша убежала.

***

Эли Роки, рожденный к славе Кофа, предназначавший себя службе Шестидесятизвездному Скоплению, обнаружил вдруг, что он превратился в своего рода изгоя. Шагая по коридору из приемной Берта, он, казалось, двигался в сгущающемся тумане одиночества. Теперь у него не было дома. Ведь он отрекся от наследственных прав на Кофе, чтобы получить звание в Патруле. Теперь он и его лишился, а вместе со званием и надежды на карьеру.

Он знал с того момента, когда нажал на спуск бластера, что, если он не найдет доказательств контрабанды на борту санитарного грузовика, его карьере придет конец. И до сих пор он был внутренне уверен, что не совершил ошибки. Если бы на борту грузовика были не медикаменты и ткани, он пострадал бы за то, что не уничтожил корабль. И если им нечего было прятать, почему они не позволили произвести досмотр? Ответ на вопрос находился где-то на планетах Сол. У него остался лишь один путь. “Меч Оправдания” — так назывался этот путь.

Он сидел в своей квартире и ждал, когда полковник исполнит обещание. На следующий день Берт позвонил ему.

— Я нашел для вас далетянский корабль, Роки. Частное судно. Пилот готов доставить вас за пределы Скопления. У него какая-то научная цель — собрать данные по Сол и его системе. На предложение послать дипломатическую делегацию наложено вето — сначала мы должны попробовать связаться с соларианами по сверхсветовому радио.

— Когда я вылетаю?

— Приходите в космопорт сегодня вечером. Желаю удачи, парень. Мне жаль, что все так получилось, и я надеюсь…

— Ага, спасибо.

— Тогда…

— Тогда?

Полковник вздохнул и дал отбой. Экс-командор Роки собрал свои мундиры и отправился в ломбард.

— В заклад или продавать? — спросил его лысый продавец за прилавком. Потом он нагнулся вперед, рассматривая лицо Роки, перевел взгляд на фотографию на первой странице газеты. — Ага, — проворчал он. — Это вы. Значит, продаете. — С легкой пренебрежительной улыбкой он извлек из кармана два банкнота и припечатал их к прилавку с видом “хотите — берите, не хотите — не надо”. Одежда стоила по крайней мере в два раза больше. Роки, подумав секунду, взял деньги. Сумма как раз равнялась той, что была указана на ярлыке блестящего тупоносого “малтина” с автоматическим механизмом, который красовался в витрине.

— И триста единиц боеприпасов, — тихо добавил он, опуская оружие в карман.

Торговец фыркнул:

— Парень, тебе понадобится только один выстрел — в твоем положении.

Роки поблагодарил его за совет и забрал боеприпасы. Он прибыл в космопорт раньше своего пилота и отправился смотреть небольшой далетянский грузовик, который доставит его на самый край галактики. Лицо его помрачнело, когда он увидел покрытый оспинами выщербин корпус и блеск оплавившихся по краям дюз. Кто-то из работников наземного обслуживания оставил подвешенным на хвосте грузовика счетчик Гейгера, чтобы прохожие держались подальше. Циферблат его индикатора загнал стрелку в красный сектор. Роки забрал счетчик с собой. В рубке управления стрелка опустилась в безопасный участок шкалы, но в реакторной имелись опасные зоны. Рассерженный, он отправился смотреть управление. Здесь его раздражение увеличилось. Корабль, удачно названный “Идиотом”, представлял собой судно древней конструкции. Он не имел ни стандартной системы оповещения, ни предохранительных устройств и не нес никакого вооружения, кроме ионных пушек Пятый циферблат индикатора положения в пространстве был откалиброван только до ста тысяч “ц”, и красная линия проходила у отметки девяносто тысяч. И это в то время, когда современный патрульный корабль мог пробиться в сегмент пятимерного космоса, где скорость света составляла сто пятьдесят тысяч “ц”, и достигнуть Сол за два месяца. “Идиоту” понадобится пять или шесть месяцев, если только он способен летать, в чем Роки сомневался. В обычной ситуации он даже побоялся бы использовать это судно и для полета внутри Скопления.

Он хотел пожаловаться Берту, но понял, что полковник обещание выполнил и ничего больше делать не станет. Ворча, он уложил свои вещи в грузовую ячейку и уселся в кресло в рубке — подремать, ожидая появления пилота. Сильный и болезненный пинок в подошву ботинка заставил его проснуться.

— Сними свои ходули с пульта! — гаркнул сердитый голос. Роки вздрогнул и заморгал, глядя на узкое нахмурившееся лицо с зажатой в зубах сигарой.

— И освободи кресло! — проворчало оно, не вынимая сигары.

Ноги гудели от боли. Он зашипел и выпрыгнул из кресла. Захватив в один кулак изрядную часть рубашки пришельца, он примерился отвесить панч прямо в сигару… потом его рука застыла на полпути. С рубашкой было что-то не так. Ошеломленный, он обнаружил, что внутри рубашки была женщина! Он отпустил ее и покраснел.

— Я… я думал, это пилот.

Она презрительно глядела на него, заправляя рубашку.

— Это я и есть, док. — Она швырнула шляпу на навигационный стол, явив темные, коротко подстриженные волосы, вынула изо рта сигару, аккуратно потушила ее и спрятала окурок в карман рабочих брюк на случай дождя. Теперь, без сигары, было видно, что у нее красивый рот, но губы были плотно сжаты от злости.

— Держись подальше от моего кресла, — сухо велела она Роки. — И от меня тоже. Условимся об этом с самого начала.

— Так это… это твоя лоханка? — выдохнул он.

Она прошла к панели и начала набирать данные на курсографе.

— Да. “Далет — космоперевозки, инкорпорейтед”. Есть вопросы?

— Ты думаешь, что эта развалина доберется до Сол? — проворчал Роки. Она стрельнула в него взглядом недобрых зеленых глаз.

— Жалуйся полковнику, парень. Меня интересует только моя плата. Я намерена рискнуть ради нее. Почему бы и нет?

— Существование одного дурака еще не доказывает существование двух подобных, — кисло сказал Роки.

— Если она тебе не нравится, отправляйся искать получше. — Пилот выпрямилась и окинула Роки взглядом прозектора. — Но, насколько я поняла, особенно выбирать тебе не приходится.

Он нахмурился:

— Уж не намерена ли ты совать нос в мои дела?

— Ох-ох! Парень, ты для меня — пустое место. Мне все равно, кого везти, пока это в рамках закона. Ладно, так ты летишь или нет?

Он коротко кивнул и отправился искать себе каюту.

— Не лезь в мою каюту! — проревела пилот ему в спину.

Роки с отвращением вздохнул. Пилот была типичной представительницей цивилизации Далета. До сих пор этот мир был мало освоен, суров, с малой плотностью населения — дикий край. Девушка была продуктом быстрорастущей, уважающей крепкие мускулы культуры, которая презрительно относилась к званиям. Ему немедленно пришло в голову, что она может планировать выдать его представителям Сол-3 как человека, уничтожившего их корабль.

— Приготовиться к взлету, — донесся голос из интеркома. — Две минуты до старта.

Роки подавил порыв выбраться из корабля и отказаться от всей затеи. Дюзы взревели, ожидая на холостом ходу команду пилота. Роки ничком растянулся на койке, потому что некоторые из старых кораблей довольно резко брали с места на старте. Свист дюз перешел в гром, и корабль двинулся вверх — сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Когда они вышли из атмосферы, по кораблю прошла судорога — были сброшены пустые корпуса взлетных ускорителей. Последовал момент мертвой тишины — корабль летел по инерции. Потом уши Роки уловили слабые визжащие звуки — это ионные двигатели приняли эстафету разгона в открытом космосе. Он взглянул в иллюминатор, наблюдая, как слабая полоска свечения превращается в иглу ускоренных частиц, разгоняя и разгоняя корабль. Он хлопнул по кнопке интеркома.

— Для далетянца вполне прилично, — похвалил он.

— Держи свои замечания при себе, — проворчала пилот.

Переход на высший уровень постоянной “ц” не вызывал никаких субъективных ощущений. Роки определил момент перехода по смене мурлыканья реактора на басовитое глубокое гудение и по тому, что освещение в каюте слегка померкло. Он спокойно смотрел в иллюминатор, потому что феномен перехода не переставал вызывать у него дрожь удивления.

Переход на высшие уровни “ц” начинался как смещение света звезд к голубому цвету. Дальше тускло-красные звезды начинали разгораться, превратились в белые, яркие, пока не запылали, как мириады сварочных дуг в кромешной тьме небосвода. Они не соответствовали звездам первоначального континуума, а были скорее проекциями этих же звездных масс на более высоких “ц”-уровнях пятикомпонентного пространства, где скорость света постепенно возрастала, пока “Идиот” взбирался все выше и выше по компоненте “ц”.

Наконец Роки пришлось закрыть иллюминатор, потому что свет звезд стало трудно выносить. Их излучение сместилось к ультрафиолетовым и рентгеновским зонам спектра. Теперь он смотрел на флюоресцирующий смотровой экран. Проекционные массы-звезды, казалось, выгорали в сверхновые, и корабль попадал в схлопывающиеся континуумы голубого смещения. С увеличением лучистой энергии в кабине стало теплее, и пилот выставила частичный экран. Наконец переход закончился. Роки нажал кнопку интеркома еще раз:

— На каком мы уровне, дитя Далета?

— Девяносто тысяч, — коротко ответила она. Роки криво усмехнулся. Она, не моргнув глазом, довела скорость до красной черты указателя. Все будет в порядке — конечно, если выдержит лучевой экран. Но если он потечет — корабль лопнет, как пузырь, и превратится в облако газа.

— Помочь держать курс? — предложил он.

— Я сама в состоянии управлять своим кораблем, — огрызнулась пилот.

— Это мне известно. Но мне нечем больше заняться. Ты могла бы с таким же успехом дать работу и мне.

Она помолчала, потом немного смягчилась:

— Ладно, приходи в рубку.

Когда он вошел в рубку, она развернулась в кресле, и он впервые обратил внимание, что, несмотря на рабочие брюки и коротко подстриженные волосы, она была красивой девушкой, даже со своей постоянной сигарой. Красивая, гордая и очень энергичная. Далет, эта пограничная планета, рождала людей здоровых, пусть и не очень щепетильных.

— “Ц”-карты лежат в том ящике, — сказала она, тыкая большим пальцем в сторону картотечного ящика. — Проложи курс с максимальным лучевым давлением.

— А почему не самый короткий? — спросил Роки, хмурясь.

Она покачала головой:

— У меня не такие мощные реакторы. Нам понадобится вся внешняя энергия, какую мы только сможем получить. Иначе придется делать посадку на дозаправку.

“Чем дальше — тем хуже!” — думал Роки, вытаскивая “Ц”-карты из ящика.

Два века назад полет на таком корыте к Сол-3 был бы подвигом. Теперь, в эпоху более совершенных кораблей, это был подвиг идиотизма.

***

Полчаса спустя он вручил пилоту план курса, позволяющий “Идиоту” извлечь почти половину расходов энергии из разности в лучевом давлении ревущего ада пространств высших уровней компоненты. Она просмотрела его равнодушно, потом, отметив потраченное время, проглядела на Роки с любопытством.

— Довольно быстро, — сказала она.

— Благодарю вас.

— На глупого ты не похож. Отчего же такая глупая ошибка, а?

Роки насупился:

— Я считал, что вы решили не интересоваться моими делами. Она снова вздохнула и сделала вид, что так оно и есть на самом деле.

— Космическая контрабанда могла бы стать концом всех цивилизаций галактики, — продолжал он. — Это было уже доказано. Миллион людей на Тау-2 умерли потому, что кто-то провез тайком на планету партию иносистемных животных — для желающих держать их дома ради развлечения. Я поступил так, как подсказывал опыт истории.

— Я стараюсь не интересоваться вашими делами, — проворчала она, кисло глядя на Роки.

Роки умолк и наблюдал, как она оперирует лучевыми экранами, чтобы иметь возможность поймать максимум энергии вокруг пожара силовых полей. Роки подумал, что она могла бы быть и полюбопытнее. Им придется выносить друг друга несколько месяцев.

— Значит, ты считаешь, что это была ошибка, — заговорил он снова.

— Как и все остальные. И это очень неприятно видеть. — Она презрительно фыркнула, не прекращая работать: — Там, где я родилась, мы дураков не наказываем. Нет нужды. На Далете они просто долго не проживут.

— Значит, по вашим меркам, я дурак?

— Почем я знаю? Если вы дожили до зрелого возраста и получили, что хотели, наверное, вы не дурак.

Вот вам, подумал Роки, золотое правило далетянца. Если вселенная позволяет вам существовать, то вы в порядке. И в этом была доля правды, быть может. Человек рождался с одним правом — правом доказать, на что он годен. И право это было основой всякой культуры, хотя большинство цивилизованных миров старалось определить “годность” в более мягких терминах культурных ценностей. Там же, где жизнь была тяжела, пользовались понятиями выживания.

— Я в самом деле не возражаю против разговора на эту тему, — сказал Роки с некоторым замешательством. — Мне нечего скрывать.

— Отлично.

— У тебя есть имя… кроме названия фирмы?

— Для тебя я только корпорация “Далет-космоперевозки”. — Она подозрительно посмотрела на Роки, потом, немного спустя, ее взгляд стал задумчивым. — Меня интересует только одна вещь — зачем ты летишь на Сол?

Он невесело улыбнулся:

— Если я расскажу об этом далетянке, она подумает, что я действительно дурак

Девушка медленно кивнула:

— Понимаю. Я знаю этику кофианцев. Если промах офицера влечет чью-то смерть, тот или доказывает, что это было не промахом, или режет себе горло… церемониально, как я понимаю. Ты это сделаешь?

Роки пожал плечами. Он покинул Коф уже давно. Он не мог сказать наверняка.

— Глупый обычай, — сказала девушка.

— Он помогает отсеивать дураков, не так ли? Это лучше, чем суд и наказание за преступление. На Кофе человек может не опасаться порицания со стороны общества. Он должен бояться только за собственную честь. В задачи общества входит предохранение личности от несчастных случаев, но не от собственных ошибок На Кофе, если человек совершает серьезный промах, он превращается в отверженного и сам кончает с собой. Не такая уж плохая система.

— Можешь ею воспользоваться.

— Послушай, далетянка…

— Что?

— Ты лично ничего не имеешь против того, что я сделал?

Она презрительно прищурилась:

— Хо-хо! Я никогда никого не осуждаю, если это не касается меня лично. Почему тебя волнует то, что думают о тебе другие?

— В нашем более развитом обществе, — пояснил он сдержанно, — человек неизбежно вырабатывает набор правил мышления, называемых “совестью”.

— Ага, понимаю. — Ее тон показывал полное отсутствие интереса.

И снова у него мелькнуло опасение: не вздумает ли она заработать необременительным способом приличную сумму, выдав его представителям Сол-3. В мыслях он начал искать план, который позволит избежать предательства.

***

Они ели и спали по корабельным часам. На десятый день Роки заметил отклонение в показаниях контрольных приборов лучевого экрана. Форма оболочки экрана постепенно стремилась к сфере, которая обеспечивала бы минимальное давление на экран. Роки обратил на это внимание далетянки, и она тут же произвела необходимую перестройку. Но выдаваемая реактором мощность слегка повысилась в результате потери добавочной энергии. Полет продолжался, но Роки не покидало нехорошее предчувствие, и он хмурился.

Два дня спустя снова началась деформация экрана. Ее ликвидировали, употребив дополнительную энергию. Стрелка выхода мощности реактора колебалась в желтом, предупреждающем, секторе шкалы. Перегруженные генераторы поля стонали и вибрировали с угрожающей настойчивостью. Роки с яростной поспешностью старался определить причину неисправности. И наконец нашел ее. В рубку он вернулся в холодном бешенстве.

— Твой корабль проходил предполетный контроль? — спросил он у пилота.

Видя его ярость, она только с любопытством дернула уголком рта.

— Само собой, командор.

Этот титул теперь ничего не стоил, и Роки весь вспыхнул.

— Могу я взглянуть на документы?

Мгновение она колебалась, потом порылась в кармане и показала ему сложенный желтый листочек

— Разовая! — взревел он. — Ты не имела права взлетать!

С надменным видом она прочитала первую строчку:

— Наземный персонал порта снимает с себя всякую ответственность за безопасность полета далетянского корабля. Где же здесь сказано, что я не имею права летать?!

— Я позабочусь о том, чтобы тебя выставили с космических трасс! — прогремел Роки.

Ее взгляд тут же напомнил ему о его теперешнем положении. В нем было любопытство и терпимость.

— В чем дело, командор?

— Не работают синхронизаторы, вот и все. — Он все еще не совсем успокоился. — Экраны все больше выходят из строя — из резонанса.

— И?..

— И растет перегрузка, и в конце концов экран пробьет. Тебе придется спуститься по компоненте, чтобы чинить экраны.

Она покачала головой:

— Попробуем без посадки. Я давно уже хотела установить, какую перегрузку смогут выдержать экраны.

Роки едва не задохнулся.

— Ты кто — дипломированный космоинженер? — спросил он.

— Нет.

— Тогда послушай доброго совета…

— Твоего?!

— Да.

— Нет! Мы летим дальше.

— Предположим, я не позволю!

Она стремительно обернулась, глаза ее сверкали.

— На этом корабле командую я. Кроме того, я вооружена, командор. Вам, пассажир, я предлагаю вернуться в каюту.

Роки оценил ситуацию, взвесил решение. Видя непреклонность в глазах девушки, он решил, что ему остается только одно. Роки пожал плечами и отвел взгляд в сторону, словно осознавая первенство пилота. Еще секунду она сверлила его взглядом, но не повторила приказа покинуть рубку. Как только она отвернулась к приборам пульта, Роки, для страховки обмотав кулак носовым платком и выбрав точку на коротко остриженном затылке девушки, коротким рубящим ударом в голову положил конец всяким возражениям.

— Прости, дружище, — пробормотал он, поднимая ее безвольное тело с кресла.

Он отнес ее в каюту и уложил на койку. Вытащил у нее из кармана маленький иглопистолет, положил на столик коробку с таблетками от головной боли — так, чтобы она легко могла до нее дотянуться, и закрыл каюту. Он вернулся в рубку управления. Кулак его словно онемел, и он чувствовал себя последним подлецом. Но ведь спорить с ней не имело смысла! Погрузить ее в бессознательное состояние — это был единственный способ уклониться от кровавой бойни, в которой победителем могла бы выйти и она — до тех пор пока не сдали бы экраны.

***

Стрелки на индикаторах мощности забрались угрожающе далеко, когда он включил сверхсветовой двигатель и начал пилотировать спуск корабля сквозь уровни пятого компонента. Но, выбрав верный режим, ему удалось сделать процесс аналогичным свободному падению, и стрелки медленно опустились в безопасные сектора. Бросив затем взгляд на “Ц”-карты, он понял, что “Идиот” выйдет в обычное пространство далеко за пределами Скопления. Вернувшись в родной континуум, он окажется в объеме пространства, контролируемого другой межзвездной организацией, которая называлась Бигтерской Федерацией. Он почти ничего не знал об этой цивилизации, но наверняка у них имелись средства починить батарею синхронизаторов лучевого экрана. Он нашел на карте планету-столицу и начал отклонять курс в ее направлении, пока корабль плыл вниз по уровням составляющей “ц”. Когда он вошел в нижний энергетический уровень, он вообще выключил экраны и отправился взглянуть на пилота, не подававшую признаков жизни уже два часа.

К его удивлению, она уже пришла в себя и сидела на койке. Она бросила на него ледяной убийственный взгляд, но внешне не проявила гнева.

— Глупо было с моей стороны поворачиваться к тебе спиной.

— Я прошу прощения. Ты собиралась…

— Оставь. Где мы сейчас?

— Приближаемся к Трагору-3.

— Тогда тебя посадят в тюрьму на Трагоре-3.

Он кивнул:

— Возможно, они могут это сделать, но тогда тебе не получить денег с полковника Берта.

— Не беда.

— Как будет угодно. Лучше попасть за решетку по твоему сфабрикованному обвинению, чем превратиться в облако газа на девяноста тысячах “ц”.

— Сфабрикованному?!

— Конечно. Бумага-то у тебя разовая. Любой суд скажет, что во всем виновата ты сама. Ты теряешь право командовать, если летишь с разовым листком и команда не подписала официального согласия.

— Ты что, юрист?

— Я прошел несколько курсов по космическому праву. Но если ты мне не веришь, справься в бюро Межфедеративной службы на Трагоре.

— Я справлюсь. Как насчет двери? Я хочу выйти.

— Будешь вести себя как следует? Она заметила:

— Мое обещание ничего не будет значить, Роки. Я не разделяю твоих взглядов на этику.

Он несколько секунд смотрел в ее холодные зеленые глаза, потом усмехнулся:

— В некотором смысле разделяешь — иначе ты бы этого не сказала.

Он деактивировал дверь каюты и выпустил ее, не доверяя, но зная наверняка, что синхронизаторы настолько вышли из строя, что она не решится продолжить полет без ремонта. У нее нет причин нападать на него — кроме злости, возможно.

— А мой пистолет? — потребовала она.

Роки снова поколебался. Потом, чуть улыбаясь, протянул ей оружие. Она взяла пистолет, презрительно фыркнула и нацелила его.

— Лицом к стене, болван! — гаркнула она. Роки сложил руки на груди и не двинулся с места.

— Иди к дьяволу, — сказал он, глядя ей в лицо. Ее палец на спусковом крючке побелел. И все же он не дрогнул, продолжая улыбаться. Она дернула дугой брови, поставила пистолет на предохранитель и прикрепила его к поясу. Потом похлопала Роки по щеке, зловеще посмеиваясь:

— Смотри в оба, командор! Ты мне пришелся не по вкусу.

И когда она повернулась, уходя, он заметил, что как доказательство этого на ее затылке появилась шишка. Во что обойдется ему эта шишка? Возможно, в предательство на Сол-3.

***

Пилот вызвала Трагор-3 и получила указания выйти на орбиту и ждать инспектора. Все иносистемные корабли проходили осмотр, прежде чем им разрешалась посадка. Несколько часов спустя к ним подлетел маленький патрульный корабль и с помощью своих захватов присосался к корпусу. Роки отправился открывать шлюз.

В люк вошел офицер в чине капитана с двумя помощниками. Инспектор был совсем молодым человеком в очках и со слишком большими ушами. Брови у него были необычайно густыми и тянулись с каждой стороны вниз до самой челюсти. Уши тоже защищала щетка желтых волос. Роки принял эту особенность за отличительную черту здешней эволюционной тенденции, поскольку оба помощника выглядели точно так же. Совершенно очевидно, что на Трагоре-3 атмосфера была исключительно пыльной.

Капитан кивнул в знак приветствия и попросил полетные документы корабля. Он взглянул на разовую бумагу предвзлетного осмотра, хмыкнул и очень внимательно прочитал бланки путевых листов.

— Полет-наблюдение к Сол-3. — Он обращался к Роки на межпланетном языке.

Ему ответила девушка:

— Да, это правильно. Давайте скорее закончим.

Капитан внимательно обвел ее взглядом с головы до ног.

— Женщина, ты владелец этого корабля?

Девушка едва сдержала гнев:

— Да!

Тогда капитан повернулся к ней спиной, тем самым объяснив ей все, что он как трагорианец думает по этому поводу, и продолжал обращаться к Роки, как если бы тот был капитаном корабля.

— Будьте добры, покиньте корабль, пока будет произведена газовая дезинфекция и осмотр. Охрана устроит вас с удобствами в патрульном судне. Вам придется также пройти медосмотр — на случай инфекции.

Роки кивнул, и они направились к люку вслед за помощником. Когда они вышли в коридор, он ухмыльнулся, глядя на девушку, и получил свирепый пинок в голень.

— Ах, простите! — пробормотала она.

— Э… Одну секунду, сэр! — позвал капитан, крича им вслед. — Могу я задержать вас на пару слов, сэр? — Роки и девушка остановились и оглянулись.

— Без посторонних, — добавил капитан.

Девушка сердито зашагала дальше, а Роки вернулся в рубку и кивнул.

— Ведь вы, кажется, много летали, Э. Роки? — вежливо спросил капитан.

— Космос — это моя профессия.

— Тогда нет нужды предупреждать вас о здешних обычаях. — Капитан чуть наклонил голову.

— Я знаю достаточно, чтобы относиться к ним с уважением и следовать им, — заверил его Роки. — Это всеобщее правило. Но я не знаком с Трагором-3. Нужно ли мне знать что-либо особо, прежде чем мы совершим посадку?

— Дело в вашей женщине, Э.Роки. Вы можете сделать доброе дело, сообщив ей, что на поверхности планеты она должна носить на лице покрывало, не разговаривать с посторонними мужчинами и не выходить на улицу без сопровождения мужчины. В противном случае ей будет разумнее оставаться в своей каюте на корабле.

Роки подавил усмешку.

— Я попытаюсь гарантировать ее приличное поведение.

Капитан сказал с некоторым вызовом:

— Вам наши обычаи кажутся примитивными?

— У каждого общества свои собственные вкусы, капитан. Что мудро для одного общества, то безумно для другого. Кто может судить? Только сама Вселенная, которая выносит приговор — жить или не жить — для всех людей.

— Благодарю. Вы разумный путешественник Я могу сказать вам теперь, что это наше затворничество женщин — результат особенности эволюции. Впрочем, вы потом сами увидите.

— Я не могу ручаться, что моя спутница будет вести себя подобающим образом, — сказал Роки, когда они вышли из рубки. — Но я сделаю все, что смогу, чтобы повлиять на нее.

Роки широко улыбнулся, переходя на борт патрульного корабля. Ясно было одно — девушке на Трагоре придется несладко, если она попытается обвинить его в бунте и посадить в тюрьму.

Лицо девушки запылало, как железо в горне, когда Роки передал ей предупреждение капитана.

— Я ничего подобного делать не стану, — заявила она хладнокровно.

Роки пожал плечами.

— Ты сама понимаешь, что необходимо уважать местные обычаи.

— Но не в том случае, когда они унижают личное достоинство! — Она с непроницаемым лицом устроилась в мягком кресле кают-компании патрульного корабля. Роки решил пока оставить этот предмет.

***

Ремонт синхронизаторов экранов должен был занять неделю, как сообщил инспектор, оставшийся в рубке “Идиота” до посадки.

— Все запасные части у нас стандартизированы, конечно, но в пределах Системы. Детали для кораблей МЗСК у нас не найти. Синхронизаторы придется делать специально.

— Нельзя ли как-то ускорить работу?

— На работу ускоренными темпами как раз и уйдет неделя.

— Ладно, придется подождать. — Роки слегка тронул клавиши управления, направляя корабль к посадочному полю, указанному капитаном. Далетянка гордо закрылась в своей каюте.

— Могу я задать вам вопрос о цели полета, Э.Роки?

Роки помолчал, обдумывая ответ. Ему придется соврать, конечно, но ложь должна быть безопасной. Вдруг он рассмеялся:

— Я забыл на секунду, что вы не из Шестидесятизвездного. Значит, вам я могу сказать правду. Официально это полет-наблюдение, но на самом деле одно высокопоставленное лицо послало нас за грузом некой субстанции, очень редкой.

Капитан усмехнулся. На Трагоре-3, видимо, имели некоторое представление о коррупции. Но потом его усмешка сменилась задумчивым выражением.

— На одной из планет Сол?

Роки кивнул.

— Редкий товар… Если я не слишком любопытен, не для хирург-банка ли этот товар?

Роки почувствовал, что лицо его от неожиданности дрогнуло. Но он в мгновение ока взял себя в руки.

— Возможно, — спокойно сказал он. Ему хотелось схватить офицера за плечи и прокричать ему тысячи вопросов, но он ничего больше не сказал.

Чиновник некоторое время неловко ерзал в кресле.

— Ваша Федерация покупает много санитарной продукции у Сол?

Роки с любопытством смотрел на него. Капитан плохо скрывает свой интерес к этой цели. Почему?

— Иногда.

Капитан некоторое время жевал губу.

— Скажите, — выпалил он, — останавливаются ли соларианские корабли для вашего осмотра?

Роки долго колебался. Потом сказал:

— Я думаю, что мы могли бы встретиться вдвоем и обменяться нашими сведениями о Сол, не выдавая при этом никаких правительственных секретов. Честно говоря, меня тоже очень интересует Сол.

Чиновник, которого звали Ваджан, с радостью принял предложение. Он нацарапал серию линий странного вида на клочке бумаги и протянул его Роки.

— Покажите это водителю гелиотакси. Он доставит вас к моему дому. Если вам удобно, мы пообедаем вместе.

***

Девушка не вышла из каюты, когда они приземлились. Роки постучал в дверь, но она или спала, или решила продемонстрировать упрямство. Он вышел из корабля и на минуту остановился на спуске, глядя в фиолетовое дымчатое небо. Мельчайший песок попадал ему в лицо и кусал глаза.

— На время остановки вам выдадут защитные очки, соответствующую одежду и предоставят переводчика, — сказал Ваджан, когда они пошли к какому-то низкому зданию.

Но Роки едва слышал его, уставясь в поле по ту сторону спуска. В тысяче ярдов от него стоял корабль с желтой звездой санитарного судна и опознавательными знаками Сола на борту. Что было непонятно, так это кольцо охранников вокруг него. Очевидно, они принадлежали к экипажу корабля, потому что их форма отличалась от формы наземного персонала порта.

Ваджан заметил его взгляд.

— Странные существа, правда? — доверительно прошептал он.

Роки решил, что в будущем он выиграет больше, если будет делать вид, что ему многое известно. Поэтому он рассудительно кивнул и ничего не сказал. Санитарный корабль находился слишком далеко, и он не мог определить, относятся ли охранники к гуманоидам. Можно было только разобрать, что они двуноги.

— Да, иногда приходится встречать такие диковины… Вы слышали о квинджорах — это на другом конце галактики?

— Нет… нет, кажется, не слышал. Вы говорите, квинджоры, Э.Роки?

— Да. Очень любопытный народ. Очень. — Он улыбнулся и замолчал. Возможно, еще до завершения визита ему придется обменять выдуманные сведения о несуществующих квинджорах на факты о соларианах.

Роки познакомился со своим переводчиком в здании космопорта, облачился в свободное одеяние трагорианца и отправился поговорить с ремонтниками. И все же ему не удалось сократить названное капитаном время на изготовление новых синхронизаторов. Они явно застряли здесь на неделю. Спутником Роки, его переводчиком оказался кривоногий, среднего возраста мужчина с поющим голосом и пылающими ушами. Манерами он напоминал собаку, которую слишком часто били. Роки решил, что настоящим его заданием было следить за действиями инопланетянина, поскольку коротышка не был отличным лингвистом. Он говорил на двух–трех языках, используемых в Шестидесятизвездном Скоплении, но не бегло. Когда они направились в Поларин, столицу Трагора, Роки решил использовать космическое эсперанто, позволив переводчику трансформировать его в родную речь по мере надобности.

— Как думает Э.Роки развлекаться? — поинтересовался коротышка. — Выпивка? Симпатичная девушка? Музей?

Роки засмеялся.

— А что делает большинство посещающих планету?

Интересно, подумал он, что, в частности, делают солариане? Но, возможно, спрашивать было небезопасно.

— Э… это будет зависеть от национальности, сэр, — пробормотал Пок. — Обычно люди часто посещают “Скитальца” — это заведение обслуживает только их. Эволюцио-люди и негуманоиды любят проводить время в “Королевском дворце”, это довольно… э… забавное место.

Он с сомнением взглянул на Роки, словно неуверенный в его биологическом статусе.

— Где дороже? — спросил Роки, подумав, что особой разницы нет. Благодаря фальшивым путевым листам он мог списать все расходы на полковника Берта.

— В “Королевском дворце” цены довольно высокие, — сказал Пок. — Но и в “Скитальце” тоже.

— Такая беспристрастность заслуживает достойного ответа. Мы посетим их оба, Пок, если вы не возражаете.

— Я ваш слуга, Э.Роки.

***

Как узнать соларианина, не спрашивая? Роки думал над этим вопросом, пока они сидели, потягивая густой пенистый напиток в зале “Скитальца”. Погруженную в полумрак комнату заполняли люди всех рас — пигмеи, великаны, чернокожие, краснокожие и коричневокожие. Все они более или менее отвечали внешности человека. Среди членов экипажей было несколько женщин, большинство из них сняли свои вынужденные чадры, находясь в благосклонном убежище “Скитальца”. Официанты-трагорианцы постоянно бросали на них жадные взгляды, и ему стало интересно узнать причину такой тяги к инопланетным представительницам прекрасного пола.

— Отчего вы все время поглядываете на чужих женщин, Пок? — спросил он переводчика несколько минут спустя.

Маленький человечек вздохнул:

— Очевидно, вы не видели наших женщин.

Роки заметил на улицах несколько драпированных фигур, крепко уцепившихся в руки сопровождающих их мужчин, и особо смотреть было не на что. И все же намек Пока навел его на мысль:

— Вы хотите сказать, что у вас эволюция отделила полы друг от друга?

— Хочу, — печально сказал Пок. — Коэффициент умственного развития женщины редко превышает шестьдесят, ростом они едва достигают кармана вашей куртки и весом, как правило, превосходят вас. Как сказал один путешественник: “Невысокие, нестройные и недалекие”. Отсюда и паранджа.

— Поэтому вы и не любите на них смотреть?

— Вовсе нет. Они — наш стандарт красоты. Паранджа на тот случай, что они зачастую такие глупые, что не помнят, кто из мужчин их муж.

— Простите, что я спросил.

— Ничего, — ответил Пок, язык которого уже развязался под действием напитка. — Это наша трагедия, и мы с ней справляемся.

— Вам еще повезло по сравнению с другими планетами. На Джевахе, например, мужчины эволюционировали в таких хлипких доходяг с паучьими ножками, а женщины — в плечистых забияк.

— Да, да. Но Сол — это самое страшное место, верно? — сказал Пок.

— В смысле? — Роки тщательно следил за своим голосом, стараясь придать лицу скучающее выражение.

— Ну, ваш мир, разумеется.

Так как глаза Пока не переместились в какую-то определенную часть комнаты, Роки заключил, что солариан здесь нет.

— Посетим теперь “Королевский Дворец”, Пок? — предложил Роки. Маленький человек явно не слишком торопился уходить. Он пробормотал что-то об уродливых скотинах, навис над своим стаканом и с тоской уставился на большую смуглую санбианку.

— Как вы думаете, она меня заметит, если я поговорю с ней? — спросил он.

— Быть может. Так же как и пятеро ее мужей, я думаю. Пойдем.

Пок тяжело вздохнул, и они вышли.

***

“Королевский Дворец” и в самом деле обслуживал странную клиентуру. Но полных негуманоидов, насколько заметил Роки, здесь не было. У разумной жизни, казалось, была одна сходная черта: все существа были двуногими и двурукими. Четыре конечности оказались явно достаточным количеством для любого животного на любой планете, и природе, похоже, не с чем было больше работать. Когда она решалась дать виду разум, она учила стоять его на задних лапах, освобождая передние, которым предстояло стать орудием труда индивидуума. И, как правило, обучала она посредством науки взбираться на деревья. Как сказал однажды кофианский биолог: “Сначала, чтобы добраться до звезд, жизнь старается влезть на деревья. Когда у нее ничего не выходит, она спускается на землю и изобретает сверхсветовой двигатель”.

Роки оглянулся по сторонам, ища соларианина. Он обнаружил представителей нескольких знакомых рас — некоторые были с рогами, другие — с хвостами, чешуей или толстым мехом. Некоторые существа спотыкались и сутулились, словно трагорианская гравитация гнула их книзу, а другие словно плыли в невесомости. Одно маленькое существо, уроженец планет с восьмичасовым периодом вращения, свернулось прямо на столе и заснуло. Роки предположил, что девяносто процентов посетителей происходило от переселенцев-людей, поскольку однажды человечество в одном взрыве, как внезапно распустившийся цветок, заселило почти всю галактику. Кое-кто говорил, что все они пришли с Сол-3, но неопровержимых доказательств не было.

Словно отвечая эхом на его мысли, Пок вдруг вздохнул:

— Я никогда не поверю, что мы произошли от этих уродливых созданий.

Роки быстро взглянул на него, опасаясь, что переводчик окажется телепатом. Но Пок криво улыбался, глядя в сторону двери. Он проследил за его неясным от выпитого взглядом и увидел, что в двери вошел человек Он выделялся ростом и тем, что казался более человеком — в классическом смысле, — чем большинство присутствующих здесь клиентов. На нем была униформа — темно-бордовая куртка и серые брюки, что совпадало с формой охранников, которых Роки видел издали в космопорту.

Итак, это был соларианин. Он пристально всматривался вглубь комнаты, стараясь одним взглядом вобрать как можно больше. У него была короткая борода и челюсть странных очертаний. В ней чудилось что-то… хищное, скорее всего. Череп был массивный, но округлый, как у ребенка, и покрытый редким желтым мехом. Глаза соларианина, быстрые и пронзительные, будто прыгали, ощупывая комнату. Рост его достигал почти семи футов, а в манере держаться было что-то дикое, сразу заставившее кофианина напрячься, словно он почувствовал врага.

— А что вам в них не нравится? — спросил он, не отрывая глаз от лица соларианина.

— Их острый слух, это раз, — прошептал Пок, когда соларианин резко повернулся, глядя на них. — Во-вторых, их скверный характер.

— Вот как? Реакция ярости указывает на биологическую слабость, — мягким голосом сказал Роки, так же громко, как и до того.

Соларианин, который ждал места у стойки бара, повернулся и направился прямо к ним. Пок застонал. Роки хладнокровно посмотрел на него. Соларианин навис над ними и переводил злобный взгляд с одного на другого. Кажется, он решил, что Пок уже достаточно запуган, и его жуткие глаза уставились на Роки.

— Так ты не прочь поговорить о биологии, гомо? — проворчал он похожим на дальний громовой раскат голосом. Говоря, он обнажил зубы — громадные резцы из белоснежной кости. Они еще не регрессировали до состояния клыков, но указывали, что природа вполне могла иметь в виду создание эффективной ко-стодробилки.

Роки задумчиво вертел стакан, взбалтывая содержимое.

— Я тебя впервые вижу, Борода, — тихо сказал он. — Но если тебя интересует собственная биология, я буду рад обсудить с тобой этот вопрос.

Он внимательно следил за реакцией соларианина. Лицо у того стало серо-пурпурным. В его глазах плясал огонь, а щелеобразный рот вздрагивал, будто порывался обнажить мощные зубы. Когда, казалось, он уже готов был взорваться, его гнев погас, или скорее был подавлен и заперт глубоко внутри до будущих времен. “Это ниже моего достоинства”, — так, казалось, говорили его глаза. Потом соларианин добродушно рассмеялся.

— Прошу прощения. Я хотел присоединиться к вашему столику.

— Присаживайтесь, будьте добры.

Соларианин помолчал и спросил:

— Откуда вы прибыли, гомо?

Роки тоже сделал паузу. Они могли уже узнать, что один из их кораблей был расстрелян кофианским офицером. И все же он не хотел попасть впросак, неудачно соврав.

— Я из Шестидесятизвездного Скопления, — проворчал Роки.

— Какая именно звезда? — Голос соларианина намекал на то, что он привык получать немедленные ответы.

Роки сердито взглянул на него.

— Информация за информацию, друг. Я не разговариваю с людьми, которые стоят у меня над головой. — Он подчеркнуто равнодушно повернулся к Поку.

— Да, так вот, мы с вами говорили…

— Я с Сол, — проворчал гигант.

— Другое дело. Я с Кофа.

Гигант слегка приподнял брови.

— Ага, понимаю. — Он с любопытством оглядел Роки и сел на угрожающе заскрипевший стул. — Кажется, это все объясняет.

— Объясняет что? — Роки зловеще нахмурился. Он не переносил повелительного тона и чувствовал, что его начинает задевать что-то в этом типе.

— Я знаю, что кофианцам присуще некоторая бесцеремонность…

Роки сделал вид, что обдумывает сказанное, а глаза его тем временем холодно изучали великана.

— Возможно, это так Вам не стоит летать на Коф, мне думается, вас там очень быстро убили бы.

Краска гнева снова бросилась в лицо соларианину, но он вежливо улыбнулся.

— Народ дуэлистов, как я понимаю. Высокая дисциплина, милитаристский характер воспитания. Да? Иногда они идут на службу в вооруженные силы МЗСК.

Эти слова не оставляли сомнения — он знал, кто уничтожил их корабль и почему. Но Роки сомневался, что человек узнал его.

— О вашем мире я знаю и того меньше, соларианин.

— Это не первый случай. Нас считают галактической провинцией, так сказать. Мы слишком удалены от ваших плотных скоплений. — Он помолчал. — Когда-то вы знали, кто мы. Это мы расселили вас по галактике. И я уверен, что вы снова о нас услышите. — Он улыбнулся своим мыслям, допил стакан и поднялся. — Если повезет, мы еще встретимся, кофианин.

***

Роки заказал для перепуганного переводчика крепкий напиток, потом еще один. После двух дополнительных стаканов Пок закачался и, растянувшись поперек стола, заснул. Роки так и оставил его. Если Пок был осведомителем, то лучше держать его подальше во время встречи Роки и капитана Ваджана.

Он подозвал жестом гелиотакси и показал водителю клочок бумаги с адресом. Спустя несколько минут они прибыли к небольшому дому в пригороде. На дверях значилось имя Ваджа-на, написанное на космолингве, но офицера не оказалось дома. Нахмурившись, Роки толкнул дверь. Заперто. Потом, оглянувшись на улицу, он заметил силуэт человека в тени. Это был соларианин. Роки медленно направился в его сторону.

— Эй, Борода, найдется спичка? — проворчал он.

В свете тройки лун он увидел, как гигант будто раздался от гнева. Он быстро глянул по сторонам. Улица была пустынна. Тогда с низким звериным ворчанием, обнажив отвратительные хищные зубы, он схватил Роки за плечи, потянув к себе. Роки сжал рукоятку “малтина” в кармане и попытался вырваться. Соларианин рывком поднял его к зубастому рту.

Горлу Роки грозила неминуемая опасность, и он нажал на спуск.

Пистолет издал тихое “чаг”. Соларианин, казалось, был удивлен. Он выпустил Роки и начал ощупывать грудь. Не было никакой видимой раны. А потом внутри его грудной клетки зажигательная игла начала раскаляться до белого свечения. Соларианин сел посреди улицы, из его легких вырвался звук, напоминающий шипение масла на сковородке. Он упал навзничь. Роки поспешно ушел, пока игла еще не прожгла путь из тела наружу. Он не собирался убивать этого человека! Он сделал это, защищаясь, но доказать это будет нелегко. По боковым улицам он заспешил в космопорт. Если бы только они могли сейчас покинуть Трагор!

Что случилось с Ваджаном? Дали взятку, избили или запугали? Тогда соларианин действительно знал, кто он такой и куда направляется. Примерно дюжина работников космопорта знала это, а сведения легко купить. Пок знал, что он должен встретиться с Ваджаном, и соларианин был явно подослан держать квартиру капитана под наблюдением. Теперь не так-то просто будет долететь до Сол-3 и совершить посадку.

“Что же это за существа — солариане?” — подумал он. “Они поставляют органы и ткани для хирург-банков галактических народов, словно благотворительность — цель их культуры, и одновременно кажутся надменными и самонадеянными, будто воины какой-то примитивной цивилизации, чей идеал — грубая сила. Что им здесь действительно нужно? Соларианин называл Роки “гомо”, словно считая представителем какой-то нижестоящей расы.

Солариане отличались от людей, Роки это заметил. Головы их были округлые, увеличенные, как у младенцев. Это указывало на какой-то новый поворот эволюции, возможно, их мозг будет продолжать расти. Но челюсти, зубы, характер, сверхчуткие уши — какое животное могло иметь такие характерные черты? Ответ был только один — какой-то ночной хищник с инстинктами льва. “Вы услышите о нас снова”, — сказал этот человек Это означало галактические катаклизмы и намекало на что-то еще — что заставило Роки вздрогнуть и держаться подальше от темных мест, пока он спешил к своему кораблю.

***

Пилот или спала, или вышла в город. Он заглянул в корабль, а потом отправился в здание администрации навести справки. Казалось, клерк был смущен:

— Видите ли, Э. Роки… она покинула порт в пять.

— И вы о ней больше ничего не слышали?

— Ну, звонили из полиции, как я понял. — Он посмотрел на Роки с извиняющимся видом. — Могу вас заверить, я здесь совершенно ни при чем,

— Полиция?! Что… произошло?!

— Мне сказали, что она шла одна и без паранджи. Полиция ее задержала.

— Долго они будут ее держать?

— Пока какой-нибудь джентльмен не возьмет ее на поруки.

— То есть я должен это сделать?

— Да, сэр.

Роки задумчиво улыбнулся.

— Скажите, пожалуйста, молодой человек, очень суровы условия в трагорианских тюрьмах?

— Я сам, собственно, не знаю, — озадаченно сказал клерк. — По-моему, они соответствуют межгалактическому положению о гуманности.

— Вполне подойдет, — сказал Роки. — Пусть останется там, пока мы не будем готовы к полету.

— Неплохая идея, — пробормотал клерк, который, видимо, имел знакомство с любительницей сигар с Далета.

Роки сам не слишком радовался перемене мест, но камера заключения — место не хуже других, и она там будет в безопасности. Если солариане заинтересовались им, они могут обратить внимание и на пилота.

***

Он провел следующий день, наблюдая за соларианским кораблем и с уверенностью фаталиста ожидая появления полиции, которая допросит его по поводу убийства соларианина. Но полиция не приходила. Сверившись с местными новостями, Роки узнал, что тело даже не было найдено. Это его озадачило. Он оставил лежать гиганта на виду, там, где тот упал. В полдень экипаж соларианского корабля притащил к судну несколько свинцовых контейнеров, которые висели посередине шестов для переноски. Работавшие одели руки в металлические перчатки и обращались с контейнерами очень осторожно. Роки знал, что в них должны быть радиоактивные материалы. Так вот что они покупали за счет поставок в хирург-банки — ядерное топливо!

Ближе к вечеру солариане погрузили на борт два больших ящика. Роки отметил размеры ящиков и решил, что в одном находится тело убитого им человека. Почему они не сообщили в полицию?! Может, они хотят, чтобы он мог свободно последовать за ними?

Корабль с Сол стартовал ночью. Роки был удивлен, когда утром обнаружил, что их корабль улетел и он сам свободен. Прогуливаясь по территории порта, он увидел Ваджана. Но у капитана произошла внезапная потеря памяти — у него был такой вид, будто он не знает Роки. Теперь, когда корабль с Сол улетел, Роки смело задавал вопросы.

— К вам часто заходят соларианские корабли? — спросил он у клерка в административном отделении.

— Когда больница посылает заказ, сэр. Не очень часто, примерно раз в шесть месяцев.

— И больше они нигде на Трагор не садятся?

— Нет, сэр. Это наш единственный межзвездный порт.

— Их товар идет по правительственным каналам? Клерк беспокойно оглянулся по сторонам.

— Гм… Нет, сэр. Они отказываются действовать через правительство и входят в контакт непосредственно с заказчиком. Правительство позволяет им это, потому что хирург-банку необходимо пополнение.

Роки бросил шар наугад:

— А что вы сами думаете о соларианах?

Клерк мгновение казался смущенным, а потом засмеялся:

— Сам я ничего не могу сказать. Но если хотите услышать нелестное мнение, справьтесь в портовом кафе.

— Почему? Они устраивают там беспорядки?

— Нет, сэр. Они носят, так сказать, свои завтраки. Они едят и спят на борту корабля и в городе не тратят ни одного галакта.

Роки повернулся и отправился обратно на “Идиот”. Где-то в глубине сознания возникла идея, которой он отказывался верить. Санитарный транспорт посещал Трагор раз в шесть месяцев. Роки был свидетелем гибели такого корабля, и, по его предположениям, груз составлял около четырех тысяч фунтов замороженной кости, около четырех тысяч пинт крови, семь тысяч фунтов различных тканей и заменяемых органов. Такой тоннаж сам по себе ничего удивительного не представлял, но если Сол-3 поставлял равное количество товара два раза в год хотя бы трети из двадцати восьми тысяч цивилизованных миров галактики, то возникал закономерный вопрос: откуда они брали такое количество сырья?! Запасы для хирург-банков поступали обычно от жертв катастроф, успевших прожить достаточно долго, чтобы разрешить использование своих уцелевших органов на благо других живущих.

Благотворительные организации старались получить доверенности от занимающихся опасными работами, позволяющие в случае гибели отдать тела в хирург-банки. Но не всякий с радостью согласится отдать свои почки или печень, и такие вербовщики пользовались не большей популярностью, чем палачи или страховые агенты. Понятно, что товар для хирург-банков был редкой вещью.

Мрачный вопрос встал в сознании Роки: где торговцы с Сол-3 добывают от трех до пяти миллионов здоровых жертв несчастных случаев каждый год? Очевидно, они сами устраивали несчастные случаи, очень похожие на те, что происходят в конце пути скота на бойню. Он потряс головой, отказываясь в это верить. Никакое население планеты, как бы его ни терроризировало правительство, не станет терпеть подобное без того, чтобы не произошел социальный взрыв, от которого вздрогнет мир на орбите. Каждая тирания имеет свой предел.

Остаток недели он провел, задавая невинные вопросы в разных местах. Но он почти ничего не узнал. Солариане прилетали, продавали свой товар за хорошую плату, покупали радиоактивные материалы и стартовали обратно, не обмениваясь ни с кем ни одним лишним словом. Большинство людей в их присутствии испытывало беспокойство из-за их мощного сложения и врожденного самодовольства.

Когда персонал ремонтной службы завершил установку новых синхронизаторов, Роки решил, что пришло время высвободить девушку из рук местного правосудия. Иногда его мучила совесть за то, что он не забрал ее сразу после старта соларианского корабля, но ему казалось, что таким образом легче уберечь слишком энергичную девицу от крупных неприятностей. С запозданием, когда он направлялся к полицейскому участку, ему в голову пришла мысль: какую месть придумает для него далетянка за то, что он заставил ее коптиться в камере? И с печальной улыбкой он пошел платить за нее штраф. Человек за служебным столом вдруг нахмурился.

— Как вы сказали? — проворчал он.

— Инопланетная женщина с далетянского корабля.

Офицер изучил свои записи.

— Ага, есть… Талева Валкека, правильно?

Роки вспомнил вдруг, что не знает ее имени. Для него она всегда оставалась “Далет-космоперевозки”.

— С далетянского корабля, — повторил он.

— Так. Талева Валкека… была освобождена на попечение Э.Роки на двудень прошлой космонедели.

— Это невоз… — Роки закашлялся и побледнел. — Эли Роки — это я. Кто приходил за ней — соларианин?!

— Я не помню.

— ПОЧЕМУ?! Разве вы не потребовали у него удостоверяющих документов?!

Офицер хранил молчание, потом сказал:

— Прошу не повышать голос. И уберите руки со стола.

Роки закрыл глаза и постарался побороть охватившее его волнение.

— Кто ответит за это?

Офицер молчал.

— Ответите вы!

— Я не могу заниматься всеми инопланетянами, которые…

— Молчать! Вы обрекли ее на смерть!

— Это всего лишь женщина…

Роки выпрямился.

— Предлагаю вам встречу в любом месте, где я убью вас любым оружием по вашему выбору.

Офицер смерил его холодным взглядом, а потом позвал через плечо:

— Сержант, отведите этого варвара на корабль и позаботьтесь, чтобы он там оставался до самого отлета.

Роки ушел добровольно, понимая, что он ничего не добьется силой, кроме сурового гостеприимства тюремной камеры. Кроме того, во всем был виноват он сам — не надо было оставлять ее в участке. Теперь он все понял — во втором большом ящике, который погрузили солариане на борт корабля, находилась Талева Валкека, уроженка Далета и в прошлом обитательница высших компонентов “ц”. Несомненно, они сохранили ей жизнь — она стала дополнительной приманкой, которая должна была привести его на Сол-3. Зачем он был там нужен?

“Я ОКАЖУ ИМ УСЛУГУ И УЗНАЮ ЭТО САМ”, — подумал Роки.

***

Корабль был готов к старту. Счет за ремонт будет послан полковнику Берту. Роки подписал необходимые бумаги и взлетел как можно скорее. Одинокий старенький грузовик медленно взобрался в верхние уровни пятого компонента, словно дряхлый хищник, которому трудно покидать берлогу. Но синхронизаторы работали отлично, и экран надежно держал форму, когда подъем прекратился почти у самой красной черты индикатора. Роки выбрал окружной путь к Сол, рассчитал курс и начал набирать скорость.

Потом он вложил в кодировщик сообщение, чтобы передать его назад, в направлении своего Скопления: “Пилот похищен соларианами. Имеются свидетельства, указывающие на добычу товаров для хирург-банков путем массового геноцида на Сол-3”. Он записал закодированное сообщение на ленту и настроил передатчик на непрерывную работу, зная, что несущая волна может сделать его отличной целью для пеленгующих устройств, если кто-то захочет, чтобы он замолчал.

И он знал, что это неудачный блеф. Сообщения вполне могли и не получить. Корабль-приемщик должен был находиться на том же уровне “ц”, что и передающий. Немного кораблей, кроме старых грузовиков, надолго остаются на уровнях ниже ста тысяч “ц”. Самое большее, на что он мог надеяться, — это возбудить любопытство к Сол-3. Похищение же девушки и его собственная гибель мало кого взволнуют. Межзвездные федерации никогда не пытались защищать права своих граждан за пределами их территорий. Это было практически невозможно.

Если сами солариане не искали его корабль, они тоже не перехватят сообщение. Их корабли должны находиться на более высоких уровнях. И поскольку они знали, что он летит к ним, для них не было смысла вести поиски. При его теперешней скорости он достигнет Сол за четыре месяца. Санитарный корабль на более высоком уровне “ц” достигнет дома примерно за три недели. Роки был ласточкой, которая пыталась догнать ястреба.

Но теперь под угрозой было нечто большее, чем его честь и репутация. Он отправился в полет, чтобы обелить свое имя, но теперь его имя мало что значило. Если его подозрения были справедливыми, то Сол-3 являлся потенциальной угрозой для всей галактики. Он снова вспомнил манеру обращения соларианина, “гомо”, словно на Сол родилась новая раса, готовая занять место старых народов. Если это так, то данная новая раса имела право бороться за существование, а старая раса, называемая человечеством, имела право сокрушать ее. Такова диалектика жизни.

Четыре месяца заключения в тесном пространстве корабля — этого было достаточно, чтобы вывести из равновесия любого человека, как бы он ни был привычен к одиночеству и тесноте. Роки беспокойно мерил шагами расстояние от каюты до контрольной рубки и от рубки до реактивного отделения. Он перечитал по нескольку раз все, что было на борту. Несколько раз он останавливался в дверях каюты далетянки. Ее вещи постепенно покрывались пылью. Пара ботинок лежала в углу, на полке — красивая коробка далетянских сигар.

— Может быть, у нее найдется пара книжек, — сказал он и вошел. Он открыл шкаф и усмехнулся при виде висевшей там грубой мужской одежды. Но среди плотной тусклой ткани комбинезонов засветились вдруг складки светло-зеленого шелка. Он раздвинул два комплекта роб, разглядывая тонкое шелковое платье, висевшее в самом конце и полускрытое прочей одеждой, как подавленное желание. На мгновение он увидел девушку в этом платье, как она идет по прохладным улицам кофианского города. Но он тут же снова задвинул вещи на место, захлопнул шкаф и тихо вышел из каюты, чувствуя стыд. Больше он туда не возвращался.

***

Он не мог справиться с одиночеством. Три месяца спустя он включил передатчик и принялся прослушивать его на всех частотах в надежде уловить человеческий голос. Он не поймал ничего, кроме случайного щебета кодированных сообщений. Некоторые из них шли со стороны Сол.

Почему они позволяют ему приблизиться без помех? Почему они позволили ему свободно передать сообщение? Возможно, он был им нужен как человек, много знающий о военных и экономических ресурсах Шестидесятизвездного Скопления. Эта информация им необходима, если у них есть претензии на завоевание космоса. А его сообщение, возможно, не имело большого значения, если они накопили для своих целей достаточно ядерного топлива.

Логически проанализировав ситуацию, он нашел более точный ответ. Корабли Сол не имели захватов-деформаторов, позволяющих одному кораблю встать на параллельный курс на уровне “ц” с вражеским кораблем и оставаться на нем, пока другой корабль маневрирует по пятой компоненте. Солариане доказали это, когда пытались бежать от патрульного корабля Роки. Если бы на их собственном корабле были захваты-деформаторы, они бы не стали тратить время на бесплодные попытки. Им требовались захваты. Очевидно, они думали, что “Идиот” оснащен ими или что Роки сможет дать им сведения, достаточные для производства этих аппаратов.

Обдумав в течение нескольких дней известные ему факты, Роки включил питание передатчиков, сфокусировав луч до толщины карандаша, и направил его в сторону Сол.

— Сообщение с к.к. “Идиот”, — начал он. — Любому соларианскому кораблю от “Идиота”, МЗСК. Я имею информацию, которую намерен обменять на Талеву Валкеку. Подтвердите прием.

Он несколько раз повторил сообщение, ожидая, что ответ придет не ранее нескольких дней. Но ответ пришел всего несколько часов спустя — значит, их корабль находился прямо впереди Роки, но вне поля действия детекторов “Идиота”.

— Кораблю Скопления от корабля Сол, — защелкал динамик. — Намерены ли вы совершить посадку на планету? Если да, приготовьтесь, пожалуйста, к осмотру. К вам придет один из пилотов. Вы входите в нашу внешнюю патрульную зону. В случае отказа вас придется повернуть. Не прошедшие осмотр корабли уничтожаются при попытке посадки. Отбой. — В ответе слышалась нотка удивления. Они знали, что он не повернет, ведь у них был заложник. Они предлагали ему сдаться, но предъявили ультиматум в вежливой форме.

— Согласен, но при одном условии. Находится ли на борту Талева Валкека? Если да, докажите это, получив ее ответ на мой вопрос и передав его в записи ее голоса. Вопрос: “Перечислите вещи, находящиеся в шкафу в ее каюте на борту “Идиота””. Если ответ будет удовлетворительным, тогда я готов признать, что ваши намерения не враждебные. Но позвольте вам напомнить, что, пока наши корабли будут соединены присосками захватов, я могу вскрыть ваш корпус ударом сверхсветового двигателя. Если только у вас нет захватов-деформаторов, конечно.

Они должны согласиться, подумал он. Получив такое предупреждение, они позаботятся о том, чтобы он перешел на борт их корабля и стал пленником прежде, чем они предпримут следующий ход. И он постарается сделать все возможное, чтобы так и произошло. Ответ придет только через два–три часа, поэтому он принялся за работу, планируя использовать все возможные средства, чтобы превратить корабль в мину-ловушку и настроить ее таким образом, чтобы лишь его продолжающееся благополучное существование предохраняло запал от воспламенения. Запасных частей на корабле оказалось маловато, как он уже успел выяснить. Имелось несколько лишних салсинов, запасные комплекты для калькулятора и курсографа, а также несколько запасных инструментов и детекторов. Он увеличил этот запас, безжалостно распотрошив калькулятор и забрав из него все, что ему требовалось. Он с головой погрузился в работу, когда пришел ответ с соларианского корабля. Это был голос далетянки, злой и решительный:

— Шесть пар рабочих брюк, — перечисляла она, — куртка, роба и шелковое платье. Чтоб тебе пусто было, Роки.

Заговорил соларианский радист:

— Ожидайте встречи через шесть часов. Ввиду вашей угрозы мы просим вас стоять в открытом люке шлюза, чтобы мы видели вас, соединяя захваты. Пожалуйста подтвердите согласие.

***

Роки усмехнулся. Они хотят удостовериться, что он не окажется у пульта. Он проворчал, что согласен, и вернулся к работе, налаживая электронные контуры пульта, радиоприборов, ограничителя мощности реактора и управления сверхсветовой тягой. По всему кораблю протянулась сеть проводов, бегущая от механизмов шлюза и коммуникационного оборудования к регуляторам сверх — “ц”. Постепенно корабль терял способность служить средством передвижения в пространстве. Двигатели замерли. На некоторых механизмах он привел в действие реле времени, другие аппараты были подключены к другим реле на случай иного хода событий.

Это была нетрудная задача, и много времени это не заняло. Он не добавил ничего нового. Очень просто, например, отключить провода от индикаторной лампы воздушного шлюза и направить их сигнал на релейную секцию калькулятора, которая, если шлюз будет открыт два раза, пошлет импульс в секцию реакторов. Импульс этот, если он будет послан, сдвинет рычаг со стрелкой указателя мощности на красную черту. Релейная станция представляет собой простейшего робота, рассчитанного на одну команду: “Если произойдет то-то, тогда сделать так”.

Когда он закончил работу, прошло почти шесть часов. Беспокойно шагая по рубке, он нетерпеливо ждал, когда же истечет время, назначенное соларианами. Потом, заметив внезапно танец стрелок на приборах, он выглянул наружу и увидел, как сквозь лучевой экран подплывает темный корпус чужого корабля, замершего неподвижно недалеко от “Идиота”. Роки привел в действие все реле времени, которые он установил, а потом облачился в вакуум-скафандр. Взяв с собой схему произведенных изменений, он занял место в открытом люке воздушного шлюза. Люк он широко распахнул. Он видел, что в их люке тоже стоит фигура в скафандре, подававшая команды пилоту. Роки поднял глаза на присоски своего корабля — к ним уже была подана активирующая энергия, и они ждали момента, когда смогут к чему-нибудь приклеиться. Корабли сошлись с толчком, качнувшим оба корпуса, — это соединились и сцепились присоски захватов. Роки оттолкнулся и поплыл в лишенном гравитации пространстве. Через несколько секунд он уже стоял лицом к лицу с грузной фигурой соларианина. Тот втолкнул Роки во вторую камеру шлюза и вошел следом.

— Проверьте, нет ли у него оружия, — проворчал суровый голос, когда Роки снял шлем. — Пустите вперед абордажную команду.

— Если вы это сделаете, — тихо прокомментировал Роки, — учтите, люк соединен с реакторным регулятором.

Командир солариан, остроглазый ветеран с массивным лысым черепом, холодно взглянул на него, потом презрительно усмехнулся.

— Отлично, мы можем прорезать отверстие в корпусе.

Роки кивнул:

— Можете, но только так, чтобы не успел сработать датчик давления воздуха внутри. Он тоже подключен к тяговой системе.

Командир слегка покраснел.

— Есть что-нибудь еще?

— Кое-что. — Роки вручил ему схему. — Пусть ваш инженер изучит эту схему. И пока он не разберется, любое ваше действие может принести гибель, например, попытка отключить мои захваты. Я вас уверяю: или мы постоянно сцеплены друг с другом, или нам обоим конец.

Соларианин, очевидно, был еще и корабельным инженером. Он разбирался в схеме, пока второй обыскивал Роки. В каюте было четверо солариан. Трое с оружием наготове внимательно следили за кофианином. По выражению их лиц он догадался, что они считают его низшим существом. И он заметил, что они переговариваются между собой беззвучным языком мимики и движений головы. Командир поднял голову от схемы.

— Когда это реле активирует сеть контуров?

Роки взглянул на часы.

— Примерно через десять минут. Если периодические сигналы не будут подтверждены при получении посредством специального кода, эти же сигналы приведут в действие сверхсветовой двигатель.

— Это ясно, — процедил командир. Он посмотрел на своего помощника. — Уведи его. Сними с него кожу начиная с ног — и он скажет тебе код.

— Я могу сказать сейчас, — спокойно отозвался Роки.

— Выкладывай, — удивленно отозвался командир.

— Кодом является кофианская таблица умножения. Мой передатчик будет посылать пару кофианских цифр каждые две минуты. Если в течение одной секунды вы не ответите, произведя умножение этих цифр, реле включит двигатель. Так как вы не успеете включить свой с абсолютной синхронностью, произойдет неплохая катастрофа. Но вам все это не поможет.

— Почему?

— Наша система счисления основана на двенадцати цифрах вместо десяти. Вы не успеете прореагировать достаточно быстро, если не привыкли к этой системе с детства.

Рубы соларианина обнажили мощные зубы, на скулах заиграли желваки. Роки смотрел на часы.

— У вас есть еще семь минут, чтобы настроить передатчик и передать мне ключ. Мы будем говорить, пока я буду поддерживать наше существование в целости и сохранности.

Командир поколебался, потом кивнул одному из охранников, который быстро покинул комнату.

— Хорошо, гомо, пока мы на этом остановимся. — Он помолчал, надменно усмехаясь. — Ты еще много узнаешь о нашей расе. Но времени у тебя мало.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что твой передатчик и вся эта система включится, а потом выключится через некоторое время.

Роки замер.

— Как вы думаете это устроить?

— Болван! Просто подождем, пока перестанут приходить сигналы. Ты наверняка должен был установить какой-то лимит времени. Я думаю, несколько часов, не больше.

Это было правдой, но он надеялся, что ему удастся избежать упоминания об этом. Питание в контуре будет отключено через четыре часа, и ловушка перестанет действовать. Потому что, если он к этому моменту не достигнет цели, он намеревался просто пропустить один сигнал за полчаса до крайнего срока и позволить толчку сверх-“ц”-тяги разложить корабль на атомы. Он медленно кивнул.

— Вы совершенно правы. У вас есть четыре часа, чтобы сдать корабль под мою власть. Возможно, я перестану посылать ответные сигналы, когда решу, что вы не хотите сотрудничать. И тогда… __ Он пожал плечами.

Соларианин отдал своим помощникам команды, и они разошлись в разные стороны. Роки решил, что он отправил их поискать какой-нибудь способ проникнуть на “Идиот”, не активизируя ловушку. Командир жестом приказал Роки следовать за собой, и они оказались в рубке управления. Один взгляд на приборы показал Роки, что их культура еще отстает от развитых культур галактики.

— Вот передатчик, — пролаял командир, — делайте, что вы должны делать, и посмотрим, кто кого переждет.

Роки сел в кресло, сжал в пальцах ключ передатчика и внимательно посмотрел на своего противника. Командир опустился в кресло напротив и наблюдал за Роки из-под опущенных ресниц. На его губах застыла улыбка, словно говорившая: “Ну-ну!”.

— Вас, кажется, зовут Эли Роки. Я — командор Халгрив. — Из динамика вдруг донесся рев. Халгрив нахмурился и повернул регулятор громкости. Теперь сигнал звучал как серия музыкальных нот. Он вопросительно взглянул на Роки.

— Когда закончится мелодия, начнутся цифровые сигналы.

— Понятно.

— Предупреждаю, я могу быстро устать. Я буду отвечать на сигналы, пока вы будете проявлять намерение сотрудничать, а также убедитесь, что это не блеф.

— Я уверен, что это не блеф, а просто маленькое неудобство.

— Вы мало знаете о моей родной планете.

— Мало, но кое-что знаю.

— Тогда вы слышали о “Мече Оправдания”.

— А какое это имеет отношение… — Халгрив помолчал, и его самодовольная ухмылка на миг исчезла. — Понимаю. Если вы совершили ошибку, ваш кодекс чести требует уйти из жизни. И вы, следовательно, думаете, что сможете без колебаний пропустить сигнал.

— А вы испытайте меня.

— Возможно, в этом нет нужды. Скажите, а почему промежутки между сигналами две минуты? Почему не час?

— Ответ вы можете найти сами.

— Ага, понимаю. Вы думаете, что маленький интервал предохраняет вас от болезненных мер убеждения. Так?

— Ага. И дает возможность каждые две минуты решать, стоит ли продолжать.

— Что же вы хотите от нас, кофианин? Допустим, мы отдадим девушку и отпустим вас.

— Девушка попала сюда случайно, — проворчал Роки, стараясь не запнуться. — А мне нужно, чтобы вы сдались.

Халгрив от души захохотал. Совершенно очевидно, что у него были другие планы.

— Почему вы решили, что мы ваши враги?

— Вы слышали мое сообщение, которое я передавал в Скопление?

— Конечно. Мы его полностью проигнорировали и косвенным образом сделали из вас дурака, так как отправили еще один санитарный корабль в вашу систему. На грузе имелись указания его происхождения, и судно намеренно встретилось с одним из патрульных кораблей и остановилось для досмотра. Теперь дома вас любят еще меньше, чем раньше. — Он усмехнулся. — Я вам предлагаю лететь с нами на Сол. Помогите нам создать деформирующие захваты.

Роки помолчал.

— Вы сказали, корабль остановился для досмотра?

— Совершенно верно.

— Не слишком ли много неудобств это вам принесло? Изменили диету, оставили свое “поголовье” дома — чтобы наши люди не узнали, кто вы на самом деле?

Халгрив слегка напрягся, потом кивнул:

— Верная догадка.

— Каннибал!!!

— Вовсе нет. Ведь я не человек.

***

Они напряженно смотрели друг на друга. Роки чувствовал, как его обволакивает пелена ненависти. Мелодия, доносившаяся из динамика, вдруг замолчала. Последовала секунда мертвой тишины. Роки откинулся на спинку кресла.

— Я не буду отвечать на первый сигнал.

Командор посмотрел в коридор через открытую дверь и дернул головой. Секунду спустя в рубку гордо вступила Талева Валкека в сопровождении плечистого охранника. Она с ледяным видом взглянула на Роки и ничего не сказала.

— Далетянка…

Она фыркнула как кошка и села в указанное охранником кресло. Они ждали. В приемнике вдруг проскрипел первый сигнал: две серии коротких гудков на разных частотах. Руки Роки невольно метнулись к ключу. Он прогудел ответный сигнал. Девушка озадаченно нахмурилась.

— Илген умножить на уфген будет хорксеган, — довольно перевела она.

На губах Халгрива появилась довольная улыбка. Он повернулся к девушке.

— Вы умеете считать по-кофиански?

— Не отвечай! — проревел Роки.

— Но она уже ответила, гомо. Вы знаете, что делает ваш друг, женщина?

Она покачала головой. Халгрив коротко ей объяснил. Она хмуро взглянула на Роки, покачала головой и уставилась в пол. Очевидно, она была под воздействием наркотиков или так ничего и не поняла о соларианах, чтобы считать их врагами галактики.

— Послушай, далетянка, они хорошо тебя кормили?

Она снова зашипела в ответ:

— Ты сошел с ума…

Халгрив засмеялся.

— Он хочет сказать вам, что мы — людоеды. Вы этому поверите?

На ее лице мелькнул страх, а потом недоверие. Она взглянула на командора-соларианина, но в его лице не нашла признаков вины. Она презрительно посмотрела на Роки.

— Послушай меня, далетянка! Я понял, почему они не остановились тогда. У них был груз живых людей на борту. Один взгляд в трюм — и мы бы все поняли. Сквозь прикрытие благотворительности мы бы распознали в них доморощенных сверхчеловеков, разгадали бы их планы завоевания галактики. Они разводят людей, как скот, на своей планете и продают их на убой. Их главное оружие — втереться к нам в доверие. Они знают, что, если бы мы проникли в сущность их кровопьющей цивилизации, мы бы их раздавили.

— Ты ненормальный, Роки, — фыркнула она.

— Нет! Почему еще они отказались остановиться?! Технические секреты? Чепуха! Их технология все еще отстает от нашей. Просто они везли груз, в котором зрела наша ненависть. Они не могли позволить себе открыть эту тайну.

Халгрив раскатисто захохотал. Девушка медленно покачала головой, словно ей было жалко Роки.

— Это правда, поверь мне! Я разгадал их секрет! Легко было понять, что свой товар они добывают массовыми убийствами. Они признались, что они не люди. Это было сразу видно — они охраняют свои корабли и живут только в них. И сам Халгрив только что признался в этом.

Пришел второй сигнал. Роки ответил на него, а потом решил не обращать больше внимания на девушку. Она не верила ему. Халгрив откровенно забавлялся: он пропел сигнал себе под нос — без ошибки.

— Вы используете многотоновый код для вызова, монотонный для ответа. Так их труднее выучить.

Роки перевел. Он посмотрел на громадный лысый череп командира.

— Вы надеетесь выучить три–четыре сотни звуков за то время, которое я вам дам?

— Посмотрим.

Нота презрения в голосе Халгрива насторожила Роки.

— Я сокращаю срок ультиматума до одного часа! Решайте. Или вы сдаетесь, или я перестаю посылать ответы. Учите сигналы, если хотите.

— Он сможет выучить, Роки, — пробормотала далетянка. — Они запоминают целую страницу с одного взгляда.

Роки прогудел ключом еще один отзыв.

— Я сокращу время, если он попытается.

Командир держался в напряженной ситуации великолепно.

— Спросите у себя самого, кофианин, — проворчал он с усмешкой, — чего вы достигнете, уничтожив корабль и себя вместе с ним? Мы ничего не значим. Наша планета потеряет только корабль — ничтожную мошку в глубинах космоса. Неужели вы воображаете, что мы неспособны на самопожертвование?!

Роки не смог ничего ответить. Он молчал и по мере поступления отвечал на сигналы. Он надеялся, что его блеф удастся, но теперь видел, что Халгрив позволит ему уничтожить корабль. И если бы Роки был на его месте, он сам сделал бы то же самое. Он допустил ошибку — посчитал, что у противника нет чувства чести. Командир, казалось, уловил внутреннее колебание Роки и, наклонившись вперед, тихо заговорил:

— Мы — новая раса, Роки. Мы переросли человека. У нас есть способности, о которых вы ничего не знаете. Бесполезно сражаться с нами. Ваша раса неизбежно должна уйти или деградировать, как это уже случилось на Земле.

— Значит, на Земле живут ДВЕ расы?!

— Да, конечно, ведь обезьяны не вымерли, когда появился человек. Новое не замещает старого. Оно добавляется к нему и растет над ним. Старые ростки становятся корневищами для новых видов.

— Пищей для них, — с горечью заметил Роки. Он заметил, что девушка начала беспокоиться, ее глаза перебегали на Роки и обратно.

— Это неизбежно, гомо, — других животных на Земле не осталось. Человек истощил планету, перенаселил ее, уничтожив все остальные виды. Все ресурсы этого мира были истрачены на то, чтобы забросить ваших предков в более плотные звездные скопления. Человек предчувствовал свой конец и деградацию на Земле. И поскольку Сол находится у края галактики и у него нет близких звездных соседей, он понимал, что массового выхода в космос ему не получить. У человека не было тогда сверхсветового двигателя нынешнего вида. Самое большее, чем он располагал, это двигатель на аннигилирующих полях.

— Но ведь это основа сверх-“ц”!

— Верно. Но он был слишком глуп и не понимал, что у него в руках. Он пробил пятый компонент и не осознал, что он совершил. Его корабли поднимались до пяти сотен “ц”, проводили там несколько часов по корабельным часам и, вернувшись, обнаруживали, что на Земле прошло несколько лет. Они так и не справились с этой временной разницей.

— Но ведь это лишь частная проблема навигации в открытом космосе.

— И это верно. Но они продолжали смотреть на это явление с точки зрения нейтрализации полей. Они не понимали, что на самом деле покидали четырехмерный континуум. Они считали голубое смещение лишь феноменом электромагнитного поля. Ведь даже на верхнем уровне “ц” скорость света кажется нам неизменной, потому что измеряющие приборы изменялись соответственно. Совсем другое дело, если смотреть на нее относительно исходного континуума, но для них это оставалось чистой абстракцией. Они не нашли ответа на загадку. Измерив свои возможности, они поняли, что могут послать своих представителей в плотные звездные скопления, если имело смысл ждать их возвращения двадцать тысяч лет. Конечно, на борту корабля прошли бы всего лишь годы. Они знали, что могут это сделать, но продолжали откладывать отправку. Общество в те времена было эгалитарным. Кто согласится лететь? И почему промышленность планеты должна выбиваться из сил, чтобы отправить в полет дюжину кораблей, которых больше никто не увидит? Кто согласится делать вклад на срок в двадцать тысяч лет, обрекая мир на нищее состояние? Ядерные ресурсы никогда не отличались обилием.

— Как же это все произошло?

— Благодаря небольшой группе людей, которых не пугала высокая цена. Они пришли к власти во время “восстания перенаселенности”, когда сторонники стерилизации сражались с поклонниками “сладкой смерти” и призывавшими “бросить весла”. Эта маленькая группка прорвалась к власти благодаря фантастическому обещанию отпустить излишки населения на освоение космоса. Достаточно глупцов поверило им и поддержало. Они установили строгий контроль и цензуру и сажали в тюрьму каждого человека, который говорил, что это невозможно. Они поставили все население планеты к конвейеру и начали строить корабли. Философия этих фанатиков была такова: “Мы даем человеку всю галактику, и неважно, что он совсем исчезнет на Земле!”. Они успели запустить 1200 кораблей, прежде чем рухнула их рабовладельческая цивилизация. Больше человек на Сол-3 технологической цивилизации не создал. С него было довольно.

— А ваш народ?

Халгрив усмехнулся:

— Естественный побочный продукт процесса. Если планету заполонили кролики, съевшие всю траву, то вид, научивший кроликов есть кроликов, окажется в наилучшем положении для выживания. Мы — хищники, кофианин. Природа создала нас, чтобы контролировать размножение нашей расы.

— Вы самодовольные болваны! — процедил Роки. — Какие у вас есть еще способности, кроме способности пожирать людей?!

— Через несколько минут я тебе покажу, — мрачно пообещал командир.

Далетянка медленно бледнела, слушая, как соларианин признает обвинения Роки. Она вдруг застонала и, сложившись вдвое, рухнула на пол. Халгрив отдал охране команду на мимическом языке, и девушку быстро унесли.

— Если бы вы принадлежали к высшему виду разумных существ, Халгрив, ты бы не попался на мою удочку. И вы бы сами создали деформаторы.

Халгрив вспыхнул:

— Мы недооценили тебя, гомо. На Земле ваша раса опустилась до положения животных. А что касается захватов, деформирующих пространство, то мы знаем их принципы. У нас уже созданы экспериментальные модели. Но мы бы могли избежать ненужных проб и ошибок, используя твои знания. Мы — новая раса, новая для космоса. Естественно, за несколько лет мы не можем сделать то, на что вам понадобились столетия.

— Вам придется поискать помощи в другом месте, через десять минут я бросаю ключ, если ты не передумаешь!

Халгрив пожал плечами. Пока Роки отвечал на сигналы, он прислушивался к звукам, доносившимся из других помещений корабля. Он ничего не услышал, кроме топота ног в коридоре или случайного восклицания, а также позвякивания каких-то инструментов. Ничто не выдавало тревоги. Солариане вели себя уверенно.

— Ваша команда знает, что происходит?

— Конечно.

С приближением крайнего срока пальцы Роки все беспокойнее сжимали головку ключа. Он взял себя в руки и ждал, отсчитывая каждую канувшую в ничто секунду. Чего он добьется, пожертвовав собой и далетянкой? Он уничтожит один корабль и команду — неплохой обмен: две пешки за несколько коней и ладью. И когда солариане начнут свое продвижение в космос, его примеру последуют многие. Он в последний раз ответил на сигнал, а потом подчеркнуто небрежно откинулся на спинку кресла.

— Осталось две минуты, соларианин. Есть время передумать.

Халгрив только усмехнулся. Роки пожал плечами и встал. В руке командира предупреждающе сверкнул пистолет. Роки презрительно засмеялся.

— Боитесь, что я отберу у вас последние две минуты? — Он направился к двери.

— Стоять! — пролаял Халгрив.

— Почему? Я хочу увидеть девушку.

— Очень трогательно! Но она сейчас занята.

— Что? — Он медленно повернулся к соларианину и посмотрел на часы. — Похоже, вы не осознаете, что через пятьдесят секунд…

— Посмотрим. Оставайтесь на месте.

Роки внезапно похолодел. Вдруг они нашли какой-то просчет в его смертоносной схеме? Нашли способ избежать внезапной активации сверхсветовой тяги “Идиота” с последующим разрушением обоих кораблей? Или они действительно успели овладеть кофианскими цифрами до автоматизма и смогут правильно прореагировать за секунду интервала? Он пожал плечами в знак согласия и шагнул в сторону приборов передатчика. Был только один способ получить ответ. Он сделал еще несколько шагов и повернулся к Халгриву, подозрительно следившему за ним.

— Ты храбрее, чем я думал, — сказал Роки.

Признание произвело ожидаемый эффект. Халгрив закинул голову и самодовольно захохотал. На мгновение напряжение обстановки спало. Тяжелый автоматический пистолет дрогнул. Роки прислонился к передатчику и выключил его. Гул тока пропал.

— Десять секунд, Халгрив! Брось мне пистолет. Один выстрел — и передатчику конец. Десять секунд — и лампы остынут. БРОСАЙ!

Халгрив взревел и вскинул пистолет, готовясь стрелять. Роки усмехнулся. Пистолет дрогнул. Зашипев, соларианин швырнул пистолет Роки.

— Включай! — завыл он. — ВКЛЮЧАЙ ТОК!

Когда Роки перекинул выключатель, сигналы уже чирикали в громкоговоритель. Роки метнулся в сторону, чтобы его не было видно из коридора. По коридору уже бежали в сторону рубки. Сигналы затихли. Потом загудели ответные цифры! В соседней комнате был установлен еще один ключ! Кто отвечает — далетянка?

Пистолет в руке Роки выплюнул гром, когда в дверях рубки возник первый соларианин из экипажа. Остальные отступили, когда пуля отбросила их товарища и он упал, обливаясь кровью. Халгрив кинулся к двери. Роки уложил его на пол, выстрелив в колено.

— Следующий выстрел пойдет в передатчик, — проревел он. — Не приближайтесь!

— Взять его! — заорал Халгрив. — Или пускай захлопнется ловушка!

Роки нагнулся и опустил рукоятку пистолета на его череп, намереваясь заставить его замолчать. Это было его ошибкой, он забыл об особой структуре черепов соларианцев. Упершись ногой в шею Халгрива, он дернул пистолет. Рукоятка вышла на свободу с влажным чавканьем. Роки бросился к двери и прижался к стене, прислушиваясь. Члены экипажа, очевидно, совещались в дальнем конце коридора. Роки ждал следующего сигнала. Когда они пошли, он кинулся плашмя на пол — они не ожидали такого — и дважды выстрелил по трем фигурам в конце коридора, в дюжине ярдов от него. Ответный выстрел задел одну сторону его лица, зрение померкло. Второй выстрел осыпал его щепками двери. Один соларианин лежал на полу. Двое оставшихся отступили через дверь в конце коридора. Она захлопнулась, и с чмокающим звуком сработала герметизация. Роки поднялся на ноги и скользнул к двери, откуда слышался звук работы второго ключа. Он был уверен, что рядом с девушкой кто-то есть. Но когда он рискнул бросить из-за угла быстрый взгляд, то увидел только ее. Она сидела маленьким столиком, рука ее примерзла к ключу, а глаза уставились в ничто. Он окликнул ее, потом понял, в чем дело. Гипноз! Или гипнотический наркотик. Она ничего не чувствовала, кроме ключа в пальцах, ожидая следующего вызова.

Дверь была открыта только наполовину. Он никого не видел, но знал, что там должен быть еще один соларианин. Роки в этом был уверен. Подумав, он прицелился и выстрелил в доску двери. К столу далетянки отлетел пистолет, и тяжелое тело растянулось на полу.

Девушка подняла голову. Туман забытья исчез из ее глаз, уступив место потрясению. Она прижала ладони к щекам и захныкала. В динамике послышался сигнал вызова.

— Отвечай! — рявкнул Роки.

Рука девушки метнулась к ключу и как раз вовремя. Но сама она, казалось, вот-вот потеряет сознание.

— Не отходи от ключа! — приказал ей Роки и бросился обратно в контрольную рубку. Остальные члены экипажа заперлись в кормовом отделении и включили вентиляторы воздухопроводов. Роки слышал, как они загудели, а потом он уловил слабый запах газа. Глаза его жгло, и он отчаянно зачихал.

— Сдавайся немедленно, гомо! — проревел интерком. Роки оглянулся по сторонам, потом метнулся к пульту. Он подал тормозящее напряжение на двигательные ускорители, расфокусировал ионный луч и врубил реактор на полную мощность. Поток заряженных частиц помчится к ускоряющим кольцам, рассыплется, как дробь, и метнется обратно к радиационным камерам реактора после отражения. Через несколько секунд, если не расплавятся стенки, остальные члены экипажа поймут, что у них в перспективе, — возможность изжариться заживо в радиоактивном аду.

Слезоточивый газ душил его. Он слышал, как кашляет в соседней каюте далетянка. Услышит ли она сигналы за собственным всхлипыванием? Он пытался следить за коридором и указателем температуры камеры реактора одновременно. Стрелка ползла к аварийной черте. Если начнут плавиться стенки, произойдет взрыв. Вдруг снова заговорил интерком:

— Болван, выключи его! Ты уничтожишь корабль!

Он ничего не ответил, только ждал в напряженной тишине, наблюдая за дальним концом коридора. Внезапно вой вентиляторов утих. Потом дверь кормового отделения немного открылась и замерла.

— Сначала выбросить оружие, — приказал он.

Сквозь щель на пол упал пистолет. Следом проскользнул соларианин, чихая и вытирая глаза.

— Повернись и иди в конец коридора.

Соларианин медленно повиновался. Роки встал за его спиной в нескольких футах, ожидая, когда появятся остальные и используя его в качестве прикрытия. Боевой дух явно покинул экипаж. Странно, подумал Роки, они были готовы на гибель при включении двигателей “Идиота”, но не перенесли жары в соседней с реактором каюте. Видимо, в последнем случае они ясно видели надвигающуюся смерть. Роки заглушил реактор и, держа под прицелом экипаж, направился вместе с ним в трюм. Здесь была только одна дверь. Он оставил своих пленников в проходе и потрогал задвижку замка.

— Туда не надо, гомо, — проворчал соларианин.

— Почему же?

— Там…

Его заглушил вой изнутри отделения. Это был крик ребенка. Рука Роки вздрогнула на замке.

— Они совсем озверели, а у нас нет оружия, — взмолился соларианин.

— Сколько здесь?

— Четверо взрослых, три детеныша. Роки помолчал.

— Но больше вас девать некуда. Один — вот ты — пойдет внутрь, а мы посмотрим.

Тот упрямо покачал головой, отказываясь. Роки повторил приказ. Соларианин вновь отказался. Хищник, оказавшись без оружия, боялся своих жертв. Кофианин опустил пистолет и спокойно прострелил ему ногу.

— Бросьте его туда, — равнодушно приказал он.

С плохо скрываемым страхом за собственную безопасность двое солариан подняли вопящего товарища. Роки рывком открыл дверь и успел заметить очертания нескольких человеческих фигур в полутьме. Потом соларианин полетел через порог, и дверь захлопнулась, лязгнув засовом. Сначала было тихо, потом послышался яростный рев. Топот ног — вопль соларианина — и тело мягко шлепнулось о внутреннюю стенку под одобрительный рев свирепых голосов. Два оставшихся соларианина стояли молча, как пораженные громом.

— Не очень приятное место, а? — пробормотал Роки с жестоким равнодушием.

После недолгих поисков он отыскал кладовую, где запер солариан и отправился освобождать девушку от вахты у ключа. Когда под конец четвертого часа пришел последний сигнал, она падала с ног от изнеможения. И, свернувшись на полу, спящая, она больше напоминала бедного и испуганного котенка, чем энергичного и выносливого обитателя пограничного мира. Улыбаясь, он несколько секунд смотрел на нее, а потом отправился проверять, насколько короткая перегрузка повредила реакторы. Оказалось, что все не так уж плохо, как он предполагал. Он два часа работал, заменяя расплавившиеся секции фокусирующих колец. Эти двигатели доставят их домой.

“Идиот” был оставлен дрейфовать в космосе, ожидая прибытия ремонтного корабля. Далетянка не хотела возвращаться на нем в одиночку. Роки вывел соларианский корабль на курс с переменными уровнями “ц”, теперь ни один другой соларианский грузовик не сможет их обнаружить без детекторов искривления и деформирующих захватов. По мнению Роки, все было кончено. У него был целый трюм доказательств и два живых соларианина, которых можно заставить подтвердить его слова.

— Что они станут делать? — спросила далетянка, когда корабль взял курс к Шестидесятизвездному Скоплению.

— Немедленно кончать с соларианами.

— Я думала, что мы привыкли оставлять негуманоидные расы в покое.

— Да, если только они не порабощают людей. Это уже военные действия. Но я думаю, что ультиматум заставит их сдаться. Они не могут вести войну без деформаторов.

— Что случится с Землей, когда они сдадутся?

Роки начал ухмыляться.

— Пойди, спроси у коренных землян. Залезь к ним в клетку.

Она зябко передернула плечами:

— Когда-нибудь… они снова станут цивилизованным народом.

Роки посерьезнел и задумчиво уставился в пронизанный звездами космос.

— Для них это уже в прошлом. Им принадлежит слава расселения расы человека в космосе. Они подарили нам галактику, и мы окажем им большую услугу, если оставим их в покое.

Он несколько секунд смотрел на девушку. Та на время потеряла обычную независимость.

— Ну что ты ухмыляешься! — воскликнула она.

Роки пошел кормить пленных солариан консервированной капустой.

1955

© Перевод О.Колесникова, 2003.

Роберт Сильверберг

НЕЙТРАЛЬНАЯ ПЛАНЕТА

На переднем обзорном экране земного звездолета “Пеннэбл” появились планеты-близнецы Фейсолт и Фафнир — необитаемая Фейсолт, фиолетовый диск размером с монету в четверть кредитки, прямо по курсу и Фафнир, населенная гнорфами, яркая красная точка по правую сторону, над изгибом мощного крыла звездолета.

Безымянная маленькая голубая звезда, вокруг которой обращались обе планеты, стояла высоко над ними, ровно тридцать шесть градусов над плоскостью эклиптики. А королевское великолепие Антареса служило гигантским алым задником для всей сцены.

— Фейсолт прямо по курсу, — сообщили навигаторы. — Приготовиться к торможению.

Восемнадцать землян, посланцев к гнорфам Фафнира, поспешили занять противоперегрузочные кресла. Они не нуждались в дальнейших указаниях. Им поручена важная миссия, и их подготовка не оставляла сомнений в том, что они ее исполнят.

Командир звездолета Див Харскин как раз усаживался в свое кресло в рубке, когда раздался голос Сноллгрена, наблюдателя первого ранга.

— Шеф? Это Сноллгрен. Слышите меня?

— Говори, дружище, — отозвался капитан. — Что случилось?

— Этот корабль с Ригеля… который мы вчера видели. Я сейчас вновь обнаружил его. В десяти световых секундах по правому борту. Ставлю кредитку против дохлой камбалы, он выходит на орбиту вокруг Фейсолта.

Харксин сжал ручки кресла.

— Ты уверен, что они направляются не на Фафнир? Какова глубина восприятия?

— А-один. Этот корабль летит туда же, куда и мы, шеф.

— Пожалуй, могло быть и хуже, — вздохнул Харскин и включил обитую связь. — Господа, наша задача несколько усложнилась. Наблюдатель Сноллгрен обнаружил, что курс звездолета с Ригеля лежит к Фейсолту, то есть, возможно, у них возникла идея, аналогичная нашей. Что ж, пусть это будет проверкой нашего характера. У нас есть шанс вырвать Фафнир прямо у них из-под носа.

— А почему бы просто не разложить ригелиан на молекулы? — раздался чей-то голос. — Они наши враги, не так ли?

Харскин узнал голос Лифмана, превосходного лингвиста, но абсолютного невежды по части межзвездной этики. Ему даже не пришлось отвечать. Вмешался Ромос, военный атташе.

— Это нейтральная система, Лифман, — прохрипел он. — Военные действия между Землей и Ригелем временно прекращены, пока не закончатся переговоры с гнорфами. Когда-нибудь вы, наконец, поймете, что и война имеет свои законы чести.

Капитан Харскин улыбнулся. У него подобралась отличная команда. Возможно, каждый из них слишком узкий специалист, но всем вместе по плечу любые задачи. А присутствие ригелиан создаст немало дополнительных трудностей. Что же, капитан Харскин обожал их преодолевать.

Под ногами ровно гудели двигатели. Да, капитан мог гордиться своей командой. Звездолет вошел в смертоносную атмосферу Фейсолта, плавно снижаясь по широким спиралям. Ригелиане летели следом. В ожидании посадки Харскин откинулся в кресле, практически не ощущая перегрузки.

Фейсолт представлял собой голые скалы, если не считать океаны плавиковой кислоты и водородную атмосферу. Малопривлекательная планета.

Надев скафандры, земляне сбросили трап, быстро поставили купол и надули его воздухом, пригодным для дыхания.

— Домишко вдали от дома, — заметил Харскин.

Биохимик Карвер бросил недобрый взгляд на неспокойную гладь плавиковой кислоты.

— Чудная планета! Благо наш аквариум не из стекла. Предупредите людей, капитан, чтобы они с особой осторожностью пользовались воздушным шлюзом. Если кислород вырвется в здешнюю атмосферу, возникнет такой смерч, что нам придется наблюдать за ним с тысячефутовой высоты.

Харскин кивнул.

— Да, война — удовольствие маленькое.

Он посмотрел на мрачное небо. Широкий красный диск Фафнира светился лишь в миллионе миль от них. Довершало картину сияние голубой звезды, вокруг которой обращались обе планеты, а вся система являла собой аккуратный равносторонний треугольник, неспешно огибающий огромный Антарес.

Появился Сноллгрен. Остроглазый наблюдатель оставался на корабле и, похоже, расстояние до купола, несмотря на полуторную силу тяжести на Фейсолте, преодолел бегом.

— Что случилось? — спросил Харскин.

Сноллгрен откинул шлем скафандра и глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух купола.

— Ригелиане! Они сели. Я видел их на орбите.

— Где?

— По моим расчетам, в пятистах милях к западу. Наверняка на этом же континенте.

Харскин взглянул на хронометр, впаянный в запястье скафандра Сноллгрена.

— Дадим им час на разбивку лагеря. Затем свяжемся с ними.

Капитана звездолета ригелиан звали Четырнадцатый-Бессмертный. На галактическом языке он говорил отрывисто, с лающими интонациями, связанными, как полагал Харскин, с его медведеподобными предками.

— Какое совпадение, капитан Харскин. Мы оба оказались здесь практически одновременно. Неисповедимы пути направляющих сил.

— Это точно, — ответил Харскин. Он смотрел на зажатый в руке микрофон и жалел, что у него нет видеоэкрана и он не может видеть самодовольное выражение на волосатой физиономии ригелианина. Очевидно, кто-то перехватил секретный приказ, направленный Харскину, внимательно изучил его содержание и лишь потом передал получателю.

В межзвездных войнах совпадений не бывало. Ригелиане прилетели сюда только потому, что узнали о намерениях землян.

— Перед нами сложная этическая проблема, — продолжил Четырнадцатый-Бессмертный. — Мы оба прибыли с одной целью — на переговоры с гнорфами о торговых правах. Теперь… э… кто-то из нас должен первым связаться с ними.

— Вероятно, — ответил Харскин, — корабль, первым опустившийся на Фейсолт, имеет право быть первым и на Фафнире.

— Нас это устроит, — согласился ригелианин.

— Тогда мы взлетаем немедленно. Раз “Пеккэбл” оказался на Фейсолте по меньшей мере на полчаса раньше вас, значит, мы можем первыми вступить в контакт с гнорфами.

— Однако, — удивился Четырнадцатый-Бессмертный. — Как вы высчитали, что прибыли раньше нас? Наши приборы зафиксировали обратное.

Харскин чуть не взорвался от возмущения, но успел взять себя в руки.

— Это невозможно! — воскликнул он.

— О? Сообщите, пожалуйста, время вашей посадки, соотнесенное с абсолютным галактическим.

— Мы сели… — Харскин осекся на полуслове. — Нет. Сначала скажите мне, когда вы опустились на Фейсолт, а потом я сообщу вам время нашей посадки.

— Едва ли это будет справедливо, — возразил ригелианин. — Можем ли мы быть уверенными, что вы не измените время вашей посадки, чтобы утвердить свой приоритет?

— А как же мы узнаем…

— Так не пойдет… — прервал его Четырнадцатый-Бессмертный. — Ни один из нас не пропустит вперед другого.

Пожав плечами, Харскин не мог не согласиться с инопланетянином. Ригелиане никогда не признали бы, что “Пеккэбл” первым коснулся поверхности Фейсолта, хотя так оно и было на самом деле. В действие вступали законы относительности. В отсутствие беспристрастного стороннего наблюдателя слово Четырнадцатого-Бессмертного имело такой же вес, как и его собственное. Доказать, что ригелианин лжет, не представлялось возможным. Следовательно, он не лгал.

— Хорошо, — смирился Харскин. — Тут мы зашли в тупик. Давайте вместе вылетим на Фафнир, и пусть они сами сделают выбор.

— Согласны, — после долгой паузы ответил Четырнадцатый-Бессмертный. — Разумеется, необходимо уважать права нейтральных звездных систем.

— Разумеется. И пока эта система не приняла окончательного решения, мы также сохраняем нейтралитет. Вы помните об этом?

— Естественно, — ответил ригелианин.

“Да, — вздохнул Харскин, — найденный компромисс нельзя признать удовлетворительным”. Но другого пока не предвиделось.

Война между Землей и Ригелем велась по очень строгим правилам, согласно которым звездная система считалась нейтральной до тех пор, пока большинство планет с разумной жизнью не принимало ту или иную сторону.

В случае Антареса большинство состояло из одного голоса. Одиннадцать самых разнообразных планет обращались вокруг гигантской красной звезды, но лишь на Фафнире возникла цивилизация. Гнорфы, двуногие гуманоиды, представляли собой классическую форму разумных существ. Земляне вели свой род от обезьяноподобных предков, древние ригелиане напоминали земных медведей. На Фафнире эволюция пошла другим путем: прямые и бесхвостые, гнорфы тем не менее были ближе к рептилиям. Условия на Фафнире не благотворствовали жизни млекопитающих организмов.

Харскин задумчиво смотрел на обзорный экран, где медленно разрастались кроваво-красные моря Фафнира. Он не видел ригелианского звездолета, но понимал, что тот где-то неподалеку, и отметил про себя, что надо сообщить в Управление по разведке о перехвате секретного приказа верховного командования.

Это была странная война, в которой сражение велось с помощью бумаг, а не оружия. Но состязание в силе между галактическими цивилизациями давно кануло в Лету: изобретение антиэкранов, впитывающих в себя каждый мегаватт освобожденной энергии с тем, чтобы отразить ее обратно с утроенной интенсивностью, быстро положило конец прямым боевым действиям.

И теперь война велась на другом уровне, в экономической сфере. Ригель и Земля старались обойти друг друга в заключении договоров о предоставлении исключительных прав на торговлю с обитателями различных звездных систем. И бесконечность пространства, во всяком случае, достаточная близость к бесконечности, указывала, что дел и тем и другим хватит не на одно тысячелетие.

Харскин пожал плечами. Разведчики с Земли, побывавшие на Фафнире, доложили, что гнорфы не стремятся к активному участию в межгалактической жизни. На Ригеле-4 обошлись без полета к Антаресу: копия отчета земной разведки обошлась им дешевле.

И вот теперь соперники сошлись лицом к лицу.

— Готовимся к посадке, сэр, — доложил навигатор Доминик. — Будут какие-нибудь указания?

— Да, — кивнул Харскин. — Мы должны сесть на сушу.

Посадка прошла отлично. Звездолет мягко опустился на центральном острове одного из архипелагов, которые главным образом и составляли твердую поверхность Фафнира. Харскин и двенадцать членов экипажа — пятеро остались на Фейсолте — вышли из звездолета. Купол им не понадобился: атмосфера Фафнира с некоторой натяжкой годилась для дыхания. В ней содержалось одиннадцать процентов кислорода, восемьдесят шесть азота, остальные три приходились на инертные газы, и достаточно простое фильтрующее устройство позволяло задержать лишние азот и аргон и добавить недостающий кислород.

В дыхательных масках, с портативными транслейторами на груди тринадцать землян двинулись в глубь острова. Позади в тусклом свете Антареса поблескивала гладь красного океана.

— А вон и наблюдатель ригелиан! — крикнул Сноллгрен.

— Как обычно, крутятся поблизости и выжидают, — пробурчал Харскин. — Ладно, пусть ждут. Воспользуемся тем, что мы вырвались, вперед.

Деревня гнорфов находилась милях в пяти от побережья, но земляне не прошли и двух, как их встретила толпа местных жителей.

Они двигались плотным клином, острие которого было направлено на пришельцев. Неспешность гнорфов вроде бы свидетельствовала об умеренности их воинского пыла, но все-таки Харскину стало не по себе. Сотня рассвирепевших туземцев могла в мгновение ока расправиться с тринадцатью землянами, захватившими с собой лишь легкое оружие.

Харскин повернулся к Моули, специалисту первого ранга по контактам.

— Выйди вперед. Приблизившись к ним, скажи, что мы имеем дружеские намерения.

Высокий рыжеволосый Моули на мгновение задумался, затем кивнул, проверил, работает ли его транслейтор, и, подняв руку, вышел вперед.

— Добрый день! — громко крикнул он. — Мы прибыли с миром.

Гнорфы рассыпались полукругом, глядя прямо перед собой. Харскин, ожидая, пока Маули наладит контакт с туземцами, с любопытством разглядывал их.

Невысокие, около пяти с половиной футов, не более, и очень широкие в торсе. Коричнево-шоколадная блестящая чешуйчатая кожа спадает широкими складками. Толстые щупальца попарно торчат по обе стороны лысой головы. Мясистые наросты свисают с челюстей. Глаза Харскин рассмотреть не смог. Они прятались в глубокой тени глазных впадин, окруженных наростами. Не слишком симпатичные ребята.

Три гнорфа выступили из толпы, средний из них сделал на шаг больше соседей. Из его рта вырвались резкие гортанные звуки.

— Чего вы хотите? — перевел их транслейтор.

Моули незамедлительно дал ответ:

— Дружбы. Мира. Взаимного процветания наших миров.

— Откуда вы?

Моули показал на небо.

— Оттуда. Со звезд. Издалека.

Гнорф скептически склонил голову.

— Плыли много дней?

— Много дней, — подтвердил Моули. — Много-много дней.

— Тогда зачем вы пришли к нам?

— Чтобы заложить основы нашей дружбы, — ответил Моули. — Соединить ваш мир и наш.

После этих слов гнорф резко повернулся к своим спутникам и начал обсуждать с ними услышанное. Харскин с беспокойством поглядывал на дротики, подрагивающие в руках инопланетян.

Совещание затягивалось. Моули взглянул на Харскина, как бы спрашивая, что делать дальше, но капитан лишь улыбнулся и ободряюще кивнул.

Наконец, гнорфы пришли к какому-то решению, и их предводитель вновь обернулся к землянам.

— Мы думаем, что вам следует покинуть нас, — объявил он. — Уходите. Не медля.

В практике Моули такой случай выдался впервые. Он несколько раз открыл и закрыл рот, не произнеся ни слова. Гнорфы повернулись к ним спинами и направились к деревне.

На этом и закончился первый контакт. Землянам не осталось ничего другого, как вернуться на “Пеккэбл”.

— Да, придется проявить предельную осторожность, — сказал Харскин. — Как там ригелиане?

— Они сели в восьми милях отсюда, — ответил Сноллгрен.

— Г-м-м. Значит, им идти до деревни дольше, чем нам, — Харскин потер виски. — Гнорфы явно не выказывают радости по поводу подписания договора с нами, это уж точно. Главное для нас — не перегнуть палку, а то они разозлятся и подпишут договор с Ригелем.

— Я в этом сомневаюсь, — вмешался социолог Янг. — Похоже, они не хотят иметь дела ни с нами, ни с ними, Они сохраняют нейтралитет и не стремятся менять свой статус.

— Такого еще не бывало, — покачал головой Харскин. — Ни одна из известных нам планет не придерживалась изоляционистской политики. Что же нам делать? Собирать вещички и улетать?

Садилось голубое солнце. Антарес все еще парил над горизонтом, бесформенная светло-красная клякса, распластавшаяся на полнебосклона.

— Следует послать человека, чтобы следить за ригелианами. Пойдешь ты, Арчер.

Арчер встал.

— Есть, сэр.

— Не спускай с них глаз, наблюдай за их встречей с гнорфами и прими все меры, чтобы они тебя не заметили, — тут капитана осенило. — Ллойд?

— Да, сэр?

— Скорее всего, ригелиане следят за нами. Ты у нас контрразведчик тебе и карты в руки. Осмотри окрестности и постарайся найти шпиона.

Арчер и Ллойд ушли. Харскин повернулся к социологу.

— Янг, должен же быть какой-нибудь способ заставить гнорфов принять ту или иную сторону?!

— Наверняка. Но прежде, чем я смогу чем-то помочь, мне нужно еще кое в чем разобраться.

Харскин кивнул.

— Мы снова пойдем к гнорфам, но после возвращения Арчера, когда будем знать о действиях ригелиан. Будем учиться на их ошибках.

Антарес опустился до самой нижней точки, когда над горизонтом виднелась лишь четверть его гигантского диска. Голубое солнце поползло к зениту. И тут тишину Фафнира разорвал оглушительный взрыв.

Члены экипажа “Пеннэбла” мгновенно проснулись, во всяком случае, те из восьмерых, кто спал. Двое несли вахту, Харскин размышлял в своей рубке, а Арчер и Ллойд все еще находились на задании.

Почти одновременно со взрывом застрекотал сигнал тревоги: кто-то хотел войти в звездолет. И тут же на связь вышел наблюдатель первого ранга Сноллгрен, в возбуждении он выкрикивал какую-то бессмыслицу.

Харскин включил общую связь.

— Прекратить! Тихо! Молчать! — крикнул он и, когда наступила тишина, добавил. — Клайд, посмотри, кто там в воздушном шлюзе. Сноллгрен, успокойся и доложи, что ты видел.

— Это был ригелианский корабль, сэр! — воскликнул наблюдатель. — Они только что улетели. Мы слышали рев их двигателей.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Они улетели в страшной спешке. Я заметил их, когда они уже выходили на орбиту.

— Ясно. Клайд, что там со шлюзом?

— Это Ллойд, сэр. Он вернулся и привел с собой пленного.

— Пленного? Какого черта… Ну ладно, пусть оба идут сюда.

Затем пришла очередь радиста Клейристенфилда.

— Сэр, сообщение с базы на Фейсолте. Они подтверждают взлет звездолета с Фафнира. Они думали, что это мы.

— Передай этим идиотам, что они ошиблись! — рявкнул Харскин. — И пусть они не спускают глаз с ригелианского корабля. Вероятно, он вернется на Фейсолт.

Звякнул дверной сигнал, Харскин нажал кнопку “открыть”, дверь скользнула в стену, появился Ллойд в бластером в руке, держа на мушке рассерженного ригелианина.

— Где ты его нашел? — спросил Харскин.

— Болтался возле звездолета, — ответил бледный и взволнованный Ллойд. — Я патрулировал окружающую территорию, когда раздался страшный грохот. Подняв голову, я увидел набирающий высоту ригелианский корабль. Тут из кустов вываливается этот тип и начинает костить всех и вся по-ригелиански. Он не заметил меня, пока я не поднес бластер к его носу.

Харскин взглянул на ригелианина.

— Твое имя и должность?

— Триста-Девяносто-Седьмой-Неукротимый, — ответил огромный детина ростом в семь футов, весь заросший жесткими черными волосами. Его тело перетягивала светло-желтая кожаная портупея. Глаза ригелианина блестели холодным огнем. Видно было, что он очень рассержен. — Разведчик первого класса.

— Тогда ясно, как ты оказался возле нашего звездолета, Триста-Девяносто-Седьмой-Неукротимый, — продолжил Харскин. — Что ты можешь сказать о столь поспешном взлете вашего корабля?

— Ничего. Я узнал, что они взлетели, когда увидел их в воздухе. Они бросили меня! Они оставили меня здесь! — ригелианин перешел с галактического языка на родной и, судя по всему, проклинал всех улетевших, а также их дальних и ближних родственников.

— Оставили тебя здесь? — в изумлении повторил Харскин. — Должно быть, что-то заставило их улететь столь поспешно, — он повернулся к Ллойду. — Отведи пленного на гауптвахту. Затем возьми двух человек и отправляйся на поиски Арчера. Я хочу знать, почему ригелиане убрались отсюда так быстро, что не успели забрать своего шпиона.

Однако искать Арчера не пришлось. Не прошло и часа после прихода Ллойда, как он вернулся на “Пеккэбл”, запыхавшись от быстрого бега. Ему потребовалось еще пять минут, чтобы отдышаться, а затем связно доложить о случившемся.

— Я пошел прямо к ригелианскому звездолету. Они собрались у трапа, а я затаился в кустах. Когда они двинулись к деревне гнорфов, я последовал за ними.

— Тебе пытались помешать? — спросил Харскин.

— Да, сэр, — Арчер потупился и переступил с ноги на ногу. — Я его убил.

Харскин кивнул.

— Продолжай.

— Они дошли до деревни. Я держался ярдах в тридцати сзади и, включив транслейтор, мог слышать их разговор.

— Ты вел себя неосмотрительно, — отметил Хаскин, — но, похоже, не мог поступить иначе. А если б кто-то из оставшихся на корабле следил за выбросами энергии? Но, вероятно, им было не до того. Что случилось в деревне?

— Они представились, затем началось, как обычно, о дружбе, мире и прочем. Потом они принялись выкладывать подарки. Капитан Четырнадцатый-Бессмертный сказал, что подарки скрепят дружбу Ригеля и Фафнира… Естественно, он назвал Фафнир иначе. Они раздавали зеркала, маломощные генераторы силового поля, разные безделушки. Гнорфы все брали и складывали в кучу. Ригелиане доставали все новые и новые подарки, куча росла. Наконец, капитан Четырнадцатый-Бессмертный сказал, что на сегодня достаточно, и начал объяснять суть предлагаемого договора. Один из гнорфов выступил вперед и указал на кучу подарков.

“Вы перестали отдавать вещи?” — сердитым, даже обиженным тоном спросил он.

Четырнадцатый-Бессмертный замялся, но ответил, то остальные подарки будут переданы после подписания договора.

Тут все и началось.

— В каком смысле?

— Все произошло так быстро, то я не заметил никакого сигнала, продолжил Арчер.

— Но все гнорфы вдруг затрясли дротиками, заорали и кто-то из них бросил дротик в ригелиан. У них было лишь легкое оружие, и они стояли слишком близко к гнорфам. Началась настоящая резня. Спаслась лишь половина ригелиан, включая капитана Четырнадцатого-Бессмертного. Я не выходил из кустов, пока гнорфы не вернулись в деревню. Затем помчался к звездолету.

Харскин взглянул на социолога Янга.

— Ну? Что ты на это скажешь?

— Очевидно, это очень алчный народ, — ответил социолог. — Ригелиане допустили ошибку, поскупившись на подарки. Я бы рекомендовал подождать до утра, самим пойти в деревню и обо всем договориться. С отлетом ригелиан дорога нам открыта, и планета будет нашей, если мы проявим достаточную щедрость.

— Мне бы твою уверенность, — задумчиво ответил Харскин.

— Эти ригелиане ничуть не глупее любого из нас. Мы пойдем в деревню хорошо вооруженными.

Деревня гнорфов, широкий полукруг соломенных хижин, стояла на заросшем мхом болоте. Когда земляне подошли к ней, и Антарес, и его голубой спутник поднялись над горизонтом, а Фейсолт исчез в свете гигантской красной звезды.

Харскин взял с собой шестерых: Янга, Лифмана, Моули, Рамоса и Карвера. Еще шестеро остались на борту, готовя “Пеккэбл” к немедленному взлету.

Сваленные в кучу дары ригелиан, разбитые и поломанные, валялись посреди деревни. Тут же были и обезображенные тела убитых. Харскина передернуло. Эти гнорфы оказались хладнокровными не только биологически!

Обитатели деревни выходили из хижин и направлялись навстречу землянам. В смешанном красно-голубом свете двух солнц, одного, гигантского и тусклого, другого, крошечного, но столь же тусклого, непроницаемые, покрытые чешуей лица выглядели угрожающе.

— Что вам здесь нужно, незнакомцы? — спросил предводитель.

— Мы пришли поблагодарить вас, — ответил Маули, — за то, что вы убили наших врагов, покрытых волосами, — он нарочно сделал упор на различие между людьми и ригелианами. — Они приходили сюда прошлой ночью, принесли жалкие подарки. Они — наши враги. Мы, представители Земли, предлагаем вам мир и добрые отношения.

Гнорфы уставились на жмущихся друг к другу землян. Каждый из посланцев держал в руках мощный парализатор, весьма эффективное, хотя и не смертоносное оружие ближнего боя. В случае нападения они могли дать отпор гнорфам.

— Чего же вы хотите? — повторил их предводитель, едва сдерживая нетерпение.

— Мы хотим подписать договор между нашими планетами, — ответил Моули. — Договор о вечной дружбе, верности и сотрудничестве.

Где-то вдалеке заревело неведомое чудовище. “Как не вовремя”, — подумал Харскин.

— Дружба? Сотрудничество? — повторил гнорф. Подрагивание челюстных наростов свидетельствовало, что ему трудно осознать эти понятия.

— Да, — кивнул Моули. — И в знак нашей дружбы мы принесли вам подарки, не ту ерунду, что пытались всучить вам наши враги, а дары несравненно более ценные, которые станут частью того богатства, что вы получите по подписании договора.

По знаку Каренина земляне начали выкладывать принесенные подарки: миниатюрные видеокамеры, охотничьи детекторы, десятки других удивительных устройств, которыми они надеялись поразить гнорфов.

Но их постигла участь ригелиан.

Харскин был наготове и, едва увидев дротики, замелькавшие в рядах гнорфов, пустил в ход парализатор.

Его луч смел первый ряд гнорфов — они свалились. Остальные угрожающе загудели, но двинулись вперед.

Всем семерым землянам пришлось взяться за оружие. Парализованные гнорфы падали и падали, но из хижин появлялись все новые туземцы. Земляне почувствовали, что не выдержат натиска, и решили вернуться к кораблю.

Отступление было долгим и опасным: над головами то и дело свистели дротики.

Корабль находился за четверть миллиона миль от Фейсолта, когда радист Клейристенфилд доложил, что на связи Четырнадцатый-Бессмертный.

— Мы видим, что вам тоже пришлось улететь, — начал ригелианин, когда Харскин взял трубку переговорного аппарата. — Вероятно, вас постигла та же неудача, что и нас.

— Не совсем, — возразил Харскин. — По крайней мере мы обошлись без потерь. В деревне я насчитал шестерых убитых ригелиан. Не считая шпиона, которого вы послали следить за нами. Он у нас на гауптвахте.

— Ага. А я — то гадал, что с ним стало. Ну что, Харскин, объявляем Фафнир нейтральной планетой и улетаем? Итог нашей неожиданной встречи оказался весьма неутешительным.

— Целиком с вами согласен. Мы оставили там подарков почти на пятьдесят тысяч.

— Вы, земляне, слишком расточительны, — ответил ригелианин. — Наши не стоили и половины.

— Что было, то прошло, — отрезал Харскин. — Всего вам наилучшего, Четырнадцатый-Бессмертный.

— Одну минутку! Вы согласны на взаимный отказ от Фафнира?

— Не уверен, — ответил Харскин и отключил связь.

После посадки на Фейсолт Харскин срочно собрал команду на совещание. Разговор с Четырнадцатым-Бессмертным навел его на интересную мысль.

— Дары ригелиан стоили двадцать пять тысяч кредиток, и гнорфы с позором выдворили их. Наши подарки были вдвое дороже, и, судя по рассказу Арчера о приеме, оказанном ригелианам, нас выгнали вдвое быстрее. Янг, ты можешь что-нибудь сказать?

Социолог потер лоб.

— Общая картина все еще не ясна, сэр.

— Я с тобой не согласен, — Харскин переплел пальцы рук.

— Вот какое сложилось у меня впечатление: степень возмущения гнорфов находится в прямой зависимости от стоимости предложенных им подарков. Логично?

Янг кивнул.

— Скажи мне, — продолжил Харскин, — что произойдет, когда изолированную от галактики цивилизацию потомков рептилий посетят теплокровные инопланетяне, с тем чтобы заключить договор о дружбе, и предложат плату за него? Как отреагируют местные жители, Янг?

— Я вас понял. Предложение инопланетян их глубоко оскорбило. Мы обошлись с ними слишком бесцеремонно.

— Более того, принятие подарков накладывало на них определенные обязательства. Своими дарами мы покупали договор. И, очевидно, в их представлении, подписав договор, они остались бы у нас в долгу. Их это не устраивало, и они нас прогнали. А теперь, — продолжал Харскин, — если мы поменяемся местами, если мы покажем, что чем-то обязаны им, и будем просить их подписать договор вместо того, чтобы покупать подпись под ним, возможно, мы дадим гнорфам шанс не унизить себя в собственных глазах, — он повернулся к Рамосу, военному атташе.

— Рамос, как по-твоему, стоит сотрудничество с планетной системой одного звездолета?

— Э…?

— Если возникнет необходимость пожертвовать нашим кораблем ради союза взаимодействия с системой Антареса, будет ли это стратегически оправданно?

— Полагаю, что да, — осторожно ответил Рамос.

Харскин смахнул со лба капли пота.

— Отлично. Моули, ты, я и навигатор Доминик поведем “Пеккэбл” в его последний полет. Клейристенфилд, установи подпространственный передатчик в мой скафандр и позаботься о том, чтобы он мне не мешал. Сноллгрен, продолжай наблюдение и докладывай мне обо всех действиях ригелиан.

Затем он повернулся к навигатору.

— Доминик, нам предстоит рассчитать очень сложную орбиту.

Антарес опускался к горизонту, частично затмив голубое солнце. “Пеккэбл” с ревом ворвался в атмосферу Фафнира, оставляя за собой два дымовых шлейфа.

Троих землян вдавило в противоперегрузочные кресла. Ускорение приближалось к предельно допустимому. Внизу, готовясь встретить звездолет, простирался Фафнир.

Спина у Харскина взмокла от пота. Слишком многое могло сложиться не так.

Ошибись они на доли градуса… и врежутся прямо в болота.

Если факел маршевого двигателя повредит сопла стабилизации, удар о поверхность Фафнира станет смертельным.

Воздушный шлюз может не открыться.

Гнорфы поведут себя не так, как он рассчитывал.

Это, корил он себя, безумная авантюра.

Звездолет внезапно задрожал — заработали сопла стабилизации. “Пеккэбл” на десятые доли секунды завис в воздухе, затем заскользил вниз.

Он вошел в кроваво-красный океан носом вперед. Харскин поспешно выбрался из противоперегрузочного кресла и надел скафандр. Теперь, успел подумать он, если они правильно рассчитали плавучесть…

В воздушном шлюзе Харскина уже ждали. Он помахал Моули и Доминику рукой и направился в переходной отсек. Открылся люк, жидкость с ревом устремилась в звездолет. Харскин шагнул ей навстречу, оттолкнулся от пола и вынырнул на поверхность океана. Вскоре над поверхностью показались головы Моули и Доминика.

Харскин обернулся. От “Пеккэбла” остались лишь сопла маршевого двигателя да кончики могучих крыльев. Ярко-красную поверхность затянула маслянистая пленка. Звездолет быстро шел ко дну.

— Смотрите туда! — раздался крик Моули.

К ним приближалось нечто, напоминающее маленький остров с высоко торчащей над ним головой; огромное существо с тонкой ящероподобной шеей и украшенной гребнем головой, покрытой мясистыми наростами, походило на черепаху. А в седле на широкой спине этой фафнирской черепахи сидели три гнорфа, они с любопытством поглядывали на барахтавшихся, закованных в скафандры землян.

Спасательная экспедиция подоспела вовремя.

— Помогите! — закричал Харскин. — Спасите нас! Спасите нас, и мы будем у вас в вечном долгу!

Он надеялся, что транслейтер сможет донести до гнорфов не только смысл слов, но и интонацию, соответствующую их бедственному положению.

СВЕРХСВЕРХСРОЧНО 03–16–2952 АБС ХПФ ЭКС. КОРПУС СИСТЕМЫ АНТАРЕС

ВЕРХОВНОМУ КОМАНДОВАНИЮ ЗЕМЛИ:

ИЗВЕЩАЕМ О СОГЛАСИИ СИСТЕМЫ АНТАРЕСА НА СОТРУДНИЧЕСТВО С ЗЕМЛЕЙ.

ПРИСУТСТВУЮЩИЕ ЗДЕСЬ РИГЕЛИАНЕ ПРИЗНАЛИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ НАШ ДОГОВОР С ОБИТАТЕЛЯМИ ЕДИНСТВЕННОЙ НАСЕЛЕННОЙ ПЛАНЕТОЙ СИСТЕМЫ АНТАРЕСА. ВСЕ ЗДОРОВЫ, ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ПОТЕРЬ НЕТ. ЗВЕЗДОЛЕТ “ПЕККЭБЛ” ПОГИБ В РЕЗУЛЬТАТЕ АВАРИИ. ПЯТНАДЦАТЬ ЧЛЕНОВ ЭКИПАЖА И ОДИН ПЛЕННИК-РИГЕЛИАНИН ЖИВУТ ПОД КУПОЛОМ СОЗДАННОЙ НА ФЕЙСОЛТЕ БАЗЫ. ТРОЕ — НА ФАФНИРЕ. ПОЖАЛУЙСТА, КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ, ПРИШЛИТЕ СПАСАТЕЛЬНЫЙ КОРАБЛЬ, ИБО В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ МЫ НАХОДИМСЯ НА ПОЛОЖЕНИИ РАБОВ.

С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ, ХАРСКИН.

1965

© Перевод В.Вебера, 1990.

Жерар Клейн

ИОНА

Он был рожден героем, но душа его была полна горечи. Живи он на двести пятьдесят лет раньше, он бы гасил горящие нефтяные фонтаны, укрощал диких лошадей, пилотировал нелепые конструкции из ткани и деревяшек, осваивая дооблачные выси. Но он появился на свет и вырос в космосе, где нет силы тяжести, а потому его рост достигал двух с половиной метров и весил он не более пятидесяти килограммов. Кости его были хрупки, как стекло, а пальцы — нежны, как стебельки цветов. Попади он на Землю, ему даже не удалось бы отогнать от лица назойливую муху. Своим видом он напоминал длинноногого комара и, как комар избегает ветра, избегал тех мест, где действуют страшные силы гравитации. Вот почему он замкнулся в горьком одиночестве. Его не спасало даже всеобщее уважение. Звали этого человека Ришар Мека. Сейчас шло совещание, и он предчувствовал, что ему снова придется, соперничая с Геркулесом, укрощать чудовище.

Он парил чуть в стороне от длинного стола в сферическом конференц-зале. Не спасали даже асбостальные стены — каждым своим нервом он ощущал окружающее пространство и чудовищную губчатую массу взбесившегося биоскона. Он не слышал слов, которые произносили три беспомощных человечка, прижатые ремнями к креслам и жадно втягивающие дым сигар, словно им не хватало воздуха. Его мысли были заняты биосконом и шансами на успех операции.

Три лягушки. Три планетянина. Он притворялся, что прислушивается к их словам. Но они уже который час твердили одно и то же. Черты лица у них заострились от напряжения и усталости, а утомленный Мека забыл их имена. Сердца этих людей леденил ужас. Один из них то и дело возвращался к мысли о трех планетах и двух миллиардах их жителей, за судьбу которых отвечал. Наверное, впервые в жизни он не мог укрыться за безликой статистикой цифр, ведь биоскон угрожал каждому из этих двух миллиардов. Перед его мысленным взором неизменно вставали одни и те же картины — планеты, лица людей, снова планеты, похожие на прыгающие на волнах пробковые буи, опять лица людей, сливающиеся в одно огромное лицо, которое сгорало в мгновение ока, не успев послать проклятия биоскону. Второй считал и пересчитывал мертвых — их было уже двадцать пять тысяч на одной чаше весов, а на другую он клал удлиненную, почти грациозную, если забыть о размерах, громаду губчатой плоти и гору денег — ведь биоскон стоил баснословно дорого. Третий был творцом биоскона, вернее, тот вышел из чрева его лаборатории. На этот раз что-то не сработало. Человек искренне переживал неудачу и хотел предотвратить грядущую катастрофу. Следовало выяснить, что отказало в тонкой и невероятно сложной механике биоскона.

Перед Мека стояла иная проблема. Биоскон интересовал Мека не потому, что он кого-то уже уничтожил и мог уничтожить еще, не потому, что его волновала причина отказа системы. Главное для Ришара Мека было понять биоскон.

— Боюсь, вы не справитесь, — процедил представитель трех планет. — Лучше его прикончить.

Ришар вздрогнул и медленно, словно рассекал теплую воду, отвел руку.

— Думайте потише. Он может услышать.

Его дело было предупредить, хотя Мека знал, что помещение надежно изолировано и даже обрывок мысли не может просочиться сквозь асбосталь — удивительное вещество, защищающее от огня и видений, вещество, которое отражало неощутимый телепатический поток, плотиной вставало на пути яростных мыслей и лукавых вихрей подсознания Биоскон, несмотря на тончайший телепатический слух, не мог ничего услышать.

— Мы зашли в тупик, — произнес ученый. — Не знаю, как выбраться из него без вашей помощи.

Мека кивнул. У него была удлиненная голова с плоским лицом, на котором светились два не правдоподобно громадных глаза.

— Вы правы. Он находится слишком близко. Вам не удастся его уничтожить, не нарушив равновесия всей системы. И у вас нет времени на эвакуацию двух миллиардов человеческих существ.

Транспортник вспомнил о двадцати пяти тысячах погибших и выплюнул огрызок сигары.

— Нам надо выяснить, что с ним произошло. Иначе придется прикрыть лавочку. Мы не вправе терять груз и сложа руки ждать, когда это повторится.

— Один голос за уничтожение. Два — за сохранение, — подвел итог Мека. — Вы отдаете его мне.

Представитель трех планет вздрогнул и заерзал в кресле, хотя был крепко-накрепко пристегнут к нему ремнями.

— Минуточку, — воскликнул он. — Единогласия нет. Просто большинства мало.

Он отвернулся, чтобы не встретиться с испытующим взглядом чуть выпуклых глаз Мека.

— Если бы вам удалось увести его подальше от системы…

— У меня нет полной уверенности, — сказал Мека. — Но я готов рискнуть.

Он закрыл глаза. “Я готов встретиться с биосконом, дать ему проглотить себя, чтобы проникнуть в его сумрачное чрево. Я готов затеряться в лабиринте его безграничной глупости, в этой чудовищной и необъятной массе, пытаясь на ощупь отыскать лопнувшие нити. Я готов вступить в бой с драконом и увести его от стен города. Мне страшно, но я попытаюсь укротить биоскон”.

— Можно ли надеяться на успех там, где потерпел крах вожак?

— Никто не знает, что произошло, — возразил ученый. — Мне кажется, вины вожака здесь нет. Мы подобрали лучшую команду транспортников с большим опытом межзвездных перелетов. Почувствуй они неладное, непременно связались бы с нами. Нет, бунт явился полной неожиданностью. У них не было никакой возможности вернуть себе управление.

— Уж не хотите ли вы сказать, что биоскон действовал по собственной воле.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил ученый, — но очень хотел бы знать. Вот почему я настаиваю на том, чтобы Мека совершил попытку. Если он не возражает, конечно. Сам я в пасть к этому чудовищу не сунусь и против воли никого не пошлю. Но, если Мека согласится, я готов уплатить треть вознаграждения вне зависимости от общей суммы и шанса на возврат биоскона в строй.

Транспортник одобрительно кивнул.

— Я готов поступить так же. Мека с его особым талантом уже обработал для нас двадцать три снарка. Он добивался успеха там, где были бессильны команды из пяти-шести отменно подготовленных людей. Однако сейчас мы столкнулись с особым случаем. Обычно остаточное излучение на расстоянии ощущается очень слабо, а то и вовсе отсутствует. А тут оно настолько мощно, что мы могли бы воспринимать его, не имей эта комната асбостальной защиты. Это значит, что биосконом управляет нечто иное, а не вожак, и это нечто ведет себя непредсказуемо. Именно с ним придется вступить в борьбу Мека, если он согласится пойти на риск.

Представитель трех планет пожал плечами и поднял глаза на Ришара. Он едва владел собой.

— Эта парочка рассуждает так, словно им безразлична жизнь двух миллиардов человеческих существ. Ответьте мне откровенно. У вас были неудачи?

— Случались.

— Опасность была велика?

— Как видите, я жив.

— Знать бы, сколько времени он будет сохранять спокойствие.

— Этого знать никому не дано, — ответил Мека. — Он и сам этого не знает. Как не знаете и вы, какое решение примете.

В его голосе не было ни ноты горечи или усталости, хотя ночь была долгой и трудной, а к согласию они так и не пришли. Голос звучал даже равнодушно, словно все это мало касалось его.

Согласно официальной терминологии, снарком был биоскон, вышедший из-под контроля вожака. Название было почерпнуто из небезызвестного произведения Льюиса Кэрролла, о чем мало кто подозревал. Теперь снарк стал синонимом чудовищной, разрушительной и неконтролируемой силы. Слово обрело новый конкретный и страшный смысл — иной, чем в любом поэтическом произведении, как, впрочем, и термин “вожак”, под которым подразумевалась команда биоскона. В нее входило не менее семи и не более одиннадцати человек. Число их выбиралось по принципу абсолютного единства группы. Когда людей было больше, возникали симпатии и антипатии, что приводило к распаду группы, призванной жить, мыслить и действовать как единое целое. Будь их меньше, в группе возникли бы “течения”, характерные для человеческих взаимоотношений. Предпочтительно было иметь нечетное число членов, но абсолютного правила из этого не делали. В обычной ситуации вожак воплощал волю и разум биоскона.

— А если он вас отринет? — спросил тот, на чьих плечах лежало бремя ответственности за два миллиарда жизней. — Вдруг он взбунтуется, когда вы проникнете внутрь, и ваше присутствие спровоцирует кризис?

— Я иду на риск, — ответил Мека, разглядывая свои узкие ладони с пальцами (всякому они показались бы чрезмерно длинными), которые росли как бы из запястья. — Я первым испытаю все на себе.

Вопрос прозвучал уже в четвертый раз, его собеседники явно стремились выжать из него слова, которые вселили бы в них хоть какую-то надежду на успех. Они хотели принять обоснованное, как они говорили, решение. Но он повторял одно и то же. И над ними по-прежнему висела необходимость принять решение с завязанными глазами. В каждом слове они искали скрытый смысл, надеясь выявить обстановку и избежать необходимости выбора. Но все их усилия оказывались тщетными, и разговор скатывался к оплате услуг Мека.

Он запросил чудовищную сумму. Про Мека говорили, что он невероятно жаден. Но те, кто твердил об этом, забывали, чего стоит в космосе кубический метр воздуха, клочок газона, три цветка или аквариум с золотыми рыбками — ведь на Земле цена этому сущие пустяки.

Старая как мир проблема. Когда он отрывисто называл сумму, голос его звучал сухо — Мека не любил затрагивать эту тему.

— А в случае неудачи?

— Выплатить гонорар моим наследникам.

— Но у вас нет детей.

— Вы считаете, что наследников только рожают? Я выберу их сам. Немногие могут похвастать такой возможностью.

Все снова замолчали.

— Тщательно взвесьте свои возможности и честно назовите вероятность успеха — Один шанс на миллион, что он вернется на стезю логики.

— Один шанс из ста, что удастся отвести его за пределы системы. Но, прежде чем дать согласие, я должен снова прислушаться к нему.

— Отправляйтесь, но, бога ради, возвращайтесь поскорей.

Он снова вышел в открытый космос. Здесь его рост не был ему помехой, а узким ладоням с длинными пальцами он нашел превосходное применение. Он вытягивал их, словно антенны, в направлении звезд и производил нужные замеры. Космос был его стихией, здесь он забывал о своем росте — в бесконечном пространстве нет ни размеров, ни веса. Звезды походят на диковинные плоды ночного дерева, а туманности гроздьями плавают по ту сторону бездонной пропасти.

Он покинул укрытие из асбостали и постарался подавить в себе все мысли, которые могли бы пробудить дремлющую психику снарка. На мгновение космос предстал перед ним пустотой, населенной пляшущими огоньками, затем вступила в свои права ночь, его подхватил безмолвный и яростный внутренний вихрь, тропическая буря, он машинально закрыл глаза и попытался отключиться. Физическое успокоение пришло сразу, но разум не покидали неуверенность и сомнения.

Ришар не мог разглядеть снарка за восемьдесят миллионов километров, но он ощутил первую резкую волну, исходившую от него. Отогнав все собственные мысли, Мека стал по капле впускать в себя непереносимую ненависть и мстительность биоскона, в этих ненависти и мстительности можно было утонуть и раствориться навсегда. Он раздробил и затормозил поток энергии, грозящий обернуться потопом.

Черная буря с кровавыми сполохами. Рушащийся на голову горный кряж. И безудержный напор.

Такое излучение исходило от снарка. Укротить его было не легче, чем заткнуть кратер огнедышащего вулкана винной пробкой или погасить звездное пламя бутылкой содовой. Но мало-помалу Мека начал разбираться в бешеных водоворотах, нащупывая источник хаоса. Мека полагал, что кризисы у биосконов возникают из-за ошибок вожака; чаще всего они отражали напряжение, возникавшее между членами команды, а иногда и внутренний разлад одного из них — невроз усиливался биосконом рефлекторно и завершался срывом. Биосконом с его колоссальной энергией управлял только вожак. Биоскон не мог отделить в нем сознательное от подсознательного, распознать правильное, нужное и отбросить второстепенное, наносное. Мека любил сравнивать вожака с наездником на лошади, когда он, слившись в одно целое с животным, передает ему свой подспудный страх. Он не подозревает о нем, но лошадь воспринимает состояние человека, хотя язык чувств лишен символов.

Кризис у биоскона и сейчас был вызван ошибкой вожака. Но в данном случае явление имело свои особенности. Прежде, когда снарк убивал вожака, его излучение слабело и быстро сходило на нет. Он сохранял лишь смутные воспоминания о клубке впечатлений, эмоций, суждений вожака, подобные следу на песке или мокрой глине, который стирают ветер и вода. Восстановив связь с таким биосконом и стерев его чувство вины за смерть вожака, а иногда и пассажиров, можно было вернуть его в строй. Это было непросто и рискованно, но возможно, ибо источником расстройства системы был человек.

Сейчас все происходило иначе. Колоссальная энергия излучения предполагала, что безграничные, по человеческим меркам, ресурсы биоскона находятся под чьим-то контролем. Машина, словно разом, научилась управлять сама собой, восприняла и усвоила логику поведения, смысл работы и природу сомнений вожака. В это было трудно поверить.

Хотя, строго говоря, биоскон не был машиной. “А если допустить, — подумал Мека, — что он обладает какой-то Формой сознания, пусть даже зачаточной? Или утратил разум вожак, разбившись на сообщество индивидуумов, потерявших единство?” Безумие ведет к одиночеству. Какой бы глубокой ни была интеграция команды, ей не устоять против безумия — точно так буря исподволь перетирает веревки, связывающие плот, и бревна расплываются в разные стороны.

А может быть, биосконом завладел иной, пришлый разум и пытается раскрыть его тайны? Это было бы ужасно. Мека поглядел на звезды, и ему показалось, что он падает в бездны вселенной, сгребая по пути своими длинными-длинными пальцами окрестные светила. Нет, маловероятный пришелец не мог свалиться ниоткуда, этот сектор пространства был слишком хорошо изучен и слишком хорошо охранялся, чтобы кто-либо мог приблизиться незамеченным. “А, кроме того, мы нигде и никогда, — почти с отчаянием подумал Мека, — не встретили разум, равный нашему или сходный с ним. Биоскон — продолжение человека. Несмотря на форму и размеры, все в нем от него. Чуждый разум не мог бы им овладеть”.

Конечно, ничтожная вероятность существовала. И тогда на столь странном поле битвы, как чрево снарка, его, если он рискнет взяться за дело, ждет встреча с двойником человека, маловероятным двойником из другой вечности.

Он отогнал посторонние мысли и сразу ощутил исходящие от снарка волны ужаса и жажды все — разрушения, слившиеся в одну хаотическую симфонию насилия. Быть может, Мека было легче, чем другим, не терять самообладания, ведь для него не существовало понятий верха и низа, левого и правого. Только он мог решиться на исследование всего калейдоскопа впечатлений, позволить себе распасться на крошечные точки света, пляшущие на темных волнах. Даже самый опытный из команды вожака не справился бы с тем, что хотели поручить ему, — безопасней было заглянуть незащищенным глазом в сердце звезды.

Мека отбросил мысль о пришельце. Во все века на инопланетян валили все неведомое и опасное, хотя и то и другое имело земное происхождение. Самая достоверная гипотеза лежала в пределах немыслимого. Снарк осознал себя как личность и, естественно, счел врагом вожака, который безуспешно пытался подчинить его своей воле, а двадцать пять тысяч спящих пассажиров, которые черпали энергию из его запасов, были восприняты снарком как паразиты. По логике вещей он был обязан их уничтожить.

Противником Мека будет сам снарк.

Чудовище исходило бешеной слюной, словно скованный цепями волк, но в этом волке было весу около пятисот миллионов тонн. И его лесом был звездный простор.

“Почему идти на него должен именно я?” — спросил себя Мека. Прикрыв глаза и отключившись от волчьего воя, он плыл в пустоте, стараясь направить свой разум только на одно.

Портреты. Тысячи, если не миллионы, лиц проходили перед глазами Ришара Мека. Картины. Старинные пожелтевшие фотографии, современные цветные трехмерные изображения. Глаза, носы, рты, волосы. Лица. Всех и каждого. Чьи-то лица. Огромная толпа самых разных лиц с одним общим взглядом, с одной общей улыбкой.

“Я, Ришар Мека, коллекционирую портреты. Мне невыносим вид толпы, но в моих архивах спит целый народ, и каждое лицо занесено в каталог. Мне трудно разговаривать с живыми людьми, но я жадно ловлю их взгляды, всматриваясь в экран.

Целая свора агентов на всех мирах добывает мне портреты людей. Самые разные портреты. С удостоверений личности, с паспортов, из газет, у фотографов, в музеях, в архивах. На некоторых планетах они платят бешеные деньги тем, кто соглашается позировать для объемной фотографии.

Мне не нужны имена этих людей. Лица сменяют одно другое, накладываются друг на друга, сливаются в одно. Кто они? Не важно. Когда-то мне снились толпы. Пятнадцать человек в космосе уже толпа. Далекие от меня толпы, лица, выхваченные снимком в кафе, на улице, в транспорте. Немые лица. Я не выношу толп. У меня к ним идиосинкразия. Но мне нужны лица людей, составляющих толпу.

Они нужны мне здесь, среди полного безмолвия.

Есть у меня и записи голосов. Их чуть меньше, чем лиц. Спокойные, резкие, блеющие, хриплые, пронзительные, уверенные, детские, невыразительные, хорошо поставленные, низкие, молодые, старческие, часто укрытые завесой неизвестных языков.

Голоса и лица. Я смотрю или слушаю, иногда и смотрю и слушаю одновременно. Я устанавливаю связь между ними. Я считаю скрытые мысли по губам. Застыв в неподвижности, лавирую среди континентов запечатленной плоти, а на востоке сияют созвездия глаз.

Я дарую жизнь этим лицам. Я дарую им историю. И если из неимоверных далей явится неизвестная нам раса, моя фототека познакомит ее почти со всем человечеством”.

Среди этого скопища лиц он выбирал себе наследников и иногда менял их. Его агентам часто приходилось месяцами устанавливать имя того или иного человека. Наследники не знали об этом. Когда он умрет, люди, которые, может, никогда и не слыхали о нем, получат в наследство сказочные суммы. Чтобы иметь наследников, не обязательно обзаводиться детьми. Он сам не знал, чем вызвано такое решение. Девушка или молодая женщина со светлыми волосами — легкие тени под глазами, блеск мелких чуть неровных зубов за приоткрытыми губами; мужчина без возраста-черты лица выдают азиатское происхождение; красавица с орлиным профилем и презрительно поджатым ртом; круглолицый смеющийся парень; девушка с резкими, почти суровыми чертами лица в ореоле седых волос, похожих на шлем…

Одни наследники умирали, а он не знал об этом — его мало интересовали их имена в жизни. Зато другие в полном неведении достигнут будущего, двери в которое однажды закроются перед ним.

Он открыл глаза и посмотрел в направлении снарка. И, хотя ничто, кроме пространства, не разделяло их, он не увидел ничего, даже слабого голубоватого сияния, которое, словно пена, окружает биоскон в движении. Расстояние скрадывало громаду снарка, но не защищало от его гнева. Мека рискнул полностью раскрыться, пытаясь уловить остаточное воздействие вожака, отчаянно и безуспешно надеясь, что и на этот раз ошибку допустили люди, хотя этому противоречило невероятно мощное телепатическое излучение. Прежде на таком расстоянии он ощущал лишь одиночество и безмолвие и подбирался вплотную к левиафану, чтобы поймать едва уловимое воспоминание, затерянное среди команд и программ биоскона. Оно было подобно нежному шепоту в поле энергетической остановки.

Но сейчас он не мог уловить ничего, что способно было обнаружить ошибку вожака Он обратил на это внимание сразу, но хотел удостовериться в правильности своего ощущения. Вожак ничем не мог помочь. Биоскон раздавил и усвоил его одновременно с двадцатью пятью тысячами пассажиров. Их плоть стала отныне его плотью. И стремления, и конфликты вожака, если они и были, растаяли навсегда. А снарк остался. Более того, он буйствовал в пространстве, пытаясь разорвать невидимые цепи, которые все еще удерживали его и которые, как считал Мека, возникли в момент, когда проявилась индивидуальность снарка.

“Что ему нужно? — спрашивал себя Мека, думая о снарке, хотя подобная мысль была почти столь же нелепой, как и предположение, что у двигателя могут быть свои желания. Хотя не совсем. — Он хочет того же, что и вожак. Но нет. Снарк не личность. Он не должен быть личностью. Пятьсот миллионов тонн организованной материи не равнозначны единому целому. Он ревет, воет, дергается, пытаясь порвать свою условную цепь и умчаться к далеким созвездиям. Он сминает вокруг себя пространство, словно беспокойно спящий простыню, но я отказываюсь видеть в нем личность. Он должен умереть, вернее, утратить все жизненные функции в тот самый момент, когда его покидает или погибает вожак, а в нем… не пустота, а неуравновешенность. Он стал почти личностью, а потому сделался столь же опасным, как и готовящаяся стать сверхновой звезда”.

Мека ощутил неясную надежду обрести покой в неизмеримых далях. Из смутного ощущения родился искаженный образ снарка. Снарк мечтал о себе подобных, населяющих космические бездны, срывающих планеты с их орбит, утоляющих жажду светом звезд.

— Итак, каково ваше решение, Мека?

Худосочный гигант открыл глаза. Под защитой асбостали он снова может холодно мыслить, логически взвесить шансы на успех.

— Я могу попробовать. Но у меня всего один шанс на миллион.

Он увидел их замкнутые лица.

— Я попытаюсь, — резко произнес он.

Все трое обеспокоенно глядели на него.

— Нет, Мека. Мы подумали и все же решили его уничтожить.

Возьмем на себя риск, хотя знаем, чем это грозит обитаемым мирам. Думаю, справимся. Мы вызвали специалистов с Земли, они считают…

— Это совсем не то, что вы предполагаете, — Мека резко оборвал говорящего. Пальцы Ришара конвульсивно сжимались и разжимались, словно жили своей собственной жизнью. — Вожак не допустил ни единой ошибки, я уже говорил вам об этом. Он живет… Он живет. Его одолевают безумные мечты о свободе. Из вашей затеи ничего не получится.

— Послушайте, Мека, — вступил в разговор создатель биосконов, — я восхищен вашим талантом и преклоняюсь перед вашим мужеством. Но боюсь, что у вас чересчур разыгралось воображение. Если вы правы, этот снарк представляет не меньшую, а большую опасность. Вы даете нам решающий довод в пользу его уничтожения, или, если хотите, убийства. Мы не можем позволить монстру весом в пятьсот миллионов тонн крушить цивилизованное пространство. Даже сейчас, черпая энергию из звезды, он серьезно нарушает стабильность системы. Быть может, мы идем на большой риск, желая уничтожить его, но мы твердо решили сделать это.

Мека взмахнул руками.

— Если бы удалось завязать диалог с ним и склонить его к сотрудничеству… Я вам говорил, что он стал живым существом. Разве не ясно, что это невероятное событие. Мы создали новый вид животного.

— Вы уверены в своих словах? Я знаю в биосконе каждую молекулу. Хотя биосконы и состоят из живой материи, они вес же остаются машинами. Гигантскими машинами, и ничем больше. Вам никогда не случалось наблюдать потерявший управление грузовик, который без тормозов летит под гору по извилистой дороге. Он ревет, бьется о парапет, отлетает в сторону, грохот, визг металла. Глядя со стороны, его можно счесть живым, он все сметает на своем пути Снарк еще страшнее. Пятьсот миллионов тонн молекулярных шестеренок.

— Я слушал его. Мне еще никогда не доводилось слышать что-либо подобное.

— Ну и что! Допустим, вы правы, но вам не приходилось сталкиваться с разъяренным быком. Как вы думаете, можно ли быка убедить сменить гнев на милость? Вам не кажется, что единственным средством против него будет насилие?

— Не знаю. Я никогда не имел дела с быками. Но я справился с двумя десятками биосконов.

Мека глубоко вздохнул и мотнул головой. Присутствующим показалось, что она вот-вот сорвется с плеч и полетит к ним, словно ядро. Непомерно длинная шея Мека отличалась необычайной гибкостью, а потому казалось, что при движении ею внутри головы переливается жидкость.

— Хочу предложить вам следующее, — сказал Мека. — Я постараюсь укротить этого снарка. Бесплатно. Я отказываюсь от вознаграждения в случае успеха, но при одном непременном условии. Отдайте этого снарка мне, чтобы я мог распорядиться его судьбой.

По их лицам было видно, что они колеблются.

— Больше того. Все мое имущество пойдет на покрытие возможных убытков, если я потерплю неудачу и погибну. Мое состояние, за исключением нескольких уже завещанных сумм, не превышающих десятой доли того, чем я владею, перейдет к ведомствам, которые вы представляете.

— Мне кажется, вы действуете неразумно, Ришар, — начал ответственный за два миллиарда жизней. — Я понимаю ваши чувства, но…

— И конечно, — продолжал Мека, — я назначаю вас своими душеприказчиками, и в случае моей смерти к вам лично перейдет существенная часть моего состояния.

— Мы не продаемся, — сухо сказал транспортник.

— Я хотел лишь показать вам, насколько я уверен в успехе.

— Ваша уверенность покоится на предположении.

— А ваш проект больше смахивает на безрассудное пари. Девяносто пять процентов из ста за то, что он раскусит ваши намерения, и тогда разразится кризис.

— Готов держать это пари, — заявил транспортник.

Он не отвел глаз, встретившись взглядом с Мека Уроженец космоса понял, что проиграл. Его охватили разочарование и печаль. И дело было не в том, что существовала абстрактная статистическая цифра в два миллиарда людей. В его душе появилось новое, совсем неожиданное чувство сострадания к этому снарку. “Брат, — подумал он, — нам обоим нет места в этом слишком обширном пространстве”.

Мека на секунду закрыл глаза, а открыв их, увидел, что всплыл к потолку и повис над присутствовавшими. Они уже отстегнули ремни и пытались добраться до двери. Он понял, что всплыл из-за их неловких движений, которые взбаламутили воздух в помещении. Он подплыл к ним, сделав несколько взмахов реками.

— Мне жаль, — проговорил ответственный за безопасность системы. — Мы вам полностью доверяем, но это особый случай…

— Действительно особый, — согласился Мека.

Остальные вышли.

— Почему вы попросили, чтобы вам в случае успеха отдали снарка? Мы приняли решение и вряд ли изменили бы его, но ваша просьба только усугубила нашу решимость. Вы же знаете, что ваше требование неприемлемо и беззаконно. Никто не имеет права владеть биосконом, а тем более снарком. Биосконы являются собственностью человечества. Их приравнивают к небесным телам первого, второго и третьего классов. Никто не имеет права единолично владеть ими.

— Я что-нибудь значу для вас? — спросил Мека.

— Вы слишком дороги нам, чтобы мы могли позволить вам напрасно рисковать жизнью. Слушая вас, я не могу отделаться от мысли, что вы говорите о взбесившемся вдруг домашнем животном…

Дверь захлопнулась.

“Домашнее животное, — подумал Ришар Мека. — Домашнее? В каком-то смысле, да. Я погрузился в водоворот ощущений этого существа и знаю его лучше кого-либо, лучше любого животного или человека. Я заглянул ему в душу. И, как прорицатель, пытаюсь предсказать будущее по дымящимся внутренностям жертвы”.

Бык. Бык весом в полмиллиарда тонн, ревущий и злобно фыркающий, прежде чем броситься на дразнящую точку, которая сверкает перед ним. Он пока колеблется, бережет силы, кружит по бесконечной арене, принюхиваясь к отвратительному для него запаху мыслей человека, вторгшегося на его территорию, которая превратилась в поле боя.

Люди готовили огненные стрелы, несущие ему смерть. Но опасность таилась в том, что бык в последних судорогах мог сокрушить стену вокруг арены, обрушить трибуны вместе со зрителями. А могло случиться и так, что его кровь могучей струей брызнет в солнце, и оно взорвется.

“Как бы там ни было, — печально думал Ришар Мека, — быка не приручить”. Как нельзя приручить изображения лиц — их не заботят ни окружающие, ни собственная судьба. Иногда он обрекал лица и голоса на забвение. Но ни разу не видел, чтобы из-за этого поджались губы или нахмурились брови, ни разу не слышал, чтобы изменился записанный для него голос.

“Бык — это образ, — твердил себе Ришар Мека. — Снарк вовсе не бык. К тому же я ни разу не видел быка. Снарк — это обезумевший биоскон”.

Биоскон — БИОлогическал Система КОсмической Навигации. Чрезвычайно тонкий молекулярный механизм, родившийся в гигантской пробирке, вершина достижений бионики. До эры биосконов люди пересекали межзвездные бездны на машинах из металла, и каждый полет превращался в подвиг, даже если они всего-навсего оставались в живых. Их судьба зависела от слишком многих факторов. Перелеты должны были стать совершенно автоматизированными. А обычная живая клетка может выполнить куда больше функций, чем самая сложная электронная система, и люди взяли за основу живую клетку.

Так на свет появились предшественники биосконов. Вначале они походили на плавающие в космосе споры. Они двигались, подчинялись капризному дуновению солнечного ветра и опираясь на невидимые силы, как дельфин о воду. Люди занялись и переделкой, и усовершенствованием — так родились биосконы. Гигантские массы плоти, насыщенной энергией, пронизанной плазмоносными сосудами, питающиеся, как мифические гидры, солнечным излучением. В ячейках своего чрева биосконы несли тысячи спящих людей. Биосконы беззаботно неслись в пустоте, соперничая в скорости со светом, а их пассажиры, защищенные асбостальными саркофагами, видели прекрасные сны. Бодрствовал лишь вожак, облеченный призрачной властью, временно управляющий телом невероятного по размерам организма.

Человек, существо слишком крохотное для необъятного пространства, создал новый вид. Биоскон явился самым грандиозным творением рук человека. Сам по себе он был гигантским безмозглым существом, разум его составляли умы горстки живущих в нем людей. Биоскон с жадностью усваивал все, что было в людях — их знания и их разум, их противоречивость и их ярость. Биоскон мог стать одержимым людскими страстями и мог, словно зеркало, отразить души своих создателей.

Пальцы Мека пробежали но клавишам, и на экране появилось знакомое лицо. Он не знал, хотел ли он увидеть именно его или это произошло непроизвольно. Это была юная женщина. Ее тонкие губы приоткрывали в улыбке ряд чуть неровных зубов, а густая шапка волос казалась невесомой. Женщины в космосе не носят длинных волос — в невесомости волосы постоянно стремятся вырваться из стягивающих их пут и окутать владелицу парящим облаком. Серые глаза женщины вспыхивали голубовато-зелеными искорками. Во взгляде какая-то детская беззаботность сочеталась с отрешенностью, даже безразличием.

Он не знал ни ее имени, ни места, где она живет, ни ее занятий, он не знал, замужем ли она и есть ли у нее дети. Он даже ни разу не слышал ее голоса. Он твердо знал лишь одно — ему никогда не доведется встретиться с ней, а если бы и довелось, ее тонкие нежные руки, вздумай она приласкать его, окажутся для него тисками, в которых тут же хрупнут его кости. Он знал, если бы они и встретились, она отшатнулась бы от стеклянно-хрупкого гиганта, каким был он. Если он любил ее, а в этом он искренне сомневался, то его чувство можно было сравнить с любовью альбатроса к глубоководной рыбе. Нет. Просто, будь он иным, ему бы нравились женщины этого типа. Не больше.

Час пробил. Невидимые и неощутимые волны уже нащупали в пространстве свою жертву. Он поклялся себе, что не будет наблюдать за операцией, но его пальцы против воли нажали нужные клавиши, и лицо женщины растаяло во тьме, усыпанной звездами. Цветное, пятно указывало, где находится снарк. Это был лишь символ, поскольку с такого расстояния снарк не был виден, несмотря на гигантские размеры.

По волновым лучам к снарку устремились металлические стрелы. Четыре ничтожные песчинки. Несколько десятков килограммов железок и редких элементов. Но они были нацелены в жизненные центры биоскона, неся ему смерть, словно легкие стрелы индейцев с кураре на острие.

“Успеет ли снарк почувствовать боль?”

Из глубин безмолвия всплыли и растаяли три чистые, мелодичные ноты, затем еще три и еще три. Мека очнулся от сна, а вернее, от того летаргического состояния, которое заменяет сон в невесомости и мраке. Он резко выпрямился — парить, отдыхая, было легче всего, сжавшись в комок.

— Ришар, — это был голос человека, отвечавшего за миллиарды жизней, — вы были правы. Наша попытка провалилась. Он озверел от ярости и устремился прямо к солнцу.

— Хорошо, — машинально ответил Мека. Он бросил взгляд на цветное пятно, движение которого с такого расстояния было совершенно неощутимым, и понял, что убийство превращается в охоту. Мека ставил на быка. Бык умрет в любом случае, в этом и состояла его роль, но перед смертью он сметет стены арены и вырвется на просторы города. Охотники, идущие вслед за ним, чтобы убить, будут колебаться, ибо каждый их выстрел попадет в толпу, хотя та в любом случае была обречена.

— Ришар, у вас должны быть какие-нибудь идеи. Вы изучили снарков лучше, чем мы. Если он нырнет в глубины солнца, на эвакуацию всей системы остается всего трое суток.

— Маловато.

— Быть может, вам еще удастся подчинить его себе. Ваша цена — наша цена. Я понимаю, что все выглядит невозможным, что мы вели себя по отношению к вам некрасиво. Мы признаем, что были не правы. Ришар, если хотите, мы явимся к вам и принесем свои извинения.

— Лучше принесите их снарку.

— Ришар!

— Иногда я приручал снарков. Но не всегда мне это удавалось. С разъяренными снарками я дела не имел.

— Можете попробовать.

— Вам известно, что это значит? Я должен приблизиться к нему. Должен проникнуть в него, попытаться войти с ним в контакт, наладить общение. Вы же в прошлый раз так заботились о моей жизни, о моем тихом, безбедном житье-бытье.

— Знаю, — голос вдруг сделался плаксивым.

— Ничем не могу помочь. Любая попытка ничего не даст. Лучше начать эвакуацию немедленно. Займитесь двумя мирами, которые расположены ближе к солнцу. Быть может, вам удастся спасти одного из тысячи.

— Вы отказываетесь?

— Нет. Я просто указываю границы своих возможностей. Весьма сожалею, что так случилось.

Мека отключил связь. Он обнаженным плавал в центре сферического помещения, где обычно отдыхал. По серым стенам пробегали едва заметные сполохи. Он казался себе мерзлым, изъеденным порами метеоритом, путешествующим между галактиками. Будь у него хоть один шанс на миллион, он сделал бы попытку. Он предвидел, что произойдет. Масса снарка была такова, что при передвижении в системе с громадной скоростью он вызовет возмущения в орбитах планет. Континенты сотрясут невиданные землетрясения, базальтовые платформы материков станут ходить ходуном, будто студень, океаны сожмутся в тугой комок, чтобы вдруг разжаться подобно пружине. А когда снарк, как гигантский мотылек, коснется солнечной атмосферы, а затем и нырнет в глубины раскаленного шара, из того выплеснется невероятное количество плазмы. Несколько недель солнце будет излучать втрое или вчетверо больше энергии, чем обычно, а потом снова вернется к состоянию своего яростного покоя. Соответственно и на ближайших планетах температура подскочит вдвое или втрое.

Он снова вглядывался в лица и вслушивался в ропот голосов. Кадры мелькали с такой скоростью, что лица сливались в одно. Здесь, защищенные от времени и пространства, они не менялись и не исчезали. Его громадная фототека была вместилищем душ. Крот Ришар Мека запасся кормом на долгую зиму.

Бег толпы прекратился, когда снова возникло улыбающееся лицо с рядом чуть неровных зубов.

И тут же волна забытых, а может, и никогда не волновавших вопросов затопила Мека. Как ее зовут, где она живет, сколько ей лет, кто ее друзья, что она делает?

“Не знаю. Номер кода понятен только машине. Значит, не понятен мне. Не исключено, сейчас она морщинистая старуха, потрепанная жизнью и уставшая от нее”. Нельзя сказать, что он не любил стариков. В его картотеке их было великое множество. Просто объемная фотография никогда не стареет.

Мысль об относительности бытия вдруг поразила его, словно в мире невесомости вдруг возникла, пригвоздила его к месту земная сила тяжести. Быть может, она жила на одном из миров этой системы. Быть может, именно ей, а не ее образу, не фотографии, не вечному носителю символа грозила реальная опасность, именно ей, ее непреходящей улыбке. Покой в его душе мгновенно сменился страданием, и он вдруг отчетливо понял, что ему надлежит делать и почему он коллекционировал лица.

“Я ищу общее между ними и мной. Я ищу свою принадлежность к ним. Среди их лиц я разыскиваю свое и среди их голосов пытаюсь различить свой”.

Это была общедоступная истина, но она неожиданно удивила Ришара, это существо огромного ума и культуры. Его глаза подернулись влагой, лицо мира расплылось, и он был вынужден смахнуть навернувшиеся слезы. Он еще не знал, согласится ли выполнить невыполнимое, хотя решение уже принадлежало прошлому — риск был взвешен с тщательностью алхимика на точнейших весах той тайной лаборатории, где возникает жизнь.

— Я согласен рискнуть, — сказал он. — Не гарантирую успеха, но попытаюсь.

— Чем мы можем помочь?

— У меня одно условие, — ответил он. — Я отказываюсь от оплаты. Но что бы ни случилось, я хочу, чтобы снарк перешел в мое полное владение.

— Придется изменить закон. Что вы будете с ним делать?

— Я не сказал, что оставлю его себе.

Воцарилось молчание — его далекие собеседники совещались.

— Делайте с ним что хотите, Ришар. Но делайте побыстрее.

— Пожелайте мне успеха.

Он несся к цели в крохотном асбостальном снаряде, страдая от нараставшего ускорения, которое полностью не могли компенсировать генераторы крохотного катерка. “Я узнаю твое имя”, — думал он, едва не впадая в беспамятство. Глаза его застилала красная пелена. Он думал о ее улыбке и тщетно пытался разработать тактику ждущей его схватки. Внутрь снарка проникнуть нетрудно — достаточно дать ему проглотить себя, словно небесный камень, которых так много на пути левиафана. Он вдруг понял, что делает это и ради снарка — гибель от собственной ярости, ожидающая его в недрах солнца, была недостойным концом для этого рукотворного чуда. Но есть ли иная участь для снарка? Ему никогда не вернуться в строй биосконов, которые верой и правдой служили человеку. Люди, даже если им удастся наладить общение с ним, будут всегда его бояться, не доверят ему ни малейшего груза и не успокоятся, пока не уничтожат.

“Даже если биоскон сможет вырваться на волю, — подумал Ришар Мека, вспоминая о мечте существа, которую ему удалось выделить из переплетения яростных всплесков, — ему некуда деться. Ведь у него нет братьев в звездных прериях”. Ему негде искать убежища. Он одинок, и как ни прекрасен был его призыв к себе подобным, он выдавал его происхождение, его первичное биологическое состояние споры. Все существа, даже самые простейшие, стремятся уйти от одиночества. Первый из своей расы, снарк мог встретить лишь свое отражение, но пока не знал этого.

— Итак, господин Снарк, — пробормотал Ришар, — вам не найти спасения и в образах. Будь вы не столь громадны, мы могли бы коротать вечера, потягивая винцо, любуясь незнакомыми лицами и играя в шахматы. Но не думаю, что вас влечет к подобной жизни.

Он был совсем рядом. Вблизи снарк, как любой биоскон, походил на сотканную из мрака слезу, окруженную ореолом пламени. Находясь в покое, он имел почти сферическую форму, но по мере возрастания скорости сначала принимал каплевидные очертания, а затем приобретал вид стрелы. Сейчас, двигаясь в системе с плотным расположением планет, он больше походил на громадную рыбу. Хвост ионизированных частиц оставлял позади светящийся след.

Катерок Ришара казался креветкой рядом с обрамленной голубым пламенем пастью космического кита. Мека ощущал лишь обычное опасение, не больше и не меньше. Ему словно предстояло вступить под своды храма, но храма во много раз большего, чем любой из тех, что построен человеком. Колонны, поддерживающие своды, слегка подрагивали, а громадные глаза, находящиеся там, где обычно на соборах разноцветьем играют розетки, не мигая глядели перед собой. Как хорошо снова забыть о том, что у тебя есть вес. Он открыл люк и быстро выбрался наружу. Он не стал сразу освобождаться от скафандра. И снарк еще не подозревал о его присутствии.

Ришар подплыл к люку и легкой, почти неощутимой мыслью заставил его открыться. Он скользнул внутрь и понял, что обратного пути нет. Перед ним простирался мрачный склеп. Он пересек его, делая руками движения, словно плыл в замкнутой камере, и стараясь не задеть пальцами чувствительных стенок. Его защищал асбостальной скафандр, и он слышал лишь стук собственного сердца. Он прошел еще через один люк и проник в брюхо снарка. Это место так называли лишь по аналогии. Снарк не имел пищеварения. Это существо усваивало радиацию из межзвездного пространства всей кожей, отчего та и светилась оранжевым огнем. Стенки “желудка” состояли из тысяч крохотных камер, которые в неярком желтоватом свете походили на пчелиные соты. Каждая камера предназначалась для одного человека, который спал в ней и просыпался лишь по истечении срока путешествия. В этой множественной матке спали и видели сны двадцать пять тысяч человек, а затем снарк смял и усвоил их. Мека видел, что камеры пусты.

Он постарался изгнать все мысли. Еще один похожий на рот люк. В теплой сумрачной пещере, по которой пробегали красные сполохи, рядом с мозгом биоскона размещался вожак. Ришар одну за одной расстегнул магнитные застежки и скинул асбостальную броню.

Вместо шквала ярости и ненависти, которого он ждал, Мека ощутил глубокую печаль биоскона, казалось пронизанную горькими сожалениями о содеянном. Он рискнул вступить в контакт.

— Я — твой друг.

Надо было, чтобы снарк поверил ему, но прежде всего он и сам должен был верить в это. Ведь снарк не способен прямо воспринять мысль. Он разом ощущал всю личность, и, будь у человека хоть какая-то раздвоенность, снарк безжалостно уничтожил бы его.

Печаль исчезла, уступив место горячей всепожирающей ненависти и удивлению.

— Можешь убить меня, — сформулировал мысль Мека, — но тогда ты станешь еще более одинок.

Это было истиной и для Мека, а потому снарк поверил. Ненависть не исчезла, но и не поглотила его. Это уже было большой победой. Тогда он попытался проникнуть сквозь щели сознания к истокам ненависти, чтобы понять ее природу. Он ощущал ярость хищника, запертою в клетке, волка, прикованного к цепи. Снарку виделись сияющие дали, населенные собратьями. Но, возможно, он считал эти места недостижимыми, возможно, перед ним воздвигли барьер, ибо он даже не пытался отправиться на их поиски.

Ришар Мека подавил в себе ощущение триумфа. Если ему удастся отыскать, что мешает снарку выйти на звездные пути, если он снимет невидимый барьер, левиафан развернется и, забыв о бессмысленном самоубийстве, отправится на поиски далеких звездных прерий своей мечты. Где-то в равнодушной памяти снарка должны были, словно призраки, бродить воспоминания вожака. Отправиться на их поиски было опасным замыслом, своего рода сошествием в ад, где можно лицом к лицу столкнуться со смертью, но иного пути не было. Он проник в лабиринт и двинулся вспять по ступеням времени. Он читал душу снарка, словно перелистывал толстенную книгу. Он обнаружил следы крушения — бесплодные вопли, воспоминания, похожие на тончайшую радужную пленку, несостоявшиеся завещания, осколки детства, обломки страстей, уравнения, приказы, сгустки ужаса. Он отыскал то, что хотел найти. За несколько мгновений до катастрофы вожак обнаружил тягу биоскона к независимости и оценил глубину пропасти, отделявшую его от остальных искусственных животных. И здесь он допустил ошибку. Вожак попытался урезонить снарка. Он объяснил ему, что других подобных ему существ нет и что бегство бессмысленно. Но на пороге неизбежной смерти вожак наспех, опасаясь, что снарк скроется и станет неким демоном пространства, поставил перед ним запретный барьер. Он убедил снарка, что любое движение прочь из системы только усилит его одиночество. Вожак воспользовался этой истиной, как хлыстом.

Вот почему снарк двигался внутрь системы, к солнцу.

Вожак сделал все, что мог, что знал. Он отказал снарку в праве на существование. То был пример высокого самоотречения, но оно оказалось бесполезным и опасным. Мека, погрузившись в частную жизнь двадцати пяти тысяч пассажиров, мог оценить ярость снарка, сообразившего, что попал в ловушку. Он убил, только поняв это. В противном случае он, скорее всего, унес бы своих пассажиров в неведомые дали, а они мирно спали бы, питая его мозг своими снами. И, быть может, он убил их, чтобы заглушить чувство одиночества, чтобы слышать в себе постоянный немолчный шорох чужих мыслей. Поглотив эти мысли, он ассимилировал их. И они вечно будут жить в его памяти, когда он будет воссоздавать в самых причудливых комбинациях их чувства. Их хрупкий мозг перестал существовать, но ею суть — воспоминания, мысли, эмоции — навечно запечатлелась в более прочных молекулярных цепях. Они некоторым образом вступили в бессмертие. И вместе со снарком умрут во второй раз, когда он нырнет в пучины раскаленной плазмы.

Перед мысленным взором Ришара проходили их лица, раздавались их голоса. Полумрак кабины вожака был наполнен их призраками. Они не несли в себе и тени тоски — стенки камер раздавили их быстрее, чем успел испугаться медлительный мозг. Это напомнило ему его собственную коллекцию. Он понял, что случилось со снарком, во всяком случае, ему казалось, что он понял. Случайно или в результате ошибки биоскон ощутил и воспринял сны своих пассажиров. Он напрасно искал в них свое я. И тогда изгой решился на бунт. Он убил их, но не мог заставить себя стереть воспоминание о них. Быть может, биоскон обрел разум, слив воедино разум двадцати пяти тысяч пассажиров и вожака. Наверно, произошла неожиданная рекомбинация чуть ли не на химическом уровне — сон взрастил сознание.

Мека понял, какими крепкими узами он связан со снарком. Снарк, как и он, искал в образах и голосах свою принадлежность к виду. Но лица, пространство и звездные прерии снарка оказались миражом. Во Вселенной не было второго снарка, как в фототеке Ришара не было похожего на него человека. Но одним дано бегство к звездам, а другим — внутрь самого себя.

Вдруг он вскрикнул. Среди образов, которые, сменяя друг друга, пробивались через яростные кошмары снарка, он вдруг узнал лицо с густой шапкой волос — те же легкие тени под глазами, тот же полуоткрытый и улыбающийся рот с мелкими чуть неровными зубами. Имя ее было Лоранс. Двое детей, муж, возраст. Иона умерла. Испарялась. Снарк вобрал в себя ее крохотный внутренний мир точно так же, как фотоаппарат поймал ее улыбку для Мека. Она направлялась из района Ушира на Вегу. Возникшая вдруг искра страдания угасла в душе Ришара. Он понял, что даже не испытывает ненависти к снарку. Ему хотелось только нырнуть вместе с ним в солнце. Он задыхался, был подавлен и жаждал взрыва.

И вдруг в его душе воцарился мир. Он открыл и снова прикрыл глаза. Безмолвие. Чужие мысли оставили его. И только откуда-то из глубин мрака доносился шепот снарка: “Мне очень жаль”.

“Простите меня”, — подумал Мека. Он ощущал паутинку, протянувшуюся к нему, которая доносила печаль и сожаление. То был снарк, забывший о своем могуществе.

— Простите, — повторил Ришар Мека, обращаясь и к себе самому, и к двадцати пяти тысячам призраков. Печаль ушла. Он стоял в кабине вожака, освещенной красными отсветами близких солнц, и готов был сделать то, ради чего пришел. Именно за этим он явился, но смысл его работы полностью изменился — словно флюгер при неожиданном порыве ветра. Он сформулировал четкую мысль.

— Вожак ошибся. Вожак ошибся.

Снарк вздрогнул. Даже здесь, в кабине, Мека ощутил его дрожь. Еще мгновение назад царившее безмолвие взорвалось многоцветьем вопросов.

Их можно было сравнить с фейерверком в ночи или отблесками заходящего солнца на гребешках волн. Вопросы нахлынули на него, подхватили, и ему не пришлось прилагать усилий, чтобы похоронить в глубине души тайные причины его действий, — выдумка вдруг стала истиной. Своему брату, а снарк был ему братом, он мог поведать лишь истину. Он рассказал о темных просторах, куда не могут пробиться даже лучи звезд, о залитых золотистым светом прериях, где стада снарков играют, перелетая от одной рождающейся звезды к другой. Он показал ему, что пространство и снарк составляют единое неразрывное целое. Он наставлял его, что надо лететь к туманности Андромеды, а потом добираться до границ Вселенной, перейдя которые он потеряет из виду галактики и обретет забвение.

Мир вокруг снарка опрокинулся. Он изменил направление полета, рыская, словно стрелка компаса, в поисках нужного пути, как бы принюхиваясь в поисках следа, оставленного собратьями в пространстве. Снарк дрожал от возбуждения. Красное свечение стен почти угасло. Призраки удалились в предвидении бесконечного путешествия. Исчез комок ненависти. Мозг Ришара уловил робкий вопрос. Он обдумал его, взвесив все за и против. Его ничто не привязывало к этой галактике. “Говоря, что я отношусь к людям, они вежливо лгут”.

Но не был он и снарком. Его место было где-то между, он скорее был посредником, чем укротителем. “Я, — подумал он, — ошибка природы, любопытное существо, монстр еще более удивительный, чем снарк. Я — человек пространства, осужденный этим же пространством на одиночество”. Он не мог без защиты выйти в открытый космос, он не мог с помощью своих хрупких конечностей направлять свой бег от одного мира к другому. Он должен был остаться здесь.

— Нет, — прошептал он.

В его душе что-то затеплилось, словно появилась крупица надежды. Он не знал названия этого чувства, и его не должен был ощутить снарк. Но это походило на первую капель после долгой суровой зимы.

— Нет, — печально повторил он, понимая, что будет отброшен в небытие, изгнан из собственной мечты. Он ощутил, как его мягко, но настойчиво подталкивают к выходу, передал последнее “прощай” снарку и двадцати пяти тысячам бессмертных и оказался один в пустоте.

Стекло шлема запотело. “Удача!” — мысленно крикнул он. Но темная капля, окруженная пламенем, уже растворилась вдали.

— Вы добились успеха, — надсадно орал голос в наушниках. — Вы — истинный кудесник, Ришар. Он удаляется. Вы спасли два миллиарда жизней.

— Я очень устал, — ответил он, пытаясь прекратить вращение и разглядеть светлое пятно Андромеды.

— Сейчас за вами прилетят.

В наушниках щелкнуло.

— Как вы считаете, он уже достаточно удалился, чтобы открыть по нему огонь…

— Что? — едва выговорил Мека.

Усталость давила на него с той же силой, как если бы он вдруг очутился на Земле.

— Открыть огонь. Уничтожить его. Мы не можем позволить ему удрать. Он слишком велик и всегда будет представлять опасность для звездоплавания.

— Не думаю, — медленно процедил Мека. — Он не вернется, пока не достигнет границ Вселенной. А ваше обещание?

— Мы обещали, что он будет ваш. Но он ушел из-под вашего контроля.

Ришара охватил гнев.

— Я дал ему свободу. И позову обратно, если вы откроете огонь.

Воцарилось молчание.

— Вы мне солгали!

— Подождите. Вы уверены, что он не вернется?

— Абсолютно уверен.

— Вашего слова достаточно. Пусть проваливает ко всем чертям. Катер подберет вас через несколько минут.

Мека печально усмехнулся Он плыл в пустоте и, куда бы ни кинул взгляд, видел лишь черный космос и светящиеся шары солнц “И нигде нет оазиса ни для снарка, ни для меня”, — подумал он. Оазисы — мираж, который удаляется по мере бесконечного падения в бесконечность. Он солгал снарку. Кто-то в далеком прошлом солгал ему.

Но когда приблизился катер, крупица надежды, прятавшаяся в глубине его души, вдруг раскрылась, как солнечный зонтик. Снарк мчался не к вымышленному миру, а в будущее. Он был первым в своем виде, но появятся и другие. И быть может, завтра возникнет огромное стадо биосконов, удравших из человеческих загонов в бесконечные прерии, где вместо трав растут звезды. И отныне его роль будет состоять в том, чтобы снабдить снарков верой, указав им путь в будущее.

Он скользнул в люк катера хохоча и плача от сумасшедшей мысли, вдруг пришедшей ему на ум быть может, в неведомых далях он, Ришар Мека, Иона, побывавший в чреве межзвездного левиафана, станет персонажем снарковых легенд, отворившим перед ними шлюзы времени.

1966

© Перевод А.Григорьева, 1985.

Роберт Сильверберг

НА ДАЛЬНИХ МИРАХ

Полковник Дин Вартон крепко зажал фотографию между большим и указательным пальцами и пристально вглядывался в ее блестящую поверхность.

Лицо его медленно багровело. Космический корабль, по внешним очертаниям принадлежащий внеземной цивилизации, заходил на посадку, чтобы сесть на необитаемой планете, значившейся в звездных каталогах как Барлетт-5. На Барлетте-5 располагался наблюдательный пост Земли. Посадка инопланетного корабля нарушала суверенитет Земного сектора. Вартон нахмурился.

— Когда получен этот снимок? — спросил он, переведя взгляд на лейтенанта Кросли.

— Около часа назад, сэр. Но вы находились в капсуле глубокого сна, и мы не думали…

— Конечно, вы не думали, — язвительно повторил Вартон. — Что же, договаривайте до конца. Надеюсь, вы послали предупреждение?

Кросли кивнул.

— Сразу же, по всему диапазону, на земном, галактическом, дормиранийском, лисорском и фаудийском. На каждом языке мы повторили, что на Барлетте-5 — наблюдательный пост Земли, посадка здесь без специального разрешения запрещена и они должны немедленно покинуть окрестности планеты. Но к тому времени корабль уже сел. Мы полагаем, он опустился на плато Крестона, в ста двадцати милях к северо-востоку от вас.

— Вы получили ответ?

— Несколько минут назад. Брикенридж считает, что их язык представляет собой разновидность фаудийского. Они заявили, что, во-первых, не признают права Земли на эту планету, а во-вторых, прибыли сюда для проведения научных экспериментов. После их завершения, через неделю или две, они обещают покинуть Барлетт-5.

— И как вы отреагировали?

Кросли опустил глаза.

— Пока никак, сэр. Мне доложили, что вы вот-вот выйдете из капсулы и…

— И вы решили подождать. Все правильно, лейтенант. На вашем месте я поступил бы точно также. Брикенриджа ко мне.

— Есть, сэр.

Лейтенант Кросли отдал честь, повернулся и вышел из кабинета. Оставшись один, Вартон печально покачал головой с всклокоченной шевелюрой. Вот к чему приводит столетний галактический мир. Молодежь, вроде Кросли, уже не знает, что такое война. А кучка инопланетян может позволить себе появиться на принадлежащей Земле планете в полной уверенности, что им все сойдет с рук. Вартон вздохнул. Он-то надеялся спокойно послужить оставшиеся несколько лет. Ему уже сто двадцать пять, в сто тридцать он мог выйти в отставку. Лишь полтора часа глубокого сна ежесуточно позволяли ему поддерживать форму. Ну что же, хотел он того или нет, ЧП произошло. Нежданно-негаданно. Вартон расправил плечи.

В кабинет заглянул лингвист, капитан Брикенридж, невысокий, ширококостный, с живым энергичным лицом под шапкой рыжих волос.

— Сэр?

— Брикенридж, вы сказали, что звездолет ответил вам на фаудийском языке?

— Фаудийском диалекте, сэр.

— Именно это я и имел в виду. Откуда прибыл звездолет? Фаудийская конфедерация не решилась бы посылать корабль на планету, контролируемую Землей. Если только в ее намерения не входит спровоцировать войну.

— О, это не фаудийцы, сэр, — ответил Брикенридж. — Они просто говорят на фаудийском диалекте. В фаудийском секторе на многих планетах, не входящих в Конфедерацию, говорят на диалектах основного языка.

— Это и так ясно, — Вартон раздраженно жестом остановил Брикенриджа. — Я хочу знать, откуда этот звездолет.

— Могу лишь высказать предположение.

— Говорите.

— Они прилетели из западной части фаудийского сектора. Об этом свидетельствует сдвиг гласных в их разговорной речи. Там есть три обитаемые планеты, где говорят на разных диалектах фаудийского языка. Это Сиросс, Халивану и Дортмуни, — Брикенридж загнул три пальца. — На Сироссе спад технологии. Уже несколько столетий никто не видел их звездолетов. Дортмунийцы исповедуют непротивление насилию в случае конфликта и никогда не станут его зачинщиками. Они тоже не могли послать звездолет на Барлетт-5. Значит, остается Халивану. Скорее всего на Барлетт-5 сел корабль с этой планеты. Вам ведь, конечно, известны легенды о халива…

— Это только легенды. И не более.

— Они подтверждены множеством свидетельств. Документально доказано… — Ничего не доказано, Брикенридж! Слышите? В отношении Халивану ничего не доказано! — Вартон встал, упершись руками в стол и чувствуя, как дрожат ноги. — Меня не интересуют разговоры о сверхъестественных способностях, которыми якобы наделены обитатели Халивану. Мой долг заставить их покинуть Барлетт. И как можно скорее! Следуйте за мной. Сейчас я вышвырну их отсюда.

О Халивану действительно ходит много легенд, думал Вартон, направляясь к коммуникационному центру. Космонавты, побывавшие в фаудийском секторе, привозили оттуда самые невероятные россказни о вампирах, высасывавших из человека душу, и прочие небылицы. Но доказательств не было. Обитатели Халивану держались обособленно и избегали контактов. Об отшельниках всегда распространяют нелепые слухи, успокаивал себя Вартон. Он отбросил все опасения. Его задача — защищать границы земного сектора Галактики, которые нарушил звездолет с Халивану, если, разумеется, он прилетел именно с этой планеты.

— Установи контакт с кораблем, — приказал Вартон сержанту Маршаллу.

Тот кивнул и начал вращать цилиндрические ручки передатчика. Через минуту он повернулся к Вартону.

— Я вышел на их волну, но они не отвечают, сэр.

— Ничего. Будь уверен, они нас услышат. Брикенридж, ты лучше разбираешься в этих диалектах. Возьми микрофон и скажи им, что они незаконно находятся на земной территории и ровно — дадим им три часа — и ровно через три часа должны взлететь с Барлетта-5. В противном случае мы будем рассматривать их посадку как военное вторжение.

Кивнув, Брикенридж начал говорить. Вартон обнаружил, что понимает почти все. Он отчасти знал фаудийский язык, один из пяти основных языков Галактики, а язык Халивану отличался лишь более растянутыми гласными и некоторыми грамматическими упрощениями.

Брикенридж замолчал, некоторое время стояла полная тишина.

— Повтори, — приказал Вартон.

Брикенридж еще раз прочитал ультиматум. И вновь им ответила тишина. Вартон уже собирался просить Брикенриджа вновь передать требование покинуть планету, как в динамике что-то затрещало и хрипловатый голос произнес:

— Эритомор…

На фаудийском языке это означало “земляне”. Затем последовало еще много фаудийских слов, с каждым из которых лицо Вартона вытягивалось все больше и больше. Ему вежливо объясняли, что Свободный Мир Халивану не признает права Земли на необитаемую планету, так что капитан звездолета не видит оснований для немедленного взлета. Однако Мир Халивану не намерен предъявлять собственные права на Барлетт-5, и звездолет прибыл сюда лишь для наблюдений за Солнцем. По их завершении, через девять или десять стандартных галактических дней, они сразу же улетят.

— Они сказали, что не признают… — начал Брикенридж, как только голос стих и из динамика донесся треск помех.

Нетерпеливым жестом Вартон остановил его.

— Я все понял, капитан, — он схватил микрофон и начал говорить на ломаном фаудийском. — Говорит полковник Дин Вартон. Если вы хотите проводить наблюдения за Солнцем, вам необходимо получить разрешение по соответствующим дипломатическим каналам. Я не имею права разрешить вам посадку. Поэтому я требую…

Его прервал голос из динамика.

— _Эритомор… вор хелд д’чаукч кон деринилак_…

Они услышали то же самое, сказанное тем же ровным голосом, будто в разговоре с капризным ребенком. Вартон подождал, пока голос смолкнет, и попытался заговорить вновь. Но едва он произнес несколько слов, как из динамика в третий раз полилась размеренная фаудийская речь.

— Это запись, — пробормотал Маршалл. — Они соединили концы пленки, и она будет крутиться до бесконечности.

— Давайте послушаем, — буркнул Вартон.

После десятого повтора он приказал Маршаллу выключить передатчик. Стало ясно, что радиоультиматумами ничего не добьешься. На звездолете их просто не будут слушать. Оставалось только одно: послать парламентера, чтобы тот лично передал капитану звездолета требование покинуть Барлетт-5. Если это не поможет…

Тогда придется принять другие меры.

— Объявить тревогу, — распорядился Вартон. — Подготовить базу к боевым действиям. На всякий случай. — Помолчав, он повторил: — На всякий случай.

Тридцать семь военнослужащих наблюдательного поста на Барлетте-5 с энтузиазмом заняли боевые позиции. Большинству вторжение инопланетян, даже если все силы неприятеля состояли из одного звездолета, казалось развлечением. Каково провести три года на пустой планете в тысяче световых лет от дома! А тут — отступление от рутины дежурств и заполнения никому не нужных бланков.

Полковник Вартон не разделял их радости. Он помнил, что такое война. В 2716, еще новобранцем, он участвовал в сражениях последней галактической войны между Землей и Дермираном. С тех пор, уже почти сто лет, в Галактике царил мир. А так как самому старшему из тех, кто служил под его началом не исполнилось и девяноста, никто из них не представлял, что такое настоящая война. Звездолеты, корпуса которых лопались в открытом космосе, как воздушные шарики, континенты, стертые в пыль, целое поколение молодых мужчин, так и оставшихся молодыми. Нет, с какой стороны ни посмотри, в войне не было ничего хорошего. Но, возможно, долгий мир чересчур успокаивающе действовал на другие цивилизации. Сто лет назад ни один инопланетный корабль не решился бы на такую посадку, думал Вартон. И кто осмелился бы дать подобный ответ на ультиматум офицера Земли?

Ситуацию усложняло и то, что ответственность за все целиком ложилась на него. Гиперграмма могла дойти до Земли лишь за месяц. Столько же времени понадобилось бы для получения ответа. За такой срок территориальная неприкосновенность земного сектора может быть нарушена добрый десяток раз. Поэтому он должен принять решение. Если нарушители будут упорствовать, у него остаются лишь два пути. Либо уничтожить инопланетный звездолет и таким образом начать войну, либо разрешить им остаться, тем самым пригласив всю Галактику безнаказанно нарушать земные границы. Не слишком приятный выбор. А за советом он мог обратиться лишь к командирам соседних наблюдательных постов, таким же полковникам, как и он. Вряд ли они скажут ему что-нибудь, заслуживающее внимания. Нет, полагаться он мог только на себя.

Пока Вартон наблюдал, как мирный лагерь превращается в боевую крепость, к нему подошел Брикенридж.

— Сэр?

— В чем дело, Брикенридж?

— Я готов пойти к звездолету с Халивану. Мне кажется, я лучше других справлюсь с этой миссией.

Вартон кивнул. Он и сам собирался послать Брикенриджа. Капитан облегчил ему задачу.

— Не возражаю, капитан. Прикажите Смитсону подготовить вездеход. Отправляйтесь немедленно.

— Особые инструкции, сэр?

— Для начала повторите им наш ультиматум. Объясните, что мы обязаны уничтожить их, если они не взлетят отсюда в отведенное нами время. Постарайтесь, чтобы до них дошло, что суть нашей службы здесь состоит именно в том, чтобы уничтожать инопланетные звездолеты, оказавшиеся на Барлетте-5 без соответствующего разрешения. Таким образом, ответственность за развязывание возможной войны ложится на них.

— Я понял, сэр.

— Хорошо. Не кипятись, не угрожай, просто постарайся убедить их, что у нас нет другого выхода. Черт побери, я вовсе не хочу в них стрелять, но отдам приказ открыть огонь, как этого требует мой долг! Мне не остается ничего другого, если они не улетят! Скажи, что они могут наблюдать за здешним солнцем сколько угодно, но только после того, как свяжутся с Землей.

Брикенридж кивнул. На его лбу выступили капельки пота. Он явно нервничал.

— Вы не обязаны ехать туда, капитан, — сказал Вартон. — Я могу послать кого-нибудь другого.

— Это моя работа, — ответил Брикенридж. — Я не отказываюсь от своего слова.

— Вас волнуют те безумные истории, которые доводилось слышать, капитан?

Я читаю ваши мысли.

— Истории… Всего лишь истории, сэр, — твердо ответил Брикенридж. — Разрешите идти, сэр?

Вартон улыбнулся.

— Ты отличный парень, Брикенридж. Вперед.

Дорога до звездолета займет у Брикенриджа чуть больше часа, рассуждал Вартон. Положим полчаса на переговоры и час на обратный путь. Всего часа три. Значит, если миссия Брикенриджа окажется удачной, звездолет взлетит одновременно с возвращением капитана на базу. Если… Он долго стоял перед экраном радара, глядя на светлое пятнышко звездолета, который находился в ста двадцати милях от них, и на крошечного белого жучка, вездеход Брикенриджа, перемещавшегося на северо-восток.

Потом он прошел в кабинет и попытался заняться обычными делами, но мысли постоянно возвращались к инопланетному кораблю. Накатила невероятная усталость. Больше всего на свете хотелось забраться в капсулу глубокого сна и забыться.

Но Вартон напомнил себе, что сегодня уже провел там полтора часа. Больше одного сеанса в сутки не полагалось. Ну ничего, он выдержит и так.

Полуденные тени начали удлиняться. У Барлетта-5 не было луны, и ночь наступала очень быстро. Маленький диск солнца скатывался к горизонту, отбрасывая оранжевый свет на пустую голую равнину. Судя по экрану радара, вездеход Брикенриджа приближался к базе.

Прошло четыре часа. Звездолет с Халивану по-прежнему стоял на плато. Лингвист сразу же направился в кабинет полковника Вартона.

— Ну что? — спросил тот.

Брикенридж широко улыбнулся.

— Все в порядке, сэр. Они улетают на следующей неделе, как только закончат свои наблюдения.

Вартон так и сел от неожиданности.

— Что ты сказал?

— Я счел возможным разрешить им остаться, сэр.

От негодования у Вартона перехватило дыхание.

— Ты счел возможным разрешить им остаться? Как это любезно с твоей стороны! Но я уполномочил тебя передать ультиматум, а не вести переговоры!

— Разумеется, сэр. Однако я обсудил с ними возникшую ситуацию, и мы пришли к общему мнению, что неразумно требовать их отлета до завершения экспериментов. Они не хотят причинить нам вред. На их звездолете даже нет оружия, сэр.

— Брикенридж, ты в своем уме? — спросил Вартон.

— Сэр?

— Как ты смеешь, стоя здесь, нести такую чушь?! Твое мнение об их безобидности не имеет никакого значения, и тебе это хорошо известно! Тебя послали передать ультиматум, и ничего больше. Мне нужен их ответ.

— Мы обсудили это, сэр. От нас не убудет, если мы позволим им задержаться на несколько дней.

— Брикенридж, что там с тобой сделали? Ты говоришь, как сумасшедший. Какое ты имел право…

— Но вы сами сказали, что лучше разрешить им остаться, чем начинать новую войну, сэр. А так как они хотели довести эксперименты до конца, я последовал вашим инструкциям и дал добро при уело…

— Последовал моим инструкциям?! — проревел Вартон. Его пальцы угрожающе забарабанили по столу. — Когда же я говорил об этом?

— Непосредственно перед моим отъездом, — удивленно ответил Брикенридж.

— Теперь мне совершенно ясно, что ты спятил. Я не говорил ни слова о том, чтобы разрешить им остаться. Я просил передать, что буду вынужден уничтожить их, если они не покинут Барлетт-5 к указанному сроку. Ни о каком разрешении не было сказано ни слова. И…

— Позвольте возразить вам, сэр…

Вздохнув, Вартон нажал кнопку, чтобы вызвать дежурного. Мгновение спустя тот сунул голову в дверь.

— Роджерс, — сказал Вартон, — отведи Брикенриджа в изолятор и запри там до психиатрического обследования. Пришли ко мне Симпсона.

Симпсон появился через несколько минут и застыл у двери.

— Расскажи мне, что произошло между Брикенриджем и инопланетянами.

Симпсон покачал головой.

— Мне нечего рассказать, сэр. Я не заходил в звездолет. Капитан Брикенридж приказал мне оставаться возле вездехода.

— Понятно, — кивнул Вартон. — Можешь идти.

— Есть, сэр.

Когда за Симпсоном закрылась дверь, Вартон обхватил голову руками.

Он не давал Брикенриджу никаких инструкций насчет ведения переговоров. Однако лингвист клялся, что получил их. Что заставило сорваться такого испытанного военнослужащего, как Брикенридж?

Вартон печально вздохнул. Чего только не рассказывали о Халивану! Эти странные истории об их еще более странных парапсихических способностях… Но Брикенридж сам назвал все эти вздорные слухи галиматьей. И Вартон придерживался того же мнения. В свое время он слышал о множестве чудес, которые на поверку оказывались пустыми россказнями. Богатое воображение некоторых космонавтов нередко наделяло представителей малоизвестных цивилизаций сверхъестественными силами, а потом, по мере налаживания контактов, все становилось на свои места.

Вартон вновь нажал на кнопку.

— Лейтенанта Кросли ко мне. И поскорее, — приказал он появившемуся дежурному.

Пять минут спустя лейтенант вошел в кабинет. Уже наступили сумерки. Лицо Кросли было бледнее обычного и выражало тревогу. Недавний выпускник академии, он только-только разменял третий десяток.

— У нас возникли некоторые осложнения, лейтенант, — сказал Вартон, наклонившись вперед. — Кстати, я записываю наш разговор на пленку.

Кросли кивнул.

— Сегодня днем я послал Брикенриджа к инопланетному звездолету, чтобы передать наш ультиматум. Я просил подчеркнуть, что они должны улететь не позднее, чем через три часа после этого, иначе я открою огонь. Вместо того он разрешил им остаться до завершения их экспериментов. А теперь заявляет, что действовал согласно моим инструкциям.

— А я удивился, почему его заперли в изоляторе.

— Теперь тебе известно, в чем дело. Я не притворяюсь, будто пониманию, отчего он свихнулся, но знаю, что мы должны послать к звездолету с Халивану другого парламентера, чтобы отменить разрешение Брикенриджа и сказать, что они должны незамедлительно покинуть Барлетт-5.

— Разумеется, сэр.

— Я хочу, чтобы туда поехал ты, Кросли. И немедленно. Возьми с собой еще кого-нибудь и позаботься, чтобы вы оба вошли в звездолет. Скажи им, что предыдущий посланец не имел права вести переговоры, что ты облечен всей полнотой власти, и, если они не улетят до рассвета, нам придется ликвидировать их.

Кросли побледнел еще больше, но решительно ответил:

— Я сейчас же выезжаю, сэр.

— Прежде чем ты уйдешь, повтори, что ты там скажешь.

Кросли повторил.

— И никаких переговоров, лейтенант! Это ясно?

— Да, сэр.

— Ты передашь им ультиматум и уедешь. Ответа ждать не надо. Если до утра они не взлетят, мы их уничтожим.

— Да, сэр.

— Тебе все понятно? Потом не станешь утверждать, будто я поручил тебе вести переговоры?

Кросли улыбнулся.

— Разумеется, нет, сэр.

— Тогда иди.

Медленно тянулись часы. Прозвучал сигнал отбоя, но Вартон не ложился, меряя кабинет тяжелыми шагами. Звездный свет, достаточно яркий в безлунной темноте, сочился в окна. Сжав кулаки, Вартон вглядывался в ночь.

Он жалел Брикенриджа. Что может быть хуже, чем потеря связи с реальностью? Утверждать, что черное — это белое, а белое — черное? Результаты психоанализа ничего не дали: Брикенридж твердо верил в то, что получил указание вступить в переговоры. Шизофрения, признал врач. Но ведь шизофрения не возникает внезапно. Это не то, что подвернуть ногу. Она заявляет о себе нарастающей неадекватностью поведения. Но ведь ни у кого никогда не возникало сомнений в психической устойчивости Брикенриджа!

Оставалось только предположить, что внезапная болезнь Брикенриджа следствие его контакта с инопланетянами, однако Брикенридж утверждал, что с ним ничего не делали, а данные обследования исключали прием наркотиков или гипноз. Конечно, врач мог и ошибиться…

Вартон вглядывался в свое отражение в стекле. У обитателей Халивану наверняка нет никаких сверхъестественных способностей. Просто эта цивилизация по каким-то только ей понятным причинам сторонится контактов с разумной жизнью других миров. И нет оснований приписывать им колдовские штучки.

Вдали показались яркие огни. Послышался рев двигателя.

Кросли возвращался.

В нетерпении Вартон выскочил навстречу. Ночной воздух холодил разгоряченное лицо. Кросли и его водитель, Родригес, вылезли из кабины.

Увидев Вартона, они отдали честь. Дрожащей рукой Вартон приветствовал их обоих.

— У вас возникли какие-нибудь трудности?

— Нет, сэр. Но мы не смогли его найти, — ответил Кросли. — Мы осмотрели все окрестности…

— Что ты мелешь? — оборвал его Вартон срывающимся голосом. — Кого вы не нашли?

— Разумеется, Брикенриджа, — ответил Кросли и недоумевающе взглянул на Родригеса. — Как вы и приказали, мы объезжали базу расширяющимися кругами до тех пор, пока…

У Вартона потемнело в глазах.

— Зачем вы искали Брикенриджа?

— Разве вы не послали нас на розыски? Он заблудился, возвращаясь от инопланетного корабля, и вы приказали нам найти его. Сэр? Сэр, вам нехорошо?

Сердце Вартона, казалось, сжали ледяные пальцы.

— Пошли со мной, лейтенант. И ты, Родригес.

Он привел их в кабинет и включил пленку, на которой записал разговор с Кросли перед отъездом. Лейтенант в замешательстве поглядывал то на полковника, то на Родригеса.

— Вы по-прежнему настаиваете на том, что я послал вас на поиски Брикенриджа? — спросил Вартон, когда пленка кончилась.

— Но… да…

— Брикенридж спит в изоляторе. Он никогда не терялся. Он вернулся давным-давно. Вас я послал передать ультиматум. Кросли, разве ты не узнаешь собственный голос?

— Голос похож на мой, это точно. Но… я не помню… это…

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Разговор, воспроизведенный на пленке, только смутил Кросли. Он бледнел и бледнел, продолжая упорствовать в том, что они ездили кругами в поисках Брикенриджа. Родригес целиком поддерживал его. Даже когда Вартон сказал, что проследил по радару их путь к звездолету и обратно, они лишь качали головами.

— Мы не приближались к их звездолету, сэр. Вы приказали…

— Достаточно, лейтенант. Оба можете идти спать. Возможно, завтра вы что-нибудь вспомните.

Вартон не мог уснуть. Сначала Брикенридж, потом Кросли и Родригес — все они вернулись от звездолета с какими-то идиотскими баснями. Уверенность Вартона начала улетучиваться. Может, легенды о Халивану вовсе не плоды досужего вымысла?

Нет. Это невозможно.

Но как иначе объяснить то, что произошло с его людьми? Шизофрения не заразная болезнь, не так ли? Но как трудно смириться с тем, что все трое, встретившись с инопланетянами, вернулись… другими людьми. В них что-то изменилось, это несомненно. Изменилось их восприятие прошлого. Кросли даже пленка не убедила.

К утру Вартон понял, что остался лишь один выход. Он уже не думал о том, что должен сохранить в неприкосновенности границы Земного сектора. Не снимая с себя ответственности, он полагал, что сейчас более важно узнать, каким образом обитатели звездолета воздействуют на людей. И выяснить это он мог только сам. Больше посылать к звездолету некого, иначе наблюдательный пост останется без офицеров.

И потом все они в сущности зеленые юнцы. Только настоящий мужчина, ветеран дормиранской войны, мог разобраться в происходящем.

Однако сначала необходимо принять меры предосторожности.

Утром он послал за капитаном Лоуэллом, последним из старших офицеров, так как ни Брикенриджу, ни Кросли доверять он уже не мог.

— Лоуэлл, я сам отправлюсь к звездолету. До моего возвращения командование базой возлагаю на тебя. Слушай внимательно. Я собираюсь дать им ровно четыре часа, чтобы убраться отсюда. По истечении этого срока я хочу, чтобы ты расстрелял их из тяжелых тепловых орудий, даже если я прикажу тебе не делать этого. Понятно? Если придется, действуй против моего прямого приказа. Но дай команду открыть огонь, как только кончится отведенное им время.

Лицо Лоуэлла выражало полное замешательство.

— Сэр, я не понимаю…

— И не пытайся понять. Только слушай. Я записываю наш разговор на пленку. Держи ее у себя. Когда я вернусь, прокрути ее мне.

Оставив в кабинете совершенно сбитого с толку Лоуэлла, Вартон направился к вездеходу. За рулем сидел Смитсон, ездивший к звездолету с Брикенриджем.

Они ехали молча, тишина нарушалась лишь ревом реактивных двигателей, быстро несущих вездеход по бесконечной равнине. Солнце поднималось все выше. Вартон мечтал о капсуле глубокого сна. Еще несколько часов, думал он. Еще несколько часов — и вопрос будет решен. Так или иначе. Только бы Лоуэллу хватило духу не повиноваться ему в случае, если он вернется другим человеком. Вартон улыбнулся. Он не сомневался, что и по возвращении будет полностью владеть собой.

Вскоре они поднялись на плато, где разбил лагерь экипаж инопланетного корабля. Вартон видел палатки, окружающие звездолет с Халивану, несколько инопланетян, гуманоидов с серовато-зеленой кожей, расставляли какое-то оборудование. Как только вездеход остановился, один из них направился к визитерам.

— Вам, земляне, нравится ездить к нам в гости, — сказал он на фаудийском диалекте. — Кажется, вы уже третьи.

— И последние, — ответил Вартон.

Ему было не по себе. От высокого, ростом не менее семи футов инопланетянина исходил сладковатый, дурманящий запах. Вартону приходилось задирать голову, чтобы видеть его лицо.

— И что вы хотите нам передать? — спросил инопланетянин, и тут же Вартон почувствовал, будто мягкая кисточка коснулась его затылка.

— Я… что вы делаете? — кисточка все еще щекотала его.

И тут же все подозрения пропали.

— Говорите, — поощрил его инопланетянин.

Вартон улыбнулся.

— Я — командир наблюдательного поста на Барлетте-5 и прибыл сказать вам, что все нормально, что вы можете оставаться, пока не закончите свои дела.

— Благодарю, — с достоинством ответил инопланетянин и улыбнулся, обнажив черные десны. — Это все?

— Да, все, — Вартон взглянул на Смитсона. — Нам нечего добавить, не так ли, Смитсон?

Тот пожал плечами.

— Думаю, что нет, сэр.

— Отлично. Тогда мы можем возвращаться.

Лоуэлл подбежал к вездеходу, как только он остановился.

— Все в порядке, сэр?

— Конечно. Пусть Бейли приготовит мне капсулу глубокого сна. О боже, давно я так не уставал.

— Звездолет улетает?

— Улетает? — Вартон нахмурился. — А почему он должен улетать? Они только начали исследования.

— Но… полковник…

— Что еще? — сердито ответил Вартон.

— Вы оставили приказ… Вы сказали, что через четыре часа мы должны открыть огонь по звездолету, если он к тому времени не взлетит.

Вартон нахмурился и направился к капсуле глубокого сна.

— Должно быть ошибка, Лоуэлл. Приказ отменяется. Бейли! Бейли, готовь капсулу.

Лоуэлл забежал вперед и преградил полковнику путь.

— Извините сэр! Вы велели мне открыть огонь, даже если лично отмените приказ.

— Ерунда!

— Наш разговор записан на пленку в вашем кабинете…

— И что из этого? Звездолету с Халивану разрешено провести исследования на Барлетте-5. И давайте оставим разговоры о неподчинении моим приказам. Понятно?

Лицо Лоуэлла пошло красными пятнами.

— Полковник, я понимаю, что говорю странные вещи, но вы сами настаивали…

— Я сам и отменил приказ! Я выразился достаточно ясно, капитан? Пожалуйста, дайте мне пройти. Я говорю “пожалуйста”, потому что обращаюсь к офицеру, но…

Лоуэлл не двинулся с места. Его лоб покрылся каплями пота.

— Но пленка…

— Я могу пройти?

— Нет, сэр. Вы приказали мне не подчиняться никаким приказам, кроме полученного от вас перед отъездом. И, следовательно…

— Командир, не способный отменить собственный приказ, может быть только сумасшедшим! — рявкнул Вартон и знаком подозвал двух солдат. — Отведите капитана Лоуэлла на гауптвахту. Я — добрый человек, но не потерплю неповиновения.

Протестующего Лоуэлла увели. Вартон прошел в кабинет. И, подумав, включил диктофон.

— …я собираюсь дать им ровно четыре часа, чтобы убраться отсюда. По истечении этого срока, я хочу, чтобы ты расстрелял их из тяжелых тепловых орудий, даже если я прикажу не делать этого. Понятно? Если придется, действуй вопреки моему прямому приказу.

Брови Вартона поползли вверх. Несомненно, это его голос. Но как он мог сказать нечто подобное? Звездолет имел полное право на посадку. Ну как же, у него на столе лежало сообщение с Земли, разрешающее им провести необходимые солнечные наблюдения. Он просмотрел лежащие перед ним бумаги, но не нашел разрешения. Вартон пожал плечами. Наверно, заложил его куда-то. Но он твердо знал, что оно есть. Видел же его своими глазами.

Тогда откуда взялась пленка? Вартон покачал головой и решил, что просто стареет, раз способен отдавать Лоуэллу такие приказы. Где-то в подсознании поднялся тихий голос протеста, но тут же смолк. Потянувшись, Вартон стер запись, выключил диктофон и направился к капсуле глубокого сна. Его ожидали девяносто минут блаженства.

1966

© Перевод В.Вебера, 1990.

Гарри Гаррисон

ПЛЕНЕННАЯ ВСЕЛЕННАЯ

ДОЛИНА

1

О нен нонтлакат

О нен нонквизако

О никан ин тлалтикпак.

Нинотолиниа,

Ин манель нонквиз

Ин манелъ нонтлакат

О никан ин тлалтикпак.

Всуе был я рожден,

Всуе было написано то,

Что здесь, на Земле.

Я страдал,

Но, по крайней мере,

То было нечто,

Рожденное на Земле.

(Песня ацтеков)

Чимал бежал, объятый ужасом. Луна все еще оставалась скрытой утесами, что высились в восточной стороне долины, но свет ее уже посеребрил их края. А как только она поднимется над утесами, его можно будет разглядеть так же легко, как священную пирамиду среди маиса. Почему он не подумал об этом? Почему пошел на такой риск? Дыхание разрывало ему грудь. Задыхаясь, он продолжал бежать, и сердце его билось громко и гулко, как огромный барабан. Даже воспоминание о Квиах и ее руках, обвившихся вокруг его шеи, не могло прогнать дикого страха. Зачем он это сделал?

Если бы только он успел добраться до реки. Вот ведь она, совсем рядом. Его старые сандалии зашаркали по сухой земле. Он устремился к воде и безопасности.

Далекое свистящее шипение прорезало тишину ночи. Ноги Чимала подкосились от ужаса, и он оказался на земле. Коатлики, существо со змеиными головами! Он погиб! Погиб!

Он лежал, бессознательно цепляясь пальцами за стебли маиса, и пытался привести в порядок мысли и вспомнить слова предсмертной песни, ибо пришло время его смерти. Он нарушил закон и должен умереть: человек не может уйти от богов. Теперь шипение сделалось более громким, и звук его вонзался в голову, подобно ножу. Он не мог заставить себя собраться с мыслями. Но он должен это сделать. Он вынудил себя пробормотать первые слова песни, и тут над гребнями утесов поднялась луна, наполняя долину сиянием и снимая с нее тень. Чимал обернулся и посмотрел назад, туда, откуда пришел, — так и есть, его следы цепочкой вились среди маиса Квиах. Его найдут!

Он виновен, и выхода нет. Табу нарушено, и ужасная Коатлики приближается к нему Вина лежит на нем одном; он силой заставил Квиах любить его, да, это так. Разве она не противилась? Можно просить богов о милосердии, так было записано, и если они не найдут никаких улик, то возьмут его в жертву, а Квиах может остаться жить Ноги его были ватными от ужаса, но все же он заставил себя встать, повернуться и побежать назад, к деревне Квилап, которую недавно покинул, оставив за собой цепь следов.

Ужас гнал его вперед, хотя он знал, что попытка убежать бесполезна. Каждый раз, когда шипение прорезало воздух, оно было все более громким. И вот внезапно большая тень накрыла его собственную, бегущую перед ним, и он упал. Страх парализовал его, и ему пришлось бороться с собственными мускулами, прежде чем он смог повернуть голову и посмотреть на то, что его преследовало.

— Коатлики! — крикнул он, и это одно-единственное слово унесло с собой весь запас воздуха из его легких.

Вот она. Вдвое выше любого мужчины. Обе ее змеиные головы наклонены к нему. Глаза пылают красным светом ада. Раздвоенный язык ходит туда-сюда. Она двинулась к нему, и лунный свет упал на ее ожерелье, сделанное из человеческих рук и сердец, на ее юбку из извивающихся змей. Когда двойной рот Коатлики испускал свист, ее живое одеяние начинало шевелиться и вторить ей. Чимал лежал неподвижно. Теперь он был неспособен испытывать страх. Он был готов к смерти, убежать от которой уже невозможно, и лежал, распростершись, словно на алтаре.

Богиня наклонилась над ним, и он разглядел, что она точно такая, какой рисовали ее на камне, — вселяющая ужас и лишенная чего бы то ни было человеческого, с когтями вместо рук. То были не тоненькие крючки, как у скорпиона или рака, но длинные плоские когти длиной с его предплечье, и они жадно раскрылись, приближаясь к нему. Они сомкнулись на его запястьях, вырвали правую руку, потом левую. Еще две руки для ожерелья.

— Я нарушил закон, оставил свою деревню, пересек реку. Я умираю. — Его голос был не громче шепота, но немного окреп, когда в тени застывшей и ожидающей богини он начал предсмертную песнь.

Я ухожу,

Опускаюсь ночью в подземный мир.

Мы встретимся там скоро,

Измененными, под этой землей

Когда он кончил, Коатлики наклонилась ниже и вырвала его бьющееся сердце.

2

Подле нее в маленьком глиняном горшке, заботливо поставленном в тени дома, чтобы росток не завял, стоял побег квиах ксохкилта, дождевого цветка, в честь которого назвали ее. Встав на колени и склонившись перед ним, Квиах шептала молитву, обращенную к богине цветка, прося защиты от темных богов. Сегодня они настолько близко подступили к ней, что она едва могла дышать, и лишь долголетняя привычка помогала ей тянуть жернов туда-сюда. Сегодня шестнадцатая годовщина того дня, когда на берегу было найдено тело Чимала, разорванное мстительной Коатлики. Всего через два дня после праздника урожая Почему ничего не случилось с ней? Коатлики должна знать, что она нарушила табу, так же как и Чимал И все же она жила. С тех пор каждую годовщину того дня она проводила в страхе. И каждый раз смерть миновала ее. До сих пор.

Нынешний год был самым худшим, потому что сегодня ее сына забрали в храм на судилище Несчастье, должно быть, разразится сегодня. Боги следили все эти годы, ожидая этого дня, зная все это время, что сын ее, Чимал, был сыном Чимала-поноки, человека из Заахила, нарушившего табу клана. Дыхание вырвалось из ее груди громким стоном, и все же она продолжала управляться с жерновом.

Тень долины наполнила сумраком ее дом, и она уже несла на ладонях лепешки, готовая положить их на кумал над огнем, когда услышала медленные шаги. Люди все дни заботливо избегали ее дома. Она не обернулась. То был кто-то, кто шел сказать ей, что ее сын принесен в жертву, что он мертв. То был священник, пришедший за ней, чтобы отвести ее в храм во искупление греха, совершенного шестнадцать лет назад.

— Мама, — сказал мальчик. Она увидела, как он с трудом прислонился к стене дома, и когда он шевельнул рукой, на стене осталась красная отметина.

— Ложись здесь, — сказала она, торопливо вошла в дом за петлатлом, потом расстелила этот травяной ковер возле двери, где еще был свет. Он был жив, они оба были живы, священники просто избили его! Она стояла, сжимая руки, готовая заплакать, и тут он повернулся на ковре вниз лицом, и она увидела, что изранены не только его руки, но и спина. Он лежал спокойно и не отрываясь смотрел на долину, пока она размешивала в горшке с водой целебные травы и промывала его раны; он слегка вздрагивал при ее прикосновениях, но молчал.

— Можешь ли ты сказать своей матери, как это случилось? — спросила она, глядя на его неподвижный профиль и пытаясь понять выражение его лица. Она не могла сказать, о чем он думает. Так было всегда, даже когда он был совсем мал. Казалось, его мысли лежали вне ее понимания, проходили мимо нее. То было, наверное, частью проклятия; нарушивший табу должен страдать.

— Это была ошибка.

— Священники не совершают ошибок и не бьют мальчиков по ошибке.

— На этот раз они ее совершили. Я взбирался по скале…

— Значит, тебя побили не по ошибке, взбираться на скалу запрещается.

— Нет, мама, — терпеливо проговорил он, — взбираться на скалу не запрещается. Запрещается взбираться на скалу при попытке уйти из долины: таков закон, как его провозглашает Тецкатлипока. Но при этом разрешается взбираться на скалу на высоту в три человеческих роста, если хочешь достать птичьи яйца или по другим важным причинам, я же полез за птичьими яйцами. Закон это разрешает.

— Если… если закон это разрешает, то почему тебя побили? — Она села на корточки и задумалась.

— Они не поняли закона и не были согласны со мной, и они пожелали заглянуть в книгу, что отняло у них много времени. А сделав это, они убедились, что я был прав, а они ошибались. — Он холодно улыбнулся. — И тогда они избили меня, потому что я спорил со священниками и поставил себя выше их. — Он снова улыбнулся. В его улыбке не было ничего мальчишеского.

— Так они и должны были поступить. — Она встала и слила себе на руки немного воды из кувшина. — Ты должен знать свое место. Нельзя спорить со священниками.

Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные им слова и давно уже знал, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он изо всех сил старался, чтобы мать поняла его мысли и чувства, она не понимала их. Так что лучше держать свои мысли при себе.

Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался взобраться на скалу: птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай, если его обнаружат.

— Оставайся здесь и ешь, — сказала Квиах, кладя перед сыном его вечернюю порцию еды — две сухие лепешки. — Когда съешь это, я сделаю атолли.

Чимал посолил лепешку, оторвал от нее кусок и принялся медленно жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома за тем, как мать движется возле очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел, черты ее лица, типичные для ацтеков, разгладились. Свет очага играл на золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они жили одни в этом доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал был совсем маленьким. И в то же самое время он чувствовал себя таким далеким от нее. Он не мог объяснить ей ничего из того, что так его беспокоило.

Он сел и, когда мать принесла ему атолли, стал есть ее, заедая кусочками лепешки. Она была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и перцем. Теперь он чувствовал себя лучше, кровь в тех местах, где кнут касался кожи, прекратила течь. Напившись из маленького горшка холодной воды, он посмотрел в темнеющее небо. Над утесами на западе небо было красным, как огонь, и на фоне его черными, то появляющимися, то исчезающими силуэтами парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока свет не растаял в небе и они не исчезли. Именно в том месте он и пытался взобраться на скалу, а птицы были причиной, по которой он хотел это сделать.

Появились звезды, холодные и блестящие, а из дома доносились звуки каждодневной работы — мать стелила петлатлы на ложа для сна. Покончив с этим, она позвала его:

— Время спать.

— Я посплю немного здесь, воздух охладит мне спину.

В ее голосе слышалось волнение:

— Спать снаружи неправильно, все спят внутри.

— Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.

Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды и темный круг над головой, и сон не приходил к нему. В деревне было тихо, все спали. Он снова задумался о грифах.

Он проверил свой план — шаг за шагом — и не смог найти в нем ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку — то, что священник проходил мимо и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который позволял взбираться на утес, оказался таким, каким он его помнил. И грифы действительно летали над тем самым местом над скалой. В конце концов, не грифы ли являются тотемом его клана? День за днем, с тех пор как он себя помнил, его интересовало это, он хотел знать почему. Его беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и так было до тех пор, пока он не разработал свой план. Он имел право знать о них все. Больше это явно никого не заботило. Он спрашивал многих людей, и большинство из них вообще не думали ему отвечать, лишь отталкивали его со своего пути, если он настаивал на ответе. А если и отвечали, то пожимали плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и тут же забывали о своих словах. Им не было до этого дела. Ни детям — особенно детям, — ни взрослым, ни даже священникам. Но его это интересовало.

У него были и другие вопросы, но он уже давно разучился спрашивать. Ибо вопросы, не считая очевидных или таких, ответ на которые содержится в священных книгах и известен священникам, только сердили людей. На него начинали кричать, могли даже ударить, хотя детей редко подвергали побоям, и Чимал очень скоро понял: это происходит потому, что они сами не знают ответа. И тогда он стал пытаться получить ответ собственными путями — как сейчас с этими грифами.

Это беспокоило его, потому что, хотя о грифах было известно многое, оставалось одно, о чем не было известно — вернее, об этом даже не думали. Грифы питаются падалью, это знает каждый, и он сам видел, как эти птицы рвали останки грызунов и других птиц. Они устраивали гнезда в песке, откладывали там яйца и растили своих птенцов. Это все, что они делали. Больше о них никто ничего не знал.

Но было еще одно: почему они все время кружат над одним и тем же местом на скале? Он сердился на свое незнание и на тех людей, которые не желали помочь ему узнать или не желали его слушать, и гнев этот не был стерт недавними побоями. Он не мог спать, не мог даже сидеть. Он встал, невидимый в темноте, и постоял, сжимая и разжимая кулаки. Потом, повинуясь инстинкту, двинулся прочь от дома, мимо спящих домов деревни Квилап. Пусть люди не ходят по ночам. Это не табу, просто нечто такое, чего не делают. Его это нисколько не беспокоило, он чувствовал в себе полную уверенность. На краю пустыни он остановился, посмотрел на темный барьер скалы и вздрогнул. Следует ли ему пойти туда сейчас и попробовать взобраться? Осмелится ли он сделать ночью то, что ему было запрещено делать днем? Его ноги > сами ответили на этот вопрос, понеся его вперед. Это должно быть достаточно легким делом, потому что он отметил трещину, которая, казалось, шла по уступу почти у того места, над которым вились грифы. Москит больно укусил его за ногу, когда он свернул с тропы и начал пробираться среди зарослей кактусов. Когда он достиг поля с растениями маги, идти стало легче, и он зашагал прямо среди ровных рядов и шел так, пока не достиг основания утеса.

Лишь очутившись здесь, он осознал, насколько испуган. Чимал внимательно огляделся, но никого не было видно. За ним явно не следили. Ночной воздух холодил ноги, и он вздрогнул; руки и спина еще болели. Если его увидят взбирающимся на скалу теперь, его ожидают куда худшие беды, чем битье кнутом. Он вздрогнул сильнее, обхватил себя руками и устыдился своей слабости. Быстро, раньше, чем сомнения успеют закопошиться в нем с новой силой и заставят повернуть назад, он принялся шарить по камню, пока не нащупал горизонтальную трещину, а нащупав ее, полез вверх.

Теперь, когда он взбирался, ему было легче — для раздумий не оставалось времени, все внимание уходило на движения рук и ног. Он миновал птичье гнездо — объект его утреннего набега — и только здесь почувствовал легкий приступ малодушия. Теперь он явно находился на большей, чем три человеческих роста, высоте. Однако он не собирается взбираться на вершину скалы, так что по-настоящему он не нарушает закон.

…Кусочек камня вылетел у него из-под пальцев, и он едва не упал. Волна страха мгновенно заглушила все его беспокойство. Он вскарабкался еще выше.

Под самым уступом Чимал остановился отдохнуть, вжав пальцы ног в трещину. Над его головой навис выступ, и обходного пути, казалось, не было. Он внимательно оглядывал камень, чернотой проступающий на фоне звездного неба, потом его взгляд коснулся долины, он содрогнулся и плотнее прижался к скале: до сих пор он не представлял себе, насколько высоко забрался. Далеко внизу стелилось темное пространство долины с деревней Квилап, перерезанное вдали впадиной глубокой реки. Он мог разглядеть даже очертания другой деревни — Заахил — и далекую стену каньона. То было табу — по ночам по реке гуляет Коатлики, и один взгляд ее двойной змеиной головы мгновенно убивает смотрящего туда и отправляет его в подземный мир. Он вздрогнул и повернулся лицом к камню. Твердая скала, холодный воздух, тишина и одиночество действовали на него угнетающе.

Трудно было сказать, сколько времени он провел так, но несколько минут должно было пройти точно, потому что пальцы ног успели онеметь. Все, чего ему сейчас хотелось, это благополучно вернуться на землю, казавшуюся такой невозможно далекой, и лишь тлевшее в нем пламя злости не позволяло ему это сделать. Он, конечно, спустится, но прежде узнает, насколько велик выступ над его головой. Если обойти его невозможно, придется возвращаться. Можно будет считать, что он сделал все от него зависящее. Ощупав грубые края навеса, он установил, что тот действительно проходит вдоль всей кромки скалы, но в одном месте был отбит большой кусок. Должно быть, когда-то его отколол падающий камень. Путь наверх есть. Цепляясь пальцами за камень, он карабкался наверх до тех пор, пока голова его не оказалась на одном уровне с выступом.

Что-то черное налетело на него, ударило по голове, обдало волной мерзости и грязи. Приступ неосознанного страха заставил его скрюченные пальцы буквально прирасти к камню, иначе он просто упал бы. Потом чернота расступилась, превратившись в огромного хищника, неуверенно прокладывавшего себе путь во мраке. Чимал громко засмеялся. Бояться было нечего. Он достиг нужного места и вспугнул сидевшую там птицу, вот и все. Он выбрался на уступ и выпрямился. Скоро должна была взойти луна, свет ее уже посеребрил облака на востоке, высветил небо и притушил звезды. Уступ лежал перед ним — пустой, покинутый другими птицами, хотя воздух был насыщен мерзким запахом их недавнего пребывания здесь. На нем не было ничего интересного, кроме черного отверстия пещеры в каменной стене, что возвышалась перед ним. Он наклонился над ним, но в глубине пещеры было темно, и разглядеть что-либо оказалось невозможно. Он сделал шаг внутрь и силой заставил себя остановиться. Что там, собственно, может быть? Скоро взойдет луна, и станет ясно видно. Ждать недолго.

Здесь, наверху, где ветер гулял беспрепятственно, было холодно. Но он не замечал этого. С каждым мгновением небо становилось все более светлым, и темнота отступала, рассеиваясь и у входа в пещеру. Когда лунный свет сделался здесь полным хозяином, он почувствовал себя обманутым. Смотреть здесь было не на что. Пещера была самой обычной, просто выемка в скале, и глубина ее не превышала двух человеческих ростов. В ней не было ничего, кроме камней, больших камней. Пол пещеры был усеян ими. Он пнул ногой ближайший из них и мгновенно отдернул ногу. Это не камень… но что же тогда? Он наклонился и поднял его, пальцы сказали ему, что это, в то же самое мгновение, когда и нос узнал знакомый запах.

Мясо.

Ужас повлек его назад и едва не сбросил с выступа, навстречу смерти. Он остановился у самой кромки, дрожа, вновь и вновь вытирая о камень руки.

Мясо. Плоть. И он коснулся его: большого куска, около двух футов, а толщиной почти с его локоть. В праздничные дни он ел мясо и видел, как мать готовила его. Рыба или маленькие птицы, пойманные в гнездах, или, лучше всего, гвайолот, индюшка со сладким белым мясом — разделенные на куски и лежащие на банановой каше или лепешках. Но насколько велик самый большой кусок мяса от самой большой птицы? Есть лишь одно существо, чьи куски плоти могут быть такими большими.

Человек

Удивительно, как он остался жив, пробираясь вниз, за выступ. Но его молодые сильные пальцы рук, действуя в полном согласии с пальцами ног, знали свое дело, и он невредимым спустился на землю. Сам спуск не остался в его памяти. Поток мыслей разбивался на отдельные фрагменты, как струя воды на капли, стоило ему вернуться в памяти к увиденному. Мясо людей, принесенных в жертву богам запилотов, предназначалось в пищу хищникам. Он видел это. Будет ли он сам избран в качестве следующей порции пищи? Когда он достиг подножья, его била такая дрожь, что он упал и лежал неподвижно, прежде чем нашел в себе силы пробраться назад через пески и доковылять до деревни Физическая усталость частично заглушила испытанный ужас, и он начал понимать, насколько опасно для него быть сейчас обнаруженным здесь. Он лег и тихо пополз мимо спящих коричневых домов с маленькими темными окнами-глазами. И полз так до тех пор, пока не достиг собственного дома. Петлатл все еще лежал там, где он его оставил. Казалось невероятным, что ничто не изменилось за то бесконечное время, которое он провел вне дома. Он поднял ковер, внес его в дом и расстелил у потухшего, но все еще теплого очага. Натянув на себя одеяло, он мгновенно заснул, стремясь как можно скорее уйти от той реальности, которая внезапно сделалась страшнее ужасного кошмара.

3

Число месяцев равно восемнадцати,

А восемнадцать месяцев называются годом.

Третий месяц называется тозоэтонтли

И приходит тогда, когда сеют зерно,

И тогда бывают игры и празднества в честь дождя,

Чтобы он скорее пришел и дал урожай в

Седьмом месяце.

Потом, в восьмом месяце, молящиеся будут просить

Дождь уйти и не портить урожай…

Бог дождя, Тлалок, был в этом году очень несговорчив. Он всегда был капризен и, возможно, не без причины, потому что уж очень многого от него требовали. В одни месяцы молодым побегам отчаянно требовался дождь, в другие урожаю были необходимы ясное небо и солнечный свет. Но многие годы Тлалок не приносил дождя или приносил его слишком много, и люди голодали, потому что урожай был слишком мал.

Сейчас он вообще ничего не слушал. Солнце припекало с безоблачного неба, и один жаркий день следовал за другим. Лишенные воды, крошечные побеги нового урожая, почти прижатые к сухой потрескавшейся земле, были значительно меньше, чем должны были быть, и казались серыми и усталыми. Между рядами растений бились и причитали почти все жители деревни, пока священник выкрикивал свою молитву, а облака пыли поднимались высоко в нагретом воздухе.

Для Чимала плач был делом нелегким. Почти у всех остальных слезы ручьями лились по щекам — слезы, которые должны были тронуть сердце бога дождя так, чтобы струи пущенного им дождя побежали такими же обильными потоками. Ребенком Чимал никогда не принимал участия в подобных представлениях, но теперь, по достижении двадцатого года, он стал взрослым и должен был делить заботы и обязанности других взрослых. Он шаркал ногами по твердой почве и думал о голоде, что должен прийти, и о спазмах в животе, но эти мысли вызвали у него не слезы, а гнев. Потирание глаз вызывало лишь боль в них. В конце концов, когда никто не видел, он смочил их слюной и провел влажные линии по щекам.

Конечно же, женщины плакали лучше всех. Они причитали и мотали головами, так что их желтые волосы в конце концов растрепывались и путаными прядями падали на плечи. Когда слезы их становились не такими обильными или вообще иссякали, мужчины били их наполненными соломой мешками.

Кто-то задел Чимала за ногу и обдал его своим теплом, громко плача. Он прошел немного дальше, но через мгновение вновь почувствовал рядом с собой присутствие другого человека. Это была Малиньчи, девушка с круглым лицом и пухлым телом. Плача, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Рот ее был открыт, и ему было видно черное отверстие в ряду белых зубов — девочкой она упала на камень и выбила один из верхних зубов. Потоки слез лились из ее глаз, и нос активно помогал им. Она была еще почти ребенком, но ей исполнилось шестнадцать, так что теперь она считалась взрослой женщиной. Во внезапном приступе гнева он принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отпрянула и вообще, казалось, не заметила этого, но ее круглые, наполненные слезами глаза продолжали неотрывно смотреть на него — такие же бледно-голубые и лишенные теплоты, как зимнее небо.

По следующему ряду, таща за собой собаку, прошел старый Атототл. Он направлялся к священнику. Поскольку он был касиком, главным в Квилапе человеком, он пользовался этой привилегией. Чимал проложил себе путь в устремившейся за ним толпе. На краю поля ждал Китлаллатонак Он выглядел устрашающим в своем старом черном одеянии, запятнанном кровью. Место, на котором он стоял, было усеяно костьми и черепами. Атототл подошел к нему, протянул руки, и оба мужчины склонились над визжащей собакой. Она смотрела на них, высунув язык и тяжело дыша от жары. Китлаллатонак, выполняя свою обязанность первого священника, вонзил в грудь животного черный обсидиановый нож. Потом с достигнутым практикой умением он вырвал из груди еще бьющееся сердце и высоко поднял его как жертвоприношение Тлалоку, позволяя каплям крови стекать на стебельки растений.

Больше ничего сделать было нельзя. Но небо продолжало оставаться безоблачным, все так же лились с него потоки жары. Один за другим несчастные жители деревни побрели прочь с поля. Чимал, который всегда ходил один, не удивился, заметив позади себя Малиньчи.

Тяжело переставляя ноги, она молчала, но молчание это длилось недолго.

— Теперь непременно пойдет дождь, — сказала она в слепой уверенности. — Мы плакали и молились, а священник принес жертву.

“Но мы всегда плачем и молимся, — подумал он, — а дождь то идет, то не идет. А священники в храме хорошо поедят сегодня — У них будет добрая жирная собака”. Вслух же он сказал:

— Дождь непременно пойдет.

— Мне шестнадцать, — проговорила она и, когда он не ответил, добавила: — Я хорошо готовлю лепешки, и я сильная. Однажды у нас не было маиса, зерно было не очищено, и не было даже известковой воды, чтобы сделать лепешки, и тогда моя мать сказала…

Чимал не слушал. Он погрузился в свои мысли и позволил ее голосу течь мимо него, как ветер, не задевая его чувств. Они шли рядом, направляясь к деревне. Что-то задвигалось наверху, вынырнуло из жара солнца и скользнуло по небу к серой стене западного утеса за домами. Его глаза следили за этим хищником, направляющимся к выступу скалы… Но хотя взгляд его был устремлен на птицу, мыслями он был далеко от нее. Ни скала, ни птица не были важными — они ничего для него не значили. Существовали вещи, думать о которых не стоило. Они продолжали идти, и лицо его было мрачным и неподвижным, хотя мысли являли собой средоточие горячих раздраженных споров. Вид птицы и воспоминание о той ночи на скале — все это можно было забыть, но мешал умоляющий голос Малиньчи.

— Мне нравятся лепешки, — сказал он, осознав, что голоса больше не слышно.

— Я больше всего люблю их есть… — вновь, подстегнутый его интересом, зажурчал голос, и он вновь перестал обращать на него внимание. Но тлевшая в нем искорка раздражения все не гасла и не погасла даже тогда, когда он, внезапно повернувшись, оставил Малиньчи и направился к дому. Его мать была у метатла. Она молола зерно к вечерней еде — на ее приготовление уходило два часа. И еще два часа, чтобы приготовить утреннюю еду. Такова была женская работа. Она подняла голову и кивнула ему, не прерывая обычных движений.

— Я вижу там Малиньчи. Она хорошая девушка и очень прилежно работает.

Малиньчи стояла в обрамлении дверного проема, уверенно попирая пыль босыми ногами. Округлые полные груди выступали под падающим с плеч хайпилом. Руки она держала опущенными и сжатыми в кулаки, как будто ожидала чего-то. Чимал отвернулся, лег на циновку, выпил холодной воды из кувшина.

— Тебе почти двадцать один, сын мой, — с раздражающим спокойствием проговорила Квиах. — Пора присоединиться к Клану.

Чимал знал все это, но, зная, не принимал. В двадцать один мужчина должен жениться; в шестнадцать девушка должна выйти замуж. Женщине нужен мужчина, чтобы он приносил для нее еду; мужчине нужна женщина, чтобы она готовила для него еду. Вождям клана надлежало решать, кому на ком нужно жениться, чтобы принести большую пользу клану, куда приглашать сваху…

— Пойду посмотрю, нельзя ли поймать немного рыбы, — сказал он внезапно и достал из углубления в стене свой нож. Мать ничего не ответила ему; ее низко склоненная голова покачивалась в такт работе. Малиньчи ушла, и он торопливо направился между домами к тропе, что вела на юг, мимо кактусов и камней к краю долины. Все еще было очень жарко, и когда тропа побежала по краю оврага, ему стала видна река, мелевшая в это время года. И все же в ней еще была вода, и от нее тянуло прохладой. Он торопливо шел к пыльной зелени деревьев у входа в долину, и по мере того как он продвигался вперед, каменные стены впереди как будто смыкались теснее. Здесь, под деревьями, было прохладнее. Одно из деревьев упало с тех пор, как он был здесь в последний раз, — можно будет принести домой растопку для очага.

Потом он достиг водоема у скал. Взгляд его остановился на тонкой струйке водопада, льющегося сверху. Вода собиралась в пруд, и хотя он стал сейчас меньше, с обильной тиной по краям, в середине, Чимал это знал, было еще глубоко. Здесь должна быть рыба, большая рыба со сладким мясом на костях, прячущаяся под камнями уступа. Он срезал ножом тонкую ветку и заострил ее.

Растянувшись на животе на нависающем над водой уступе, он заглянул в прозрачные глубины пруда. Мелькали серебряные искорки — след движения рыбы в тени. Она плавала вне досягаемости. Воздух был сухим и горячим; отдаленное пение птицы в лесу казалось в тишине неестественно громким. Запилоты были птицами, и они питались любым мясом, даже человеческим, он сам в этом убедился. Когда? Пять или шесть лет назад?

Как всегда, его мысли ускользнули прочь от этого воспоминания, но на этот раз недалеко. Горячая волна раздражения, что уже трогала его в поле, вновь захлестнула его, и во внезапном приступе гнева он ринулся навстречу этому воспоминанию. Что он, собственно, видел? Куски мяса. Может быть, то был кролик или армадилбо? Нет, он не мог в такое поверить. Человек был единственным существом, из которого могли быть получены те куски плоти. Кто-то из богов положил их туда, возможно, Мистекс, бог смерти, для того чтобы кормить своих слуг-хищников, приглядывающих за мертвыми. Чимал видел этот дар богов и убежал — и с ним ничего не случилось. Со времен той ночи он молча ходил в ожидании мщения, но оно не пришло.

Куда ушли годы? Что произошло с мальчиком, вечно находившимся в состоянии беспокойства, вечно задававшим вопросы, на которые не было ответов? Раздражение сделалось сильнее, и Чимал выпрямился, поднял голову и посмотрел на небо, туда, где над каменной стеной, подобно черной печной дверце, парил хищник. “Я был мальчиком, — подумал Чимал, почти вслух произнеся эти слова и впервые полностью осознавая некогда случившееся. — Я был полон страха и спрятался внутри себя, ушел в себя, как рыба уходит в тину. Но почему это беспокоит меня теперь?”

Он быстро огляделся, как будто ища, кого убить. Теперь он мужчина, и люди уже не оставят его в покое, как делали это, пока он был ребенком. На него наложены обязанности, он должен заниматься новыми для себя вещами. Он должен взять жену и построить дом, растить детей, становиться старше и в конце концов…

— Нет! — крикнул он так громко, как только мог, и прыгнул с камня. Вода, холодная от талого снега, смыкалась вокруг него, давила на него, и он нырнул глубже. Его открытые глаза видели окружающую его тенистую синеву и морщинистую, испещренную пятнами света поверхность воды над ним. Здесь был другой мир, и он хотел остаться здесь, вдали от своего мира. Он погружался все глубже, пока не почувствовал боль в ушах, а руки не коснулись тины, пластами лежавшей на дне пруда. Но тут, хотя он продолжал думать о том, что хотел бы здесь остаться, ему стеснило грудь, и независимо от его воли руки сделали все, чтобы вынести тело на поверхность. Рот его открылся, тоже непроизвольно, и в грудь хлынул поток горячего воздуха.

Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с его одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад. Он не может оставаться вечно в подводном мире. И тут, во внезапном приступе понимания, он осознал, что не может также оставаться и в мире его долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда-то из долины существовал выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение положило этому конец. Мысленно он видел болото на Другом конце огромной долины, прижатое к основанию огромного валуна и его уступов, что скрыли проход. Вода медленно сочилась между камнями, птицы пролетали поверху, но для людей Долины прохода не было. Они были во власти огромных валунов и могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана — бога, чье имя никогда не произносится вслух громко, но лишь шепотом. Говорили, что люди забыли богов, храм стоял, засыпанный песком, а жертвенный алтарь был пуст. И в один день и в одну ночь Омейокан стал трясти холмы и тряс их, пока они не упали и не отгородили долину от остального мира. И пять раз по сто лет должно было пройти, прежде чем выход откроется снова, — если люди будут исправно служить все это время в храме. Священники никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не имело значения; наказание все равно не минует раньше, чем кончится их жизнь.

Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Ему были видны их далекие пики и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не знали его соплеменники, — например, где искать металл и что с ним делать. В деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей — считающихся сокровищем, — сделанных из сверкающего вещества, которое называли железом. Они были мягче, чем инструменты из черного обсидиана, но не ломались, и их можно было затачивать снова и снова. А у священников была шкатулка, сделанная из железа и украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям только в дни особых празднеств.

До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы только он мог уйти, то непременно ушел бы… Если бы только был путь… тогда бы даже боги не остановили его. Но подумав об этом, он низко склонил голову и поднял руки, ожидая удара.

Боги непременно остановят его. Коатлики по-прежнему ходит по долине и наказывает, ему приходилось видеть ее лишенных рук жертв. Убежать невозможно.

Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не чувствуешь, то не можешь быть и наказан. Его нож лежал на; камне в том месте, где он его оставил. Он вспомнил о том, что j нужно захватить его, потому что нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о растопке для очага он забыл — он I направился мимо упавшего дерева, даже не взглянув на него. Его ноги сами находили тропу, и, продолжая оставаться в благословенном оцепенении, он смотрел на деревню, видневшуюся сквозь деревья.

Когда тропа побежала вдоль обмелевшей реки, ему стали видны храм и школа на дальнем берегу. Мальчик из другой деревни, Заахил, его имени Чимал не знал, махал с обрыва, звал кого-то, сложив руки у рта чашечкой. Чимал остановился и прислушался…

— Храм… — кричал тот и произносил еще какое-то слово, похожее на “Тецкатлипок”. Чимал понадеялся, что слово только похоже на это имя, ибо нельзя было произносить вслух имя Повелителя Неба и Земли, который мог насылать пугающие болезни, а мог и исцелять. Мальчик, поняв, что его не слышно, спустился по откосу, перебрался через узкий поток воды. Когда он подбежал к Чималу, то тяжело дышал, но глаза его были широко распахнуты от удивления.

— Попока, мальчик из нашей деревни — ты знаешь его? — Не дожидаясь ответа, он затараторил: — У него были видения, и он рассказал о них остальным, а священники слышали и видели его, и они сказали, что… Тецкатлипок… — он был так взволнован, что перескакивал через слова, но это имя вырвалось у него особенно громко, — овладел им. Его забрали в храм-пирамиду.

— Почему? — спросил Чимал, зная ответ до того, как услышал его.

— Китлаллатонак освободит бога.

Они, конечно, должны идти туда, потому что на такой важной церемонии должен присутствовать каждый. Чимал не хотел этого видеть, но протестовать не стал — находиться там было его обязанностью. Когда они дошли до деревни, он оставил мальчика и направился к своему дому, но мать уже ушла, так же как и большинство остальных. Он положил на место нож и по хорошо утрамбованной тропе направился к храму, в долину. Молчаливая толпа собралась у основания храма, но и с того места, где он остановился, ему все было ясно видно. На уступе был установлен черный резной камень, испещренный желобками и пятнами, оставленными за много лет кровью. Непротестующего мальчика привязали к этому камню. Один из священников стоял возле него. Он дунул через бумажный конус, и белое облако скрыло лицо юноши. Йахтли, порошок из корней растения, что заставляет человека засыпать и делает нечувствительным к боли. К тому времени, как появился Китлаллатонак, другой священник обрил голову мальчика, подготовив его к началу ритуала. Первый священник вынес чашу с инструментами, которые могли понадобиться. Дрожь прошла по телу юноши, когда с его черепа был срезан кусок кожи, но он не вскрикнул. Процедура началась.

Когда начали долбить череп, по толпе прошло движение, и безо всяких усилий Чимал оказался в первом ряду. Все детали процедуры сделались для него болезненно ясными. Первый священник проделал в черепе несколько отверстий и соединил их между собой прорезями.

— Теперь ты можешь выходить, Тецкатлипок, — сказал священник, и при звуках этого имени толпу объяла гробовая тишина. — Говори же, Попока, — сказал он мальчику. — Что ты видел? — Произнеся эти слова, священник опустил в одно из отверстий кусочек блестящей ткани. Мальчик ответил тихим стоном, и его губы шевельнулись.

— Кактус… на высокой гряде у стены… с плодами на колючках, и было поздно, а я не закончил… Даже если бы солнце село, я должен был быть в деревне к наступлению темноты… я повернулся и увидел…

— Иди же сюда, Тецкатлипок, выход здесь, — сказал первый священник и глубоко погрузил нож в череп.

— Увидел свет богов, идущий ко мне, когда солнце… — Мальчик вскрикнул, тело его дернулось, и он затих.

— Тецкатлипок ушел, — сказал Китлаллатонак, опуская инструменты в чашу. — Мальчик свободен.

“Только мертв”, — подумал Чимал и повернул прочь.

4

Теперь, с приближением вечера, стало прохладнее. Солнце не так нещадно палило спину Чимала, как утром. Покинув храм, он устроился на белом песке на берегу реки и сидел, глядя на узкий поток вяло струящейся воды. Вначале он не понял, что привело его сюда, а потом, когда осознал, что подстегивало его, окаменел от страха. Этот день смерти оказался очень волнующим для него, а смерть Попоки раскалила его мысли, превратив их в единую кипящую массу. Что видел мальчик? Мог ли он тоже это увидеть? Умер бы, если увидел?

Когда он поднялся, ноги едва не подкосились — он слишком долго сидел на корточках, — и вместо того чтобы перепрыгнуть через реку, он побрел по ней. Ранее он хотел умереть под водой, но ему это не удалось, так что, может быть, получится сейчас? Жизнь в долине была… какое подобрать слово для выражения ее сущности?., невыносимой. Мысль о бесконечной череде дней впереди казалась более ужасной, чем мысль о смерти. Мальчик что-то видел, боги овладели им для того, чтобы он это увидел, и священники убили его за то, что он это видел. Что же могло быть таким важным? Он не мог себе этого представить, да это и неважно. В любом случае все новое в этой застывшей долине было бы для него спасительным ощущением.

Оставаясь у болота на северном краю долины, он был невидим. Он обогнул поля, что замыкали Заахил. Земля здесь была заброшенная. Не было ничего, кроме кактусов и москитов, и никто не увидел, как он прошел. Теперь тени далеко протянули свои пурпурные пальцы, и он торопился, стараясь достичь западного склона за Заахилом до захода солнца. Что мог видеть мальчик?

Существовала лишь одна гряда кактусов с плодами, подходящая под описание. Это была длинная гряда из обломков валунов и песка. Чимал знал, где она находится, и когда он достиг ее, солнце как раз садилось за отдаленными пиками гор. Он вскарабкался по четырем уступам склона к кактусам, потом поднялся на вершину самого большого валуна. Высота могла иметь отношение к тому, что увидел Попока. Так что чем выше он поднимется, тем будет лучше. С того места, где он стоял, открывалась вся долина — с деревней Заахил впереди, темной ниткой реки за ней, а еще дальше — его собственной деревней. Выступающая часть скалы скрывала за собой водопад в южном конце долины, но болота и гигантские камни в северном краю были ясно видны, хотя теперь, когда солнце скрылось, темнота быстро опускалась на землю. Вот исчезли последние отблески солнца. Ничего не осталось. Небо из красного превратилось в глубоко пурпурное, и он уже собирался спускаться с валуна, на котором стоял.

И тут его коснулся луч золотого света.

Это длилось лишь мгновение. Если бы он не смотрел пристально в нужном направлении, он ничего бы не увидел. Золотая нить, тонкая, будто огненная паутина, протянувшаяся по небу от того места, где исчезло солнце, яркая, как отражение света в воде. Но никакой воды там не было, только небо. Что же это такое?

Внезапно до его сознания дошло, где он находится и как сейчас поздно, и страх пронзил его тело. Над головой появились первые звезды, а он так далеко от своей деревни, от своего берега реки!

Коатлики!

Забыв обо всем другом, он слез с валуна, спрыгнул на песок и пустился бежать. Было темно, сейчас все должны сидеть, склонившись над вечерней едой. Он направился прямо к реке. Страх гнал его вперед, мимо рядов окутанных тьмой кактусов. Коатлики! Она не была выдумкой — ему приходилось видеть ее жертвы. Неспособный рассуждать здраво, он мчался, как испуганное животное.

Когда он достиг берега реки, тьма окончательно сгустилась, и единственным светом, показывающим ему путь, был свет звезд. Вдоль берега внизу было совсем темно, и именно там и бродила Коатлики. Он колебался, дрожа, не в силах заставить себя окунуться в эту глубокую тьму.

А потом издали, справа, оттуда, где находилось болото, до него донеслось шипение. Она!

Не колеблясь больше, он бросился вперед, прокатился по мягкому песку и кинулся в воду. Шипение повторилось. Сделалось ли оно громче? Цепляясь за землю скрюченными от ужаса пальцами, он взобрался на противоположный берег и, со всхлипами вбирая в себя воздух, бросился через поля. Он не останавливался до тех пор, пока перед ним не замаячила крепкая стена. При виде первого строения он рухнул на землю и остался лежать, царапая землю пальцами и тяжело дыша. Сюда Коатлики не придет.

Наконец, отдышавшись, он встал и тихо побрел мимо строений к собственному дому. Мать переворачивала лепешки на кумале. Когда он вошел, она подняла голову.

— Ты очень поздно.

— Я был в другом доме.

Он сел и потянулся к кувшину с водой, но потом передумал и взял сосуд с окти. Сок маги мог принести с собой опьянение, но одновременно с этим счастье и покой. Как мужчина он мог пить его, когда хотел, но пока еще не пользовался этой свободой. Его мать наблюдала за ним краем глаза, но ничего не сказала. Он сделал очень большой глоток, после чего едва справился с овладевшим им кашлем.

Ночью во сне он все время слышал грохот, и ему казалось, что голова его попала в расщелину между камнями и что ей очень больно. Внезапная вспышка света, полоснувшая по закрытым глазам, заставила его проснуться, и он лежал в темноте, наполненный безотчетным страхом, пока грохот не стал тише и не исчез совсем. Только тогда до его сознания дошло, что идет сильный дождь. Шум дождя по травяной крыше — вот что проникло в его сон. Потом вновь вспыхнул свет, и на какое-то время странное голубое сияние озарило все, что находилось в доме: очаг, горшки, силуэт матери, беззвучно спавшей на своем петлатле перед дверью, ручеек воды, бежавший по земляному полу. Свет исчез и снова загремел гром. Он был таким раскатистым, что заполнил, должно быть, всю долину. Когда боги играют, говорили священники, они разрушают горы и раскидывают гигантские валуны, как бросали их, закрывая выход из долины.

Голова Чимала болела, когда он сел; значит, эта часть сна была правдой. Он выпил слишком много окти. Мать беспокоилась, он припомнил это теперь, потому что пьянство считалось священным и полное опьянение разрешалось лишь в дни празднеств. Что ж, он устроил свой собственный праздник Он откинул циновку и шагнул под дождь, позволив ему омыть запрокинутое кверху лицо и побежать по телу. Влага полилась в его открытый рот, и он проглатывал эту сладкую жидкость. Голове его стало лучше, а кожа обрела приятное ощущение чистоты. И теперь будет вода для побегов, урожай еще может оказаться хорошим.

Вспышка вновь озарила небо, и он сразу вспомнил о нити света, виденной им после захода солнца. Может ли этот свет быть того же происхождения? Нет, этот свет извивался и змеился, а тот был прямым, как стрела.

Дождь перестал быть приятным: стало холодно, и не хотелось думать о том, что он видел накануне вечером. Он повернулся и быстро вошел в дом.

Утром сны медленно выпустили его из своих объятий, как и во все дни его жизни. Мать была уже на ногах и разводила огонь в очаге. Она ничего не сказала, но даже ее повернутая к нему спина выражала неодобрение. Дотронувшись до лица, он обнаружил, что подбородок его густо зарос щетиной: ему давно бы стоило о нем позаботиться. Он наполнил сосуд водой и покрошил туда копалксотл, сухой корень мыльного дерева. Потом, взяв сосуд и нож, ушел за дом, где его встретили первые лучи солнца. Тучи разошлись, день обещал быть ясным. Он густо намылил лицо и нашел на уступе камня лужицу, в которой ясно виднелось его отражение. Это помогало при бритье.

Решив, что его щеки достаточно гладкие, он провел по ним ладонями и снова наклонился над лужицей, проверяя, не оставил ли он небритым какой-нибудь участок. Лицо, глядевшее на него из воды, показалось ему почти незнакомым, так он изменился за последние несколько лет. Подбородок стал широким и квадратным и отличался от подбородка его отца, про которого все говорили, что он был хрупкого сложения. Даже теперь, когда он был наедине с собой, губы его были плотно сжаты, и рот казался таким же прямым, как линия, проведенная на песке. Опыт многих лет молчания. Даже серые глаза под густыми темными бровями имели, казалось, скрытное выражение. Белокурые волосы, подстриженные ровной линией, падали на плечи и обрамляли высокий лоб. Мальчик, которого он хорошо знал, ушел, уступив место мужчине, которого он не знал. Что означали странные события прошлого, мучившие его, и еще более странные события настоящего? Почему он не мог жить в мире, подобно остальным?

Он услышал чьи-то шаги за спиной, и его изображение в воде дрогнуло. Куаухтемок, вождь его клана, строгий, неулыбающийся.

— Я пришел поговорить с тобой о твоей свадьбе, — сказал он. Стоя рядом с вождем, Чимал обнаружил, что он на несколько дюймов выше его, — им давно уже не приходилось стоять рядом. Что бы он ни сказал, все показалось бы неверным, поэтому он промолчал. Куаухтемок сощурился на солнечный свет и потер подбородок мозолистыми от работы пальцами.

— Мы должны держать клан в единении. Такова, — он понизил голос, — воля Омейокана. Есть девушка Малиньчи, она в нужном возрасте, и ты в нужном возрасте. Вы поженитесь вскоре после праздника урожая. Ты знаешь девушку?

— Конечно, я ее знаю. Поэтому я и не хочу на ней жениться.

Куаухтемок был удивлен. У него не только расширились глаза, но он даже тронул щеку, сделав жест, который означал “я удивлен”.

— Твое желание не имеет значения. Тебя учили повиновению. Никакая другая девушка не подходит, так сказала сваха.

— Я не хочу жениться на этой девушке и ни на какой другой тоже. Не теперь. Я не хочу сейчас жениться…

— Ты был очень странным, когда был мальчиком, и священники знали об этом, и они высекли тебя. Тебе это пошло на пользу, и я думал, что с тобой все будет хорошо. Теперь же ты говоришь так, как говорил, когда был маленьким. Если ты не сделаешь того, что я тебе велю, тогда, — он поколебался, ища решение, — мне придется сказать священникам.

Перед глазами Чимала внезапно возникло видение черного ножа на белой голове Попоки. Если священники решат, что им тоже завладел бог, они пожелают освободить его от этой ноши. Да, так оно и будет, понял он с внезапной ясностью. Лишь два пути открыты перед ним, другого выбора никогда не было. Он может сделать то, что делали другие, — или же он может умереть. Выбор за ним.

— Я женюсь на девушке, — сказал он и повернулся, чтобы набрать ночной земли и отнести ее в поле.

5

Кто-то передал ему чашку с окти, и Чимал уткнулся в нее лицом, вдыхая сильный кислый запах, прежде чем начал пить. Он один сидел на новой травяной подстилке, но со всех сторон был окружен шумными членами кланов, его и Малиньчи. Они болтали, даже кричали, чтобы их было слышно, в то время как девушки разносили кувшины с окти. Все они находились на песчаной площадке, сейчас чисто выметенной, которая находилась в центре деревни. Она была довольно большой, но едва вмещала их всех. Чимал обернулся и увидел мать. Она улыбалась, а он уже и не помнил, когда в последний раз видел ее улыбающейся. Он отвернулся так быстро, что окти выплеснулось на его тилмантл, новую бедую свадебную одежду, специально сотканную для этого случая. Он начал стряхивать густую жидкость, но отвлекся на усилившийся шум толпы.

Она идет, прошептал кто-то, и все обернулись и стали смотреть в одну сторону. Чимал уставился в свою опустевшую чашку. Он не поднял головы и тогда, когда гости зашевелились, освобождая место свахе. Старая женщина согнулась под тяжестью невесты. Но она всю свою жизнь таскала подобные ноши — такова была ее обязанность. Она остановилась у края циновки и бережно опустила на нее Малиньчи. На Малиньчи тоже была новая белая одежда, а ее лунообразное лицо было натерто ореховым маслом, чтобы кожа блестела и казалась более привлекательной. Движениями, напоминающими возню ищущей удобную позу собаки, она устроилась на корточках и обратила взгляд своих круглых глаз к Куаухтеноку, который встал и выразительным жестом развел в стороны руки. Как вождь клана жениха он имел право говорить первым. Он откашлялся и сплюнул на песок.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы завязать важные для кланов узы. Вы помните, что, когда Ийтухуак умер во время голодного времени, тогда не взошел маис. Он оставил жену по имени Квиах, и она здесь среди нас, и сына по имени Чимал, и он тоже здесь, на циновке…

Чимал не слушал. Он бывал на других свадьбах, а эта ничем от них не отличалась. Вожди кланов скажут длинные речи, которые вгонят всех в сон, потом сваха произнесет длинную речь, и другие, побуждаемые случаем, тоже произнесут длинные речи. Многие гости будут дремать, много будет выпито окти, и, наконец, почти на заходе солнца на их плащах завяжут узлы, означающие союз на всю жизнь. И даже тогда будет произнесено много речей. И лишь перед самым наступлением темноты церемония закончится, и невеста отправится домой со своей семьей. У Малиньчи тоже не было отца, он умер год назад от укуса гремучей змеи, но у нее были дяди и братья. Они возьмут ее с собой, и многие из них будут спать с ней этой ночью. Поскольку она из их клана, будет только справедливым, если они спасут Чимала от духов, угрожающих браку, приняв на себя возможные проклятия. Лишь на следующую ночь она должна будет войти в его дом.

Он знал обо всем этом, и это его не беспокоило. Хотя он был молод, в это мгновение ему показалось, что дни его почти сочтены. Он видел свое будущее и остаток жизни почти так же ясно, как видел бы их, если бы уже прожил эту жизнь, — ведь она ничем не будет отличаться от жизни сидящих рядом с ним. Малиньчи будет два раза в день делать ему лепешки и каждый год приносить по ребенку. Он будет растить маис, жать маис, и каждый день будет похож на другие дни, а потом он постареет и скоро после этого умрет.

Вот как все должно быть. Он протянул руку за новой порцией окти и поднес к губам наполненную чашку. Вот как все должно быть. Ничего другого нет, ни о чем другом он думать не может. Когда его разум пытается уйти от правильных мыслей, он должен быстро возвращать его на место и больше пить из своей чашки. Он будет молчать и освобождать разум от мыслей. Над песком пронеслась тень и на мгновение, накрыла их, точно пеленой, — огромная птица опустилась на землю у дерева перед ближайшим домом. Она была в пыли и песке и, подобно старой женщине, отряхивающей платье, зашевелила крыльями, двигая ими туда-сюда. Она посмотрела на него сначала одним холодным глазом, потом другим. Глаза ее были круглыми, как у Малиньчи, и такими же пустыми. Клюв был злобно изогнут и запятнан так же, как и перья.

Было поздно, хищник почти сразу же улетел. Здесь все было слишком живым, а он стремился к своему безопасно-мертвому мясу. Долгая церемония подошла наконец-то к концу. Вожди обоих кланов торжественно выступили вперед, положили руки на белые тилмантлы и приготовились связать узлами свадебные плащи. Чимал, мигая, смотрел на грубые руки, нащупывающие край ткани, и им вдруг овладела дикая ярость. Она была того же происхождения, что и испытанная им ранее у водопада, но только сильнее. Существовал лишь один выход, очень простой, и он обязан пойти этим путем, никакой другой для него невозможен.

Он вскочил на ноги и рывком выдернул плащ.

— Нет, я этого не сделаю! — крикнул он огрубевшим от выпитого окти голосом. — Я не женюсь ни на ней, ни на ком другом. Вы не можете меня заставить!

Он кинулся прочь через окаменевшую толпу, и никто не побеспокоился о том, чтобы остановить его.

6

Если жители деревни и наблюдали за происходящим, то они ничем не выдавали своего присутствия. Ветерок, поднявшийся сразу после восхода солнца, шевелил циновки в дверных проемах некоторых домов, но во тьме за ними не видно было даже следов движения.

Чимал шел с высоко поднятой головой, и шаги его были столь уверенными и быстрыми, что священники в длинных, до земли, одеяниях едва поспевали за ним. Когда они пришли за ним вскоре после рассвета, его мать закричала, и то был единственный крик боли, как если бы она увидела его мгновенную смерть. Они стояли в дверях, черные, как посланцы смерти, с оружием наготове — на случай, если он станет сопротивляться. Они потребовали его. У каждого при себе был маквакуитл — самое опасное оружие ацтеков: лезвие черного обсидиана, насаженное на деревянную ручку, было настолько острым, что им можно было пробить человеку голову с первого удара. Но оружие им не понадобилось. Чимал находился за домом, когда услышал их голоса. “Что ж, идемте в храм”, — сказал он, на ходу накинув на себя плащ и завязав его узлом. Молодым священникам придется потрудиться, чтобы его развязать.

Он знал, что должен мучиться страхом в предчувствии того, что его ожидает в храме, однако по какой-то неведомой ему причине он испытывал душевный подъем. Не то чтобы он был счастлив — никто не испытывает счастья от встречи со священниками, — но ощущение собственной правоты было в нем настолько сильно, что темный призрак будущей расправы отступил куда-то на задний план. Он чувствовал себя так, будто с него сняли тяжелую ношу, — да так оно на самом деле и было. Впервые со времени его раннего детства ему не приходилось лгать, чтобы скрыть свои мысли. Он мог говорить то, что думал, не считаясь с общепринятым мнением. Он не знал, долго ли это будет продолжаться, но сейчас будущее его не беспокоило.

Они ждали его у пирамиды, и теперь он уже не мог идти самостоятельно. Священники преградили ему путь, а двое самых сильных взяли его за руки. Он не сделал попытки высвободиться, когда они повели его по ступеням в храм на вершине. Раньше ему не полагалось туда входить; обычно только священники проходили сквозь резные двери. Когда они остановились у входа, настроение его немного упало. Он отвернулся и посмотрел на долину. С этой высоты была видна вся река. Она вытекала из зарослей деревьев на юге, прокладывала себе путь меж крутых берегов, ложилась границей между двух деревень, затем бежала среди золотого песка и исчезала у болота. За болотом поднимался барьер скал, а в отдалении он мог различить другие высокие горы…

— Введите его, — донесся из храма голос Китлаллатонака, и его подтолкнули ко входу.

Первый священник сидел, скрестив ноги, на резном камне перед статуей Коатлики. В полумраке храма богиня казалась до ужаса живой. Она была украшена драгоценностями и золотыми пластинками. Две ее головы смотрели на него, а руки-когти, казалось, приготовились к тому, чтобы схватить его.

— Ты отказался повиноваться вождям клана, — громко сказал первый священник.

Другой священник отступил в сторону, позволяя Чималу приблизиться. Чимал подошел и увидел, что первый священник старше, чем ему казалось раньше. Его волосы, запачканные грязью и кровью и не мытые годами, производили пугающее впечатление, как и кровь на его символизирующей смерть одежде. Глубоко посаженные глаза священника были водянистыми и красными, а шея сухая и морщинистая, как у индюшки. Его кожа имела желтовато-пергаментный цвет, за исключением тех мест, куда попал красный порошок — средство для поддержания сил. Чимал посмотрел на священника и ничего не ответил.

— Ты отказался повиноваться. Тебе известно наказание? — Голос старика дрожал от злобы.

— Я не отказывался повиноваться, поэтому и наказания быть не может.

Священник полупривстал в изумлении, услышав эти простые слова. Потом он вновь опустился на свое место, а глаза его сузились от гнева.

— Ты однажды уже говорил подобным образом и был избит, Чимал. Со священниками не спорят.

— Я не спорю, преподобный Китлаллатонак, я просто пытаюсь объяснить случившееся…

— Мне не нравится, как звучит твое объяснение, — прервал его священник. — Тебе неизвестно назначение этого места в мире? Тебя учили этому в школе храма, как и других мальчиков. Боги учат, священники переводят и объясняют их учение. Люди повинуются. Твой долг — повиноваться, и ничего другого ты делать не должен.

— Я исполняю свой долг. Я повинуюсь богам. Я не повинуюсь своим соплеменникам, когда они сами начинают вершить дела в мире богов. Повиноваться им означало бы впадать в грех, наказание за который — смерть. Поскольку я умирать не хочу, я повинуюсь богам даже тогда, когда смертные ополчаются против меня.

Священник моргнул, потом указательным пальцем вынул соринку из уголка глаза.

— Каково бы ни было значение твоих слов, — проговорил он с сомнением в голосе, — это боги повелели тебе жениться.

— Нет, не боги, а люди пожелали этого. В священных книгах говорится, что мужчины должны жениться ради плодородия и женщины должны выходить замуж ради плодородия. Но там не говорится, в каком возрасте они должны это делать, так же как не говорится и о том, что их должны принуждать к этому силой.

— Мужчины женятся в возрасте двадцати одного года, женщины выходят замуж в шестнадцать…

— Это обычай, но и только. И он не имеет ничего общего с законом.

— Раньше ты спорил, — холодно сказал священник, — и тебя избивали. Тебя могут избить снова…

— Бьют мальчиков. Но вы не можете бить взрослого мужчину за то, что он говорит правду. Я прошу лишь позволить мне следовать закону богов — как можно наказывать меня за это?

— Принесите мне книги Закона, — сказал священник ожидающим. — Нужно показать ему правду раньше, чем он будет казнен. Я не помню подобных законов.

Чимал спокойно сказал:

— А я хорошо их помню. Они таковы, как я сказал.

Священник сидел прямо, сердито мигая на проникший в храм солнечный луч. Этот луч света словно оживил память Чимала, и он проговорил:

— Я помню также, что вы говорили нам о солнце и звездах, о которых читали по книгам. Солнце — это шар кипящего газа, движимый богами, ведь так вы нам говорили? Или же вы говорили, что солнце оправлено в бриллиантовый обруч?

— Что это ты говоришь о солнце? — нахмурившись, спросил i священник.

— Ничего, — ответил Чимал. И подумал: “Нечто такое, о чем не осмелюсь сказать вслух, иначе очень скоро буду мертвым, как Попока, который первым увидел луч. Я тоже видел его, и он походил на сияние солнца, воды или драгоценного камня. Почему священники не говорят о том, что дает в небе эту вспышку света?” Священники вынесли книги, и он забыл о своих мыслях.

Книги были древними, переплетенными в человеческую кожу и вызывали благоговение: в дни празднеств священники читали фрагменты из них. Сейчас те положили их на камень и ретировались. Китлаллатонак пододвинул их к себе, взял верхнюю, потом Другую.

— Тебе нужна вторая книга Тецкатлипока, — сказал Чимал. — То, о чем я говорил, на тринадцатой или четырнадцатой странице.

Книга упала с громким стуком, а священник устремил взгляд на Чимала.

— Откуда тебе это известно?

— Мне говорили, а я запоминал. Об этом говорили вслух, и я запомнил номера.

— Ты умеешь читать, вот почему тебе это известно. Ты тайно пробирался в храм, чтобы читать запрещенные книги.

— Не будь глупцом, старик Я раньше никогда не бывал в храме. Просто я помню, вот и все. — Удивление священника было безмерным. — И я умею читать, если ты желаешь знать. Это тоже не запрещено. В школе я узнал числа, как и другие дети, научился писать свое имя — тоже как и другие дети. Пока другие учились писать свои имена, я внимательно слушал звуки и заучивал буквы. Это оказалось очень просто.

Священник ничего не ответил — он просто не был способен выдавить из себя ни звука. Вместо этого он рылся в книгах до тех пор, пока не нашел ту, на которую указал Чимал. Тогда он стал медленно листать страницы, читая вслух слова. Он читал, переворачивал страницы, снова читал. Наконец он опустил книгу.

— Видишь, я прав, — сказал ему Чимал. — Я скоро женюсь и по собственному выбору, после того как поговорю обстоятельно с вождем моего клана и со свахой. Вот как нужно делать это по закону…

— Не говори мне о законе, маленький человечек! Я — первый священник, я — закон, а вы должны повиноваться мне.

— Мы все повинуемся тебе, великий Китлаллатонак, — спокойно ответил ему Чимал. — Никто из нас не преступает закона, и все имеют свои обязанности.

— Ты имеешь в виду и меня? Ты осмеливаешься говорить об обязанностях священнику… ты, ничтожество? Я могу убить тебя.

— Почему? Я ничего плохого не сделал.

Теперь священник был на ногах. Дрожа от гнева, он смотрел в лицо Чималу. Он заговорил, и каждое слово будто им выплевывалось вместе со слюной.

— Ты споришь со мной, ты думаешь, что знаешь закон лучше, чем я, ты читаешь, хотя тебя никогда не учили читать. Тобой овладел один из черных богов, я знаю это, и я освобожу бога из твоей головы.

Сам объятый гневом — но холодным, — Чимал не смог сдержать презрительный усмешки.

— Это все, что ты знаешь, священник? Убивать человека, который с тобой не согласен, даже если он прав, а ты нет? Какой же ты после этого священник?

Тонко вскрикнув, священник поднял обе руки, как будто намеревался сразить Чимала и вырвать голос из его рта. Чимал схватил священника за кисти рук и держал так, невзирая на попытки того освободиться. Раздался топот ног — объятые ужасом наблюдатели спешили на помощь первому священнику. Едва лишь они коснулись его, Чимал разжал руки, криво улыбаясь.

И тут это случилось. Старик снова поднял руки, широко раскрыл беззубый рот, так что тот оказался у всех на виду, попытался что-то крикнуть, но слова так и не прозвучали.

Он вскрикнул, но то был крик боли, а не гнева. Потом первый священник рухнул на пол, как подкошенное дерево. Голова его ударилась о камень с громким гулким стуком, и он остался лежать неподвижно. Глаза его были полуоткрыты, на щеках проступила желтизна, на губах пузырилась пена.

Остальные священники бросились к нему, подняли и потащили прочь, а один их них, тот, у которого была палка, ударил ею Чимала. Будь то другое оружие, оно бы убило его. Теперь же Чи-мал лишь потерял сознание, и каждый священник, проходя, пинал его бесчувственное тело. Когда солнце поднялось над горами, лучи его пробрались сквозь отверстия в стене и зажгли огни в змеиных глазах Коатлики. Книги остались лежать нетронутыми там, куда их бросили.

7

— Похоже, что старый Китлаллатонак очень болен, — тихо сказал священник, осматривая решетчатую дверь темницы Чимала. Решетка состояла из тяжелых деревянных брусьев, каждый толще человеческой ноги, вделанных в камень. Запиралась она с помощью еще более тяжелого бревна, которое было укреплено на стене таким образом, чтобы находиться вне пределов досягаемости пленника: отодвинуть его можно было только снаружи. Но Чимал не мог даже попытаться сделать это, потому что кисти рук и лодыжки были крепко связаны прочнейшей веревкой из маги.

— Он заболел из-за тебя, — добавил молодой священник, гремя тяжелыми брусьями. Они с Чималом были одного возраста и когда-то вместе учились в школе храма. — Не знаю, как ты это сделал. Ты и в школе попадал в неприятности, но это, я думаю, было со всеми нами — с мальчишками всегда так бывает. Но я никогда не думал, что ты кончишь подобным образом. — Как бы ставя точку в конце своей фразы, он ткнул между брусьями кинжалом в сторону Чимала, тот отпрянул — острие черного обсидиана кольнуло его в бок. Из раны полилась кровь.

Священник ушел, и Чимал остался один. Высоко наверху в каменной стене было узкое отверстие, пропускавшее луч света. Через него проникали голоса — взволнованные крики, а иногда полные страха рыдания какой-то женщины.

Люди стали собираться один за другим, как только было передано сообщение. Из Заахила они бежали через поля, подобно потревоженному рою пчел, стремились к берегу и дальше, по песку. На другой стороне реки они встречали людей из Квилапа, тоже бегущих, объятых страхом. Они группами собирались у основания пирамиды, окликали друг друга, выспрашивали о последних новостях, о любом пустяке. Шум затих лишь тогда, когда из храма наверху появился священник и медленно двинулся вниз по ступеням. Руки его были подняты в призывающем к тишине жесте. Дойдя до жертвенного камня, он остановился. Его звали Итцкоатл, и его обязанностью было обучение детей в школе храма. То был высокий суровый человек среднего возраста. Спутанные белокурые волосы падали ему на спину. Большинство людей считало, что придет день, когда первым священником станет он.

— Китлаллатонак болен, — сказал он, и ответом ему был тихий стон толпы. — Сейчас он отдыхает, а мы наблюдаем за ним. Он дышит, но проснуться не может.

— Что за болезнь поразила его так внезапно? — спросили снизу.

Итцкоатл медлил с ответом, его указательный палец с черным ногтем поглаживал кровавое пятно на одеянии.

— У него была ссора с одним человеком, — ответил он наконец. Толпа погрузилась в молчание. — Мы заперли этого человека, чтобы позже допросить, а потом убить. Он безумен или одержим демоном. Мы узнаем это. Он не ударял Китлаллатонака, но, возможно, поразил его каким-нибудь проклятием. Имя этого человека — Чимал.

Новость заставила людей тревожно зашевелиться и отпрянуть назад. Они по-прежнему теснились в толпе, но уже поодаль от Квиах, как будто ее прикосновение могло отравить. Мать Чимала стояла в центре пустого пространства с опущенной головой, сцепив перед собой руки, — маленькая одинокая фигурка.

Так проходил день. Солнце поднималось все выше, а люди продолжали ждать. Квиах тоже ждала, но отошла немного в сторону от толпы, туда, где могла быть одна; никто не заговаривал с нею, даже не смотрел в ее сторону. Некоторые люди сидели на земле, переговаривались тихими голосами, другие ненадолго уходили в поле, но тут же возвращались. Деревни стояли пустыми, и очаги гасли один за другим. Порывы ветра приносили с собой жалобный вой собак, просивших еды или воды, но никто не обращал на это внимания.

Вечером сообщили, что к первому священнику вернулось сознание, но он все еще находится в опасности. Он не мог шевелить ни правой рукой, ни правой ногой и с трудом говорил. Когда солнце покраснело и стало клониться к холмам, напряжение толпы возросло. Когда же солнце совсем исчезло, люди Заахила неохотно поспешили к своей деревне, им надо было пересечь реку до наступления темноты, ибо именно в темноте по ней гуляла Коатлики. Они не будут знать, что случится в храме, но, по крайней мере, будут спать в эту ночь на своих циновках. А у жителей Квилапа была впереди вся долгая ночь. Они сделают пуки из соломы, съедят лепешки, зажгут факелы. Хотя детей покормили, никто из взрослых весь день ничего не ел — страх убил их голод.

Трещащие факелы отгоняли ночную тьму, кто-то из людей дремал, но немногие. Большинство сидело и наблюдало за храмом. До них долетали голоса молящихся священников, а бой барабана, сотрясающий воздух, казался биением сердца храма.

Этой ночью Китлаллатонаку не стало лучше, но и хуже тоже не стало. Он был жив и мог сотворить утреннюю молитву; в течение грядущего дня священникам предстояло избрать на торжественной церемонии нового первого священника и провести все соответствующие ритуалы. Все будет как надо. Все должно быть так, как надо.

Когда появилась утренняя звезда, среди наблюдавших прокатилось движение. На этой планете заря почиталась, и сейчас появилась еще одна возможность для священников воззвать к Каит-зилопоктли, Могущественному Колдуну. Лишь он мог успешно бороться с силами тьмы, и с тех самых пор, как он породил племя ацтеков, он постоянно наблюдал за ними. Каждую ночь они обращались к нему с молитвами, а он отвечал им раскатами грома, боролся с ночью и звездами и побеждал их, те отступали, и снова всходило солнце. Каитзилопоктли всегда приходил на помощь людям, хотя для этого его надо было ублажать жертвами и молитвами. Не является ли доказательством его внимания каждодневный восход солнца? Истинные молитвы — вот что самое важное — истинные молитвы.

Но только первый священник мог произносить эти молитвы.

Мысль эта никем не высказывалась, но она была с людьми всю ночь. Когда из храма появились служители с зажженными факелами, освещавшими путь первому священнику, страх этот все еще не покидал их. Первый священник вышел медленно, поддерживаемый двумя молодыми священниками. Он подскакивал на левой ноге, а правая волочилась за ним. Его подвели к алтарю и Держали, пока совершался обряд жертвоприношения. На этот раз в жертву были принесены три индейки и собака, потому что требовалась большая помощь. Одно за другим вырывались сердца и заботливо помещались в скрюченную левую руку Китлаллатонака. Его пальцы сжались еще крепче, пока между ними не потекла кровь и не закапала на камень, но голова его была наклонена под странным углом, а рот открылся.

Настало время молитвы.

Бой барабанов и пение прекратились, тишина сделалась полной. Китлаллатонак открыл рот шире, и жилы на его шее напряглись: он силился заговорить. Но вместо слов у него вырвался хриплый надтреснутый звук, а с губ побежала длинной струйкой слюна.

Он сделал над собой еще большее усилие, еще крепче сжал руки и попытался выдавить слова из неповинующегося горла, лицо его покраснело от натуги. Должно быть, он переусердствовал, ибо внезапно дернулся от боли, как будто в него воткнули что-то острое, и обмяк.

После этого он уже не шевелился. Итцкоатл подбежал к нему и приложил ухо к груди старика.

— Первый священник умер, — сказал он, и эти ужасные слова услышал каждый.

Дикий вопль сотряс толпу собравшихся, и по ту сторону реки, в Заахиле, его услышали и поняли, что он означает. Женщины прижимали к себе детей и рыдали, а мужчины застыли в ужасе.

Стоящие у храма ждали, надеясь, хотя надежды не было, глядя, как утренняя звезда поднимается все выше в небе, все выше с каждой минутой. Вскоре она уже находилась высоко, так высоко, как они никогда раньше не видели, потому что она терялась в свете поднимающегося солнца.

Значит, сегодня не появится сияние на восточном горизонте. Будет лишь все покрывающая тьма.

Солнце не взойдет.

На этот раз крик, вознесшийся над толпой, был криком страха, а не боли. Страха перед богами, перед мыслью, что они могут поглотить мир. Может ли случиться так, что ночь обретет полную власть и больше никогда не будет света? Сможет ли новый первый священник верно произнести слова молитвы, чтобы вернуть к жизни дневной свет?

Они закричали и побежали. Факелы гасли, и паника в темноте стала еще большей. Люди падали, их топтали, и никому не было до этого дела. Это могло быть концом света.

Глубоко внизу, под пирамидой, Чимал был вырван из тревожного сна криками и звуком бегущих ног. Слов он различить не мог. В стенном отверстии вспыхивал и исчезал свет факелов. Он попытался перевернуться, но обнаружил, что едва способен двигаться. Руки и ноги затекли. Он был связан, как ему казалось, уже давно, и поначалу боль в запястьях была почти непереносимой. Но потом плоть онемела, и он просто перестал чувствовать свои конечности. Он лежал так, связанный, весь день и всю ночь и испытывал страшную жажду. И он обмочился совсем как ребенок — ничего другого он сделать не мог. Что же там произошло? Внезапно он почувствовал огромную усталость и пожелал, чтобы все кончилось и он поскорее умер. Маленькие мальчики не должны спорить со священниками. И мужчины тоже.

Послышался шум движения, как будто кто-то спускался по ступеням без света, на ощупь нашаривая путь. Шаги приблизились к его клетке, чьи-то руки прошлись по решетке.

— Кто там? — крикнул он, не в силах вынести неизвестность. Голос его был хриплым и надтреснутым. — Ты наконец-то пришел убить меня, да? Почему ты молчишь?

Ответом ему был лишь шум дыхания и возни с засовом. Наконец тяжелые брусья вышли из отверстий, и он услышал, как кто-то ступил в клетку.

— Кто здесь? — крикнул он, пытаясь привалиться к стене.

— Чимал, — спокойно ответил из темноты голос его матери. Вначале он не поверил услышанному и назвал ее по имени.

Она опустилась подле него на колени, и он почувствовал на своем лице ее пальцы.

— Что случилось? — спросил он. — Что ты здесь делаешь… и где священники?

— Китлаллатонак умер. Он не произнес молитву, и солнце не взошло. Люди обезумели, носятся, как собаки, и воют.

Я не могу в это поверить, подумал он, и на мгновение ужас коснулся его, но потом он вспомнил, что для человека, который так или иначе должен умереть, не имеет значения, каким будет конец его жизни. Раз ему предстоит путешествие в подземный мир, то, что случилось с верхним миром, для него уже не важно.

— Тебе не следовало приходить, — сказал он ей, но в словах его была ласка, и он почувствовал, что она стала ближе ему, чем во все прошедшие годы. — Уходи, пока священники не увидели тебя и не использовали для жертвоприношения. Каитзилопоктли будет отдано еще много сердец, чтобы он ринулся в битву против ночи и звезд теперь, когда они так сильны.

— Я должна тебя освободить, — сказала Квиах, нащупывая его путы. — То, что случится со мной, мое дело, а не твое, и страдать за случившееся должен не ты.

— Я сам во всем виноват. Я был настолько глуп, что затеял спор со священником, а он расстроился и заболел. Они правы, обвиняя меня.

— Нет, — сказала она, теребя узлы на его запястьях. Потом она склонилась над ним — у нее был с собой нож. — Виновата я, потому что двадцать два года назад согрешила, и наказание должно пасть на меня. — Она принялась резать тугие узлы.

— Что ты хочешь этим сказать? — Ее слова не имели для него смысла.

Квиах на минуту прервала свое занятие. В темноте она села на пол и сложила руки на коленях. Нужно было правильно рассказать то, о чем она должна была рассказать.

— Я твоя мать, но твой отец — не тот, кого ты им считаешь. Ты сын поноки Чимала из деревни Заахил. Он пришел ко мне, и он мне очень нравился, поэтому я ни в чем не смогла ему отказать, хотя знала, что это неправильно. Было уже поздно, когда он пытался перебраться через реку, и его поймала Коатлики. Все последующие годы я ждала, что она придет и заберет меня, но этого не случилось. Месть оказалась более страшной. Вместо меня она пожелала взять тебя.

— Я не могу в это поверить, — сказал он, но ответа не получил, потому что она снова принялась рвать его путы. Они расходились, волокно за волокном, пока наконец его руки не освободились. Квиах принялась за путы на лодыжках.

— Нет, нет, подожди немного, — простонал он, — разотри мне руки. Я не могу двинуть ими, очень больно.

Она взяла его руки в свои и принялась осторожно их растирать, пока каждая не запылала, словно костер.

— Кажется, будто все в мире изменилось, — сказал он почти печально. — Может быть, и не стоит нарушать правила. Мой отец умер, а ты с тех пор живешь с мыслью о смерти. Я видел плоть, которой питаются хищники, а теперь пришла бесконечная ночь. Оставь меня, иначе тебя найдут. Мне некуда бежать.

— Ты должен бежать, — сказала она, слыша лишь те слова, которые хотела слышать, и продолжая трудиться над путами на его лодыжках. Чтобы доставить ей удовольствие и желая вновь ощутить свободу движения, он не стал ее останавливать.

— Теперь ты должен идти, — сказала она, едва он встал на ноги. Когда они взбирались по лестнице, она поддерживала его, и ему казалось, будто он идет по раскаленным углям. За дверями были тишина и темнота. Свет звезд был ярким и резким. Солнце не взошло. Сверху доносилось бормотание — священники совершали ритуал выбора нового первого священника.

— Прощай, сын. Больше я никогда тебя не увижу.

Он кивнул в темноте. Боль переполняла его, и он не мог говорить. Ее слова были правдой: он не мог оставаться в долине. Он прижал ее к себе в утешение, как она прижимала его к себе, когда он был маленьким. Потом она мягко высвободилась.

— Иди же, — сказала она, — а я вернусь в деревню.

Квиах подождала в дверях, пока бескрайняя ночь не поглотила его спотыкающуюся фигуру, потом повернулась и спокойно спустилась по ступеням в клетку. Зайдя в нее, она постаралась, насколько смогла, задвинуть решетку, потом села у стены. Она шарила по каменному полу, пока не нашла путы, снятые ею с сына. Теперь они были слишком короткими для того, чтобы их можно было завязать, но все же она обернула их вокруг запястий, а концы взяла в пальцы. Так же она обернула веревку вокруг лодыжек

Потом она выпрямилась и застыла, сидя, и подобие улыбки взошло на ее лицо.

Наконец-то кончилось ожидание, ожидание всех этих лет. Скоро она будет в подземном мире. Сюда придут, увидят ее и поймут, что она освободила своего сына. Ее убьют, но это ее не беспокоило.

Встретить смерть гораздо легче.

8

В темноте кто-то налетел на Чимала и вцепился в него; на мгновение нахлынул страх: он подумал, что его поймали. Но едва начав сопротивляться, он услышал стон мужчины, а может быть, и женщины, и человек сразу отпустил его. Теперь Чимал понимал, что все, оказавшиеся в этой тьме, испуганы не меньше его. Он, спотыкаясь, побежал вперед, прочь от храма. Он бежал, выставив вперед руки, пока не оказался в стороне от людей. Когда пирамида с мерцающими на ее верхушке огоньками превратилась в огромную тень в отдалении, он опустился на землю у большого валуна и погрузился в свои мысли.

Что мне делать? Он едва не произнес эти слова вслух и тут же подумал, что не стоит поддаваться панике — это не поможет. Темнота была его защитой, а не врагом, как для остальных, и нужно было ею воспользоваться. Что же дальше? Может быть, вода? Нет, нельзя. Вода была только в деревне, а туда он идти не может. К реке тоже — там ходит Коатлики. Нужно забыть о жажде. Ему и раньше приходилось долго терпеть жажду.

Мог ли он убежать из долины? В течение многих лет эта мысль гнездилась где-то в его мозгу. Священники не могли наказывать за мысли о подъеме на скалы, и время от времени он задумчиво разглядывал каменные стены, что окружали долину. В некоторых местах можно было взобраться наверх, но не очень высоко — то скалы становились слишком гладкими, то путь преграждали выступы. Ему никак не удавалось приглядеть такое место, которое казалось бы обнадеживающим хотя бы для простой попытки.

Если бы только он мог убежать! Птицы покидали долину, но он не был птицей. Больше никому не удавалось убежать — разве что только воде, но он не был и водой. Однако плыть в воде он мог — что если возможен такой путь?

Не то чтобы он действительно в это верил. Может быть, на его решение повлияла жажда и еще тот факт, что он находился между храмом и болотом, и второго можно было легко достичь, не встретив никого на пути. Ведь нужно же было что-то делать, а такой путь казался самым легким. Его ноги нащупали тропу, и он медленно двинулся по ней в темноте и шел, пока не услышал впереди ночные звуки болота. Тогда он остановился и даже немного отошел назад — ведь Коатлики вполне могла быть у болота. Потом он нашел рядом с тропой песчаный участок и сел на землю, а потом и лег. Бок его болел, голова тоже. Почти на всем его теле были ушибы и порезы. Над ним сверкали звезды, и он подумал о том, что странно видеть все звезды в это время года. Со стороны болота доносились жалобные голоса птиц — они дивились тому, что солнце все еще не взошло. Он погрузился в сон. Должно быть, солнце не появится в течение всего дня.

Время от времени он пробуждался. Проснувшись в очередной раз, он увидел на востоке слабое свечение. Он положил в рот камешек, стараясь забыть о жажде, сел и посмотрел на горизонт.

Должно быть, назначен новый первый священник, Итцкоатл, может быть. Но дело оказалось нелегким — Каитзилопоктли, вероятно, боролся изо всех сил. Ибо в течение долгого времени свет на востоке не изменялся, а потом медленно-медленно он стал разгораться и разгорался до тех пор, пока над горизонтом не появилось солнце… Оно было красного цвета, и вид имело невеселый, но все же это было солнце. Итак, начался новый день, а раз начался день, то начнутся и его поиски. Чимал устремился к болоту, вошел в него, прошел по хлипкой жиже к тому месту, где воды становилось больше. Он оттолкнул плавающую зелень, погрузил руки в воду, низко наклонился и стал жадно пить.

Теперь день был уже в полном разгаре. Солнце утратило свой нездоровый красный оттенок и, по мере того как все выше вставало над землей, триумфально набирало силу. Чимал увидел цепочку своих следов, тянущуюся по болотистой слякоти, но его это не беспокоило. В долине было всего несколько мест, где можно спрятаться, и болото — одно из них. Его непременно станут искать. Он повернулся и направился в глубь болота.

Раньше ему не приходилось забираться так далеко в этих местах, и никому другому, насколько он знал, тоже. Да это и понятно. Едва лишь кончались заросли тростника, как начиналась полоса высоких деревьев. Они возвышались над водой, а корни их были подобны множеству переплетенных ног, и так же тесно сплетались над водой их ветви. Толстые серые растения свисали с ветвей и уходили в воду. Воздух был густым и душным. Насекомые так и кишат. В ушах Чимала стоял звон от нескончаемого жужжания москитов и мошек; кожа его быстро покрылась укусами, вспухла, а во многих местах на ней выступила кровь. В конце концов он зачерпнул со дна пригоршню грязи и намазал ею особенно зудевшие места.

Это немного помогло, но когда он добрался до глубокого места, где нужно было плыть, грязь смылась.

Здесь его встретила более серьезная опасность. Зеленая водяная змея плыла прямо на него, готовая к нападению. Он увернулся от нее и отломил от дерева сухую ветку на случай дальнейших нежелательных встреч.

Потом впереди засверкало солнце, между деревьями показалась узкая полоска воды и каменный барьер. Он вскарабкался на крупный валун, радуясь солнцу и отдыхая от насекомых.

Что-то черное, влажное и отвратительное на вид, длиною не меньше его пальца, прилипло к его телу. Когда он коснулся одной из этих тварей, ладонь его внезапно сделалась липкой от крови. Пиявки. Он видел, как их использовали священники. Каждую из них следовало аккуратно снять, что он и сделал. Тело его оказалось покрыто многочисленными маленькими ранками. Смыв кровь и слизь от пиявок, он посмотрел на возвышавшуюся над ним гряду.

Ему никогда бы не удалось на нее вскарабкаться. Огромные валуны, некоторые величиной с храм, нависали один над другим. Если как-то обогнуть один, наготове будет другой. И все равно следовало попытаться, если только не найдется проход на уровне воды, хотя это казалось невероятным. Обдумывая все это, он услышал победные крики. Он поднял голову и увидел священника, стоявшего на скале всего лишь несколькими футами дальше. Он кинулся в воду и укрылся за густой листвой деревьев.

То был очень длинный день. Преследователи больше не видели Чимала, но он много раз слышал их. Когда они подходили особенно близко, он набирал в легкие побольше воздуха и прятался в мутной воде или укрывался в кишащих насекомыми местах, куда его преследователи не отваживались заглядывать. К вечеру он был настолько измучен, что понимал: долго ему не продержаться. Спасла его лишь смерть одного из тех, кто за ним охотился. Раздался громкий вопль, потом крик остальных — кого-то укусила водяная змея, и это происшествие напугало спутников погибшего. Чимал слышал, как они отошли дальше. Он же остался в своем укрытии, стоя так, что над водой находилась лишь голова. Веки его так распухли от бесконечных укусов насекомых, что ему приходилось раздвигать их пальцами, чтобы что-нибудь разглядеть.

— Чимал! — позвал его издали чей-то голос. Потом снова: — Чимал! Мы знаем, где ты, тебе не убежать. Сдайся сам, все равно ведь мы тебя найдем. Выходи…

Чимал еще глубже погрузился в воду Отвечать он не собирался. Он и сам прекрасно знал, что бежать ему некуда. И все равно он не отдаст им себя на мучения. Лучше умереть здесь, в болоте, а не быть растерзанным на части. И сохранить сердце.

Когда небо потемнело, он осторожно двинулся к краю болота. Он понимал, что ни один из его преследователей не посмеет остаться в воде ночью, но они с успехом могут спрятаться неподалеку между камнями и, если он появится, попытаются схватить его. Боль и усталость мешали ему думать, но он понимал, что необходимо составить план действий. Если он останется в глубине болота, то к утру он будет мертв, в этом сомнения нет. В темноте лучше пробраться поближе к берегу и отсидеться в камышах, а потом решать, что делать дальше. Но до чего же трудно думать.

Должно быть, некоторое время он находился без сознания, сидя неподалеку от кромки воды, потому что, когда он с трудом разлепил пальцами воспаленные веки, оказалось, что небо уже усеяно звездами, а земля погружена во тьму. Это глубоко взволновало его, но в том полубессознательном состоянии, в котором он находился, он не смог вначале понять почему. Ветер слегка шевелил камыши. Потом он утих, и на время наступила тревожная ночная тишина.

И тогда далеко слева, от реки, до него донеслось сердитое шипение.

Коатлики!

Он совсем забыл о ней! Он оказался возле реки ночью, в воде, и он совсем о ней забыл!

Он лежал, парализованный страхом, и вдруг услышал шорох листвы и топот бегущих ног. Вначале он подумал о Коатлики, но потом понял, что кто-то спрятался неподалеку среди камней, готовый схватить его, если он выйдет из болота. И этот кто-то, заслышав шипение Коатлики, решил спасать свою жизнь.

Шипение послышалось снова. На этот раз оно было гораздо более громким.

Поскольку он весь день прятался в болоте, а на берегу его могла ждать засада, он снова медленно двинулся к болоту. Он сделал это неосознанно: звуки богини убили в нем всякую способность мыслить. Тихо и беззвучно он двигался вперед, пока вода не дошла ему до пояса.

А потом появилась Коатлики. Обе ее руки были протянуты вперед, головы смотрели на него, испуская сердитое шипение, звездный свет блестел на когтях.

Чимал не мог больше смотреть на собственную смерть: она была слишком ужасна. Он глубоко вобрал в себя воздух и скользнул под воду. Потом он поплыл, держась под водой. Он не мог ускользнуть от нее таким образом, но это было лучше, чем смотреть, как она пробирается к нему по воде, протягивая к его груди свои острые когти.

Ему уже не хватало воздуха, а она все не нападала. Оставаться дальше под водой было невозможно. Он медленно вынырнул и посмотрел на пустой берег. Издали доносилось эхо слабого шипения.

Долгое время Чимал стоял там, где вынырнул. Вода капала с него, и он никак не мог понять, что же произошло. Коатлики ушла. Она шла за ним, а он нырнул от нее под воду. Когда он сделал это, она не смогла его найти и ушла.

Мысль, поразившая его, была настолько неожиданной, что он забыл об усталости и даже прошептал вслух:

— Я победил богиню…

Что это могло значить? Он вышел из воды и лег на песок. Песок все еще хранил дневное тепло. Он лежал и думал. Он всегда знал, что отличается от других, знал это даже тогда, когда всеми силами пытался не думать об этом. Он видел странные вещи, и боги не убили его за это… а теперь он ушел от Коатлики. Победил ли он богиню? Должно быть, так Был ли он богом? Нет, в этом он уверен. Тогда как же, как же…

Потом он уснул, и сон его был беспокойным. Он то пробуждался, то снова засыпал. Кожа его была горячей и мокрой, и временами он сам не понимал, спит он или бредит в полусне. Его легко могли бы схватить теперь, но люди испугались и ушли, а Коатлики не возвращалась.

Перед рассветом его жар, должно быть, усилился, потому что он очнулся дрожащий и со страшной жаждой. Доковыляв до берега, он напился, сложив ладони чашечкой, и протер водой лицо. Все тело горело — от головы до пальцев ног, многочисленные укусы превратились в одну ноющую рану. Голова все еще кружилась, и мысли путались. Но одна мысль ясно повторялась снова и снова, подобная барабанному бою: он убежал от Коатлики. По каким-то причинам она не нашла его в воде. Так ли это? Проверить легко: она могла вернуться, и он будет ждать ее. Мысль эта прочно обосновалась в его мозгу. Почему бы и нет? Один раз он убежал от нее — он сможет сделать это опять. Он посмотрит на нее снова и снова убежит, вот что он сделает.

Да, это он и сделает, пробормотал он себе под нос. Он побрел на запад, придерживаясь кромки реки. В этом месте он увидел богиню, здесь она могла появиться вновь. Если бы она пришла сюда опять, он бы ее вновь увидел. Когда линия берега сделала поворот, он обнаружил, что вышел к реке в том месте, где она впадала в болото, и осторожность заставила его вернуться в воду. Коатлики стережет реку. Скоро наступит рассвет, и для него будет безопаснее, если он останется в воде, среди камышей.

Когда она вернулась, небо было красным, а последние звезды побледнели. Дрожа от страха, он оставался там, где был, лишь глубже погрузился в воду, так что та доходила ему до глаз. Коатлики не остановилась. Она продолжала брести вдоль берега, и змеи вокруг нее шипели в такт ее собственному шипению.

Когда она прошла, он медленно вынырнул из воды и посмотрел ей вслед. Дойдя до края болота, она скрылась из виду, и он остался один. Дневной свет разгорался золотым костром над маячившими перед ним пиками гор.

Когда свет разлился над землей, он последовал за ней.

Теперь опасности не было — Коатлики бродила только по ночам, и входить в эту часть долины днем не запрещалось. Его наполняла гордость: он последовал за богиней. Он видел, как она проходила здесь, по илу, и сейчас различал ее следы. Возможно, она часто ходила этим путем, потому что он обнаружил, что идет по основательно утоптанной тропе. Он принял бы ее за обычную тропу, используемую людьми, которые охотятся на уток и прочих здешних птиц, если бы не видел, как она шла этим путем. Тропа вела вокруг болота, потом уходила к массивной скале, составлявшей часть единой каменной стены. Трудно было следовать по ней среди валунов, но все же он находил следы богини, потому что знал, что искать. Коатлики прошла этим путем.

В этом месте в скале была расщелина. Валуны возвышались по обеим ее сторонам, и казалось невозможным, чтобы она ушла каким-нибудь другим путем — если только она не улетела — хотя, возможно, богиня умеет это делать. Если же она шла по земле, то путь ее проходил здесь.

Чимал полез было в трещину, но оттуда выполз целый клубок гремучих змей и скорпионов.

Он застыл на месте от такого зрелища, ибо ничего подобного раньше ему видеть не приходилось. Он так бы и стоял в ожидании неминуемой смерти, если бы не инстинкт самосохранения. Он успел отшатнуться и вскарабкаться на крутой валун. Подтянувшись выше, он закинул одну руку на вершину выступа, и тут в его кисть вонзилась игла огня. Он был не первым, кто добрался до этого места: большой, цвета желтого воска скорпион сидел здесь и жалил его плоть.

С гримасой отвращения он стряхнул его на камень и раздавил сандалией. Другие ядовитые насекомые задвигались и накинулись на него, и ему пришлось воевать с ними. Отогнав их, он всадил в укушенное место острый обломок камня и попытался выдавить жало. Сильная боль заглушила все остальные болезненные ощущения в теле.

Избежал ли он уготованной для него смерти? Трудно сказать, да он и не хотел об этом думать. Знакомый ему мир слишком быстро менялся на глазах. Все старые истины были, казалось, сокрушены. Он видел Коатлики и остался цел, он последовал за ней и до сих пор жив. Возможно, гремучие змеи и скорпионы составляли ее свиту и следовали за ней с наступлением ночи. Он не мог этого понять. От яда у него кружилась голова. И в то же время он испытывал восторг. Он чувствовал себя так, как если бы сделал что-то, что превратило его во всесильное существо, и теперь не было силы ни на земле, ни под землей, которая могла бы его остановить.

Когда последняя змея и последнее насекомое исчезли в скалах, он осторожно спустился вниз и снова пошел по тропе. Та вилась среди огромных, побитых временем валунов, отколовшихся от каменной стены. Вертикальная трещина была высокой, но не очень глубокой. Чимал, следуя хорошо утоптанной тропе, внезапно оказался перед глухой каменной стеной.

Пути мимо нее не было. Тропа окончилась. Он прислонился к бездушному камню и перевел дыхание. Ему следовало подумать о такой возможности. Ибо Коатлики, хотя она и бродит по земле, должна обладать способностями, стоящими выше человеческих. Может быть, она умеет обращаться в газ и летать. Или, возможно, она умеет ходить среди скал, которые кажутся ей подобными воздуху. Какая разница… и что он здесь делает? Усталость угрожала захлестнуть его, рука горела от укуса ядовитого насекомого. Ему следовало найти место, в котором можно было бы укрыться на день, или отыскать какую-нибудь еду — делать что-то, но не оставаться здесь. Какое безумие заставило его ринуться на эту странную охоту?

Он повернул прочь — и отскочил, потому что увидел гремучую змею. Она сидела в тени скалы и не двигалась. Подойдя ближе, он увидел, что она лежит, завалившись на бок, с открытой пастью и остекленевшими глазами. Чимал подошел и осторожно потрогал ее пальцами ноги. Она явно была мертва. Но, казалось, она была каким-то образом прикреплена к скале.

Испытывая неодолимое любопытство, он протянул руку и коснулся ее холодного тела. Возможно, змеи Коатлики умеют выходить прямо из камня, как это умеет и она. Он тянул змеиное тело все сильнее и сильнее, пока оно внезапно не оторвалось и не оказалось у него в руках. Он наклонился ниже, прижавшись щекой к земле, и увидел, в каком месте змеиная кровь запятнала песок, а также раздавленную часть ее тела. Она была сплющена до такой степени, что казалась не толще его пальца и буквально стала частью камня. Прижав к этому месту палец, он обнаружил трещину, прямую, как стрела. Нет, трещины, не толще волоса, проходили с двух сторон. Он положил палец на одну трещину и повел им вдоль нее. Линия внезапно прервалась, но внимательнее присмотревшись, он увидел, что от нее отходит другая, поперечная трещина.

Он провел по ней пальцем, проделав им путь у себя над головой, потом переместил палец влево, обогнул другой угол, снова провел прямо. И лишь когда рука его вернулась к тому месту, где находилась змея, он осознал значимость сделанного им открытия. Узкая трещина складывалась на поверхности камня в четырехугольную фигуру.

Это была дверь!

Возможно ли? Да, это все объясняло. То, как выходила Коатлики, как выпускались змеи и скорпионы. Дверь, выход из долины.

Когда до него дошло значение этого открытия, он внезапно опустился на землю и словно прирос к ней. Выход. Путь наружу. Это был путь, которым пользовались только боги, так что стоило как следует над этим подумать. Однако он видел Коатлики дважды, и она его не тронула. Должен был существовать путь, по которому можно следовать за ней из долины. Следовало подумать об этом, подумать как следует, но у него слишком болела голова. Сейчас нужно думать о том, как остаться в живых, чтобы позже он мог решить, что делать с этим все переворачивающим открытием. Теперь солнце поднялось высоко в небо, и те, кто его ищет, уже вышли, должно быть, на охоту. Нужно прятаться — и не в болоте. Еще один день там просто доконает его. Мучаясь от боли при каждом шаге, он начал спускаться вниз, к деревне Заахил.

Неподалеку от болота располагался большой участок земли, усеянный камнями и островками песка с растущими на них кактусами. Спрятаться в этом пустынном месте было невозможно. Чималом овладел ужас: в любой момент он мог встретить людей, направляющихся на его поиски. Они должны быть уже в пути, он это знал. Вскарабкавшись по скалистому склону, он приблизился к полям маги и увидел на дальней их стороне первого из вышедших на поиски людей. Он сейчас же согнулся и пополз вдоль рядов растений. Они были в человеческий рост высотой, с широкими листьями, и земля между ними была мягкой и теплой. Возможно…

Лежа на боку, Чимал отчаянно работал пальцами. Выкопав похожую на могилу яму, он забрался в нее и засыпал песком ноги и тело. Он не скрыл себя полностью от взоров, но широкие колючие листья являли собой дополнительную защиту. Потом он замер и прислушался — голоса были близкими.

Они находились совсем неподалеку — дюжина мужчин, перекликающихся с кем-то еще, находящимся вне пределов видимости. Чимал видел их ноги сквозь растения и головы — над ними.

— Окотри распух, как дыня, от укуса водяной змеи. Я думал, что его кожа лопнет, когда его положили в огонь.

— Это Чимал лопнет, когда мы передадим его священникам.

— Вы слышали, Итцкоатл обещал ему целый месяц пыток, прежде чем его принесут в жертву…

— Только месяц? — спросил один из них.

Голоса их теперь звучали тише. Мой народ очень любит меня, подумал Чимал и горько улыбнулся листве над своей головой. Он будет сосать ее сок, как только люди скроются из виду.

Звук торопливых шагов. Казалось, кто-то движется прямо на него.

Он лежал, затаив дыхание, а крики звучали как раз над тем местом, где он прятался.

— Я иду… у меня есть окти!

Казалось невозможным, чтобы бегущий не видел Чимала, и он напряг пальцы, готовый схватить и убить человека прежде, чем тот закричит. Сандалии простучали у самой его головы. А потом человек исчез, и звук его шагов замер. Он так стремился скорее догнать остальных, что не смотрел себе под ноги.

Чимал продолжал лежать. Руки его дрожали. Он пытался собрать разбегающиеся мысли. Нужно было составить план. Можно ли выйти через ту дверь в скале? Коатлики знала, как ею пользоваться, но мысль о том, что можно следовать за ней или прятаться поблизости за камнями, заставила его вздрогнуть. Это было бы подобно самоубийству. Он протянул руку, сорвал лист маги и, не обращая внимания на колючки, выжимал его до тех пор, пока не показался сок Он принялся лизать его. Прошло некоторое время, но решения проблемы по-прежнему не было. Боль отпустила руку, и он находился в состоянии полудремы, когда услышал медленно приближающиеся шаркающие шаги.

Осторожным движением Чимал высвободил руку и нашарил гладкий камень. Тот был величиной с его ладонь. Нелегко будет взять его живым на муки, обещанные священниками.

Человек появился в поле его зрения. Он шел, низко пригнувшись, как будто искал свежие плоды. Чимал подивился, что могло означать подобное поведение? Потом он понял: человек этот прятался, не желая лезть в болото. Поля стоят брошенными, люди на них не работают. А человек, не работающий в поле, остается голодным. Этот ускользнул незамеченным с намерением собрать урожай. Те, кто ушел к болоту, не заметят его исчезновения в суматохе, а позже он присоединится к ним.

Когда человек подошел ближе, Чимал увидел, что это один из немногих счастливчиков, обладающих ножом, сделанным из железа. Он держал его в опущенной руке, и, посмотрев на этот нож, Чимал понял, для чего он сам им воспользуется.

Не тратя времени на дальнейшие раздумья, он выпрямился, когда человек поравнялся с ним, и ударил его камнем. Человек обернулся, удивленный, и в это время камень ударил его прямо по голове. Он осел на землю и больше не двигался. Выхватив из его пальцев длинный, с широким лезвием нож, Чимал увидел, что человек все еще дышит, коротко и хрипло. Это обрадовало его: он не хотел убивать. Пригнувшись так же низко, как это делал перед тем человек из Заахила, он пошел вперед.

Никого не было видно: те, кто искал его, были, должно быть, в глубине болота. Чимал пожелал успеха москитам и мошкам. Невидимый, он скользнул на тропу между скалами и снова оказался у каменной гряды.

Ничто не изменилось. Солнце теперь стояло выше. Над мертвой змеей вились мухи. Наклонившись, он снова увидел трещины в камне.

Что там, за ними… ожидающая Коатлики?

Не стоило об этом думать. Он мог умереть в храме или от ее руки. Второе могло оказаться даже более легким. Возможно, это выход из долины. Он должен проверить, так ли это.

Лезвие ножа было слишком широким для того, чтобы можно было воткнуть его в одну из вертикальных трещин, но нижняя трещина оказалась более широкой. Возможно, это из-за расплющенной змеи. Он вставил туда лезвие и принялся ковырять им. Ничего не произошло. Камень по-прежнему оставался неподвижным. Он попытался поддеть его в других местах, нажимал сильнее. Результат оставался тем же. Но Коатлики ведь умела открывать каменную дверь, почему бы это не сделать ему? Он вонзил нож еще глубже и сделал еще одну попытку. На этот раз он ощутил какое-то движение. Тогда он налег на нож со всей силой, на которую был способен. Раздался легкий треск, и рукоятка ножа осталась в его руках. Пошатнувшись, он, не веря своим глазам, смотрел на сверкающий металл.

Вот он, конец. Он был проклят и обречен на смерть, теперь он знал это. Из-за него умер первый священник и не поднялось солнце — он причина беспорядков и страданий, а теперь он еще и сломал один из железных инструментов, которые люди долины хранят из поколения в поколение. Объятый злобой и презрением к себе, он вонзил в трещину оставшуюся часть лезвия и вдруг услышал на тропе позади себя взволнованные голоса.

Кто-то обнаружил его следы и пробрался за ним. Они близко. Они схватят его, и он умрет.

В ужасе и страхе он вонзал и вонзал сломанный нож в трещину, водя им туда-сюда, ненавидя все на свете. Ощущая сопротивление, он давил на лезвие с удвоенной энергией, и внезапно что-то поддалось. Ему пришлось отпрянуть назад, потому что огромная каменная плита, по толщине равная его телу, тихо и неторопливо отделилась от скалы и повернулась.

С того места, где он находился, он мог видеть лишь провал в стене. Все, что находилось дальше, оставалось скрытым от его взора.

Ждет ли его там Коатлики? У него не было времени раздумывать над этим, потому что голоса звучали уже близко, у входа в трещину. Вот выход, о котором он мечтал, — почему же он колеблется?

Все еще сжимая в руке обломок ножа, он встал на четвереньки и вполз в отверстие. Дцва он это сделал, как каменная дверь закрылась за ним так же тихо, как и открылась. Солнечный свет сузился до размеров полосы, трещины, волоса, а потом вообще исчез.

Чимал повернулся лицом к черноте. Сердце его билось гулко, словно барабан во время принесения жертвы.

Он сделал маленький нерешительный шаг вперед.

ВНЕШНИЙ МИР

1

Куикс ок кеппа не тонемиквних?

Ин пуо квимати, хаи!

Цан кен тенемико. Квуайа охайя.

Может быть, в другое время наша жизнь повторится?

В глубине сердца своего ты знаешь!

Мы живем только раз.

Нет, он не мог просто пойти вперед. Он привалился спиной к крепкому камню входа, вжался в него.

Здесь ходили боги, он же не принадлежал этому миру. Искать убежища здесь — это казалось невозможным. Несомненно, смерть подстерегает его по ту сторону камня, но о смерти ему уже столько известно, что ее можно считать старой знакомой. В своих сомнениях он зашел так далеко, что даже попытался снова вонзить обломок ножа в щелку двери, прежде чем ему удалось овладеть собой.

— Бойся, Чимал, — прошептал он сам себе во тьме. — Но не будь подобен пресмыкающейся твари. — Все еще дрожа, он выпрямился и посмотрел в черную пустоту перед собой. Нельзя отступать. Нужно смотреть в лицо тому, что ждет его впереди.

Пальцами левой руки он водил по грубой поверхности каменной стены, нащупывая путь, а правой не очень уверенно сжимал сломанный нож Он шел вперед на цыпочках, сдерживая дыхание, стараясь не производить шума. Туннель сделал поворот, и впереди забрезжил слабый свет. Дневной свет? Выход из долины? Он пошел было вперед, но остановился, когда увидел источник света.

Описать это было очень трудно. Туннель продолжал уходить вперед и как будто распрямлялся, но в этом месте, справа, в сторону отходило что-то вроде другого туннеля. Перед темным его отверстием в потолок было вделано нечто, дающее свет. Нечто — сказать по-другому об этом было невозможно. Просто некая поверхность, кажущаяся гладкой и белой и источающая свет. Как будто за ней был узкий туннель, пропускающий сверху солнечный свет, или, возможно, горящий факел. Он ничего не понимал. Медленно подойдя ближе, он посмотрел вверх, но близость расстояния не принесла ни ясности, ни понимания. Впрочем, это не имело значения. Он медленно двинулся вперед. Есть свет — и хорошо. Гораздо более важным было узнать, куда ведет тот, другой туннель.

Он заглянул в него и на расстоянии не более вытянутой руки увидел головы-близнецы Коатлики.

Сердце в его груди сделало чудовищный скачок к горлу, дыхание остановилось. Она стояла, выпрямившись во весь рост, и внимательно смотрела на него круглыми глазами. Ее ядовитые клыки не уступали по длине его руке. Ожерелье из человеческих рук свисало с шеи. Темные когти запятнаны человеческой кровью.

Она не двигалась.

Прошли секунды, прежде чем Чимал это осознал. Ее глаза были открыты, она смотрела на него, но не двигалась. Спала ли она? Он не думал, что сможет от нее убежать, но подобная близость была для него невыносима. Страх перед ней заслонил собой все другие чувства, погнал его по туннелю, а начав бежать, он уже не мог остановиться.

Он не знал, сколько прошло времени. Ноги его подкосились от усталости, и он во весь рост растянулся на каменном полу. Больше двигаться он не мог, лишь лежал и со всхлипами втягивал в себя воздух, ощущая страшное жжение в груди. А Коатлики по-прежнему не нападала. Когда он немного пришел в себя, он поднял голову и посмотрел назад, в провал туннеля. Его никто не преследовал. Туннель был пуст, не слышно никаких звуков движения.

— Почему? — спросил Чимал, но ответа не получил. Тишина и одиночество вызвали у него страх другого рода. Есть ли конец у этого туннеля? Или же это бесконечный путь богов, который поглотил его и похоронит в себе? Все здесь казалось настолько чуждым, что законы долины казались совершенно неприменимыми к этому месту, и когда он начал думать об этом, в его голове поплыл туман. Если бы не боль, голод и жажда, он бы, наверное, решил, что умер, когда за ним захлопнулась каменная дверь.

А если он еще не умер, то наверняка должен умереть в этом бесконечном туннеле. Умереть или замерзнуть. Камень, на котором он лежал, был таким холодным, что он начал дрожать, когда его разгоряченное бегом тело немного остыло. Он поднялся, держась за стену, и снова пошел.

После того как он миновал еще восемь светящихся пятен, туннель кончился. Подойдя к стене, Чимал увидел, что то был не тупик, но переход в другой туннель, тянувшийся вправо и влево. Стены нового туннеля были более гладкими, гораздо более яркими, а пол был покрыт чем-то белым. Он наклонился, потрогал его и резко отдернул руку: пол был мягким и теплым. На мгновение он подумал: “Не огромное ли это белое животное разлеглось здесь — может быть, какой-то особый червь”. Но пол, хотя и был теплым и мягким, не казался живым, и он осторожно ступил на него.

Стены той части туннеля, что уходила вправо, не имели никаких знаков, но на обеих сторонах левой его части Чимал увидел темные отметки. Это было хоть что-то, и Чимал пошел в этом направлении. Приблизившись к первому из темных пятен, он увидел, что это дверь с маленькой шишечкой на ней. Вся она, казалось, была сделана из металла. Как бы она пригодилась в долине! Он толкнул ее, повернул шишечку, но ничего не произошло. Может быть, это была вовсе не дверь, а нечто, выполняющее совсем другие функции? В таком месте все было возможным. Он пошел дальше, миновал еще два металлических прямоугольника и приближался к третьему, когда тот плавно отошел в сторону.

Он остановился, пригнулся, готовый к прыжку, сжимая в руке обломок ножа.

Черная фигура шагнула через порог, закрыла за собой дверь и обернулась к нему. У нее было лицо молодой девушки. Время шло, а они стояли так, не в силах двинуться, глядя друг на друга с одинаковым выражением ужаса и непонимания.

У нее было лицо человека, а внимательно оглядев ее черные одежды, он решил, что тело под ними тоже человеческое. Но одежда ее поражала. Капюшон из сверкающего черного металла полностью скрывал голову, оставляя открытым лишь лицо, тонкое и очень бледное, бескровное, с черными, широко распахнутыми глазами и узкими черными бровями, почти сросшимися у переносицы. Она была более чем на голову ниже его, и ему пришлось отступить, чтобы заглянуть ей в лицо. Тело ее было плотно укутано в какой-то мягкий тканый материал, не слишком отличающийся от того, в который облачались священники, а у колен он переходил в сверкающие, твердые на вид покровы, что доходили до самого пола. И повсюду на ней блестел металл: на руках, на ногах, на голове. Сверкающий пояс обвивал ее талию, и с него свисали незнакомые Чималу темные предметы.

Обежав взглядом его нагое тело и отметив порезы и пятна крови, она содрогнулась, и руки ее взметнулись к губам. Кисти ее тоже были затянуты в черное.

Первым заговорил Чимал. Он устал от страха — слишком многое ему пришлось испытать за последнее время, а ее присутствие было тем, с чем хоть как-то можно разобраться.

— Ты умеешь говорить? — спросил он. — Кто ты?

Она открыла рот, но смогла лишь вобрать в себя воздух. Тогда она попробовала еще раз. Она сказала:

— Тебя здесь нет. Это невозможно. — Голос ее был тонким и слабым.

Он громко рассмеялся.

— Я здесь, ты меня видишь. А теперь отвечай на мои вопросы. — Ободренный ее страхом, он шагнул вперед и коснулся одного из предметов на ее талии. Он был сделан из металла и каким-то образом пристегнут к поясу- взять его в руки ему не удалось. Она ахнула и попыталась освободиться. Внезапно он выпустил ее, и она отлетела к стене.

— Скажи мне, — сказал он, — где я?

Взгляд ее испуганных глаз не отрывался от него. Она коснулась квадратной вещи, прикрепленной к ее талии, и та оказалась у нее в руках. Он подумал, что это может быть оружие и что он должен быть наготове, чтобы отобрать его у нее, но она подняла его к губам и заговорила:

— Около семнадцати поршеров от стейнета Стального Наблюдателя. Здесь в туннеле находится один оболдонот, один девять девять бей эмма. Прошу помощи…

— Что ты говоришь? — прервал он ее. — Ты умеешь говорить, но некоторые из слов, которые ты произносишь, ничего не значат. — Он был озадачен ее поведением.

Она продолжала говорить, по-прежнему глядя на него широко раскрытыми глазами. Закончив свою непонятную путаницу слов и бессмысленных звуков, она снова прикрепила черный предмет к талии и медленным движением опустилась на пол туннеля. Закрыв лицо ладонями, она зарыдала, видимо, не владея собой. На него она не посмотрела даже тогда, когда он подтолкнул ее ногой.

— Для чего ты это делаешь? Почему ты не говоришь со мной словами, которые я понимаю?

Ее склоненная голова вздрагивала в такт рыданиям, и, убрав руки от лица, она схватилась за что-то, свисавшее с ее шеи на ленте, сделанной из множества маленьких металлических звеньев. Чимал, сердитый теперь на нее за непонятное поведение и упорное нежелание отвечать на его вопросы, выхватил у нее этот предмет. Он был черным, как и все другие ее вещи, и таким же непонятным. Он был меньше его ладони, а по форме не слишком отличался от саманного кирпича. С одной его стороны имелось шесть глубоких отверстий, и когда он повернул его к свету, то увидел, что каждое из них имеет номер, проставленный у основания отверстия.

186173.

Это казалось бессмысленным, как и сверкающий прут, отходивший от одной из сторон предмета. Чимал попытался согнуть его или отломить, но тот не поддавался. Тогда он попробовал нажать на него, но уколол палец: оказалось, он был усеян маленькими, впивающимися в кожу шипами. Бессмыслица. Он бросил предмет, а девушка сразу схватила его и прижала к груди.

Все в ней было тайной. Он наклонился и коснулся широкой металлической ленты вокруг ее головы. Она была сделана из того же материала, что и весь капюшон, и скреплялась на шее шариками, которые двигались, когда двигалась она. Из туннеля донесся какой-то шум.

Чимал вскочил на ноги, держа наготове обломок ножа. Появилась другая девушка. Она была одета как и первая и не обратила на него ни малейшего внимания. Наклонившись над первой девушкой, она мягко заговорила. Судя по звукам ее голоса, она говорила что-то утешительное. Снова послышались крики, и третья, почти такая же фигура появилась из металлической двери. На этот раз это оказался мужчина, но поведение его ничем не отличалось от поведения второй девушки.

Появились еще трое, и Чимал отступил, испуганный тем, что их стало много, хотя они по-прежнему не обращали на него внимания. Они помогли первой девушке подняться и говорили все вместе, одновременно, так же безумно и бессмысленно мешая слова. Казалось, что они пришли к какому-то решению, прежде чем весьма неохотно признали присутствие Чимала. Они бросали на него быстрые взгляды, но тут же отводили глаза. Пожилой человек с потрескавшимися губами и морщинами вокруг глаз сделал шаг по направлению к Чималу, посмотрел ему прямо в глаза, потом заговорил.

— Мы пойдем к главтелю.

— Куда?

Человек с неохотой, отвернувшись при этом в сторону, повторял и повторял это слово, пока Чимал тоже не повторил его, хотя и не понимал его смысла.

— Мы пойдем к Главному Наблюдателю, — снова сказал человек и обернулся, как будто увидел что-то интересное в глубине туннеля. — Ты пойдешь с нами.

— Почему? — спросил Чимал. Он устал, был голоден и хотел пить, и его раздражали все эти непонятные вещи. — Кто вы? Что это за место? Отвечайте.

Но человек лишь покачал головой и развел руками в извиняющемся жесте.

Первая девушка, чьи глаза покраснели, а лицо хранило следы слез, выступила вперед.

— Пойдем с нами к Главному Наблюдателю, — сказала она.

— Ответьте на мои вопросы.

Она посмотрела на остальных в поисках поддержку.

— Он ответит на твои вопросы.

— Главный Наблюдатель — человек? Почему вы не сказали мне этого с самого начала? — Они не ответили. Безнадежно. Он вполне мог бы пойти с ними. Если он решит остаться здесь, это все равно ничего ему не даст. Должно быть, они едят и пьют, как все люди. Может быть, он найдет по дороге какие-то припасы. — Я пойду, — сказал он и сделал шаг вперед.

Они быстро шли впереди него, показывая путь. Никто из них не подумал пойти позади него. Они свернули в ответвление туннеля, потом в другое, прошли мимо многих дверей, и вскоре он совершенно потерял ориентировку. Они спускались по широким лестницам, очень похожим на ту, что вела к пирамидам. Некоторые из них были очень широкими, и там находились различные приборы из металла, назначение которых было ему совершенно непонятно. Ни один из них, по виду, не содержал ни еду, ни питье, так что он не стал возле них останавливаться. Он ощущал огромную усталость. Ему казалось, что прошло очень много времени, прежде чем они вошли в высокую пещеру и он оказался перед человеком, одетым так же, как и остальные, если не считать того, что его одеяние было красного цвета. Должно быть, он был их вождем или предводителем, подумал Чимал, а может быть, даже священником.

— Если ты — Главный Наблюдатель, то я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы…

Человек смотрел мимо Чимала, сквозь него, словно того вообще не существовало. Он спокойно обратился к остальным:

— Где вы его нашли?

Первая девушка выдала один из тех непонятных ответов, который на этот раз не удивил Чимала. Он нетерпеливо оглядел помещение, полное странных вещей. У одной из стен стоял маленький столик, а на нем — ряд незнакомых предметов, один из которых мог быть чашей. Чимал подошел и увидел, что в одном из предметов находится прозрачная жидкость, возможно, вода. В этом мире все вызывало у него подозрение, поэтому он окунул в сосуд палец и осторожно лизнул. Вода, ничего больше. Поднеся сосуд ко рту, он отпил половину одним глотком. Вода была совершенно безвкусной и походила на дождевую, но она утолила его жажду. Он ткнул пальцем в какие-то серые штучки, и они хрустнули от его прикосновения. Чимал взял одну из них и поднес к тому человеку, который находился ближе других.

— Это еда? — спросил он. Человек отвернулся и попытался затеряться среди прочих, но Чимал схватил его за руку и повернул к себе. — Ну так как? Скажи же мне.

Человек испуганно кивнул, и едва лишь Чимал отпустил его, поспешно удалился. Еда оказалась невкусной, не более приятной, чем пепел, но он наполнил ею желудок.

Когда Чимал утолил голод, его внимание вновь привлекло происходящее в помещении.

Девушка кончила свое объяснение, и облаченный в красное одеяние Главный Наблюдатель обдумывал ситуацию. Он прохаживался мимо собравшихся, держа руки за спиной и плотно сжав губы, погруженный в свои мысли. В помещении царила тишина: все ждали, что скажет он. Морщинки у глаз и углубившиеся складки на лбу служили признаками того, что он полностью ушел в свои раздумья и придает большое значение решению, которое должен принять. Чимал запил съеденное оставшейся водой. Он не пытался более вмешиваться. Во всем, что делали эти люди, сквозило какое-то безумие, или же их поступки можно было принять за игру, подобную той, в которую играют дети, когда уверены, что никто за ними не следит.

— Мое решение таково, — наконец проговорил Главный Наблюдатель, поворачиваясь к остальным. От сознания собственной ответственности движения его сделались особенно медленными. — Вы слышали отчет Наблюдателя Оружия. Вам известно, где… — впервые за все это время он бросил быстрый взгляд на Чимала, потом так же быстро отвел глаза, — он был найден. Я уверен, что он явился из долины. — Некоторые из собравшихся оглянулись и посмотрели на Чимала так, будто подобное утверждение давало ему право присутствия здесь, которого у него не было ранее. Усталый и измученный, Чимал прислонился к стене и языком выковыривал из зубов остатки еды.

— Теперь прошу внимательно следить за моими мыслями, поскольку это чрезвычайно важно. Этот человек явился сюда из долины, но вернуться обратно он не может. Я скажу вам почему. В клефгвебрет записано, что люди долины, дерреры, не должны знать о Наблюдателях. Это запрещено. Значит, он не должен вернуться в долину. А теперь слушайте еще внимательнее. Он здесь, но он не Наблюдатель. Здесь же дозволено находиться только Наблюдателям. Может ли мне кто-нибудь сказать, что это означает?

Последовало долгое молчание, которое в конце концов нарушил чей-то слабый голос.

— Он не может находиться здесь и не может вернуться в долину.

— Совершенно верно, — сказал Главный Наблюдатель, подтверждая эти слова кивком.

— Тогда скажи нам, что мы должны делать.

— На этот вопрос вы должны ответить сами. Ваши сердца должны подсказать вам ответ. Человек, который не может находиться ни здесь, ни в долине, вообще нигде не может находиться. Таковы правила. Человек не может находиться нигде, а человек, который нигде не находится, мертв.

Это последнее слово было вполне однозначным, и Чимал плотнее сжал в кулаке нож и прислонился спиной к стене. До остальных смысл фразы дошел не так быстро, и миновали долгие секунды, прежде чем кто-то сказал:

— Но он не мертв, он жив.

Главный Наблюдатель кивнул и обратился к говорившему — сгорбленному человеку со старым морщинистым лицом.

— Твои слова верны, Наблюдатель Силы, а поскольку ты так ясно все понимаешь, тебе надлежит разрешить для нас эту проблему и устроить так, чтобы он был мертв. — Потом он дал этому человеку какие-то совершенно непонятные инструкции и, когда тот вышел, обернулся к остальным:

— Наш тикв состоит в том, чтобы хранить и защищать жизнь, вот почему мы являемся Наблюдателями. Но в мудрости Великого Созидателя… — произнеся последние слова, он коснулся пальцами правой руки маленькой коробочки, свисающей с его шеи, и шелест движения прошел по рядам собравшихся, повторивших этот жест, — предусмотрено смирение для всех, и это то, что нам сейчас нужно.

Когда он кончил говорить, вернулся старый Наблюдатель. Он нес кусок металла, размером и формой напоминающий крупный деревянный сук Он со стуком опустил его на пол, и Наблюдатели расступились, давая ему место. Чимал разглядел на одном конце предмета что-то вроде рукоятки с большими буквами под ней. Он наклонил голову, силясь прочитать, что же там написано. П… о… в… е… р… н… у… т… ь. Повернуть. Буквы были такими же, как те, что он учил в школе при храме.

— Повернуть, — вслух прочитал человек.

— Сделай это, Наблюдатель Силы, — приказал Главный Наблюдатель.

Человек повиновался. Он поворачивал рукоятку до тех пор, пока не послышалось громкое шипение. Едва звук замер, рукоятка отделилась, и Чимал увидел, что предмет этот невелик — всего лишь металлическая трубка. Человек вытащил из нее нечто вроде длинной палки с шишечкой на конце. Когда он это сделал, на пол упал лист бумаги. Он посмотрел на него, потом протянул Главному Наблюдателю.

— Пуиклинг струсинг, — прочел тот вслух. — Это для того, чтобы убить. Часть с буквой “А” держать в левой руке. — Он и все остальные посмотрели на Наблюдателя Силы, который снова и снова вертел в руках приспособление.

— На металле много букв, — сказал он. — Есть “С”, есть “В”…

— Это понятно, — отрезал Главный Наблюдатель. — Ты найдешь часть с буквой “А” и возьмешь ее в левую руку.

Вздрогнув, как будто ударенный этой холодной фразой, Наблюдатель принялся вертеть предмет, пока не нашел нужную букву. Тогда он сжал эту часть в левой руке и триумфально потряс приспособлением для убийства.

— Следующее. Сужающуюся часть с буквой “В” на ней взять в правую руку. — Это требование было быстро выполнено. — Потом часть приспособления с буквой “С” поместить на правое плечо.

Все следили за тем, как человек поднял предмет и положил его на плечо, так что левая рука поддерживала его снизу, а правая — сверху. Главный Наблюдатель посмотрел на все это и одобрительно кивнул.

— Теперь я буду читать, как убивать. Прибор должен быть нацелен на существо, которое нужно убить. — Тут Главный Наблюдатель поднял глаза и увидел, что приспособление смотрит прямо на него. — Не на меня, дурак, — сердито бросил он, и остальные стали разворачивать Наблюдателя так, чтобы прибор смотрел на то место, где стоял Чимал. Потом все отошли в сторону и застыли в ожидании. Главный Наблюдатель прочел:

— Для того чтобы убить, маленький металлический рычажок с буквой “Д” на нем должен быть отведен указательным пальцем правой руки. — Он посмотрел на Наблюдателя, делавшего тщетные попытки нащупать рычажок.

— Я не могу этого сделать, — сказал он. — Мой палец наверху, а рычажок внизу.

— Так поверни свою неуклюжую руку! — потеряв терпение, крикнул Главный Наблюдатель. Чимал смотрел на все это, не веря собственным глазам. Неужели эти люди не умеют обращаться с орудием для убийства?! Должно быть, это действительно так, иначе бы они не стали так нелепо вести себя. И неужели они собираются его убить… вот так просто? Лишь нереальность всей этой похожей на сон сцены помешала ему вмешаться в происходящее. К тому же, по правде говоря, ему хотелось увидеть, как действует это странное оружие. А потом делать что-либо было уже поздно, потому что старый Наблюдатель дотянулся скрюченными пальцами до металлического рычажка и нажал на него.

Чимал нырнул в сторону. Едва он сделал это, как горячая волна воздуха ударила ему в лицо, а один из приборов, стоящих у стены за ним, взорвался и загорелся. Закричали люди. Чимал кинулся в толпу людей, а оружие повернулось за ним и снова изрыгнуло огонь. На этот раз раздался крик боли, и одна из женщин упала. Часть ее головы потемнела, как будто ее опалило огнем.

Теперь огромное помещение заполнилось криками ужаса и топотом ног бегущих людей. Чимал пробирался сквозь толпу, отбрасывая тех, кто появлялся на его пути. Наблюдатель продолжал стоять, не опуская оружия. Глаза его расширились от ужаса. Чимал ударил его в грудь кулаком и вырвал оружие из слабых рук. Теперь он чувствовал себя сильным и способным смотреть в лицо любой опасности.

Но ничего не происходило. В помещении продолжала царить неразбериха, хотя чей-то голос кричал, призывая к порядку. На Чимала опять никто не обращал внимания. Он пробирался снова в толпе, пока не нашел ту девушку, которую первой встретил в туннеле. Он мог бы взять любого здесь. Возможно, ее он выбрал потому, что она была наиболее знакомым ему существом из всех, находившихся в зале. Схватив ее за руку, он повлек ее к выходу из пещеры.

— Уведи меня отсюда, — велел он.

— Куда? — спросила она, слабо сопротивляясь его хватке. Куда? В такое место, где он мог бы отдохнуть и поесть.

— Отведи меня к себе домой. — Он вывел ее в коридор, подталкивая в спину своим новым оружием.

2

В коридоре даже стены были металлическими. Он видел здесь и другие, незнакомые ему материалы, но следов камня не было вообще. Чимал почти бежал за девушкой мимо бесконечного ряда совершенно одинаковых дверей. Внезапно она остановилась.

— Моя, — сказала она. Было видно, что страх перед чужаком все еще не отпускал ее и она не вполне понимала, что происходит.

— А как ты узнала? — подозрительно спросил он, боясь возможной ловушки.

— По номеру.

Он посмотрел на черные цифры, кивнул головой и толкнул Дверь. Та мгновенно отворилась. Он втащил девушку внутрь, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.

— Какой маленький дом, — сказал он.

— Это комната.

Ширина комнаты не превышала человеческого роста, а длина равнялась двойному росту. На возвышении лежало нечто, что могло служить циновкой для сна, а вдоль стен стояли шкафы. Кроме того, была еще одна дверь, и он открыл ее. За ней оказалась комната еще меньших размеров, там были сиденье с крышкой и несколько непонятных устройств, вделанных в стену. Из этой комнаты, похоже, выхода не было.

— У тебя есть еда? — спросил он.

— Нет, конечно, нет. Не здесь.

— Вы едите?

— Но не в комнате же. В тей когхом вместе с другими. Таков обычай.

Еще одно странное слово. Его голова уже болела от их обилия. Следовало узнать, где он очутился и кто такие эти люди, но вначале он должен отдохнуть: усталость превратилась в серое покрывало, угрожающее спеленать его и задушить. Если он уснет, она может позвать на помощь, у нее была коробочка, которая разговаривала с ней. Она и прислала ей помощь, когда они встретились в первый раз.

— Сними это, — велел он, указывая на ее пояс.

— Но в присутствии других этого не делают, — возразила она в ужасе.

Чимал слишком устал для того, чтобы вести споры. Он ударил ее по лицу.

— Сними.

На ее белой коже остался красный след от удара. Она зарыдала и что-то сделала с поясом. Тот упал на пол. Чимал схватил его и отбросил к дальней стене.

— Из той маленькой комнатки с сиденьем есть выход? — спросил он и, когда она отрицательно покачала головой, втолкнул ее в эту комнатку. Потом он закрыл дверь и лег возле нее, чтобы она не могла выйти, не потревожив его при этом. Он подложил руки под голову, прижал к груди предмет, из которого убивают, и мгновенно заснул.

Сколько прошло времени, прежде чем он открыл глаза, было непонятно. Все так же горел свет под потолком. Он перевернулся и снова уснул.

Его раздражали толчки. Он что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Лишь пошевелился, отодвигаясь от источника раздражения, но тот продолжал ему мешать. Открыв затуманенные сном глаза, он никак не мог понять, где находится. Моргая, он смотрел на убегающую от него через комнату черную фигуру. Наблюдательница Оружия была уже у двери, когда он обрел способность понимать. Он заставил себя вскочить, потянулся и успел поймать ее за лодыжку. Едва лишь он коснулся ее, она утратила всяческую способность к сопротивлению и лежала, рыдая, пока он тащил ее по полу и закрывал дверь. Склонившись над ней, он потряс головой, отгоняя остатки сна. Тело его все еще болело, а голова кружилась от усталости, несмотря на отдых.

— Где вода? — спросил он, тыча в нее пальцем. Она лишь громче застонала, открыла глаза, полные слез, и сжала кулаки. — Перестань. Я тебе больно не сделаю. Просто мне нужна помощь. — Несмотря на свои слова, он рассердился на нее, когда она ничего не ответила, и пнул ее. — Говори.

Все еще плача навзрыд, девушка повернулась и показала на комнату, в которой он ее запер перед тем. Он заглянул туда и увидел, что в маленьком сиденьи под крышкой на шарнирах имеется большой сосуд с водой. Когда он наклонился, чтобы отпить из него, девушка тревожно вскрикнула. Она села и в ужасе замотала головой.

— Нет, — выдавила она. — Нет. Это вода… она не для питья. Там, на стене, в нодрене, вода, которую можно пить.

Обеспокоенный ее явной тревогой, Чимал заставил ее войти в комнату и объяснить ему действие приспособлений. Она даже не взглянула на маленький стульчик с водой, но сняла со стены другой сосуд с холодной водой, которая побежала из трубки, когда она как-то по-особому ее потрогала. Напившись, он стал указывать на другие приспособления в комнате, и она принялась объяснять ему, что это такое. Душ привел его в восхищение. Он настроил его таким образом, чтобы струя воды была обильной и горячей, сорвал с себя макстили и встал под нее. Дверь осталась открытой, и поэтому он мог видеть девушку. Когда она снова вскрикнула, закрыла лицо руками и отбежала к противоположной стене, он перестал обращать на нее внимание. Действия ее были настолько непонятны, что он не пытался в них разобраться, — пусть делает, что хочет, лишь бы не пыталась убежать. Он нажал на кнопку, и на него брызнула мыльная пена. Вначале ему было очень больно, но потом его израненному телу стало гораздо лучше. Потом он повернул ручки так, чтобы струя воды стала совсем холодной, а затем нажал на другое устройство, и его обдало струей теплого воздуха. Пока его тело высыхало, он прополоскал макстили, выжал и снова надел.

Впервые с тех пор, как он вошел в дверь в скале, у него было время посидеть и подумать. До сей поры лишь происходили разные события, а он на них только реагировал.

Теперь, возможно, он мог получить ответы на множество волновавших его вопросов.

— Повернись и прекрати этот шум, — сказал он девушке и опустился на циновку для сна. Она была очень удобной.

Девушка царапала пальцами стену, как будто хотела проложить себе путь сквозь нее. Потом, через некоторое время, она нерешительно оглянулась и посмотрела на него. Увидев, что он сидит, она полностью повернулась к нему и застыла, сцепив перед собой пальцы.

— Вот так-то лучше. — Ее лицо было белой маской, глаза покраснели, под ними залегли темные тени от долгого плача.

— А теперь скажи мне, как тебя зовут.

— Наблюдатель Оружия.

— Ладно, Оружейница. Что ты здесь делаешь?

— Выполняю свою работу, как приказано. Я — трепиол мар…

— Я хочу знать не то, что делаешь здесь ты, но что все вы делаете в этом туннеле под горами.

В ответ она покачала головой.

— Я… я тебя не понимаю. Каждый из нас выполняет свою работу и служит Великому Созидателю, как это велит нам наш долг…

— Хватит. Твои слова ничего не значат. — Они говорили на одном языке, но слова были чужими, и он не мог понять, как заставить ее говорить ясно. Пожалуй, следует начать с самого начала и при этом не спешить. — Перестань бояться. Я не хочу причинять тебе вред. Это ваш Главный Наблюдатель посылает за вещью, которая убивает. Сядь. Сюда, рядом со мной.

— Я не могу, потому что ты… — Ужас помешал ей закончить.

— Что я?

— Ты… ты… ты не одет.

Чимал мог это понять. У этих людей из пещеры табу насчет хождения неодетыми. У них в долине женщины тоже обязаны прикрывать верхние части тела хайпили, когда входят в храм.

— Я ношу макстили, — сказал он, указывая на льняную ткань. — Других одежд у меня здесь нет. Если у тебя они есть, я сделаю так, как ты хочешь.

— Ты сидишь на одеяле, — сказала она.

Он обнаружил, что на циновке для сна лежат покровы и верхний из них сделан из мягкой и богатой ткани. Когда он обернул ее вокруг себя, девушка с облегчением вздохнула. Она не села рядом с ним. Вместо этого она нажала кнопку, и от стены отскочило маленькое черное сиденье. Она опустилась на него…

— Начнем, — проговорил он. — Вы прячетесь здесь в скале, но вам известно о моей долине и моем народе. — Она кивнула. — Хорошо, пойдем дальше. Вам известно о нас, но нам неизвестно о вас. Почему?

— Нам велено быть Наблюдателями.

— И тебя зовут Наблюдательницей Оружия. Но почему вы наблюдаете за нами тайно? Что вы делаете?

Она беспомощно покачала головой.

— Я не могу говорить. Это запрещено. Убей меня, так будет лучше. Я не могу говорить… — Она с такой силой прикусила нижнюю губу, что крупная капля крови выступила на ней и потекла по подбородку.

— Я должен знать эту тайну, — спокойно возразил он. — Я хочу знать, что происходит. Вы — из внешнего мира, лежащего за пределами моей долины. У вас есть металлические инструменты и все, чего лишены мы, и вы знаете о нас — но вы скрываетесь. Я хочу знать почему…

Низкий гул, нечто вроде величественной песни, наполнил комнату, и Чимал мгновенно вскочил на ноги, держа наготове вещь, которая убивает.

— Что это? — спросил он, но Наблюдательница Оружия его не слушала.

Едва лишь возник звук, она вскочила на ноги, потом опустилась на колени и склонила голову над сложенными вместе ладонями. Она бормотала молитву или пела какую-то песню, и слова ее терялись, поглощенные громким гулом. Звук этот раздавался трижды, и при третьем его повторении она взяла в руки маленькую коробочку, что свисала с ее шеи на тонкой веревке, и обнажила один из пальцев. При четвертом повторении она надавила на отходящий от коробочки металлический прут, так что он вначале ушел в коробочку, а потом медленно вернулся на место. Тогда она выпустила коробочку и принялась вновь затягивать в черное свой палец. Но прежде чем она успела это сделать, Чимал потянулся, поймал ее руку и перевернул ладонью вверх. Оружейница отдернула руку и быстро натянула напалечник.

— Вы делаете много странного, — сказал он и взял коробочку из ее рук Она подвинулась ближе к нему, когда он посмотрел на маленькие окошечки. Цифры были те же, что и раньше — или нет? Не стояла ли справа, с краю, цифра три? Теперь там находилась цифра четыре. Охваченный любопытством, он нажал на прут, хотя тот и причинил ему боль. Оружейница вскрикнула и вцепилась в коробочку. Теперь последней цифрой с краю была Пять. Он выпустил коробочку, девушка отскочила от него, прижигая ее к груди, и отбежала в дальний угол комнаты.

— Очень странные вещи, — сказал он, глядя на кровь на своем пальце. Прежде чем он успел заговорить снова, в дверь негромко постучали, и чей-то голос произнес:

— Наблюдательница Оружия!

Чимал прыгнул к ней и положил ладонь на ее губы. Она закрыла глаза, содрогнулась и обмякла. Но не упала: он держал ее крепко.

— Наблюдательница Оружия! — повторил тот же голос. Потом другой голос сказал:

— Ее здесь нет. Открой дверь и загляни.

— А как же ненарушимость уединения! Что если она там, а мы войдем?

— Если она там, то почему не отвечает?

— Она не отчиталась за фемио йербф, может быть, она больна.

— Главный Наблюдатель приказал нам найти ее и сказал, что мы должны заглянуть в ее отсек.

— Сказал ли он, чтобы мы заглянули к ней в отсек или в ее отсек? Это большая разница.

— Он сказал “в ее”.

— Тогда мы должны открыть дверь.

Едва лишь дверь начала открываться, Чимал сам распахнул ее и ударил в живот человека, стоящего за ней. Тот сразу же рухнул на пол вместе с вещью для убийства, которую держал в руках. Второй человек побежал, но у него не было оружия, и Чимал легко догнал его, ударил в бок и втащил в комнату.

Глядя на три бесчувственных тела, Чимал решал, что же ему делать. Скоро на поиски пойдут другие люди, это ясно, так что здесь он оставаться не может. Но где он может спрятаться в этом странном месте? Ему нужен проводник, а иметь дело легче всего с девушкой. Он поднял ее, перебросил через плечо и поднял вещь, которая убивает. Выглянув в коридор, он увидел, что тот пуст. Он быстро вышел из комнаты и двинулся в направлении, противоположном тому, откуда пришли двое.

Здесь тоже было много дверей, но прежде чем начать поиски, ему следовало отойти на некоторое расстояние. Он повернул за угол, потом за другой. Он был начеку и каждое мгновение ожидал встречи с кем-нибудь. Пока этого не происходило. Еще один поворот вывел его в небольшой зал, вновь с каменными стенами, заканчивающийся широкой дверью. Не желая возвращаться назад, он потянул за ручку, и дверь открылась. Он держал оружие наготове, но за дверью его никто не ждал. За ней оказалась очень большая, вытянутая в длину пещера. Она была разделена на множество частей, в каждой из которых находились лари и бесчисленные полки. Что-то вроде кладовой. Вполне подойдет, пока девушка не придет в себя, а тогда он заставит ее отвести его в такое место, где есть еда и где безопасно. Может быть, даже здесь есть еда, такое предположение не казалось невозможным. Он прошел в дальнюю часть пещеры, в темный отсек, куда доходило мало света, и опустил девушку на пол. Она не пошевелилась, и он оставил ее лежать, а сам пошел вдоль пещеры, открывая коробки и заглядывая на полки. В одном из ларей он обнаружил много черной одежды странного покроя. Развернув одно из одеяний, он обнаружил, что длинные его части напоминают по форме руки и ноги. То были одежды, которые он видел на Наблюдателях. Взяв два комплекта, он вернулся к девушке. Она все еще не двигалась. Поднеся одежды поближе к свету, он попытался понять, каким образом это надевается. Воздух здесь оказался прохладнее, чем в комнате Оружейницы, и он был не против, чтобы надеть что-нибудь теплое.

После многих попыток и после того, как один из комплектов одежды он в ярости изорвал на куски, он обнаружил, что в том месте, где должен находиться подбородок одетого в костюм, есть маленькая металлическая деталь и что она может двигаться, если ее потянуть вниз. А когда она двигалась, одежда разделялась пополам до самых ног. Таким образом он сделал множество открытий, но с отвращением отбросил одежду, когда обнаружил, что ноги его проталкиваются в нижние части костюма лишь наполовину. Должно быть, одежда была разных размеров, и ему попался самый маленький. Наверное, можно найти и большой размер, и в этом ему должна помочь девушка. Чимал подошел к ней, но она все еще лежала с закрытыми глазами и хрипло дышала; кожа ее имела сероватый оттенок, а когда он коснулся ее, то обнаружил, что она холодная и слегка влажная. Он подумал: не случилось ли чего? Может быть, она поранилась, когда падала. Движимый любопытством, он нащупал застежку у нее под подбородком и потянул вниз. Одежда разошлась надвое. Насколько он видел, ранена она не была. Кожа белая, как бумага, и под ней ясно проглядывали ребра. Грудь была неразвита, как у девочки-подростка, и, глядя на это обнаженное тело, он не испытывал абсолютно ничего. Талию ее обвивал широкий пояс из какого-то серого материала, удерживаемый лентой, продернутой спереди за концы пояса. Он дернул за ленту, расстегнул пояс и увидел, что в тех местах, где он касался тела, кожа была красной и воспаленной. Проведя пальцем по внутренней стороне пояса, он обнаружил, что поверхность его неровная и шероховатая, как если бы ее усеивало множество колючек кактуса. Это было выше его понимания. Он отбросил пояс в сторону и оглядел твердые части костюма, соединяющие мягкие. Возможно, девушка была очень слабой, и эти части помогали ей держать осанку. Но неужели здесь все настолько слабы? Он отстегнул кусок металла, поддерживающий ее шею, и тот упал на пол вместе с капюшоном. Ее сбритые волосы чуть-чуть уже отросли и стояли на голове темным ежиком. До чего же все это трудно понять. Он застегнул на ней одежду, надел на голову капюшон, сел на корточки и задумался. Так он сидел некоторое время, пока она не открыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Она быстро заморгала и огляделась. Только после этого она ответила:

— Хорошо, я думаю. Просто я очень устала.

На этот раз Чимал решил запастись терпением. Если он ударит ее, она снова начнет плакать, и опять ничего не получится.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил он, указывая на одежду.

— Это вебин… где ты их взял?

— Их здесь очень много. Я хотел надеть один из них, но они слишком маленькие для меня.

— У них внутри есть номера, вот, смотри. — Она села и указала на внутреннюю сторону одного из костюмов.

— Я покажу тебе, где они лежат. Найди мне подходящий.

Оружейница была готова помочь ему, но когда она попыталась встать, ей это не удалось. Он помог ей подняться на ноги. На этот раз его прикосновения не беспокоили ее — она приняла их как необходимую помощь. Он подвел ее к ларям, и она указала на крайний из них.

— Вот здесь должны лежать самые большие, — сказала она.

Она закрыла глаза и отвернулась, когда он развернул один из комплектов и начал влезать в него. Одежда мягко окутала его, и телу сразу стало тепло и уютно.

— Ну вот, теперь я похож на всех остальных здесь, — сказал он. Она посмотрела на него, и взгляд ее сделался менее напряженным.

— Теперь мне можно уйти? — нерешительно спросила она.

— Очень скоро, — солгал он ей. — Только ответь на несколько вопросов. Здесь есть еда?

— Я… не знаю. Я была на складе только один раз, очень давно…

— Каким словом ты назвала это место?

— Склад. Место, где хранят вещи.

— Склад, я запомню это слово. И я узнаю, что означают многие другие ваши слова, прежде чем покину это место. Ты можешь узнать, есть ли здесь еда?

— Да, думаю, можно посмотреть.

Чимал следовал за ней на расстоянии в несколько ярдов, готовый кинуться и схватить ее, если она попытается бежать, однако вплотную к ней он не подходил, создавая у нее иллюзию свободы. Она нашла несколько каких-то упакованных брусков и сказала, что это неприкосновенный запас — такая еда, которую можно есть только в случае, когда любая другая оказывается вне пределов досягаемости. Прежде чем вскрыть один из них, он отнес их в укромный уголок, облюбованный им ранее.

— Вкус не очень хороший, — сказал он ей, сняв прозрачную упаковку и попробовав находящуюся под ней пасту.

— Она очень питательная, — сказала ему девушка. Потом, поколебавшись, она попросила дать попробовать и ей. Он дал ей пакет после того, как она объяснила ему, что означает это новое слово.

— Ты живешь здесь всю жизнь? — спросил он, облизнув пальцы.

— Да, конечно, — ответила она, удивленная его вопросом. Чимал начал не сразу. Вначале он тщательно все обдумал. Эта девушка должна знать все то, что хочет узнать он… Но как заставить ее рассказать? Он понимал, что для того чтобы получить нужные ответы, ему нужно задавать правильные вопросы, как если бы перед ним находился ребенок, а разговор их был игрой с особыми правилами.

— Ты когда-нибудь выходила отсюда во внешний мир, в долину?

Она казалась испуганной.

— Конечно, нет. Это невозможно. — Внезапно ее глаза расширились. — Я не могу говорить об этом.

Чимал быстро переменил тему.

— Вы знаете о наших богах? — спросил он, и она кивнула в знак согласия. — Вы знаете о Коатлики? Коатлики, которая уходила в эти туннели?

— Я не могу говорить об этом.

— Похоже, ты можешь сказать мне лишь об очень немногом. — Но, говоря это, он улыбался ей, а не угрожал, как делал это раньше, и она едва заметно улыбнулась ему в ответ. Он продолжал:

— А ты не думала над тем, как я мог попасть в то место, где ты меня нашла?

— Я об этом не думала, — честно призналась Оружейница. Неизвестное явно не вызывало у нее особого любопытства. — Как Же ты туда попал?

— Я шел из долины за Коатлики. — Неужели не было способа получить у девушки хоть какую-то информацию? И что она сама хотела от него услышать? — Я хочу вернуться. Как ты думаешь, я смогу?

Она села и радостно кивнула.

— Да, я думаю, что именно это тебе и следует сделать.

— Ты мне поможешь?

— Да. — Потом ее лицо потемнело. — Ты не можешь этого сделать. Ты расскажешь им о нас, а это запрещено.

— Если я расскажу им, разве мне поверят? Может, они предпочтут отвести меня в храм и там высвободить из моей головы плененного бога?

Она задумалась.

— Да, именно так бы и произошло. Священники убили бы тебя в храме. Остальные поверили бы в то, что тобою овладели боги.

Ты многое о нас знаешь, подумал он, а я не знаю о вас ничего, кроме того, что вы существуете. Нужно это изменить. Вслух же он сказал:

— Я не могу вернуться тем путем, которым пришел, но есть, может быть, другой путь…

— Я не знаю другого, кроме того, что используется для кормления хищников. — Рука ее взметнулась ко рту, а глаза расширились — она поняла, что сказала слишком много.

— Хищники, конечно же. — Он почти выкрикнул эти слова, вскочил на ноги и принялся расхаживать туда-сюда. — Именно это вы и делаете. Вы их кормите. Вы отдаете им своих принесенных в жертву и умерших, вместо того чтобы их хоронить. Вот как мясо попадает на уступ. Не боги приносят его туда.

Оружейница пришла в ужас.

— Мы вовсе не кормим их плотью людей. Они едят мясо тивов. — Внезапно она оборвала себя: — Больше я ничего не могу тебе сказать. Я вообще не могу с тобой говорить, потому что начинаю сообщать тебе то, что не должна.

— Ты скажешь мне гораздо больше. — Он потянулся к ней, но она отпрянула от него, и глаза ее наполнились слезами. Так не годится. — Я тебя не трону, — сказал он, отодвигаясь в дальний угол, — так что не нужно бояться. — Как же заставить ее помочь ему? Он кивнул в сторону вороха одежды и пояса, высовывающегося из-под нее. Он вытащил его и показал ей.

— Что это такое?

— Монасин. Он не должен здесь находиться.

— Объясни мне это слово. Что оно означает?

— Подавляющий. Это священный хранитель чистоты, ясности мыслей. — Она вдруг замолчала, ахнула, и рука ее дернулась к талии. Волна крови ударила ей в лицо, когда она поняла, что произошло. Он кивнул.

— Да, это твой. Я взял его у тебя. Теперь ты зависишь от меня. Ты отведешь меня к тому месту, куда садятся хищники? — Когда она покачала головой, он сделал шаг к ней и сказал:

— Нет, отведешь. Ты отведешь меня туда, чтобы я смог вернуться к своему народу, и тогда ты сможешь забыть обо мне. Когда я окажусь в долине, то уже не смогу причинить тебе вред. Но если я останусь с тобой, я знаю, что сделаю с твоим табу. На этот раз я сделаю большее. Я расстегну на тебе одежду, сниму ее…

Она упала, но сознание не потеряла. Он не пошевелился, чтобы помочь ей встать, потому что понимал: его прикосновение может усилить ее страх настолько, что она уже не сможет ничего для него сделать. Теперь она находилась как раз в нужном для него состоянии.

— Вставай, — сказал Чимал, — и отведи меня туда. Больше ты ничего сделать не сможешь.

Он отступил, и она поднялась, цепляясь за полки. Когда она пошла вперед, он двинулся за ней на расстоянии шага, не касаясь ее, держа наготове вещь, которая убивает.

— Не подходи к людям, — предупредил он ее. — Если кто-нибудь попытается нас остановить, я его убью. Если ты позовешь человека, то можешь считать, что это ты его убила.

Чимал не знал, значит ли для нее что-нибудь такое предупреждение и поэтому ли она избирает пустынные коридоры или же здесь всегда так пустынно, но как бы там ни было, они никого не встретили. Лишь однажды послышались шаги в боковом проходе, но когда они дошли до него, там никого не оказалось.

Прошло много времени, прежде чем они вошли в боковой туннель, ответвляющийся от главного. Оружейница, шатаясь от усталости, молча указала на него и согласно кивнула, когда Чимал спросил ее, ведет ли этот туннель к нужной ему цели. Он очень напоминал ему тот путь, которым он пришел сюда. Полом служил гладкий камень, тогда как стены и потолок были шероховатыми и хранили на себе следы инструментов, обрабатывавших их. Но было и важное отличие: к полу были прикреплены две длинные тонкие металлические жерди. Они стелились по низу и исчезали в глубине прямого, как стрела, туннеля.

— Отпусти меня, — попросила она.

— Мы останемся вместе до конца пути. — Не было необходимости объяснять ей, что он вовсе не собирается покидать эти туннели, но лишь собирает сведения о них.

Путь был очень долгим, и он пожалел, что не захватил с собой воды. Наблюдательница Оружия качалась от усталости, и им пришлось дважды останавливаться на отдых. В самом конце туннель перешел в широкую пещеру. Металлические жерди уходили в глубину другого туннеля, ответвляющегося от первого.

— Что это? — спросил Чимал, оглядывая незнакомое место.

— Там выход, — сказала она, указывая рукой. — Если хочешь посмотреть, подними вон тот диск, а здесь расположены приборы, открывающие дверь.

В том месте, куда она указывала, в стену была вделана широкая металлическая панель с диском в центре ее. Диск отошел в сторону, когда он толкнул его, и открылось отверстие, в которое можно было смотреть. Он глядел сквозь расщелину между двух скал на дневное небо. Вдалеке, кажущиеся голубыми с такого расстояния, возвышались утес и гряда пиков за деревней Заахил. Прямо перед ним виднелся уступ, на котором маячил темный силуэт хищника. Широко расправив крылья, тот помедлил мгновение и устремился в небо.

— Говорит Наблюдатель Оружия, — услышал он слова и быстро обернулся. Она отошла в другой конец пещеры и говорила в металлическую коробочку, висевшую на стене. — Он здесь, со мной. Убежать он не может. Скорее идите и заберите его.

3

Чимал схватил девушку за руку, оттащил прочь от металлической коробочки и швырнул на пол. На коробочке был круглый диск спереди, кнопка и узкое отверстие. Из него донесся голос:

— Наблюдатель Оружия, ваш рапорт принят. Каково ваше точное местонахождение?..

Чимал поднял вещь, которая убивает, и нажал на металлический рычажок И она убила черную коробку. Голос оборвался, а коробочка превратилась в пылающий костер.

— Это не поможет, — сказала Оружейница, садясь и растирая руки. Губы ее изогнулись в холодной торжествующей улыбке. — Они узнают, откуда я говорила, и будут знать, что ты здесь. Бежать некуда.

— Я могу вернуться в долину. Как открывается эта металлическая дверь?

Она неохотно подошла к тому месту, где из стены выступала черная перекладина с ручкой, и потянула ее вниз. Дверь медленно отошла в сторону, и в пещеру хлынул поток дневного света. Хищник, собиравшийся сесть на уступ, потревоженный этим движением, громко хлопнул крыльями и полетел прочь. Чимал посмотрел на долину, вдохнул знакомый прохладный воздух, который пахнул сильнее, чем экскременты хищников.

— Как только я там появлюсь, меня сразу же убьют, — сказал он, выталкивая девушку на уступ.

— Что ты делаешь? — У нее перехватило дыхание. Потом она вскрикнула, он потянул за ручку, и дверь начала закрываться. Ее громкий вопль был заглушён ударом камня о камень.

Из туннеля за его спиной донесся звук шагов, потом свист, и из отверстия его вырвалась теплая струя воздуха. Чимал подбежал к отверстию, прижался к стене и поднял вещь, которая убивает. Шум усилился, и ветер сделался сильнее. Эти люди обладают огромной силой: что за странную вещь они послали к нему, чтобы та убила его? Чимал теснее прижался к стене, а шум стал еще громче, и из туннеля вырвалась повозка, на которой сидело много мужчин. Раздался скрип, повозка вздрогнула и остановилась. Чимал увидел, что у каждого из мужчин есть вещь, которая убивает. Он поднял свое оружие и нажал на спуск. Раз, другой выскочило пламя и заметалось среди людей, но потом вещь замерла в его руках и больше не оживала, как он ни старался. В отчаянии он нажал на спуск слишком сильно, и тот сломался. Подняв оружие над головой, как палку, он кинулся в атаку.

Чимал думал, что умрет раньше, чем продвинется хоть на фут, и кожа его покрылась мурашками в ожидании огня. Но два выстрела, извергнувшие огонь в толпу людей, сделали свое дело. Кто-то был убит, кто-то обгорел и кричал от боли. Нападение и внезапная смерть были для этих людей новостью — для них, но не для Чимала, вся жизнь которого проходила под наблюдением этих нелюдей-близнецов. Прежде чем огонь успел его поразить, он оказался среди них, изо всех сил вращая металлической дубинкой.

Это была неравная битва. В пещеру проникли шесть человек, но не прошло и минуты, как двое из них были убиты, а остальные ранены или в бессознательном состоянии. Чимал стоял над ними, тяжело дыша, в ожидании возможного нападения. Тот, что пошевелился, получил удар по голове и больше не двигался, как и остальные. Отбросив прочь бесполезную теперь вещь для убийства, он подошел к двери, нажал на ручку и отворил дверь. Наблюдательница Оружия скорчилась у самой двери и сидела, уткнувшись лицом в ладони. Ему пришлось втащить ее в пещеру, потому что сама она оказалась неспособна на это. Она осталась лежать в том месте, где он ее положил, пока он снимал с платформы мертвых и раненых, стараясь не дотрагиваться до сверкающих кнопочек и рычажков в передней части платформы. Он уже начал понимать их назначение. Закончив с людьми, он тщательно изучил платформу. Внизу, под ней, находились колеса, подобные тем, что бывают на детских игрушках, и они стояли на тех самых металлических прутьях, вделанных в пол коридора. Некая сила, направляемая рычагами, должна была заставлять эти колеса вращаться и влекла платформу вперед. Самой интересной деталью был установленный в передней части щит. Он, казалось, сделан из металла, но в то же время прозрачный, как вода: сквозь него можно смотреть, как будто его вообще не было.

Платформа ездила по металлическим прутьям. Он проследил их взглядом. Они огибали широкую пещеру и исчезали в туннеле впереди. Он подумал, что ему не следует возвращаться назад и встречаться с новой партией вещей, которые убивают.

— Вставай, — приказал он девушке и сам поставил ее на ноги, когда она ничего не ответила. — Куда ведет этот туннель?

Вначале она с ужасом посмотрела на людей на полу, потом проследила направление его пальца.

— Не знаю, — прошептала она наконец. — Я не занимаюсь эксплуатацией. Возможно, это туннель эксплуатационщиков.

Он велел ей объяснить, что такое эксплуатация, после чего подтолкнул к платформе.

— Как это называется? — спросил он.

— Машина.

— Ты можешь заставить ее двигаться? Отвечай правду.

Насилие и смерть совершенно убили в ней надежду.

— Да, да, могу, — ответила она почти шепотом.

— Тогда покажи мне.

Управлять машиной оказалось очень просто. Он положил в нее новую вещь, которая убивает, и сел рядом с девушкой. Она стала показывать, как управлять машиной. Один рычаг заставлял ее двигаться вперед и назад, и чем сильнее на него нажимать, тем быстрее будет двигаться машина. Отпущенный, он возвращался в среднее положение, в то время как второй рычаг замедлял ход машины и останавливал ее. Чимал медленно повел машину вперед, пригнув голову, когда она въехала в туннель, пока не увидел, что между его головой и потолком остается достаточное пространство. Огни — он понял и это слово — двигались быстрее и быстрее по мере того, как он все сильнее нажимал на рычаг. В конце концов он отвел его так далеко, как только было возможно, и машина на огромной скорости устремилась вдоль туннеля. Стены убегали назад, воздух бился в прозрачный передний щит. Наблюдательница Оружия в ужасе пригнулась подле него, а он смеялся. Потом он сбавил скорость. Впереди ряд огней начал изгибаться вправо, и Чимал еще больше сбавил скорость. Изгиб продолжался до тех пор, пока они не сделали полный поворот вправо, потом дорога вновь стала прямой. И сразу после этого она пошла вниз. Скат был пологим, но казался бесконечным. Через несколько минут Чимал остановил машину, приказал Оружейнице выйти и встать у стены.

— Ты хочешь оставить меня здесь, — заплакала она.

— Если будешь хорошо себя вести, не оставлю. Я просто хочу кое-что узнать об этом туннеле. Стой прямо и не двигайся. Спуск ведет далеко вниз… но куда? Внутри Земли не лежит ничего, кроме ада, где Мистекс, бог смерти, сторожит мертвых. Мы едем туда?

— Я… я не знаю, — ответила она слабым голосом.

— Все равно, если путь ведет в ад, ты отправишься туда вместе со мной. Возвращайся в машину. За последние несколько дней я видел столько чудес и странных вещей, сколько не грезилось мне ни во сне, ни наяву. Ад не будет более странным, чем все остальное.

Через некоторое время спуск кончился, и туннель вновь побежал по одному уровню. Потом впереди показался просвет, и Чимал замедлил ход. Стены раздвигались. Перед ними возникла пещера, хорошо освещенная и явно пустая. Он остановил машину возле нее и пошел вперед, подталкивая в спину Наблюдательницу Оружия. Они остановились у входа и заглянули в пещеру.

Она была гигантской. Огромный зал, большой, как пирамида, со стенами из крепкого камня. Путь их из туннеля уходил в эту пещеру, шел мимо стены и исчезал в другом туннеле с противоположной стороны. Вдоль стен и на потолке были лампы, но большую часть света давало огромное отверстие наверху в дальнем конце пещеры. Свет походил на дневной и по цвету очень напоминал голубизну неба.

— Этого просто не может быть, — сказал Чимал. — Мы ушли прочь от долины, когда покинули утес с хищниками, я готов в этом поклясться. Мы уходили вглубь скалы, а потом спускались вниз. Этот свет не может быть солнечным… или может? — Внезапно его волной захлестнула надежда. — Раз мы спускались вниз, мы могли пройти сквозь одну из гор и выйти в другую долину, расположенную ниже, чем наша. Твои люди должны знать о выходе из долины, и это он и есть.

Свет сделался еще ярче, внезапно понял он. Свет лился через отверстие наверху и сверкал на отходящем от него крутом скате. Два пути, очень похожие на тот, по которому ехала машина, только шире, бежали по скату, потом шли по полу и, наконец, спускались в отверстие в полу, почти такое же большое, как и то, что было в дальнем конце пещеры.

— Что происходит? — спросил Чимал, наблюдая, как свет разгорается все сильнее и становится таким сверкающим, что в направлении отверстия стало невозможно смотреть.

— Идем, — сказала Оружейница, хватая его за руку. — Мы должны уйти отсюда.

Он не стал спрашивать почему. Он и сам это знал. Свет буквально полыхал, а потом возник жар и горячей волной ударил ему в лицо. Они повернулись и побежали, а свет и жар все росли за их спинами, невероятные, непереносимые. Они превратились в живое пламя, когда Чимал с девушкой нырнули в защитное нутро машины. И они продолжали усиливаться, полосуя их горячими лучами, а потом пошли на убыль.

Теперь воздух казался прохладным. Когда Чимал открыл ослепленные ярким светом глаза, он поначалу не увидел ничего, кроме темноты и кружащих в ней радужных пятен.

— Что это было? — спросил он.

— Солнце, — ответила она.

Когда он снова смог видеть, была уже ночь. Они въехали в пещеру, освещенную теперь только лампами на стенах. Сквозь отверстие виднелось ночное небо и звезды, и Чимал с девушкой медленно поехали по скату в направлении к нему. Звезды над ними все приближались и приближались, делались все ярче и ярче, пока они не миновали отверстие и не оказались среди них. Чимал посмотрел вниз со страхом — это было выше его понимания. Горящая звезда, равная по величине лепешке, проползла мимо его ноги, вдоль ступни и исчезла. С чувством достоинства, рожденным страхом и стремлением взять этот страх под контроль, он повернулся и медленно повел девушку обратно вниз по скату, в приветливую надежность пещеры.

— Ты понимаешь, что это? — спросил он.

— Не знаю. Я слышала об этом, но сама никогда ничего подобного не видела. Я в своей работе не имею дела с такого рода вещами.

— Я понимаю. Ты — наблюдательница, и это все, что ты знаешь, но сказать мне об этом ты не захотела.

Она покачала головой и сжала губы в тонкую линию. Он сел спиной к отверстию и необъяснимой таинственности звезд. Ее он усадил рядом с собой.

— Я хочу пить, — сказала она. — В таких удаленных местах должны быть неприкосновенные запасы. Вон там должен быть шкаф.

— Посмотрим вместе.

За толстой металлической дверью находились пакеты с продуктами и прозрачные сосуды с жидкостью. Она показала ему, как открывать такие сосуды. Прежде чем протянуть один из них ей, он сделал несколько глотков. Еда была такой же безвкусной и такой же сытной, как и раньше. Пока он ел, огромная усталость навалилась на него. Воспоминание о солнце, прошедшем так близко от него, и о звездах, ползавших у его ног, было таким невероятным, что он не мог даже думать об этом. Ему хотелось задать девушке еще много вопросов, однако впервые за все это время он боялся услышать ее ответы.

— Я хочу спать, — сказал он, — и я хочу найти тебя и машину здесь, когда проснусь. — Некоторое время он раздумывал, потом, не обращая внимания на ее слабое сопротивление, снял с ее шеи коробочку, висевшую на цепочке, и взвесил ее в руке.

— Как ты это называешь? — спросил он.

— Это мой деус. Пожалуйста, верни мне его.

— Мне эта вещь не нужна, но мне нужно, чтобы ты была здесь. Дай мне твою руку. — Он обмотал цепочку вокруг ее руки, потом вокруг своей, так что деус оказался у него в ладони. Камень был твердым, но его это не беспокоило. Едва закрыв глаза, он уснул.

Когда он проснулся, девушка спала рядом с ним. Она вытянула руку, чтобы ее тело оказалось как можно дальше от него. Сквозь отверстие наверху лился солнечный свет. Могло ли солнце прийти снова? На мгновение он испытал резкий укол страха и грубо потряс девушку, будя ее. Но полностью придя в себя, он понял, что непосредственной опасности нет, и, сняв цепочку с онемевших пальцев, пошел за едой и питьем для них обоих.

— Давай снова туда сходим, — сказал он, когда они подкрепились, и подтолкнул ее к скату.

Они вышли через отверстие в голубое небо. Ногам было твердо, и когда Чимал постучал по небу под ним вещью, которая убивает, голубая частица отскочила, обнажив камень. Это казалось бессмысленным — но все же это было небо. Он обежал его взглядом от зенита и вниз, к горам на дальнем горизонте. Когда взгляд его упал на них, он закричал и подался назад, внезапно лишившись равновесия. Горы, абсолютно все горы перед ним стояли к небу под углом в 45 градусов.

Можно было подумать, что он смотрит на мир с изнанки, снизу вверх, примостившись на нижней его кромке. Он просто не знал, что думать: происходящее казалось невозможным. У него не было сил смотреть на все это, и он вернулся по скату вниз, под защиту пещеры. Наблюдательница Оружия последовала за ним.

— Что все это значит? — спросил он ее. — Сам я понять не могу.

— Я не могу тебе этого сказать, и на этот раз потому, что сама не знаю. Это не моя работа, я — Наблюдательница, а эксплуатационщики никогда ничего не говорят. Они должны знать, в чем тут дело.

Чимал непонимающе посмотрел вниз, на темнеющий туннель, в котором исчезло солнце.

— Мы должны разобраться, — сказал он. — Я должен знать, что все это означает. Куда ведет другой туннель для машин? — спросил он, указывая на отверстие в дальнем конце пещеры.

— Не знаю. Я не эксплуатационщица.

— Ты вообще почти ничто, — сказал он с бессознательной жестокостью. — Идем.

Он медленно вывел машину из туннеля и остановил ее, ожидая, пока она погрузит еду и воду. Теперь, когда он начал с подозрением относиться к реальности, ему хотелось иметь припасы при себе. Потом они пересекли пещеру и углубились в противоположный туннель. Он был плоским и прямым, хотя ряды огней впереди почему-то казались уходящими вверх. Но тем не менее они так и не поднялись выше: туннель оставался абсолютно ровным. Потом та часть туннеля, что лежала впереди, изменилась, и Чимал сбавил скорость, так что движение машины сделалось едва заметным. Когда же машина поравнялась с вделанными в стену ступенями, он совсем остановил ее. Ступени шли по стене кверху, до вырезанного в потолке отверстия в форме трубки.

— Посмотрим, что это такое, — сказал Чимал, велев девушке вылезти из машины. Он отошел в сторону, а она поднялась по лестнице. До отверстия было около двадцати футов, а само оно было немногим шире, чем его плечи. В него были вделаны две лампы. Один светильник находился под металлической крышкой, прикрывающей верхнюю часть трубы.

— Толкни ее, — сказал Чимал, — она, кажется, не заперта.

Крышка была сделана из металла и поворачивалась на шарнирах. Девушка легко открыла ее и поднялась выше. Чимал последовал за ней, и ступени вывели его к голубому небу. Он посмотрел наверх и увидел вначале белые маленькие облака, плавающие над его головой, а потом, за ними, долину с тонкой ниткой реки и двумя коричневыми пятнами деревушек, стоящих друг против друга. Все это висело прямо над его головой.

На этот раз он упал на твердую поверхность неба и, задыхаясь, лежал у края отверстия. Ему казалось, что он падает вниз, прыгнув с неба, навстречу полю возле реки, навстречу уродливой смерти. Когда он закрыл глаза, отрезав себя от страшной картины, ему сразу же стало легче. Он чувствовал под собой твердый камень, и тело его уверенно прижималось к нему. Медленно поднявшись на четвереньки, он открыл глаза и посмотрел вниз. Камень, окрашенный густой голубой краской. Кусочки ее отскочили, когда он поковырял возле отверстия. На ней были даже пыльные отпечатки ног тех, кто ходил здесь раньше, а неподалеку проходила металлическая колея. Широкая колея, подобная той, по которой двигалось солнце. Не поднимаясь с колен, он приблизился к ней, потрогал голубые металлические прутья. Поверхность их была отполированной от частого использования и сверкала. Медленно скользя по ним взглядом, он проследил их путь по небу. Пересекая его, они исчезали в черном отверстии высоко наверху, над гладким изгибом неба. Он сделал над собой усилие, пытаясь не думать об увиденном или же понять его. Еще рано. Вначале нужно все увидеть. Медленно и держась за рельсы, он перекатился на спину.

Над ним находилась долина, видимая целиком, такая, какой он ее знал. По обеим сторонам возвышались горы, нацеленные пиками прямо на него, а за краями долины виднелись еще горы. На севере — каменный барьер и болото, живая стежка реки между полями, коричневые строения и темное пятно пирамиды, деревья на юге и пруд, сверкающий серебром. Водопад был едва заметен, но и текущей к нему реки отсюда не видно. Там было несколько гор, и прямо над ними начинался голубой купол неба.

Уголком глаза он уловил какое-то движение и обернулся как раз в тот момент, когда Оружейница исчезла в отверстии в камне.

Забыв обо всех своих раздумьях, он вскочил на ноги и кинулся следом. Она быстро спускалась вниз, быстрее, чем он мог от нее ожидать. Наверх она не смотрела. Он едва начал спускаться, а она уже соскочила с лестницы и устремилась вперед. Он спустился еще на несколько ступенек, потом разжал руки и спрыгнул вниз, тяжело приземлившись на камень. Над его головой полыхнул огонь.

Оружейница держала наготове вещь, которая убивает. Она отпрыгнула с нею к стене, но прежде чем успела прицелиться снова, Чимал оказался рядом и вырвал оружие из ее рук.

— Слишком поздно, — сказал он, бросая оружие в машину. Он встал рядом с девушкой, взял ее за подбородок и крепко сжал его. — Убивать меня слишком поздно, потому что теперь я знаю правду, знаю о Наблюдателях, о мире и о лжи, которой меня пичкали. Теперь мне уже не нужно задавать вопросы, и я сам могу рассказать тебе. — Он рассмеялся и сам удивился, услышав этот резкий звук. Когда он отпустил ее, она принялась тереть отметины, оставленные его пальцами на ее подбородке, но он этого не замечал.

— Ложь, — сказал он. — Моему народу лгали обо всем. Ложь, что мы живем в долине на планете, называемой Земля, которая ходит вокруг солнца — шара из газа. Мы верили в это, во всю эту чепуху — движущиеся планеты, горящий газ в воздухе. Та вспышка огня, которую видел Попоки, а потом я, когда садилось солнце, была отражением от рельс, и больше ничем. Наша долина — мир, а больше ничего нет. Мы живем внутри гигантской пещеры, находящейся среди скал, и за нами тайно наблюдают твои люди. Кто вы — слуги или господа? Или и то и другое вместе? Вы служите нам, ваши эксплуатационщики занимаются нашим солнцем и следят за тем, чтобы оно всегда светило, как положено. И еще они должны делать дождь. И реку — она действительно кончается в болоте. А что вы делаете с водой потом: загоняете ее обратно в трубу и пускаете как водопад?

— Да, — сказала она, двумя руками сжав свой деус и высоко подняв голову. — Именно это мы и делаем. Мы наблюдаем и защищаем вас от бед, день за днем, во все времена года, ибо мы — Наблюдатели и не просим для себя ничего, кроме возможности служить.

В его смехе не было веселья.

— Да, вы служите. Плохо служите. Почему вы не сделаете так, чтобы течение реки было сильным весь год, чтобы у нас всегда была вода? Почему вы не пускаете дождь, когда он нужен? Мы возносим молитвы о дожде, и ничего не случается. Слушают ли боги — слушаете ли вы? — Он сделал шаг назад во внезапном озарении. — Или же богов нет вообще? Коатлики спокойно сидит в ваших пещерах, а вы делаете нам дождь, когда пожелаете. — Печаль понимания наполнила его. Он сказал:

— Даже в этом вы нам лгали. Нет никаких богов.

— Ваших богов нет, но есть великий бог, единый бог — Бог, Великий Созидатель. Он тот, кто создал все это, придумал и построил, а потом вдохнул в это жизнь, и все началось. Солнце первый раз вышло из туннеля, зажглось и отправилось в свое первое путешествие по небу. Вода забила водопадом и наполнила пруд, омочила ждущее русло реки. Он посадил растения, создал животных и, когда Он был готов, населил долину ацтеками и велел Наблюдателям следить за ними. Он был сильным и уверенным, и мы сильны и уверены в нем, и мы чтим Его и выполняем Его помыслы. Мы — дети Его, и ты — Его дитя. Мы следим за вами, следим, как вы выполняете его помыслы.

На Чимала все это не произвело впечатления. Напевность ее слов и свет в ее глазах слишком напомнили ему священников и их молитвы. Если боги мертвы — что ж, он не возражает против этого, но он не жаждал получить так быстро новых. Тем не менее он одобрительно кивнул, потому что она сообщала ему факты, которые он должен был знать.

— Значит, вот он, внешний мир, — сказал он. — То, чему нас учили, все ложь. Шар из газа выдумка, Земли нет, а звезды — маленькие пятна света. Вселенная — это камень, камень, крепкий камень повсюду, а мы живем в маленькой пещере, находящейся в его центре. — Он сгорбился, словно от тяжести окружавшего его камня.

— Но так будет не всегда, — сказала она, молитвенно складывая перед собой руки. — Придет день, когда наступит конец, избранный день, когда мы все освободимся. Смотри. — Она протянула ему деус. — Посмотри на число дней со времени создания. Видишь, как велико их число, — столько прошло с того времени, как мы начали выполнять свой долг по отношению к Великому Созидателю, который является отцом всех нас.

— 186175 дней со времени создания мира, — сказал Чимал, глядя на цифры. — И что же, ты все время так и следила за нами?

— Нет, конечно, нет. Мне нет еще и семидесяти. Этот деус — драгоценность, переданная мне, когда я принимала присягу Наблюдателя…

— Сколько тебе лет? — переспросил он, и в ее ответной улыбке была злобная насмешка.

— Шестьдесят восемь, — сказала она. — Мы высечены из дней нашей службы и веры, что столько лет наполняла наши жизни. О, наши жизни не так коротки, как жизни низших животных… и ваши.

Ответить на это было нечего. Наблюдательнице Оружия нельзя было дать больше двадцати с небольшим лет. Могло ли ей быть столько, сколько она сказала? Еще одна тайна добавилась к остальным. В установившейся тишине явственно различался далекий жужжащий звук, как если бы неподалеку летало какое-то насекомое.

Звук усиливался, и девушка первой узнала его. Оттолкнувшись от стены, она побежала по туннелю, в направлении, откуда доносился звук Чимал мог бы легко поймать ее, но, уже собравшись это сделать, он тоже узнал звук и остановился в нерешительности.

Еще одна машина.

Он мог поймать девушку, но и его самого могли поймать. Использовать вещь, которая убивает? Но какой смысл убивать ее? Варианты возникали один за другим, и он отметал их один за другим. В машине должно было быть много мужчин, и все они с оружием. Он может убежать, это, пожалуй, самый умный шаг. Они остановятся, чтобы подобрать девушку, и он выиграет время. Еще обдумывая этот вариант, он уже бросился к машине и, оказавшись в ней, с силой нажал на рычаг. Что-то взвизгнуло, и машина рванулась, как стрела, пущенная из лука. И все же, хотя машина продолжала набирать скорость, он понимал, что это не выход. Мог ли он сделать что-то еще? Едва подумав об этом, он увидел темное пятно в туннеле впереди. Он быстро потянул за другой рычаг и успел остановить машину у подножья лестницы.

Другой выход из туннеля, ступени ведут к… куда? В такое место, где небо находится наверху, без сомнения, рядом с колеей солнца. То было уже второе отверстие, и существовала возможность того, что есть и другие. Подумав об этом, он снова нажал на рычаг. К тому времени, как он достигнет следующего отверстия — если только достигнет его, — он решит, что делать дальше. Он рисковал, но в этом странном новом мире вся его жизнь была риском. Нужно было составить план действий.

Еду и воду нужно держать при себе. Одной рукой продолжая управлять машиной, другой он расстегнул на себе одежду и сунул за пазуху столько пакетов с едой, сколько смог. Потом он допил воду из открытого сосуда и отбросил его прочь. С собой он возьмет полный. Осталось решить лишь проблему машины. Если она останется у отверстия, они поймут, каким путем он ушел, и станут его преследовать. Он не знал, сможет ли убежать, если людей будет очень много. Может ли машина ехать сама по себе? В конце концов, если рычаг отведен вперед, она должна двигаться. Такое мог сделать даже ребенок. Он посмотрел на рычаг, потом оглядел машину. Если бы было, к чему привязать рычаг, он бы просто отправил машину вперед. Все еще держа одной рукой рычаг, он осторожно встал и повернулся спиной к приборной доске. Одну ногу он поставил на спинку сиденья и начал с силой давить на нее. Он жал так до тех пор, пока что-то не хрустнуло и сиденье не упало. Да, если хорошенько его прижать, то это, пожалуй, подойдет. Сев вновь, он увидел, что другой рычаг ушел далеко вперед.

Чимал вышел из машины раньше, чем та остановилась. Он схватил контейнер с водой, вещь, которая убивает, и взялся за сломанное сиденье. Другой машины видно не было, но он мог слышать далекое жужжание. Поставив сломанное сиденье против другого, он надавил им на рычаг. Машина рванулась вперед, оттолкнув его в сторону, потом замедлила ход и остановилась, так как сиденье больше не давило на рычаг. Он побежал за ней и услышал, что гудение другой машины сделалось громче.

На этот раз он поставил сиденье спинкой к другому, чтобы его нижняя часть непрерывно могла давить на рычаг. Сердито взревев, машина устремилась вперед и продолжала ехать все быстрее и быстрее. Чимал не стал смотреть ей вслед. Жужжание второй машины становилось все более громким, и он поспешил вернуться к отверстию и лестнице. Одной рукой прижимая к груди воду и оружие, он почти бегом взобрался по лестнице, держась другой рукой.

Он уже готов был влезть в отверстие, когда внизу появилась другая машина. Затаив дыхание, он ждал, остановится ли она, но жужжание ее делалось все более слабым, а потом пропало совсем. К тому времени, когда они поймут, что он сделал, он будет уже далеко от этого места. Он не узнают, каким выходом он воспользовался, а это значительно увеличивает его шансы на спасение. Медленно он поднялся наверх.

Выбравшись наружу, он почувствовал, как его согревают солнечные лучи. Потом ему сделалось жарко.

Во внезапном приступе страха он поднял голову и увидел, как сверху вниз на него надвигается огромный горящий солнечный диск

4

Некоторое время он стоял так, наполовину высунувшись из отверстия. Ужас парализовал его. Но этот ужас быстро прошел, когда он понял, что жар не усиливается, а само солнце не приближается. Оно, конечно, двигалось, но медленно, с таким расчетом, чтобы пересечь небо за полдня. Хотя оно и было горячим, но особых неудобств не причиняло, и у него было достаточно времени, чтобы уйти с его пути. Четким движением он выбросил на голубую поверхность свою ношу и закрыл за собой крышку отверстия. Он старался держать голову так, чтобы солнечный свет не бил ему в глаза, не слепил его. Потом, с водой в одной руке, с оружием в другой, он повернулся спиной к солнцу и направился к северу долины, где лежали тайные туннели наблюдателей. Тень его, черная и очень длинная, протянулась далеко впереди него.

Теперь, когда он немного привык к происходящему, все это стало казаться ему очень волнующим. Он шел, испытывая огромный душевный подъем. Никогда раньше ему не приходилось идти по такой широкой равнине. Она стелилась перед ним и казалась бесконечной. С обеих сторон она слегка изгибалась. Над ним, там, где должно было быть небо, раскинулся мир. Горы с острыми пиками громоздились по обеим сторонам и тянулись к нему макушками. Под ногами его был крепкий камень, теперь он это знал, и его уже не беспокоило, что мир, в котором он вырос и кроме которого он не знал ничего еще несколько дней назад, висит над ним, подобно чудовищной ноше. Он был мухой, ползущей по потолку-небу и глядящей вниз на бедных пленников, пойманных в ловушку. Между ним и солнцем было еще значительное расстояние, и он остановился отдохнуть. Усевшись на голубое небо, он открыл контейнер с водой. Поднеся его к губам, он запрокинул голову и посмотрел на долину наверху. Пирамида и храм находились почти над ним. Он отложил сосуд, лег на спину, подложив руки под голову, и стал смотреть на то, что было его домом. Приглядевшись, он смог даже различить фигурки людей, работающих в полях. Поля обильно колосились — скоро они будут готовы к жатве. Люди заняты своей работой и живут, даже не подозревая, что они в тюрьме. Почему? А их тюремщики — сами пленники в своих термитных туннелях. Какая же тайная причина заставляет их вести наблюдение, и что означают странные слова девушки насчет Великого Созидателя?

Он разглядел крошечные фигурки, движущиеся по направлению к Квилапу. Интересно, могут ли они его увидеть, гадал он в надежде, что да, могут. Что же они подумают? Возможно, что он — какая-нибудь птица. Может быть, ему следует взять свое металлическое оружие и написать собственное имя на небе, соскрести им голубизну, чтобы был виден камень. ЧИМАЛ — гласили бы неподвижно висящие в небе буквы. Пусть тогда священники попотеют, объясняя это чудо!

Рассмеявшись, он встал и поднял свою ношу. Теперь ему больше, чем когда-либо, хотелось найти разгадку всего этого. Должно же быть какое-то объяснение. Он пошел вперед.

Проходя над каменным барьером, замыкающим долину, он с интересом стал его рассматривать. Тот казался очень убедительным, хотя огромные валуны выглядели отсюда безобидными камушками. За барьером никакой другой долины не было, только серый камень, из которого вырастали пики гор. Это уже явно были декорации, рассчитанные на то, чтобы создавать иллюзию расстояния — дальние пики были меньше тех, что находились ближе к долине. Чимал, твердо решившись узнать, что находится дальше, прошел под ними и мимо них и шел так, пока не обнаружил, что идет вверх по склону.

Вначале подъем был незначительным, но потом сделался более крутым, так что ему пришлось наклониться вперед, а затем и вообще встать на четвереньки. Небо впереди вздымалось в чудовищном изгибе, и добраться до ровного места он никак не мог. В приступе страха, решив, что он, может быть, навсегда пойман в ловушку этого пустого неба, Чимал попробовал взобраться еще выше. Но он соскальзывал на гладком камне и съезжал вниз. Он полежал неподвижно, ожидая, пока пройдет страх. Потом попытался обдумать случившееся.

Было ясно, что вперед он идти не может, но ведь он может вернуться назад, так что нельзя считать, будто он попал в ловушку. Как насчет того, чтобы пойти вправо или влево? Он повернулся и посмотрел на склон неба на западе, где оно поднималось, встречаясь с пиками гор наверху. Потом он вспомнил о том, как туннель под солнцем как будто изгибался вверх, но все же оставался при этом ровным. В том мире, что лежит вне долины, должны существовать два понятия “вверх”: настоящий подъем и такой, что только кажется подъемом, а на самом деле оказывается совершенно горизонтальным, когда по нему идешь. Он взял контейнер и оружие и направился на запад, к горам высоко наверху.

Этот подъем был из числа тех, которые только кажутся подъемом. Ощущение было таким, будто идешь внутри гигантского шара, который катится вместе с тобой. Низ все время оставался плоским, горизонт упорно оказывался прямо перед ним. Горы, которые были над ним, когда он начал путь, теперь сместились ниже и маячили впереди, подобно завесе. С каждым его шагом они уверенно уплывали вниз, пока не оказались прямо перед ним, протягивая к нему свои гигантские пальцы-лучи.

Когда он подошел к первой горе, то увидел, что она лежит на боку и доходит ему всего лишь до плеча! Удивляться он уже был неспособен. Этот день чудес притупил его чувства. Вершина горы была покрыта чем-то белым и твердым, очевидно, тем же веществом, из которого было сделано небо, только другого цвета. Он взобрался на вершину горы, распластавшейся по поверхности неба, и шел по ней, пока не наткнулся на массивную скалу. Что бы это могло быть? Он попытался вспомнить, как выглядит это место из долины, и полуприкрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Если смотреть от основания утеса за Заахилом, то можно видеть гряду огромных гор за долиной и ряд еще более отдаленных, огромных и высоких гор, таких высоких, что снег на их пиках лежал круглый год. Снег! Он открыл глаза и посмотрел на сверкающее белое вещество. Он рассмеялся. Вот он сидит на снежном горном пике — если его можно увидеть из долины, то он, наверное, кажется чудовищным гигантом.

Чимал пошел дальше. Он карабкался среди странных, лежащих ничком гор, пока не подошел к отверстию в скале и знакомым металлическим ступеням, исчезающим внизу. Очередной вход в туннели.

Он уселся подле него и погрузился в размышления. Что делать дальше? Это, несомненно, вход в укрытие Наблюдателей, в ту часть, где он еще не был, потому что это отверстие находится далеко от того, через которое он вышел. Он должен был, конечно же, туда спуститься, ибо спрятаться среди скал невозможно. Но даже если бы ему и удалось найти укрытие, запасы еды и воды небеспредельны. Воспоминание о еде вызвало у него чувство голода. Он достал пакет и вскрыл его.

Что он станет делать после того, как спустится вниз? Он был одинок, как никто и никогда. Все люди были против него. Его соплеменники убили бы его, едва увидев, а еще вероятнее, поймали бы и передали священникам, чтобы те могли получить удовольствие от его мук. А Главный Наблюдатель назвал его существом, более того, существом мертвым, и его люди делали все возможное, чтобы это стало правдой. Но им это не удалось! Даже их оружие и их машины, все вещи, которые он у них видел, не помогли им. Он убежал, и он свободен — свободным он и намерен остаться. Но для этого нужен был план.

Прежде всего, он должен спрятать еду и воду здесь, среди камней. Потом он спустится в туннель и будет шаг за шагом исследовать окружающие пещеры, чтобы проникнуть, насколько сможет, в тайну Наблюдателей. Не слишком сильный план — но другого у него нет.

Спрятав свои припасы, он открыл крышку входа. Туннель внизу имел каменный пол и находился прямо под отверстием. Движимый любопытством, Чимал прошел до того места, где от этого туннеля отходил другой, более широкий, по которому тянулись металлические пути. Машин поблизости не было, и звуков их приближения тоже. Ему не оставалось ничего другого, как пройти по этому туннелю. Держа наготове вещь, которая убивает, он свернул направо, в направлении края долины, и быстро пошел между рельсами. Ему не нравилось это место, и он свернул в другой туннель. Тот привел его к винтовой металлической лестнице, уходившей вниз и там теряющейся из виду. Чимал стал спускаться, стараясь идти быстро, хотя голова кружилась от бесконечных поворотов.

Пройдя часть лестницы, он услышал жужжание, становящееся все громче по мере того, как он спускался. Сойдя с лестницы, он очутился в сыром туннеле, в котором лилась вода. Жужжание перешло теперь в грохот, от которого сотрясались стены туннеля. Чимал, настороженно прислушиваясь к звукам, пошел вперед. Туннель заканчивался высокой пещерой, полной металлических предметов, которые и были причиной шума. Он понятия не имел о том, что они могли делать. Они были расположены на огромных закругленных балконах, уходивших ввысь и исчезавших наверху. Из одной из стен доносилось журчание воды. Она лилась по полу ручейком и уходила в туннель. Притаившись у входа в пещеру, он внимательно оглядел ряды огромных предметов и увидел, что в дальнем конце пещеры перед доской с сияющими приспособлениями сидит человек. Чимал отпрянул в туннель. Человек сидел спиной к нему и не заметил его появления. Чимал пошел обратно по туннелю, миновал винтовую лестницу. Прежде чем вернуться в пещеру с человеком, он должен узнать, куда ведет этот туннель.

По мере его продвижения шум за спиной становился все тише, а потом исчез совершенно. И тогда он услышал звук льющейся откуда-то сверху воды. В темноте прятался вход в другой туннель. Он прошел туда и оказался на уступе над какой-то чернотой. Ряд огней, изгибающихся слева от него, отражался от темной поверхности. Он понял, что смотрит на большое подземное озеро. Откуда-то сверху доносился шум бегущей воды, а по поверхности озера шли небольшие волны. Пещера с водой была очень большой, и эхо множило и повторяло все шумы воды. Где находится это место? Он мысленно повторил весь свой путь и попытался определить, как далеко зашел. Когда он начал путь, то находился гораздо ниже, и он шел к северу, а потом на восток. Да, все понятно… там, наверху, должно находиться болото. Это северная часть долины. Конечно же! Это подземное озеро расположено под болотом и соединено с ним. Те, кто живет в этих пещерах, делали с помощью этих больших предметов что-то такое, что заставляло воду возвращаться по тем же трубам в водопад. А там, где виднелся ряд огней, — не край ли это темного озера? Он пошел вперед, чтобы узнать это.

Уступ был вырезан в каменной стене пещеры, и вдоль его кромки были вделаны светильники. Камень был скользким и мокрым, и он шел очень осторожно. Пройдя так четверть опоясывающего озеро уступа, он оказался у поворота в другой туннель. Тут Чимал обнаружил, что устал. Идти ли дальше или вернуться к своему укрытию? Последнее было более разумным, но тайна этих пещер гнала его вперед. Куда приведет его новый туннель? Он пошел вперед. Этот коридор был более сырым и заплесневелым, чем другие, хотя и освещен такими же круглыми светильниками, размещенными на таких же расстояниях. Нет, не совсем так. Впереди, подобно дырке на месте выбитого зуба, чернел провал. Подойдя ближе, Чимал увидел, что светильник здесь есть, но огонь ушел из него — он был темным. Такой светильник он видел здесь в первый раз. Возможно, этим проходом редко пользовались и случившегося просто еще не заметили. В конце туннеля находилась другая винтовая металлическая лестница. Он поднялся по ней. Она привела его в маленькую комнату с дверью в одной из стен. Приложив ухо, он не услышал за ней никакого шума. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он заглянул в щелку.

Открывшаяся его взору пещера была тихой, пустой и самой большой из тех, которые он видел раньше. Когда он вошел в нее, звук его шагов вызвал легкий гул. Света здесь было гораздо меньше, чем в туннелях, но все же более чем достаточно, чтобы продемонстрировать размеры пещеры и испещрившие ее стены рисунки. Рисунки были очень странными и как будто живыми. Они изображали людей и животных, и даже металлические предметы. Все это было запечатлено в движении, словно люди, звери и машины замерли на мгновение на пути к дальней стене пещеры, к отверстию в обрамлении золотых статуй. Люди на рисунках были одеты в разнообразные фантастические одежды, даже цвет их кожи был разным, но все они шли к единой цели. И ему тоже захотелось пойти туда, но сделал он это не раньше, чем внимательно огляделся.

Другой конец пещеры был скрыт огромным валуном, который по какой-то необъяснимой причине показался ему знакомым. Почему? Он никогда раньше не был в этом месте. Он подошел ближе к валуну и посмотрел вверх, оценивая его размеры. Он очень напоминал тот каменный барьер, что служил границей долины.

Конечно! То была другая сторона того же самого барьера. Если бы эти гигантские валуны были убраны, долина оказалась бы открытой, и он ни на секунду не усомнился в том, что сила, которая прорезала эти туннели и сделала солнце, может быть использована и для того, чтобы убрать эти скалы. Выхода из долины не было — потому что выход этот прятался под скалами. Могла ли легенда быть правдой? Легенда о том, что придет день, когда долина откроется и люди ее выйдут наружу. Куда? Чимал огляделся и посмотрел на отверстие в дальнем конце пещеры. Куда оно ведет?

Он прошел между высокими золотыми статуями мужчины и женщины в отверстие туннеля. Он был широким и прямым, с отделанными золотом стенами. Ему попадалось много дверей, но он не стал открывать ни одну из них: с этим можно подождать. Без сомнения, за ними скрывалось много интересного, но не они были причиной того, что он направился сюда. Причина эта лежала дальше. Он шел все быстрее и быстрее, пока, наконец, не пустился бегом к виднеющейся в конце туннеля огромной золотой двери. За ней, казалось, не было ничего, кроме тишины. Открывая ее, он почувствовал странное давление в груди.

Перед ним лежало обширное помещение, почти такое же большое, как предыдущее, только это было без украшений и темным — лишь несколько маленьких светильников указывали ему путь. Задняя и боковые его стены были на месте, но передняя отсутствовала. Зал выходил прямо в ночное звездное небо.

То не было небо, которое Чимал видел раньше. Не было видно луны и близкого горизонта долины. И звезды, звезды, ошеломляющее множество звезд. Они накрыли его, словно волной! Знакомые созвездия, если только они вообще здесь были, терялись среди великого множества других звезд. Их было не меньше, чем песчинок на берегу реки. И все звезды двигались, будто насаженные на огромное колесо. Одни были слабыми и крошечными, другие сверкали, как многоцветные факелы, и в то же время все они были подобны неподвижным и ярким пятнам света и не мигали, как звезды долины.

Что же это такое? Он не мог этого понять. Благоговейно он двинулся к ним и шел вперед, пока не наткнулся на что-то холодное и невидимое. Волна страха коснулась его своей холодной рукой, но тут он понял, что имеет дело с такой же прозрачной перегородкой, как та, что закрывала переднюю часть машины. Тогда вся стена этой комнаты была огромным окном, выходящим… куда? Окно было выпуклым, и, прислонившись к нему, он разглядел, что звезды заполняют все небо: и слева, и справа, и наверху, и внизу. Внезапно у него закружилась голова, как будто он падал, и он прижал к окну руки, но непривычный его холод был странно враждебным, и он быстро отдернул их. Была ли то другая долина, смотрящая на настоящую вселенную? Но если так, где была эта долина?

Чимал отступил, неуверенный, испуганный этой непонятной величественностью. И тут он услышал слабый звук.

Шаги? Он приготовился отпрыгнуть в сторону, как вдруг вещь, которая убивает, была внезапно вырвана из его рук. Его отбросило к холодному окну, и он увидел, что перед ним стоит Главный Наблюдатель и трое других мужчин и каждый направляет на него смертоносное оружие.

— Вот ты и дошел до конца, — сказал Главный Наблюдатель.

НАЧАЛО

1

Дантхи тогуи тогуи

Хин хамби тегуи.

Ндахи тогуи тогуи

Хин хамби тегуи.

Ибуи тогуи…

Хин хамби пенгуи.

Течет, течет река

И никогда не останавливается.

Дует, дует ветер

И никогда не останавливается.

Идет жизнь…

И нет сожалений.

Чимал расправил плечи, готовый умереть. Слова предсмертной песни сами собой возникли в его мозгу, и он произнес первую фразу прежде, чем осознал, что делает. Он выплюнул слова изо рта и твердо сжал предавшие его губы. Богов, которым нужно молиться, не было, а вселенная была клубком непонятных вещей.

— Я готов убить тебя, Чимал, — сказал Главный Наблюдатель, и голос его был сухим и невыразительным.

— Ты знаешь мое имя, ты обращаешься ко мне и все же хочешь убить меня. Почему?

— Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать, — сказал старик, не обращая внимания на его слова. — Мы слушали людей долины и многое о тебе узнали, но самое главное осталось неизвестным. Твоя мать не смогла рассказать об этом, потому что она умерла…

— Умерла! Как, почему?

— …убитая вместо тебя, когда было обнаружено, что она тебя освободила. Священники были очень сердиты. Но она была почти счастлива, что так случилось, она даже улыбалась.

“Они наблюдали за долиной вблизи. Мать…”

— И перед самой смертью она сказала нечто очень важное. Она сказала, что тогда, двадцать два года назад, провинилась она, а тебя, Чимал, винить не за что. Тебе известно, что она могла иметь в виду?

Она была мертва. И все же он был настолько отрезан от своей жизни в долине, что боль была меньшей, чем он ожидал.

— Говори, — велел Главный Наблюдатель. — Тебе известно, что она имела в виду?

— Да, но я тебе не скажу. Твоя угроза меня не испугает.

— Ты дурак. Говори немедленно. Почему она заговорила о том времени? Имела ли ее вина что-нибудь общее с твоим рождением?

— Да, — ответил удивленный Чимал. — Как ты узнал?

Старик отмахнулся от вопроса нетерпеливым движением руки.

— Теперь отвечай мне и говори правду, ибо такого важного вопроса тебе еще никто и никогда не задавал. Отвечай мне, как звали твоего отца?

— Моим отцом был Чимал-поноки, человек из Заахила.

Слова эти поразили старика ужасом. Он пошатнулся, и двое мужчин устремились ему на помощь, бросив оружие. Третий остался стоять, нерешительно держа в руках оружие, свое и Чимала. Одним прыжком подскочив к нему, Чимал выхватил у него свое оружие и пустился бежать.

— Нет… — хрипло крикнул Главный Наблюдатель. — Наблюдатель Стидфаст, опустите оружие.

Едва услышав эти слова, человек положил оружие на пол. Чимал остановился и оглянулся.

— Что все это значит? — спросил он.

Старик оттолкнул своих помощников и повернул какой-то рычажок на одном из приспособлений, висящих на его поясе. Металлические части его костюма распрямились и теперь служили ему опорой, помогая держать голову прямо.

— Это значит, что мы приветствуем тебя, Чимал, и просим присоединиться к нам. Сегодня торжественный день, никто из нас не ожидал того, что ему придется стать свидетелем такого дня. Да придаст тебе вера силу, и да поможет нам твоя мудрость.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — в отчаянии сказал Чимал.

— Мне нужно многое тебе рассказать, так что лучше начать сначала.

— Что означают эти звезды — я это должен узнать?

Старик кивнул. Он почти улыбался.

— Ты уже учишь нас, ибо это и есть начало, ты угадал. — Остальные тоже кивнули. — Там вселенная, и звезды эти — те самые, о которых вам рассказывали священники, ибо то, что они говорили, правда.

— И о богах тоже? Но в тех историях нет правды.

— И снова ты сам, без посторонней помощи угадал правду. И это доказательство твоего истинного рождения. Нет, фальшивые боги не существуют. Есть лишь Великий Созидатель, распоряжающийся всем. Я говорю не о богах, но о других вещах, которым вас учили в школе.

Чимал засмеялся.

— О том, что солнце — шар из газа? Я сам видел солнце, как оно проходило мимо меня, и я трогал пути, по которым оно движется.

— Это верно, но, сами того не зная, они говорили вам о мире, который непохож на тот, что известен вам. Слушай, и ты все узнаешь. Есть солнце, звезда, похожая вон на те звезды, и вокруг нее совершает бесконечный путь Земля. Мы все с Земли, но оставили ее ради великой славы Великого Созидателя. — Остальные трое пробормотали что-то и коснулись своих деусов. — И не без причины мы возносим Ему молитвы. Ибо погляди на его создание. Он видел другие миры, кружащие вокруг солнц, и крошечные корабли, построенные людьми, чтобы преодолевать расстояния. Хотя эти корабли быстры, более быстры, чем мы можем мечтать, им нужны недели и месяцы, чтобы перебраться от одной планеты к другой. Самому быстрому из таких кораблей нужна тысяча лет, чтобы долететь до ближайшей звезды. Люди знали об этом и оставили мечту о путешествиях к другим солнцам, о том, чтобы увидеть чудеса тех миров, что вращаются вокруг этих далеких точек пламени. Но то, что не под силу слабому человеку, смог сделать Великий Созидатель. Он построил этот мир и отправил его путешествовать к звездам…

— О чем ты говоришь? — спросил Чимал, которого кольнул внезапный укол страха — или радости?

— О том, что мы путешествуем в каменном мире, который мчится сквозь пустоту от звезды к звезде. Огромный корабль, мчащийся сквозь пустоту пространства. Камень, полый внутри, и сердцем его является долина, а в долине живут ацтеки, и они — пассажиры на борту этого корабля. Потому что еще не пришло время, само путешествие — тайна для них, и они живут счастливо и мирно под благосклонным небом. Для того чтобы охранять их и вести, существуем мы, Наблюдатели, и мы исполняем свой долг.

Как будто в подтверждение его слов гулко ударил колокол, потом еще раз. Наблюдатели подняли свои деусы и при третьем ударе нажали на стержни, добавляя число.

— Вот и еще один день пути, — нараспев сказал Главный Наблюдатель, — и мы на один день ближе к Дню Прибытия. Мы можем отчитаться за каждый день каждого года.

— За каждый день каждого года, — эхом отозвались остальные.

— Кто я? — спросил Чимал. — Почему я не такой, как все?

— Ты — дитя, которому мы поклялись служить, ты сам — источник нашего существования, ибо разве не записано, что дети поведут нас? Настанет День Прибытия, падет преграда, и люди освободятся. Они придут сюда и увидят звезды, и узнают наконец правду. И в этот день Коатлики будет уничтожена у них на глазах, и им будет сказано, что они должны любить друг друга и что браки внутри кланов одной деревни запрещены, а истинный брак — между мужчиной из одной деревни и женщиной из другой.

— Мои мать и отец…

— Твои мать и отец были осенены благодатью слишком рано и дали жизнь истинному дитя Прибытия. В своей мудрости Великий Созидатель благословил ацтеков на неведение, выращивание урожая, счастливую жизнь в пределах долины. Это они и делают. Но при приближении Дня Прибытия благословение это будет снято, и дети станут делать вещи, которые даже не снились их родителям. Они будут читать книги, которые их ждут, они будут готовы к тому, чтобы навсегда оставить долину.

Конечно! Чимал не знал, каким образом, но он чувствовал, что эти слова — правда. Он один не принимал долину, он восстал против жизни в ней, он хотел убежать оттуда. И убежал. Он был другим и всегда знал это и стыдился этого. Теперь это стало ненужным. Он выпрямился и посмотрел на остальных.

— Я хочу задать много вопросов.

— На них будут даны ответы, на все из них. Мы расскажем тебе все, что знаем, а потом ты узнаешь еще больше в местах, предназначенных для узнавания, которые ждут тебя. И тогда ты будешь учить нас.

Чимал громко рассмеялся.

— Значит, вы больше не хотите убить меня?

Главный Наблюдатель наклонил голову.

— То была моя ошибка, и я могу лишь проклинать свое невежество и молить о прощении. Ты можешь убить меня, если желаешь.

— Не будь таким скорым, старик, ты должен еще о многом мне рассказать.

— Это правда. Тогда начнем.

2

— Что это? — спросил Чимал, глядя на дымящийся коричневый кусок мяса, поданный ему на блюде. — Я не знаю животного, которое было бы достаточно велико для того, чтобы из него можно было выкроить такой кусок мяса. — Подозрительный взгляд, устремленный им на Главного Наблюдателя, красноречивее всяких слов говорил о том, что вообще-то такое животное ему известно.

— Это блюдо называется бифштексом, и мы едим его только по праздникам. Но ты, если пожелаешь, можешь есть его каждый день, в мясном хранилище достаточно запасов.

— Мне неизвестно животное, называемое “мясное хранилище”.

— Позволь мне показать тебе. — Главный Наблюдатель сделал что-то с настройкой висевшего на стене телевизора. Его личный отсек совершенно не походил на тесные клетки других Наблюдателей. Здесь из какого-то скрытого источника лилась музыка, на стенах висели картины, а на полу лежал толстый ковер. Чимал, с оголенным с помощью средства для уничтожения волос подбородком, сидел в мягком кресле, и перед ним было разложено множество приспособлений для поглощения еды и стояли разнообразные блюда. И лежал по-каннибальски огромный кусок мяса.

— Опиши свою работу, — велел Главный Наблюдатель появившемуся на экране человеку. Тот послушно кивнул.

— Я — Наблюдатель Питания, и одна из самых главных моих обязанностей связана с мясным хранилищем. — Он отступил в сторону и указал на стоящий за его спиной огромный чан. — Здесь в питательном растворе происходит рост частей животных, годных в пищу. Эти животные помещены сюда Великим Созидателем. Нутриены подаются постоянно, рост ткани не прекращается, и куски отделяются для потребления.

— Значит, эти куски животных бесконечны, — сказал Чимал, когда экран погас. — Хотя часть их удаляется, они никогда не умирают. Интересно, что же это за животные?

— Я никогда не думал о временных аспектах мясного хранилища. Благодаря тебе я теперь займусь изучением этого вопроса. Он кажется мне очень важным. Я знаю только, что животное называлось коровой.

Чимал нерешительно проглотил кусочек, потом еще и еще. Ничего вкуснее ему раньше пробовать не приходилось.

— Единственное, чего здесь не хватает, это красного стручкового перца.

— Завтра будет, — сказал Главный Наблюдатель, делая пометку.

— Вы даете это мясо хищникам? — вдруг догадался Чимал.

— Да. Наименее удачные куски. Долина не дает им достаточно пищи для поддержания жизни, и мы должны подкармливать их.

— А зачем они вообще нужны?

— Потому что так записано и так пожелал Созидатель.

Чимал уже не в первый раз получал подобный ответ. На пути в этот отсек он продолжал задавать вопросы, и от него ничего не скрывали. Но во многих случаях Наблюдатели оказывались столь же несведущими в вопросах, касающихся их судеб, как и ацтеки. Вслух он своих подозрений не высказывал. Нужно было так много узнать!

— Значит, вы заботитесь о хищниках, — сказал он, и в нем ожило страшное воспоминание, — но зачем гремучие змеи и скорпионы? Когда Коатлики вошла в пещеру, множество их вышло наружу. Зачем?

— Мы — Наблюдатели и должны неукоснительно исполнять свой долг. Если у отца слишком много детей, то он не сможет обеспечить пищей всех их. То же самое и с долиной. Если бы людей было слишком много, для них не хватило бы еды. Поэтому змеям и насекомым, чье количество рассчитывается по специальным таблицам, разрешен вход в долину. С их помощью регулируется число людей обоего пола.

— Но это ужасно! Ты хочешь сказать, что эти ядовитые твари предназначены специально для того, чтобы убивать людей?

— Иногда очень трудно принять правильное решение. Вот почему мы учимся тому, чтобы быть сильными и непреклонными. Только тогда мы сможем исполнить волю Великого Созидателя.

Чимал промолчал на это. Он ел и пил, что стояло перед ним, и пытался переварить услышанное. Он указал ножом на ряды книг.

— Я попытался читать ваши книги, но они очень трудные, и многие слова мне незнакомы. Есть ли где-нибудь простые книги?

— Есть, мне следовало бы подумать об этом раньше. Но я старик, и память моя уже не та, что была раньше.

— Могу ли я спросить… сколько тебе лет?

— Я перешагнул грань сто девяностого года. Если на то будет воля Великого Созидателя, я надеюсь увидеть и свой двухсотый год.

— Твои люди живут гораздо дольше моих. Почему?

— Мы в течение жизни должны сделать гораздо больше, чем простые земледельцы; кроме того, годы даруются нам как вознаграждение за службу. Есть машины и напитки, которые нам помогают, и экзоскелеты защищают и поддерживают нас. Мы рождаемся, чтобы служить, и чем длиннее наша жизнь, тем больше мы успеваем сделать.

И снова Чимал обдумал услышанное, но не высказал своих мыслей.

— Книги, о которых ты говорил…

— Да, конечно. В конце дня я отведу тебя туда. Там разрешается бывать только Исследователям, тем, кто носит красное.

— Поэтому и меня одели в красное?

— Да. Такой шаг кажется разумным. Это хорошая одежда, она подходит для Первого Прибывшего, и все люди станут тебя уважать.

— Пока ты будешь занят на службе, я хотел бы увидеть место, с которого Наблюдатели могут смотреть на долину.

— Мы отправимся теперь же, если ты готов. Я сам отведу тебя туда.

Отныне, шагая по туннелям, он испытывал совсем иные чувства и ничего не боялся. Теперь, когда он носил красную одежду, а рядом с ним шел Главный Наблюдатель, все двери открывались перед ними, а люди приветствовали его, когда они проходили мимо них. У входа в исследовательский центр их ждала Наблюдательница Оружия.

— Я хочу попросить прощения, — сказала она, опустив глаза. — Я не знала, кто ты.

— Никто из нас не знал, Наблюдатель, — проговорил Главный Наблюдатель и, протянув руку, коснулся ее деуса. — Но это не означает, что мы избежим наказания, ибо грех, совершенный невольно, все равно остается грехом. Ты будешь носить подавляющий в течение тридцати дней и носить с радостью.

— Да, буду, — ответила она с лихорадочной готовностью, стиснув пальцы и широко распахнув глаза. — Через боль приходит очищение.

— Да благословит тебя Великий Созидатель, — сказал старик И они пошли прочь.

— Ты покажешь мне, как работаешь? — спросил Чимал.

— Благодарю тебя за то, что ты просишь меня об этом, — ответила девушка.

Она привела его в большую круглую сводчатую комнату. На стенах ее были экраны, расположенные на уровне глаз. Наблюдатели сидели перед экранами, слушали с помощью наушников и иногда говорили что-то в микрофоны, висевшие возле их губ.

В центре комнаты возвышалась еще одна, внутренняя наблюдательная станция.

— Там сидит Старший Наблюдатель, — сказала Оружейница, указывая пальцем. — Он руководит нашей работой и ведет нас. Если ты сядешь здесь, я покажу тебе, что мы делаем.

Чимал сел на пустой стул, и она показала на приборы.

— С помощью этих кнопок ты можешь выбрать участок, какой пожелаешь. Их сто тридцать четыре, и каждый имеет свой код, и Наблюдатель должен знать каждый код, чтобы получить немедленный ответ. Мы изучаем их годами, потому что знание должно быть безукоризненным. Хочешь взглянуть?

— Да. А есть здесь участок у пруда, под водопадом?

— Есть. Номер шестьдесят семь. — Она прошлась пальцами по кнопкам, и на экране возник пруд, видимый из-за водопада. — А чтобы слышать, мы делаем вот так. — Она включила еще одно устройство, и в его наушниках раздались чистые звуки всплесков воды и пения птицы, сидящей на дереве. Изображение было ярким и цветным. Можно было подумать, что смотришь на долину через окно в скале.

— Ваш прибор помещен на скале или внутри ее? — спросил он.

— Большинство находится внутри, чтобы их нельзя было найти. Хотя, конечно, есть много скрытых внутри храма. Вот, например. — Пруд исчез, и появился Итцкоатл, спускающийся вниз по ступеням пирамиды под храмом. — Это новый первый священник. Как только он был официально провозглашен им и верно сотворил молитву, принеся жертву, мы позволили солнцу взойти. Наблюдатели Солнца говорят, что они всегда рады остановить солнце на день. Тогда можно хорошенько осмотреть его и подремонтировать.

Чимал был занят контрольными приборами. Он наугад набирал номера и вводил их в машину. Казалось, приборы были разбросаны по всей долине, а один был даже вделан в небо и давал вид всей долины. Можно было увеличить изображение и приблизить землю, хотя картина, конечно, не сопровождалась звуками.

— Здесь, — сказала Оружейница, указывая на изображение, — ты можешь видеть четыре высоких утеса, стоящих вдоль берега реки. Они слишком круты, чтобы на них можно было вскарабкаться…

— Знаю, я пытался…

— …и на вершине каждого из них находится двойной телепередатчик Они используются для наблюдения и контроля Коатлики в случае особых обстоятельств.

— Один из них я раньше видел на экране, — сказал он, нажимая кнопку. — Номер двадцать восемь. Да, вот он.

— Как быстро ты запоминаешь код, — с благоговением сказала она. — Мне на это понадобились годы.

— Покажи мне, пожалуйста, еще что-нибудь, — попросил он, вставая.

— Все, что пожелаешь.

Они прошли в столовую, где один из работников настоял на том, чтобы они сели, после чего принес им напитки.

— Кажется, обо мне все знают, — сказал он.

— О тебе говорилось на утренней службе. Ты — Первый Прибывший, раньше ничего подобного не случалось, и все очень взволнованы.

— Что мы пьем? — спросил он, чтобы поменять тему разговора. Ему не слишком приятно было смотреть на ее белое лицо с благоговейным выражением глаз, раскрывшимся ртом и слегка покрасневшими ноздрями.

— Этот напиток называется чай. Ты не находишь, что он очень освежает?

Он оглядел большую комнату, наполненную бормотанием голосов, постукиванием предметов для принятия пищи, и внезапно его поразила одна деталь.

— А где дети? Я не помню, чтобы мне попался хоть один ребенок.

— Мне об этом ничего не известно, — сказала она, и лицо ее еще больше побелело, хотя это казалось невозможным. — Если они есть, то находятся в месте, отведенном для детей.

— Ты не знаешь? Какой странный ответ. А ты сама когда-нибудь была замужем, Наблюдательница Оружия? У тебя есть дети?

Теперь лицо ее пылало. Издав сдавленный вскрик, она вскочила на ноги и бросилась прочь из столовой.

Чимал допил чай и вернулся к ожидавшему его Главному Наблюдателю. Он объяснил ему, что случилось, и старик серьезно кивнул головой.

— Мы можем обсудить этот вопрос. Все происходящее обусловлено исследованиями, Наблюдателей же подобные разговоры заставляют чувствовать себя запачканными. Они проводят свою жизнь в чистоте и жертвенности и стоят выше тех животных инстинктов, которые процветают в долине. В первую очередь они — Наблюдатели, а уже во вторую — женщины, хотя страстно верующие вообще не считают себя женщинами. Они скорбят, потому что обладают женскими телами, которые смущают их и мешают исполнять то, к чему они призваны. Но вера их сильнее этого.

— Понятно. Надеюсь, ты не возражаешь против моего вопроса… но ведь ваши Наблюдатели должны были откуда-то взяться?

— Из детского отсека. Это неважно. Теперь мы можем идти. — Главный Наблюдатель начал было вставать, но Чимал пока не собирался заканчивать разговор.

— А что это за место? Там есть машина, которая выращивает детей?

— Иногда я желаю, чтобы это было так. Контроль над детским отсеком — самая тяжкая моя обязанность. Его трудно держать в подчинении. Там сейчас четыре матери, хотя одна должна скоро умереть. Это женщины, избранные для данной цели, потому что они неудовлетворительно выполняли работу, которой были обучены, и не могли, таким образом, быть полезными. Они стали матерями.

— А отцы?

— На это есть веление Великого Созидателя. Хранилище замороженной спермы. Технический персонал знает, как ею пользоваться. Великий имеет свои тайны. А теперь мы должны идти.

Чимал понял, что больше пока ничего не узнает. Он оставил эту тему, но не забыл о ней. Они пошли тем же путем, каким он уже проходил — перед тем как Наблюдатели подняли тревогу и отправились на его поимку. Через огромный зал, по золотому коридору. Главный Наблюдатель открыл одну из дверей и пригласил его внутрь.

— Здесь все так, как было в самом начале. Все ждет. Ты первый. Просто сядь в кресло перед экраном и все увидишь.

— Ты останешься со мной?

Впервые за все это время губы старика растянулись в едва заметной улыбке.

— Увы, это невозможно. Это место предназначено лишь для Прибывших. Моя вера и мой долг повелевают мне держать его в таком состоянии, чтобы оно всегда было готово принять их. — И он вышел, закрыв за собой дверь.

Чимал опустился в удобное кресло и поискал взглядом кнопку, которая могла бы привести в действие машину. Но в этом не было надобности. Должно быть, под действием его веса приспособление сработало само, потому что экран загорелся, и в комнате зазвучал голос.

— Добро пожаловать, — проговорил голос. — Вы направляетесь к Проксиме Центавра. — И продолжал: — Эрос. Один из многочисленных астероидов астероидного кольца, лежащего в области малых планетных скоплений между орбитой Марса и Юпитера. Эрос является ярким исключением среди астероидов, так как в одной точке его орбита почти достигает орбиты Земли. Эрос — плотная скала сигарообразной формы, двадцати миль в длину. Затем план. Величайший план, претворенный в жизнь, план, не знающий себе равных во всей истории человечества. Во главе его стоял человек, которого вначале называли Великим Правителем, а теперь называют Великим Созидателем. Кто, кроме него, смог бы придумать проект, для подготовки к которому понадобилось шестьдесят лет, а для выполнения — пятьсот?

Эрос, вращающийся недалеко от Земли, обрел новую судьбу. Крошечные корабли и еще более крошечные люди перепрыгнули через безвоздушное пространство, чтобы приступить к этой величественной работе. Они вгрызались глубоко в камень, прежде всего готовя себе жилье, ибо многим из них предстояло прожить здесь всю свою жизнь. Потом они пошли еще дальше и создали в камне целый мир, которому предстояло стать домом мечты…

Цистерны с горючим. Только на то, чтобы их наполнить, ушло шестнадцать лет. Что такое скалистая масса в двадцать миль длиной? В ней происходят обычные для этого вещества процессы, а горючее станет возбудителем иных процессов, и в один прекрасный день масса эта придет в движение и ринется прочь от Солнца, вокруг которого вращалась биллионы лет, чтобы никогда не вернуться…

Ацтеки. После долгого обсуждения именно они были избраны из всех примитивных племен Земли. Обычные люди, обладающие достаточными умениями, имеющие множество богов, богатые в этом, но бедные в остальном. До сей поры сохранились затерянные в горах деревушки, добраться до которых можно лишь по узеньким тропам. И люди живут там так, как жили, когда сотни и сотни лет назад туда впервые пришли испанцы. Выращивание маиса отнимает большую часть их времени, и это растение составляет основу их питания. Они почти вегетарианцы, мясо и рыбу употребляют в пищу редко. Готовят вызывающий галлюцинации напиток из маги, во всем видят проявления богов или духов. Вода, деревья, камень — все имеет душу. Пантеон богов и богинь, не знающий себе равных. Тецкатлипока — господин Неба и Земли. Мистекс — властитель смерти, Миктла-текухтли — повелитель мертвых. Тяжелая работа, горячее солнце — все способствует развитию религии, великолепной и покорной культуры. Они взяты в естественном состоянии и помещены в эту долину среди гор без изменений — ибо кто может сказать, что является объединяющим культуру механизмом или что является механизмом, разрушающим ее? Взяты и помещены сюда, и должны оставаться неизменными в течение пятисот лет. Конечно, это невозможно без определенных незначительных сдвигов, но можно надеяться, что мелочи не послужат причиной уничтожения культуры. Обучение письму. Зачаточные знания о космосе. Все это им понадобится, когда ацтеки в конце концов выйдут из долины, а дети их станут хозяевами своих судеб.

Диа чейнз. Комплекс переплетающихся между собой спиралей с бесконечными пермутациями. Строители жизни, контролеры жизни, в каждом витке которых собраны сведения обо всем, начиная с волоска на ноге и кончая блохой на двенадцатитонном теле кита. Это код рыжих волос? Замените его вон тем, и у ребенка будут черные волосы. Генохирурги, геноселекторы, оперирующие мельчайшими строителями жизненных блоков, изменяющие, повелевающие, производящие…

Гениальность. Исключительная и естественная способность к созданию плодотворных и оригинальных концепций, высокий коэффициент интеллектуальности. Естественная способность — такая способность, которая заложена в генах и ДНК Среди населения мира имеется достаточное количество гениальных в каждом поколении, и их ДНК может быть собрана. И использована в воспроизводстве гениальных детей. Гарантировано. В любое время. Ибо каждая способность и свойство имеют свои генетически доминирующие черты и убывающие. Пес-отец черный, и черный цвет является доминирующим, а белый убывающим. Мать тоже черная. Поэтому их формулы — ЧБ и ЧБ, а Мендель учил, что на основании этих факторов можно вывести формулу потомства. Если щенков будет четыре, то они будут ЧЧ, ЧБ, ЧБ и ББ — то есть родится белая собака у черных родителей. Но возможно ли взять доминанту и искусственно сделать ее пассивной? Да, возможно. Возьмите, например, гениальность. И превратите ее в глупость. Тусклость. Субнормальность. Пассивность. Вывести в слегка измененном виде в двух различных группах людей и держать их разделенными. Пусть рожают детей, поколение за поколением, послушных, покорных детей. И каждый ребенок будет нести в себе пассивную доминанту, нетронутую и ждущую. Потом, однажды пусть эти две группы встретятся, смешаются, заключат браки. Тогда связи освободятся. Доминанта перестанет быть пассивной и станет активной. Дети станут… детьми от иных родителей, не таких, как родители их родителей? Да, вероятно. Они станут гениальными детьми.

Как много нужно узнать. В любой момент лекции Чимал мог нажать на кнопку, и тогда изображение и голос застывали, а машина выдавала справку в отношении объясняемого материала. Некоторые из этих справок являли собой наглядные пояснения, выдаваемые на бумаге, другие отсылали к имеющимся в библиотеке книгам. Сама же библиотека была подобна не исследованной еще галактике. Большая часть книг была фильмоскопирована, хотя имелись и обычные книги в переплетах. Когда его голова и глаза начинали болеть от напряжения, он принимался бродить по библиотеке, наугад вытаскивал тома и перелистывал их страницы. До чего же сложно человеческое тело: листы анатомических атласов, переворачиваемые один за другим, показывали все органы в их естественном виде. А звезды? Они действительно оказались гигантскими горящими шарами газа. К их изображениям были приложены таблицы с указанием температур и размеров. Страница за страницей шли фотографии созвездий, скоплений, газовых облаков. Вселенная была гигантской, выше его понимания — а он когда-то думал, что вся она сделана из камня!

Оставив книгу по астрономии открытой на столе, Чимал откинулся на спинку кресла, посидел так, потом потер глаза, будто хотел снять с них усталость. Он принес с собой термос с чаем и теперь налил себе в чашку и пил из нее маленькими глотками. Книга упала на пол и раскрылась на странице с изображением туманности Андромеды, гигантского колеса света на фоне усеянной звездами ночи. Звезды. Была одна звезда, которую назвали ему, та, которая приветствовала его, когда начался процесс обучения. Как ее имя? Ему пришлось запомнить так много новых слов… Проксима Центавра. Она все еще далеко, но ему внезапно захотелось увидеть место назначения своей плененной вселенной. Здесь были карты неба, показывающие в деталях небольшие участки, ему уже приходилось их видеть, так что, должно быть, будет не слишком трудно найти ту звезду. Но теперь ему нужно немного размяться: тело уже начинало болеть оттого, что он долго сидел в одной позе.

Как приятно снова пройтись быстрым шагом, даже пробежать несколько шагов по длинному коридору. Сколько дней прошло с тех пор, как он впервые вошел в комнату обучения? Память заволокло туманом: никто ему об этом не сообщал. Может быть, ему следовало носить при себе деус, но такой способ отмечать дни был слишком болезненным. Он находил подобный обычай бессмысленным, как и многие другие действия Наблюдателей, но те считали их очень важными. Ритуальное причинение себе боли приносило им, казалось, искреннюю радость. Он еще раз распахнул массивные створки и посмотрел на космическое пространство, и впечатление от этого зрелища было таким же сильным, как и в первый раз.

Поиски звезд были трудным делом. Прежде всего, они не оставались в определенном положении, как это было со звездами над долиной, но кружились в величественном параде. Скоро должен был завершиться цикл перехода созвездий от летнего положения к зимнему. Только ему начинало казаться, что он нашел нужное созвездие, как оно исчезало из виду, а вместо него появлялось новое. Когда пришел Главный Наблюдатель, он был благодарен ему за перерыв в занятиях.

— Сожалею, что побеспокоил тебя…

— Нет, нет, совсем нет. Я никак не могу разобраться со звездами, только голова разболелась.

— Могу я в таком случае просить тебя о помощи?

— Конечно. Что я должен сделать?

— Ты это сразу поймешь, если последуешь за мной.

Морщинистое лицо Главного Наблюдателя хранило выражение глубокой серьезности. Чимал и не подозревал, что печать серьезности может быть настолько значительной. Когда он пытался завязать разговор, то получал вежливые, но короткие ответы. Что-то беспокоило старика, но скоро он узнает причину.

Они спустились вниз до уровня, на котором Чимал еще не был, и сели там в машину. То было долгое путешествие, самое длинное из тех, что ему приходилось здесь предпринимать, и проделано оно было в молчании. Чимал долго смотрел на мелькающие стены. Наконец он спросил:

— Мы далеко едем?

Главный Наблюдатель кивнул:

— Да, в кормовую часть, там находится отсек для двигателей.

Хотя Чимал изучил планы их мира, определяя направление, он вспоминал долину. Место, которое они называли кормой, находилось там, где был отсек Исследователей, значит, в стороне от болота. Таким образом, кормовая часть располагалась к югу от водопада, с краю долины. Интересно, подумал он, что же там такое.

Они остановились у отверстия другого туннеля, и Главный Наблюдатель направился к одной из многочисленных и похожих друг на друга дверей, перед которой их уже ждал одетый в красное Исследователь. Он молча открыл перед ними дверь. За ней оказалась комната для сна. Там был человек в черной одежде Наблюдателя. Веревка, прикрепленная к блоку под потолком, была накинута ему на шею так, чтобы душить его медленно и безболезненно, и в конце концов она сделала свое дело. Должно быть, он висел так несколько дней, потому что тело растянулось и касалось пальцами ног пола возле перевернутого стула, с которого он спрыгнул. Исследователи отвернулись, но Чимал, для которого смерть не была новостью, спокойно смотрел на то, что было перед ним.

— Что вы хотите, чтобы я сделал? — спросил Чимал. На какое-то мгновение он подумал, уж не для похоронной ли церемонии его сюда пригласили.

— Он был Наблюдателем Воздуха и работал один, потому что Главный Наблюдатель Воздуха внезапно умер, а новый еще не назначен. Его отчет здесь, на столе. Кажется, он допустил какую-то ошибку и не мог ее исправить. Он был глупым человеком и вместо того, чтобы представить отчет, лишил себя жизни.

Чимал взял потрепанную, в грязных пятнах тетрадь и принялся листать. Тут были диаграммы, карты, инструкции, которым нужно было следовать. Что же так напугало этого человека? Главный Наблюдатель увел его в соседнюю комнату, где безостановочно звучал баззер и то вспыхивал, то гас красный свет.

— Это предупреждение о том, что что-то не в порядке. Обязанность Наблюдателя Воздуха состоит в том, чтобы в случае тревоги сразу же исправить неполадки и доложить о случившемся мне. Я такого отчета не получал.

— А сигнал тревоги продолжает звучать. Я думаю, что этот человек не смог устранить неисправность, поэтому впал в панику и убил себя.

Главный Наблюдатель мрачно кивнул.

— Эта же мысль пришла в голову и мне, когда я узнал о случившемся. Я начал беспокоиться уже тогда, когда Главный Наблюдатель Воздуха внезапно умер молодым, едва достигнув ста десяти лет, а вместо него остался этот. Главный никогда не был высокого мнения о его способностях, и мы собирались назначить на это место другого, когда все это произошло.

Внезапно до Чимала дошел смысл происходящего.

— Значит, у вас нет никого, кто знал бы, как отремонтировать оборудование? А речь идет о машине, что производит для нас воздух?

— Да, — ответил Главный Наблюдатель и сквозь толстые двойные двери прошел в большую, рождающую эхо комнату.

У стен стояли высокие цистерны со сверкающими аппаратами возле их оснований. Протянутые там и здесь трубы издавали низкое гудение, к которому добавлялся вой моторов.

— Только они могут вырабатывать воздух? — спросил Чимал.

— Нет, не совсем. Ты об этом еще прочтешь. Большая часть воздуха имеет какую-то связь с зелеными растениями. Есть большие помещения с вечнозелеными растениями. А эти приборы делают с воздухом что-то другое, но тоже очень важное, хотя что именно, я не знаю.

— Не могу обещать, что смогу помочь, но сделаю все, что в моих силах. В то же время я предлагаю вам найти того, кто мог бы заняться всем этим.

— Такого человека нет. Никто не думает ни о чем, кроме своей работы. Я один за все отвечаю, и мне следовало заглянуть в эту тетрадь раньше. Многое выше моих возможностей. Я слишком стар для того, чтобы учиться новой работе. Сейчас одного молодого человека обучают искусству наблюдения за воздухом, но пройдут годы, прежде чем он сможет здесь работать. Тогда может быть уже слишком поздно.

С новым чувством ответственности Чимал открыл тетрадь. Первая часть была посвящена теории очищения воздуха, и он одолел ее очень быстро. После того как он узнает о функциях машин, он прочитает ее еще раз, более внимательно. Глава “Приборы” включала в себя двенадцать различных описаний, каждое из которых начиналось с большой красной цифры. Эти же цифры повторялись в увеличенном виде на стенах, и он заключил, что они соответствуют номерам, проставленным в тетради. Присмотревшись к ним внимательнее, он отметил, что красный огонек под цифрой пять то вспыхивает, то затухает. Подойдя к нему, он увидел написанное под лампочкой слово “авария”. Он открыл тетрадь на пятом разделе.

“Очистительная башня, воздух загрязняют многие вещи, как-то: машины, краски, при дыхании людей выделяются газовые и другие частицы. Не все из них являются загрязняющими, но они собираются годами и становятся концентрированными. Эта машина удаляет из воздуха те частицы, которые могут стать опасными через много лет. Воздух должен проходить через абсорбирующий его химикат…”

Чимал читал с интересом, пока не закончил весь раздел. Башня была сделана, казалось, с таким расчетом, чтобы могла работать сама по себе столетиями; до сих пор она не требовала ни наблюдения, ни ремонта. У ее основания стоял шкафчик с инструментами, и он осмотрел их. Еще один сигнал мигал над большим диском. Мигающие буквы складывались в надпись “Замени химикат”. Но на самом диске данные были точно такими, какими должны быть, судя по описанию в тетради.

— Но кто я такой, чтобы спорить с машиной? — сказал Чимал Главному Наблюдателю, молча сопровождавшему его. — Перезарядка кажется достаточно простой. Когда кнопка нажата, машина, по-видимому, должна автоматически выполнять цикл. Если этого не происходит, клапаны могут быть вовлечены в работу вручную. Давайте посмотрим, что получится. — Он нажал на кнопку.

Лампы возвестили вспышкой о начале работы, замкнулись невидимые переключатели. Приглушенный воющий звук послышался из машины, и в то же время стрелка на шкале активности передвинулась в опасную зону, в самую нижнюю часть указателя. Главный Наблюдатель проследил за ней взглядом, шевеля губами, прочитал слова и поднял на Чимала полный ужаса взгляд.

— Правильно ли так? Становится хуже, а не лучше. Происходит что-то ужасное.

— Я так не считаю, — ответил Чимал. Нахмурясь, он изучал конспект. — Здесь говорится, что нужно заменить химикат. Поэтому вначале, я думаю, старый уничтожается и именно это и дает на шкале неверные данные. Конечно же, отсутствие химиката даст те же данные, что и наличие плохого химиката.

— Твои доводы слишком абстрактны, их трудно понять. Я рад, что ты здесь, с нами, Первый Прибывший, и я вижу в этом волю Великого Созидателя. Без тебя мы не смогли бы разобраться в этом деле.

— Вначале давайте посмотрим, что у нас получится. Пока что я лишь следую написанному. Итак, должен быть введен новый химикат. Стрелка поднимается вверх, показывая уровень заряда. Это, кажется, соответствует действительности.

Главный Наблюдатель со страхом указал на мигающий сигнал тревоги.

— Но… он все не перестает. С воздухом что-то не в порядке!

— С нашим воздухом все в порядке. Но что-то не в порядке с машиной. Она перезаряжена, новый химикат действует превосходно, и все же сигнал продолжает поступать. Единственное, что остается предположить, это то, что не в порядке сам сигнал тревоги. — Он перелистал тетрадь, пока не нашел нужный раздел. Тогда он быстро пробежал его глазами.

— Это возможно. Здесь есть кладовая? Мне нужно нечто, называемое “167-Р”.

— Это здесь.

В кладовой находились ряды полок, все пронумерованные в определенном порядке, и Чимал без труда разыскал предмет 167-Р, оказавшийся большим контейнером с ручкой и предупреждающей надписью красным: “СОДЕРЖИТ СЖАТЫЙ ГАЗ — ПРИ ОТКУПОРИВАНИИ ДЕРЖАТЬ ДАЛЬШЕ ОТ ЛИЦА”. Он сделал так, как велено, и повернул рукоятку. Раздалось тихое шипение. Когда оно стихло, контейнер открылся. Он засунул внутрь руку и достал блестящую металлическую коробку, напоминавшую по форме книгу большого формата. В том месте, где у книги находится корешок, здесь была ручка и несколько кнопок цвета меди. Он не имел ни малейшего представления о том, как все это может действовать.

— Ну-ка, посмотрим, что же это такое.

Инструкция направила его к нужному месту, и он нашел на машине рукоятку, отмеченную шифром 167-Р, — как и тот предмет, который он только что достал. Когда он потянул за рукоятку, из машины легко, как книга с полки, выскользнула точно такая же коробка. Он отбросил ее в сторону и вставил на ее место новую.

— Сигнал исчез, все в порядке, — дрожащим от волнения голосом произнес Главный Наблюдатель. — Ты преуспел даже там, где потерпел поражение Наблюдатель Воздуха.

Чимал поднял неисправную деталь, думая о том, что же могло сломаться внутри нее.

— Дело кажется ясным. Сама машина работает великолепно, значит, неполадка заключалась в сети сигнала тревоги, вот здесь. Это описано в инструкции в соответствующем разделе. Что-то включилось и не могло выключиться, поэтому сигнал не пропал даже после того, как были исправлены неполадки. Наблюдателю следовало понять это.

“Должно быть, он был очень глуп, если не понял”, — закончил он уже про себя. О мертвых не принято говорить плохо, но факт остается фактом. Бедняга впал в панику и убил себя, в то время как решение проблемы было таким простым. Все это подтверждало давно уже возникшее у него подозрение.

На свой лад Наблюдатели были такими же тугодумами, как и ацтеки. Они умели выполнять лишь одну функцию, подобно людям долины.

3

— Прости, но я все еще не понимаю, — сказала Наблюдательница Оружия. Нахмурившись, она смотрела на диаграмму, изображенную на листе бумаги. Она поворачивала его то так, то этак, тщетно надеясь, что под другим углом зрения она сделается более понятной.

— Тогда я объясню тебе по-другому, — сказал Чимал, продолжая заниматься приборами. Его личный отсек был обширен и хорошо оборудован. Он достал пластиковый контейнер и прикрепил к нему длинную веревку. — Что ты видишь? — спросил он, и она послушно наклонилась и посмотрела.

— Воду. Он до половины наполнен водой.

— Верно. А что произойдет, если я положу его набок?

— Но… вода будет вытекать. Конечно же.

— Верно.

Собственный успех заставил ее радостно улыбнуться. Чимал потянул веревку и поднял контейнер.

— Ты сказала, что она выльется. Веришь ли ты, что я смогу повернуть контейнер набок, не пролив ни капли?

Оружейница лишь застыла в благоговении. Она верила, что он может все. Чимал начал вращать контейнер все быстрее и быстрее, одновременно поднимая его, пока он не оказался горлышком книзу, а дном кверху. Воды не вылилось ни капли. Потом он медленно уменьшил скорость вращения и опустил контейнер на пол.

— А теперь еще один вопрос, — сказал он, беря в руки книгу. — Что случится, если я разожму пальцы и выпущу книгу?

— Она упадет на пол, — сказала она, явно гордясь тем, что ответила правильно на такое большое количество вопросов.

— Опять верно. Теперь следи внимательно. Сила, которая притягивает книгу к полу, и та, что заставляет воду оставаться в контейнере, — одна и та же. Она называется центробежной силой. На больших планетах есть и другая сила, называемая силой притяжения. Она, похоже, действует таким же образом, хотя я этого не понимаю. Важно запомнить вот что: центробежная сила так же держит нас на поверхности, поэтому мы не летаем по воздуху. И в этом же причина того, что мы можем ходить по небу и смотреть на долину, которая находится у нас над головой.

— Я ничего не понимаю, — призналась она.

— Но это так просто. Представь себе, что вместо веревки у меня вращающееся колесо. Если бы контейнер был прикреплен к его кромке, то вода оставалась бы внутри точно так же, как было, когда я вращал его на веревке. Но я мог бы прикрепить к колесу два контейнера, расположив их друг напротив друга, и вода оставалась бы в каждом из них. Дно каждого контейнера оказывалось бы внизу под тяжестью воды — но при этом “низ” для каждого контейнера означал бы прямо противоположное. То же самое получается и с нами, потому что эта скала тоже вращается. Поэтому “низ” в деревне — это то, что под ногами, а “низ” на небе низок только по отношению к небу. Понятно?

— Да, — ответила она ему, хотя ничего не понимала. Но ей хотелось доставить ему удовольствие.

— Хорошо. Следующее звено очень важно, и я хочу, чтобы ты была уверена в том, что следуешь моим мыслям. Если “низ” деревни находится под ногами, и “низ” находится на небе, если ты окажешься на противоположной от деревни стороне, то на полпути между ними сила должна быть равнодействующей, так что она вообще не будет на тебя воздействовать. Если мы сумеем оказаться на полпути между деревней и небом, то сможем там парить.

— Но это сделать очень трудно, если только ты не птица. Хотя даже и птицам мешают покинуть долину какие-то приспособления, я слышала об этом.

— Совершенно верно. По воздуху нам туда не пробраться, но через туннель в скале можно. Долина находится на открытом месте, но со всех сторон ее окружают скалы. Если есть туннель, ведущий к тому месту, которое называется “центром вращения” — так его называют в книгах, — то мы можем выбраться туда и парить там в воздухе.

— Не знаю, понравилось бы мне это.

— Мне бы понравилось. И я обнаружил на плане нужный туннель. Пойдешь со мной?

Наблюдательница Оружия колебалась: ее не привлекали подобного рода приключения. Но к желаниям Первого Прибывшего следовало относиться как к закону.

— Да, пойду.

— Хорошо. Сейчас и отправимся.

Книги были интересными, и учеба нравилась ему, но и контакты с людьми тоже были нужны. В деревне люди всегда держались вместе. Наблюдательница Оружия была первым из встреченных им здесь людей, и они пережили вместе немало приключений. Она не блистала талантами, но старалась быть полезной. Она положила в его поясной карман несколько пакетов с концентрированной едой и бутылку с водой: ему надлежало иметь все это при себе, как и остальным. При нем был также коммуникатор, принадлежности для письма и кое-какие мелкие инструменты.

— Вторая лестница после столовой, — сказал он ей, когда они вышли.

У подножья лестницы они остановились, поскольку ей нужно было настроить свой экзоскелет на подъем. Он снимал с нее тяжесть во время подъема и тем самым предохранял ее сердце от возможного напряжения. Чимал замедлил шаги, идя в такт ее механическому шагу. Они прошли семь уровней, пока не кончилась лестница.

— Это высший уровень, — сказала Оружейница, перенастраивая экзоскелет. — Я была здесь только один раз. Кроме кладовых, тут ничего нет.

— Есть кое-что еще, если верны планы.

Они прошли по длинному коридору мимо многих дверей, потом прошли в отверстие, выдолбленное в холодном камне. Пол здесь не подогревался, но подошвы их башмаков были толстыми и не пропускали холод. В самом конце прямо перед ними обнаружилась металлическая дверь с надписью, сделанной большими красными буквами: “ТОЛЬКО ДЛЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ”.

— Мне туда нельзя, — сказала она.

— Можно, если я тебе велю. В сопровождении Исследователя Наблюдатель или кто угодно другой может допускаться на любую территорию. — Он нигде не читал ничего подобного, но ей не Нужно было об этом знать.

— Конечно, тогда я могу пойти с тобой. Тебе известна комбинация этого замка? — Она указала на сложный дисковой замок на двери.

— Нет, насчет того, что в двери есть замок, там ничего не говорилось.

То была первая запертая дверь, которую он видел. Для того чтобы помешать Наблюдателям войти туда, где их присутствие нежелательно, достаточно было приказов и правил. Он внимательно посмотрел на замок.

— Он был установлен после того, как было закончено строительство, — сказал он, указывая на головки винтов. — Кто-то просверлил дверь и вставил это. — Он достал отвертку и вытащил один из винтов. — И работа не слишком добросовестная. Не очень-то он прочный.

Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы вывернуть все винты и открыть замок, не повредив его. Дверь легко отворилась, перед ними оказалась маленькая, с металлическими стенами комната.

— Что это может быть? — спросила Оружейница, следуя за ним.

— Не уверен, что мне это известно. На плане детали не объяснялись. Но… мы можем следовать инструкциям и посмотреть, что из этого выйдет. — Он указал на прикрепленную к стене табличку. — Первое: закрыть дверь. Ну, это просто. Второе: держаться за скобы.

В стену на высоте человеческого роста были вделаны петли, и они взялись за них.

— Третье: повернуть указатель в нужном направлении.

Металлическая стрелка под надписью указывала на слово “вниз”. Она вращалась вокруг своего основания, и Чимал, освободив одну руку, направил острие стрелки к слову “вверх”. Едва он это сделал, послышалось отдаленное гудение и комната начала двигаться вверх.

— Отлично, — сказал он. — Нам не придется взбираться наверх. Должно быть, эта машина закреплена в вертикальной шахте, и какие-то приспособления заставляют ее двигаться вверх и вниз. В чем дело?

— Я… я не знаю, — выдохнула Оружейница, двумя руками вцепившись в кольцо. — Я чувствую себя так странно, так непривычно.

— Да, ты права. Возможно, стало легче. — Он рассмеялся и подпрыгнул. Казалось, обратное движение к полу заняло у него больше времени, чем обычно. — Центробежная сила уменьшается. Скоро она вообще пропадет. — Оружейница, которую, в отличие от него, подобная мысль вовсе не вдохновляла, еще крепче вцепилась в кольцо и прижалась к стене, закрыв глаза.

Путь оказался недолгим, и когда машина остановилась, Чимал оттолкнулся от пола и повис в воздухе.

— Правда… сила не действует. Мы находимся в центре вращения.

Оружейница сжалась в комок. Она хватала ртом воздух, пытаясь заставить успокоиться взбунтовавшийся желудок. Дверь автоматически распахнулась, и перед ними оказался закругляющийся коридор, по стенам которого бежали ряды металлических прутьев, похожих на рельсы. В нем не было ни “верха”, ни “низа”, и даже Чимал почувствовал неуверенность, когда попытался представить себе, в каком же они смотрят направлении.

— Давай сначала поплывем, а потом станем подтягиваться вдоль этих прутьев и направимся туда, куда поведет нас туннель. Это, должно быть, будет нетрудно. — Поскольку девушка не выказывала никакого желания отправляться в путь, он освободил ее руки и принялся осторожно подталкивать ее к туннелю, сам стараясь при этом прижиматься к стене. Она слабо вскрикнула и забилась, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Он выпустил ее и с большим трудом схватил снова.

В конце концов он обнаружил, что самый надежный способ передвижения — это потихоньку перебирать руками вдоль прутьев и так плыть вперед. Наблюдательница Оружия наконец одержала победу над своим желудком, почувствовала себя лучше и кое-как последовала за ним. Мало-помалу они миновали туннель и оказались у двери в его конце, вплыли в эту дверь и попали в сферическую комнату, смотрящую на звезды.

— Я узнаю этот длинный предмет, — сказал Чимал взволнованно. — Это телескоп. Он служит для того, чтобы делать далекое более близким. Его можно использовать для изучения звезд. Интересно, что делают другие приборы.

Он забыл об Оружейнице, но она и не возражала против этого. К одной из стен была прикреплена кушетка, и она обнаружила, что может устроиться на ней, если прикрепится ремнями. Так она и сделала и с облегчением закрыла глаза.

Чимал так увлекся чтением инструкций к машинам, что почти не замечал отсутствия силы, которая тянула бы его книзу. Все инструкции были простыми и ясными и обещали чудеса. Звезды за толстым полукруглым окном медленно вращались возле центральной точки. Вращение их было не таким быстрым, как то, которое он наблюдал в обсерватории, и звезды здесь не поднимались и не опускались, но все же они двигались. Следуя инструкции и запустив контроль, он почувствовал себя так, будто на него начала действовать какая-то сила. Девушка застонала. Но ощущение это быстро прошло. Когда он повернулся, чтобы посмотреть на вход, ему показалось, что туннель начал вращаться, а звезды, наоборот, перестали. Должно быть, комната вращалась теперь в направлении, противоположном остальному миру, поэтому по отношению к звездам они были неподвижны. Какие же чудеса сотворил Великий Созидатель!

Теперь, когда компьютер действовал, нужно было ознакомиться с двумя другими инструкциями. Разобравшись в них, можно было обрести ориентир. Следуя инструкциям, Чимал ввел в устройство запрос о яркой горящей звезде, настроил на нее телескоп и нажал на кнопку спектрального анализа. На маленьком экране моментально возникла надпись: Альдебаран. Недалеко от него находилась другая яркая звезда, входившая как будто в состав созвездия, известного ему под именем Орион. Она называлась Ригель. Может быть, она действительно входила в состав Ориона — при таком обилии огней на небе трудно было узнать знакомые созвездия.

— Посмотри на это, — сказал он девушке, показывая на небо удивленным и благоговейным жестом. — Вот настоящие звезды, настоящее небо. — Она бросила туда быстрый взгляд и кивнула, потом снова закрыла глаза. — За окном — космос, вакуум, там нет воздуха, которым можно дышать. Вообще ничего нет, только пустота, бесконечная пустота. Как может быть измерено расстояние до звезды… как мы можем вообразить его? А этот наш мир летит от одной звезды к другой, и однажды мы должны достичь ее. Тебе известно название той звезды, к которой мы летим?

— Нас учили… но, боюсь, я забыла.

— Проксима Центавра. На древнем языке это означает самую близкую звезду в созвездии Центавра. Ты не хочешь на нее посмотреть? Сейчас она как раз видна. Вон там, справа от нас. Машина найдет ее.

Он осторожно набрал на дисках нужную комбинацию, дважды проверил, чтобы убедиться, что номер набран правильно. Все было верно. Он нажал на кнопку активации и отступил в сторону.

Телескоп вздрогнул, подобно огромному животному, и приступил к работе. Он то поворачивался, то снова застывал. Чимал все время держался в стороне. Наконец телескоп нацелился в одну из сторон, отвернув почти на девяносто градусов от центра окна.

Чимал рассмеялся.

— Невозможно, — сказал он. — Тут должна быть ошибка. Если Проксима Центавра лежит там, в стороне, то это означало бы, что мы проходим мимо нее…

Его пальцы дрожали, когда он вернулся к каталогу и принялся снова и снова изучать цифры.

4

— Посмотри на эти цифры и скажи мне, верные они или нет, — вот все, что я прошу. — Чимал положил бумаги на стол перед Главным Наблюдателем.

— Я уже говорил тебе, что не имею большой практики в области математики, для таких вычислений есть машины. — Старик не смотрел ни на бумаги, ни на Чимала. Взгляд его был устремлен куда-то вперед, и он сидел совершенно неподвижно, если не считать пальцев, которые, словно независимо от его воли, перебирали и перебирали складки одежды.

— Это данные, которые дала машина. Посмотри на них и скажи мне, верны они или нет.

— Я уже давно не молод, а сейчас время молитвы и отдыха. Я прошу тебя оставить меня.

— Нет. Не раньше, чем ты дашь мне ответ. Ты не желаешь, не так ли?

Старик упорно продолжал молчать, и это молчание уничтожило те остатки терпения, которые еще были у Чимала. Главный Наблюдатель хрипло вскрикнул, когда Чимал схватил его деус и, быстро дернув, разорвал цепочку, на которой тот висел. Он посмотрел на цифры в отверстиях…

— 186 293… тебе известно, что они значат?

— Это… это почти богохульство. Немедленно верни его мне.

— Мне сказали, что эти цифры означают число дней пути, дней по старому земному времени. Насколько я помню, земной год насчитывает 365 дней.

Он бросил деус на стол, и старик сразу же схватил его обеими руками. Чимал снял с пояса блокнот и ручку.

— Разделим… это нетрудно… ответ будет… — Он подчеркнул число и махнул блокнотом перед носом Главного Наблюдателя. — С начала путешествия прошло 510 лет. Судя по расчетам во всех книгах, путешествие должно было занять пятьсот лет, а то и меньше, а ацтеки верят, что их освободят через пятьсот лет. Это лишь добавочное свидетельство. Я собственными глазами видел, что мы не направляемся больше к Проксиме Центавра, но вместо этого летим к созвездию Льва.

— Как ты можешь это знать?

— Я был в навигационной комнате и пользовался телескопом. Центр вращения уже не указывает на Проксиму Центавра. Мы летим куда-то еще.

— Все это очень сложно, — сказал старик, вытирая платком покрасневшие глаза. — Я не помню о связи между центром вращения и местом нашего назначения…

— Зато я помню — и я уже все проверил, чтобы убедиться. Если навигационные приборы работают правильно, Проксима Центавра должна находиться впереди центра вращения, в случае отклонения приборы делают поправку, с тем чтобы мы двигались в направлении главной оси. Это не может быть изменено. — Внезапно Чималу пришла в голову мысль. — Но ведь могло же случиться так, что мы начали двигаться к другой звезде! Ну же, расскажи мне правду… что случилось?

Несколько мгновений старик был неподвижен, потом вздохнул, настроил экзоскелет так, чтобы тот поддерживал его ослабевшее тело.

— От тебя ничего невозможно скрыть, Первый Прибывший, теперь я это понимаю. Но я не хотел, чтобы ты узнал обо всем раньше, чем получишь полное знание. Должно быть, это уже случилось, иначе ты не смог бы догадаться. — Он нажал на кнопку. Моторы зажужжали, поставили его на ноги и понесли через комнату. — Отчет о собрании хранится здесь, в вахтенном журнале. В те времена я был молод, я был самым молодым из тогдашних Наблюдателей, все они уже давно умерли. Сколько же лет назад это было? Не могу сказать, но я ясно помню каждую деталь происшедшего. Акт веры, акт понимания, акт правды. — Он снова сел, держа двумя руками большую красную книгу. Взгляд его был таким, как будто он смотрел в тот самый день. — Недели, почти месяцы мы взвешивали все факты и шли к решению. То был торжественный момент, и от сознания его важности перехватывало дыхание. Главный Наблюдатель встал и огласил результаты всех исследований. Приборы показывали замедленные скорости, говорили о том, что в них должны быть заложены новые данные, чтобы мы вышли на орбиту. Потом он прочитал данные наблюдения за планетами, и все мы почувствовали глубокую печаль. Планеты были непригодными для жизни, вот что было не так. Просто непригодными. Мы могли бы стать свидетелями Дня Прибытия, но мы нашли в себе достаточно силы, чтобы побороть искушение. Мы должны были оправдать доверие людей. Когда Главный Наблюдатель объяснил положение, мы все поняли, что нам нужно делать. Великий Созидатель предусмотрел даже это, предусмотрел возможность того, что в окрестностях Проксимы Центавра не найдется пригодной планеты и что тогда должен быть заложен новый курс к Альфе Центавра или Волку-359, а может, и Льву. Я уже забыл, это было так давно. Но все здесь, вся правда. Как ни трудно было принять это решение, но оно было принято. Я сохраню эти воспоминания до рецикла. Нам была дана такая великолепная возможность показать себя верными слугами.

— Можно мне посмотреть журнал? Когда было принято решение?

— В день, принадлежащий истории. Но взгляни сам. — Старик улыбнулся и открыл журнал — очевидно, наугад. — Видишь, он сам открывается на нужном месте. Я так часто его читал.

Чимал взял журнал и прочел вступление. Оно занимало меньше страницы — рекорд краткости для такого торжественного момента.

— Здесь ничего нет о наблюдениях и причине принятия решения, — сказал он. — Никаких подробностей об оказавшихся непригодными планетах.

— Да, это начало второго параграфа. Если ты мне позволишь, я могу процитировать по памяти: “…поэтому лишь наблюдения могут стать основой будущих действий. Планеты оказались непригодными”.

— Но почему? Деталей ведь нет.

— Детали не нужны. То было решение, подсказанное верой. Великий Созидатель предусмотрел возможность того, что пригодной планеты найти не удастся, а ОН — тот, кто знал. Если бы планеты были пригодными, он не оставил бы нам выбора. Это очень важное звено в доктрине. Мы все смотрели в телескоп, и все согласились. Они были крошечными, не имели собственного, подобного солнечному, света и были очень далекими. Они явно не подходили…

Чимал вскочил на ноги и хлопнул книгой по столу.

— Ты хочешь сказать мне, что ваше решение было основано на простом осмотре в телескоп планет, находившихся на астрономическом расстоянии? Что вы не приближались, не совершали посадки, не делали фотографий?

— Мне обо всех этих вещах ничего не известно. Очевидно, ими должны заниматься Прибывшие. Но мы не могли открыть долину до тех пор, пока не уверились бы в том, что планеты подходят. Подумай — как ужасно! Что было бы, если бы Прибывшие сочли планеты неподходящими! Мы бы предали свою веру. Нет, гораздо лучше было самим принять решение. Мы знали, что за ним следовало. Каждый из нас заглянул в свое сердце и душу, прежде чем согласиться на это. Планеты были непригодными.

— И это решение было подсказано вам одной лишь верой?

— Верой честных людей, настоящих людей. Другого пути не было, да мы его и не хотели. Разве мы могли ошибиться, пока твердо держались на верном пути?

Чимал молча переписал сведения из журнала в свой блокнот.

— Разве ты не согласен с тем, что это было наиболее мудрое решение? — улыбаясь, спросил его Главный Наблюдатель.

— Я думаю, что все вы сумасшедшие, — сказал Чимал.

— Богохульство! Почему ты так говоришь?

— Потому что вы ничего не знали об этих планетах, а решение, принятое без знания фактов, — это вообще не решение, это суеверная чепуха.

— Я не потерплю подобных оскорблений… даже от Первого Прибывшего. Я прошу тебя со всем уважением: оставь мои покои.

— Факты есть факты, а догадки есть догадки. Если освободить это ваше решение от всяких там фокусов и болтовни о вере, то окажется, что оно не имеет под собой никакой основы. У вас, жалких дураков, не было никаких фактов. Что сказали о вашем решении остальные?

— Они не знали. Это было не их решение. Они служат — и это все. Нам, Исследователям, больше ничего не нужно.

— Тогда я скажу им и займусь компьютером. Мы еще можем повернуть.

Экзоскелет зашелестел. Старик выпрямился и в гневе указал пальцем на Чимала.

— Ты не смеешь. Передавать им Знание запрещено, и я запрещаю тебе говорить им — и приближаться к компьютерам тоже. Решение Исследователей пересмотрено быть не может.

— Почему? Вы же обычные люди. Притом глупые и слабые. Вы ошиблись, и я собираюсь исправить вашу ошибку.

— Если ты это сделаешь, то докажешь тем самым, что ты вовсе не Первый Прибывший, а кто-то другой. Не знаю кто. Для этого я должен посмотреть руководство.

— Смотри, а я буду действовать. Мы поворачиваем.

После ухода Чимала протекли долгие минуты, прежде чем Главный Наблюдатель встал, глядя на закрытую дверь. Когда он в конце концов принял решение, у него вырвался громкий горестный стон, полный ужаса. Но нужно принимать и горькие решения: такова тяжкая ноша его ответственности. Он нажал на кнопку коммуникатора и послал вызов.

Надпись на двери гласила: “НАВИГАЦИОННАЯ. ТОЛЬКО ДЛЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ”.

В момент своего открытия Чимал был так зол, что даже не подумал обыскать комнату в поисках подтверждения полученной информации. Злоба и сейчас еще не утихла в нем, но теперь она стала холодной и готовой подчиниться необходимости. Он обязан сделать то, что должен. Надпись подтвердила то, что это место держалось в секрете. Он открыл дверь и вошел.

Комната была маленькой, здесь находились только два кресла, компьютер, несколько книг с данными и на столе — перечень операций, изложенных упрощенным языком. Устройство ввода тоже было простым и снабженным инструкциями на понятном языке. Чимал быстро прочел их, потом сел перед устройством ввода и одним пальцем набрал запрос:

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ТЕПЕРЕШНИЙ КУРС НАПРАВЛЕНИЕМ К ПРОК-СИМЕ ЦЕНТАВРА?

Как только он нажал на кнопку с надписью “ответ”, устройство ожило и напечатало:

НЕТ.

ПРОШЛИ ЛИ МЫ ПРОКСИМУ ЦЕНТАВРА?

ВОПРОС НЕЯСЕН. СМОТРИ ИНСТРУКЦИЮ 13.

Чимал немного подумал, потом ввел новый вопрос.

МОЖЕТ ЛИ КУРС БЫТЬ ИЗМЕНЕН ТАКИМ ОБРАЗОМ, ЧТОБЫ МЫ НАПРАВИЛИСЬ К ПРОКСИМЕ ЦЕНТАВРА?

ДА.

Это уже лучше. Чимал отпечатал:

СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ ПОНАДОБИТСЯ НА ТО, ЧТОБЫ ДОСТИЧЬ ПРОКСИМЫ ЦЕНТАВРА, ЕСЛИ СЕЙЧАС ЖЕ ИЗМЕНИТЬ КУРС?

На этот раз компьютер думал почти три секунды, прежде чем ответить, — слишком много вычислений нужно было сделать, слишком много ячеек памяти подключить.

ПРОКСИМА ЦЕНТАВРА НАХОДИТСЯ НА РАССТОЯНИИ 100 АСТРОНОМИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ, ЧТО ТРЕБУЕТ ВРЕМЕНИ В КОЛИЧЕСТВЕ 17432 ДНЕЙ.

Чимал быстро произвел деление. Это меньше, чем пятьдесят лет. Если мы изменим курс сейчас же, то я смогу еще увидеть прибытие!

Но как? Как заставить Исследователей изменить курс? Существовал шанс на то, что он сможет найти нужные приборы и пособия и проработать их самостоятельно, но это возможно только в том случае, если ему никто не помешает. Если же их действия будут активно-враждебными, вряд ли ему что-нибудь удастся сделать. Одни слова их не убедят. Что же еще? Нужно заставить их изменить курс, хотят они этого или нет. Насилие? Но невозможно же их всех взять в плен и заставить работать. Наблюдатели ни за что бы этого не позволили. И убить их всех он не мог: такой поступок был бы отвратительным, хотя он и чувствовал, что способен на подобные действия. У него просто руки чесались от желания сделать что-нибудь в этом роде.

Воздушная машина? Оборудование, которое он исправил… оно важно для жизни, но внимания требовало только через определенный период времени. Если бы с ним что-нибудь случилось, он оказался бы единственным, кто смог бы его починить, но он даже не подумал бы начать ремонт до тех пор, пока они не легли бы на нужный курс.

Именно это ему и следует сделать. Он вышел в коридор и увидел Главного Наблюдателя и других людей, спешащих к нему настолько быстро, насколько позволяли им экзоскелеты. Чимал не обратил никакого внимания на их крики и побежал в противоположном направлении, легко уйдя от них. Быстро, как только мог, и самым коротким путем он устремился к воздушному отсеку.

Дорога была свободна. Ни одной машины.

Идти пешком? Понадобится несколько часов на то, чтобы дойти до конца этого туннеля, а потом еще пересечь всю долину. А если за ним пошлют машину, то убежать будет невозможно. Ему необходима машина — не вызвать ли ее? Но если все Наблюдатели оповещены сигналом тревоги, то он сам себе расставляет ловушку. Следовало принять решение как можно быстрее. Существовала большая вероятность того, что люди еще ни о чем не знают: Главный Наблюдатель не любил поспешных решений. Он подошел к коммуникатору на стене.

— Говорит Первый Прибывший. Мне немедленно нужна машина. Станция 187. — Несколько мгновений в трубке царила тишина, потом раздался голос:

— Выполняю приказ. Машина будет подана через несколько минут.

Будет ли? Или же этот человек сообщит обо всем Исследователям? Чимал нервно расхаживал туда-сюда, неспособный думать ни о чем другом. Он ждал всего лишь несколько минут, но время это показалось ему бесконечным.

— Желаете ли, чтобы я управлял? — спросил оператор.

— Нет, я сам.

Человек вышел из машины и вежливо отсалютовал вслед отъезжающей машине. Путь был свободен. Даже если человек сообщил о нем, у Чимала был достаточный запас времени, он знал это. Если он сумеет уйти от преследователей и будет действовать быстро, он успеет совершить задуманное раньше, чем его схватят.

Но сейчас, пока он еще в пути, следует решить, что именно нужно сделать. Сама воздушная машина была такой массивной, что на возню с ней ушло бы много времени, зато контрольная панель была гораздо меньше и более легкой конструкции. Уничтожить некоторые из приборов или вынуть какие-то детали — и этого было бы достаточно. Без его помощи Исследователи никогда не смогут ее починить. Но прежде чем что-то уничтожить, он должен увериться в наличии замены. Простое изъятие деталей может оказаться недостаточным: Главный Наблюдатель, подстегиваемый необходимостью, мог бы догадаться обо всем, обнаружив отсутствие чего-либо. Нет, нужно что-то повредить.

Когда машина замедлила ход у другого конца туннеля, он выскочил из нее. Каждое его движение было рассчитано. Прежде всего — тетрадь-инструкция. Она лежала там, где Чимал ее оставил. В помещении никого не было, новый Наблюдатель явно еще не был назначен. Теперь надо найти нужный раздел, потом номера частей. Читая тетрадь, он прошел в кладовую. Да, деталей панельных приборов более десятка. Великий Созидатель прекрасно все спланировал, предусмотрев любую возможность. Единственное, чего он не предвидел, — это саботаж. В качестве дополнительной меры Чимал вынул все запасные части и унес их в другую кладовую, где тщательно спрятал в массивной трубе. Теперь — разрушение.

Огромный гаечный ключ, тяжелый и не уступающий по размерам руке, являл собой превосходное оружие. Он унес его в главное помещение и, держа в обеих руках, остановился перед приборной доской. Вначале диск со стеклянным покрытием. Занеся гаечный ключ над головой, как топор, он с силой обрушил его на диск

Мгновенно вспыхнул красный сигнал, и тонко, пронзительно взвыла сирена. Громоподобный крик загрохотал над его головой:

— ОСТАНОВИСЬ! ПРЕКРАТИ! ТЫ РАЗРУШАЕШЬ МАШИНУ! ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! ДРУГОГО НЕ БУДЕТ!

Но сигнал и голос не остановили его. Он снова занес гаечный ключ для удара и обрушил его на то же самое место. Едва он это сделал, как металлическая дверца в стене над его головой распахнулась, сбросив вниз тучу пыли. Из нее выдвинулся ствол лазерного пистолета, и тот мгновенно начал стрелять, посылая в пространство перед панелью зеленые полосы пламени.

Чимал отскочил в сторону, но сделал это недостаточно быстро. Луч полоснул его по левому боку, ноге, руке, мгновенно проникнув под одежду. Он рухнул на пол, почти потеряв сознание от внезапного шока и боли.

Великий Созидатель предусмотрел все, даже возможность саботажа. Чимал понял это, но слишком поздно.

Когда Наблюдатели ворвались в помещение, он пытался ползти, оставляя за собой кровавую дорожку. Чимал открыл рот, хотел заговорить, но Главный Наблюдатель сделал знак рукой и отступил. Человек с баллоном на спине и с предметом, похожим на пистолет, шагнул вперед и нажал на спуск. Облако газа окутало Чи-мала, и голова его тяжело опустилась на каменный пол.

5

Пока он находился без сознания, о нем позаботились машины. Исследователи сняли с него одежду и положили на стол. Они ввели описание его ран, после чего анализатор действовал уже сам. Вся операция была полностью автоматической.

Был сделан рентген, измерено его кровяное давление, проведены другие необходимые анализы. Как только раны были обследованы, в них ввели вещество, останавливающие кровотечение. Компьютер поставил диагноз и назначил лечение. Аппараты, делающие анализы, тихо исчезли внутри контейнера, и их место заняли устройства-хирурги. Хотя они обрабатывали в единицу времени лишь очень небольшой участок тела, сама работа велась в удивительно быстром темпе, невозможном даже для опытного хирурга. Кровь была остановлена, поврежденные участки очищены, обгоревшая кожа заменена, и сделано это было очень быстро, чтобы не пострадали нервные окончания. Потом приборы занялись его боком, куда луч лазера проник особенно глубоко, хотя и не повредил внутренние органы. И, наконец, нога. Эта рана была самой несложной из всех. Обгорело только бедро.

Когда Чимал пришел в себя, он вначале не мог понять, что произошло и почему он здесь, в медицинском отсеке. Он был напичкан седативными средствами и не ощущал боли, но голова кружилась, и он чувствовал такую слабость, что был неспособен пошевелиться.

Потом память вернулась к нему, а вместе с ней — чувство горечи. Он проиграл. Бесконечное путешествие в никуда так и будет продолжаться. Исследователи слишком глубоко верили в собственную непогрешимость, чтобы внять предостережениям. Так все и останется. Возможно, единственная ошибка Великого Созидателя состояла в том, что он слишком хорошо все спланировал. Наблюдатели были так поглощены своей работой и так довольны ею, что даже и думать не хотели о возможности ее прекращения. Следующая звезда, если они когда-нибудь достигнут ее, тоже будет сочтена не имеющей подходящих планет. Единственная возможность положить конец этому путешествию была у него в руках, но он не сумел ею воспользоваться. Больше такой возможности у него не будет, Наблюдатели наверняка об этом позаботятся — и других чималов тоже больше не будет. Будет записано предостережение. Если появятся другие дети, рожденные от союза жителей различных деревень, их не станут ждать здесь с распростертыми объятиями. Может быть, даже первый священник услышит некий голос и будет приносить таких детей в жертву.

Машины-сиделки, поняв, что он пришел в сознание, сняли с его рук удерживающие повязки и поднесли ко рту сосуд с теплым питьем.

— Открой, пожалуйста, рот, — проговорил записанный на ленту нежный голос девушки, умершей столетие назад. Один конец изогнутой трубки, вставленной другим концом в сосуд, был нацелен ему прямо в губы. Он повиновался.

Должно быть, машина объявила о том, что он пришел в сознание, потому что дверь отворилась, и в комнату вошел Главный Наблюдатель.

— Почему ты совершил этот невозможный поступок? — спросил он. — Ни один из нас не в состоянии это понять. Пройдут месяцы, прежде чем устранят повреждения, — ведь тебе мы больше доверять не можем.

— Я сделал это, потому что хочу заставить вас изменить курс. Я совершил бы все что угодно, лишь бы заставить вас это сделать. Если бы мы изменили его сейчас, то могли бы достичь Проксимы Центавра менее чем через пятьдесят лет. Все, что я прошу вас сделать, — это внимательно изучить планеты. Тебе даже не нужно говорить об этом никому другому, кроме Исследователей. Ты сделаешь это?

— Ну же, не останавливайся, — вмешался нежный голос. — Ты должен выпить все до последней капли. Слышишь?

— Нет. Конечно, нет. Меня все это не касается. Решение было принято и записано, и я даже думать не хочу о том, чтобы его изменить. Не проси меня об этом.

— Но я должен. Я должен убедить тебя… только как? Именем человечества?.. Конец столетий заключения, страха и смерти. Лучше освободить народ от тирании, чем держать его бесконечно под контролем.

— Что за безумные слова ты говоришь?

— Но это правда. Посмотри на мой народ, чья жизнь полна грубого суеверия. Она коротка и контролируется ядовитыми змеями. Чудовищно! А люди твоего племени, эти несчастные женщины, подобные Наблюдательнице Оружия, призрак женщины, лишенной всех черт своего пола, подавляющей в себе инстинкт материнства и обожающей самоистязание. Пора освободить от пут и их…

— Прекрати, — велел Главный Наблюдатель, поднимая руку. — Я не желаю больше слушать эти богохульственные речи. Этот мир великолепен, таким его сделал Великий Созидатель, и даже разговоры о его изменении являются преступлением, поражающим любое воображение. Я провел много часов, решая, что с тобой делать. Я советовался с другими Исследователями, и мы пришли к единому мнению.

— Убить меня и тем заставить замолчать навсегда?

— Нет, этого сделать мы не можем. Несмотря на свою дикость — результат неправильного воспитания в долине среди дикарей, — ты все же остаешься Первым Прибывшим. Поэтому тебе предстоит Прибыть, таково наше решение.

— Что за чепуху ты говоришь? — Чимал слишком устал, чтобы продолжать разговор. Он оттолкнул питье и закрыл глаза.

— Планы показывают, что в пещерах, находящихся у самой поверхности нашего мира, есть пять предметов, называемых “космическими кораблями”. Имеется их подробное описание. Они рассчитаны на путь отсюда до любой планеты, местоположение которой установлено. Ты отправишься к планетам. И станешь воистину Первым Прибывшим.

— Убирайся, — проговорил Чимал устало. — Да, вы меня не убиваете, а всего лишь отправляете в путешествие на пятьдесят лет, в изгнание, с тем чтобы я провел в одиночестве остаток своей жизни. В корабле, в котором, возможно, нет даже достаточного запаса пищи и воздуха для такого долгого путешествия. Оставь меня, низкий лицемер.

— Машины сообщили мне, что через десять дней ты поправишься настолько, что сможешь встать. Приготовлен экзоскелет, который тебе потребуется. Исследователи проследят за тем, как ты будешь подниматься на корабль. Если будет нужно, они сами тебя туда втащат. Ты полетишь. Меня там не будет, потому что я не желаю видеть тебя снова. Я даже не стану прощаться с тобой, потому что ты явился горькой страницей в моей жизни и говорил богохульные слова, которые я никогда не смогу забыть. В тебе столько дьявольского, что тебя невозможно выносить. — Старик повернулся и вышел, едва закончив фразу.

Десять дней, подумал Чимал, находясь где-то на грани сна. Десять дней. Что же я смогу сделать за это время? Завершить эту трагедию. Как бы я хотел нарушить течение жизни этих людей! Даже мой народ, чья жизнь коротка и трудна, счастливее этих. Я бы хотел вскрыть эти термитные гнезда, чтобы люди долины могли увидеть тех, кто прячется поблизости от них, наблюдая за ними и распоряжаясь.

Его глаза широко распахнулись, и, сам того не сознавая, он сел на постели.

— Конечно. Впустить в эти туннели моих людей. Тогда выбора не будет — мы сможем изменить курс и полететь к Проксиме Центавра.

Он снова опустился на подушки. У него было десять дней на то, чтобы составить план и решить, что делать.

Через четыре дня был принесен и поставлен в углу экзоскелет. Следующей ночью он встал с постели и надел его, тренируясь. Управление было очень простым. После этого он вставал с постели каждую ночь. Вначале он едва ходил, потом стал передвигаться увереннее, превозмогая боль. Делал простые упражнения. Аппетит его улучшился. Десять дней, данные ему на выздоровление, оказались преувеличением, должно быть, машины установили этот срок, ориентируясь на слабые организмы Наблюдателей. У него процесс заживления ран шел гораздо быстрее.

У его комнаты всегда стоял на страже Исследователь — он слышал, как люди переговаривались при смене караула, — но к нему они не входили. На девятую ночь Чимал встал и тихо оделся. Он все еще ощущал слабость, но экзоскелет помог ему, взяв на себя большую часть нагрузки при ходьбе и других движениях. Легкий стул был единственным оружием, которое можно было обнаружить в этой комнате. Он взял его обеими руками и тихо подошел к двери. Потом он вскрикнул:

— На помощь! Кровотечение… я умираю… на помощь!

“Сестра”, которая наблюдала за ним, вмешалась, призывая его немедленно лечь в постель, и ему пришлось закричать еще громче, чтобы заглушить ее. Где-то наверняка должен был включиться сигнал тревоги. Нужно действовать быстрее. И где этот дурак Исследователь? Сколько времени понадобится ему на принятие простого решения? Если он не появится в самое ближайшее время, Чималу придется самому отправиться за ним, а если этот человек вооружен, дело может принять опасный поворот.

Но тут дверь отворилась, и едва лишь человек вошел, Чимал Ударил его стулом. Тот упал на пол и застонал, но у Чимала не было времени даже взглянуть на него. Один человек или целый мир. Чимал вырвал оружие из его пальцев и вышел из комнаты, двигаясь быстро, насколько это позволял ему экзоскелет.

Повернув за угол, он покинул медицинский отсек и направился к внешним коридорам — тем, которые обычно были пустынными, а особенно в это время. Оставался час до нового дня, Наблюдатели, конечно же, придерживались того же времени, что и жители деревни. Он должен дорожить каждой минутой. Дорога, которую он выбрал, была длинной, а он шел так медленно!

Никто не мог догадаться, в чем же состоит его план, и это, конечно, облегчало задачу. Лишь Главный Наблюдатель мог принять решение, а такое давалось ему нелегко. Первое, что могло прийти ему в голову, это то, что Чимал мог вернуться в воздушный отсек, чтобы довершить начатое. Исследователи побегут за оружием, а потом в воздухоотсек. Затем они начнут думать. Потом розыск, который, возможно, закончится всеобщей тревогой. Сколько же все это займет времени? Рассчитать точно невозможно. При везении — более часа. Если меньше, Чималу придется сражаться, наносить удары, может быть, убивать. Кому-то придется умереть ради того, чтобы могли жить следующие поколения.

Но действия Главного Наблюдателя оказались еще более медленными, чем рассчитывал Чимал. Прошел почти час, прежде чем он встретил человека, но тот был явно занят своей работой. Подойдя ближе и узнав Чимала, он настолько растерялся и испугался, что не смог ничего сделать. Чимал подошел к нему и сжал его шею руками. Человек потерял сознание. Теперь — вниз и по последнему коридору.

Этот путь о многом ему напоминал. Им он пришел сюда, казалось, давным-давно, гонимый страхом. Сколько событий произошло с того дня, сколько нового он узнал. И все эти знания — бесполезны, если только он не сможет использовать их для реального дела. Он прошел по каменному туннелю, и в это мгновение дверь, ведущая наружу, отворилась. На фоне голубого утреннего неба вырисовывалась устрашающая фигура Коатлики со змеиными головами и руками-когтями. Она повернулась к нему. Несмотря на то, что теперь он все знал, сердце подпрыгнуло у него в груди. Но он продолжал идти прямо на нее.

Огромная каменная дверь тихо повернулась вокруг своей оси, и богиня пошла вперед, глядя перед собой невидящим взглядом. Она приблизилась к нему, прошла мимо, свернула и вошла в нишу. Там она встала и застыла, как будто ее заморозили. Еще один день отдыха перед ночным патрулированием.

— Ты — машина, — сказал Чимал. — И ничего больше. А там, за тобой, инструменты, запасные части и инструкции. — Он прошел мимо нее, взял инструкцию и прочитал заголовок — И твое имя вовсе не Коатлики. Ты — РОБОТ-ОХРАННИК, РЕАГИРУЮЩИЙ НА ТЕПЛО. И это объясняет, каким образом я смог убежать от тебя: когда я нырнул, то оказался вне пределов досягаемости твоих приборов чувств.

Он читал инструкцию дальше. Хотя Коатлики — робот, несомненно, сложной конструкции, ремонт ее и управление ею были такими же простыми, как и все остальное. Чимал и раньше думал, что будет достаточно открыть выход и выпустить ее в сияние дневного света. Но он мог сделать с ней и гораздо больше. Следуя инструкции, он открыл панель на спине машины и обнаружил за ней углубление с множеством отверстий. Там находилась контрольная коробка с проводами и рычажками. Если замкнуть в этой коробке электроцепь, то машина должна будет действовать, повинуясь воле человека. Чимал сделал все необходимое.

— Иди! — приказал он, и богиня шагнула вперед.

— Кругом, — велел он, проверяя управление. Коатлики послушно описала круг, двигаясь вдоль стен пещеры, а ее головы покачивались под самым потолком.

Он мог вести ее и приказывать ей делать то, что хотел. Нет… Не вести! Была и лучшая возможность.

— На колени! — скомандовал он, и она повиновалась. Со смехом он взгромоздился на нее и сел так, что ноги его болтались возле высохших человеческих рук Он ощутил под собой холодный металл ее шеи.

— А теперь вперед, мы едем. Я — Чимал, — закричал он. — Я — тот, кто ушел и вернулся! Я — тот, кто правит богиней!

Когда они приблизились к выходу, тот открылся, приведенный в действие каким-то сигналом. Он остановил машину возле двери и осмотрел дверной механизм. Тяжелые поршни приводили его в движение и держали двери открытыми. Если бы ему удалось расплавить стержни и согнуть, то вход остался бы открытым, быстро починить механизм было бы невозможно. Ведь то, что он собирался сделать, должно было занять много времени. Лазерный луч его оружия заиграл на гладком стержне поршня, накалив его докрасна, и тот внезапно прогнулся под тяжестью скалы. Чимал быстро убрал луч, и дверь начала падать, а потом повисла, удерживаемая другим поршнем. Первый стержень остался согнутым, а его металл уже отвердел. Теперь поршень не мог двигаться в цилиндре, и дверь осталась открытой.

Выйдя в долину, Чимал пришпорил свое странное средство передвижения. Машина сильно шипела, но его торжествующий смех был громче.

Когда тропа вышла из расщелины, Чимал остановился и посмотрел на долину со смешанным чувством. До этого момента он не сознавал, что рад возможности вернуться сюда. Домой. Все такая же предрассветная дымка висела над полями, протянувшимися вдоль берега реки. Она исчезнет, как только солнце поднимется над горами. Он глубоко вдохнул в себя чистый воздух, наполненный запахом зеленых растений. Приятно было снова очутиться за пределами коридоров с их запахом плесени. Но, подумав об этом, он вспомнил, что его долина была всего лишь огромной пещерой, выдолбленной в скале, и, глядя на нее, он ощущал и близость окружавших ее туннелей, а за ними — пустоту космоса и обилие звезд. Мысли эти пугали, и, вздрогнув, он отогнал их от себя. Раны его болели — он слишком много и слишком быстро ходил. Он погнал богиню к реке и через нее.

В деревне люди сейчас должны были умываться и усаживаться за утреннюю еду. Скоро они отправятся в поля, и если он поспешит, то прибудет туда как раз вовремя. Он заставил Коатлики рысцой побежать вперед. Чимал подпрыгивал при каждом ее шаге. Крепко стиснув зубы, он старался превозмочь боль. По мере того как скорость богини увеличивалась, ее головы все быстрее двигались туда-сюда, а шипение становилось оглушающим.

Он добрался до скалистой гряды, потом направился на юг, к храму. Священники должны заканчивать утреннюю службу, и он как раз успеет застать их всех вместе. Он замедлил ход Коатлики у пирамиды, и шипение стало не таким громким. Потом он заставил ее рысцой обежать пирамиду и появиться перед людьми.

Священники застыли в неподвижности. Казалось, даже сердца их замерли. Потом раздался резкий стук — нож черного обсидиана выпал из рук Итцкоатла. Не веря своим глазам, священники смотрели на богиню.

— Вы согрешили! — закричал на них Чимал, размахивая лазерным пистолетом. Вряд ли они узнают его, облаченного в кровавого цвета одежды и вознесенного высоко над ними. — Коатлики жаждет мщения. А теперь все — к деревне Квилап, быстро. Бегом!

Богиня направилась к ним, выразительно шипя, и других предупреждений не понадобилось. Они повернулись и побежали, а чудовище со змеиными головами мчалось за ними по пятам. Когда они достигли деревни, люди уже шли на работу. Пугающее и небывалое зрелище заставило их в ужасе застыть на местах. Чимал, не давая священникам возможности оправиться от испуга, погнал их к Заахилу.

Когда они оказались среди домов, Чимал заставил Коатлики замедлить ход, и священники смешались с толпой. Он не позволил им остановиться и погнал всех вперед, как стадо. Женщины, дети — все мчались перед ним к реке и через нее. Первые уже достигли Заахила, и поведали там о случившемся. Прежде чем он успел достичь домов этой деревни, здешние жители уже присоединились к бегущим.

— К болоту! — прогремел он, когда они, спотыкаясь, мчались по полю среди побегов маиса и рядов маги. — К скалам, в расщелину, и вы увидите, что я хочу вам показать!

Они мчались, подгоняемые диким ужасом, а он спешил за ними. Край долины был уже недалеко. Еще несколько минут — и они окажутся в туннеле, и этот момент станет началом конца столь хорошо знакомой им жизни. Чимал смеялся и кричал, и слезы струились по его лицу. Конец, конец…

Грозное ворчание, похожее на отдаленный гром, послышалось впереди, и из расщелины вырвалось облако пыли. Толпа замедлила ход и остановилась, не зная, какая опасность страшнее. Они боязливо расступились перед Коатлики, врезавшейся в толпу. Холодный страх проник в грудь Чимала, и он бросился к отверстию в скале.

Он боялся думать о том, что могло случиться. Он был настолько близок к осуществлению своего плана, что, казалось, уже ничто не могло помешать. Коатлики промчалась вверх по тропе и влетела в отверстие в скале. И остановилась как вкопанная.

Повсюду громоздились куски камня. Медленно оседала пыль. Никаких следов входа, лишь обломки скал, наваленные в том месте, где он когда-то был.

А потом пришла темнота. Облака сгустились так быстро, что, прежде чем ударил первый гром, никто не успел даже заметить, что небо потемнело. Но еще до того, как скрылось солнце, само оно съежилось и потемнело, и холодный ветер волной нахлынул на долину. Люди, сбившись в кучу, в ужасе стонали перед лицом обрушившегося на них несчастья. Неужели боги объявили им войну? Что происходит? Неужели это конец?

Потом пошел дождь, и стало еще темнее. То был не просто дождь, но дождь с градом. Люди бросились прочь. Чимал заставил себя выйти из оцепенения, в которое его повергло поражение, и направил Коатлики за ними. Борьба еще не закончена. Можно найти другой путь.

Коатлики заставит жителей долины помочь ему: ни дождь, ни темнота не уничтожат их страх перед ней.

Но на полпути богиня остановилась и застыла. Змеи перестали извиваться, и шипение утихло. Потом она сделала еще шаг и остановилась уже окончательно. Теперь, когда они оказались отрезаны от источников энергии, робот был бессилен. Поняв это, Чимал медленно и горестно слез на мокрую землю со скользкого металла.

Он обнаружил, что все еще сжимает в руке лазерный пистолет. Отчаянным жестом нацелив его на каменный барьер, он нажал на спуск. Но даже этот слабый протест оказался тщетным: вода проникла в механизм, и пистолет больше не извергал огонь. Чимал отбросил его прочь.

Дождь продолжал лить, и было темнее, чем ночью.

6

Придя в себя, Чимал обнаружил, что сидит на берегу реки: он слышал звук невидимой в темноте воды. Если он хочет перейти на ту сторону, то это нужно сделать сейчас, потому что вода все прибывала. Причины для того, чтобы переправляться туда, не было: и на той, и на этой стороне он был одинаково беспомощен. Но на той стороне лежал Квилап — его родная деревня.

Однако когда он попытался встать, то обнаружил, что не может этого сделать. Вода проникла под его экзоскелет, и тот почти не давал телу двигаться. С огромным трудом он высвободил руку, потом ослабил другие крепления. Когда он наконец поднялся на ноги, экзоскелет остался лежать на земле как ненужный обломок прошлой жизни. Когда он шагнул в реку, вода доставала ему до колен, а потом, прежде чем он успел достичь ее середины, до пояса. Нужно было тщательно выверять каждый шаг и при этом бороться с течением. Если бы вода опрокинула его, у него уже не хватило бы сил встать.

Шаг за шагом он пробивался вперед, а вода все упорнее преграждала ему путь. Было так просто уступить ей и позволить увлечь за собой навсегда. Но эта мысль почему-то была ему отвратительна — вероятно, потому, что в его памяти всплыло лицо висящего на веревке Наблюдателя Воздуха. Вода внезапно отступила и теперь билась возле его бедер. Потом она оказалась на уровне колен. Вот и берег. Прежде чем выйти из реки, он сложил руки чашечкой и напился, много раз погружая ладони в воду. Ему хотелось пить, несмотря на дождь и холод, и кожа его горела. О ранах страшно было даже подумать.

Неужели идти некуда? Неужели все кончено? Чимал постоял, покачиваясь, в темноте. Возможно, действительно существовал Великий Созидатель, наблюдавший за каждым его шагом. Нет, невозможно. Он не должен поддаваться большому суеверию теперь, когда сумел преодолеть все малые.

Этот мир придуман людьми, создан людьми: он читал их горделивые отчеты и проник в их образ мыслей. Ему было даже известно имя того, кого называли Великим Созидателем, и Чимал знал причины, по которым Он все это сделал. Они были изложены в книгах и могли быть прочтены двояким образом.

Чимал знал, что проиграл он по случайности — и из-за невежества. Ему вообще повезло, что он сумел продвинуться так далеко. Нельзя полностью переделать человека за несколько коротких месяцев. Возможно, у него есть какие-то знания. Он узнал так много за такой короткий срок, но все еще думал как деревенский житель. Вырваться, бежать. Сражаться. Умереть. Если бы только он был способен на большее!

Если бы только он смог провести свой народ по залу с разрисованными стенами и по золотому коридору — к звездам.

И вместе с этими мыслями, с этим видением в его сердце прокралась искра надежды.

Чимал пошел вперед. Он снова был один и в долине, и когда дождь прекратится и выглянет солнце, на него снова начнут охотиться. С какой нежностью священники станут оберегать его жизнь, чтобы позже предать его пыткам. Они, которые учили страху, сами испытали страх, бежали, кричали. И мщение их будет страшным.

Но они его не получат. Однажды, раньше, в полном невежестве, он бежал из долины — и он сделает это снова. Теперь он знал, что лежит за каменной стеной, где расположены входы и куда они ведут. Должен отыскаться способ достичь одного из них. Впереди, на вершине скалы был вход, возле которого он спрятал пищу и воду. Если бы он сумел добраться до него, то смог бы отдохнуть в укрытии и решить, что делать дальше.

Но, думая об этом, он уже знал, что это невозможно. Даже когда он был совершенно здоров и полон сил, он и тогда не смог бы взобраться на стены долины. Они были устроены таким хитрым способом, что делали невозможным побег. Даже уступа хищников, находящегося гораздо ниже вершины скал, достичь было бы невозможно, если бы в том выступе не образовалась в результате какой-то случайности брешь.

Он остановился и засмеялся, и смеялся до тех пор, пока смех его не перешел в кашель.

Вот он, способ. Да, именно так Теперь, когда у него была цель, он, несмотря на боль, зашагал увереннее под все еще лившимся Дождем. К тому времени, когда он достиг края долины, дождь сделался моросящим, а небо посветлело. Боги сделали то, что хотели. Они все еще управляли долиной, а затопив ее, они ничего бы не выиграли.

Только они были не богами, а людьми. Слабыми и глупыми людьми, чья работа была уже закончена, хотя сами они еще не знали об этом.

Сквозь дождь он смог разглядеть темный силуэт пирамиды, но там было спокойно, никаких следов движения. Если священники вернулись, то заперлись сейчас в своих самых глубоких норах. Он улыбнулся и провел по губам костяшками пальцев. Что ж, ему не удалось сделать ничего другого, но, по крайней мере, он дал им урок страха, который они никогда не забудут. Да, никогда. Возможно, этим он хоть в какой-то мере отплатил им за то, что они сделали с его матерью. Эти грозные глупцы теперь навсегда потеряли уверенность в том, что они олицетворяют высший закон по отношению к другим людям.

Когда Чимал достиг скалы с уступом, он остановился отдохнуть. Дождь прекратился, но долина все еще тонула в море тумана. Левая половина его тела горела, а когда он коснулся рукой бока, то ладонь его окрасилась кровью. Плохо. Но это его не остановит. Следовало завершить подъем, пока видимость еще плохая, чтобы ни жители деревни, ни Наблюдатели его не заметили. Приборы, находящиеся в небе, сейчас бесполезны, но поблизости могут быть другие, и они наверняка заметят его. Но сейчас среди Наблюдателей, несомненно, царит растерянность, и чем скорее он попытает удачу, тем больше шансов, что у него получится. Но он так устал. Он постоял, прижимая ладони к камню.

Единственным четким воспоминанием об этом подъеме была боль. Красная дымка трепетала у него перед глазами, и он почти ничего не видел. Пальцы искали опору на ощупь, ноги слепо находили выступы, на которые можно было встать и отдохнуть. Возможно, он взбирался тем же путем, которым прошел однажды в детстве, — наверняка сказать он не мог. Боль мучила его, камень был скользким — то ли от воды, то ли от крови — он этого не знал. Подтянувшись наконец к краю уступа и выбравшись на него, он обнаружил, что не может встать и вообще едва способен двигаться. Помогая себе ногами, он подтащил свое тело к углублению в скале перед дверью. Нужно найти укрытие, где его нельзя будет увидеть с помощью наблюдательных приборов, но которое, однако, было бы настолько близко к выходу, чтобы он смог напасть на первого же вышедшего. Он привалился спиной к камню.

Если в ближайшее время никто не появится — все кончено. Подъем отнял у него почти все силы, и сейчас он едва не терял сознание. Но он должен это сделать. Он должен быть в сознании, наготове и должен напасть, как только дверь откроется и кто-нибудь выйдет кормить хищников. Он должен будет встать, напасть, победить. Но он так устал. Сейчас, конечно, никто не выйдет, это произойдет не раньше, чем в долине восстановится нормальная жизнь. Может быть, если он сейчас поспит, он наберется сил к тому моменту, когда откроется дверь. А до этого, наверное, пройдет несколько часов, может быть, день, а может быть, и того больше.

Он все еще думал об этом, как вдруг воздух у входа заколыхался, камень повернулся, и дверь открылась.

Внезапность случившегося, серая дымка усталости — для него это оказалось слишком. Он смог лишь коротко охнуть, когда в проеме появилась Наблюдательница Оружия.

— Что случилось? — спросила она. — Ты должен объяснить мне, что случилось.

— Как ты меня нашла… экран?

— Да. Я увидела, что в долине происходит что-то странное, до нас доходили слухи. Деталей никто не знал. Ты исчез, потом я услышала, что ты где-то в долине. Я смотрела на все экраны, пока не нашла тебя. Что случилось? Прошу тебя, объясни мне. Никто из нас ничего не знал, и это… ужасно. — Лицо ее было белым от страха: в мире полного порядка не может быть большего ужаса, чем беспорядок

— Что именно ты знаешь? — спросил он ее, пока она помогала ему войти внутрь, сесть в машину. Закрыв дверь, она сняла с пояса маленький сосуд и протянула ему.

— Чай, — сказала она. — Он тебе всегда нравился. — Потом страх перед неизвестным вновь овладел ею. — Я давно тебя не видела. Ты показал мне звезды, рассказал о них, потом ты все повторял, что мы уже прошли Проксиму Центавра, что нам нужно обратно. Потом мы вернулись к тому месту, где вновь обрели вес, и ты оставил меня. Больше я тебя не видела. Прошли дни, много дней, и объявили тревогу. Дежурный Исследователь говорил нам, что по коридорам бродит дьявол, но что же это такое, он не говорил. Он не желал говорить о тебе — как будто тебя никогда не существовало. Была тревога, происходили странные вещи, два человека потеряли сознание и умерли. Четыре девушки в больнице, они не могут работать, и силы их на пределе. Все не так. Когда я увидела тебя на экране, в долине, я подумала, что ты можешь знать. И ты тоже ранен! — Она только что поняла это, вскрикнула и отпрянула — кровь текла из его бока на сиденье.

— Это случилось уже давно. Меня лечили. Но сегодня я повредил рану. В твоем поясе есть какие-нибудь лекарства?

— Пакет для оказания первой помощи, мы все обязаны иметь его при себе. — Она достала пакет дрожащими пальцами, вскрыла и прочитала перечень содержимого.

— Хорошо. — Он расстегнул одежду, и она отвернулась. Глаза ее были полны тревоги. — Бинты, антисептик, противоболевые таблетки. Все это должно помочь. — Потом, внезапно вспомнив, он сказал: — Я скажу тебе, когда ты снова сможешь смотреть. — Она прикусила губу и согласно кивнула, прикрыв глаза.

— Похоже, что Главный Наблюдатель совершил огромную ошибку, не сказав вам о случившемся. — Ему следовало быть внимательным при изложении своей истории — в ней были детали, о которых ей лучше не знать. Но по крайней мере основные факты он мог ей сообщить. — То, что я сказал тебе, когда смотрел на звезды, было правдой. Мы прошли Проксиму Центавра, я уверен в этом, потому что нашел навигационные машины, которые подтвердили это. Если ты еще сомневаешься, я могу отвести тебя туда, и они скажут тебе об этом. Я пошел к Главному Наблюдателю с полученными сведениями, и он не стал ничего отрицать. Если бы мы повернули сейчас же, то подошли бы к Проксиме Центавра через пятьдесят лет во исполнение воли Великого Созидателя. Но много лет назад Главный Наблюдатель и другие обратились против Великого Созидателя. Я и это могу показать с помощью вахтенного журнала, хранящегося в отсеке Главного Наблюдателя. Там говорится о решении этих людей, а также о том, что они договорились ничего не сообщать вам, остальным, об этом решении. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?

— Думаю, что да. — Ее голос был едва слышен. — Но все это так ужасно. Почему они так поступили? Почему пошли на такое? Отказались повиноваться воле Великого Созидателя?

— Потому что это были злые и себялюбивые людишки, хоть и Исследователи. И теперешние Исследователи не лучше. Они снова скрывают правду. Они не хотели позволить мне сообщить ее вам. Они решили изгнать меня отсюда навсегда. А теперь… ты поможешь мне устранить эту несправедливость?

И снова девушка оказалась в растерянности перед свалившейся на нее ответственностью. Она не была подготовлена к тому, чтобы выносить такую тяжесть. В ее упорядоченной жизни существовало лишь повиновение, она не умела принимать решения. И сейчас она была в полной растерянности. Возможно, решение бежать к нему, расспросить его было единственным выражением ее собственной воли за всю ее долгую, но такую однообразную жизнь.

— Я не знаю, что делать. Я ничего не хочу делать. Я не знаю…

— Я знаю, — сказал он, застегивая одежду и вытирая мокрые пальцы. Потом он взял ее за подбородок и посмотрел прямо в ее огромные пустые глаза. — Решать должен Главный Наблюдатель, потому что это его обязанность. Он скажет тебе, прав я или нет и что нужно делать. Пойдем к Главному Наблюдателю.

— Да, пойдем. — Она даже вздохнула от облегчения: тяжкая ноша ответственности свалилась с ее плеч. Ее мир снова будет приведен в порядок, и тот, кому надлежит принимать решения, скажет свое слово. Она уже была готова забыть печальные события последних дней: они просто не увязывались с ее упорядоченным существованием.

Чимал низко пригнулся в машине, чтобы его грязная одежда не бросалась в глаза. Но подобная мера предосторожности оказалась излишней: случайных прохожих в туннелях не было. Все, кто мог, находились на своих рабочих местах, остальные же были физически неспособны к действиям. Скрытый мир пещер находился в том же состоянии агонии, что и мир долины. Но, к несчастью, с меньшей надеждой на перемены, подумал Чимал, выбираясь из машины у входа в туннель, ведущий к отсеку Главного Наблюдателя. В туннеле никого не было.

Пусто было и в отсеке. Чимал вошел, осмотрел комнаты, потом растянулся во весь рост на кровати.

— Он скоро вернется; самое лучшее, что мы можем сделать, это ждать его здесь.

Он все еще не слишком хорошо себя чувствовал. Из-за таблеток его клонило ко сну, и он не осмеливался больше их принимать. Наблюдательница Оружия опустилась в кресло, сложила на коленях руки и терпеливо ждала приказа, который должен был внести порядок в ее жизнь. Чимал то начинал дремать, то внезапно просыпался и снова засыпал. Теплый воздух комнаты высушил его одежду, боль притупилась. Глаза его закрылись, и помимо воли он опять погрузился в сон.

Рука, легшая ему на плечо, вырвала его из сна, выбираться из которого он не хотел. И лишь вспомнив все, он начал бороться со сном и с не желающими подниматься веками.

— Слышны голоса, — сказала девушка. — Он возвращается. Не нужно, чтобы тебя нашли тут лежащим.

Да, не нужно. Нельзя, чтобы его снова усыпили газом и забрали. Собрав в кулак всю свою волю и силу, он заставил себя встать и с помощью девушки направился в дальнюю часть комнаты.

— Мы тихонько подождем там, — сказал он, когда дверь начала открываться.

— Пока машины наверху, не зовите меня, — говорил Главный Наблюдатель. — Я устал. Эти несколько дней отобрали у меня годы жизни. Я должен отдохнуть. Поддерживайте туман в северной части долины. Когда Деррик подберет инструменты, пусть его спустят и подсоединят кабели. Сделайте это сами, я должен отдохнуть.

Он запер дверь. Чимал взметнул руки и закрыл ими рот Главного Наблюдателя.

7

Старик не сопротивлялся. На мгновение его руки дернулись, и он повел глазами, пытаясь разглядеть, кто его схватил, но никакого протеста не выказал. Чимал, хотя это и стоило ему усилий, не выпускал Главного Наблюдателя до тех пор, пока не уверился, что провожавшие его люди ушли. Тогда он отпустил его и указал на стул.

— Садись, — велел он. — Мы все сядем, потому что я больше не могу стоять. — Он тяжело опустился на ближайший стул, и Наблюдатели тут же автоматически повиновались его приказу. Девушка ожидала распоряжений, старик же был до предела измучен событиями последнего времени.

— Посмотри на дело своих рук, — хрипло проговорил Главный Наблюдатель. — Дьявольщина, разрушение, смерть — мы познали все это. А теперь ты задумал еще более тяжкое преступление…

— Молчи, — сказал Чимал, поднеся палец к губам. Он был настолько изнурен, что не был способен ни на какие эмоции, даже на ненависть, и его спокойствие подействовало на старика. Тот что-то пробормотал. В последние дни он не пользовался уничтожителем волос, и на его щеках топорщилась серая щетина.

— Слушай внимательно и постарайся понять, — начал Чимал, и голос его был таким тихим, что им пришлось напрячь слух. — Все изменилось. Долина уже никогда не будет прежней, ты должен это понять. Ацтеки видели, как я мчался верхом на богине, и они поймут, что все не так, как их учили. Коатлики никогда больше не будет ходить по долине. Дети будут рождаться от родителей из разных деревень, они будут Прибывшими — но не будет никакого Прибытия. А твои люди, что с ними? Они понимают, что что-то не так, но что именно, не знают. Ты должен сделать единственно возможную вещь — повернуть корабль.

— Никогда! — Гнев вновь овладел стариком, и экзоскелет помог ему сжать в кулаки плохо гнущиеся пальцы. — Решение было принято, и оно не может быть изменено.

— Что за решение?

— Планеты Проксимы Центавра нам не подходят. Я уже говорил тебе. Поворачивать слишком поздно. И мы полетим дальше. Мы уже прошли Проксиму Центавра…

Главный Наблюдатель открыл рот — потом снова захлопнул его, поняв, в какую ловушку он попал. Усталость мешала ему. Он бросил взгляд на Чимала, потом на девушку.

— Продолжай, — сказал Чимал. — Закончи то, что ты хотел сказать. Что ты и другие Исследователи действовали против воли Великого Созидателя, против его плана и изменили курс. Расскажи этой девушке, чтобы она могла рассказать остальным.

— Это не твое дело, — крикнул на нее старик, — уходи отсюда и молчи о том, что слышала.

— Останься, — велел Чимал, силой усаживая ее обратно на стул, потому что она уже успела встать, выполняя приказ. — Пусть вся правда выйдет наружу. Возможно, через некоторое время он сообразит, что лучше тебе остаться здесь, где ты не сможешь рассказать другим об услышанном. А еще позже он начнет подумывать о том, что тебя также нужно убить или отправить в космос. Он должен держать в тайне весть о своей вине, ибо иначе он погиб. Поверни корабль, старик, сделай хоть одну полезную вещь за всю свою жизнь.

Смятение прошло, и Главный Наблюдатель вновь овладел собой. Он тронул свой деус и наклонил голову.

— Я наконец-то понял, кто ты такой. В тебе столько же дьявольского, сколько в Великом Созидателе божественного. Ты явился, чтобы уничтожать, но тебе это не удастся. То, что ты…

— Бессмысленно, — прервал его Чимал. — Теперь уже поздно обзывать меня и бросаться оскорблениями. Я сообщаю тебе факты и прошу опровергнуть их. Вот мое первое утверждение: мы больше не движемся к Проксиме Центавра. Это факт?

Старик закрыл глаза и не ответил. Чимал встал, и тот в страхе скорчился на своем стуле. Но Чимал прошел мимо него и, сняв с полки красный журнал, открыл его.

— Вот он, факт — решение, которое ты принял вместе с остальными. Дать мне эту книгу девушке, чтобы она о нем прочитала?

— Я этого не отрицаю. То было мудрое решение, принятое ради пользы всех. Наблюдательница поймет. Она и все остальные повинуются независимо от того, известно это им или нет.

— Да, возможно, ты прав, — устало сказал Чимал, откладывая книгу и возвращаясь на свое место. — Это-то и является самым страшным преступлением. И не твоим, а Его. Настоящий дьявол — тот, кого вы зовете Великим Созидателем.

— Богохульство, — проскрипел Главный Наблюдатель, и даже Наблюдательница Оружия отпрянула при словах Чимала.

— Нет, это правда. Книги сообщили мне, что на Земле существуют образования, называемые “странами”. Кажется, это большие группы людей, хотя в них входят не все люди Земли. Трудно точно сказать, почему эти страны существуют и какова цель их существования. Что гораздо более важно, так это то, что во главе одной из таких стран стоял человек, которого вы теперь называете Великим Созидателем. Вы можете прочесть его имя, название его страны, они ни о чем нам не говорят. Власть его была так велика, что он соорудил себе памятник, более великий, чем когда-либо сооружали другим. В своих записках он говорит о том, что его деяние заслоняет своим величием пирамиды или что-либо еще. Он говорит, что пирамиды — великие сооружения, но его творение является еще более великим — это целый мир. Вот этот мир. Он в деталях описывает, как этот мир был придуман и отправлен в путь, он очень всем этим гордился. Но самая большая его гордость — это люди, которые живут в этом мире, которые летят к звездам и его именем будут устраивать там человеческую жизнь. Неужели вы не понимаете, почему он так хотел этого? Он создал целую расу, которая поклоняется его образу. Он сделал себя богом.

— Он и есть Бог, — сказал Главный Наблюдатель, и Наблюдательница Оружия согласно кивнула, касаясь своего деуса.

— Не бог и даже не черный бог или дьявол, хотя он и заслуживает подобного названия. Просто человек. Испуганный человек. Книга говорит о чудесах ацтеков, которых он создал для выполнения миссии, об их искусственно созданной склонности к послушанию и слабости разума. Это не чудеса — это преступление. Дети рождались от самых умных людей Земли — и их развитие намеренно тормозилось. Их учили сверхъестественной чепухе и заключали в каменную тюрьму, где им предстояло умереть без надежды. И, что еще хуже, растить по собственному образу и подобию своих детей — поколение за поколением — слепая, бессмысленная жизнь. Ты знаешь об этом, не так ли?

— То была Его воля, — спокойно ответил старик

— Да, была, и тебя все это не беспокоило, потому что ты — вождь тюремщиков, держащих в темнице эту расу, и тебе хотелось продлить это заключение на века. Дураки. Знаете ли вы, откуда взялись ты и твои люди? Случайность ли то, что вы так верны и полны рвения служить? Неужели ты не понимаешь, что и вы были сделаны таким же образом, как и ацтеки? Что после того как он взял ацтеков в качестве модели для жителей долины, это чудовище стало искать группу, подходящую для управления этим многосотлетним путешествием. Он нашел основу для этого в мистицизме, который всегда был мрачной тропой для человеческой расы. Термиты, копошащиеся в своих пещерах, другие, что всю жизнь глядят на солнце сквозь завесу священной слепоты, законы, управляющие миром во имя жизни в святом убожестве. Вера, подменяющая мысль, ритуал, заменяющий интеллект. Этот человек изучил все культы и взял самый худший из всех для того, чтобы устроить ту жизнь, которую вы ведете. Вы культивируете боль и ненавидите любовь и естественное материнство. Вы гордитесь своими долгими жизнями и смотрите сверху вниз на недолго живущих ацтеков, смотрите на них как на низших животных. Неужели вы не понимаете, что попусту тратите свои долгие жизни? Не понимаете того, что ваш разум тоже был затемнен и ограничен, чтобы никто из вас не спрашивал себя: а во имя чего я все это делаю? Неужели вы не видите того, что являетесь пленниками даже в большей степени, чем люди долины?

Измученный, Чимал откинулся на спинку стула, переводя взгляд с лица, полного холодной ненависти, на лицо, пустое от непонимания. Нет, они не следуют его мыслям. Ни в долине, ни за ее пределами нет никого, с кем он мог бы поговорить, найти общий язык. И холод одиночества вплотную подступил к нему.

— Нет, вы не понимаете, — сказал он, и в голосе его была безнадежность. — Великий Созидатель поработал на совесть.

При этих словах их пальцы автоматически потянулись к деусам. Он только вздохнул.

— Наблюдательница Оружия, — сказал он, — вон там есть вода и пища. Принеси их сюда. — Она поспешила исполнить требуемое. Он ел медленно, запивая тепловатым чаем из термоса, а сам в это время думал, что же делать дальше.

Рука Главного Наблюдателя потянулась к коммуникатору на поясе, но Чимал успел перехватить ее на полпути.

— Давай сюда и твой, — велел он Наблюдательнице Оружия. Объяснять, почему он это делает, он не стал. Она все равно должна была повиноваться. На чью-либо помощь рассчитывать не приходилось. Теперь он совсем один.

— Здесь нет никого, кто был бы выше тебя, Главный Наблюдатель? — спросил он.

— Об этом известно всем, кроме тебя.

— Это известно и мне, ты прекрасно это знаешь. Но когда принимали решение об изменении курса, все Исследователи согласились с ним, однако последнее слово было за Главным Наблюдателем. Поэтому именно ты должен знать все детали этого мира: где находятся космические корабли, как ими пользоваться, что такое навигация, чему учат в школе, подробности всех приготовлений ко Дню Прибытия — словом, все.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Я не скрываю своих намерений. Здесь столько всяких людей, несущих какую-то ответственность, — слишком много, — и их невозможно заставить действовать одним лишь словом, сказанным Главным Наблюдателем. Должны существовать планы, показывающие все туннели и пещеры со всем их содержимым, должны быть учебники для школ и инструкции по пользованию космическими кораблями. Да что там, должна быть даже инструкция по проведению Дня Прибытия, когда долина будет открыта, — где она?

Последний вопрос был задан с такой страстностью, что старик вздрогнул и взгляд его метнулся к стене и сразу ушел в сторону. Чимал, однако, успел проследить за направлением этого взгляда: в том месте на стене висел красный шкафчик, над которым всегда горел красный свет. Он и раньше обращал на него внимание, но никаких подозрений у него никогда не возникало.

Когда он встал, чтобы подойти к шкафчику, Главный Наблюдатель бросился на него, размахивая руками. Он наконец-то понял, чего добивался Чимал. Борьба была короткой. Чимал схватил обе руки старика и скрутил их у того за спиной. Потом он вспомнил о собственном недавнем опыте и нажал кнопку на экзоскелете Главного Наблюдателя. Моторы замерли, соединения разомкнулись, и старик оказался в плену. Чимал осторожно подхватил его и положил на кровать.

— Наблюдательница Оружия, выполняй свой долг, — приказал старик, и голос его дрожал. — Останови его. Убей его. Я приказываю тебе сделать это.

Не в силах понять более, чем крупицу происходящего, девушка встала и беспомощно заметалась между ними.

— Не беспокойся, — сказал ей Чимал. — Все будет хорошо. — Легко преодолев ее слабое сопротивление, он заставил ее вернуться на стул и обесточил и ее экзоскелет. Потом он связал ей руки за спиной.

Теперь, когда они не могли ему помешать, он подошел к шкафчику на стене и тронул дверцы. Они оказались заперты. Во внезапном приливе сил он дернул шкафчик и оторвал его от стены. Замок на нем был более декоративным, чем действенным, и разлетелся, когда Чимал швырнул шкафчик на пол. Наклонившись, он извлек из обломков красную с золотым книгу.

— День Прибытия, — прочел он и перевернул страницу. — Этот день наступил.

Основные инструкции, подобно всем прочим, были достаточно просты. Всю работу должны сделать машины, их нужно только активировать. Чимал мысленно продумал последовательность действий, надеясь, что на этот раз ему удастся дойти до конца. Боль и усталость подступали все ближе, и терпеть поражение больше было нельзя. И старик, и девушка молчали. Его действия так напугали их, что они были просто не в состоянии реагировать. Но все это изменится, как только он уйдет. Ему нужно время. Он достал запасную одежду и с ее помощью связал их и заткнул им рты. Если кто-нибудь будет проходить мимо, они уже не смогут поднять тревогу. Швырнув коммуникаторы на пол, он раздавил их. Теперь ничто не сможет помешать ему.

Положив ладонь на ручку двери, он посмотрел в огромные обвиняющие глаза девушки.

— Я прав, — сказал он ей. — Ты увидишь сама. Впереди нас ждет много счастья. — Забрав инструкцию по проведению Дня Прибытия, он открыл дверь и вышел.

В туннелях ему по-прежнему попадалось мало людей, и это было очень хорошо: не пришлось прибегать к насилию. На полпути к цели он встретил двух девушек, спешивших на свои посты, но они лишь взглянули на него испуганными глазами. Он был уже почти у входа в зал, когда услышал крики. Оглянувшись, он увидел красную одежду спешащего за ним Исследователя. Случайность ли это — или человек был предупрежден? И в том, и в другом случае самое лучшее — продолжать идти. То была охота-кошмар, нечто из дурного сна. Исследователь шел на самой высокой скорости, какую только позволял развивать экзоскелет. Чимал умел ходить гораздо быстрее, но ему мешали раны и усталость. Он бежал, то и дело замедляя шаг, спотыкаясь, а Исследователь выкрикивал ему вслед угрозы и спешил за ним с упорством человека-машины. Но вот и они — двери в огромный зал. Чимал толкнул их, вошел и закрыл двери за собой, навалившись на них всем телом. Его преследователь забарабанил в створки с другой стороны.

Двери были без запора, но, подпертые телом Чимала, оставались закрытыми, пока он стоял, переводя дыхание. Потом он открыл книгу, и на белые страницы закапала его кровь. Он еще раз просмотрел планы и инструкции, потом оглядел зал с рисунками на стенах.

Слева от него находилась стена из массивных камней и валунов — другая сторона барьера, ограничивающего его долину. Далеко справа находились огромные двери. А на полпути к ним в стене скрывалось то, что он должен найти.

Он направился туда. Двери за его спиной распахнулись, в них влетел Исследователь и распластался на полу, но Чимал не оглядывался. Человек пытался подняться, моторы его костюма гудели. Чимал посмотрел на росписи и легко нашел нужную. То было изображение человека, стоявшего чуть поодаль от идущей толпы и более крупного, чем остальные. Возможно, это и есть сам Великий Созидатель: да, несомненно, именно так. Чимал заглянул в глубину этих честных глаз, и не будь его рот пересохшим, он, наверное, плюнул бы в них. Вместо этого его рука, оставляя за собой красный след, двинулась по стене и коснулась изображения. Послышался щелчок, и панель ушла в сторону. За ней что-то вспыхнуло. Но тут Исследователь оказался рядом с Чималом, и они упали на пол.

8

Атототл был старым человеком, и, возможно, поэтому священники храма были о нем не слишком высокого мнения. Но в то же время он являлся касиком Квилапа, и люди должны были слушаться его. А он был вправе требовать послушания. Но, несмотря на все это, им командовали. Ему велели идти, и он, склонив голову в знак повиновения, шел, куда приказано.

Буря утихла, поднялся туман. Если бы не мрачные воспоминания о происшедших событиях, можно было подумать, что тянется самый обычный день. День, в который шел дождь, — земля под его ногами все еще была мокрой, вода в реке вышла из берегов. Солнце сияло, и с земли поднимались струйки пара. Атототл подошел к краю болота и присел на корточки, чтобы немного отдохнуть. Стало ли болото больше с тех пор, как он видел его в последний раз? Кажется, да, но оно и должно увеличиться после дождя. Но скоро, как это бывало и раньше, оно снова уменьшится. Незначительное изменение, но он все равно должен запомнить это и рассказать о нем священникам.

Каким пугающим местом стал этот мир. Сейчас он бы предпочел покинуть его и отправиться в подземное царство мертвых. Вначале — смерть первого священника и ночь вместо дня. Потом исчез Чимал, уведенный, как сказали священники, Коатлики, и это, конечно, было правильно. Потом он сам вернулся с Коатлики, сидя на ее спине, — кроваво-красный и жуткий, но по-прежнему с лицом Чимала. Что это могло значить? А потом — буря… Все это было выше его понимания. У его ног зеленела молодая трава. Он вырвал из земли пучок и пожевал. Скоро он должен будет вернуться к священникам и рассказать им о том, что видел. Болото стало больше, он не должен об этом забывать, и никаких следов Чимала он не нашел.

Он выпрямился и растер ноющий мускул на ноге. В это мгновение он услышал отдаленное ворчание. Что еще могло случиться? В ужасе он обхватил себя руками, не в силах бежать, и лишь смотрел на рябь, подернувшую на поверхность воды. Потом ворчание послышалось вновь, на этот раз более громкое, и он ощутил, как мир трясется у него под ногами.

А потом, с треском и ревом, весь каменный барьер, перегородивший долину, начал скользить и оседать. Один за другим приходили в движение огромные валуны. Они падали все быстрее и быстрее и исчезали где-то внизу. И когда долина открылась, вода начала уходить, разбиваясь на тысячи ручейков, спешащих туда, куда столько времени не пускала их стена. Они бежали и бежали, пока не обнажилось дно, заполненное тиной, в которой бились несколько серебряных рыбок, и лишь кое-где сверкали маленькие лужицы воды. Барьера больше не существовало, но возник выход из долины, обрамленный чем-то золотым и сияющим, полным света, с изображением фигур идущих людей по бокам. Атототл распростер руки перед этим чудом из чудес.

— Пришел день избавления, — сказал он, не испытывая больше страха. — Вот почему мы видели столько странных вещей. Мы свободны. Мы наконец можем покинуть долину.

Нерешительно он сделал шаг вперед по мокрой, мягкой земле и в ужасе закрыл голову руками.

Чимал, ища опоры, ухватился за огромный прут — пол под ним ходил ходуном. Все было рассчитано. Барьер, перекрывший долину, поддерживался огромной каменной опорой, находившейся под залом. Теперь эта опора исчезла, и скала оседала. Исчезал потолок. С прощальным грохотом опрокинулись последние валуны, открыв путь воде. В отверстие проникли солнечные лучи и впервые озарили росписи.

Чимал мог видеть долину и горы за ней. На этот раз ему удалось.

Барьер исчез.

Его люди свободны.

— Вставай, — сказал он Исследователю, скорчившемуся у стены. Он пнул его ногой. — Вставай, смотри и постарайся понять. Твои люди тоже свободны.

ЗВЕЗДЫ

Ах тпламиц ноксохиут ах пгламид

Ин ноконехуа

Ксеакселихуа йа мойахуа.

Мои цветы не умрут,

Моя песня будет

Услышана.

Их жизнь бесконечна.

Чимал пробирался по туннелям оси вращения. Он стонал, когда левая сторона его тела касалась одного из прутьев и уже знакомая боль отдавала в руку. Рука почти не действовала и все время болела. На днях нужно будет пойти в хирургический отсек для новой операции — или отрезать эту проклятую конечность, если она ни на что неспособна. Если бы в первый раз он все сделал верно, этого бы не случилось. А может быть, дело в том, что он слишком рано начал действовать. Но что сделано, то сделано. Он выполнит свой долг. И скоро у него появится время для лечения.

Лифт доставил его к месту, где действовало притяжение, и Матлатл открыл перед ним дверь.

— Курс верен, — сказал Чимал охраннику, протягивая ему книги и отчеты. — Траектория точно такая, какую рассчитал компьютер. Сейчас мы описываем огромную дугу. Это займет у нас годы. Но теперь мы на пути к Проксиме Центавра.

Человек кивнул, не пытаясь понять, о чем говорит Чимал. Это не имело значения. Чимал говорил скорее для себя: казалось, в последнее время он только этим и занимается. Он медленно побрел по коридору, и ацтек двинулся за ним.

— Как людям нравится новая вода, направленная в деревни? — спросил Чимал.

— У нее другой вкус, — ответил Матлатл.

— Я не говорю о вкусе, — возразил Чимал, пытаясь овладеть собой. — Не легче ли стало теперь, когда не нужно ее таскать? И не больше ли стало еды? Излечились ли больные? Как насчет всего этого?

— Все стало другим. Иногда… бывает неправильно, когда все становится другим.

Чимал не ожидал похвал и признания, во всяком случае, не от этих прячущихся в своей скорлупе людей. Он будет следить за тем, чтобы они были здоровы и хорошо накормлены. Ради их детей, не ради них самих. У него не было времени наблюдать за ацтеками самому. В тот день, когда рухнул барьер, он выбрал Мат-латла, самого сильного человека в обеих деревнях, и сделал его личным телохранителем. В то время он понятия не имел о том, как станут действовать Наблюдатели, и ему нужно было, чтобы кто-нибудь охранял его в случае нападения. Теперь необходимость в защите отпала, но он оставил его при себе в качестве информатора.

Да, беспокоиться о нападении оснований не было. Наблюдатели были потрясены случившимся не меньше людей долины. Когда первые ацтеки побрели через бывшее болото к тому месту, где раньше высились скалы, они застыли в непонимании. Две группы людей встретились и миновали одна другую, не в силах осознать в тот момент присутствие друг друга. Дисциплина была восстановлена только тогда, когда Чимал нашел Главного Наблюдателя и вручил ему инструкцию проведения Дня Прибытия. Связанный необходимостью, старик был лишен выбора. И настал День Прибытия.

Дисциплина и порядок сплотили Наблюдателей, и они снова обрели цель жизни. Сейчас они выполняли важную задачу — обучали ацтеков. Если Исследователи жалели о переменах, то простые Наблюдатели — нет. Впервые, казалось, они жили полной жизнью.

Главный Наблюдатель руководил всеми операциями, как предписывалось. Инструкции и правила имелись для всего, и нужно было следовать им. Чимал не вмешивался в это. Но он всегда помнил о том, что на страницах инструкции по проведению Дня Прибытия, которую носил с собой Главный Наблюдатель, осталась его кровь. И ему было этого достаточно. Он сделал то, что должен был сделать.

Проходя мимо классной комнаты, Чимал посмотрел на людей, склоненных над обучающими машинами. Они очень мало что понимали. Но это не имело значения: машины были сделаны не для них. В лучшем случае эти люди избавятся от того абсолютного невежества, в котором они жили раньше. У них будут все условия для хорошей жизни. Они должны быть здоровыми ради будущего поколения. Машины были сделаны для их детей — те поймут, как ими пользоваться.

Дальше располагались отсеки для детей. Сейчас они были еще пусты, но ждали своего часа. Ждали своего времени и палаты для будущих матерей, нарядные и сверкающие. Недалек тот день, когда они начнут заполняться. Никто не высказал протеста, когда было объявлено о новом порядке браков. Все шло так, как было намечено.

Из комнаты послышался какой-то звук, Чимал обернулся и увидел в окошко Наблюдательницу Оружия, сидящую на стуле у дальней стены.

— Принеси еду, Матлатл, — велел он. — Я скоро приду. Но сначала отнеси эти книги ко мне.

Ацтек автоматически поднял руку в жесте, которым раньше возвещали о готовности к повиновению священникам, и вышел. Чимал направился к девушке и сел рядом с ней. В последние дни ему пришлось много работать, потому что прокладка нового курса и выход на новую траекторию пути лежали всецело на нем. Может быть, теперь он наконец сможет обратиться к хирургам, хотя бы и пришлось после этого несколько дней оставаться в постели.

— Сколько мне здесь нужно находиться? — спросила девушка, глядя на него столь знакомым затравленным взглядом.

— Нисколько, если ты этого не хочешь, — ответил Чимал, слишком усталый, чтобы спорить. — Ты думаешь, я делаю это ради собственного удовольствия?

— Я не знаю.

— Тогда попытайся подумать. Ну какое удовольствие я могу получить от того, что ты смотришь картинки и фильмы о детях и беременных женщинах?

— Я не знаю. Есть столько вещей, которые невозможно объяснить.

— И множество имеющих объяснение. Ты — женщина, нормальная женщина, несмотря на твое воспитание И я хочу дать тебе возможность почувствовать себя женщиной. Я думаю, что жизнь обделила тебя.

Она сжала кулаки.

— Я не хочу думать как женщина. Я — Наблюдательница. Это мой долг и моя гордость. И ничего другого я не желаю. — Огонек гнева погас так же быстро, как и разгорелся. — Пожалуйста, позволь мне вернуться к моей работе. Разве женщин долины не достаточно для того, чтобы сделать тебя счастливым7 Я знаю, ты считаешь меня, наших женщин глупыми. Но такие уж мы есть. Неужели ты не можешь позволить нам остаться такими?

Чимал посмотрел на нее. Первый раз за все это время он понимал ее.

— Прости меня, — сказал он. — Я пытался сделать из вас тех, кем вы не являетесь. Я изменился сам, и мне казалось, что измениться может каждый. Но то, кем я стал, было запланировано Великим Созидателем, так же как запланированы вы Для меня желание измениться и понимание — самые важные вещи в мире. Я должен был понять, что ваше… подавление столь же важно для вас

— Да, это так — С внезапной решимостью она расстегнула одежду и показала на серый пояс, обхвативший ее тело. — Я несу наказание за нас обоих.

— Да. Я понимаю, — сказал он. Дрожащими пальцами она застегнула одежду и поспешила отвернуться. — Мы все должны понести наказание за жизни сотен тех, кто умер, чтобы мы могли жить. По крайней мере, это уже окончательно.

Чимал посмотрел на ряды пустых кроваток и с особой силой ощутил свое одиночество. Что ж, оно не слишком отличается от того, к которому он уже успел привыкнуть. Но скоро они появятся — дети.

Через год здесь будут дети, через несколько лет воздух будет звенеть от их голосов. Чимал вдруг почувствовал тесную связь между собой и этими еще не рожденными детьми. Он видел, как они смотрят на мир, размышляют о нем. Он слышал их вопросы.

И они получат ответы на свои вопросы. Пустые годы, подобные годам его детства, никогда больше не повторятся. Машины ответят на все их вопросы — и он тоже.

Он улыбнулся этой мысли. Он уже видел в этой пустой комнате пытливые детские глаза. Да, дети.

Терпение, Чимал, несколько коротких лет — и ты никогда больше не будешь один.

1969

© Перевод О.Колесникова, 2003.

Артур Кларк

ВСТРЕЧА С МЕДУЗОЙ

Глава 1

С умеренной скоростью, триста километров в час, “Куин Элизабет IV” плыла по воздуху в пяти километрах над Большим Каньоном, когда Говард Фолкен заметил приближающуюся справа платформу телевидения. Он ожидал этой встречи — для всех остальных эта высота была сейчас закрыта, — однако соседство другого летательного аппарата не очень его радовало. Как ни дорого внимание общественности, а простор в небе еще дороже. Что ни говори, ему первому из людей доверено вести корабль длиной в полкилометра…

До сих пор первый испытательный полет проходил гладко. Нелепо, но факт: единственное затруднение было связано с древним авианосцем, который одолжили в морском музее Сан-Диего. Из четырех реакторов авианосца действовал только один, и наибольшая скорость старой калоши составляла всего тридцать узлов. К счастью, скорость ветра на уровне моря не достигала и половины этой цифры, и добиться штиля на взлетной палубе оказалось не так уж трудно. Правда, сразу после того, как были отданы швартовы, экипаж пережил несколько тревожных секунд из-за порывов ветра, но огромный дирижабль благополучно вознесся в небо, словно на невидимом лифте. Если все будет хорошо, “Куин Элизабет IV” только через неделю вернется на авианосец.

Все было в полном порядке, испытательные приборы давали нормальные показания. Капитан Фолкен решил подняться наверх и последить за стыковкой. Передав командование помощнику, он вышел в прозрачный туннель, который пронизывал весь корабль. И, как всегда, дух захватило при виде самого большого объема, какой человек когда-либо замыкал в одну оболочку. Десять наполненных газом шаровидных мешков, каждый тридцати метров в поперечнике, вытянулись в ряд исполинскими мыльными пузырями. Прочный пластик был настолько прозрачным, что Фолкен отчетливо видел руль высоты на другом конце корабля, за добрых полкилометра. Кругом простирался трехмерный лабиринт каркаса: длинные балки от носа до кормы и пятнадцать кольцевых шпангоутов, ребра небесного гиганта (их диаметр к концам убывал, придавая силуэту корабля изящество и обтекаемость). На малой скорости звуков было немного, только мягко шелестел ветер вдоль оболочки, да иногда от меняющейся нагрузки поскрипывал металл. Бестеневой свет укрепленных высоко над головой Фолкена ламп придавал окружающему странное сходство с подводным миром, и вид прозрачных мешков с газом только усиливал это впечатление. Однажды на мелководье над тропическим рифом ему встретилась целая эскадрилья больших, но совсем безопасных, безотчетно плывущих куда-то медуз. Пластиковые мешки, в которых таилась подъемная сила “Куин Элизабет”, нередко напоминали ему этих пульсирующих медуз, особенно когда менялось давление и они морщились, переливаясь бликами отраженного света.

Фолкен подошел к лифту в носовой части, между первым и вторым газовыми отсеками. Поднимаясь на прогулочную палубу, он заметил, что слишком уж жарко, и продиктовал об этом несколько слов в карманный самописец. Около четверти подъемной силы “Куин Элизабет” обеспечивалось за счет неограниченного количества отработанного тепла реакторов. В этом полете загрузка была небольшая, поэтому только шесть из десяти газовых мешков содержали гелий, в остальных был воздух. А ведь двести тонн воды взято для балласта. Все же высокие температуры для подогрева отсеков затрудняли охлаждение переходов. Тут явно есть над чем еще поразмыслить… Выйдя на прогулочную палубу под ослепительные лучи солнца, проникающие через плексигласовую крышу, Фолкен ощутил приятное дуновение более прохладного воздуха. Пять или шесть рабочих, которым помогали столько же симпов, как называли супершимпанзе, торопливо заканчивали настилать танцевальную площадку, другие монтировали электропроводку, закрепляли кресла. Глядя на эту упорядоченную суету, Фолкен подумал, что вряд ли все приготовления будут завершены за месяц, оставшийся до первого регулярного рейса. Впрочем, это, слава богу, не его забота. Капитан не отвечает за программу круиза.

Рабочие приветствовали его жестами, симпы скалили зубы в улыбке.

Фолкен проследовал мимо них в полностью оборудованный “Небесный салон”. Это был его любимый уголок на корабле. Когда начнется эксплуатация, здесь уже не уединишься… А пока можно позволить себе отключиться на несколько минут.

Он вызвал мостик, убедился, что по-прежнему все в порядке, и удобно расположился во вращающемся кресле. Внизу, лаская глаз плавным изгибом, серебрилась оболочка корабля. Сидя в верхней точке дирижабля, Фолкен обозревал громаду самого большого транспортного средства, какое когда-либо создавалось руками людей. Насытившись этим зрелищем, он перевел взгляд вдаль — до самого горизонта простирался фантастический дикий ландшафт, изваянный за полмиллиарда лет рекой Колорадо. Если не считать платформу телевидения (она сейчас опустилась пониже и снимала среднюю часть корабля), дирижабль был один в небе, до самого горизонта — голубая пустота. Во времена его деда, подумал Фолкен, голубизна была бы расписана дорожками конденсационных следов и запятнана дымом. Теперь — ни того, ни другого; загрязнение воздуха исчезло вместе с примитивной технологией, а дальние перевозки вынесли за пределы стратосферы, с Земли не видно и не слышно. В нижней атмосфере опять парили только птицы и облака. Впрочем, теперь к ним прибавилась “Куин Элизабет IV”…

Верно говорили в начале двадцатого века пионеры воздухоплавания: только так и надо путешествовать — в тишине, со всеми удобствами, дыша окружающим воздухом, а не замыкаясь от него в скорлупу, и достаточно близко к Земле, чтобы любоваться переменчивыми красотами суши и моря. На дозвуковых реактивных самолетах 1980-х годов, где пассажиры сидели по десять в ряд, о таких удобствах, о таком просторе можно было только мечтать.

Конечно, “Куин” никогда себя не окупит, и даже если появятся, как задумано, другие корабли того же типа, лишь малая часть миллиардного населения Земли сможет насладиться этим беззвучным парением в небе, но обеспеченное, процветающее всемирное общество вполне могло позволить себе такие причуды, более того, оно нуждалось в новых зрелищах и впечатлениях. На свете найдется не меньше миллиона людей с достаточно высоким доходом, так что “Куин” не останется без пассажиров.

Тихо пискнул карманный коммуникатор. С мостика вызывал второй пилот.

— Капитан, разрешите стыковку? Все данные по испытанию получены, а телевизионщики наседают.

Фолкен посмотрел на платформу, которая парила на одном с ним уровне примерно в полуторастах метрах.

— Давайте, — сказал он. — Действуйте, как договорились. Я послежу отсюда.

Обходя хлопочущих рабочих, он направился в конец прогулочной палубы, чтобы лучше видеть среднюю часть корабля. На ходу ощутил ступнями, как меняется вибрация, и когда миновал салон, корабль остановился. Пользуясь своим универсальным ключом, Фолкен вышел на маленькую наружную площадку, рассчитанную на пять-шесть человек Лишь низкие поручни отделяли здесь человека от обширной выпуклости оболочки — и от Земли далеко внизу. Волнующее место. И вполне безопасное, даже на полном ходу, потому что площадку надежно заслонял огромный задний обтекатель прогулочной палубы. Тем не менее пассажирам сюда доступа не будет — очень уж вид головокружительный.

Крышки переднего грузового люка открылись, будто двери огромной западни, и телевизионная платформа парила над ними, готовясь спуститься. В будущем этим путем на корабль попадут тысячи пассажиров и тонны груза. Лишь изредка “Куин” будет снижаться до уровня моря и швартоваться к своей плавучей базе.

Неожиданный порыв бокового ветра хлестнул по лицу Фолкена, и он крепче ухватился за поручень. Большой Каньон славится воздушными вихрями, но на этой высоте они не очень опасны. И Фолкен без особой тревоги следил за снижающейся платформой, которую теперь отделяло от корабля около полусотни метров. Управляющий ею на расстоянии искусный оператор уже раз десять выполнял этот нехитрый маневр — какие тут могут быть затруднения! Но что-то сегодня у него реакция замедленная… Ветер отнес платформу чуть ли не к самому краю люка. Мог бы и раньше притормозить… Отказала система управления? Вряд ли. Каждое звено многократно резервировано, системы дублированы, страховка полная. Аварий почти не бывает. Опять понесло, теперь влево… Уж не пьян ли оператор? Немыслимо, конечно, и все же Фолкен задал себе такой вопрос. Потом взялся за микрофон.

Снова хлестнул по лицу внезапный порыв ветра. Но Фолкен его почти не ощутил, он с ужасом смотрел на телевизионную платформу. Оператор изо всех сил старался овладеть управлением, выровнять платформу реактивными струями, но только усугубил положение. Платформа качалась все сильнее. Двадцать градусов… сорок., шестьдесят… девяносто…

— Включи автоматику, болван! — в отчаянии прокричал Фолкен в микрофон. — Ручное управление не действует!

Платформа опрокинулась вверх дном. Теперь реактивные струи, вместо того чтобы поддерживать, толкали ее вниз, словно вдруг переметнулись на сторону сил тяготения, которым до сих пор противоборствовали. Фолкен не слышал удара, только ощутил его. Он был уже на прогулочной палубе — спешил к лифту, чтобы спуститься на мостик Рабочие тревожно кричали ему вдогонку, допытываясь, что случилось. Пройдет не один месяц, прежде чем он узнает ответ…

У самого лифта он передумал. Вдруг будет перебой с электроэнергией? Лучше не рисковать, пусть даже он потеряет несколько важных минут. И Фолкен побежал вниз по обвивающей лифтовую шахту спиральной лестнице. На полпути он остановился, чтобы определить степень повреждения. Проклятая платформа прошла насквозь через корабль и пропорола два газовых мешка. Они все еще опадали огромными прозрачными полотнищами. Уменьшение подъемной силы не пугало Фолкена — восемь отсеков целы, значит, достаточно сбросить балласт. Гораздо хуже, если не устоят металлические конструкции. Могучий остов уже протестующе кряхтел от чрезмерной нагрузки… Мало сохранить подъемную силу: если она неравномерно распределена, корабль сломает себе хребет.

Не успел Фолкен шагнуть на следующую ступеньку, как вверху показался визжащий от страха шимпанзе. С невообразимой скоростью он спускался, перехватываясь руками, по решетке лифтовой шахты. Перепуганный насмерть бедняга сорвал с себя фирменный комбинезон — может быть, в этом выразилось подсознательное стремление обрести былую свободу обезьяньего племени. Спускаясь бегом по лестнице, Фолкен с беспокойством следил, как животное настигает его. Обезумевший симп достаточно силен и опасен, особенно если страх заглушит внушенные навыки. Догнав Фолкена, обезьяна что-то затараторила, но в беспорядочном нагромождении слов он с трудом разобрал то и дело повторяемое жалобное “шеф”. Даже теперь ждет указания от человека… Как не посочувствовать животному, которое по вине людей ни за что ни про что попало в непостижимую для него беду. Шимпанзе остановился вровень с Фолкеном на другой стороне шахты. Широкие отверстия решетки позволяли легко преодолеть это препятствие, было бы желание. Меньше полуметра разделяли два лица, и Фолкен глядел прямо в расширенные от ужаса глаза. Никогда еще ему не приходилось видеть симпа так близко. И созерцая в упор его черты, Фолкен поймал себя на знакомом каждому, кто таким вот образом смотрелся в зеркало времени, странном чувстве, сочетающем родственное узнавание и неловкость. Похоже было, что соседство человека помогло симпу успокоиться. Фолкен показал вверх, в сторону прогулочной палубы, и раздельно произнес:

— Шеф… шеф… иди!

И с облегчением увидел, что шимпанзе его понял. Изобразив подобие улыбки, животное ринулось вверх тем же путем, каким спускалось. Ничего лучшего Фолкен не мог посоветовать. Если сейчас на “Куин” и есть безопасное место, так это наверху. Но капитану надо быть внизу. До капитанского мостика оставалось несколько шагов, когда заскрежетал ломающийся металл и корабль резко клюнул носом. Лампы погасли, но Фолкен достаточно хорошо различал окружающее благодаря столбу солнечного света, который ворвался в распахнутый люк и огромную прореху в оболочке. Много лет назад, стоя в нефе величественного собора, он смотрел, как пронизывающий цветные стекла свет красочными бликами ложится на старые каменные плиты. Бьющий через рваное отверстие далеко вверху сноп ослепительных лучей напомнил ему те минуты. Как будто он в падающем с неба металлическом соборе…

Вбежав на мостик, откуда наконец-то можно было выглянуть наружу, Фолкен с ужасом увидел, что Земля совсем близко. Какая-нибудь тысяча метров отделяла дирижабль от изумительных — и смертоносных — каменных шпилей и от красных илистых струй, которые упорно продолжали вгрызаться в прошлое. И ни одного ровного клочка, где мог бы лечь во всю длину корабль такой величины, как “Куин”.

Он взглянул на приборную доску. Весь балласт сброшен. Но и скорость падения снизилась до нескольких метров в секунду. Еще можно побороться. Фолкен молча занял место пилота и взял управление на себя — насколько корабль вообще поддавался еще управлению. Говорить было не о чем, приборы сказали ему все, что нужно. Где-то за его спиной начальник связи докладывал по радио о происходящем. Конечно, все информационные каналы Земли уже начеку… Фолкен представлял себе отчаяние режиссеров телевизионных станций. В разгаре одно из самых эффектных в истории кораблекрушений — и ни одной камеры на месте, чтобы запечатлеть его! Последние минуты “Куин” не будут наполнять содроганием и ужасом души миллионов зрителей, как это было с “Гинденбургом” полтора столетия назад. До Земли оставалось всего около пятисот метров, и она продолжала медленно надвигаться. Хотя в распоряжении Фолкена была полная мощь движителей, он до сих пор не решался их использовать, боясь, что развалится поврежденный остов. Однако выбора не было. Ветер нес “Куин” к развилке, где реку рассекала надвое высокая скала, похожая на форштевень некоего древнего окаменевшего корабля. Если курс останется прежним, “Куин” оседлает треугольную площадку и на треть своей длины повиснет над пустотой. И переломится, как гнилая палка.

Фолкен включил боковые струйные рули и сквозь металлический скрежет и шипение уходящего газа услышал далекий знакомый свист. Корабль помешкал, потом начал поворачиваться влево. Металл скрежетал почти непрерывно, и скорость падения зловеще возрастала. Контрольные приборы сообщали, что лопнул газовый мешок номер пять…

До Земли оставались считанные метры, а Фолкен все еще не мог решить, будет ли толк от его маневра. Он перевел вектор тяги на вертикаль, чтобы предельно увеличить подъемную силу и ослабить удар. Столкновение с Землей растянулось на целую вечность. Оно было не таким уж сильным, но достаточно долгим и сокрушительным. Будто рушилась вся вселенная. Звук ломаемого металла приближался, словно некий могучий зверь вгрызался в остов погибающего корабля.

А потом пол и потолок зажали Фолкена в тисках.

Глава 2

— Почему тебе так хочется лететь на Юпитер?

— Как сказал Шпрингер, когда отправился на Плутон, — потому что он существует.

— Ясно. А теперь выкладывай настоящую причину.

Говард Фолкен улыбнулся, хотя лишь тот, кто близко знал его, назвал бы улыбкой эту напряженную гримаску. Вебстер знал его близко. Больше двадцати лет они работали вместе, разделяя успех и катастрофы, в том числе самую грандиозную.

— Что же, штамп Шпрингера остается в силе. Мы высаживались на всех планетах земного типа, но на газовых гигантах не бывали. Можно сказать, что они — единственный стоящий орешек Солнечной системы, который мы еще не разгрызли.

— Дорогостоящий орешек Ты не прикидывал расходы?

— Попытался, вот мои выкладки. Но учти, это ведь не одноразовое мероприятие. Речь идет о системе, которую можно использовать многократно, если она себя оправдает. И с ней не только Юпитер — все гиганты станут доступными.

Вебстер посмотрел на цифры и присвистнул.

— Почему бы не начать с какой-нибудь планеты полегче, скажем, с Урана? Сила тяготения — половина Юпитеровой, и вторая космическая скорость наполовину меньше. Да и погода там потише, если можно так выразиться.

Вебстер явно подготовился к разговору. На то он и руководитель перспективного планирования.

— Не так уж много на этом выиграешь, если учесть, что путь побольше и с материально-техническим обеспечением посложнее. На Юпитере нам Ганимед поможет. А за Сатурном придется создавать новую обеспечивающую базу.

Логично, отметил про себя Вебстер. И все-таки не это основная причина. Юпитер — властелин Солнечной системы, а Фолкену, конечно, подавай самый крепкий орешек…

— Кроме того, — продолжал Фолкен, — Юпитер основательно морочит голову ученым. Больше ста лет как открыты его радиобури, а мы все не знаем, что их вызывает. И Большое Красное Пятно по-прежнему остается загадкой. Поэтому я рассчитываю еще и на средства Комитета астронавтики. Тебе известно, сколько зондов запущено в атмосферу Юпитера?

— Сотни две, должно быть.

— Триста двадцать шесть за последние полсотни лет. И каждый четвертый впустую. Слов нет, собрана куча данных, но что это для такой планеты… Ты представляешь себе, насколько она велика?

— В десять с лишним раз больше Земли.

— Разумеется, но что это означает?

Фолкен показал на большой глобус в углу кабинета.

— Погляди на Индию — много места она занимает? Так вот, если поверхность земного шара распластать на поверхности Юпитера, соотношение будет примерно то же.

Они помолчали, Вебстер размышлял над уравнением: Юпитер относится к Земле как Земля к Индии. Удачный пример, и, конечно, Фолкен неслучайно его выбрал.

Неужели десять лет прошло? Да, не меньше… Авария произошла семь лет назад (эта дата врезалась в его память), а подготовительные испытания начались за три года до первого и последнего полета “Куин Элизабет”. Десять лет назад капитан — нет, тогда лейтенант — Фолкен пригласил его, так сказать, на репетицию, в трехдневный полет над равнинами северной Индии с видом на далекие Гималаи.

— Совершенно безопасно, — заверил он. — Отдохнешь от бумаг и представишь себе, о чем идет речь.

Вебстер не был разочарован. Если не считать первого посещения Луны, полет этот был самым ярким впечатлением в его жизни. Хотя, как и говорил Фолкен, обошлось без опасностей и даже без особых приключений. Они взлетели в Сринагаре на рассвете. Огромный серебристый шар озарили первые лучи солнца. Поднимались в полной тишине, никакого рева газовых горелок, на которых зиждилась подъемная сила старинных монгольфьеров. Все необходимое тепло давал небольшой, весом около ста килограммов, импульсный реактор, подвешенный в горловине шара. Пока они набирали высоту, лазерная искра десять раз в секунду сжигала малую толику тяжелого водорода. В горизонтальном полете было достаточно нескольких импульсов в минуту, чтобы возмещать расход тепла в огромном газовом мешке. Даже в полутора километрах над Землей они слышали лай собак, людские голоса, звон колокольчиков. Все шире расстилался под ними залитый солнцем край ландшафта. Через два часа шар уравновесился на высоте пяти тысяч метров; здесь им то и дело приходилось пользоваться кислородной маской. Можно было с легким сердцем любоваться пейзажами: автоматика выполняла за них всю работу, в частности, собирала данные для тех, кто проектировал тогда еще безымянный небесный лайнер.

День выдался отменный. До начала юго-западного муссона оставался целый месяц, в небе ни облачка. Время будто остановилось, и только радиосводка погоды каждый час вторгалась в их грезы. Кругом, до горизонта и дальше, простирался древний, дышащий историей ландшафт, лоскутное одеяло из селений, полей, храмов, озер, оросительных каналов… Усилием воли Вебстер развеял чары воспоминаний. Тот полет десять лет назад сделал его приверженцем аппаратов легче воздуха. И помог ему осознать, как огромна Индия, даже в мире, который можно облететь за девяносто минут. А Юпитер, повторил он про себя, относится к Земле, как Земля относится к Индии…

— Допустим, ты прав, — сказал он вслух, — и допустим, найдутся средства. Остается еще вопрос: почему ты думаешь, что справишься с задачей лучше, чем те — сколько ты говорил? — триста двадцать шесть автоматических станций, которые туда посылали?

— Я превосхожу автоматы и как наблюдатель, и как пилот. Особенно как пилот. Не забудь, у меня больше опыта с аппаратами легче воздуха, чем у кого-либо еще на свете.

— Ты можешь в полной безопасности управлять полетом из центра на Ганимеде.

— Но ведь в том-то и дело, что это уже было! Ты забыл, что погубило “Куин”?

Вебстер отлично знал причину, однако промолчал.

— Запаздывание. Запаздывание! Этот болван оператор думал, что работает через местный передатчик, а его случайно подключили к спутнику. Не его вина, конечно, но должен был заметить! И пока сигнал проходил в оба конца, запаздывал на полсекунды. Но и то обошлось бы при спокойной атмосфере. Все испортила турбулентность над Большим Каньоном. Платформа накренилась, оператор дал команду на выравнивание, а она уже успела качнуться в другую сторону. Ты пробовал когда-нибудь вести по ухабам машину, которая слушается руля с опозданием на полсекунды?

— Не пробовал и не собираюсь. Но могу себе представить…

— Так вот, от Ганимеда до Юпитера миллион километров. Суммарное запаздывание сигнала составит шесть секунд. Нет, оператор должен находиться на месте, чтобы вовремя принимать срочные меры. Вот я сейчас покажу тебе одну штуку… Можно взять?

— Конечно, бери.

Фолкен взял с письменного стола открытку. На Земле они почти перевелись, но эта изображала объемный марсианский ландшафт и была обклеена редкими, дорогими марками. Он держал ее вертикально.

— Старый трюк, но годится как иллюстрация. Пропусти открытку между большим и указательным пальцами, но не касайся ее… Вот так. — Вебстер протянул руку и поднес пальцы вплотную к открытке.

— Теперь лови.

Фолкен выждал несколько секунд и вдруг выпустил открытку. Пальцы Вебстера схватили пустоту.

— Давай повторим, чтобы ты убедился, что нет никакого подвоха. Видишь?

Снова открытка проскользнула между пальцами Вебстера.

— А теперь испытай меня.

Взяв открытку, Вебстер тоже выпустил ее внезапно. Фолкен мгновенно схватил ее, реакция была настолько быстрой, что Вебстеру даже почудился щелчок.

— Когда хирурги меня собирали, — бесстрастно заметил Фолкен, — они внесли кое-какие усовершенствования. И это только одно из них. Хотелось бы найти им применение. Юпитер очень подходит для этого.

Несколько долгих секунд Вебстер смотрел на открытку, впитывая взглядом неправдоподобные краски на склонах Троепутья Харона. Потом произнес:

— Понятно. Сколько времени уйдет на подготовку?

— С твоей помощью да при поддержке Комитета и разных научных фондов, которые мы сможем привлечь, ну, года три. Еще год на испытания, ведь придется запустить по меньшей мере две опытные модели. В целом, если все будет гладко, пять лет.

— Примерно так я и думал. Что ж, желаю тебе успеха, ты его заслужил. Но в одном я тебе не союзник.

— Это в чем же?

— Когда в следующий раз полетишь на воздушном шаре, не зови меня в пассажиры.

Глава 3

Чтобы упасть с Юпитера Пять на планету Юпитер, достаточно трех с половиной часов. Мало кто сумел бы уснуть в таком волнующем путешествии. Говард Фолкен вообще считал потребность в сне слабостью, а если все же ненадолго засыпал, его преследовали кошмары, с которыми время до сих пор не совладало. Но в ближайшие три дня не приходилось рассчитывать на отдых — значит, надо использовать долгое падение, эти сто с лишним тысяч километров до океана облаков.

Как только “Кон-Тики” вышел на переходную орбиту и бортовая ЭВМ сообщила, что все в порядке, Фолкен приготовился ко сну, который для него мог оказаться последним. Как раз в это время Юпитер очень кстати заслонил сияющее Солнце — “Кон-Тики” нырнул в тень от огромной планеты. Несколько минут корабль окутывали какие-то необычные золотистые сумерки, потом четверть неба превратилась в сплошной черный провал, окруженный морем звезд. Сколько ни углубляйся в дали Солнечной системы, звезды не меняются; те же созвездия сейчас видны на Земле, за миллионы километров от Юпитера. Нового здесь только маленькие бледные серпы Каллисто и Ганимеда. Конечно, где-то в небе находилось еще с десяток юпитерианских лун, но они были слишком малы и слишком удалены, чтобы различить их невооруженным глазом.

— Выключаюсь на два часа, — передал Фолкен на корабль-носитель, который висел в полутора тысячах километров над пустынными скалами Юпитера Пять, заслоненный им от планетной радиации.

От этой крохотной луны хоть та польза, что она, словно космический бульдозер, сгребает почти все заряженные частицы, из-за которых человеку вредно задерживаться вблизи Юпитера. Под ее прикрытием можно спокойно останавливать корабль, не опасаясь незримой смертоносной мороси. Фолкен включил индуктор сна, и ласковые электрические импульсы быстро убаюкали его мозг. Пока “Кон-Тики” падал на Юпитер, с каждой секундой ускоряя ход в чудовищном поле тяготения, он спал без сновидений. Сны придут в момент пробуждения — придут земные кошмары… Правда, само крушение не снилось ему ни разу, хотя во сне он часто оказывался лицом к лицу с испуганным супершимпанзе на спиральной лестнице между опадающими газовыми мешками. Ни один из симпов не выжил. Те, кто не погиб сразу, получили настолько тяжелые ранения, что их подвергли безболезненной эвтаназии. Иногда Фолкен спрашивал себя, почему ему снится лишь это обреченное существо, с которым он впервые встретился за несколько минут до его смерти, а не друзья и коллеги, погибшие на “Куин”. Больше всего боялся Фолкен снов, которые возвращали его к той минуте, когда он пришел в себя. Физической боли почти не было, поначалу он вообще ничего не чувствовал. Только мрак да тишина кругом, ему даже казалось, что он не дышит. И самое странное — потерялись конечности. Он не мог шевельнуть руками и ногами, потому что не знал, где они. Первой отступила тишина. Через несколько часов — или дней — он уловил какой-то слабый пульсирующий звук. В конце концов, после долгого раздумья заключил, что это бьется его собственное сердце. Первая в ряду многих ошибка…

Дальше — слабые уколы, вспышки света, неуловимые прикосновения к по-прежнему бездействующим конечностям. Один за другим оживали органы чувств. И с ними ожила боль. Ему пришлось учить все заново, пришлось повторить раннее детство. Память не пострадала, и Фолкен понимал все, что ему говорили, но несколько месяцев мог только мигать в ответ. Он помнил счастливые минуты, когда сумел вымолвить свое первое слово, перевернуть страницу книги и когда наконец сам начал перемещаться по комнате. Немалое достижение, и готовился он к этому почти два года… Сотни раз Фолкен завидовал погибшему супершимпанзе, но ведь у него не было выбора, врачи решили все за него. И вот теперь, двадцать лет спустя, он там, где до него не бывал ни один человек, летит со скоростью, какой еще никто не выдерживал.

“Кон-Тики” уже выходил из тени, и юпитерианский рассвет перекрыл небо перед ним исполинской дугой, когда настойчивый голос зуммера вырвал Фолкена из объятий сна. Непременные кошмары (он как раз хотел вызвать медицинскую сестру, но не было сил даже нажать кнопку) быстро отступили. Величайшее — и, возможно, последнее — приключение в жизни ожидало его. Фолкен вызвал Центр управления — он должен был вот-вот скрыться за изгибом Юпитера — и доложил, что все идет нормально. Их разделяло почти сто тысяч километров, и скорость “Кон-Тики” уже перевалила за пятьдесят километров в секунду — это величина! Через полчаса он начнет входить в атмосферу, и это будет самый тяжелый маневр такого рода во всей Солнечной системе. Правда, десятки зондов благополучно прошли через огненное чистилище, но ведь то были особо прочные, компактно размещенные приборы, способные выдержать не одну сотню G. Максимальные нагрузки на “Кон-Тики”, пока он не уравновесится в верхних слоях атмосферы Юпитера, составят тридцать G, средние — больше десяти. Тщательно, не торопясь Фолкен стал пристегивать сложную систему захватов, соединенную со стенами кабины. Закончив эту процедуру, он сам стал как бы частью конструкции. Часы вели обратный отсчет: осталось сто секунд. Возврата нет, будь что будет… Через полторы минуты он войдет по касательной в атмосферу Юпитера и окажется всецело во власти исполина. Ошибка в отсчете составила всего плюс три секунды — не так уж плохо, если учесть, сколько было неизвестных факторов. Сквозь стены кабины доносились жуткие вздохи, они переросли в высокий пронзительный вой. Совсем другой звук, чем при подходе к Земле или к Марсу. Разреженная атмосфера из водорода и гелия переводила все звуки на две октавы выше. На Юпитере даже в раскатах грома будут звучать фальцетные обертоны. Вместе с нарастающим воем росла и нагрузка. Через несколько секунд Фолкена словно сковал паралич. Поле зрения уменьшилось настолько, что он видел лишь часы и акселерометр. Пятнадцать G, и еще терпеть четыреста восемьдесят секунд…

Он не потерял сознания, да иначе и быть не могло. Фолкен представил себе, какой роскошный — на несколько тысяч километров! — хвост тянется за “Кон-Тики” в атмосфере Юпитера. Через пятьсот секунд после входа в атмосферу перегрузка пошла на убыль. Десять G, пять, два… Потом тяжесть почти совсем исчезла. Огромная орбитальная скорость была погашена, началось свободное падение.

Внезапный толчок дал знать, что сброшены раскаленные остатки тепловой защиты. Она сделала свое дело и больше не понадобится, пусть достается Юпитеру. Отстегнув все захваты, кроме двух, Фолкен ждал, когда начнется следующая, самая ответственная последовательность автоматических операций. Он не видел, как раскрылся первый тормозной парашют, но ощутил легкий рывок, и падение сразу замедлилось. Горизонтальная составляющая скорости “Кон-Тики” была полностью погашена, теперь аппарат летел прямо вниз со скоростью полутора тысяч километров в час. Последующие шестьдесят секунд все решат…

Пошел второй парашют. Фолкен посмотрел в верхний иллюминатор и с великим облегчением увидел, как над падающим аппаратом колышутся облака сверкающей пленки. В небе огромным цветком раскрылась оболочка воздушного шара и стала надуваться, зачерпывая разреженный газ. Полный объем составлял не одну тысячу кубических метров, и скорость падения “Кон-Тики” уменьшилась до нескольких километров в час. На этом рубеже она стабилизировалась. Теперь у Фолкена было вдоволь времени — до поверхности планеты аппарату падать не один день.

Но в конце концов он ее все же достигнет, если не принимать никаких мер. Сейчас шар играл роль всего-навсего мощного парашюта. Он не обладал подъемной силой, да и откуда ей взяться, ведь внутри тот же газ, что и снаружи.

С характерным, слегка нервирующим потрескиванием заработал реактор, посылая в оболочку струи тепла. Через пять минут скорость падения снизилась до нуля, еще через минуту аппарат начал подниматься. Согласно радиовысотомеру, он уравновесился на высоте около четырехсот семнадцати километров над поверхностью Юпитера — или над тем, что принято было называть поверхностью.

Только один шар способен плавать в атмосфере самого легкого из газов — водорода: шар, наполненный горячим водородом. Пока тикал реактор, Фолкен мог, не снижаясь, парить над миром, где разместилась бы сотня Тихих океанов. Покрыв около шестисот миллионов километров, “Кон-Тики” наконец-то начал оправдывать свое название. Воздушный плот плыл по течению в атмосфере Юпитера…

Хотя кругом простирался новый мир, прошло больше часа, прежде чем Фолкен смог уделить внимание панораме. Сперва надо было проверить все системы кабины, опробовать рукоятки управления. Определить, насколько увеличить подачу тепла, чтобы подниматься с нужной скоростью, сколько газа выпустить, чтобы снижаться. А главное — добиться стабильности. Отрегулировать длину тросов, соединяющих кабину с огромной грушей оболочки, чтобы погасить раскачивание и сделать полет возможно более плавным. До сих пор ему сопутствовала удача — ветер на этой высоте был устойчивым, и доплеровская локация показывала, что относительно невидимой поверхности он летит со скоростью трехсот пятидесяти километров в час. Очень скромная цифра для Юпитера, где отмечены скорости ветра до полутора тысяч километров в час. Но, конечно, не в скорости дело; турбулентность — вот что опасно. Если придется столкнуться с ней, Фолкена выручит только сноровка, опыт, быстрота реакций — все то, чего не заложишь в программу ЭВМ.

Лишь после того, как он наладил полный контакт со своим необычным аппаратом, Фолкен откликнулся на настойчивые просьбы Центра управления и выпустил штанги с измерительными приборами и устройствами для забора газов. И хотя кабина теперь напоминала неряшливо украшенную рождественскую елку, она все так же легко реяла над Юпитером, посылая непрерывный поток информации на самописцы далекого корабля-носителя. И наконец-то появилась возможность осмотреться…

Первое впечатление было неожиданным и в какой-то мере разочаровывающим. Если говорить о масштабах, то с таким же успехом он мог парить над земными облаками. Горизонт — там, где ему и положено быть, никакого ощущения, что летишь над планетой, поперечник которой в одиннадцать раз превосходит диаметр Земли. Но когда Фолкен посмотрел на инфракрасный локатор, зондирующий слой атмосферы внизу, сразу стало ясно, как сильно обмануло его зрение.

Облачный слой на самом деле был не в пяти, а в шестидесяти километрах под ним. И до горизонта не двести километров, как ему казалось, а почти три тысячи.

Кристальная прозрачность водородно-гелиевой атмосферы и пологие дуги поверхности планеты совершенно сбили его с толку. Судить на глаз о расстояниях здесь было еще труднее, чем на Луне. Видимую длину каждого отрезка надо умножать по меньшей мере на десять. Элементарно и в общем-то ничего неожиданного. Все же Фолкену почему-то стало не по себе. Такое чувство, словно не в Юпитере дело, а сам он уменьшился в десять раз. Возможно, со временем он привыкнет к чудовищным масштабам этого мира, но сейчас, как поглядишь на невообразимо далекий горизонт, так и чудится, что тебя пронизывает холодный — холоднее окружающей атмосферы — ветер. Что бы он ни говорил раньше, может статься, что эта планета совсем не для людей. И будет Фолкен первым и последним, кто проник в облачный покров Юпитера.

Небо было почти черным, если не считать нескольких перистых облаков из аммиака километрах в двадцати над аппаратом. Там царил космический холод, но с уменьшением высоты быстро росли температура и давление. В зоне, где сейчас парил “Кон-Тики”, термометр показывал минус пятьдесят, давление равнялось пяти атмосферам. В ста километрах ниже будет жарко, как в экваториальном поясе Земли, а давление примерно такое, как на дне не очень глубокого моря. Идеальные условия для жизни… Уже минула четвертая часть короткого юпитерианского дня. Солнце прошло полпути до зенита, но облачную пелену внизу озарял удивительно мягкий свет. Лишние шестьсот миллионов километров заметно умерили яркость солнечных лучей. Несмотря на ясное небо, Фолкен не мог избавиться от ощущения, что выдался пасмурный день. Надо думать, ночь спустится очень быстро. Вот ведь — еще утро, а будто сгустились осенние сумерки. С той поправкой, что на Юпитере не бывает осени, вообще нет никаких времен года. “Кон-Тики” вошел в атмосферу в центре экваториальной зоны — наименее красочной из широтных зон планеты. Море облаков лишь чуть-чуть было тронуто оранжевым оттенком, не то что желтые, розовые, даже красные кольца, опоясывающие Юпитер в более высоких широтах. Знаменитое Красное Пятно, самая броская примета Юпитера, находилось далеко на юге. Было очень соблазнительно спуститься там, но южное тропическое возмущение оказалось слишком велико, скорость течений достигала полутора тысяч километров в час. Нырять в чудовищный водоворот неведомых стихий значило напрашиваться на неприятности. Пусть будущие экспедиции займутся Красным Пятном и его загадками.

Солнце перемещалось в небе вдвое быстрее, чем на Земле; оно уже приблизилось к зениту, и серебристая громада аэростата заслонила его. “Кон-Тики” по-прежнему шел на запад с неизменной скоростью триста пятьдесят километров в час, но отражалось это только на экране локатора. Может быть, здесь всегда так спокойно? Похоже все-таки, что ученые, которые авторитетно толковали о штилевых полосах Юпитера, называя экватор самой тихой зоной, не ошиблись. Фолкен крайне скептически относился к такого рода прогнозам, гораздо убедительнее прозвучали для него слова одного небывало скромного исследователя, который прямо заявил: “Никто не знает точно, что творится на Юпитере”.

Что ж, под конец сегодняшнего дня появится, во всяком случае, один знаток

Если Фолкен сумеет дожить до ночи.

Глава 4

В этот первый день фортуна ему улыбалась. На Юпитере было так же тихо и мирно, как много лет назад, когда он вместе с Вебстером парил над равнинами северной Индии. У Фолкена было время овладеть своими новыми талантами в такой мере, что он будто слился с “Кон-Тики”. Он не рассчитывал на такую удачу и спрашивал себя, какой ценой придется за нее расплачиваться.

Пятичасовой день подходил к концу. Облачный полог внизу избороздили тени, и теперь он казался плотнее, массивнее, чем когда солнце стояло выше в небе. Краски быстро тускнели, только прямо на западе горизонт опоясывал жгут темнеющего пурпура. В кромешном мраке над ним бледным серпом светилась одна из ближних лун.

Простым глазом было видно, как солнце свалилось за край планеты в трех тысячах километров от “Кон-Тики”. Вспыхнули мириады звезд, и среди них, на самом рубеже сумеречной зоны, прекрасная вечерняя звезда — Земля — как напоминание о безбрежных далях, отделяющих его от родного дома. Следом за солнцем она зашла на западе. Началась первая ночь человека на Юпитере. С наступлением темноты “Кон-Тики” пошел вниз. Шар уже не нагревался слабыми солнечными лучами и потерял частицу своей подъемной силы. Фолкен не стал возмещать потерю, этот спуск входил в его планы. До незримой теперь пелены облаков оставалось около пятидесяти километров. К полуночи он достигнет ее. Облака четко рисовались на экране инфракрасного локатора; тот же прибор сообщал, что в них, кроме обычных водорода, гелия и аммиака, огромный набор сложных соединений углерода. Химики томились в ожидании проб этой розоватой ваты. Правда, атмосферные зонды уже доставили несколько граммов, но исследователей такая малость только раздразнила. Высоко над поверхностью Юпитера обнаружилась добрая половина молекул, необходимых для живого организма. Есть пища — так, может быть, и потребители существуют? Вопрос этот уже свыше ста лет оставался без ответа.

Инфракрасные лучи отражались облаками, но микроволновый радар пронизывал их, выявляя слой за слоем, вплоть до поверхности планеты в четырехстах километрах под “Кон-Тики”. Путь к ней был прегражден Фолкену колоссальными давлениями и температурами; даже автоматы не могли пробиться туда невредимыми. Вот она — в нижней части радарного экрана, не совсем четкая и мучительно недостижимая… Аппаратура Фолкена не могла расшифровать ее своеобразную зернистую структуру. Через час после захода солнца он сбросил первый зонд. Автомат пролетел быстро первые сто километров, потом завис в более плотных слоях, посылая поток радиосигналов, которые Фолкен транслировал в Центр управления. Сверх того до самого восхода солнца ему оставалось только следить за скоростью снижения, передавать показания приборов да отвечать на отдельные запросы. Влекомый устойчивым течением, “Кон-Тики” не нуждался в присмотре.

Перед самой полуночью на дежурство в Центре заступила оператор-женщина. Она представилась Фолкену, сопроводив эту процедуру обычными шутками. А через десять минут он снова услышал ее голос, на этот раз серьезный и взволнованный.

— Говард! Послушай сорок шестой канал, не пожалеешь!

Сорок шестой? Телеметрических каналов было столько, что он помнил лишь самые важные. Но как только включил тумблер, сразу сообразил, что принимает сигнал от микрофона на зонде, который висел в ста тридцати километрах под ним, где плотность атмосферы приближалась к плотности воды. Сперва он услышал лишь шелест ветра, необычного ветра, дующего во мраке непостижимого мира. А затем на этом фоне исподволь родилась гулкая вибрация. Сильнее… сильнее… будто рокот исполинского барабана. Звук был такой низкий, что Фолкен не только слышал, но и осязал его, и частота ударов непрерывно возрастала, хотя высота тона не менялась. Вот уже какая-то почти инфразвуковая пульсация… Внезапно звук оборвался — так внезапно, что мозг не сразу воспринял тишину, память продолжала творить неуловимое эхо где-то в глубинах сознания.

Фолкен в жизни не слышал ничего подобного, никакие земные звуки не шли тут в сравнение. Тщетно пытался он представить себе явление природы, способное породить такой рокот. И на голос животного не похоже, взять хоть больших китов…

Звучание повторилось, с тем же нарастанием силы и частоты. На этот раз Фолкен был начеку и засек продолжительность: от первых негромких биений до заключительного крещендо чуть больше десяти секунд. А еще он услышал настоящее эхо, очень слабое и далекое. Возможно, звук отразился от какого-то еще более глубокого пограничного слоя многоярусной атмосферы, а может быть, исходил из совсем другого, далекого источника. Фолкен подождал, однако эхо не повторилось.

Центр управления не заставил себя ждать и попросил его тотчас сбросить второй зонд. Два микрофона позволят хотя бы приблизительно локализовать источники звука. Как ни странно, наружные микрофоны самого “Кон-Тики” воспринимали только шум ветра. Видимо, таинственный рокот в глубинах встретил вверху препятствие — отражающий слой — и растекся вдоль него.

Приборы быстро определили, что звуки исходят от источников примерно в двух тысячах километров от “Кон-Тики”. Расстояние еще ничего не говорило об их мощи: в земных океанах довольно слабые звуки могут пройти такой же путь. Естественное предположение, что виновники — живые существа, было сразу отвергнуто главным экзобиологом.

— Я буду очень разочарован, — сказал доктор Бреннер, — если здесь не окажется ни растений, ни микроорганизмов. Но ничего похожего на живые существа не может быть там, где отсутствует свободный кислород. Все биохимические реакции на Юпитере должны протекать на низком энергетическом уровне. Активному существу попросту неоткуда почерпнуть силы для своих жизненных функций.

Так уж и неоткуда… Фолкен не первый раз слышал этот аргумент, и он его не убедил.

— Так или иначе, — продолжал экзобиолог, — длина звуковой волны порой достигала девяноста метров! Даже зверь величиной с кита неспособен производить такие звуки. Так что речь может идти только о каком-то природном явлении.

А вот это уже похоже на правду, и, наверное, физики сумеют найти объяснение. В самом деле, поставьте слепого пришельца на берег бушующего моря, рядом с гейзером, с вулканом, с водопадом — как он истолкует услышанные звуки? Может и приписать их огромному животному. Примерно за час до восхода голоса из пучины смолкли, и Фолкен стал готовиться к встрече своего второго дня на Юпитере. От ближайшего яруса облаков “Кон-Тики” теперь отделяло всего пять километров; наружное давление возросло до десяти атмосфер, температура была тропическая — тридцать градусов. Человек вполне мог бы находиться в такой среде без какого-либо снаряжения, кроме маски и баллона с подходящей смесью гелия и кислорода для дыхания.

— Приятные новости, — сообщил Центр управления, когда рассвело. — Облака кое-где расходятся. Через час увидишь частичный просвет. Но остерегайся турбулентности!

— Уже чувствую кое-что, — ответил Фолкен. — На какую глубину я буду видеть?

— Километров на двадцать по меньшей мере, до следующего термоклина.

Но уж та пелена поплотнее, просветов не бывает. И она для меня недоступна, сказал себе Фолкен. Температуры там превышают сто градусов. Впервые “потолок” воздухоплавателя находился не над головой, а под ногами!

Через десять минут и он обнаружил то, что увидел сверху Центр управления. Окраска облаков у горизонта изменилась, пелена стала косматой, бугристой, как будто ее что-то распороло. Он прибавил жару в своей маленькой атомной топке и набрал несколько километров высоты для лучшего обзора.

Внизу и в самом деле быстро ширился просвет, словно что-то растворяло плотный полог. Перед глазами Фолкена разверзлась бездна: “Кон-Тики” прошел над краем небесного каньона глубиной около двадцати и шириной около тысячи километров.

Под ним простирался совсем новый мир. Юпитер отдернул одну из своих многочисленных завес. Второй ярус облаков, дразнящий воображение своей недосягаемостью, был намного темнее первого. Цвет розоватый, с причудливыми островками кирпичного оттенка. Островки овальные, вытянутые в направлении господствующего ветра, с востока на запад, примерно одинаковой величины. Их были сотни, и они напоминали пухлые кучевые облака в земных небесах.

Он уменьшил подъемную силу, и “Кон-Тики” начал снижаться вдоль тающего обрыва. И тут Фолкен заметил снег.

Белые хлопья возникали в воздухе и медленно летели вниз. Но откуда в такой жаре снег? Не говоря уже о том, что на этой высоте не может быть водяных паров. К тому же низвергающийся в бездну каскад не сверкал и не переливался на солнце. Вскоре несколько хлопьев легли на приборную штангу перед главным иллюминатором, и он рассмотрел, что они мутно-белые, отнюдь не кристаллические и довольно большие, сантиметров десять в поперечнике. Похоже на воск. Скорее всего, воск и есть… В атмосфере вокруг “Кон-Тики” шла какая-то химическая реакция, которая рождала реющие над Юпитером хлопья углеводородов.

Километрах в ста прямо по курсу что-то всколыхнуло вторую облачную пелену. Маленькие красноватые овалы заметались, потом начали выстраиваться по спирали. Знакомая схема циклона, столь обычная в земной метеорологии. Воронка формировалась с поразительной быстротой. Если там зарождается ураган, “Кон-Тики” ожидают большие неприятности. В следующий миг беспокойство в душе Фолкена сменилось удивлением — и страхом. Нет, это вовсе не ураган: нечто огромное, не один десяток километров в поперечнике, всплывало из толщи облаков на его пути. Несколько секунд он цеплялся за мысль, что это, наверное, тоже облако — грозовое облако, которое заварилось в нижних слоях атмосферы. Но нет, тут что-то плотное. Что-то плотное протискивалось сквозь розоватый покров, будто всплывающий из глубин айсберг.

Айсберг, плавающий в водороде? Что за вздор! Но как сравнение, пожалуй, годится. Наведя телескоп на загадочное образование, Фолкен увидел беловатую аморфную массу с красными и бурыми прожилками. Не иначе, как то самое вещество, из которого состоят “снежинки”. Целая гора воска. Затем он разобрал, что она не такая уж компактная, как ему показалось сначала. Кромка таинственной громады непрерывно крошилась и возникала вновь.

— Я знаю, что это такое, — доложил он в Центр управления, который уже несколько минут тормошил его тревожными запросами. — Гора пузырьков, пена. Углеводородная пена. Скажите химикам, пусть… Нет, постойте!!!

— В чем дело? — заволновался Центр. — Что случилось?

Пренебрегая отчаянными призывами из космоса, Фолкен сосредоточил все внимание на том, что показывал телескоп. Необходима полная уверенность… Ошибешься — станешь посмешищем для всей Солнечной системы. Наконец он расслабился, поглядел на часы и отключил неотвязный голос Центра.

— Вызываю Центр управления, — произнес он в микрофон официальным тоном. — Говорит Говард Фолкен с борта “Кон-Тики”. Эфемеридное время девятнадцать часов двадцать одна минута пятнадцать секунд. Широта ноль градусов пять минут, северная. Долгота сто пять градусов сорок две минуты, система один. Передайте доктору Бреннеру, что на Юпитере есть живые организмы. Да еще какие!..

Глава 5

— Рад признать свою неправоту, — донесло радио веселый голос доктора Бреннера. — У природы всегда припасен какой-нибудь сюрприз. Наведи получше телеобъектив и передай нам возможно более четкую картинку.

До восковой горы было еще слишком далеко, чтобы Фолкен мог как следует рассмотреть то, что двигалось вверх-вниз по ее склонам. Во всяком случае, что-то очень большое, иначе он их вообще не увидел бы. Почти черные, формой напоминающие наконечник стрелы, они перемещались, плавно извиваясь. Будто исполинские манты плавали над тропическим рифом. Или это коровы небесные пасутся на облачных лугах Юпитера? Ведь эти существа явно обгладывали темные буро-красные прожилки, избороздившие склоны, точно высохшие русла Время от времени какая-нибудь из них ныряла в пенную громаду и пропадала из виду.

“Кон-Тики” летел очень медленно. Пройдет не меньше трех часов, прежде чем он окажется над рыхлыми холмами. А солнце не ждет… Успеть бы до темноты как следует рассмотреть здешних мант и зыбкий ландшафт, над которым они реют.

Как же долго тянулись эти часы… Наружные микрофоны Фолкен держал включенными на полную мощность: может быть, перед ним источник ночного рокота? Манты были достаточно велики, чтобы издавать такие звуки. Точное измерение показало, что размах крыльев у них почти девяносто метров. В три раза больше длины самого крупного кита, хотя вес от силы несколько тонн. За полчаса до заката “Кон-Тики” подошел к горе.

— Нет, — отвечал Фолкен на повторные запросы Центра управления, — они по-прежнему никак не реагируют на мое присутствие. Вряд ли это разумные создания. Они больше напоминают безобидных травоядных. Да если и захотят погоняться за мной, им не подняться на такую высоту.

По чести говоря, Фолкен был слегка разочарован тем, что манты не проявили ни малейшего интереса к нему, когда он пролетал высоко над их пастбищем. Может быть, им просто нечем его обнаружить?.. Рассматривая и фотографируя их через телескоп, он не заметил ничего хотя бы отдаленно похожего на органы чувств. Казалось, огромные черные дельты из греческого алфавита сновали над откосами, которые плотностью немногим превосходили земные облака. На вид-то прочные, а наступи на белый склон — и провалишься, как сквозь папиросную бумагу.

Вблизи он рассмотрел слагающие гору многочисленные ячейки или пузыри. Иные достигали больше метра в поперечнике, и Фолкен спрашивал себя, в каком дьявольском котле варилось это углеводородное зелье. Похоже, в атмосфере Юпитера столько химических продуктов, что ими можно обеспечить Землю на миллионы лет.

Короткий день был на исходе, когда “Кон-Тики” прошел над гребнем восковой горы, и нижние склоны уже обволакивал сумрак. На западной стороне мант не было, и рельеф почему-то выглядел иначе. Вылепленные из пены длинные ровные террасы напоминали внутренность лунного кратера. Ни дать ни взять исполинские ступени, ведущие вниз, к незримой поверхности планеты.

На нижней ступени, как раз над роем облаков, раздвинутых изверженной из пучины горой, прилепилась какая-то округлая масса шириной в два-три километра. Фолкен едва ее различил — она была лишь чуть темнее сероватой пены, на которой покоилась. В первую минуту ему почудилось, что перед ним лес из белесых грибов-исполинов, никогда не видевших солнечных лучей. В самом деле лес… Из белой восковой пены торчали сотни тонких стволов, правда, они стояли очень уж густо, чуть ли не впритык А может быть, не лес это, а одно огромное дерево? Что-нибудь вроде восточного баньяна с множеством дополнительных стволов. На Яве Фолкену однажды довелось видеть баньян, крона которого достигала шестисот метров в поперечнике. Но это чудовище раз в десять больше! Сгущалась темнота. Преломленный солнечный свет окрасил облачный ландшафт в пурпур. Еще несколько секунд, и все поглотит мрак Но в свете угасающего дня, своего второго дня на Юпитере, Фолкен увидел — или ему почудилось? — нечто такое, что основательно поколебало его трактовку белесого овала.

Если только его не обмануло слабое освещение, все эти сотни тонких стволов качались в лад туда-обратно, будто водоросли на волне. И само дерево успело переместиться.

— Увы, похоже, что в ближайший час можно ждать извержения Беты, — сообщил Центр управления вскоре после захода солнца. — Вероятность семьдесят процентов.

Фолкен бросил взгляд на карту. Бета находилась на сто сороковом градусе Юпитеровой широты, почти в тридцати тысячах километров от него, далеко за горизонтом. И хотя мощность извержений этого источника достигала десяти мегатонн, на таком расстоянии ударная волна не была ему опасна. Иное дело — вызванная извержением радиобуря.

Всплески в декаметровом диапазоне, при которых Юпитер временами становился самым мощным источником радиоизлучения на всем звездном небе, были открыты еще в 1950-х годах и немало озадачили астрономов. И теперь, больше ста лет спустя, подлинная причина их оставалась загадкой. Признаки известны, а объяснения нет.

Самой живучей оказалась вулканическая гипотеза, хотя все понимали, что на Юпитере слово “вулкан” означает нечто совсем другое, чем на Земле. В нижних слоях Юпитеровой атмосферы, может быть, даже на самой поверхности планеты то и дело — иногда по нескольку раз в день — происходили титанические извержения. Огромный столб газа высотой больше тысячи километров устремлялся вверх так, словно вознамерился улететь в космос. Конечно, ему было не по силам одолеть поле тяготения величайшей из планет Солнечной системы. Но часть столба — от силы несколько миллионов тонн — обычно достигала ионосферы. Тут-то и начиналось… Радиационные пояса Юпитера неизмеримо превосходят земные. И когда газовый столб устраивает короткое замыкание, рождается электрический разряд в миллионы раз мощнее любой земной молнии. Гром от этого разряда — в виде радиопомех — раскатывается по всей Солнечной системе и за ее пределами.

На Юпитере было обнаружено четыре основных очага всплесков. Возможно, к этим местам приурочены разломы, позволяющие раскаленному веществу недр прорываться наружу. Ученые на Ганимеде, крупнейшем из многочисленных спутников Юпитера, теперь брались даже предсказывать декаметровые бури. Их прогнозы были примерно такими же надежными, как прогнозы погоды на Земле в начале двадцатого века.

Фолкен не знал, бояться радиобури или радоваться ей. Ведь он сможет собрать ценнейшие данные — если останется жив. Весь маршрут был рассчитан так, чтобы “Кон-Тики” находился возможно дальше от главных очагов возмущения, особенно самого беспокойного из них — центра Альфа. Но случаю было угодно, чтобы сейчас проявил свой нрав ближайший очаг — Бета. Оставалось надеяться, что расстояние, равное трем четвертям земной окружности, предохранит “Кон-Тики”.

— Вероятность девяносто процентов, — прозвучал напряженный голос Центра. — И забудь слова “в ближайший час”. Ганимед считает, извержения можно ждать с минуты на минуту.

Только оператор договорил, как стрелка измерителя магнитного поля полезла вверх. Не успев зашкалить, она так же быстро поехала вниз. Далеко-далеко и на огромной глубине какая-то чудовищная сила всколыхнула жидкое ядро планеты.

— Вижу фонтан! — крикнул дежурный.

— Спасибо, я уже заметил. Когда буря дойдет до меня?

— Первые признаки жди через пять минут. Пик — через десять.

Где-то за дугой горизонта Юпитера столб газа шириной с Тихий океан рвался в космос со скоростью многих тысяч километров в час. В нижних слоях атмосферы уже бушевали грозы, но это было ничто перед свистопляской, которая разразится, когда радиационный пояс обрушит на планету избыточные электроны. Фолкен принялся убирать штанги с приборами. Единственная доступная ему мера предосторожности… Ударная волна покатится по атмосфере лишь через четыре часа после разряда, но радиовсплеск, распространяясь со скоростью света, настигнет его через десятую долю секунды.

Радиоиндикатор прощупывал весь спектр частот, но Фолкен слышал только обычный фон атмосферных помех. Вскоре уровень шумов начал медленно возрастать. Мощь извержения увеличивалась.

Он не ожидал, что на таком расстоянии сумеет что-либо разглядеть. Однако внезапно над горизонтом на востоке заплясали отблески далеких сполохов. Одновременно отключилась половина автоматических предохранителей на распределительном щите, погас свет, и умолкли все каналы связи. Фолкен хотел пошевельнуться — не мог. Это было не только психологическое оцепенение, конечности не слушались его, и больно кололо все тело. Хотя электрическое поле никак не могло проникнуть в экранированную кабину, приборная доска излучала призрачное сияние, и слух Фолкена уловил характерное потрескивание тлеющего разряда. Очередью резких щелчков сработала аварийная система. Снова включились предохранители, загорелся свет, и оцепенение прошло так же быстро, как возникло.

Удостоверившись, что все приборы работают нормально, Фолкен живо повернулся к иллюминатору.

Ему не надо было включать контрольные лампы — стропы, на которых висела кабина, словно горели. От стропового кольца и до пояса “Кон-Тики” протянулись во мраке яркие, голубые с металлическим отливом струи. И вдоль нескольких струй медленно катились ослепительные огненные шары. Картина была до того чарующей и необычной, что не хотелось думать об опасности. Мало кто наблюдал шаровые молнии так близко. И ни один из тех, кто встречался с ними в земной атмосфере, летя на водородном аэростате, не уцелел.

Перед внутренним взором Фолкена в который раз пробежали страшные кадры старой кинохроники — аутодафе цеппелина “Гинденбург”, подожженного случайной искрой при швартовке в Лейкхерсте в 1937 году. Но здесь такая катастрофа исключена, хотя в оболочке над головой Фолкена было больше водорода, чем в последнем цеппелине. Пройдет не один миллиард лет, прежде чем кто-нибудь сможет развести огонь в атмосфере Юпитера. Скворча, как сало на горячей сковороде, ожил канал микрофонной связи.

— Алло, “Кон-Тики”, ты слышишь нас? “Кон-Тики”, ты слышишь?

Слова были сильно искажены и будто изрублены. Но понять можно. Фолкен повеселел. Контакт с миром людей восстановлен…

— Слышу, — ответил он. — Роскошный электрический спектакль — и никаких повреждений. Пока.

— Слава богу. Мы уже думали, что потеряли тебя. Будь другом, проверь телеметрические каналы — третий, седьмой и двадцать шестой. И наведи получше вторую камеру. И нас что-то смущают показания наружных датчиков ионизации…

Фолкен неохотно оторвался от пленительного фейерверка вокруг “Кон-Тики”. Все же изредка он поглядывал в иллюминаторы. Первыми пропали шаровые молнии — они медленно разбухали и, достигнув критической величины, беззвучно взрывались. Но еще и час спустя все металлические части на оболочке кабины окружало слабое сияние. А радио продолжало потрескивать половину ночи.

Оставшиеся до утра часы прошли без приключений. Только перед самым восходом на востоке появилось какое-то зарево, которое Фолкен сперва принял за утреннюю зарю. Но до рассвета оставалось еще минут двадцать, к тому же зарево на глазах приближалось. Отделившись от обрамляющей невидимый край планеты звездной дуги, оно превратилось в сравнительно узкую, четко ограниченную световую полосу. Казалось, под облаками шарит луч исполинского прожектора.

Километрах в ста за этой полосой возникла другая, она летела параллельно первой и с той же скоростью. А за ней еще одна и еще, и еще… И вот уже все небо переливается чередующимися полосами света и тьмы!

Фолкену казалось, что он уже привык ко всяким чудесам, и он не представлял себе, чтобы эти беззвучные переливы холодного света могли ему хоть как-то угрожать. Но зрелище было настолько поразительным и непостижимым, что в душу, подтачивая самообладание, проник леденящий страх. И какой человек не ощутил бы себя пигмеем перед лицом недоступных его пониманию сил… Может быть, на Юпитере все-таки есть не только жизнь, но и разум? И этот разум наконец-то начинает реагировать на вторжение постороннего?

— Да, видим. — В голосе из Центра звучал тот же трепет, который обуял Фолкена. — Никакого понятия, что это может быть. Следи, вызываем Ганимед.

Феерия медленно угасала. Выходящие из-за горизонта полосы стали намного бледнее, словно породившая их энергия иссякла. Через пять минут все было кончено. Последний тусклый световой импульс растаял в небе на западе. Фолкен почувствовал безграничное облегчение. Невозможно было долго созерцать такое завораживающее и тревожное зрелище без ущерба для душевного покоя.

Он гнал от себя саму мысль о том, как сильно потрясло его виденное. Электрическую бурю еще как-то можно было понять, но это… Это было нечто совершенно непостижимое.

Центр управления молчал. Фолкен знал, что сейчас на Ганимеде люди и электронные машины лихорадочно ищут ответ в информационных блоках. Не найдут — придется запросить Землю, это означает задержку почти на час. А если и Земля не сумеет помочь? Нет, о такой возможности лучше не думать. Голос из Центра управления обрадовал его, как никогда прежде. Говорил доктор Бреннер, говорил с явным облегчением, хотя и глуховато, как человек, переживший серьезную встряску.

— Алло, “Кон-Тики”. Мы решили загадку, хотя до сих пор как-то не верится… То, что ты видел, биолюминесценция, очень похожая на свечение микроорганизмов в тропических морях Земли. Правда, здесь они находятся в атмосфере, но принцип один и тот же.

— Но рисунок! — возразил Фолкен. — Рисунок был такой правильный, совсем искусственный. И он простирался на сотни километров!

— Даже больше, чем ты можешь себе представить. Тебе была видна только малая часть. Вся эта штука достигала в ширину пять тысяч километров и напоминала вращающееся колесо. Ты видел спицы этого колеса, они проносились со скоростью около километра в секунду…

— В секунду! — невольно перебил Фолкен. — Никакой организм не может развить такую скорость!

— Конечно, не может. Я сейчас объясню. Полосы, которые ты наблюдал, были вызваны ударной волной от очага Бета, а она распространилась со скоростью звука.

— Но рисунок? — не унимался Фолкен.

— Вот именно. Речь идет о редчайшем явлении, но такие же световые колеса, только в тысячу раз меньше, наблюдались в Персидском заливе и в Индийском океане. Вот послушай, что увидели моряки британского торгового судна “Патна” майской ночью в 1880 году в Персидском заливе. “Огромное светящееся колесо вращалось так, что спицы его, казалось, задевали судно. Длина спиц составляла метров двести–триста… Всего в колесе было около шестнадцати спиц…” А вот сообщение от 23 мая 1906 года, дело происходило в Оманском заливе: “Ярчайшее свечение быстро приближалось к нам, один за другим направлялись на запад четко очерченные лучи, вроде луча из прожектора военного корабля… Слева от нас возникло огромное огненное колесо, его спицы терялись вдали. Колесо это продолжало вращаться две или три минуты…”. ЭВМ на Ганимеде раскопала в архиве около пятисот случаев и принялась все выписывать, да мы ее вовремя остановили.

— Вы меня убедили. Хотя я все равно ничего не понимаю.

— Еще бы — полностью объяснить это явление удалось только в конце двадцатого века. Судя по всему, такое свечение возникает при землетрясениях на дне моря. И всегда на мелких местах, где отражаются ударные волны и возникает устойчивый волновой спектр. Иногда видны полосы, иногда вращающиеся колеса — их назвали колесами Посейдона. Гипотеза получила окончательное подтверждение, когда произвели взрывы под водой и сфотографировали результат со спутника. Да, недаром моряки были склонны к суеверию. Кто бы поверил, что такое возможно?!

Так вот в чем дело, сказал себе Фолкен. Когда центр Бета дал выход своей ярости, во все стороны пошли ударные волны — и через сжатый газ нижних слоев атмосферы, и через толщу самого Юпитера. Встречаясь и перекрещиваясь, волны эти где-то взаимно гасились, где-то усиливали друг друга. Наверное, вся планета вибрировала, точно колокол. Объяснение есть, но чувство благоговейного трепета осталось. Никогда ему не забыть этих мерцающих световых полос, которые пронизывали недосягаемые глубины атмосферы Юпитера. У Фолкена было такое ощущение, словно он очутился не просто на чужой планете, а в магическом царстве на грани мифа и действительности.

Поистине, в этом мире можно ожидать чего угодно, и нет никакой возможности угадать, что принесет завтрашний день. И ведь ему еще целые сутки тут находиться…

Глава 6

Когда наконец рассвело по-настоящему, погода внезапно переменилась. “Кон-Тики” летел сквозь буран. Восковые хлопья падали так густо, что видимость сократилась до нуля. Фолкен с тревогой думал о том, как оболочка выдержит возрастающий груз, пока не заметил, что ложащиеся на иллюминаторы хлопья быстро исчезают. Они тотчас таяли от выделяемого “Кон-Тики” тепла. На Земле в слепом полете пришлось бы еще считаться с опасностью столкновения. Здесь хоть эта угроза отпадала, горы Юпитера находились в сотнях километров под аппаратом. Что до плавучих островов из пены, то наскочить на них, должно быть, то же самое, что врезаться в слегка отвердевшие мыльные пузыри…

Тем не менее Фолкен включил горизонтальный радар, в котором прежде не было надобности; до сих пор он пользовался только вертикальным лучом, определяя расстояние до невидимой поверхности планеты. Его ожидал новый сюрприз.

Обширный сектор неба перед ним был насыщен отчетливыми эхо-сигналами. Фолкен припомнил, как первые авиаторы в ряду грозивших им опасностей называли “облака, начиненные камнями”. Здесь это выражение было бы в самый раз.

Тревожная картина… Но Фолкен тут же сказал себе, что в атмосфере Юпитера не могут парить никакие твердые предметы. Скорее всего, это какое-то своеобразное метеорологическое явление. Так или иначе, до ближайшей цели было около двухсот километров. Он доложил в Центр управления, но на сей раз объяснения не получил. Зато Центр утешил его сообщением, что через полчаса аппарат выйдет из бурана.

Однако его не предупредили о сильном боковом ветре, который вдруг подхватил “Кон-Тики” и понес его почти под прямым углом к прежнему курсу Возможности управлять воздушным шаром невелики, и понадобилось все умение Фолкена, чтобы не дать неуклюжему аппарату опрокинуться. Через несколько минут он уже мчался на север со скоростью больше пятисот километров в час. Потом турбулентность прекратилась так же внезапно, как родилась. Может, это был местный вариант струйного течения?

Тем временем буран угомонился, и Фолкен увидел, что для него припас Юпитер.

“Кон-Тики” очутился в огромной вращающейся воронке диаметром около тысячи километров. Шар несло вдоль наклонной мглистой стены. Над головой Фолкена в ясном небе светило солнце, но внизу воронка ввинчивалась в атмосферу до неизведанных мглистых глубин, где почти непрерывно сверкали молнии.

Хотя шар опускался так медленно, что никакой непосредственной угрозы не было, Фолкен увеличил подачу тепла в оболочку и уравновесил аппарат. Только после этого он оторвался от фантастических картин за иллюминатором и снова обратился к радару.

Теперь до ближайшей цели было километров сорок. Он быстро разобрал, что все цели привязаны к стенам воронки и вращаются вместе с ней, — очевидно, их, как и “Кон-Тики”, подхватило вихрем. Фолкен навел телескоп по радарному пеленгу, и взгляду его явилось странное крапчатое облако. Хотя оно заполнило почти все поле зрения, рассмотреть его было непросто — облако цветом лишь немногим отличалось от более светлого фона, образованного вращающейся стеной мглы. И прошло несколько минут, прежде чем Фолкен сообразил, что однажды уже видел такое облако. В тот раз оно ползло по склону плывущей пенной горы, и он принял его за исполинское дерево с множеством стволов. Теперь представилась возможность точнее определить его размеры и конфигурацию. А заодно подобрать название, лучше отвечающее его облику. И вовсе не на дерево оно похоже, а на медузу. Ну конечно, на медузу, из тех, что медленно плывут в теплых завихрениях Гольфстрима, волоча за собой длинные щупальца. Но эта медуза больше полутора километров в поперечнике… Десятки щупалец длиной в сотни метров мерно качались взад-вперед. На каждый взмах уходила минута с лишком. Казалось, будто диковинное существо тяжело идет на веслах по небу.

Остальные, более удаленные цели тоже были медузами. Фолкен рассмотрел в телескоп с пяток — никакой разницы ни в форме, ни в размерах. Наверное, все представляли один вид. Но почему они так неспешно вращаются по тысячекилометровому кругу? Может быть, кормятся атмосферным планктоном, который засосало в воронку так же, как и “Кон-Тики”?

— А ты подумал, Говард, — заговорил доктор Бреннер, придя в себя от удивления, — что эти создания в сто тысяч раз больше самого крупного кита? Даже если это всего лишь мешок с газом, он весит около миллиона тонн! Как происходит у него обмен веществ — выше моего разумения. Ему ведь, чтобы парить, нужны мегаватты энергии.

— Но если это мешок с газом, почему он так хорошо лоцируется?

— Не имею ни малейшего представления. Ты можешь подойти ближе?

Вопрос не праздный. Изменяя высоту и используя разницу в скорости ветра, Фолкен мог приблизиться к медузе на любое расстояние. Однако пока что он предпочитал сохранять дистанцию сорок километров, о чем и заявил достаточно твердо.

— Я тебя понимаю, — неохотно согласился Бреннер. — Ладно, останемся на прежнем месте.

“Останемся”… Фолкен не без сарказма подумал, что разница в сто тысяч километров отражается на точке зрения.

Следующие два часа “Кон-Тики” продолжал спокойно вращаться вместе с могучей воронкой Фолкен испытывал разные фильтры, изменял наводку, добиваясь возможно более четкого изображения. Быть может, эта тусклая окраска — камуфляж? Быть может, медуза, как это делают многие животные на Земле, старается слиться с фоном? К такому приему прибегают и преследователь, и преследуемый. К какой из двух категорий принадлежит медуза? Вряд ли он получит ответ за оставшееся короткое время. Однако около полудня неожиданно последовал ответ. Будто эскадрилья старинных реактивных истребителей, из мглы вынырнули пять мант. Они шли плугом прямо на белесое облако медузы, и Фолкен не сомневался, что они намерены атаковать. Он здорово ошибся, когда принял мант за безобидных травоядных.

Между тем действие развивалось так неспешно, словно он смотрел замедленное кино. Плавно извиваясь, манты летели со скоростью от силы пятьдесят километров в час. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они настигли невозмутимо плывущую медузу. При всей своей огромной величине, они выглядели карликами перед чудищем, к которому приближались. И когда манты опустились на спину медузы, их можно было принять за птиц на спине кита.

Сумеет ли медуза оборониться? Кроме этих длинных неуклюжих щупалец, мантам вроде бы нечего опасаться. А может быть, медуза их даже и не замечает, для нее они всего лишь мелкие паразиты, как для собаки блохи? Но нет, ей явно приходится туго! Медуза начала крениться — медленно и неотвратимо, словно тонущий корабль. Через десять минут крен достиг сорока пяти градусов; при этом медуза быстро теряла высоту. Трудно было удержаться от сочувствия атакованному чудовищу, к тому же эта картина вызвала у Фолкена горькие воспоминания. Падение медузы странным образом напоминало последние минуты “Куин”.

На самом-то деле он должен сочувствовать другой стороне. Высокий разум может развиться только у хищников, а не у тех, кто лениво пасется в морских или небесных угодьях. Манты намного ближе к нему, чем этот чудовищный мешок с газом. И вообще, можно ли по-настоящему симпатизировать существу, которое в сто тысяч раз больше кита? А тактика медузы, кажется, возымела действие… Возрастающий крен пришелся не по нраву мантам, и они тяжело взлетели, будто сытые стервятники, спугнутые в разгар пиршества. Правда, они не стали особенно удаляться, а повисли в нескольких метрах от чудовища, которое продолжало валиться набок

Вдруг Фолкен увидел ослепительную вспышку, одновременно послышался треск в приемнике. Одна из мант, медленно кувыркаясь, рухнула вниз. За ней тянулся шлейф черного дыма, и сходство с подбитым самолетом было так велико, что Фолкену стало не по себе.

В тот же миг остальные манты спикировали, уходя от медузы. Теряя высоту, они набрали скорость и быстро пропали в толще облаков, из которых явились. А медуза, прекратив падение, не спеша выровнялась и как ни в чем не бывало возобновила движение.

— Изумительно! — прервал напряженную тишину голос доктора Бреннера. — Электрическая защита, как у наших угрей и скатов. С той лишь разницей, что в этом разряде был миллион вольт! Тебе не удалось заметить, откуда вылетела искра? Что-нибудь вроде электродов?

— Нет, — ответил Фолкен, настроив телескоп на максимальное увеличение. — Постой, что-то тут не так… Видишь узор? Сравни-ка его с предыдущими снимками. Я уверен, раньше его не было.

На боку медузы появилась широкая пятнистая полоса. Поразительно похоже на клетки шахматной доски, но каждая клетка в свою очередь была расписана сложным узором из горизонтальных черточек. Они располагались на равном расстоянии друг от друга, образуя правильные колонки и ряды.

— Ты прав, — произнес доктор Бреннер с явным благоговением в голосе. — Он только что появился. И я даже не решаюсь поделиться с тобой своей догадкой.

— Ничего, зато у меня нет такой славы, чтобы за нее опасаться. Во всяком случае, мне не страшен суд биологов. Сказать, что я думаю?

— Давай.

— Это антенная решетка для метровых волн. Вроде тех, какими пользовались в начале двадцатого века.

— Вот именно… Теперь ясно, откуда такое четкое эхо.

— Но почему решетка появилась только теперь?

— Наверное, это следствие разряда.

— Мне сейчас пришла в голову одна мысль, — медленно произнес Фолкен. — Ты не допускаешь, что чудовище слушает наш разговор?

— На этой частоте? Вряд ли. Это же метровые, нет, даже декаметровые антенны, судя по размерам. Гм-м… А что…

Доктор Бреннер умолк, его мысли явно приняли новое направление.

Наконец он опять заговорил:

— Бьюсь об заклад, они настроены на радиовсплески! На Земле природа до этого не дошла. У нас есть животные с системой эхолокации, даже с электрическими органами, но радиоволны никто не воспринимает. И к чему это, когда предостаточно света! Но здесь другое дело, Юпитер весь пропитан радиоизлучениями. Эту энергию можно использовать, даже запасать. Может быть, перед тобой плавучая электростанция!

В разговор вмешался новый голос:

— Говорит руководитель полета. Все это очень интересно, однако сперва надо решить гораздо более важный вопрос. Можно ли назвать это существо разумным? Если да, то нам не мешает вспомнить директивы о первом контакте.

— До полета сюда, — уныло отозвался доктор Бреннер, — я мог бы поклясться, что антенное устройство для коротких волн способно создать только разумное существо. Теперь я в этом не уверен. Возможно, это плод естественной эволюции. И ведь если на то пошло, такое устройство не удивительнее человеческого глаза.

— Ясно, на всякий случай согласимся считать это существо разумным. Следовательно, экспедиция должна придерживаться всех положений директивы.

Надолго воцарилась тишина, участники радиопереклички осмысливали, что из этого вытекает. Похоже, впервые в истории космонавтики пришла пора применить правила, разработанные в ходе столетней дискуссии. Человек извлек — должен был извлечь! — урок из ошибок, допущенных на Земле. Не только во имя морали, но и ради своих же собственных интересов нельзя повторять эти ошибки на других планетах. Слишком опасно обращаться с разумом так, как некогда американские поселенцы обращались с индейцами, а европейцы и другие обращались с коренным населением Африки… Первое правило гласило: сохраняй дистанцию. Не пытайся приблизиться или хотя бы налаживать общение, не дав “им” вдоволь времени как следует изучить тебя. Что означает “вдоволь времени”, никто не брался определить. Решать этот вопрос предоставлялось самому участнику контакта. На плечи Говарда Фолкена легла ответственность, о какой он никогда не помышлял. В те немногие часы, что он еще проведет на Юпитере, ему, быть может, суждено стать первым полномочным представителем человечества. Какая изысканная ирония судьбы! Оставалось только пожалеть, что врачи не смогли вернуть ему способность смеяться.

Глава 7

Начинало темнеть, но Фолкену было не до этого, он все свое внимание сосредоточил на живом облаке в поле зрения телескопа. Ветер, упорно неся “Кон-Тики” по окружности исполинской воронки, сократил расстояние между ним и медузой до двадцати километров. Когда останется меньше десяти, придется совершать маневр уклонения. Хотя Фолкен был уверен, что электрическое оружие медузы поражает только вблизи, его не тянуло затевать проверку. Пусть этой проблемой займутся будущие исследователи, а он заранее желает им успеха.

В кабине стало совсем темно. Странно — до заката еще не один час. Что там на экране горизонтального локатора?.. Он все время на него поглядывал, но, кроме изучаемой медузы, километров на сто не было никаких целей. Неожиданно с поразительной силой возник тот самый звук, который доносился до него из Юпитеровой ночи. Гулкий рокот, чаще, чаще — вся кабина вибрировала, будто горошина в литаврах, — и вдруг оборвался… В томительной внезапной тишине две мысли почти одновременно пришли в голову Фолкена.

На этот раз звук долетел до него не за тысячи километров по радиоканалу — он пронизывал атмосферу вокруг “Кон-Тики”. Вторая мысль была еще более тревожной. Фолкен совсем забыл — непростительно, но голова была занята другими вещами, которые казались важнее, — забыл, что большая часть неба над ним закрыта газовой оболочкой “Кон-Тики”. А посеребренный для теплоизоляции шар непроницаем не только для глаза, но и для радара.

Все это он, конечно, знал. Знал о небольшом изъяне конструкции, с которым мирились, не придавая ему значения. Но этот изъян показался Говарду Фолкену очень серьезным сейчас, когда он увидел, как сверху на кабину со всех сторон опускается частокол огромных, толще всякого дерева, щупалец…

Раздался возбужденный голос Бреннера:

— Не забывай о директиве! Не спугни его!

Прежде чем Фолкен успел дать подобающий ответ, все прочие звуки опять потонули в могучей барабанной дроби.

Настоящего пилота-испытателя узнают по его реакциям не в таких аварийных ситуациях, которые можно предусмотреть, а в таких, возможность которых никому даже в голову не приходила. Не больше секунды понадобилось Фолкену на анализ ситуации, затем он молниеносно дернул разрывной клапан. Термин этот был пережитком поры водородных аэростатов — на самом деле оболочка “Кон-Тики” вовсе не разорвалась, просто открылись жалюзи выше пояса. Тотчас нагретый газ устремился наружу, и “Кон-Тики”, лишенный подъемной силы, начал быстро падать в поле тяготения, которое в два с половиной раза превосходило земное.

Чудовищные щупальца ушли вверх и пропали. Фолкен успел заметить, что они усеяны большими пузырями или мешками — очевидно, для плавучести — и заканчиваются множеством тонких усиков, напоминающих корешки растения. Он был готов к тому, что вот-вот сверкнет молния, но ничего, обошлось. Стремительное падение замедлилось в более плотных слоях атмосферы, где спущенный шар стал играть роль парашюта. Потеряв около трех километров высоты, Фолкен решил, что уже можно закрывать жалюзи. Пока он восстановил подъемную силу и уравновесил аппарат, было потеряно еще около полутора километров, и оставалось совсем немного до рубежа безопасности. Он посмотрел в верхний иллюминатор — не без тревоги, хотя был уверен, что увидит только округлость шара. Однако при падении “Кон-Тики” вильнул в сторону, и километрах в двух-трех над собой Фолкен увидел край медузы. Он никак не ожидал, что она так близко. Медуза продолжала опускаться с невероятной быстротой.

Радио донесло тревожный вызов Центра управления.

— У меня все в порядке, — прокричал в ответ Фолкен. — Но эта тварь продолжает меня преследовать, а мне больше некуда снижаться. — Не совсем точный ответ, он мог снижаться еще километров триста, но это было бы путешествием в один конец, и большая часть пути не принесла бы ему особого удовольствия.

В эту минуту Фолкен, к великому своему облегчению, обнаружил, что медуза выравнивается в полутора километрах над ним. То ли решила быть поосторожнее с чужим созданием, то ли ей тоже была не по нраву высокая температура нижних слоев. Наружный термометр показывал больше пятидесяти градусов, и Фолкен спросил себя, сколько еще сможет он полагаться на систему жизнеобеспечения.

Опять послышался голос Бреннера — его по-прежнему беспокоило соблюдение директивы.

— Учти, это может быть простое любопытство! — кричал экзобиолог, правда, без особой уверенности. — Не вздумай ее пугать!

Фолкена уже начали раздражать все эти наставления, ему вспомнилась одна телевизионная дискуссия специалиста по космическому праву с космонавтом. Выслушав доскональный разбор всех следствий, вытекающих из директивы о первом контакте, космонавт недоверчиво воскликнул:

— Это что же, если не будет другого выхода, я должен тихохонько сидеть и ждать, когда меня сожрут?

На что юрист без тени улыбки ответил:

— Вы очень точно схватили суть дела.

Тогда это звучало потешно. Тогда — но не теперь. К тому же Фолкен увидел нечто такое, что еще больше омрачило его настроение. Медуза по-прежнему парила в полутора километрах над ним, но одно ее щупальце невероятно удлинилось и, утончаясь на глазах, тянулось к “Кон-Тики”. Мальчишкой Фолкен однажды видел смерч над Канзасской равниной. Нынешнее зрелище живо напомнило ему ту извивающуюся черную змею, которая достала землю с облаков.

— У меня скоро не будет выбора, — доложил он Центру управления. — Остается одно из двух: либо напугать эту тварь, либо вызвать у нее желудочные колики. Подозреваю, ей будет нелегко переварить “Кон-Тики”, если она замыслила им закусить.

Он ждал, что скажет на это Бреннер, но биолог молчал.

— Ну что ж… До запланированного срока еще двадцать семь минут, но я включаю программу зажигания. Надеюсь, горючего хватит, чтобы потом исправить движение по орбите.

Медуза пропала из поля зрения, она опять была точно над аппаратом. Но Фолкен знал, что щупальце вот-вот дотянется до шара. А на то, чтобы реактор смог развить полную тягу, уйдет около пяти минут. Запал заправлен. Вычислитель орбиты не отверг намеченный вариант как совершенно неосуществимый. Воздухозаборники открыты и готовы по команде заглатывать тонны окружающей водородно-гелиевой смеси. Скоро наступит момент, который даже в оптимальной ситуации можно было бы назвать моментом истины, — до сих пор не было никакой возможности проверить, как на самом деле будет работать ядерный воздушно-реактивный двигатель в чужеродной атмосфере Юпитера.

Что-то легонько толкнуло “Кон-Тики”. Лучше не обращать внимания… Механизм воспламенения рассчитан на другую высоту, километров на десять повыше, где на тридцать градусов холоднее и плотность атмосферы в четыре раза меньше. Н-да…

При каком минимальном угле пикирования будут работать воздухозаборники? И сумеет ли он вовремя выйти из пике, если учесть, что, сверх двигателя, его будут увлекать к поверхности Юпитера два с половиной G?

Большая тяжелая рука погладила шар. Весь аппарат закачался вверх-вниз, будто мячик на резинке — игрушка, которая только что вошла в моду на Земле.

Конечно, не исключено, что Бреннер прав и это существо таким способом демонстрирует дружелюбие. Обратиться к нему по радио? Что ему сказать? “Кисонька хорошенькая”? “На место, Трезор”? Или: “Проводите меня к вашему вождю”?

Соотношение тритий-дейтерий в норме… Можно поджигать спичкой, дающей тепло в сто миллионов градусов. Тонкий конец щупальца обогнул шар метрах в пятидесяти от иллюминатора. Величиной с хобот слона — и почти такой же чувствительный, судя по тому, как осторожно он скользил по оболочке. На самом конце — щупики, словно вопрошающие рты. Доктор Бреннер был бы в восторге от этого зрелища. Ну что ж, самое время. Фолкен быстро обвел взглядом пульт управления, начал отсчет последних четырех секунд до пуска двигателя, разбил предохранительную крышку и нажал кнопку “СБРОС”.

Резкий взрыв… Внезапная потеря веса… “Кон-Тики” падал носом вниз. Над ним отброшенная оболочка устремилась вверх, увлекая за собой пытливое щупальце. Фолкен не успел проследить, столкнулся ли газовый мешок с медузой, потому что в мгновение ока двигатель пришел в движение и надо было думать о другом.

Ревущий столб горячей водородно-гелиевой смеси рвался из сопел реактора, быстро увеличивая тягу — в сторону Юпитера, а не от него. Фолкен не мог сразу выровнять аппарат, курсовые рули еще плохо слушались. Но если в ближайшие секунды он не подчинит себе “Кон-Тики” и не выйдет из пике, кабина слишком углубится в нижние слои атмосферы и будет разрушена. Мучительно медленно — секунды показались Фолкену годами — вывел он аппарат на горизонталь, потом стал набирать высоту. Только раз оглянулся он назад и увидел далеко внизу медузу. Отброшенного шара не было видно — должно быть, выскользнул из щупалец.

Теперь Фолкен снова был сам себе хозяин, он больше не дрейфовал по воле ветров Юпитера, а возвращался в космос, оседлав атомное пламя. Воздушно-реактивный двигатель обеспечит нужную высоту и скорость, которая на рубеже атмосферы приблизится к орбитальной. А затем ракетная тяга выведет его на космические просторы.

На полпути к орбите Фолкен посмотрел на юг. Там из-за горизонта появилась исполинская загадка — Красное Пятно, плавучий остров вдвое больше земного шара. Он любовался его таинственным великолепием до тех пор, пока ЭВМ не предупредила, что до перехода на ракетную тягу осталось всего шестьдесят секунд. Фолкен неохотно оторвался от иллюминатора.

— Как-нибудь в другой раз, — пробормотал он.

— Что-что? — встрепенулся Центр управления. — Ты что-то сказал?

— Да нет, ничего, — отозвался Фолкен.

Глава 8

— Ты у нас теперь герой, Говард, а не просто знаменитость, — сказал Вебстер. — Дал людям пищу для размышлений, обогатил их жизнь. Хорошо, если один из миллионов сам побывает на внешних гигантах, но мысленно их посетит все человечество. А это чего-то стоит.

— Я рад, что хоть немного тебя выручил.

Старые друзья могут позволить себе не обижаться на иронический тон. И все-таки он поразил Вебстера. К тому же это была не первая новая черточка в поведении Говарда после его возвращения с Юпитера. Вебстер показал на знаменитую дощечку на своем письменном столе с призывом, заимствованным у одного импресарио прошлого века: “Удивите меня!”.

— Я не стыжусь своей работы, Говард. Новое знание, новые ресурсы — все это необходимо. Но человек, кроме того, нуждается в свежих и волнующих впечатлениях. Космические полеты успели стать чем-то обычным. Благодаря тебе они снова окружены ореолом большой романтики. Юпитер еще нескоро разложат по полочкам. Не говоря уже об этих медузах. Я вот почему-то уверен, что твоя медуза сознавала, где у тебя слепое пятно. Кстати, ты уже решил, куда полетишь в следующий раз? Сатурн, Уран, Нептун — выбирай!

— Не знаю. Я подумывал о Сатурне, но ведь там и без меня можно обойтись. Всего один G, а не два с половиной, как на Юпитере. С этим и человек справится.

Человек, сказал себе Вебстер. Он говорит, человек А ведь раньше не отделял себя от людей. И “мы” давно перестал говорить. Изменяется, отходит от нас…

— Ладно, — произнес он вслух и встал, чтобы скрыть свое замешательство. — Пора начинать пресс-конференцию. Камеры установлены, все ждут. Ты увидишь множество старых друзей.

Он сделал ударение на последних словах, но не заметил никакой реакции. Эту кожаную маску — лицо Говарда — становится все труднее понимать.

Фолкен отъехал назад от стола, разомкнул лафет, игравший роль сиденья, и выпрямился во весь рост на гидравлических опорах. Два метра десять — хирурги знали, что делали, прибавив ему тридцать сантиметров. Небольшая компенсация за все то, что он потерял при аварии “Куин”… Подождав, когда Вебстер откроет дверь, Фолкен четко повернулся кругом на пневматических шинах и бесшумно заскользил к выходу со скоростью тридцать километров в час. В его движениях не было ни вызова, ни рисовки, он вовсе не щеголял быстротой и точностью, у него это получалось бессознательно.

Говард Фолкен, который когда-то был человеком и который по телефону или по радио по-прежнему мог сойти за человека, был доволен своим успехом. И впервые за много лет он обрел что-то вроде душевного покоя. После возвращения с Юпитера кошмары прекратились. Наконец он нашел себя. Теперь он знал, почему во сне ему являлся супершимпанзе с погибающей “Куин Элизабет”. Не человек, не зверь, существо на грани двух миров… Как и Фолкен.

Только он может без скафандра передвигаться по поверхности Луны. Система жизнеобеспечения в металлическом кожухе, заменившем ему бренное тело, одинаково хорошо работает в космосе и под водой. В поле тяготения, в десять раз превосходящем силой земное, он чувствует себя несколько скованно — но и только. А лучше всего — невесомость… Он все больше отдалялся от человечества, все слабей ощущал узы родства. Эти комья неустойчивых углеводородных соединений, которые дышат воздухом, плохо переносят радиацию, — куда уж им соваться за пределы своей атмосферы, пусть сидят там, где им на роду написано, — на Земле. Ну, еще на Луне и на Марсе.

Настанет день, когда подлинными владыками космоса будут не люди, а машины. А он, Говард Фолкен, — ни то, ни другое. Вполне осмыслив свое предназначение, он ощущал мрачную гордость от сознания своей уникальной исключительности — первый бессмертный, мостик между органическим и неорганическим мирами.

Да, он будет полномочным представителем, посредником между старым и новым, между углеродными существами и металлическими созданиями, которые когда-нибудь их вытеснят.

Обе стороны будут нуждаться в нем в предстоящие беспокойные столетия.

1971

© Перевод Л.Жданова, 1976.

Альфред Ван-Вогт

ЭРЗАЦ ВЕЧНОСТИ

Грейсон освободил Джона от ремней, которыми тот был привязан к койке.

— Харт, — произнес он резко.

Лежащий не пошевелился. Грейсон, немного помедлив, пнул его в бок.

— Черт бы тебя драл, Харт! Напряги же мозги. Я тебя отвязываю. Я ухожу, и, скорее всего, надолго.

Джон Харт так и не открыл глаза и, похоже, не почувствовал удара. Тело его было расслабленным, лицо бескровным, темные влажные волосы слиплись в беспорядке.

Грейсон продолжал все так же настойчиво:

— Слышишь меня, Джон? Я — ухожу — искать — Мэлкинза. Его нет уже четыре дня. Он обещал вернуться через сутки. Они давно прошли. Ясно?

Ответа не последовало. Грейсон повернулся было, чтобы идти прочь, но опять остановился.

— Джон. Если я не вернусь, ты должен знать, куда мы сели. Это новая планета. Постарайся же понять наконец: мы здесь никогда не бывали. Наш корабль попал в аварию. Мы спустились на спасательном модуле. У нас нет горючего, чтобы взлететь. Мэлкинз пошел его искать. Я ухожу искать Мэлкинза.

Харт оставался безучастным. Грейсон вздохнул и с неохотой стал выбираться наружу. Свет ударил ему в глаза, он постоял зажмурившись, а потом побрел к далеким холмам, подернутым голубой дымкой. Настоящей надежды отыскать Мэлкинза у него, говоря по совести, не было.

Трое, и один из них буйно помешанный, оказались на планете, где-то далеко в стороне от трансгалактических линий сообщения. От мыслей об этом Грейсона мутило, и он вяло фиксировал в сознании, как вокруг в дрожащем воздухе выступали и вновь пропадали какие-то смутно знакомые ему земные картины — облитые розовыми цветами деревья, за которыми угадывался дом, луг, золотистый от одуванчиков, исчезающая в зыбком мареве дорога. Чего-чего, а психических феноменов и галлюцинаций в космических полетах он напробовался в жизни до отвала. И теперь его не очень смущали эти видения. Но все же.

Грейсон прекрасно помнил, как еще несколько дней назад, когда они шлепнулись сюда с последней каплей горючего в аварийном баке, место выглядело гиблым, как ни одна дыра во Вселенной. Но к утру приборы уже показывали наличие атмосферы. В ней можно было дышать не хуже, чем в пилотском отсеке корабля. А сейчас, машинально подумал Грейсон, воздух напоминал тот, которым он в последний раз наслаждался на Земле во времена своего благословенного сельского отрочества в глубинке американского штата.

Как бы в ответ на это воспоминание мягкий ветерок погладил Грейсона по лицу. Пахло фиалками. Птицы щебетали в ветвях деревьев. Пение одной из этих птах удивительно напоминало трели лугового жаворонка.

…Он бродил весь день и, конечно, не отыскал следов Мэлкинза. Ничто не говорило и о том, что в здешних местах когда-либо появлялось разумное существо. Никаких признаков даже самого примитивного жилья не попадалось ему на глаза. Но когда стали спускаться сумерки, Грейсона окликнул по имени женский голос. Космонавт, вздрогнув, вгляделся в зыбкую мглу. Там стояла его мать, но еще совсем молодая и непохожая на ту, что умерла восемь лет назад. Она бесшумно подошла к нему и строго, размеренно произнесла:

— Билли, ты забыл надеть калоши.

Грейсон уставился на нее, не веря своим глазам, но тут же оправился от первого изумления. Недоверчиво коснулся того, что выглядело галлюцинацией. Мать сжала его пальцы. Ее рука была теплой, живой. Она снова выговорила:

— Пойди к отцу и скажи — обед готов.

Грейсон высвободил руку, попятился и настороженно огляделся. На травянистой лужайке не было никого, кроме них. Грейсон нахмурился и пошагал прочь. На ходу он усилием воли заставил себя оглянуться, но видение уже исчезло. И тут же обнаружил, что рядом с ним идет некто. Он долго старался не смотреть в ту сторону, но нервы скоро сдали. На этот раз Грейсон увидел мальчика лет пятнадцати, в котором сразу же признал себя в отрочестве. И прежде чем подступавшая темнота скрыла лицо его спутника, рядом с Биллом появился еще один двойник, помоложе первого.

Билли в кубе, подумал Грейсон. Его начал душить нервный смех. Он побежал.

Когда обессилевший космонавт упал на травяное ложе, то прежде чем забыться во сне, он слышал уже десяток перебивавших друг друга детских голосов.

…Его разбудил прохладный рассвет. Грейсон вскочил на ноги, смутно вспоминая вчерашний кошмар. Страхи, испытанные им, уже не казались реальными. Он обнаружил, что забрался на холм. В это время лучи восходящего светила озарили лежавшую перед ним долину. Грейсон взглянул туда и обомлел. То, что раскинулось внизу, было его родным городом Каллипсо в штате Огайо.

Он долго протирал глаза и больно щипал себя. Но город не желал исчезать. Грейсон осторожно стал спускаться с холма.

Да, это его старый, знакомый до каждой асфальтовой трещинки Каллипсо. Нисколько не изменившийся, не перестроенный с тех пор, как он покинул его, будучи семнадцатилетним мальчишкой. Грейсон машинально направил шаги к собственному дому. Черт возьми, в нем жили!

Дверь распахнулась, и Грейсон невольно отпрянул. Оттуда выглянул один из вчерашних пацанов.

— Эй, — позвал Грейсон. Маленький Билли взглянул исподлобья и, ничего не ответив, шмыгнул назад. Грейсон, почувствовав слабость в ногах, прилег на газон возле дома и закрыл глаза.

— Кто-то, — сказал он сам себе, — или что-то? Оно берет образы из моей памяти и показывает мне их. — И Грейсон подумал, что если не хочет сойти с ума, то ему надо изо всех сил держаться этой догадки.

Пошел шестой день после того, как Грейсон покинул спасательный модуль. Джон Харт пошевелился на койке. Глаза его открылись.

— Дайте поесть, — хрипло проговорил Харт. Подождав ответа, сумасшедший нехотя поднялся и поплелся в камбузный отсек Там он нашел и жадно проглотил первую попавшуюся пищу. Затем, подобравшись к наружному люку, толкнул его. Незапертый Грейсоном люк подался.

Перед Хартом расстилался зеленый пейзаж Цветочные запахи благоухали в бодрящем, прохладном воздухе планеты. Впервые с тех пор, как он был связан и водворен в санитарный бокс космолета, сумасшедший почувствовал в себе движение мысли. Ему стало лучше.

Харт спрыгнул на землю, не воспользовавшись лестницей Невзирая на наступавшие сумерки, он побрел к холмам. С молодой девушкой, которая догнала его и заговорила с ним, он дружил в детстве. Они долго болтали и в конце концов решили пожениться. Как-то так получилось, что церемония бракосочетания совершилась немедленно, в симпатичнейшем домике, расположенном в предместье Питсбурга, штат Нью-Йорк Венчал их старый священник, причащавший Харта в ту пору, когда он был подростком. Старик приехал на смешном допотопном автомобиле. На бракосочетании присутствовали родные обоих новобрачных. Затем молодая пара отправилась проводить медовый месяц к Ниагарскому водопаду с остановкой в Нью-Йорке, после чего улетела на аэротакси в Калифорнию вить семейное гнездышко. Джон стал отцом троих детей и хозяином ранчо со ста тысячами голов скота. По прерии скакали нанятые им ковбои, разодетые, с побрякушками, похожие на киноактеров.

На планете, казалось, еще совсем недавно безжизненной и мрачной, тем временем расцветала цивилизация. Грейсон, перед глазами которого бурлила эта новая, существовавшая по каким-то странным законам жизнь, временами снова и снова спрашивал себя, не является ли все это бредом его свихнувшегося мозга. Но он чувствовал себя здоровым, как никогда. И между тем пережил уже шесть поколений своих потомков в семье, родоначальником которой стал в том самом городе Каллипсо.

…Однажды, когда Билл Грейсон был в Нью-Йорке и переходил Бродвей, мимо него быстро прошел человек, фигура, манеры и походка которого были ему хорошо знакомы. Он встал как вкопанный и завопил:

— Генри! Генри Мэлкинз, погоди!

Человек обернулся и кинулся к нему. Это был Мэлкинз, собственной персоной. Мужчины обменялись радостным рукопожатием, но тотчас же пристально и с недоверием стали всматриваться друг в друга. Первым неловкое молчание нарушил Мэлкинз. Он повел Грейсона в знакомый ему бар за углом. После двух стаканов виски им вспомнился Джон Харт. Грейсон, оказывается, встречал его с месяц назад, почти все такого же чокнутого, но, как ни странно, не буйствующего и обходящегося без посторонней помощи. При этом безумец на каждом шагу сорил старинными золотыми монетами, будто какой-нибудь сказочный арабский шейх.

— Дела, — протянул Мэлкинз. Он вытер пот со лба. — Билл, — задумчиво сказал он. — Послушай. Покарай меня бог, если я понимаю, что тут происходит. Не поверишь, но за неделю пролетает целое десятилетие. И так все время. Вокруг все смертны, кроме меня. По такому бешеному календарю каждые сорок лет я женюсь на очередной двадцатилетней девушке, а к концу месяца она уже старуха. Ты не думаешь, что все это нам только чудится? В один прекрасный день мы внезапно проснемся в нашей ракете, а перед глазами — снова та безвоздушная мрачная пустыня с четырьмя градусами по Кельвину ночью и семьюстами в полдень… Ладно, пусть не так Но тогда откуда все это берется?

— Я думал об этом, — серьезно ответил Грейсон. — Представь себе, что какому-то сверхсуществу или нечистой силе, обитающей на этой планете, понравились образы, хранящиеся в нашей памяти. И вот она решила воплотить их в материальные объекты для нашего или собственного развлечения.

— Так почему же эти материализованные образы недостойны моего интеллекта? — нетерпеливо перебил его Мэлкинз. — Отчего, прости меня, эта твоя реальность напоминает не то, чего я хотел бы или о чем думаю, а настоящий бедлам?

— Бедлам… — повторил Грейсон, и вдруг его осенило. — Черт побери, так ведь это же… Харт! Это не наши с тобой трезвые мысли, а его сумасшедший бред с первого же дня воплощается в реальность на этой планете!

— Как? — не сразу понял Мэлкинз.

— Да очень просто. Пойми, это так и есть: действительность здесь возникает из образов человеческой памяти. Но мы с тобой два здоровенных тренированных звездолетчика. Наши организмы, даже если бы мы очень этого захотели, не шибко-то поддаются гипнозу и телепатии. Только вот детские впечатления, которые лежат уже глубоко, в подкорке, мы излучаем как бы бессознательно. Поэтому они и материализуются. А вот мозг Харта полностью беззащитен. И я тебе скажу: хорошо, что с подачи сумасшедшего в первый же день на месте камней появилась зеленая лужайка, а космическая мгла над планетой запахла фиалками. Давай скажем ему спасибо, что в его черепной коробке в это время не полыхнул адский пожар, как на Альфе Центавра, или не завелись осьминоги с Бетельгейзе XXIX!

Мэлкинз все еще ошалело переваривал эту информацию.

— Слушай, — сказал он потрясенно, осознав правоту Билла. — Когда я в свое время читал философов, объясняющих жизнь, то всегда чувствовал себя так, будто вот-вот скачусь в бездну… А как ты думаешь, Билл, можем ли мы теперь как-нибудь отделаться от Харта?

Грейсон мрачно усмехнулся.

— Так, выходит, ты еще не знаешь?

— О чем ты говоришь, черт возьми?

Пристально посмотрев на приятеля, Грейсон неохотно протянул руку.

— У тебя есть оружие?

Мэлкинз с удивлением подал ему плазменный пистолет. Проверив индикатор, Грейсон на глазах у онемевшего от ужаса Мэл-кинза приставил дуло к виску и нажал кнопку. Ослепительный, тонкий, как иголка, луч прожег ему череп и оставил в деревянной панели соседней с ним стены широкое тлеющее отверстие.

Невредимый Грейсон, прищурив глаз, наставил дуло на своего приятеля.

— Ну что, попробуем на тебе? — насмешливо спросил он. Мэлкинз нервно выхватил у него пистолет. Усилием воли заставив себя успокоиться, он проговорил:

— Я уже давно заметил, что не только не старею, но и никогда не устаю. Могу не спать сколько угодно… Билл, что нам делать?

— Я думаю, что после Харта, когда-нибудь, у здешнего бога, Генри, дойдет очередь и до наших извилин. — Билл встал и протянул руку приятелю: — Ладно, Генри. Я рад был с тобой повидаться. Надеюсь, мы будем повторять эту встречу каждый год и делиться новостями.

— Но…

Грейсон невесело улыбнулся.

— Возьми себя в руки, дружище. Нам выпал самый маловероятный выигрыш во Вселенной. Мы будем жить вечно. Если что-нибудь пойдет не так, нас снова поставят на ноги.

— Но кто же все-таки забавляется с нами?

— Спроси меня этак через миллион лет. Может быть, я к тому времени буду знать ответ на твой вопрос.

Он вышел из бара.

1972

© Перевод О.Колесникова, 2003.

Владимир Покровский

ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА

Каждый день, ровно в восемь пятнадцать, я выхожу из Дома — не потому, что мне куда-то надо успеть, а по той только причине, что в это время оставаться в нем невозможно. Во всяком случае, мне. В восемь пятнадцать, вот уже десятый на моей памяти год наш Дом, как, впрочем, и весь город, взрывается пробуждениями: кричат дети, немелодично завывают испорченные энергоблоки Восточного склона (их не успевают менять — так часто ломаются), на многие голоса орут меморандо, приемники, стереофоны, кто-то для кого-то передает объявления, кто-то с кем-то ругается, кто-то что-то роняет… Потом начинают грохотать ремонтные работы: здесь постоянно что-нибудь ремонтируют, видите ли — улучшение планировки. И я не выдерживаю.

Другие-то ничего не слышат, говорят — тишина. Так что, наверное, у меня с психикой не в порядке Или у них у всех.

Если включить поглотители, становится тише, но я не включаю. Они ничего не изменят, как ничто не может изменить ничего в нашем противоестественном, патологическом образе жизни: пусть даже звук исчезнет совсем, но ведь останется, все останется. И к восьми пятнадцати я не выдерживаю, я уже жду восьми пятнадцати, как раз чтобы не выдержать Я одеваюсь и говорю Марте, что пойду поразмяться, привычно ее целую и ухожу. Она считает, что это у меня возраст, тяга к размеренному и неизменяемому, она посмеивается надо мной. Она, как и все, не слышит, не воспринимает ни звука из всей этой утренней какофонии. Она, я подозреваю, и понятия не имеет, что меня мучит. Да что там!

Ровно в восемь пятнадцать, сжавшись, я прохожу по нашему полукилометровому коридору, стены которого какой-то идиот разукрасил в зеленую клетку, здороваюсь с соседями, кому-то киваю, кому-то жму руку, с кем-то перекидываюсь обязательной и совершенно бессмысленной информацией о самочувствии и вчерашних, всем непременно известных новостях, а там лифт и ступеньки, и опять лифт, и гигантский, оторванный от земли эркер с Антеем, и лифт, и лифт, и лифт, и ступеньки. А потом велосипед, который сперва надо встряхнуть хорошенько, прежде чем ехать, потому что автопилот у него барахлит и может не включиться. Продравшись сквозь тесные ряды столетних, но все еще незаконных пристроек, повиляв среди ярко-красных конусов чего-то сугубо технического — не знаю чего, — я наконец выбираюсь к путепроводам. Я оглядываюсь на Дом — огромную, ярко разрисованную пирамиду, почти неотличимую от других, и вот уже еду по городу. От шума таким образом не избавиться, шума здесь даже больше, но здесь, по крайней мере, он не мешает жить. Я не могу объяснить причину — может быть, из-за того, о чем последнее время только и говорят наши психологи: из-за того что на улицах город контролирует каждое твое движение, а на частной территории такой контроль запрещен. Под контролем приятно: безопасно и знаешь, что ничего такого из ряда вон ты в данную минуту не делаешь. А в Домах никакой слежки, разве только соседская.

Я еду по городу и вижу, что в остальном все то же, все то же вокруг и все, что я делал когда-то, оказалось бессмысленным. Не всегда я именно так думаю, но подобное ощущение бывает всегда. Я никак не могу поверить, что бессмысленно, они мне все уши прожужжали, что с куаферством ошибочка вышла, что надо было иначе, как-то не так… Но ведь сейчас иначе, а разве что-нибудь изменилось в лучшую сторону? Я не знаю, не знаю, не знаю…

Меня учили с детства, и, наверное, это действительно было так, что Земле просто не повезло — тогда, во время Первого Кризиса. Что слишком рано у них появились бомбы, что слишком много им внимания уделялось, а потом не знали, как от них избавиться. Что успей они развязаться со своими военными делами хотя бы лет на тридцать-пятьдесят раньше, у них бы достало и сил, и времени с другими проблемами справиться, а то сразу много их навалилось. Они бы справились. И никакого бы кризиса не было — так нам всегда говорят Мы и сейчас бежим от него, а он на пятки нам наступает, и нет времени ни отдышаться, ни оглянуться, и ничего тут не сделаешь, ничего не поправишь. А как с куаферством разделались, так ни у кого никакой охоты нет. Все бессмысленно.

Я ничем сейчас не занимаюсь, не делаю абсолютно ничего, даже не встречаюсь с людьми. Разве что случайно.

С дю-А тоже вышло случайно. Я и не знал, что он в городе. Я вообще про него почти ничего не знал. Катил себе на велосипеде к Парку Третьего уровня, там бывают прекрасные стекла, просто удивительные стекла бывают. И дают не на сутки, а на сколько захочешь. “Пять лет за пять минут” — вот их девиз, там же, в Парке, висит. Я, как и все городские бездельники, очень привязан к стеклам, больше, чем к Марте; с той вообще сложности, похоже, что дело к разрыву идет, а жаль, будет тяжело без нее, еще, пожалуй, тяжелее, чем с ней. Мы все чаще и чаще ругаемся, мы пытаемся не видеть друг друга днем. Ночью, вымотанные бездельем, мы приходим домой, садимся к столу и говорим — каждый раз часа по четыре. В этом наша совместная жизнь, для этого мы необходимы друг другу. Смешно — весь день ненавидеть, а к ночи даже мысль оставить о ненависти. Смешно. И страшно, что четырехчасовые беседы эти, в общем бессмысленные и безынформационные, как утренние приветствия с соседями, как и все вокруг, все чаще превращаются в каскады микроскопических ссор, все чаще оборачиваются злобным скандалом (и неизменным утренним поцелуем), что ненависть из дневного все чаще проникает в драгоценное время ночи, но пока мы держимся друг за друга, пока в принципе у нас все хорошо.

Да, так дю-А. Симон дю-А. Старший математик Шестого Пробора. В тот день он ехал навстречу в двухместной деловой бесколеске последней модели — без верха. Строгий концертный свитер, розочка на плече, ухоженное моложавое лицо (впрочем, почему моложавое? Не рано ли в старики? Даже я еще не старик, просто выгляжу так, а он всегда был моложе меня). Он первый меня заметил, я — то давно уже растерял куаферские привычки, ничего во мне от куафера не осталось, да и на кой бы мне черт вглядываться, кто там едет на бесколеске, нет у меня таких знакомых в городе, у меня, считай, никаких знакомых в городе нет, разве что Федер, бывший мой командир, но он давно уже на Землю носа не кажет, а если и появляется, то всегда предупреждает заблаговременно. Он говорит, что помнит меня и любит, он говорит, что сейчас почти никого из наших в Ближнем Ареале не осталось, будто я без него не знаю, что и в Дальнем их не так уж много, будто я не сидел тогда под бронеколпаком из-под списанной “Птички” и не на моих будто глазах гибли лучшие наши товарищи. Будто я ничего не помню. Но он, наверное, имеет в виду всех куаферов, а не только наших общих знакомых.

Дю-А крикнул:

— Массена, эй!

Я остановился и стал молча вглядываться в него, пока он не подъехал вплотную. Он протянул руку:

— Ну, привет!

— Привет, — сказал я. — Вот так встреча.

— А ты все такой же, — соврал он, чего раньше за ним не водилось. Почти не водилось — один случай все-таки был. И я подумал, что он стал совсем деловым человеком, наш бывший старший математик Пробора. Мне эта встреча не слишком-то приятна была, да и Симону, думаю, тоже… впрочем, не знаю, что он там чувствовал, я и насчет себя то и дело ошибаюсь, мне бы раньше это понять.

Мы помолчали немного, потому что первый и основной стандартный вопрос: “Ну как там наши?” — относился к числу затрепанных. А другие в голову не приходили. И уж слишком дю-А был холен. Он растянул губы (так и не научился правильно улыбаться) и спросил:

— У тебя важных дел сейчас никаких нет?

— Я их переделал уже лет двадцать тому…

— Бездельничаешь. — Он неодобрительно поморщился, но не успел я обидеться, как тут же перестроился на прежний приятельский лад: — А я свои могу отложить ради такого случая. Посидим?

И неожиданно для себя я сказал:

— Чтобы! — что на сленге куаферов, откуда ни возьмись вдруг прорвавшемся, означало, в частности, крайнюю степень согласия. Я встряхнул велосипед, поставил автопилот на “возвращение к Дому” и не раздумывая пересел в бесколеску которая, как похвастался дю-А, носила гордую марку “Демократрисса”.

Некоторое время ехали молча. Я пристально смотрел на него, но, в общем, не видел. Я чувствовал, что имею право смотреть на него пристально, и пытался к тому же сгладить гадливый привкус от своего слишком поспешного и униженного, нищенского согласия на совместное “посидим”. Он же делал вид, что взгляда не замечает и весь поглощен дорогой. Потом, словно вспомнив что-то, улыбнулся и повернул ко мне голову. Хуже улыбки я ни у кого не встречал. Он совершенно не умел улыбаться.

— Я, честное слово, рад тебя видеть, Пан Генерал, — сказал он.

Пан Генерал. Вот что меня удивило. Слишком для него панибратски. Так они звали меня на Проборах — Пан Генерал. Даже не знаю почему. Может быть, и в насмешку. Но он ко мне всегда обращался только по имени.

— Я верю, — ответил я. — Хотя странно, конечно.

Это действительно было странно. Я не видел еще, чтобы дю-А кому-нибудь когда-нибудь был бы рад. Он никого не любил, и никто из нас тоже его не любил. Ни Лимиччи, ни Новак, ни Гвазимальдо, ни Джонсон, ни Джанпедро Пилон — никто. Даже Кхолле Кхокк старался обходить его стороной. Один только Федер поначалу пытался изображать симпатичное к нему отношение, не мог же он так сразу открыто невзлюбить собственную креатуру, но даже и Федер в конце концов отвернулся. Знаменитый Антанас Федер, собравший нас, сделавший из нас, в общем-то сброда (до того как он нас собрал, мы нигде долго не уживались, все с нами какие-то истории), великолепную парикмахерскую команду, одну из лучших в Ареале. Все без исключения специалисты стремились заполучить именно нас. И конечно, именно нас после Четвертого Пробора, очень удачного, выбрали мишенью для всепланетного панегирика. Я до сих пор не могу понять, почему Федер взял дю-А в старшие математики. Он, я думаю, самым примитивным образом обманулся, перехитрил сам себя, первый, может быть, раз в жизни.

Математика вообще подобрать было сложно. Во-первых, потому, что они к нам не слишком-то и шли. Они занимались чем угодно — от эргодического дизайна до восьмиуровневой демографии, никому на Земле не нужной, — и только нас не хотели знать. Клановый предрассудок, а умные, казалось бы, люди. Во-вторых, уж больно сложная должность, тут одними только расчетами дела не сделаешь. Старший математик Пробора — то же самое, что дирижер в оркестре, одну и ту же симфонию может сыграть тысячью способов, и каждый будет на другой не похож. От него зависит план всей кампании, он решает, какие советы интеллекторов стоит одобрить, а какие — пропустить мимо ушей. Он — величина не меньшая, чем сам командир Пробора, хотя формально командир и повыше. Тут главное как математик себя поставит.

За Пятый, наш триумфальный, Пробор погиб только один человек, но, на беду, им оказался именно Жуэн Дальбар, старший математик. Он погиб от укуса местного насекомого, так и не установленного достоверно во всегдашней проборной неразберихе. Это случается сплошь и рядом: вдруг ни с того ни с сего отточенный профессионализм, гипертрофированная осторожность, со стороны напоминающая иногда трусость, пасуют перед дешевым, но неистребимым желанием убедить всех и каждого, что тебе, куаферу, не писаны никакие законы, даже неписаные, что из любой ситуации ты выйдешь обязательно победителем, что не пристало тебе, куаферу, опасаться земли, по которой ты ходишь, которую пытаешься усмирить. А потом одна за другой наезжают строгие, строжайшие и сверхстрожайшие комиссии, они дотошно высматривают каждую царапину на стенах сборных домов, изучают химический состав грязи, скопившейся под твоими ногтями, пересчитывают твои носовые платки, злодействуют по вивариям и теплицам, а уходя, оставляют тысячи запретов, взысканий и выговоров, а также сотни явно невыполнимых инструкций. Да черт с ними, я не о них.

Дальбар вышел из Территории, чтобы показать нам, как голыми руками берут железного стакера, мы его предупреждали о защите, только он все равно пошел. И он показал, он взял его, не фиксируя, а через час распух, и ничем ему не смогли помочь, мы даже диагноз не успели поставить. Очень медики убивались и на нас очень кричали. А мы что? Когда он погиб, все гадали, какой будет замена. Пробор дотягивали без математика, а на следующую кампанию Федер пообещал нам раздобыть чудо. И все ждали, конечно, что он раздобудет самое-самое, а он привел к нам дю-А. Чего до сих пор не может себе простить. И до сих пор пытается оправдаться. Он как-то сказал мне:

— Я всегда знал, что слишком люблю полную власть, всегда хотел отвечать абсолютно за все. Я знал, что так нельзя, когда командуешь, просто глупо. Мне моя властность всегда мешала, и когда я увидел дю-А, сосунка, который ничего не знал, но думал, что знает все, когда я оценил всю громадность его занудства, когда понял, насколько он, сам того не замечая и даже не желая того, пропитался духом антикуизма, я решил: вот то, что мне нужно, вот человек, которому в наших парикмахерских делах все не по нраву, который будет ругать все, что бы я ни сделал, который всегда будет меня сдерживать, а уж настоящий огрех заметит, так завизжит просто. — Но так он уже потом сказал. Он очень постарел, Федер.

Может быть, кто-нибудь думает, что если перед ним воспоминания куафера, то нужно ждать от них что-нибудь про смертельные опасности, всякие замысловатые приключения, что-нибудь про наши отношения, очень, как сейчас считают, нездоровые и кровавые, что-нибудь про наших шпионов у антикуистов и их шпионов у нас, и чтобы обязательно драки, схватки, и чтобы уж непременно в высшей степени динамично — такая, мол, у них, у куаферов, жизнь. Все правильно: и жизнь у нас была бурная, и ждать от нас если рассказов, то обязательно о приключениях надо. Спешу разочаровать: стекло мое рассчитано только на одного человека, и если попало к вам в руки, то исключительно по недоразумению (на которое, честно признаться, втайне надеюсь). Человек этот — мой сын. С нами он, правда, не живет, да и не слишком любит он своего родителя и его бывшую профессию. Он еще молодой и всех слушает. И приключениями пичкать, как в детстве, я вовсе его не собираюсь, про них он может в другом месте почитать, и в сто раз лучше. Я здесь хочу просто с ним поговорить, а уж там поймет он что, не поймет — его дело. Очень может быть даже, что и понимать-то нечего, то есть я хочу сказать, что, может, мне и сказать ему нечего, может, я сам ничего не понимаю. Будет здесь и кровь, море крови, бесконечно мне теперь дорогой, будут, наверное, драки, даже что-нибудь вроде сюжета будет, но только хочу сказать, что не для сюжета пишу, и разочарованных настоятельно прошу вытащить стекло и сразу же отложить его в сторону. Ждет их, я думаю, масса отступлений, мне важных, а по всяким литературным правилам ненужных и даже вредных совсем, — одним словом, предчувствую, что много будет нескладного. Ну так и отложите.

Начинаю прямо со дня старта.

Что правда, то правда: жизнь куафера полна если не приключений, то, во всяком случае, впечатлений острейших. Но в общем жизнь их довольно мрачная, тяжелая и требующая, как кто-то сказал по другому поводу, некоторого напряжения совести, не всегда, конечно, но временами, и тут ничего не поделаешь. Но есть в работе куафера день, который можно назвать счастливым, — это когда раненько утречком, после долгого и, как всегда под конец, изрядно надоевшего отдыха ты снова встречаешься со своими товарищами, чтобы вместе с ними начать новый пробор. Есть, правда, еще один день, не менее радостный — когда, тоже чаще всего не вечером, после долгой и, как всегда под конец, осточертевшей разлуки с Домом ты возвращаешься с очередного пробора на родную свою планету Земля (или на какую другую планету), чтобы залечь денька этак на три-четыре в постель и ничего не видеть, не слышать и никого к себе не впускать, кроме разве жены или матери (у кого они есть), ни о чем не думать, ни о грустном, ни о веселом, и вталкивать, вталкивать в себя земные деликатесы и выпученными глазами изучать разводы на потолке — отходить. Но все-таки день старта с днем возвращения несравним. Старт — это праздник, это надежда, это возвращенная юность, та самая новая жизнь, которую принято начинать с понедельника, тогда как возвращаясь, ты пуст, ты мизантроп, и от жизни тебе ничего не надо, кроме праздности бесконечной и маленькой толики подзабытой любви. Которая, кстати, как тебе в тот день отлично известно, не более чем химера.

В то утро, утро старта Шестого Пробора, я, куафер Лестер Массена (192 сантиметра, 95 килограммов, 25 лет, супер-два-подготовка и уже четыре пробора за плечами), чувствовал себя так, как любому другому пожелал бы себя почувствовать. Я только что простился с первой моей женой, Джеддой, и вышел из квартиры, имея целью попасть вовремя к пункту сбора, а именно — к самому дальнему углу атмопорта Мерештэ, принимающего, в отличие от прочих городских транспортных служб, не только атмосферные экипажи, но и внеатмосферные вегиклы, к которым относилась бессменная наша старушка “Биохимия”. Прощание с Джеддой (уже второе к тому времени) прошло настолько бурно, что даже я, поднаторевший во всяческих всякостях куафер почти высшего класса, позволил себе уронить скупую мужскую, уж очень мрачно она меня провожала. Смешно сейчас вспоминать. По длинным коридорам, мимо дверей, запертых и распахнутых настежь, я пробирался к первому лифту в довольно-таки расстроенных чувствах, в тоске по любимой пытаясь старательно и безрезультатно откусить собственную губу и в коричневый свой чемоданчик вцепляясь с таким отчаянным видом, словно у меня там еще одна любимая, может, даже еще и лучше. Но вот позади лифты — и плечи расправились, и походка приобрела бравость, и скупая мужская усохла, и скупая мужественная растянула рот до ушей. Хорошо!

Ничего нового не скажу, а все-таки хорошо, когда тебе двадцать пять, когда раннее утро и ты никому ничего не должен, когда ты идешь, а вокруг тебя тихо и мелодично напевают что-то будильники за темными окнами бесколесок, чьи хозяева по какой-то причине остались без Дома, когда народ на улицах еще не толкается, когда машин мало, когда жужжат они только по самым центральным полосам улиц, только на тех этажах, которые для магазинного транспорта, то есть чуть ли не в километре от тротуара, и жужжат не истерически, а еле слышно и спокойно-спокойно, словно что-то себе под нос приятное наборматывают. Когда девушки на тебя оборачиваются, да и прочие многие провожают тебя глазами — идет куафер, редкая и ценная птица. Птиц, кстати, в тот раз что-то не видно было, наверное, генная обработка, жалко, конечно, но что ж поделаешь, и без них тоже было не так уж плохо.

Да знаете ли вы, что такое куафер? Это по-старофранцузски куафер — парикмахер, а по-нашему… э-э-э, ребята… Многие детишки бредили нами тогда, играли в куаферов, говорят, даже спорили, кто Федером будет. А те, например, которые нас не любили, говорили “наемник” или еще хлеще — “головорез”, ну так ведь чего по злобе не скажешь. Очень многого очень многие не понимали в очень многих аспектах — тут закон жизни. А сейчас просто никто не помнит, что такое куаферы были. В стеклах, даже самых лучших, из нас сейчас какую-то парфюмерию делают, ровным счетом ничего на нас похожего, хотя бы специалистов спросили. Мягкий с коконом шлем, темно-серая куртка, воротник “рылом”, множество карманов, замысловатых приспособлений — почти разумная куртка, — расческа серебряная на правом плече, горб величины потрясающей, яркий парадный пояс шириной в две ладони, трахейные брючки (мы их и в глаза-то не видели никогда, хотя вещь стоящая, конечно), громадные ботинки-носороги. Только серьги в нос не хватает, а так полный набор. Вот это, они считают, куафер. Ну и, разумеется, приключения — по нахальству, по несоответствию уставам и “Правилам”, просто какие-то подлые приключения, просто руки разводишь, просто черт знает что! Конечно, и мы любили одеваться красиво и шалили, бывало, и свой особый кодекс чести имели (о кодексе как-нибудь потом, может, даже еще и не раз будет о кодексе — эта тема, предположим, и неважная для рассказа, но… поговорим мы еще о кодексе), только все это — второе, это так. Мы были другое, всем почему-то не хочется вспоминать об этом другом. Главное (пусть себе высоко звучит) — мы спасали людей, и только там все наши мысли были, только ради этого мы надрывались, умирали порой, работали до потери сознания, поступались всем — жалостью, любовью, здоровьем, жизнью… Всем. То есть мы, конечно, обо всяком таком не думали днем и ночью, но… как бы это сказать… имели в виду. Надо сначала. Главное, ничего не скрывать. Говорить все. Я очень боюсь, что не получится говорить все, никогда не получается говорить все, каждый раз ловишь себя на маленькой лжи, маленьком умолчании, намеренно неточной интонации даже при совсем уже окончательной искренности. Главное — попытаться ничего не скрывать. Надо сначала, со старта. На углу проспекта, откуда начинаются дома по двадцать тысяч квартир (сейчас их сносят зачем-то) и откуда до атмопорта ходьбы минут десять (пару раз свернуть налево — и там), я поджидал Элерию — приятеля своего и соседа. Конечно, тоже куафера. Он появился шумный, нарядный, радостный. Хлопнули друг друга по животам, в унисон хохотнули. Элерия на полную мощность включил звук своего ме-морандо, запакованного в рифленую кожу “кровава” и притороченного к ремню из “дикого атласа”, очень модной тогда имитации под кожу вик-эндрюзянского сабленога; и грянул, словно из его живота, голос знаменитого в те времена диктора в честь уходящих в битву за человечество, то есть именно нас. Панегирик посвящен был прошлому старту, на Пятый Пробор, я о нем уже говорил, всем нашим он тогда очень понравился, и решено было запускать его вроде гимна перед каждым последующим пробором. Мы не знали тогда, что не так уж много нам этих проборов осталось. Что некоторым и вообще ни одного не осталось.

“Земля спокойна за них. Как всегда, они победят. Через несколько дней они спустятся в очередной ад, где за каждым камнем, каждым кустом, каждой, с виду такой невинной, травинкой поджидает их колющая, ломающая кости, грызущая, брызжущая ядами смерть, — и ад расступится перед ними. Инфарктогенные чудовища станут лизать им ноги, кондоры величиной с дом станут носить им на завтрак яйца, а ипритовый паук смирит свой нрав, примет позу “пьета” и помчит их туда, куда они пожелают. Через несколько лет по их следам придут первые миллионы поселенцев, чтобы начать свободную, спокойную, не стесненную квадратными метрами жизнь. И на Земле станет еще просторнее”.

Бред, конечно, дичайший, особенно насчет того, что “еще просторнее”, под стать сегодняшним стеклам о куаферах, только сегодня другие акценты, но нам нравилось, потому что говорили о нас.

Согретый ревом меморандо, любопытными, уважительными взглядами прохожих, Элерия заухмылялся, приосанился, спросил: “Что новенького?”. И, не дождавшись ответа, со смаком принялся посвящать меня в свои не слишком-то вероятные новости. Длинный, нескладный и пегоусый, он имел заговорщицкие глаза и тем покорял. Мы с ним не только соседи, мы с ним, можно сказать, друзья были, а это немало, я такими словами не бросаюсь обычно. Мы шли в ногу, чуть покачивая в такт шагам одинаковыми чемоданами, и весь мир принадлежал нам.

Как всегда, почти у порта нас догнал Кхолле Кхокк.

Он со сдержанной улыбкой выдержал два удара по печени и умудрился при своих неполных ста восьмидесяти сантиметрах посмотреть на нас сверху вниз, да так добродушно, что захотелось расхохотаться от радости и спросить: “Кхолле Кхокк, ну как твои дела, Кхолле Кхокк?” — хотя что мне до его дел.

Кхолле Кхокк немножко был не куафер, я хочу сказать, что породы он был не куаферской — замедленный, чересчур добрый, — однако нареканий от Федера пока ни одного не имел. Подозревали даже, что он засланный журналист, пишущий о нас книгу с разоблачениями. Но все равно — это был Кхолле Кхокк, и конечно, никакого вреда он нам принести не мог. Я расхохотался и сказал:

— Кхолле Кхокк, ну как твои дела, Кхолле Кхокк?

Он отрицательно потряс головой и ответил:

— Все хорошо!

Место сбора находилось в дальнем конце атмопорта, на пятачке между зданиями средней администрации, блоком подсобных служб и длинной унылой чередой кубических складских помещений, стыдливо прикрывающих свое уродство рифленым забором отчаянно-желтого цвета. Уже набралось много ребят, уже из ближайшего ангара высовывала свой надраенный нос “Биохимия”, собственность куаферской службы. Меморандо Элерии орал не переставая, и, пока мы здоровались, пока внедрялись в общий голодный, бессмысленно радостный треп, он то выключал панегирик, то включал, то перецеливал рекордер назад, к началу, и похоже было, что ему самому порядком поднадоела эта музыка. Но традиция есть традиция, особенно если она только что родилась.

“…Смотрите, вот они направились к трапу знаменитой “Биохимии”, с виду обычные парни, но мы помним, что только благодаря им…”

Наш Федер, конечно, тоже был здесь, кое-как одетый верзила Федер, восхитительно в меру горбатый Федер, и на Земле наплечников не снимающий, пятидесятилетний красавчик Федер, которому двадцатилетние давали двадцать пять, тридцатипятилетние — сорок, и только сорокапятилетние могли заподозрить его настоящий возраст. Но такие среди куаферов редкость.

Он стоял поодаль от остальных и разговаривал с каким-то яростным толстячком из вспомогательной администрации, вернее, слушал, потому что говорил один толстячок — с воинственным видом жестикулировал и, судя по всему, что-то крайне категорически воспрещал. Федер смотрел на него изучающе и приязненно, изредка встряхивая головой, чтобы убрать лезший в глаза плоский вороной чуб. Потом он взял толстячка за плечи, наклонился и что-то шепнул ему на ухо (в чем никакой необходимости не было — их все равно никто не слышал). Толстячок в ответ с готовностью закивал, вздохнул, развел руками и деловито умчался к ангарам.

И еще один человек не смешивался с общей толпой — дю-А. Правда, я тогда не знал еще, что это дю-А. Я сразу обратил на него внимание — уже встречались где-то, очень знакомое лицо. У меня феноменальная память на лица, но здесь она отказала, и потому парень меня тревожил. Он стоял, прислонившись к забору, подтянутый, очень официальный, и вполне мог бы сойти за какое-нибудь должностное проверяющее лицо, если бы не был одет в новехонькую куаферскую куртку с расческой на плече и если бы не стоял рядом с ним блестящий черный баульчик из тех, какими пользуются только очень непрактичные люди, считая их лучшими спутниками в не слишком дальнем вояже. Для математика пробора он даже слишком был молод — лет двадцати–двадцати двух. Но ни молодость, ни щегольский наряд абсолютно не подходили к его замороженной физиономии.

В том, что он здесь делает, у меня не было никаких сомнений. Все появившиеся после Пятого Пробора вакансии (кроме вакансии старшего математика) были заняты давно ожидавшими своей очереди “аспирантами”. Их знали, к ним загодя начали привыкать, и в день старта они сразу были приняты как свои, и уже нельзя было различить, кто здесь новичок, а кто — куафер со стажем.

Тогда я в первый раз увидел нового художника — Марту, которая очень скоро выбила из моей головы всякую мысль о Джедде и заняла ее место. Мировой девчонкой она мне тогда показалась. Это сейчас мы с ней ссоримся что ни день.

Я уже говорил, что от Федера ждали чудо-математика, а он отмалчивался или пускался в таинственные намеки, и никто ничего не знал до самого старта, и теперь это новое чудо (больше вроде бы некому) с дикарски высокомерным видом подпирало складской забор. На него посматривали, однако согласно строгой куа-ферской “Этике вольностей” (тому самому кодексу) со знакомством вперед не лезли.

Благополучно избавившись от неуемного толстячка и поразмыслив пару минут, Федер направился в нашу сторону. Элерия моментально отреагировал, включив панегирик на том месте, где мы совершаем “почетный проход” к “Биохимии”.

Представление получилось что надо. Федер приближался к нам с приветственно поднятыми руками, а из меморандо неслось:

“…Вот он идет! Смотрите, он идет первым — знаменитый, легендарный Антанас Федер, командир нынешнего пробора, отец десяти прекрасно причесанных планет, человек неукротимой энергии, человек, еще не знавший поражений и, можно быть уверенным, не узнающий их и впредь, как сказал о нем мастер фактографического стекла Энзицце-Вит, “достойное украшение всего человеческого племени”!”

Мы грянули наш стандартный клич “Коа-Фу!”, да так слаженно и так громко, что из ангара с “Биохимией” выставилось несколько встревоженных физиономий. Федер довольно рассмеялся. Он триумфальным шагом прошел сквозь толпу, раздавая шутки, рукопожатия, приказы и просьбы.

“Анхель Новак. Вот он, небольшого роста, запомните — Анхель Новак, флор-куафер и микробиолог. Это от него зависит ваше здоровье в будущих поселениях”.

Снова дружный рев восторга. Новак, “сморчок” Новак, наш симпатяга, окидывает всех горделивым взглядом и, словно победивший спортсмен, приветствует нас воздетыми кулаками.

“…Лимиччи, Бруно Лимиччи, Гигант Лимиччи, тот самый, с Парижа-100, в одиночку спасший весь экипаж Аэроона. Его не нужно представлять, его всегда узнают по размерам. Бруно Лимиччи, тайный кошмар швейных автоматов!”

Лимиччи загоготал. Любое свое чувство и даже отсутствие оного Гигант Лимиччи выражал надсадным, ни на что не похожим ревом. И наш дружный вопль не смог его заглушить. Однако восторг восторгом, а кое-кто все же вспомнил, кого в тот раз представляли следующим, кое-кто обернулся и посмотрел с подозрением на подбоченившегося Элерию.

“…И вот, смотрите, — вот он, изящен, спокоен, нетороплив. Жуэн Дальбар, старший матема…”

Словно щелкнуло — наступила полная тишина. Элерия с испуганным и растерянным видом прижимал к груди меморандо. Ему никто не сказал, и он не вырезал про Жуэна. Он, конечно, должен был это сделать. И в тишине Каспар Беппия, белокурый флор-куафер один-подготовки, тип с незапятнанной репутацией садиста, которого Федер почему-то не выгонял, которого все побаивались и с которым ссориться без толку никто не желал, прошипел с дикой злобой:

— Выключи!!!

— Я… — пролепетал Элерия. — Я, ребята… как договорились…

Каспар сжал кулаки и подскочил к нему вплотную — легко, мгновенно и незаметно, словно не добрый десяток метров одолел, а только чуть подался вперед, словно просто насторожился.

То, что он сказал дальше, я из целей педагогических не буду передавать дословно, а смысл такой: теперь из-за тебя пробор неудачным будет, но лично для тебя неприятности начнутся прямо сейчас, и я их устрою. Элерия очень не хотел заводиться при Фе-дере, потому что дело, дойди оно до драки, могло окончиться немедленным списанием обоих с пробора, к тому же он чувствовал себя виноватым — все-таки он действительно не вырезал про Жуэна. Он очень, повторяю, не хотел заводиться, но Каспар слишком уж наступал, так грубо не принято обращаться с куаферами. Ему ничего не оставалось, как показать, что он тоже профессионал.

Элерия чуть-чуть переставил ноги, подобрался, набычился и — куда только девался вихлявый, самовлюбленный простачок-дурачок!

— Есть еще что сказать? — спросил он.

Куаферам драться запрещено, да раньше мы и не думали никогда о драках. Они хорошие ребята, куаферы, но, конечно, не ангелы. Ангелов среди нас мало. Говорят, специфика работы. Но все-таки раньше, пока не появился Каспар, драк не было. Я вообще не понимаю, почему Федер взял Каспара к себе. И никто не понимает. Конечно, высшая подготовка плюс рекомендация Центрального интеллектора что-то значат, но… да и непонятно, как его Центральный интеллектор мог рекомендовать: ведь человечишка совсем никудышный, не уживается ни с кем совершенно. Он, говорят, перед тем как попасть в куаферы, вообще из Космоса уходить собрался, нигде ему не было места в Космосе, он в городские бездельники метил, такие, вроде меня сейчас, — нет, в куаферы его понесло.

Мы все насторожились, мы думали, сейчас будет драка. Тем более что повод к ней был довольно серьезным: Элерия назвал в день старта имя погибшего, что, по нашим понятиям, сулило пробору самые крупные неприятности. Куаферы люди суеверные, и я так думаю, что даже в будущих просвещенных веках суеверия, особенно у людей опасных профессий, останутся обязательно. Глупость, конечно, только все равно мы стараемся быть в таких делах поосторожнее.

Одним словом, драка казалась неизбежной, и без нее никак бы не обошлось, не вмешайся начальство. Оно прокашлялось, отбросило со лба полоску черных волос и сказало благодушнейшим тоном:

— Так, ребята, хочу представить нового математика.

Все повернулись на голос. Бойцовые петушки тоже, обменявшись предварительно многообещающими взглядами (кто в наше время посмел бы обещать мало). Федер стоял около криогенного новичка и держал руку у него на плече. Федер очень любил такие панибратские жесты, хотя это ни о чем не говорит, вернее, говорит, только вот не знаю о чем.

— Это, ребята, Симон дю-А. Не смотрите, что молодой. Он из питомника вундеркиндов.

— Дворца талантов, — тихо, но твердо поправил его дю-А.

Федер, мягко говоря, не любил, когда его поправляли. Скрывал, что не любит, но не любил. А новый математик пробора, чтобы уж до конца поставить точки над “i”, а заодно и над всеми остальными буквами тоже, произвел телодвижение вбок, и начальственная кисть глупо зависла в воздухе, чему мы, с одной стороны, жутко обрадовались (какое-никакое, а все же начальство), а с другой стороны — за Федера своего обиделись. Но командир не смутился. Как ни в чем не бывало он придвинулся к строптивцу поближе, снова ухватил его, на этот раз уже за другое плечо, и продолжал:

— У него, ребята, большой опыт работы с городскими сетями контроля, да еще три года на вольном космосе. Три с половиной, — поправился он с необычайной предупредительностью, видя, что дю-А снова хочет что-то сказать. — Так что прошу во всем его слушаться и без дела не обижать.

И тогда новый старший математик пробора Симон дю-А сказал:

— Здравствуйте.

И широко улыбнулся.

Уж не знаю, стоило ли. Я уже говорил о его улыбке, но тогда она была для нас в новинку — и всех ошарашила. Дю-А растянул губы так, как будто у него во рту стряслось что-то неладное. Да и растянул, честно говоря, плохо. Правый угол рта уполз дальше, чем левый, а левый к тому же еще и дрогнул — сразу видно, что новичок взялся за выполнение непривычной задачи.

Спустя год Лимиччи скажет, что, как только дю-А улыбнулся, он сразу его раскусил, потому что хороший человек так не улыбается, потому что хуже и фальшивее улыбки он в жизни не встречал. Может, и так Но это он потом говорил. А в момент знакомства он то ли не до конца проникся к дю-А отвращением, то ли умело свои эмоции подавил (что совсем уже невероятно), так как первым из всех нас подошел к новенькому, с привычной осторожностью пожал ему руку, отчего тот скривился, потом вгляделся в него и вдруг завопил:

— Вот так штука, ребята! Да он точь-в-точь наш Пан Генерал!

И здесь я наконец вспомнил, где видел это лицо. Нет, я не говорю, что один к одному, я потом понял, что мы даже совсем непохожи, что у него взгляд другой, мимика другая, повадки, но если бы мне вдруг вздумалось всех своих ребят посчитать за ничтожества, скроить подходящую случаю мину и в таком виде заморозиться на десяток секунд — любой бы сказал, что сходство необыкновенное, просто даже и не вообразишь себе, какое сходство.

Остальные ребята слабо прореагировали: кто хохотнул натянуто, кто головой качнул, дескать, ну и ну. У всех звенело еще в ушах имя Жуэна, произнесенное перед стартом по милости дурака Элерии, всех еще свербили предчувствия, им было наплевать, похож на меня старший математик пробора или непохож.

А тут и “Биохимия” стала вылезать из ангара. Федер скомандовал сбор, все двинулись к ней. Дю-А наклонился к своему баульчику, собрался было тоже идти, когда увидел, что я его поджидаю. Если не считать Лимиччи, то, наверное, меня единственного не волновали дурные страхи. Я шел к нему. Я улыбался во весь рот. Я протягивал ему руку.

— Привет, — сказал я ему. — Массена. Лестер Массена. Можешь звать просто Лес.

— Очень приятно, — кисло отозвался дю-А и поднял наконец баульчик.

Я глупо улыбнулся и спрятал руку в карман.

— Это… — Я не знал, что говорить дальше. — Надо же, действительно, сходство какое! Может, и родные найдутся общие? Ты сам откуда?

И тогда новый математик сказал:

— Вот что. Прошу запомнить: у меня нет и не было никаких родственников, тем более с кем-нибудь общих. Полагаю, случайное сходство — еще не повод для панибратства.

И твердо кивнул и унес свой баульчик, скотина такая.

Кхолле Кхокк, задушевнейший Кхолле Кхокк — он был добрым со всеми, до неприличия добрым. Он был единственным, кто сам вызывался ходить в паре с Каспаром Беппией, — до одного, правда, случая, когда Каспар над ним малость поиздевался. Точнее, не над ним, а над одной зверушкой, очень милой, но ядовитой и слегка психованной. Я не помню ее названия по каталогу (пару раз всего и слышал), а между собой мы звали ее “перчатка” — и представить сейчас не могу почему. Вообще-то она на белку похожа.

Каспар был глуп и не ценил доброго отношения. Федер послал их на мыс, где, по нашим данным, бродил бовицефал, или “ведмедь”, очень ценная зверюга с уникальным мехом — объект охоты. Охотники… но о них после. На нашем острове что-то очень мало было бовицефалов, не так, как в остальных землях Галлины. Поэтому мы перед главной фазой пробора — прочисткой — должны были их всех до одного отловить, чтобы случайно не уничтожить, а затем запустить снова. Никакого бовицефала Каспар и Кхолле не обнаружили, зверь не такой дурак, чтобы на одном месте сидеть, куаферов дожидаться. Уже на обратном пути, оба злые, они встретили “перчатку”. Та сидела на дереве, которые на Таллине страшно высокие, не в пример земным, на самой верхушке, и что-то там грызла. Кхолле Кхокк решил ее зафиксировать, потому что “Средняя фауна” давно уже к нам ко всем приставала насчет “перчатки” (какие-то свои идеи они на этих “перчатках” проверить собирались — что-то насчет выживаемости в промежуточной эконише).

Кхолле выстрелил удачно: “перчатка” даже не дернулась и прямо к его ногам слетела, но упала не очень хорошо, за что-то зацепилась и свернула себе шею. Для “Средней фауны” в таком виде она, конечно, не годилась. Надо было ее либо уничтожить, либо оставлять так — пусть сама выкарабкивается, когда время фиксации кончится. Я говорю: они после неудачи с бовицефалом были сильно раздражены, особенно Каспар. Тот прекрасно знал о пристрастии Кхолле ко всем живым тварям, когда на них не надо охотиться, пристрастии, которое переходило иногда чуть ли не в сентиментальные слюни, — недостаток, сколько я знаю, свойственный не только жестоким людям. Каспар решил поиздеваться над Кхолле Кхокком. Он разбудил “перчатку” и стал ее мучить. Я не буду говорить о том, как он ее мучил, я терпеть не могу Беппию, даже сейчас, когда от него только память недобрая остается. Да и не расспрашивал я, что именно он с ней вытворял.

— Перестань, — сказал ему Кхолле Кхокк. — Убей сразу.

Он не верил своим глазам. Ни один куафер, даже Каспар, не в состоянии мучить зверя — так он считал, так его учили. У Кхолле были свои завихрения, иллюзии у него были. Но Каспар и не думал переставать. Он мучил “перчатку”, а та дико пищала, а он что-то там такое над ней вытворял и при этом на Кхолле поглядывал.

Тогда Кхолле Кхокк вырвал у него нож и одним махом отсек бедной зверушке голову. Голова откатилась. После этого Беппия и Кхолле Кхокк подрались и друг друга хорошо потрепали, потому что добрый наш Кхолле Кхокк великолепно умеет драться.

Они вернулись в лагерь по одному, и с тех пор вместе их уже не видел никто. После чего Каспар Беппия потерял последнего товарища, а Кхолле Кхокк заполучил первого в своей жизни врага.

Кхолле Кхокк не знал, как себя с врагами вести. Как только Каспар оказывался поблизости, Кхолле Кхокк уже не мог оторвать от него глаз и челюсть его подрагивала. При этом выглядел так, будто он королева, которую фрейлины застали у замочной скважины. Каспар, тот, наоборот, чувствовал себя очень хорошо, потому что давно привык к ненависти и даже считал, что она, ненависть, — часть атмосферы, окружающей любого “настоящего мужчину”. У него тоже были свои иллюзии. А теперь появилась еще одна радость — издеваться над Кхолле Кхокком, потому что тот эти издевательства переживал страшно, а ответить словно бы и стеснялся, черт его знает почему. А Каспар над ним даже и не издевался, а скорее подначивал, но и все-таки издевался, пожалуй, только осторожно, умно, не переходя грани, после которой Кхолле Кхокк не выдержал бы и вспылил, и устроил, например, драку, что, наверное, было не в интересах Каспара.

Этот парень, Беппия, — не перестаю на него удивляться. Я таких не встречал, хотя, казалось бы, кого только на свете не видел. Он каждый раз делал все, чтобы не только другим, но и себе плохо было. Он все время ходил на грани списания. Пусть он хоть трижды профессионал, не пойму, зачем он к нам пришел: мы не святые, конечно, но подонков среди нас мало, они с нами не уживаются. А этот — он словно гордился тем, что подонок! Он, по-моему, просто гадкий мальчишка, которого и дома, и на улице лупят, гадкий мальчишка, несмотря на свои двадцать семь лет. Он и к нашему Кхолле приставал так, словно вызывал всех нас: “В конце концов, отлупите же вы меня! Не видите разве, какой я гадкий мальчишка?”.

Так продолжалось долго, до самой почти прочистки, пока однажды к нему не подошел Лимиччи и не сказал:

— Еще раз заденешь при мне малыша, ребра повыдергиваю.

Лимиччи хотел сказать это шепотом, чтобы Кхолле не слышал, но получился обычный рев. Каспар моментально сжался, как загнанный в угол кот-сис, встопорщил усики.

— Может, прямо сейчас и начнешь выдергивать?

— Могу и сейчас, — обиделся Лимиччи и выкинул Каспара за дверь. Тот пролетел добрых три метра и шлепнулся в вонючую таллинскую лужу (все лужи на Таллине были вонючие).

Лимиччи подошел к нему и спросил:

— Так начинать?

Каспар, вскочивший с земли моментально и моментально вставший в позицию, боя все же не принял. Он пробормотал невнятную угрозу и ушел, озираясь.

Когда Федер узнал об этом, то не стал разбираться, кто прав, кто виноват и кто первый начал, а просто вызвал к себе Каспара и при Лимиччи заявил, что это последний пробор, на котором Каспар имеет счастье показывать свои необыкновенные куаферские таланты, что хватит уже и что ему глубоко наплевать на рекомендации Центрального интеллектора, а то эти интеллекторы умничают уж больно, такого иногда нарекомендуют — не отмоешься.

А Каспар почесал свои бледные усики, глазками голубенькими похлопал и сказал, уходя:

— Опять пробовать. Надоело, честное слово!

Мы никто не поняли этой фразы, и никто не спросил, что, собственно, она должна означать. Но вообще интересно: даже такой законченный подонок и тот со своими странностями.

Я и понятия не имею, удастся ли мне когда-нибудь досказать то, что я досказать собираюсь, да и нужно ли мне это вообще — досказывать. В рассказчики особые я до сих пор не метил, да и не вышел бы из меня рассказчик — начну про одно, оттуда на другое перескочу и все на месте стою. Я про Кхолле Кхокка рассказывал, думал, получится не больше как минуты на три, задерживаться на нем не хотел, а только собирался как пример привести: вот, мол, уж какой добряк и всепрощала этот наш Кхолле был, а ведь и то раскусил сразу дружка моего, тогда еще будущего, Симона дю-А. Он, еще когда мы в “Биохимии” длинным рядом сидели, сказал мне про нового математика, что с ним толкового пробора не выйдет, что хлопотно нам будет с дю-А. Что какой-то он ненадежный. И я согласился, с огромной готовностью согласился, поспешно и даже как бы угодливо: мол, ну и типчик этот дю-А. Но думаю, уже тогда засело во мне наше сходство. Я сразу забыл про грубость, с которой отбрил меня мой как бы близнец.

Он всех нас донимал, этот дю-А. Хотя бы начать с того, что держал нас на расстоянии, сторонился — вы, мол, одно, а я — совершенно противоположное. Он показал себя уже на первой фазе пробора, самой, пожалуй, хлопотной, когда все раздражены, когда все из рук вон, когда на каждом шагу неожиданные проблемы, которые не только не решаются (не всегда решаются — так точнее), но которые даже и решать ни у кого никакой охоты не возникает. Когда половина людей болтается практически без дела — “вживается”, — а в действительности с утра до ночи на побегушках, на самой иногда грязной, подсобной работе; когда вторая половина — специалисты — загружены так, что уже и понимать перестают, чем заняты и что надо бы сделать в первую очередь, носятся по лагерю, ругаются, скандалят безбожно, клянутся поминутно, что уж на этот раз абсолютно точно ничего из пробора не выйдет, потому что такой бестолковщины, как на этот раз, никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не встречал, что человечество вообще вымерло бы, встреться оно хоть раз с такой бестолковщиной, — одним словом, когда начинается вселенская, то есть всеобщая, самая обычная, самая нормальная и даже любимая кое-кем проборная суматоха. Некоторые, я знаю, даже и нарочно немножечко играли в нее, даже когда и повода особенного не было, просто потому, что так принято.

На первой фазе пробора одно из правил (собственно, оно всех фаз касается, но первой особенно) — “каждый помоги каждому”. Ругайся, возмущайся, это даже приветствуется, но помогай, иначе ничего не выйдет. Дю-А сразу заявил, что на любой фазе будет заниматься только своим делом, в которое, кстати, он просит не вмешиваться, так же как он не вмешивается в чужие. Тем более что у него и своей работы по горло, и не какой-нибудь там, а одной из самых важных. И тогда мы вспомнили добрым словом Жуэна Дальбара, который и со своими делами справлялся, и на вычистки ходил, когда надо, и в одомашнивании лагеря тоже не последнее принимал участие. И тоже, между прочим, помощи в своей работе ни у кого не просил.

Тут я, наверное, должен сделать очередное отступление и рассказать, что такое был пробор, а то по стеклам, думаю, вряд ли можно в этом деле разобраться — много насчет пробора чепухи накрутили. Обещать не буду, но постараюсь короче.

Теоретически любой пробор состоит всего из семи, кажется, фаз — я не силен в теории, да и мало ее учил, но в принципе, в нескольких если словах, пробор начинается после того, как разведка даст добро на колонизацию и составит предварительный реестр местной биоструктуры. Уже первые эти теоретические шаги всегда казались мне несусветной глупостью. По мне, пусть бы разведчики давали только предварительное разрешение на колонизацию, а все остальное чтобы уже в наших руках. Реестр, который обычно нам оставляют, никуда не годится: он настолько поспешно составлен, настолько неполон, настолько пестрит грубейшими ошибками, разведчикам хотя и простительными, но для дела вредными совершенно, потому что надеешься же на них, готовишься к чему-то определенному… Отвлекся. Я только хотел сказать, что в парикмахерском деле теория и практика так далеко друг от друга находятся, что даже и совсем непонятно, зачем и кому такая теория нужна. Потому что, по теории, мы должны приехать где-то уже на третьей фазе пробора, когда построен лагерь, точно очерчен район предварительной колонизации, составлена детальная экологическая карта местной биоструктуры (сначала разведчиками, потом специалистами), когда каждый зверь, каждая травинка, каждый микроб описаны в точности, когда связь района колонизации с прилегающими установлена как в статике, так и в динамике — одним словом, когда уже есть полный набор данных, с которыми придется дальше работать. По теории, куафер должен попивать кофе с яблоками и время от времени давать свои ценные указания всяким там компьютерам и интеллекторам, а уж те все сами устроят. По теории, мы приезжаем на готовенькое, математик наш быстренько стряпает план пробора, мы его одобряем, конструируем нужных фагов (то есть опять-таки не мы, а машины — еще нам не хватало их конструировать, если уж по теории), плотно пакуемся в своем лагере, выпускаем фагов на волю, на границе ставим полный экран и ждем, когда все ненужные нам биообъекты потихонечку перемрут. Дальше мы выпускаем антифагов, которые наших фагов сожрут, потому что фаги ни в одну экологическую нишу не вписываются: мутируют они, черт возьми, да и вообще хлопоты с ними. После антифагов заселяем весь район буферной биоструктурой, чтобы она за фагами прибрала, приготовила район к следующей фазе и сама по себе, безо всякого вмешательства со стороны человека тихонечко вымерла. Под конец дополняем оставшихся в живых новыми видами, давно уже во множестве заготовленными, которые вместе с тем, что не сожрано фагами и буферным зверьем, составят начальное ядро будущей постоянной биоструктуры, в которой будущим колонистам место точно определено, и, можете мне поверить, не такое уж неудобное место.

У флор-куаферов тоже, по теории, райская жизнь. У них, правда, методики посложнее — и фаги у них разнообразнее, и геновариаторы есть, до чего мы, фаун-куаферы, так и не добрались (что-то там у специалистов не выходило). Но, в общем, у них и не по теории жизнь немножко полегче нашей. И, странное дело, они еще на нас обижаются. Вечно, мол, вы со своим зверьем не справляетесь, вечно мы у вас на подхвате. Но в теории, повторяю, ни у них, ни у нас никаких особых дел быть не должно. Мы — на всякий случай.

Так в теории. На самом деле мы полной информации о районе никогда не имеем. На самом деле специалистов всегда не хватает, я имею в виду, нужных для данного пробора специалистов, потому что ненужных-то как раз всегда пруд пруди, попусту суетятся. На самом деле — тысячи нелепостей и неожиданностей; и фагов запускаем не один раз, а порой до десятка; и плана у нас нет, только самый общий, да и тот все время меняется; и буферной биоструктуры нам никогда толком составить не удавалось, все за нее делали своими руками, и отловы постоянные, и коррекции численности, и ругань бешеная между всеми, потому что каждый специалист (особенно микробщики, чумной народец!) хочет не столько как лучше для пробора, но больше для того, чтобы себе, чтобы лучше было его, видите ли, “научным исследованиям”, потому что, дескать, важнее они. И поэтому всегда у нас абсолютно сумасшедшая жизнь.

Я много могу говорить про проборы, но лучше, наверное, в другом месте поговорю, а то никак не докончу. Да и в злом я сейчас настроении и на пробор, наверное, наговариваю немного.

Я про дю-А. Он всех чурался и одновременно ко всем приставал с проповедями, всех учил. В столовую спокойно нельзя было зайти, когда там дю-А. Он входил — и глаза насторожены, и походка корсетная, и губы поджаты (вот это мне особенно в нем не нравилось, что губы поджаты, уж до того неприступно и раздраженно, что почти даже подло, хотя подлецом-то как раз я и не назвал бы его тогда — он себя не скрывал и взгляды свои на жизнь нам все время рекламировал). Он садился за свой стол — у него свой стол был, не вздумай занять: однажды Каспар сел ради смеха, так дю-А над ним встал, как истукан, и простоял до конца, заморозив атмосферу вокруг до минус шестидесяти, так что даже Каспару не хватило садизма воспринимать это с удовольствием, так что ему и кусок в горло не лез…

Дю-А садился за стол и с места в карьер начинал свои поучения. Он обычно с мелочи начинал.

— Знаете, почему у нас всегда такая неразбериха, почему все из рук валится? Если кто и удивляется, то я уже не удивляюсь давно. Вот, пожалуйста, не далее как сегодня утром я попросил нашего несравненного Гвазимальдо, которого вы все так хвалите, зайти ко мне в интеллекторную, чтобы обсудить несколько вопросов, связанных с непомерно большим, как вы знаете, расходом “стрекоз”. Мне не надо объяснять вам, насколько это важно, не надо говорить, что “стрекоза”, которая, кстати говоря, на стрекозу настоящую и непохожа совсем, да и функции у нее другие, что “стрекоза” — это не просто летающий оптический микродатчик, это сложнейшая система с зачатками собственного интеллекта, то есть система, безусловно, дорогая. Я вовсе не собираюсь посвящать вас в и без того известные вам подробности, что на “стрекоз” у нас строгие лимиты, что процент их невозвращения из круизов по острову высок до неприличия и что лишних “стрекоз” Центр нам никогда не отпустит, во всяком случае, нужное нам количество. И уж совсем не буду упоминать о том, что без “стрекоз” наш мультиинтеллекторный комплекс никогда своей задачи не выполнит, я имею в виду, не составит плана пробора. Одним словом, я вовсе не собираюсь вводить вас в проблему, с одной стороны, хорошо вам известную, а с другой — конкретно к вам имеющую мало касательства — с тем, разумеется, исключением, то есть исключая, разумеется, тех, которые имеют четко сформулированные указания. Я просто хочу лишний раз подчеркнуть, насколько важна была проблема, которую предстояло нам с Гвазимальдо по некоторым аспектам обсудить, и, следовательно, я вправе был ожидать, хотя бы на этот раз, что если я назначил встречу на двадцать восемь ноль-ноль, за час до второго обеда, то Гвазимальдо проявит понимание и придет точно.

В таких местах своего вступления дю-А делал обычно многозначительную паузу, принимал иронически-снисходительный вид (при этом не ел) и оглядывал присутствующих. Гвазимальдо, который опаздывал всегда и везде, где только можно, и не опаздывал только там, где нельзя, хотя, к общему удивлению, еще ни одного дела не сорвал, прикидывался, будто не слышит, что о нем говорят; набрасывался на еду с виноватым остервенением и старался чавкать потише (он ужасно чавкал, культуры совсем никакой). А дю-А, выждав, когда мы как следует пропитаемся его словами, огорашивал нас нижеследующим сюрпризом:

— В двадцать восемь ноль-ноль он не пришел. (Пауза). Не пришел, и все. В двадцать восемь пятнадцать (улыбка, переполненная ядовитейшим смирением)… В двадцать восемь пятнадцать я его тоже у себя не увидел. В двадцать восемь тридцать пять, то есть, если кто из вас еще не забыл математику, через тридцать пять минут после назначенного и, смею заверить, не такого уж дешевого для меня времени, он изволил вспомнить, что его ждут. Вы не поверите своим ушам, если я скажу вам, что он еще даже и удивился, когда я выразил ему свое крайнее неудовольствие и отказался обсуждать с ним какие-либо вопросы, так как в двадцать восемь пятьдесят у меня назначен обед. Он даже обиделся и сначала мои объяснения посчитал просто за отговорку, потому что, видите ли, обед можно и перенести. Можно! Можно, не спорю. Можно перенести, дорогой Гвазимальдо. И пробор можно на следующее столетие перенести. Давайте, почему бы и нет?

Дальше следовала еще одна пауза, а после нее — уничтожающий, сокрушительный… какой еще?., архипроникновенный вопрос, крик, можно сказать, души:

— Да можно ли вообще работать в такой обстановке — я имею в виду обстановку полной необязательности?

От частностей дю-А быстро переходил к более общим вопросам и здесь распоясывался уже совершенно. Он говорил, что мы вандалы, что губим целые миры чуть ли не из одного удовольствия, потому что, видите ли, ну нельзя же всерьез утверждать, что для спасения человечества, и даже не для спасения, а просто для большего удобства нужно уничтожать биосферы, одну за другой, хотя каждая неповторима, каждая прекрасна, как все прекрасно в природе, а мы их “жгем” (на самом-то деле ничего мы не “жгем”, на самом-то деле, конечно, не из садизма мы занимаемся таким грязным делом, как куаферство, на самом-то деле ведь действительно без куаферов никуда — так мы считали, так я считаю сейчас, и хоть вы там что угодно опровергайте, что угодно доказывайте, без нас — никуда; еще немного, еще немного совсем, и опять к тому же вернемся, потому что обстановка на Земле, мягко говоря, не имеет тенденции к улучшению. Психозы, насилие, голод, жуткая, невиданная теснота, вырождение повальное, какие-то эпидемии странные, скрываемые, черный воздух, металлическая вода — вот вам ваши мягкие режимы колонизации. Скушают еще, скушают!). Среди куаферов как-то не принято обсуждать такие проблемы, и мы оказались просто неподготовленными к такому натиску, почти ежедневному. Слушать было противно, а возразить почти нечего.

Ефимли как-то его спросил:

— Если так тебе куаферство не нравится, какого черта сюда пришел?

— Я пришел заниматься научной колонизацией, а не куафер-ством, я пришел, чтобы спасти то, что можно от вас спасти, я знаю, зачем пришел.

Он, как мог, издевался над “Этикой вольностей” — вот этого я особенно не любил. Я тогда очень был привержен к куаферству, мне тогда кодекс куаферский казался образцом этики, лучшей этикой, которую когда-либо создавали люди. Мы не были злодеями-суперменами, какими нас так любят изображать в стеклах, и ангелами, конечно, никак нас не назовешь. Если кодекс записать на бумаге (чего я не встречал), то получится, может быть, для кого-нибудь странно или даже смешно. Например, не тренироваться в одиночку… Главное… ох, я не знаю, как главное выразить… примерно так тебе прощается все, кроме профессионального бессилия, то есть кроме трусости, предательства, скрываемых неумения, физической слабости, одним словом, всего, что в критический момент может подвести тебя и твоих товарищей… в общем, это неправильно, я знаю.

Но я его чувствовал, этот кодекс, а дю-А не понимал совершенно и отказывался понимать, и нарочно поворачивал так, что вместо кодекса получалась последняя глупость. Мы с ним особенно не спорили, потому что обсуждать такие вещи, опять же по кодексу, не принято.

Он ничего не понимал, но считал, что все понимает, и придраться к нему было трудно, так трудно — он все время говорил такие правильные слова. И за это, конечно, его ужас как не любили. И не нужно было большого ума, чтобы догадаться, чем такая ситуация кончится.

Для начала дю-А не поладил с Каспаром. Что и говорить, с Каспаром трудно поладить, да, пожалуй, и унизительно, так что никого их ссора не удивила, и никто на нее особенного внимания не обратил. Просто однажды Каспар в присутствии дю-А и в отсутствие Элерии вздумал пораспространяться на тему, какой Эле-рия недоумок и драный щенок и что давно пора Элерию гнать с пробора, что все неприятности (а тогда таких уж чрезвычайных неприятностей не было) из-за того, что Элерия их накликал.

Я уже не помню, по какому поводу это было сказано, помню только, что в интеллекторной у дю-А. Дю-А вспыхнул, поджал губки и с бесподобным презрением принялся Каспара отчитывать. Он сказал:

— Вы, Беппия, в высшей степени непорядочный человек, разве вас не учили в детстве, что гадко оскорблять человека у него за спиной?

— А я и в лицо ему то же самое скажу, — окрысился Каспар. — Вы не очень-то. Я и о вас кое-что могу порассказать, в лицо, между прочим.

— Не интересуюсь, — с королевской надменностью ответил дю-А. — Если уж вам так хочется отыскивать недостатки, присмотрите-ка за собой.

— А что мои недостатки? Я их не скрываю, о них все знают. У нас так принято. Вот о ваших я от вас не слыхал что-то.

— Ах, ну да! — усмехнулся дю-А. — Ваша драгоценная “Этика вольностей”, как же.

— Не любите?

— Нет. А для вас, конечно, лучше и не придумаешь. И знаете почему?

Каспар задержал дыхание и очень заинтересовался состоянием своих ногтей.

— Ну и почему, любопытно?

— Потому, любезный, что только благодаря этой, с позволения сказать, “Этике” вы можете жить здесь на равных правах с остальными. В любом другом обществе с вами и разговаривать бы не стали, выбросили бы вон. Думаю, что именно по этой причине вы сейчас здесь, а не где-нибудь на Земле.

У Каспара даже наплечники встопорщились. Неприятно улыбаясь, он уставился в пол, как бы в задумчивости побарабанил пальцами по колену, очень странно хихикнул, в полной тишине встал и медленной дурашливой походкой пошел к выходу. В дверях он обернулся, опять хихикнул и дружески подмигнул дю-А, дернувшись всем телом.

— Что? — своим любимым замороженным тоном спросил математик

— Какой умница! — ответил Каспар. — Надо же, какой умница.

И всем стало ясно, что завтра что-то произойдет.

“Что-то” произошло послезавтра.

То есть у меня, как у других, нет никаких доказательств, что это дело рук нашего садиста, но и сомнений тоже ни у кого не было. Даже у старшего математика.

Тем утром дю-А остался за Федера, который умчался на Вспомогательный улаживать дела с пропадающими “стрекозами”. Рано утром, как всегда, одетый с иголочки, со всеми знаками отличия, он вышел из своего домика — он с самого начала добился себе отдельного домика рядом с машинным зданием. Все было вроде бы как обычно: на площадке перед виварием разминалась дневная смена, сновали туда-сюда специалисты разных мастей, тягач вез по дорожке к старту отремонтированный только что маловысотник — “Птичку”, из открытых ворот вивария выезжали мусорные роботы с пузатыми зелеными бачками на полках. В бачках вывозились к деструктарию накопленные за ночь экскременты — это все знали, в том числе и дю-А. Он остановился, с рассеянно-брезгливой миной пережидая, когда роботы проедут мимо, — от них воняло. Но первый же робот, поравнявшись с ним, вдруг резко затормозил. Дю-А, не ожидая ничего дурного, скучно отвернулся. Когда робот решительно покинул дорожку и направился к нему, он еще ничего не понял, только посмотрел удивленно. Все это потом до конца пробора в сочных красках пересказывалось очевидцами. Дю-А посмотрел на робота, а тот снял с полки крайний бачок и вылил ему на голову. Дю-А, залитый черной жижей, протер глаза, увидел над собой следующий бачок, взвизгнул и побежал назад. Мусорники движутся не так чтобы очень быстро, но все-таки быстрей человека. Поэтому, пока дю-А добежал до двери своего домика, на него с компьютерной меткостью было вылито еще четыре бачка. Как только он скрылся за дверью, роботы затормозили и стали ждать его выхода.

Минут через десять туда прибежал наш техник Задонцо, известный огромным подбородком и умением спать где угодно и сколько угодно, и увел за собой всю мусорную команду. За процессией следили с большим интересом, ожидая чего-нибудь пикантного в том же вонючем духе, но, к общему огорчению, мусорники вели себя смирно. Через полчаса мы узнали, что кто-то намеренно испортил программу и вместо колодца утилизатора нацелил их гоняться за определенным человеком, — для этого нужна хорошая квалификация. Нужна специальная подготовка. Каспар такую подготовку имел, интеллекторы были его маленьким хобби.

Дю-А до первого обеда не показывался и никого к себе не пускал. Каспар, необычно в тот день контактный, с детской улыбкой молодого вампирчика подкатывался то к одному, то к другому из куаферов, что-то им нашептывал (то есть не в прямом смысле нашептывал, я не знаю, как сказать, — предлагал с таинственным видом), похлопывал их по плечу, похохатывал возбужденно и вообще суетился сверх всякой меры. У меня с Каспаром были свои отношения, еще с прошлых проборов: я к нему не цеплялся, и он ко мне не цеплялся тоже. Никогда его не терпел, но должен признать, он был очень надежен в проборах. Я в тот день помогал спецам из группы высших растений — у них увели на берега всю машинерию, так что пришлось полазить по деревьям (хорошо еще, в зоне лагеря), втыкать их датчики. Работа предельно дурацкая, только в проборах на такую и наткнешься; спасибо еще, что на свежем воздухе, терпеть не могу под крышей работать.

Я так и знал, что Каспар со своими нашептываниями меня не минует. Я сидел под деревом, высоченной такой громадиной, когда он ко мне подошел.

— Есть дело, Пан Генерал.

С некоторых пор Каспар меня избегал: у нас с ним несогласие вышло из-за того, что он приставал к Марте, хотя и знал, что она со мной. А теперь подошел. Я сказал ему адрес, куда он может идти со своими делами, но он не отстал.

— Не пожалеешь, Пан Генерал. Есть шанс проучить матшефа.

Здесь я сглупил. Мне бы хихикнуть ему в тон, послушать, что он предложит, но я сыграл в открытую — уж слишком гордым я тогда был, слишком противно мне было вступать с Каспаром в какие-то игры. Я с достоинством открыл карты. И сказал:

— Мне, Беппия, наш матшеф нравится не так чтобы очень. Но еще больше мне не нравишься ты. Он, может быть, и дурак, но, по крайней мере, другим не пакостит. И потом, его сегодня кто-то уже учил. Не твоя ли работа?

— Что-то ты сегодня грубый какой, — сказал он, состроив злобную мину.

Я ему ответил, он добавил, но драться не стал. Не с руки ему было драться в тот день со мною, очень ему в тот день проучить матшефа хотелось. Он сказал под конец:

— Ну, ты не убежишь, мы еще продолжим с тобой наш разговор.

И я с безмятежной улыбкой ему ответил:

— Чтобы!

А минут за двадцать до обеда ко мне подошли сзади, накинули бумажный мешок из-под концентратов и уволокли в подсобку вивария. Но они торопились и связали меня не намертво, я даже думаю, что меня специально связали не намертво, что кому-то тоже не нравились идеи Каспара, но просто он сумел уговорить. Одним словом, я смог выбраться.

Начала я не застал. Мне потом рассказали, что получилось примерно так. Дю-А вышел из домика ровно за пять минут до обеда, потому что пунктуальный он человек; он уже отмылся и был такой, как всегда, только не в парадной робе, а в простой, без регалий. Как только он вошел в столовую, Лимиччи подбежал к нему на цыпочках, с размаху хлопнул по плечу и, оглядывая собравшихся в полном составе ребят, завопил:

— Здорово, Массена, здорово, Пан Генерал! А?

Дю-А брезгливо дернулся.

— Я не…

— А что это от тебя воняет, Массена? Что это, я спрашиваю, от тебя воняет, как от нашего уважаемого старшего математика Пробора номер Шесть, дорогого нашего Симона дю-А?

Дю-А сверкнул глазами.

— Вы ошибаетесь, Лимиччи, я не Массена.

— Ой, глядите! — заорал тот (очень полагаю, ненатурально). — Вы только поглядите, как наш Массена кривляется под дю-А! И такую же грызливую морду скорчил. А?

— Артист! — восторженно подтвердил кто-то.

Дю-А бешено огляделся по сторонам, но промолчал и двинулся к своему родному столу.

— Ох, смотрите, ребята, он сейчас на его месте кушать будет, вот комик!

— Молодец, Массена! Не бойся, не прогонит тебя матшеф, мы заступимся.

— А чего ему бояться. Матшеф из ванной не скоро вылезет.

— Ох, Массена, ну молодец! И какашками так же обмазался, чтобы, значит, мы перепутали.

— А рожа-то, смотрите, рожа какая! Это же надо так скорчить!

Дю-А еще раз попробовал поставить ребят на место. Он строго посмотрел на глупо ухмыляющегося Элерию, сел прямо напротив него, сложил руки на груди и сказал:

— Я попрошу ваши розыгрыши оставить для кого-нибудь другого. Я не люблю…

— Да вы только послушайте! Голос-то, голос — точь-в-точь матшефа! Такой же занудный и писклявый. Если бы не знал, что сейчас он у себя дома вонь отбивает, никогда бы не подумал!

— А ну, Массена, скажи еще чего-нибудь!

— Про вандалов, а?

В столовой стоял немыслимый гвалт. Все ребята сгрудились вокруг дю-А, они хохотали, таращились на него, показывали пальцами. И тогда он вскочил — никто не знает зачем, может быть, хотел кинуться на первого попавшегося, может быть, убежать. Не знаю. Потому что кто-то, никто не заметил кто, но все подозревали потом Каспара, насильно усадил его на место. И тогда дю-А взвился как ошпаренный и уже на последней стадии бешенства крикнул:

— Кто?! Кто тронул меня рукой?!

Гогот не прекратился. Не потому, думаю, что ребята хотели продолжить дальше, нет. Наверное, просто разгон взяли серьезный и так сразу не могли остановиться. Я вот думаю, для меня это очень важно: был ли тогда в столовой Кхолле Кхокк? Я не могу вспомнить, а хотелось бы, честное слово. Мне важно знать, что он сделал в той ситуации, но спросить сейчас не у кого.

Каспар все время увивался около математика, и, когда тот, дрожа от ярости, орал свое “кто!”, он тоже был рядом, подхихикивал, подбадривал, заглядывал ему в лицо, а потом, когда дю-А дошел совсем уже до крайней точки, вдруг хлопнул его изо всех сил по плечу:

— Что за молодец наш Массена!

Он со злобой хлопнул, нехорошо, и только тогда хохот затих: все поняли, что Каспар развивает шутку в направлении нежелательном. Запахло дракой, которой никто не хотел.

Дю-А на секунду съежился, на самую коротенькую долю секунды, — мне потом говорили, — и мне кажется, что эта коротенькая доля секунды очень важна была, но, конечно, значения ей никто тогда не придал, если о ней и думали, то посчитали великодушно и глупо, что это он от ярости оглупел, потому что дальше он поступил так, как и должен был поступить, хотя, с другой стороны, и выбора у него не было. Он взвыл, не взвизгнул, не крякнул, а на высокой ноте заскрежетал как-то металлически, развернулся и грохнул Каспара кулаком в глаз. Тот отшатнулся. Стихло.

— Вон что, — сказал Каспар, — вон как ты на меня. Тогда т-так!

И бросился на дю-А. Никто ничего и предпринять не успел.

Беппия ударил его не больше двух-трех раз — их разняли. Но бил жестоко, с вывертами, чтобы с последним, каким-нибудь пятнадцатым ударом дю-А на полгода выключился из жизни и чтобы поднялся уже не здесь, уже на Земле, в клинике. Я знаю, я видел такие драки.

Дю-А, весь в крови, наполовину ослепший, висел на руках у ребят, и все у него не выходило вздохнуть.

— Гнусно получилось, — сказал Лимиччи. — Не здорово.

Примерно в этот момент я вбежал в столовую. Я, конечно, не слышал, кто что сказал, я только увидел толпу и в толпе математика, и его держали за руки, а он вырывался и вдруг почти запел тонким голосом:

— Палачи, подлецы, мерзавцы! Получай, подонок, и ты, гнусная тварь!

Он замахал кулаками, ударил кого-то, потом еще, и ребята потихоньку озверели, потому что не принято куафера оскорблять, бить тоже не принято, но оскорблять — хуже. Они потом клялись, что никто его и пальцем трогать не собирался, но я не могу согласиться с ними, что все это — только моя ошибка.

Я схватил за ножку ближайший стул, закрутил над головой и заорал “устрашение”. “Устрашение” даже куафера может на секунду парализовать, если он не готов. Это такой крик, ему нас учат специально. То, что сейчас в стеклах за “устрашение” выдают, — совсем не то, кривлянье одно, глупость одна позорная.

Я заорал “устрашение”, но, конечно, никого не собирался крушить, хотя злость против воли накапливал — такой крик. Я только хотел переключить внимание на себя. И они все повернулись ко мне, а я уже бежал, до боли в плече вертя стулом, я подбежал к ним, отшвырнул дю-А за спину, он от моего крика совсем обмяк

— Что же вы все на него-то? Давайте со мной, со мной не так подло будет.

И тогда меня стали успокаивать, что я не так понял, что никто ничего такого, и за кого это я их принимаю, как я подумать мог. Им стало стыдно, они опомнились, и на этом можно было бы кончить, но я (сам от себя такого не ожидал) сказал им, негромко и медленно, злобно чеканя каждое слово:

— На всякий случай прошу запомнить: дю-А под моей защитой.

У куаферов нашего поколения такие ритуалы не слишком распространены. Из моды, что ли, повыходили? Но я — то был воспитан на куаферах не нашего поколения, я в них еще ребенком играл и цену только что произнесенной формуле знал прекрасно. Теперь никто не мог тронуть дю-А безнаказанно, за каждую обиду я должен был платить обидчику вдесятеро. Я еще никого не брал под защиту — странное чувство. “Дурак ты, дурак, — сказал я себе тогда, все еще загораживая спиной математика, — с кем связался, зачем со своей глупостью вылез?” И тут только дошло до меня, что именно этого я и хотел, давно уже, именно об этом мечтал, непонятно из-за чего: то ли подружиться хотел с ним, то ли жалел его, то ли злился, что он не пожал мне руку на старте.

А математик при всеобщем смущении поплелся к выходу, а у двери остановился и, оскалясь, как загнанный кот, просипел:

— Опять вы в мои дела лезете. Не суйтесь ко мне со своей защитой. Куафер.

Тогда только я заметил, что все еще держу в руке стул. И шмякнул его об пол.

Будь я настоящий рассказчик, я знаю, что сделал бы. Я бы никогда не начинал всю эту историю со встречи с дю-А теперешним, я бы ее приберег под конец. И вообще рассказывал бы все по порядку. Начни я рассказывать сегодня, а не полторы недели назад, я бы тоже не начал с того, с чего начал, но полторы недели назад больше всего меня занимала именно встреча с дю-А, это сейчас мне о ней уже как-то неинтересно.

Я еще не рассказал о том, что произошло в самом начале пробора, точнее, не в самом начале, а когда мы начали переинвентаризацию островной биоструктуры и выпустили на съемку первые тысячи “стрекоз”. Мы наткнулись тогда на остатки чужого лагеря, совсем еще свежие. Два квадратных следа от стандартных доми-ков-эспрессо на восемь человек, круг выжженной травы от атмо-сферника, подземный ангар для “Птичек”, там же — отсек для прочей машинерии, там же — еще один отсек, тщательно выметенный и обильно политый отпугивающим одорантом, — очень, скажу я вам, странный отсек, — и неподалеку забросанная лапником взлетная дорожка, все для тех же, конечно, “Птичек”. И масса неубранного мусора — вот, кажется, все, что там было. О том, кто оставил следы, особенно гадать не приходилось. У нас даже и сомнений никаких не было — охотники за ведмедями, или, по-научному бовицефалами. Я о бовицефалах уже говорил, кажется: у них ценная шкура. Да и вообще получить крупных представителей внеземной фауны — так они в статьях называются — в наше время есть масса желающих: ученые самых разных мастей, любители всяких диковинок, хозяева частных зоопарков — долго перечислять.

Следы охотников на планетах, подписанных к колонизации, — не редкость, и мы их, бывало, встречали, но никогда эти следы не были такими свежими. Создавалось впечатление, что кто-то их спугнул, и потом мы поняли кто — наши же квартирьеры. Они прибыли на Таллину на сто восемьдесят часов раньше срока, когда их, видно, не ждали. Может быть, охотники приняли их за космополовцев, может, просто струхнули, во всяком случае, в спешке сложили базу и унесли ноги, кое-что при этом забыв.

Потому что через день после находки лагеря наши “стрекозы” обнаружили на южном конце острова “Птичку”: та стояла с поднятыми крыльями, готовая к взлету. “Птичка”, нам потом рассказывали механики, которые ее осматривали, была совсем новенькая, и двух сотен часов не налетала, и не взлетела она, потому что лопнула у нее панелька одна в блоке подачи энергии — с этим блоком вечно что-нибудь приключается. У нее лопнула панелька, и ее бросили, хотя починить ее даже не смыслящему ничего в технике — пустяковое дело: диагностика работала у нее отлично. Ее, наверное, бросили потому, что запасной панельки такой не нашлось.

Спустя еще несколько дней нашли и пилота “Птички”: судя по тому, что сталось с его лицом, он неудачно ткнулся в заросли “белой крапивы”, да так там и остался. Это показалось нам подозрительным, потому что он был охотником, а охотники, что бы про них ни говорили, разбираются в подобных пакостях получше нас, хотя и мы куда как осторожны, если не найдет на нас стих бахвалиться.

Федер вызвал космопол, и к нам прибыли два свеженьких боевых катера с вполне сносными экипажами. Дюжина очень компанейских и очень мускулистых парней примерно нашего возраста спустилась к нам с дождливого неба. Они поболтались в лагере часов пятнадцать, съездили к “Птичке” и оставленному лагерю, забрали труп охотника и отбыли прочесывать таллинские орбиты. Им очень не хотелось этого делать, потому что никакой надежды на поимку охотников не питали, но с охотниками у космопола свои счеты, и очень серьезные.

Мы даже и понятия не имели, что на острове остался кто-то еще, кроме нас. Я потом, уже после всего, видел этого парня — длинный верзила с обиженными глазами. Он заикался. Я думаю, это у него было благоприобретенное. Я думаю, что он стал заикаться очень скоро после того, как его бросили на Таллине. Пока его коллеги рыскали в окрестностях планеты, не без успеха пытаясь уйти от катеров космопола, как всегда, выдавая себя то за старую добропорядочную комету с потертым хвостиком, то за невообразимо далекую звездочку, вдруг сверкнувшую из-под галактической пыли, то просто за случайную ошибку интеллектора, но упрямо не желая уходить далеко, перебрасываясь с оставленным парнем редкими сеансами связи, ободряя его, утешая, требуя от него информации о том, что мы делаем и что можно от нас ожидать в смысле пробора, он, я думаю, потихонечку сходил с ума. Потому что невозможно остаться нормальным при такой жизни: имея минимум пищи и минимум надежды достать еще (ведь умный же человек!), все время спасаясь от трав, зверей, дождей, насекомых, ежеминутно уничтожая наших “стрекоз” (мы тогда очень много “стрекоз” запускали и не могли понять, куда “стрекозы” деваются), ежеминутно опасаясь, что хоть одной из них хоть на миг он позволит себя увидеть, изо всех сил скрывая следы, пугаясь собственного дыхания, мучаясь от вони, наконец, потому что ароматы на девственной Таллине были мало сказать тошнотворные. И он все время ходил вокруг лагеря, под самым биоэкраном, строил самые идиотские планы, потому что советы и указания, которые давали ему его дружки, были такими же идиотскими и невыполнимыми, как его собственные прожекты; и даже взвыть от отчаяния не мог. А мы ничего не знали и думали, все идет хорошо.

Мы работали. Мы набирали информацию, а интеллекторы дю-А лепили из нее план пробора. Нас мучил дю-А, донимали микробщики — самая въедливая публика, которую только можно вообразить, изводили постоянные вылазки за образцами, потому что, как всегда, машинерия не справлялась (хотя поговаривают, что это мы так хотели считать, что машинерия не справляется, — что за чушь!) и приходилось ее дублировать… Нас раздирали на части специалисты, да так, что, бывало, не выберешь времени для тренировок, нас тормошил каждый, кому не лень…

Даже художник пробора, моя Марта, принялась трясти за грудки всех, кто попадется, особенно, конечно, меня: все шло вразрез с ее художественным видением мира, ей наплевать было на наши неурядицы, на умников-интеллекторов с их рекомендациями. Федер на ее претензии добродушно улыбался и отпускал шуточки, дю-А с плохо скрытой досадой кивал в такт ее словам и смотрел на ее волосы (у нее были тогда роскошные волосы — это сейчас их Земля “съела”), но под конец злобно говорил “нет”, а она волновалась ужасно и ко всем лезла со своими проблемами, и в конце как-то так получалось, что по приказу ли, нет ли, но все просьбы ее, даже самые дикие, ребята старались выполнять. Особенно от нее специалисты страдали.

А больше всего доставалось нам от Галлины. Уже ясно стало: Шестой Пробор не будет таким удачным, как Пятый. В “белую крапиву”, правда, никто не попал, но троих серьезно ранило упавшим деревом, а деревья здесь — исполинские, до семидесяти метров, и чудные какие-то деревья, нигде таких не встречал. Они, во-первых, сбрасывали кору, а во-вторых, у них для чего-то (никто не может сказать для чего, вернее, из-за чего) сильно развиты моторные функции: вытянуло какое-нибудь дерево ветки кверху, а ветки у него длинные, тонкие, листья в трубочку свернуты; минут через пятнадцать глядишь — листья уже распущены, все ветки до земли опустились, переплелись так, что если попадешь туда, то и не выберешься. И дерутся они еще ветками. Я сам видел.

Один стал мучиться желудком, а это очень плохо, если сразу не вылечивается. Никто не может сказать наверняка в таких обстоятельствах, почему это вдруг желудок начинает отказывать: бывает, что от нервов, а бывает, что и совсем непонятно от чего, а раз непонятно от чего, то и непонятно, чем кончится. Он стал мучиться желудком, и его отправили на Землю, и он сделал вид, что ему жалко, что его отправляют на Землю.

А еще восемь человек заполучили на Таллине пигментные пятна. Это, конечно, чепуха по сравнению с увечьем или, скажем, с больным желудком, пугает только непонятность, потому что неясно, почему они вдруг появляются, эти пигментные пятна. Что-то вроде аллергии, так думают. У нас считается, хотя врачи и смеются над нами, что пигментное пятно предвещает беды, которые свалятся на тебя в будущем, и мы всегда этому радуемся значит, еще не скоро конец.

Время, даже если оно ползет медленно, проходит все равно быстро. Измочаленные, издерганные, мы дожили до того момента, когда микробщики говорят: “Готово!”, когда береговики могут похвастаться, что все пограничные биоконтакты жестко оценены (это неправда, никогда еще не бывало, чтобы каждый сделал к моменту утверждения плана все, что должен был сделать, это, может быть, и невозможно совсем — просто каждому надоело, просто каждый сказал: “Хватит!”), когда остальные спецы тоже начинают отставать от нас с просьбами о помощи, когда математик запирается у себя в интеллекторной, вызвав у прочих смертных приступ неизменного и какого-то судорожно-мистического уважения. Даже если математик — дю-А. “Стрекозы” возвращаются в лагерь, биоэкран усиливается еще одной двухмикронной пленкой, которая никого уже просто так не впустит и не выпустит, если не отключить ее специальным кодом — он есть у каждого куафера, а больше ни у кого нет (я не говорю про Федера — он командир пробора). Кстати, никогда не мог понять, зачем это перед утверждением плана пробора нужно усиливать экран. Наверное, глупая традиция, хотя точно и не знаю: забывал как-то спрашивать, а сейчас вроде и не у кого. Не у стекольщиков же!

На другой день ровно к обеду дю-А вышел из интеллекторной. Но направился не в столовую, а прямиком в домик Федера, и Федеру это не понравилось, я думаю, потому что в тот момент он мечтал только об одном — хорошо поесть. Весь день он, единственный из нас, мотался по каким-то нам совершенно непонятным делам. Он пропустил из-за этих дел завтрак, а к первому обеду начали прибывать транспорты с промежуточных ниш, и он помчался туда, хотя, полагаю, вполне мог бы и в столовую сходить — ничего интересного на стоянке не произошло. Выгрузка и разные официальные подтверждения, которых я ужас как не люблю, на мою долю выпадали в большом количестве. Одним словом, ко второму обеду Федер расшвырял всех, кто лез к нему “со своими глупостями”, вспомнил, что командир имеет изредка право на некоторые излишества, и заказал себе обед в домик.

Тут-то его дю-А и застал. И я точно говорю вам, ребята, хотя сам не видел: дю-А не дал ему пообедать. Они немножко друг на друга покричали, потом выскочили из домика и понеслись в ин-теллекторную, где Федер немедленно начал орать во всю мочь. Мы не очень поняли, о чем он орал, нас заинтересовал сам факт: во время разносов Федер никогда не повышал голоса. Да и понимали мы, что стычка у них обязательно будет; мы даже удивлялись, что она так долго оттягивалась.

Впрочем, кое-что мы разобрали — так, отдельные слова, потому что хотя у стенок интеллекторной и не такая хорошая звукоизоляция, как в акустических тюрьмах, но все-таки они не фанерные. “Дурак”, “щенок”, “баранья башка”, “не дам гробить”, “я не для того тебя сюда брал” — все это Федер подавал в лучших традициях Лимиччи, а математик тонким надрывным голосом гонял свою пластинку про “вандализм”. Часа полтора спустя соревнование в воплях у них закончилось, дверь интеллекторной раскрылась, в освещенном проеме немедленно появился брыкающийся дю-А, которого держала за шиворот железная рука вспотевшего от ярости Федера.

— Следующим же рейсом отправишься назад. С виварием отправишься! — рычал наш командир. — Мне такого математика не нужно, я уж лучше вообще без математика обойдусь!

— Не имеете права. Меня только Управление может уволить, — обиженно и упрямо, с самой суконной физиономией, какую только можно придумать, заявил дю-А. — И оставьте наконец в покое мой воротник!

Оба они словно бы и не замечали собравшейся вокруг публики.

— И чтобы сюда ни ногой. С этого часа запрещаю в интеллекторной находиться! — крикнул Федер.

— Запрещайте, сколько хотите. Это мое рабочее место. Не можете запретить! Завтра же с утра, с самого раннего утра здесь буду. И попробуйте только выгнать!

Дю-А высвободился наконец из федерской руки, злобно, решительно вздохнул и зашагал к своему домику, уставившись вперед исподлобья. Не оглянувшись. Федер, скрестив на груди руки, следил за математиком, пока тот не скрылся у себя, скандально хлопнув под конец дверью. Потом посмотрел на нас, подмигнул и неожиданно расхохотался.

— Ох, упрям! Ну и упрям же, щенок! Честное слово.

А на следующий вечер объявлено было собрание по утверждению плана пробора, и мы по понятным причинам ждали от него большего, чем всегда, шума. И не ошиблись.

Собрание, как и многое из того, что делалось тогда на проборах, — вещь, в сущности, делу совсем ненужная. Это не больше чем демократический жест (теперь-то я понимаю), сообщение старших младшим о принятом решении. Мол, так и так, уважаемые куаферы и еще более уважаемые специалисты, мы тут славно поработали вместе с вами, собрали нужную информацию, интеллекторы ее разжевали как следует и выдали спектр биоструктур, которые могут существовать на данной планете и включать в себя человека в таких-то количествах без особой опасности для него и опять же для самой биоструктуры. Проще, быстрее, дешевле и надежнее строить новую биоструктуру номер такой-то с такими-то местными вкраплениями. Ознакомьтесь, пожалуйста, и с завтрашнего дня приступаем.

Без этого, повторяю, вполне можно было бы обойтись, но не обходятся, и, наверное, правильно, что не обходятся. Потому что собрание — это веха в проборе, это праздник, правда, странный немного праздник: вместо песен — птичий базар, вместо поздравлений — отчаянная ругань. Здесь делят машины, сферы влияния, здесь пытаются свалить с себя одну работу и урвать другую, здесь с удивительной обстоятельностью перечисляются грехи прошлых проборов, здесь одна за другой сыплются угрозы, просьбы и предложения, здесь хватаются за головы, стучат кулаками по спинкам кресел, саркастически хохочут и закатывают глаза — одним словом, здесь интересно и всегда есть на что посмотреть. И никогда здесь не обходится без скандальчика; особые мастера на это — спецы из микробной группы.

Собрание проводится в раз и навсегда установленном, опять-таки традицией освященном месте — в предбаннике вивария. Виварий, как и прочие помещения типовой куаферской базы, бывает переполнен в любое время пробора, а уж перед собранием так просто особенно переполнен. Среди его обитателей всегда найдется парочка активных псевдогиен, которые воют не только во время еды, но и во сне. Самая, я считаю, большая пакость со стороны природы заключается в том, что эти твари входят в состав каждой стандартной буферной биоструктуры, которыми мы пользуемся. Гвазимальдо говорил как-то, что они вовсе не коренные обитатели какой-нибудь малоприятной планеты, где мне посчастливилось не бывать, а искусственные гибриды. Что ж, если так, то я биологов не поздравляю. От их надсадного, рвущего душу вопля в пору с ума сойти. Я все к тому, что несколько псевдогиен ужасно выли в день того собрания.

Как всегда, предбанник был заставлен ящиками с фиксированными буферниками, громадными коричневыми ящиками, от которых дурно пахло. Те из нас, кому не хватило кресел, расположились прямо на них. Подложив под себя циновки, взятые в спальнях, потому что от ящиков, кроме вони, несло еще и гробовым холодом, они расположились в живописных позах, так, чтобы видеть входную дверь — именно оттуда Федер делал обычно свои сообщения.

Когда я вошел, дю-А был уже в предбаннике. Замороженный еще больше, чем всегда, он стоял у дальней стены, оперевшись на гигантский контейнер с мегалобронхом, и что-то строчил у себя в мемо изящным дамским карандашом. С ним, конечно, никто не заговаривал, да и он к особой общительности не стремился. Марта этакой скромницей трепалась в углу с девочками из лаборатории (мы тогда, кажется, были в ссоре). Лимиччи спал в своем персональном кресле, Анхель Новак и Кхолле Кхокк с изысканной вежливостью говорили друг другу, надо думать, приятные всякие вещи, Каспар, сжимая и разжимая плоские кулаки, охмурял Гуар-ме, нового нашего стропаль-куафера, глуповатого, очень сутулого, но, похоже, надежного в переделках. Как только я вошел, меня тут же потянули за рукав и предложили кресло, и я еще подумал: как хорошо, когда есть друзья, которые тебя любят и заботятся о тебе. С ходу включившись в приятельскую болтовню, я плюхнулся в кресло, нормальное такое кресло, обычное, очень гостеприимное, очень на вид удобное. Ребята на меня с ожиданием смотрели, и я в ответ на их ожидание начал с самым легким видом нести им про то, что вот, мол, собрание, что, дескать, чего можно… от него… Подо мной стало мокро, и я запнулся. Мокрое по нарастающей перешло в холодное, холодное — в морозное, а морозное — в обжигающе морозное. Все менялось так быстро, что я еще ничего не успел понять, не успел как следует прочувствовать, что подо мной мокро, как вскочил с визгом, держась за ягодицы обеими руками. Брюки дымились. Я сразу понял, в чем дело: наши умники налили в кресло жидкого азота и, чтобы сразу не очень заметно было, смахнули с сиденья изморозь. И я попался.

Самое обидное заключалось в том, что шутку с жидким азотом придумал я — вернее, не придумал, а принес ее на пробор. Это очень древняя шутка. И очень глупая. Ребята смотрели на меня и гоготали.

— Гы-гы-гы! — сказал я. — Идиота за парсек видно!

И гордо сел в то же кресло, потому что азот из него уже испарился. Почти испарился.

Через минуту я гоготал вместе со всеми, а еще через пару минут в предбанник вошел Федер.

Он улыбался. И это все, чем наш командир отметил такое важное событие, как обсуждение плана пробора. Он ни на что не сменил свой затрапезный, полгода не стиранный комбинезон, ничем его не украсил по примеру прочих куаферов.

Поулыбавшись, он вкусно зевнул, поерзал, пристраивая наплечники к дверному косяку, сложил на груди руки и начал говорить, не дожидаясь, пока ребята окончательно стихнут.

— Так вот, уважаемые, позволю себе поздравить вас с окончанием первой фазы пробора, — сказал он. — Пробор по всем статьям неплохой, начинается все словно бы и удачно: бовицефалы, как вы знаете, носителями потенциального разума не признаны, и это отрадно. Это, как вы понимаете, значит: будем готовить Таллину к колонизации. Сначала вот этот вот маленький островок

Он оглядел ребят. Все молчали и внимательно его слушали, хотя ничего нового пока он не сказал.

— Прежде чем говорить о предлагаемом плане пробора, хочу, уважаемые, отметить одну маленькую, но не слишком приятную деталь: опять нас подводят дорогие наши микробщики. Не то чтобы по своей вине подводят, — поправился он, заметив, с каким скандалезным видом вскочил с места шеф микробщиков Гджигу, как вскинулся малыш Новак, — но подводят. Этого, уважаемые, нельзя отрицать. Фаги, которые разработаны, — слабенькие фаги. Эффективность не сто процентов, избирательность тоже не такая узкая, как хотелось бы. Я понимаю, это вечная история, это надо черт знает кем быть, чтобы с такой задачей справиться. Я же ничего не говорю! Особенно если пробор на одном островке, а остальная территория остается нетронутой. Я, ребята, совсем не к тому, что надо сейчас поднимать ругань по поводу неправильной тактики, это не мы решаем. Надо исходить из того, что есть. И когда я говорю про фагов, то просто хочу подчеркнуть, что опять уважаемым нашим куаферам предстоит нелегкая жизнь. И чем быстрее они сделают свое дело, тем лучше — и для них, и для тех, кто придет после. Я правильно говорю? — Он опять помолчал, ожидая реакции, но ее не последовало, потому что пока были только слова.

— Так вот, план пробора. Наш новый математик, Симон дю-А, на которого я возлагал, как вы помните, большие надежды, эти надежды оправдал. Не смотрите, что молодой. Он предложил план пробора, ну просто изумительный план пробора, он со своими интеллекторами такое нам напридумывал, что мы все в ножки должны ему бухнуться, да и того, я думаю, мало. Да он сейчас сам вам все расскажет, чего он там напридумывал.

Все повернулись к дю-А. Он презрительно скосил рот, потом посерьезнел и начал, кинув быстрый взгляд на мемо:

— Информации мало. Для действительно стоящего пробора нужно еще.

Все удивленно зашумели, потому что ну какую ему еще информацию добывать. Дю-А повысил голос:

— Да, мало! Еще год по крайней мере ее собирать надо бы. Тогда бы и фагов сделать можно было, тогда и план точней бы сработал, и обойтись можно было бы без всех этих бестолковых трудов, которыми вы большей частью заняты.

— Ты по делу, по делу давай! — крикнул Каспар, и только тогда я заметил, что он уже оставил Гуарме и пересел поближе к дю-А.

— Я, между прочим, по делу говорю, — сухо заметил математик — Информации, повторяю, мало. В частности, Кхолле Кхокк, фаун-куафер, который специализируется у нас на бовицефалах, действительно собрал неопровержимые доказательства в пользу того, что они не могут стать носителями разума… — Здесь дю-А переждал небольшую бурю вежливых восторгов. — Однако! Однако некоторые косвенные данные, с которыми каждый желающий может ознакомиться у меня в интеллекторной, внушают опасения, что это может оказаться не совсем верным.

— Что значит “не совсем верным”? — удивился Кхолле.

— Сам не знаю. Так получается. Я еще месяц назад докладывал ситуацию командиру. Поэтому в будущей биоструктуре я предоставляю бовицефалам возможность развивать умственные способности. На всякий случай. Чего-бы-это-нам-в-конечном-итоге-ни-стоило.

Дю-А солидно откашлялся и поднес мемо к глазам.

— Но доказательства остаются доказательствами, и хотя информации, повторяю, недостаточно, ее все-таки хватает, чтобы определить структуры биоценозов, способных на Таллине прижиться. И чтобы выбрать из них оптимальную. Оптимальной для Галлины признана биоструктура Нуэстра Мадре, Итог сто семьдесят шесть.

— Весь лоб расшиб об эти проборы, но о такой структуре что-то не слышал, — среди всеобщего молчания пророкотал Ли-миччи. — Что это за такая Маэстра?

— Нуэстра Мадре, Итог сто семьдесят шесть, — спокойно повторил дю-А. — Вам следовало бы ее знать. Ведь, насколько я слышал, куаферам положено раз в год обновлять профессиональные знания.

— Да нет, я все их знаю! — по-детски запротестовал Лимиччи. — Ацтеку знаю, Треугольник, тот, что на Четвертом Проборе, потом эту, Вещунью, или как ее там…

— Плохо, Лимиччи, — перебил дю-А. — Зайдите ко мне с утра. Я имею в виду биоструктуру Нуэстра Мадре из каталога Итог сто семьдесят шесть.

— Но там же подгоночные! — крикнул кто-то.

Федер с нескрываемым удовольствием смотрел в потолок.

— Вот именно. Как вы их называете, подгоночные, или, если быть строгим, линейные структуры. Если взять за основу Нуэстра Мадре, то изменить придется только восемь процентов фауны и одиннадцать — флоры. Фаги, разработанные для сценария этого типа пробора, как уже говорил командир Федер, не стопроцентны — у нас мало информации. Но в принципе такой процент можно элиминировать и руками, только не уничтожать, а вывозить. Вывезти же можно, как я посчитал, все. Придется, конечно, поработать, но мы здесь для этого и собрались.

Ребята оторопели. Еще никто и никогда не делал на проборах подгоночных биоструктур, да что там — даже в полных списках, выдаваемых интеллекторами для архива, подгоночные не упоминались.

— Бред какой-то, — подал голос Элерия. — Руками. Да он знает, что такое руками? Это что, шутка такая?

— Какие шутки от серьезного человека? — добродушно укорил его Федер. — Я внимательно все просмотрел, это замечательный вариант, уникальный. Уровень устойчивости для подгоночной, прямо скажу, небывало высокий. Правда, ниже, конечно, чем на обычных проборах, но для мелких поселений годится.

— Каких еще мелких?

— Для мелких. Для мелких аграрных поселений. — Федер выжидательно посмотрел на дю-А, как бы призывая продолжать.

Тот сухо кивнул:

— Девятьсот, максимум тысяча четыреста человек. Но это один только остров. На всю планету…

— На всю планету несколько больше, — подхватил Федер. — И сроки на пробор небольшие. Вы его спросите, сколько это займет времени, он вам скажет.

— Времени, конечно, это потребует больше, чем обычно.

— Сколько?!

— С учетом новизны биоструктуры, контрольных испытаний и прочего — примерно восемьдесят пять лет.

Мы дружно расхохотались. Дю-А такого не ожидал. Он ждал возмущения, протеста, но хохот в его планы как-то не вписывался. Восемьдесят пять лет — это действительно смешно было. Обычный-то пробор занимает от силы полтора года, и то самый трудный, когда под вопросом сама колонизация. Восемьдесят пять лет! Никто и на секунду не мог подумать, что такой пробор и в самом деле может быть каким-нибудь дураком принят.

— Вы все, я думаю, знакомы с Положением! — Дю-А заговорил громко, почти криком пытаясь перекрыть шум. — Оно не эти ваши неписаные кодексы, больше вредные, чем полезные, оно на стеклах записано, и каждый может с ним в любую минуту ознакомиться. Вот оно и есть наш настоящий закон, которому единственному мы должны подчиняться. В Положении, пункт четыре, как вы все помните, записано: проводить биоструктурную обработку с учетом минимального вреда для местной флоры и фауны. Минимального! Только с учетом этого пункта математик имеет право на просмотр вариантов. Только с учетом этого пункта командир пробора имеет право утверждать план обработки. Только с учетом этого пункта куафер обязан действовать. Это единственный реальный, сбалансированный план, который я подпишу.

Хохот увял. Шутка становилась неприличной, я имею в виду не дю-А (он-то вообще не знал, что такое шутка), а Федера.

— Федер, ты что молчишь? Скажи наконец! Кто его вообще в математики пустил, непонятно. Он или идиот, или антикуист — а я, между прочим, предупреждал! — вскочил со своего места Ли-миччи.

— Хватит уже, действительно! Времени много, устали все! Федер, говори план пробора, хватит ерунду слушать!

— Я не позволю… — закричал было дю-А, но Каспар, который подобрался к нему вплотную и сидел чуть ли не в ногах у него, вдруг сказал с дурашливым видом:

— Пу-пу.

Дю-А запнулся. Он дико посмотрел на Каспара, попытался что-то сказать, но не сказал. Замороженности как не бывало. Перед нами стоял растерянный, даже запуганный парнишка, совсем непохожий на того строгого, официального лидера, каким он всегда пыжился быть. И мне его даже жалко немного стало. Может быть, потому, что я Каспара терпеть не мог. Потом дю-А все-таки подсобрался, распалил немножко себя (смешно — он распалил себя тем, по крайней мере мне так показалось, что принялся пересчитывать нас глазами) и заговорил снова:

— Я знаю, тут многие против меня настроены, многим не нравится, что я говорю и считаю, но я все-таки пока старший математик пробора и буду настаивать, чтобы… Без моей подписи…

— Да прекрасно мы обойдемся и без твоей подписи, — подал наконец голос Федер. — Подписями он нас испугал. Тут, ребята, вот какая вещь получается. Математик наш не хочет учитывать в своих сугубо сложных расчетах, что надо не только местных животных жалеть, но и людей. Он это как-то не очень считает важным. Ему особой разницы нет между сотней лет и годом, он еще молодой, ему любой срок подходит. Я с ним вчера говорил, и получается, что ему наплевать, будет на Земле перенаселение или не будет. И куда тех девать, которые за восемьдесят пять лет на свет появятся. Он, знаете, что говорит? Он говорит: а пусть! Он говорит, включатся, мол, механизмы саморегуляции рождаемости, как только спадет жизненный ценз. Ну а если и это не поможет, то можно вообще, пока другого выхода не найдут люди, искусственно ограничивать эту самую рождаемость. Знакомо, правда? Он на эту тему даже расчеты какие-то делал. Математик, одно слово. В общем, так Математик он неплохой, действует, как я понимаю, с самыми искренними намерениями (что, как вы знаете, самый тяжелый случай), поэтому гнать я его не стану. И знаете, что самое-то интересное? Он ведь не только этот, на восемьдесят пять лет, план разработал, он ведь двойное дело сделал. Он и нормальный план прикинул, и неплохо у него получилось, я сегодня утром смотрел, вовсе даже неплохой план пробора — на десять процентов местных вкраплений или на одиннадцать, неважно. И, как положено, всей работы на семь месяцев. Он просто молодец у нас, этот наш математик.

— Этот зверский план я сделал… Для сравнения сделал! А! Да вы все равно не поймете зачем.

(Я потом эти слова его вспоминал. Сначала-то не понял, и мало кто их понял сначала, да и ни к чему тогда было их понимать, но прошло время — я вспомнил и разобрался. Он просто такой человек, дю-А. Он не мог не сделать того, что считал правильным, и не мог не сделать того, что ему приказано. Потому что такой человек. Потому что просто иначе не мог.)

— И фагов он разработал, — перебил Федер, — не таких, правда, хороших, как для своего восьмидесятипятилетнего, но тоже ничего. Так что он хоть и юнец неразумный, но как математик, еще раз повторяю, неплохой.

— Мне ваших комплиментов не надо, все равно не подпишу…

— А я с комплиментами уже закончил, уважаемый наш дю-А. Я как раз уже к другому делу перехожу.

Федер оторвался наконец от косяка двери, одернул рукава куртки, лицо стало жестким.

— Я прошу у собрания немного времени для того, чтобы поговорить с вами о предметах, которые к плану пробора отношения не имеют. Минут пятнадцать, не больше. А потом перейдем к плану, который посчитал для нас строптивый наш математик Суть дела вот в чем. Недавно, дней пять назад, присылают мне с Земли, из Управления, этакую страшную докладную. Без подписи. Там про наш пробор много всяких слов, что мы не делом занимаемся, полезным для всех, а тешим в основном садистские свои наклонности. И по фамилиям, я уж не буду их перечислять. И четырнадцать раз в этой докладной автор, пожелавший, как говорится, остаться в неизвестности, употребил слово “вандализм”, один раз даже с большой буквы.

Ребята зашумели. Такого у нас никогда еще не было. Такого и не слышал даже никто. Многие и не поняли даже, похохатывать начали, шуточки отпускать.

— Ага! — крикнул дю-А. — Значит, кому-то тоже не нравится!

— Кому-то не нравится, — подтвердил Федер, задумчиво посмотрев на него. — И я догадываюсь кому. Для справки — докладную передали с Галлины. И не с личного интеллектора, а с сетевого, который находится в ведении старшего математика. И если ты, уважаемый дю-А, начнешь нам сейчас втолковывать то, что мы все и без тебя знаем: что каждый может послать свою депешу через Центральную интеллекторную, а ты все читать не обязан…

— Конечно! — Дю-А выглядел очень встревоженным в тот момент, мы все не отрывали от него глаз.

— …то, чтобы уж совсем ясно стало, добавлю: докладная прошла без регистрации.

— Как это? Никто не может без регистрации, — испугался дю-А.

— Никто, кроме тебя, ты хочешь сказать?

— Ну… да. Но…

— Одним словом, никто, кроме тебя, — уже утвердительно повторил Федер.

— Нет, — сказал дю-А растерянным голосом. — Нет, что вы! Я совсем ничего не знал о докладной. Я…

Тут все зашумели. Никто не поверил ему, конечно, да и как поверить, все против него складывалось, и только, может быть, я один чувствовал, что здесь что-то не так. Я… не знаю, как объяснить… я, наверное, из-за того что внешность у нас похожая, очень понимал его, мне казалось, что насквозь понимал, и знал я, не думал, а именно знал, что, если бы даже дю-А и написал такую докладную, он обязательно бы признался, он бы даже хвастался, что написал докладную. И он бы обязательно ее подписал. Не могу сказать, что испытывал к нему что-то вроде родственных чувств, наоборот даже — в нем соединялось все, что я не любил с детства: заносчивость, занудство, он всех ставил ниже себя, малоприятный был из него начальник А главное — это то, что, хоть и не был он настоящим антикуистом (те просто бандиты какие-то с красивыми лозунгами), замашки их и взгляды очень хорошо усвоил и куаферов со всем, что к ним относится, считал падалью и не особо это скрывал. Чего не могли простить ему ни я, ни кто другой из наших ребят.

Но на собрании со мной случилась интересная вещь- я как бы перешел на его сторону. Может, потому, что на него нападали и не так чтобы совсем честно. Вот это мне больше всего и не понравилось. Я помалкивал, потому что не знал еще, как себя вести надлежит в таких случаях настоящему куаферу, — тогда эти вещи для меня очень важными были. Растерянный, как и дю-А, я только молча следил за перепалкой. Я, как бы это сказать… болел за дю-А.

А перепалка между тем разгоралась. Ревел Лимиччи, поддакивали другие, да и то сказать — докладная на парикмахерскую команду. Подлость, по нашим меркам, неслыханная. Но при всей искренности (а я никогда не сомневался в искренности ребят — Беппию, конечно, не считаю, тот подонок) они подыгрывали Фе-деру, как свора подыгрывает вожаку, когда они бегут на тебя, а ты никак не можешь взять нужный прицел, а Федер — тот совершенно откровенно издевался над математиком. Он издевался над ним потому, что стоял перед выбором: или заставить его подписать семимесячный план пробора, или уничтожить — физически или морально, это неважно. Федер только хорохорился, что ему не нужна подпись дю-А, — еще как нужна! Он хотел раздавить упрямого математика, размазать его, как жидкую кашу по тарелке, и для него эта докладная была отличным козырем, как кто-то по другому поводу сказал, что, если бы ее не было, ее стоило бы придумать.

Дю-А скоро пришел в себя. Состроив свою любимую суконную физиономию (и впервые она пришлась к случаю), он холодно, коротко отвечал на обвинения.

Ребята, их можно понять, чем дальше, тем больше наливались против него злобой. Вспомнили все, до деталей, и это тоже мне не понравилось, тут что-то не куаферское, мелочное — уж ругать, так по конкретному делу! — и все ему выложили и все, чего не было, но могло в принципе быть, тоже вспомнили, а потом Федер их немножечко притушил, заговорил он спокойно, с усмешкой своей обычной, собрал в кучу, что про дю-А говорилось, и подытожил:

— Одним словом, так. Ребята объявляют тебе, Симон дю-А, свое недоверие как математику и как члену группы доколонизационной обработки. В полном согласии, между прочим, с твоим любимым Положением.

— Если бы вы удосужились его внимательно просмотреть, то поняли бы, что не так-то просто недоверие выразить, — огрызнулся дю-А. — Там совсем другая процедура.

— И с процедурами, как ты понимаешь, мы тоже уладим. Ты представляешь, что это будет значить для твоего будущего?

— Насчет моего будущего вы уж, пожалуйста, не заботьтесь. Я…

— Ну почему же? — ласково протянул Федер. — Все-таки не такие уж мы вандалы. Да и математик ты неплохой. Одним словом, так. Ты делаешь то, что от тебя требуется как от старшего математика пробора, а не какого-то там борца с вандализмом, а мы на первый раз, учитывая и принимая во внимание…

Вот к чему он все вел. Ему нужен был математик Послушный математик Строптивый был очень вреден, строптивый мог принести много бед — у Федера, мы все это знали, хотя и не влезали в детали, очень сложная жизнь. И как только я это понял, мне сразу же стало ясно, кто написал докладную. И в ту же минуту та же мысль посетила дю-А — вот совпадение-то!

Он поднял на Федера загоревшиеся глаза.

— А ведь оформить проход документа через интеллекторную без регистрации может еще один человек, — почти крикнул он. — Командир пробора! Я ведь видел, даже инструкции есть специальные. И выгоднее такая докладная была тебе, а не мне. Что ж я, дурачок, по такому адресу докладные писать? Чтобы они назад вернулись к тебе?

— Вон как, — сказал Федер, а больше ничего не сказал. Он растерялся от неожиданности: в грязных делах его никогда никто из куаферов еще не обвинял,

Мы повернулись к Федеру. Думаю, что многие в тот момент поверили математику. Поверили, но сказали себе: все правильно, так и надо. Они себе это сказали и стали ждать, что же предпримет их командир. А командир молча буравил дю-А глазами и в ярости кусал губы.

— Интересно, — наконец проговорил он. — И зачем же мне это понадобилось, как ты думаешь, уважаемый дю-А?

— Элементарно! Чтобы держать меня в узде. Потому что вы только храбритесь передо мной, а сами-то без моего согласия не посмеете план пробора утверждать. Вы просто хотели скрутить меня по-подлому. Мол, чуть высунешься, сразу дадим ход выражению недоверия, а то и под какой-нибудь куаферский суд чести подставите, я ведь уверен, в вашей идиотской “Этике вольностей” и такое найдется. Я уже что-то такое читал в старых стеклах.

— Все это очень остроумно, уважаемый дю-А, — сказал Федер, вежливо подождав секунд пять после того, как математик замолчал. — Все это звучит в высшей степени разумно и правдоподобно. И ведь правда, ребята, мы все со стороны совсем не ангелами выглядим, если такие вот обвинения могут нам предъявлять. Подлецами, подлецами он нас обзывает, вандалами. Мы для него…

— Я не их, я вас только…

— Помолчи, уважаемый математик, будь так любезен. Я вовсе не боюсь твоего несогласия. Мне согласие и не нужно совсем. Мне помощь твоя нужна, а не согласие, а если ты против, то что ж… как-нибудь обойдемся.

— Я все равно не подпишу, хоть на ваш суд…

— Ну хватит, хватит! Времени совсем нет. Против так против. Все! — Федер поднял голову, осмотрелся и улыбнулся прежней улыбкой. — Так Прошу всех достать меморандо и вызвать приказ тридцать ноль семь от сегодняшнего числа.

Куаферы зашевелились. Почему-то на каждом таком собрании обязательно найдется с десяток человек, которые меморандо с собой не взяли, хотя и знали прекрасно, что он обязательно понадобится. Они в этот момент начинают суетиться, заглядывать в мемо соседей, и обязательно им нужна совсем не та страница, которую соседи смотрят, — поднимается шум, кое-где возникают споры. Это, наверное, математический какой-нибудь закон, что некоторые меморандо с собой не берут.

Федер продолжал:

— Приказом этим — правда вот, без одной подписи, ну да ничего, мы это уладим…

— Я-не-под-пи-шу! — громко и нервно отчеканил дю-А, вглядываясь в экранчик щегольского своего меморандо. — Не имеет силы! Не имеет без моей подписи!

— Мы это уладим, — повторил тем же тоном Федер. — Как видите, принимается план, разработанный уважаемым нашим дю-А, и неплохо разработанный, — пробор типа Ацтека с каким-то там индексом, ну вы там увидите. Тот самый тип, о котором вы все, и наш добрый Лимиччи в том числе (Лимиччи гыгыкнул), прекрасно осведомлены. Если вы приглядитесь к пунктам пять и шестнадцать приказа, то увидите, что дорогим нашим куаферам и еще более дорогим микробщикам придется на этом проборе туго, особенно в период первой фаговой атаки. Но…

— Вы меня не знаете. Вы зря… Я такой шум подниму! — перебил его снова дю-А, но Федер словно не слышал.

— Эй! — самым скандальным тоном взвизгнул вдруг Гджигу. — Это как же так получается?! Вы только посмотрите, сколько вы мне распылителей придаете! Вы что, смеетесь, что ли? Да какой может быть пробор с такой машинерией?

И он встал, подбоченясь, и нацелил острый свой нос на Феде-ра, и пронзил командира едким нахальным взглядом — Гджигу никогда не упускал возможности поругаться, за что и заслужил репутацию отличного специалиста. Впрочем, специалист он и вправду был неплохой. Но тут окончательно взорвался дю-А. Он не мог вынести, что на него не обращают внимания. Просто не обращают, и все.

— Подождите! — воскликнул он (хоть я и не люблю этого слова — “воскликнул”). — Подождите! Послушайте! Ну как же вы не можете понять… — И он с жаром стал выкрикивать, наверное, уже намертво затверженный текст по поводу нашего вандализма, но так, словно в первый раз к нам с такими словами обращался. Говорил он вдохновенно, куда только суконная маска его подевалась, он жестикулировал, делал эффектные паузы, играл голосом, как заправский актер, и мы в первый, может быть, раз слушали его с интересом. — Вот эти цветы, — он указал пальцем на темное окно, — цветут сегодня в последний раз. Больше их никто не увидит. Это животное, — палец на ящике с химерой, уроженкой Парижа-100, — прекрасно приспособленное к условиям жизни здесь, потому что здесь его родина, замрет, скорее всего, навсегда где-нибудь на десятой полке Центрального вивария, который все зовут проще — зоокладбищем; эти запахи (я, кажется, говорил уже, что на Таллине сильно воняло) уже никто и никогда обонять не будет. Все, все, целый мир исчезнет на восемьдесят восемь процентов ради того, чтобы кто-то, пришедший издалека, чужой всему здесь живущему, смог переделать свою пятикомнатную квартиру на шестикомнатную (интересно нам стало, где это он видел пятикомнатные квартиры). Им даже название никто не дает, прежде чем уничтожить. Вид пять, вид шесть!..

И чем дальше, тем громче, тем с большим пафосом, с большей даже истерикой. Дю-А похож на меня, и поэтому после того собрания я никогда не произношу вдохновенных речей — мне в таких случаях вспоминается, какой противной тогда была его физиономия.

Рядом с ним мерзким карликом сидел на полу Каспар и сосредоточенно возился с какой-то квадратной штукой, похожей на портшоколад. Потом он положил ее на пол рядом с собой и выжидательно уставился на математика, завороженного собственной речью.

А с математиком началось что-то неладное. Сначала он осип. Он мимоходом нахмурился, кашлянул и заговорил снова. Потом, в самом, можно сказать, патетическом месте голос его стал быстро и как-то странно тоньшать — дю-А покраснел. Ребята очень заинтересовались. На словах “непростительный, ничем не оправданный вандализм”, когда голос у дю-А стал тонким, как спичка, мультипликационным каким-то, он с недоумением и мукой замолк

Первым захохотал Лимиччи, хихикнул Каспар, а затем грохнули все: уж очень у него был уморительный вид, у этого нашего зануды дю-А.

Мы быстро разобрались, в чем дело, отчего так странно осип дю-А. Со мной тоже такую штуку устраивали, да и не только со мной — на проборах любят шутить. Гелий! Та коробочка, которую положил рядом с собой Каспар, была обыкновенным контейнером с твердым гелием, а гелий, если попадает в горло, очень смешно изменяет голос. Это называется “запеть соловьем”. Подсунешь кому такой контейнер — смеху не оберешься.

И тогда я поднялся с места. Я не мог не подняться с места, мне бы раньше подняться, потому что, как бы я ни относился к математику, а я сложно к нему относился, он был под моей защитой, и я все время про это помнил. И неловко себя чувствовал, потому что никак не мог решить, пришла моя очередь вмешаться или не пришла. Дурацкое положение. Мне очень хотелось, чтобы не пришла. Но теперь над ним издевались явно, и особенно Каспар, которого я не любил и которого никто не любил, а вот теперь он радовался своей шутке, и все остальные радовались тоже. Краем глаза увидел я в тот момент, что Федер не смеется, что он серьезен. И Кхолле Кхокк не смеялся, и еще кое-кто, потому что ругань руганью…

Но вмешаться я не успел. Дю-А увидел контейнер, перевел взгляд на Каспара, потом обратно и в мгновение ока остервенел. Он рывком наклонился, поднял с полу этот красивый увесистый баллончик, искривив рот, огляделся… И может, обошлось бы все, потому что дю-А, как никто, умел себя контролировать, но в этот момент сквозь общий, уже стихающий хохот раздался скрипучий голос Гджигу:

— Так что, командир, дашь ты мне дополнительные распылители или опять ругаться будем? Ведь я не отстану!

— Не дам я тебе, не дам, — немедленно отозвался Федер, словно и не было никакой вдохновенной речи. — И в прошлом проборе не дал, и сейчас не дам. Не нужно тебе.

— Ты подлец! — завизжал вдруг дю-А так, что уши мне заложило. — Ты нарочно! Я… Ах ты, подлец! — И, размахнувшись, швырнул вдруг контейнер в Федера. Швырнул и в тот же момент страшно перепугался, это заметили все. Контейнер стукнулся в дверь, упал на пол и зашипел. Хохот, шум — все как ножом обрезало, установилась полная тишина. Я сел на место, потому что, как ни нуждался в моей помощи математик, ему уже ничем нельзя было помочь — вступали в силу неписаные законы нашего так не любимого им кодекса.

Федер приоткрыл дверь, ногой отбросил в проем контейнер, осторожно попробовал голос и сказал — тихо, почти с жалостью:

— Придется нам с тобой пройтись прогуляться, дю-А.

— В каком смысле прогуляться? — спросил тот. — Что значит — прогуляться? Не понимаю.

Федер молчал.

— Вы что? Вы… — Он завороженно смотрел на Федера, начиная наконец понимать. — Но это же бред! Этого… Вы мне что, дуэль предлагаете?

— Придется нам пройтись прогуляться, дю-А, — уже с явной жалостью повторил Федер. — Пошли. Прямо сейчас.

— Но послушайте! Вы же серьезный человек, вы же руководитель! Какие-то дикие пережитки. Ведь не до такой же степени ваши эти правила… Я слышал что-то, но думал, сказки. Я никогда…

— Я жду, — сказал Федер.

— Ерунда какая-то. Дичь! — Дю-А снова принял официальную позу. — Вы тут на своих проборах до того уже докатились… Я всех этих правил не признаю! Я работать сюда приехал. Я вам еще… Мы еще… — Он часто моргал и гневно ежился. А потом выкрикнул, почти с тем же пафосом, что и во время речи про вандализм: — Я покидаю это собрание!

И прошел мимо нас, и мы проводили его глазами, и Федер чуть отодвинулся, давая ему дорогу, и чуть-чуть, еле заметно, улыбнулся, когда дю-А суетливо юркнул в дверь. И все мы поняли, что проборная карьера нашего математика на этом закончилась.

Я до сих пор не знаю, струсил он тогда или нет, и никогда не возьмусь об этом судить. Здесь могла быть и трусость, и ярое неприятие наших куаферских обычаев, которые (я сейчас понимаю) для нормального человека и впрямь могут дикими показаться. Честно говоря, я тоже не слишком-то верил в реальность дуэльного кодекса куаферов: думал, сказки. Обычно до дуэлей не доходило, во всяком случае, при мне. Обычно кончалось руганью, в крайнем случае мелкой дракой, тут же, на месте, после чего спорщики несли наказание, порой тяжелое, потому что ведь нельзя на самом деле куаферам драться, за этим следят. А дуэли, я о них только слышал и слышал, конечно, что вызов, формальный вызов, именно и состоит в приглашении прогуляться, и именно такими словами, какие тогда Федер сказал. Я до сих пор иногда думаю, что на самом деле Федер никакой такой дуэли в виду не имел и хотел только припугнуть дю-А, хотел только, чтобы дю-А струсил или выглядел струсившим в глазах остальной парикмахерской команды. Чтобы дю-А просто поймался на удочку. Хотя не знаю.

А дальше — это не самое главное, что я хотел рассказать, к тому я подхожу только; мне и подходить страшно, и стараюсь все время это “то” оттянуть — дальше со мной случилось такое, чему я и названия подобрать не могу, даже не могу сказать точно, случилось оно или нет.

С одной стороны, я твердо уверен, что ничего не было. Что было только то, что Федер начал говорить о проборе, о его деталях и одновременно склонять во все стороны имя осрамившегося старшего математика. Дальше вспоминается так я окончательно осознал, что дю-А под моей защитой, и сказал примерно следующее:

— Тот, кого вы ругаете, сейчас не здесь и не может ответить, так что представим на секундочку, что он — это я, и представим на секундочку, что твое предложение, командир, насчет прогуляться принято.

Я не знаю, что я сказал точно, и тем более не знаю, что ответил мне Федер. Думаю, что просто отмахнулся, как от глупого шутника, а я похорохорился немного и замолчал. Да, наверное, что-то в этом роде и произошло. Но я этого совершенно не помню.

А зато в деталях мне помнится то, чего, как я знаю, не происходило вообще. Что вызов мой был в ту же секунду принят, правда, с недоумением некоторым, и что после собрания отправились мы с Федером в лесок — тот, конечно, что внутри биоэкрана, в лагере. Мы светили себе под ноги фонарями и с предельной вежливостью предупреждали друг друга о яме или о громадном клубке корней, вылезших из-под земли, которыми так богаты таллинские леса. И в который раз мне пришла в голову мысль, что художника пробора надо сделать таким же главным, как и математика, если не главнее. Я сказал об этом Федеру (якобы сказал), и он ответил:

— Ты прав.

А потом, выбрав подходящую поляну, мы будто бы стали друг против друга и вынули фены, которые мы, черт знает почему, зовем скваркохиггсами, а фенами их называют разве зеленые новички. Это все равно что ракет-мастера назвать космонавтом или небо обозвать “бирюзовой синью”. Мы уткнули скваркохиггсы друг другу в животы, и Федер начал считать до трех. Но когда он досчитал, никто из нас якобы и не выстрелил, потому что ни я против Федера, ни он против меня особого зла не держали, и уж конечно, никто из нас убивать не хотел, и каждый из нас знал, что другой такого же мнения. Но дуэль есть дуэль, и никого нельзя было лишать шанса. Мы глупо рассмеялись, когда поняли, что никакой дуэли не будет, и тогда я будто бы спросил:

— Что же будет? Вернуться-то должен один. Засмеют ведь.

— Не засмеют, — уверенно сказал Федер. Я всегда удивлялся его уверенности. — Куда им нас засмеять. А впрочем, пусть попробуют.

Я знаю, я уверен, что по-настоящему ничего такого не было, что я выдумал все эти подробности, но только они стоят в моей памяти, только они, а то, что было на самом деле, я лишь пытаюсь реконструировать. Я не могу понять, почему случилась такая оказия с моей памятью, и приходит мне в голову, что сделал я что-то совсем не то, что-то, чего должен стыдиться, иначе почему бы мне все забыть и выдумывать то, чего не было. Может, я на том собрании вообще не стал на защиту дю-А, а может, и высмеял его тогда вместе со всеми, чтоб от других не слишком-то отличаться. Хотя такое, я знаю, на меня непохоже. Но что-то я сделал.

На другой день или через день после того, я не помню, еще одна случилась история, которая всех нас тогда удивила очень, — много у нас из-за нее с космополом разбирательств было. Что вообще-то редкость — куаферы космополу редко прибавляют работы.

Вечером, за несколько часов до отбоя, Задонцо обнаружил вдруг неисправность у бортовой пушки звука, установленной на двадцать второй “Птичке”. Пушка звука — очень хитрое оружие, в ее неполадках иной раз и с тремя ремонт-интеллекторами не разберешься. А так как пробор вот-вот должен был вступить в серию самых активных фаз, где “Птички” с полным вооружением каждую минуту могут понадобиться, техник, естественно, волновался. Он вообще у нас нервный, каждый день находил какой-нибудь повод для полного отчаяния. Так и тогда: из-за этой пушки Задонцо не мог заснуть. Битых полтора часа проворочался в койке, потом не выдержал и пошел к ангарам. А у нас таю в центре жилые помещения, потом технологические, потом, если к виварию идти, арсенал, штабная, потом сам виварий, потом ангар. Не успел он добраться до вивария, как услышал позади себя голоса. Он обернулся и — счастливая его звезда! — промолчал. Он разглядел в темноте два силуэта, только непонятных каких-то. Потом пригляделся и увидел, что эти двое идут по дорожке от арсенала по направлению к нему и одеты они — вот что странным-то ему показалось — в боевые гермокостюмы. Знаете, такие — от микробов, от вибро-, звуко-, световой атаки, с черной лицевой закрышкой, чтобы дичь твоих глаз не увидела? Задонцо потом рассказывал, что, увидев этих ребят, он дико разволновался, потому что нормальный куафер лишь в самом крайнем случае наденет гермокостюм — тогда он был новинкой, очень удобной, очень эффективной, но с одним минусом — отвратительной терморегуляцией. А кому хочется потеть или дрожать от холода во время работы? Техник, значит, дико разволновался и сразу же, через мемо, вызвал Федера. Не успел наш командир возмутиться его нахальством, как услышал:

— Командир! Тревога! Бандиты! Двое! В гермокостюмах! Никакого лица! Объявляй тревогу, пожалуйста! Побыстрей объявляй! Идут прямо на меня! Я их задержу, не бойся!

— Замри, дурак! — сказал Федер и объявил тревогу, то есть дал сирену по всем мемо и объявил немедленный сбор с оружием у вивария. Федер потом говорил, что сразу почуял, откуда опасность и куда эти двое идут. Его с самого начала тревожил охотник, что лицом ткнулся в “белую крапиву”, но почему-то, как и всем нам, командиру не приходило в голову, что это не охотник неосторожно оступился, что его кто-то толкнул. И не сделал вывод, что на острове кто-то еще есть, кроме нашей команды. Не догадаться-то он не догадался, только в голове у него все время сидело, что тут что-то не сходится. Он подсознательно опасался диверсии, а организовать диверсию в лагере лучше всего напав на виварий, а именно на тот его отсек, где работают микробщики. Выпусти кто микробов наружу, мы бы и проснуться как следует не успели, как уже на том свете пробор бы устраивали.

Когда Задонцо Федера разбудил, он, не до конца еще проснувшись, вдруг понял, что на Таллине второй охотник сидел, который каким-то образом товарищей своих уговорил заскочить за ним, — о чем-то в этом роде тогда Федер подумал, а мы ничего такого не знали, просто похватали спросонок оружие и вихрем вылетели из спален.

Я, например, выскочил, когда стрельба шла вовсю. Честно говоря, я так ничего и не понимал до тех пор, пока все не кончилось. Когда увидел, что стреляют, залег, а что дальше делать, не знал. Потом повсюду вспыхнули прожектора, стало светло, как днем, и я увидел, что многие наши ребята лежат то ли мертвые, то ли, как и я, залегли. Я, наверное, чуть не позже всех выскочил, с моментальным подъемом у меня всегда плохи были дела, да и вообще внутри лагеря никогда при мне никаких тревог не было. И не рассказывал про них мне никто. Потом Элерия (я его по росту узнал) приподнялся на локте и выстрелил куда-то в сторону леса, а из леса протянулся к нему тоненький луч скваркохиггса. Луч прошел верхом, но Элерия сразу вжался в траву и до конца заварушки лежал, как мертвый. Я тоже выстрелил, но не попал, слишком далеко было, и многие наши ребята тоже открыли по лесу огонь. То есть огня-то как раз и не было, мы больше к фикс-ружьям привычные, убиваем мы, пусть хоть что про нас говорят, только в самых крайних случаях. Потом между деревьями мелькнула фигурка, за ней еще, и эта вторая фигурка вдруг замерла — кто-то из нас наконец сделал удачный выстрел. Тот парень, которого мы зафиксировали, замер в очень неустойчивой позе и скоро упал, смешно задрав ногу. И все стихло.

— Упустим! — заревел во всю мочь Лимиччи, поднялся с земли и бросился к лесу. Никто по нему не стрелял. Тогда и мы тоже за ним поднялись.

Второго мы упустили, и, конечно, только потому, что слишком уж неожиданной тревога была, сколько бы там Федер нас ни стыдил. А первым оказался тот самый охотник, про которого мы ничего не подозревали. Молодой парень, ободранный и тощий, он от одного голода должен был к нам прийти. Он долго молчал после того, как его разморозили, и злобно на всех поглядывал, но прилетели ребята из космопола, и он сразу заговорил, тут же, на Таллине, и всех удивило, что он заикается; он почему-то очень космопола боялся, наверное, наболтали ему, что в космополе охотников бьют.

Схватка прошла бескровно, и поэтому мы особого зла на него не держали, многие жалели даже: это не шутка, остаться одному в таких джунглях, где все тебе враги и люди тоже враги. Никому такого не пожелаю.

Только к утру, после бессонной и бестолковой ночи, мы хватились Каспара. И нигде его не нашли. А когда прибыл космопол и охотник стал говорить, мы узнали, что тем вторым, которого упустили, и был Каспар, что он и раньше связан был каким-то боком с охотниками и в этот раз они тоже на него вышли и потребовали помощи. Федер правильно догадался — они хотели взорвать отсек микробиологии, чтобы микробами нас уничтожить, и тогда у них появилась бы двухдневная щель, когда бы никто не мешал им на Таллину спуститься и забрать своего.

Был тут один маленький заусенчик, в то время так и не выясненный: навряд ли за охотником его товарищи стали бы возвращаться, если бы тот их не заставил. А их не слишком-то и заставишь, они ребята отчаянные, как и все, у кого с космополом неприятности. Но охотник уверял, что обязательно бы вернулись за ним, что они товарищей в беде не бросают, — и мы поверили, потому что в такое неудобно не верить. Мы, например, доведись чего, точно так бы сделали.

И еще. Охотники, они в наших вивариях разбираются слабо. Но Каспар — куафер, он, как и все мы, не мог не знать, чем грозит лично ему нападение на виварий, как мало шансов выбраться из такой заварушки живым — ровно никаких шансов, хоть десять суперкостюмов на себя натяни. Он, получается, шел на верную смерть. Подонок со странностями — чего только не случается в жизни!

И мы опять запустили “стрекоз”, но Каспара не нашли, хоть и потеряли шесть дней на поиски. “Стрекоз” пропало немного, и каждая пропажа выглядела естественной.

Много было шуму и разговоров, а пробор откладывался, потому что как начинать пробор, когда в его зоне человек. Фаги на него не должны были действовать, летально во всяком случае, но обычно, никто не знает почему, многие из фагов бесятся, и находиться в таком месте человеку, даже специально подготовленному, крайне опасно. Нам особо не было жаль Каспара, но все-таки хотелось найти не труп, многим из нас хотелось его кой о чем спросить. И дело даже не в том, что он предал нас, дело значительно хуже — так нам представлялось тогда и так было на самом деле. Что бы у нас ни происходило внутри, наружу не должно выходить, особенно всякая пакость, вроде связи с охотниками. В этом заключалась еще одна суть куаферского кодекса, суть, обязательная совершенно: ничто в нашем поведении не должно было подтверждать дурные слухи, что распускали о нас антикуисты и прочие, кому куаферство не пришлось по душе. Слишком много врагов смотрело на нас, следило за каждым шагом, комментировало каждый наш промах, чтобы мы могли позволить себе такую роскошь, как предательство. И нам очень хотелось с ним поговорить, не сдавая никуда, тем более космополу. Но найти его мы не могли.

К слову сказать, это был особенный пункт, он много толков вызывал в свое время. Всех мы интересовали, все почему-то хотели видеть нас голенькими. И чем больше к нам присматривались, тем больше мы замыкались, выставляя напоказ только маску — маску бравого рубаки-куафера, самоотверженного спасителя человечества, а неурядицы свои (если они происходили не от плохого отношения к нам, а от нас самих) глубоко прятали — все у нас хорошо, иначе и быть не может! Мы (то есть не мы, конечно, — я тогда не был еще куафером, я в них только играл с мальчишками) обособились, мы свято соблюдали экстерриториальность и в свое княжество пускали с большим разбором. Нас могли уничтожить в любую секунду, а мы должны были показывать всем своим видом, что не за что нас уничтожать, что хоть мы и не ангелы, но ведем себя безупречно. Единственное, на что куафер изначально не имел права, — “работать наружу”. Настолько это в нас въелось, что Каспар, от которого можно было всего ждать, связью с охотниками бесконечно нас удивил.

Каспара не находили, космополовцы устали ждать и опять умчали по своим нервным делам, и в одно прекрасное утро Федер приказал готовиться к первой фазе пробора — времени ждать не было.

Тогда вмешался дю-А, которого все как бы забыли, и заявил, что начинать пробор невозможно, раз в зоне действия фагов есть человек.

Федер сказал, что это не повод для дальнейшей задержки, что и по мемо, и через громкую связь перед пробором будет объявлено о фагоатаке, ему дадут четыре часа на то, чтобы он вернулся в лагерь, — так, между прочим, сказано не где-нибудь, а в приложениях к Положению, которое, как известно, дю-А чтит превыше всего. А дю-А и с Положением на этот раз решил не соглашаться, он сказал: а если Каспар не выйдет, что тогда? Неужели мы настолько бесчеловечны, что обречем на верную смерть человека, которого до суда и преступником назвать не может никто, просто так взять и убить, потому что он мешает пробору? Мы делали вид, что не слушаем. Федер ответил дю-А: можете жаловаться. Можете писать докладную.

— А вы думали! — ответил дю-А. — Конечно, я напишу. И подпишусь, между прочим.

Федер засмеялся. Для разнообразия.

— Кстати! — сказал тогда Гвазимальдо, ни к кому не обращаясь в особенности. До этого он весь ушел в разборку фикс-ружья и тихо-тихо мурлыкал что-то себе под нос от усердия. — Что-то я не видел нашего матшефа во время тревоги, когда ловили охотника. Наверное, в засаде сидел, в самом опасном месте.

Добродушный Кармино Бальцано, такой тихоня-куафер, который славился умением глотать бутерброды не разжевывая, тоже поддакнул:

— Он просто маскировался, он хотел взять их живыми. Он так хорошо маскировался, что никто из наших его не заметил. Он отчаянный парень, наш матшеф, он от опасности лучше любого тренированного куафера может себя защитить.

Мне стало стыдно, что я молчу.

— Ребята, быстренько прекратили. Если он не ответит, то могу ответить и я. Он под моей защитой.

— Что-то не очень он в ней нуждается, — сказал Кармино.

Дю-А покраснел и виновато проговорил через силу:

— Я… я почему-то не слышал тревоги. Я проснулся, когда все кончилось.

Гвазимальдо со скучающей миной взял ружье, сунул палец в резонатор и, вздохнув, опять замурлыкал. Кармино тоже сосредоточенно замолчал. Но теперь вылез Элерия.

— Вот тоже кстати, — сказал он, глядя на Федера невинными блекло-голубыми глазами, — командир, почему это у нас тревога такая тихая? Бывало, проснешься и думаешь, сирена это или просто в ухе звенит. Это хорошо, у меня нечасто в ухе звенит. А ведь у некоторых — каждый день! Серьезно говорю, командир: надо что-то делать.

Я поднялся и злобно сунул руки в карманы.

— Ладно, хватит, — недовольным тоном сказал Федер. — Нечего. Я сам его от тревоги отключил.

— Почему? — спустя минуту дрожащим голосом поинтересовался дю-А

— Скажем, потому, уважаемый дю-А, что старший математик пробора — слишком ценная фигура, чтобы ею рисковать. Особенно если я не уверен в его боевых качествах.

Дю-А открыл рот и захлопнул. Потом опять открыл и опять захлопнул. Оглядел нас невидящими глазами и зашагал к двери.

Это было несправедливо. И я сказал:

— Это несправедливо. Зачем унижать? Ему и так хватило собрания. Командир, я прошу снова подключить к тревоге старшего математика.

— Ты добрый, Пан Генерал, — сказал Федер.

— Он под моей защитой.

— Он уже вышел из-под защиты, разве ты еще не понял? Он не наш, Массена, запомни. И никогда нашим не будет. Кончится пробор, он уйдет.

— Но пока пробор не кончился, — сказал я, — он под моей защитой.

А дальше ему объявили полный бойкот. Никто с дю-А не заговаривал, никто не слушал, что он говорит, и скоро он замолчал. Приказы его (он все-таки оставался матшефом) рассылались через меморандо, и если ему надо было что-то узнать, то он тоже спрашивал через мемо и через мемо же получал ответ. Он и питаться стал отдельно — в своем домике, а то и в интеллекторной, хотя первое — привилегия командира, а второе строжайше запрещено разлюбезным ему Положением.

Я знаю, что это такое. Когда не тебе, но при тебе говорят о тебе гадости. Случайно еще в самом первом своем проборе я сделал пару неловких и — чего там! — глупых поступков, за что меня произвели в шпиона антикуистов. Со мной тоже не разговаривали, от меня запирались, мои грязные делишки обсуждались тут же, при мне, и на вылазки никто не хотел идти со мной в паре, кроме как по строжайшему приказу командира пробора. В пищу подливали мне рвотных капель, подпиливали ножки у стула, правда, вывалять меня в экскрементах не догадались, Каспара среди них не было. Эта мука длилась неделю, я выжить уже и не мечтал — не то чтобы удара в спину боялся, просто стал нервничать и сам с собой шептаться, а такие редко в проборе выживают. Кончилось тем, что я закатил им истерику, потребовал личностной проверки, и они очень удивились, когда я оказался своим. Все после спрашивали меня, почему я так по-идиотски повел себя в самом начале. А я и сам не знал почему.

Словом, я понимал состояние математика. И никогда не отвечал ему с помощью мемо. 1убы его стали еще тоньше, глаза еще больше поблекли, лицо осунулось, подсушилось, и он совсем уже не выглядел юношей. Он держался три дня. Или четыре, не помню. А потом не выдержал, сдался, принял мое покровительство и вынудил меня на дружбу. Дружбы в общем-то я не хотел, я жалел его, а это совсем другое. И опять-таки внешнее сходство сыграло роль.

Тяжело было с ним. Я часто не понимал, что он мне говорит, он все время жаловался на кого-то, а иногда вдруг за себя принимался, мол, какая он недостойная тварь. Но с кокетством ругал себя, так, чтобы я возразил. Я иногда попадался на удочку и начинал говорить ему, какой он хороший. А он ловил меня на вранье и обижался смертельно. Он все время на меня обижался, но чем дальше, тем больше я был ему нужен, и на другой же день после очередной обиды он разыскивал меня и мирился. Теперь ему совсем не такой ужасной казалась мысль о нашем дальнем родстве.

Поначалу противно было; я уже и жалел, что связался с дю-А. А потом привык, начал снова видеть в нем хорошее и даже сам нужду в нем стал находить. Этот парень был умнее меня, и еще, несмотря на всю сопливость свою, занудность и замкнутость на своей персоне, он был очень порядочный человек, точнее, он изо всех сил старался быть очень порядочным, но не всегда понимал, что для этого нужно.

Все приказы и “рекомендации” он и мне посылал через мемо, иногда в самой категорической форме — с угрозами и язвительными замечаниями по поводу моих прошлых промашек. До смешного доходило: возвращаешься от него после трех-четырех чашек сваренного им кофе (у него талант был варить кофе), а из меморандо сигнал: “Проверьте лист указаний”. И читаешь: “Фаун-куаферу Л.Массене выражаю свое крайнее неудовольствие невыполнением на 85% приказа о прослеживании четырех маркированных особей ак-160. Повторяю приказ; в случае повторного невыполнения последуют санкции, смп С.дю-А”.

А в разговоры по работе он со мной почти не входил. Постоянно ругал куаферство. Меня до сих пор от его “вандализмов” подташнивает. Он бедных “Птичек” жалел, а не людей, которым негде и не на что жить. При всем своем математическом складе ума он просто не желал понимать, что глобальная скученность — это не только неудобство, что последствия — гибельные. Он, наверное, какой-то особенный был слепой — жил на Земле и не видел, как люди звереют, не вызывали его, наверное, на утренние разборы в полицейских конференц-залах.

Он говорил, надо по-другому решать проблему, и задавал своим интеллекторам, которые и так-то в общем без работы не прохлаждались, просчитывать свои идеи — вариант за вариантом, сотни. Но интеллекторы тогда были слабые и многие вещи — например, озлобление — учитывали неверно, если вообще учитывали. А сейчас есть сильные интеллекторы, но им такие задачи не ставят. Тот же дю-А и не ставит.

Это меня удивляло в детстве, удивляет и сейчас, когда многие говорили мне в свое время: “Чему ты удивляешься? Так всегда было”. Я не понимаю, как простая и лично для меня очевидная вещь может быть непонятной человеку куда более умному, и не чотому, что он видит в ней какие-то такие стороны, которые мле по глупости моей не видны, а просто потому, что он не хочет, чтобы это было так, как оно есть, а чтобы обязательно по-другому.

Каждый раз, если я начинал с ним спорить, мы увязали в словах и никак не могли найти общей точки, от которой можно было бы начать поиски, как он говорил, неверной посылки. Это меня просто потрясает, как люди не могут понять друг друга. Наверное, и я в чем-то такой же, мне очень было бы неприятно узнать, что лучшие годы жизни, да в общем-то и всю жизнь, считая теперешнюю, я посвятил “неверной посылке”.

Пробор между тем шел, и шел нормально, хотя, конечно, не так здорово, как Пятый: фаги оказались-таки даже слишком не стопроцентными. Животные, которых нужно было оставить на свободе, которые должны были ужиться с буферной биоструктурой, заболевали, становились вялыми, их приходилось отлавливать и лечить. Хорошо хоть на фагов у них быстро выработался иммунитет. Для куаферов это значило — день и ночь на отловах, а порой и на уничтожениях. Один хищный вид пришлось уничтожить, а потом срочно подбирать для него замену. Как всегда, когда территорией завладевали буферники, наша жизнь скоро стала похожей на триллерные стекла, которыми пичкают публику, стараясь показать, какая мерзость эти куаферы. Отлов видов, предназначенных к увозу, был на редкость крупным: дань занудным монологам дю-А и естественной куаферской неприязни к намеренному убийству, пусть даже фагами. Потом запустили фагов на невымерших буферников, потом гиеновую команду, потом нас и специалистов, потом пошли вырубки, потом на дальнем мысе образовался биоценоз, абсолютно нас не устраивающий — полная генная разболтанность, — и пришлось полетать на “Птичках”, поработать средним звуком, окружить все зверье мыса звуковой стеной и, смертельно испуганных, гнать к лагерю, и одна “Птичка” сломалась, и чуть не погибли Бальцано с Лимиччи (они на этом проборе до странности крепко сдружились), но все обошлось.

И под конец настал день, когда фагофаги уничтожили фагов и от такой диеты мутировали в безобидную пассивную микро-флору-краткодневку, когда специалисты сказали, что можно запускать хищников и открывать береговые экраны. Каждый подземный, наземный и надземный зверь был учтен и вел себя так, как ему и полагается вести по интеллекторным предсказаниям. Хищники, особенно аборигены — бовицефалы, словно почуяли будущую свободу и устроили в виварии хорошую драку с жуткими воплями. Пробор подходил к заключительной, совсем нетрудной и предельно надежной фазе.

Но Федер ее отложил, сославшись на дела в Управлении. Он улетел туда, как улетал каждый раз перед запуском хищников. И тем давал нам знать, что начинается наше время и что пора нам устроить тайком от него традиционный пикник

И я сказал дю-А:

— Поехали с нами?

Он долго не соглашался, он хотел, чтобы его упрашивали, такой был человек, и я доставил ему это удовольствие, расписал, как все для него прекрасно складывается, какие о нем слова говорил буквально вчера Федер и как необходимо присутствие мат-шефа на таком ответственном мероприятии. Под конец, в чем я не сомневался, он сказал “да”. Прямо как девушку уламывал, честное слово!

К тому времени бойкот закончился сам собою, и ребята уже начали вступать с матшефом в нерабочие разговоры и уже не шпыняли меня за дружбу с ним — все проходит, в том числе и бойкоты, да и не хотел никто с самого начала доводить дело до ненужных истерик. Считалось, что дю-А “получил свое” (Гвази-мальдо), что это “послужит ему уроком” (Кхолле Кхокк). Тем более что с антикуистскими речами он больше не вылезал — оставлял эту радость для меня лично. Так что никого участие дю-А в предстоящем пикнике сильно не удивило, хотя Элерия сыграл нам целый спектакль на тему “Матшеф на пикнике”.

Готовились мы задолго, еще с буферных времен начали подбирать место. В конце концов решили остановиться на том самом мысе, откуда гнали через весь лес неудавшийся биоценоз. Там была такая полянка: с одной стороны море, с другой — невысокие скалы. Такая полянка с высокой красной травой, большая, как целый стадион.

Рано утром назначенного дня Федер отбыл в свое Управление (“в общем, ребята, чтобы не как в прошлый раз”), мы вытащили “телегу” — огромный, мало на что пригодный вездеходище, — украсили ее флажками и надписями, которые не для женщин; на зависть всем спецам, которые свой пикник проводили тихо, умыкнули у Гджигу его любимого Новака, настроили свои мемо-рандо на звукосинтез и, оглашая новый, еще до конца не родившийся мир дикой музыкой и дикими песнями, поехали его освящать. Дю-А принужденно улыбался, его наша вольность немножко коробила, но пел вместе со всеми (за два дня до этого я застал его дома за интересным занятием — он разучивал наши песни и репетировал перед зеркалом самые разнузданные, самые разболтанные позы, какие только можно увидеть в теперешних антикуистских стеклах).

Публику учат, что мы все планеты причесывали под одну гребенку, что после пробора любой мир похож на любой другой обработанный. Неправда! Каждый может в этом убедиться, достаточно съездить туда, где нам дали приложить руку. Или хотя бы порасспросить тамошних колонистов: они вам скажут, что их планета единственная в своем роде. Но лучше всего об этом знают куаферы, потому что именно они создавали и сходства, и отличия, потому что именно они первыми знакомились с новой природой, и такой вот пикник, хотя он ничего общего не имел с куаферскими обязанностями, был все же частью нашей работы, говоря суконным языком деятелей вроде моего подзащитного друга дю-А — приемкой объекта. Мы уничтожили вонь, мы украсили корневые клубни, свойственные таллинским деревьям, разноцветными грибными семействами, по которым ползали огромные желтые гусеницы, мы засадили остров земными, инопланетными и искусственно созданными цветами, мы дали Таллине птичий мир, какого нет нигде, — очень редкая подсистема Ацтеки, мы создали гибрид таллинского дерева-исполина с уальским папоротником (огромные зеленые полотнища листьев складками опускались до самой земли), мы… нам очень нравилось то, что мы сделали.

— А ты говорил, что пробор зверский! — сказал Лимиччи.

Дю-А даже не понял сначала, что обращаются к нему. Он посмотрел на Лимиччи и вопросительно растянул губы (он так и не научился правильно улыбаться).

— Ты что, не помнишь, как Ацтеку на собрании клял? Вот она, смотри, какая твоя Ацтека! Твой план, гордись.

— Ну что вы! — сказал дю-А. — Моя доля не так уж…

И замолчал. И расслабленно огляделся. Ему нравилось то, что мы сделали с островом.

— Художнику, художнику нужно больше воли давать! — возразил я. — Тогда еще лучше было бы.

— Вечно ты про художника. Это прямо у тебя пунктик какой-то! — весело огрызнулся Элерия, которому пару раз попадало от меня за шуточки с Мартой.

Но тут разговор прервался. Одновременно из трех мемо грянула… я не знаю, как назвать… музыка?.. И мы заорали, загорланили, зарыдали очередную дичь, полную эмоций и совершенно лишенную смысла, которую принято сейчас называть куаферским песенным фольклором. Мы сделали остров и теперь ехали развлекаться.

А развлекались мы так. Выбирали какое-нибудь ровное, без деревьев место, ставили бронеколпак со списанной “Птички”, один из играющих залезал внутрь, другой, с пистолетами в руках, оставался снаружи, напротив первого.

Для большего шума пистолеты брались пороховые. По сигналу тот, который снаружи, прицеливался в того, который внутри, и с обеих рук начинал пальбу — пока хватало патронов. В это время тот, который внутри, должен был смотреть на него не отрываясь и не моргая. Вдобавок тому, который внутри, полагалось весело улыбаться. Моргнув, он лишался права пострелять в бронеколпак и выбывал из игры, а тот, который снаружи, занимал его место. Победивший всех получал звание Хапи Железные Нервы и награждался почетным земным обедом, приготовленным заранее с великой любовью.

Некоторые старались взять скорострельностью, корча при этом неимоверно зверские рожи: поднимался грохот, на колпак обрушивался шквал огня, пули с тошнотворным визгом улетали вверх после рикошета, и тому, который внутри, могу сказать по опыту, приходилось несладко. Некоторые, наоборот, играли на неожиданности: прогуливались перед колпаком, отворачивались, разглядывали ногти и прочими способами отвлекали внимание того, который внутри, чтобы потом, когда он потеряет бдительность, бацнуть по нему из самого невероятного положения. Таких мы торопили, потому что их фокусы слишком много времени отнимают, а пострелять каждому хочется.

И все это время тот, который внутри, бодро таращил на мучителя глаза и лыбился — не улыбался, а лыбился, по-другому сказать нельзя. Более идиотской гримасы, чем у сидящего под колпаком, я, сколько живу, не видел.

Дю-А был принципиальный противник подобных игрищ, и мы с интересом ждали, как он поведет себя на этой фазе нашего пикника. Он никогда не видел, он только слышал, как играют в хапи, но ему и этого оказалось достаточно. В период занудных обеденных поучений он часто говорил о хапи, видя в ней яркий пример нашей несерьезности и даже глупости вовсе.

— Детство какое-то! Вам поручено архисерьезное дело, а вы игрушки себе придумываете, да еще какие опасные, какие беспардонно, разнузданно глупые! Взрослые люди, а все в коротких штанишках бегаете. Отсюда и жестокость ваша, и вандализм — инфантильные вы, маленькие. Фу!

Я еще заранее принялся его обрабатывать на предмет поучаствовать в хапи. Он вскипал, он разбухал от негодования, но я принимался толковать ему про политику, про “некоторые необходимые непрямолинейные изгибы административного поведения” (он страшно любил подобные словоколовороты — они его зачаровывали), про то, как поднимет он свой престиж в глазах куаферов и какую выгоду принесет ему и будущим проборам этот тактический шаг — участие в хапи. И он недовольно, с былым высокомерием согласился.

Не знаю. Лично я любил хапи, я и теперь вспоминаю о ней с удовольствием. Не понимаю я обвинений дю-А; мне казалось, мы действительно становились тогда детьми, нас ничто не заботило, а что в этом плохого? Это, наоборот, очень здорово — так пощекотать нервы, когда ты знаешь, что уверен в себе, а другие точно так же в тебе уверены. Когда знаешь, что единственное, чего нужно опасаться, — это смерть, а чего ее опасаться?

Мы добрались до мыса, как следует подзаправились, выволокли из вездехода бронеколпак и протащили на руках — с гиканьем, с уханьем, с веселой руганью — метров сто пятьдесят, на самую середину Каменного Пляжа (так мы прозвали в тот день облюбованную для хапи площадку, так и осталось, сколько я знаю, по сию пору). Человек, не бывший куафером, скажет — глупость. Ну действительно, какая нужда волочить стокилограммовую, неудобную для переноски, все время из рук выскальзывающую махину, если можно подать вездеходом или воспользоваться, раз уж так приспичило, колесной мототележкой? Это куафер только поймет.

Дю-А до колпака, само собой, не дотронулся. Он ничего не сказал насчет того, что мы колпак на руках тащим, а только усушил, усуконил свою и без того просуконенную физиономию, чтоб всем желающим стало ясно — он осуждает.

А потом была жеребьевка. Каждый из куаферов или специалистов имеет на проборе свой номер — для позывного. Для чего нужен номер и по какому принципу присуждается, я до сих пор не могу сказать. Для меня это очень сложно. К кому я только не приставал — все твердо уверены, что номер необходим, и даже объясняли мне, почему без него в парикмахерской команде не обойдешься, — ни разу не понял. Все какие-то не те слова говорили.

Вот эти номера и высвечивал при жеребьевке мемо Лимиччи, нашего признанного лидера, когда рядом Федера нет. Никто не спросил дю-А, будет ли он играть, но когда мемо высветило его номер, очередь дошла до него, ребята посмотрели не на него, а на меня почему-то, будто я за него решаю.

И я сказал:

— Четвертым будешь, Симон. — Он с готовностью кивнул, покосившись на бронеколпак Он к нему примеривался.

Первым шел Кхолле. Согнувшись в три погибели, он пролез в маленькую дверцу сзади кабины, уселся по-турецки на кресле и радостно улыбнулся. Начинайте. Стрелять была очередь Элерии. По команде Лимиччи он выхватил из-за ремня пистолеты, подбросил их в воздух, как заправский психотанцор, с картинной свирепостью прицелился, тут же опустил руки и стал возмущаться.

— Ребята, скажите ему! Пусть он так не смотрит! Я не могу в такого стрелять.

Кхолле Кхокк улыбался. Он улыбался так добродушно, что ничего другого нельзя было сделать, как улыбнуться ему в ответ тоже. Что мы и сделали.

— У, — сказал Элерия. — Скотина. Он еще улыбается. Ну смотри!

И выстрелил. Он выстрелил всего один раз. Пуля — бвзи-и-и-и! — и пропала в небе. Кхолле сильно дернулся, сморгнул, конечно, и заулыбался еще шире. Он знал, что положено улыбаться, он уже не первый раз играл в хапи.

Следующим забрался в колпак Элерия. Он мужественно проскалился под штурмовым огнем Гвазимальдо, который стрелял только что не танцуя, но под конец все же сморгнул и уступил место. И теперь стрелять должен был наш математик. Он поднял пистолеты, прицелился и озабоченно посмотрел на колпак.

— Все-таки опасное мероприятие, что ни говорите… ребята. Пуля-то… она ведь куда хочешь может срикошетить.

— Ты не бойся, дю-А. Видишь, у колпака форма какая! — сказал Лимиччи. — От нее рикошет только вверх будет.

— А если выбоины?

— Так ведь бронестекло, какие могут быть выбоины?

— Это конечно… — протянул дю-А очень, я вам скажу, неуверенным голосом. — Но знаете, как-то… не могу я по человеку стрелять… Да и вообще по всему живому. — При этих словах он опять усуконился. — И в любое живое существо стрелять — это не по-человечески. Никак не пойму, что вы в этом приятного находите.

Положим, он приврал малость, когда заявил о том, что не может в живое существо стрелять. Я его брал на элиминацию, я там его глаза видел. Очень у него горели глаза, когда он летучих гадюк отстреливал. Стрелял за милую душу. А потом сказал, что очень, мол, это гнусное занятие — элиминация. Он правду сказал.

Ребята, конечно, обиделись, но заводиться не стали — никто не хотел портить праздник. Ну а если человек не хочет или не может играть в хапи — его дело, пусть себе не играет.

— Я вот что сделаю, — сказал дю-А, засукониваясь все больше и больше (у него характер такой — остановиться не может. Я называл это “суконный взрыв”). — Я пойду к той расщелине и подежурю, а то как-то у вас все… охранения никакого… Мало ли что.

— И правда! — обрадовался Лимиччи. — Это ты молодец. Возьми свархохикс (у него язык толстый, он не выговаривал такие слова, не то что мы — мы их даже изобретали) и дуй к расщелине. Правда, я в толк не возьму, от кого ты нас защищать собираешься, если хищников не выпущено… но сходи, сходи.

— Не выпущено, — сварливо повторил дю-А. — При такой организации пробора всякое может быть. Очень бестолковщины много.

И был бы точно скандал, ребята уже озлились, но дю-А при этих словах отдал пистолеты Лимиччи и зашагал к вездеходу за скваркохиггсом. И ссориться стало не с кем.

Его место перед колпаком занял Тимур Джонсон — человек с раз и навсегда прицеленными глазами. Он неторопливо перезарядил пистолеты, неторопливо навел их на Гвазимальдо, который в ответ скорчил кривую, невероятно глупую рожу. И безо всяких фокусов выстрелил.

Гвазимальдо подпрыгнул в кресле, замахал руками и суетливо принялся выбираться из колпака.

— Жулик! Ох, ну и жулик! — заорал он, высунув наружу голову. — Вы проверьте, вы проверьте, какие у него пули! Пусть он пули свои обратно к себе заберет. Я вам точно говорю, они с психотропом! Они луч посылают!

— Да ты что! — удивился Тимур. — Откуда здесь психотроп? Да и разве бывают такие пули?

— Пусть поменяет! — кипятился Гвазимальдо. — Я вам говорю, пусть поменяет!

— Ты вот что, Гвази, — шикнул на него Лимиччи. — Проиграл, так вылезать надо, другому место уступи. Спектакли свои, понимаешь… Видели мы их, эти твои спектакли.

Гвазимальдо, играя в хапи, всегда скандалил. Он терпеть не мог проигрывать. Он так боялся проиграть, что полностью терял голову.

— А кто сказал, что я проиграл? Ты видел, что я моргнул, да, видел?

— Да все видели. Отойди в сторону.

— А я не моргал. Я подпрыгнул, потому что психотроп у него в пуле. А моргать я не моргал.

— Ну а если не моргал, так чего вылез?

— Пусть он пули поменяет.

— Ладно, — спокойно сказал Тимур. — Дайте кто-нибудь другую обойму. Мне все равно.

— Все равно ему, — проворчал Гвазимальдо и полез в колпак.

Тимур изготовился, Гвазимальдо скорчил то, что в хапи именуется улыбкой, но потом опять задергался, замахал руками и под общий смех выбрался из-под колпака.

Тимур неторопливо вздохнул и отвернулся в сторону.

— Ну а теперь что? — грозно спросил Лимиччи.

— Что? А ты поди туда и понюхай, тогда поймешь что. Там кто-то аммиака напустил, дышать нечем. И глаза слезятся.

— Там совсем не аммиак, а коллодий такой, дурень. И пахнет он совсем слабо. Ты что, на “Птичке” никогда не летал?

— А ты понюхай, как слабо, понюхай!

Лимиччи сходил и понюхал.

— Гвазимальдо, — сказал он, гневно крутя головой. — Ты меня не зли. Обыкновенный коллодий. Не хочешь играть, так сразу и скажи.

— Все против меня, — пожаловался Гвазимальдо.

— Вот что, — заревел Лимиччи. — Если хочешь играть, ползи в колпак, и мы тебя там запрем. А то…

— Это почему еще такое — запрем? Никого не запирают, а меня запирают? Несправедливо.

— Черт с тобой. И других запирать будем. Лезешь ты или нет?

После второго выстрела Гвазимальдо моргнул и вылез из-под колпака мрачнее Лимиччи, когда тот не успевает к обеду.

И каждого следующего Гвазимальдо собственноручно запирал в колпаке сам. Потому что очень любил справедливость. Потом подошла моя очередь; он запер и меня. Пистолеты взял Джан-педро Пилон, томный экзульт-куафер не слишком-то высокого класса, но как напарник очень надежный. Если не считать одного недостатка — самодовольный болван. Известен он был тем, что дни и ночи напролет писал домой, многочисленным родственникам и девушкам. Родственникам он писал, как и все, на мемо, а девушкам — на бумаге, с огромным количеством завитушек на буквах и обязательно дурными стихами. Ему же не писал никто.

Пилон изготовился, сверкнул прижмуренным глазом, я, естественно, улыбнулся… и вдруг увидел, как из расщелины, в которой недавно скрылся дю-А, вылез ведмедь, то есть этот, как его… бовицефал. Я сначала не поверил глазам.

Пилон выстрелил, я, кажется, моргнул от неожиданности, но бовицефала из виду не потерял. Это был молодой самец невысокого роста, метра два с половиной, не очень для нас опасный, но сюрприз заключался в том, что он вообще не мог находиться сейчас на свободе. Мы их запускать должны были в последнюю очередь.

Я закричал что-то и показал на него пальцем. Ребята засмеялись, а Гвазимальдо пошел меня отпирать. Лучше бы я тогда подождал злиться и нервничать, и тыкать пальцем в ведмедя. Потому что кто-то все-таки обернулся и тоже его увидел. И закричал. И Гвазимальдо меня не отпер. И всем стало не до меня.

Вслед за этим бовицефалом из расселины начали вылезать еще, и были они чем-то очень разъярены, потому что не скрывались, увидев людей, а направлялись прямо к нам. Они быстро бежали, ведмеди вообще быстро бегают, куда быстрей человека, и деваться нашим просто некуда было, и ребята, поняв, что не скрыться, вытащили из-за поясов шлемы, натянули на головы и замерли в ожидании. Все оружие осталось в вездеходе, потому что на кой нам оружие на острове, где ни одного хищника нет?

Их было много, бовицефалов, штук двадцать пять — тридцать, а нас всего четырнадцать человек Четырнадцатым был я и ничем ребятам не мог помочь, потому что заперли меня в колпаке, я только и мог что смотреть, как все ближе и ближе подходят бовицефалы и как садит по ним из обоих стволов Джанпедро Пилон, любитель писать письма многочисленным родственникам и знакомым. А что ведмедю пуля, даже с Гвазимальдовым психотропом? Только позлить. Но Пилон все же стрелял, и два ведмедя упали, до нас так и не добежав. Только вот другие-то добежали.

Ребята стояли и ждали, потому что спрятаться было некуда, один только Кхолле Кхокк помчался к вездеходу, и никто не вспомнил про мемо, и я тоже про мемо не вспомнил, хотя даже если бы мы и вызвали помощь, она все равно никак не смогла бы успеть — дальний все-таки мыс, пока бы там спецы поняли, что к чему. Я навсегда запомню своих ребят, как они ждали бовицефалов, такого вы ни в каком стекле не увидите. И как дрались. Я мог только смотреть и запоминать, и я запомнил все, просто почему-то судьба так глупо распорядилась, чтобы я не мог быть вместе с ними, ожидая бовицефалов. Чтобы я выжил зачем-то.

Это даже странно, до чего ярко я помню каждое движение, каждый шаг каждого из тринадцати ребят в этом побоище. Когда ведмеди приблизились, мотая длинными акульими мордами, все куаферы (да и я в том числе, хотя меня, конечно, почти не было слышно) закричали “устрашение”, и, видно, так это было жутко, что даже ведмедей проняло, хотя обычно не пронимает, я пробовал. Прижали к земле свои черные скользкие туши, но потом взъярились еще больше и прыгнули. Подождите, немного терпения, в стеклах еще побоищ насмотритесь, а мне не хочется здесь стекол. Это были мои друзья, и я видел, как они погибали. Немножко терпения, по порядку, чтобы не забылись они.

Итак, Лимиччи. Бруно Лимиччи. Громадина-бородач. Саксофонист. В той схватке удушил трех бовицефалов, третьим загрызен. Кхолле Кхокк. Непонятная личность и пришел к нам непонятно — в середине Четвертого Пробора, но все мы его любили. Он побежал к вездеходу почти без надежды успеть. Втоптан в землю. Элерия, мой сосед по Земле. Вместе с Новаком и Кармино убил одного бовицефала. Множественные переломы черепа, позвоночника, ребер и так далее. Погиб в больнице, в полном сознании. Очень жалел, что умирает. Анхель Новак. Микробщик. Два пробора назад бросил куаферство. Жив, хоть и на протезах. Кармино. Молодой парень, и я с ним был мало знаком. В прошлом разведчик, но с кем-то что-то не поделил. С нами — второй пробор. Загрызен. Джанпедро Пилон. Хоть это практически невозможно. Застрелил восемь бовицефалов, многих ранил. Загрызен и втоптан в землю. Гвазимальдо — дурное счастье ему — живехонек. Отделался переломом позвоночника, был со мной в следующем проборе. Стал бояться и списан. Тимур Джонсон. Удушил бовицефала, был оглушен, выжил. Потерял в схватке правый глаз. Кармино. Показал класс самообороны, убил одного ведмедя, крепко поранил второго. Втоптан в землю. Гуарме. Разорван. Петер Бассермаанс, Толстый Петер. Загрызен. Сантьяго Петрофф. Загрызен. Скуиди. Новичок, вроде ничего парень, очень по нем отец сокрушался. Матери нет. Разорван сразу, потом втоптан в землю. Диск. Я не помню, как его имя, мы все его звали Диск. Он был самый старый из нас, ему лет тридцать пять было. Очень серьезный мужчина, слова не скажет. Трижды чемпион хапи. Перелом основания черепа.

Так-то вот. Все заняло не больше минуты. А потом ведмеди долго катали мой колпак, стараясь добраться и до меня, а я по мемо вызвал помощь. Она появилась, не прошло и пяти минут — даже странно. Всех ведмедей парализовали фикс-ружьями, когда они громили наш вездеход, ни один не ушел. Спустились на “Птичках”, выпустили меня, стали спрашивать, но я не мог отвечать. Я кружил по тому месту и все смотрел, что осталось от моих ребят. Каких ребят! Я говорил, помню: “Неужели ничего нельзя сделать?”. Чтоб сразу тринадцать куаферов!

А потом из расщелины вышел дю-А. Я сначала обрадовался ему.

— Ты жив? — я спросил. — Ты жив? Как же так, что ты жив?

Я радовался ему, но только мне непонятно было, как это он живой. А он говорил:

— Все хорошо со мной. Все в порядке.

— Но что же такое? Почему же ты жив?

— Они не заметили. Мимо меня пробежали. Я видел, я видел откуда.

— Откуда? Но почему же ты не стрелял? Ведь скварк…

— Это все Беппия, Каспар Беппия. Он выпустил их, а я…

— Но почему же ты не стрелял? — Я уже совсем не радовался тому, что он жив, я видел, как он мнется, как не хочет говорить о своей трусости, он что угодно бы дал, лишь бы в трусости не признаться. Он всегда себя за смелого выдавал.

Дю-А откашлялся и ответил:

— Я хотел выстрелить, но скваркохиггс оказался бракованный. Отказал скваркохиггс. И они побежали мимо меня, я ничего не успел сделать.

— Но ты же мог закричать. Мы бы услышали. Мы бы успели, может быть, к вездеходу!

Он растерянно молчал. В тот момент мне стало понятно, что такое дрожать от злости.

— Дай-ка сюда! — И я протянул руку к его оружию.

— Я… я не мог закричать. Я не мог закричать, потому что…

Потому что у него голос пропал. Потому что он об этом и подумать не мог.

— Дай! — приказал я.

У него дрожали руки, когда он отдавал мне свой скваркохиггс, но я знаю, что не от страха, а от нервного напряжения просто. Я понимал его так, как, может быть, никто не понимал до этой секунды. Но понять — не значит простить.

У него и фен был не такой, как у всех. Не просто рифленая трубка, а матово-коричневая, с узорчиками какими-то. Именной. Он так уверил себя, что оружие действительно не в порядке, что совсем не опасался проверки. Я направил скваркохиггс в небо, сдвинул большим пальцем триггер, и трубка задрожала в руке и громко запищала, посылая в небо пучки. И тогда я прицелился в него. Он испугался. Он подпрыгнул и побежал, а меня схватили за руки и держали, пока он не скрылся за сломанным вездеходом.

Он побоялся писком оружия привлечь к себе ведмедей — они ведь на шум бегут, он боялся, что не успеет всех положить, боялся, наверное, что узорная его железка откажет в самый неподходящий момент (а такое бывало, когда пучки затыкались и ребята гибли только потому, что надеялись на пучки и ничего не брали с собой другого, скажем, фикс-ружья), боялся и решил переждать, вжался в какую-нибудь укромную нишу, пропустил их мимо себя, даже не думая о том, куда они направляются и что он обязан задержать их любой ценой. Он забыл обо всем от страха.

В этом он никогда не признавался, так и осталась официальная версия — отказ бластера, хотя никто на свете в нее не верил.

Потом все выяснилось. Не комиссия выяснила: она не для того, она для официального объяснения; мы сами узнали. Кое-что рассказал нам дю-А, кое-что — Беппия, которого в тот же день выловили, многое раскопал наш трейд-куафер Эрих Баммаго — он уже имел неприятности с пикниками и потому на наш не пошел, хоть мы и звали. И оказался прав, что не пошел, и вывел меня из себя своим бесконечным “что я вам говорил”, и мы поссорились, но это потом, потом, после того как он обнюхивал расщелину в сопровождении кучи страховидных анализаторов и с деловым видом что-то нашептывал своему меморандо. Все это потом.

Каспара нашел я. Выловили его другие, а нашел я. Безо всяких “стрекоз” и анализаторов — нюхом. Я словно точно знал, в каких корнях он залег, а этих корней я ни разу за весь год не видел — до того момента, конечно, как Каспара нашел. Я просто шагал по лесу в строго выбранном направлении (вот как я его выбрал — другой вопрос) и наткнулся на громадный корневой клубень, и направил туда скваркохиггс, и громко крикнул:

— Вылезай, скотина! Сожгу.

Он вылез и побежал. Очень быстро. Он побежал и попал прямо в руки наших ребят.

Он кричал и визжал, и бился, весь лоб себе расшиб, до сини и до крови, нес какую-то чепуху, потому что фаги все-таки его доконали, не столько фаги, сколько то, что они творили вокруг. А из чепухи выделен был очень скромный сухой остаток: о том, сколько времени он знался прежде с охотниками, о том, как они его подловили перед самым пробором, когда он о них и думать забыл, о том, как с ним связывались на Таллине, и о том, зачем этот бедолага-охотник, брошенный своими дружками на планете без всякого обеспечения, встретил его на отлове, как они хотели нас уничтожить взрывом вивария и как ему в последний момент удалось убежать. Дальше воспоминания принимали жутковато-фантастический оттенок — сплошные погони и шабаши привидений, и этим последним россказням, конечно, верить нельзя.

Охотники (о чем мы и без него знали) отлавливали здесь ведмедей. Они их фиксировали и складывали в специально замаскированной пещере. У них что-то там не ладилось, и перевозка вед-медей с Галлины на какую-то их секретную базу, которую космополовские ребята так потом и не обнаружили, затянулась, хотя они точно знали: скоро мы будем здесь. А квартирьеры вдобавок еще и раньше прибыли.

Они странные ребята, охотники. Нервные очень. Хоть при их занятии это вредное излишество — нервы. Они перепугались нескольких квартирьеров, у которых и “стрекоз”-то не было, чтобы прочесать остров. Они все бросили, убежали, только замаскировали свой тайничок со зверьем. Хорошо замаскировали, никто не нашел. Они только потом вспомнили про забытую “Птичку” с пилотами. Уж что между этими двумя произошло, никто не узнает, но живым остался из них один, а другой лицом в “белую крапиву” уткнулся. (Никак не могу подойти к тому эпизоду, все оттягиваю. Никак) Оставшийся в живых наладил контакт со своими, и ему приказали устроить нам небольшую диверсию. Переполох с виварием обязательно стоил бы жизни ему и его помощнику Каспару Беппии, но им этого не сказали. И Беппия тоже промолчал почему-то. Им, наоборот, сказали: мы вас вывезем и как следует наградим. Охотники — они все сплошь альтруисты.

Каспар провел охотника через биоэкраны, а во время заварушки сумел улизнуть. Он спрятался вместе с бовицефалами и все боялся, что они проснутся. Правильно боялся — долгая фиксация никогда не бывает вечной, а какое нехорошее настроение бывает у только что проснувшихся ведмедей, Каспар, как и всякий куафер, хорошо знал. Он мог их всех уничтожить, но жадничал. А потом и вовсе свихнулся.

Пещера, где прятали ведмедей, находилась рядом с той расщелиной, которую полез охранять дю-А (отдаю должное его осторожности). Каспар заметил нас на Каменном Пляже и решил с нами покончить. Не пожалел даже драгоценных своих ведмедей. Он их разбудил и спрятался, и они выбежали в раскрытую дверь и помчались на выстрелы — то есть к нам.

Дю-А видел, как крадучись выходил из пещеры Беппия; он взял Каспара на мушку, он слюнки, наверное, пускал от радостных предвкушений: вот он я какой предусмотрительный и отважный, ваш старший математик Симон дю-А, вы все надо мной смеялись, а я бандита поймал. А потом в двери показался первый ведмедь.

***

Но это все было потом: я ловил Каспара, потом узнавал детали истории, о которой только что рассказал, потом давал объяснения одной комиссии, другой и десятой. А в тот момент я еще почти ничего не знал, я бился в руках специалистов и, наверное, немногим отличался от еще не пойманного Каспара. В первый раз сейчас признаюсь, да и то не человеку — стеклу, что я бесился, наверное, не столько от досады на глупую и ужасную смерть близких мне людей, сколько из-за того, что в их смерти был виноват только я сам: ведь это я позвал на пикник Симона, ведь это я брал его под защиту. Кто бы его позвал, если б не мое покровительство? Мне только недавно пришло в голову, что, не будь там дю-А, расщелину вообще никто бы не охранял.

Никто меня не упрекнул. Ни когда я был в ярости, ни после, когда апатия на меня нашла — непривычное ощущение. Мне стало все безразлично — говорят, что нормальная реакция, — не понимаю, что тут нормального. Когда никого видеть не хочешь, ни о чем думать не можешь, когда не то что пальцем шевельнуть — дышать и то противно. И такое чувство, что ты это все нарочно, словно хочешь, чтобы тебя пожалели.

Уже в лагере ко мне подошел Баммаго. Я сидел в своей комнате, в которой стал теперь до недалекого уже конца пробора безраздельным хозяином, сидел и разглядывал мемо, какую-то юмористическую программу. Баммаго вошел, как всегда, без стука, кивнул Марте, и она вышла. Потом сел на подоконник, скрестил свои длиннющие ноги и ошарашил:

— Мы тут кинули, кому идти. Получилось — тебе. Так что даже справедливо выходит.

Я сразу понял, куда мне выпало идти. И зачем. Но… не понял все-таки.

— Куда идти?

— К матшефу — сказал Баммаго. — Куда же еще.

В куаферском кодексе есть правила на все случаи жизни. Есть правила поведения с женщиной, правила, по которым к командиру пробора надлежит обращаться со строго дозированной долей хамства, правила, определяющие допустимый непорядок в одежде применительно ко всем случаям жизни — от светского приема до одиночного выхода на отлов. Их мы старались придерживаться, потому что нам они нравились. Но есть там правила похлеще, которые нравились нам (тут все-таки лучше сказать — мне) чисто умозрительно — то есть к которым я относился как к смерти: соглашался с их существованием, но всерьез о них никогда не думал. Было такое правило, о котором часто болтают ребята, особенно от нечего делать, — наказание за гибель куафера, вызванную трусостью напарника. Таких случаев очень много, но больше в легендах — я лично с ними до поры не сталкивался, потому что ну какой же трус осмелится стать куафером? Основной закон — “не выносить наши внутренние передряги на всеобщее обсуждение” — предписывал такого напарника убить и объявить геройски погибшим за человечество. Палач же в таких случаях определялся исключительно жребием. И дю-А под это правило полностью подпадал. Оно бы все и обошлось, в конце концов, можно и наплевать на какую-нибудь особенно неудобную статью кодекса, сказать, что, мол, много неясного (а так почти всегда и бывает — ведь не следователей же собственных себе заводить), мол, римское право, презумпция там или еще что-нибудь, но только ребята уж очень были на дю-А злы. Те ребята, которые не пошли на пикник. Они там не были, сразу столько крови не видели, иначе, может быть, им не захотелось бы прибавить к списку убитых еще одно имя.

Я тупо глядел на Эриха и молчал. Мне не хотелось идти, но я не имел возможности отказаться. Общему решению друзей принято подчиняться.

— Ну так что? — спросил Баммаго.

— Где он?

— За складами сидит.

— Сейчас иду, — сказал я.

— Ну-ну.

И Баммаго ушел. Мемо принялся хихикать. Я встал с кресла, потом сел в кресло, потом опять встал, потом опять сел. Я сказал себе: Симон трус, из-за него погибли ребята. Он мог их спасти в любую минуту, даже когда началась драка, даже когда они втаптывали Кхолле в грязь своими толстыми лапищами. Странное дело, я никак не мог завести себя — нереальным, да и не таким уж смертельно важным казался мне повод для его казни… Нет, не то… Может быть, так в тот момент, когда ярость уже прошла, я не мог поверить, что вот сейчас я пойду наказывать человека смертью (я молод еще был и раньше никогда и никак не наказывал человека, это неестественно — наказывать человека), и в первый, может быть, раз установление “Этики вольностей” не было мне созвучным, представилось диким и абсолютно неверным.

Но я был куафер и подчинялся кодексу. Я поднялся, взял скваркохиггс и вышел из опустевшего дома.

“За складами” — это значит на небольшом, донельзя загаженном пустыре, куда меломаны ходили послушать тайком нарко. Такие пустыри образуются обязательно в каждом проборе, как бы тщательно вы ни планировали свой лагерь. И наверное, они нужны: там всегда сваливают ящики со всякой ненужной дрянью, которую заказали на всякий случай, а вывезти не доходят руки. Нефорсированные ящики потихоньку приходят в негодность, форсированные непременно покрываются местной плесенью — один раз было даже, что не внесенной в окончательные реестры флоры.

Дю-А действительно был за складами, но сначала я не заметил его. Не то чтобы он прятался от меня — нет, я просто почему-то его не заметил. Он сидел, слившись с ящиками, и показалось мне, на нем такая же наросла плесень. Он искоса смотрел на меня, как я подхожу, и безуспешно пытался усуконить физиономию. Но жалкая она была, жалкая.

Я подошел к нему, постоял секунд десять и сел рядом.

— Я почему-то так и подумал, что тебя пришлют, — сказал он.

— Знаешь, значит, зачем?

— Я эту вашу глупость насквозь знаю.

— Тем лучше, — сказал я. Я весь превратился в руку, держащую скваркохиггс, — остального я просто не чувствовал. Что-то вроде невесомости со мной случилось. Я спросил: — Раз все знаешь, может, все-таки сам? Я уйду, если хочешь.

— Нет уж. Пусть ты потом будешь вспоминать. — Губки-то у него дрожали, глаза… уж и не знаю, как это получилось… самым униженным образом, наипокорнейше молили меня о пощаде и тоже словно бы колыхались, но говорил он как надо, молодцом казался.

Я наставил ему в лицо скваркохиггс, а он сказал:

— Ниже, пожалуйста.

И тут я окончательно понял, что ничего сделать ему не смогу. Вспомнилось почему-то неслучившееся, вырвалось:

— Вот так же с Федером было. И в него не смог, и он тоже не смог. Что-то не то.

Он странно прохрипел, все ждал еще. Я спрятал скваркохиггс, а что дальше делать, не знал. И тогда он не выдержал.

Он бухнулся на колени, обхватил мои ноги, зарыдал в голос (клянусь — зарыдал!) и, рыдаючи, завизжал — тонко, незнакомо, со всхлипами:

— Массена, миленький, не убивай! Мы же с тобой кофе пили, мы же разговаривали с тобой, ну как же так, что ты меня убиваешь, прости меня, ну что хочешь — только прости, мы ведь похожи, может, даже и родственники, ой, ну не убивай только, страшно, если б ты знал, как страшно, я не хотел, ты же знаешь, я не смог — и все, и все, и все, ведь не все же могут такое, то-о-олько не убивай!

Мне стало гадко, и я сказал, вставая:

— Трус ты и подлец. Из-за тебя ребята погибли. Какие ребята! Убирайся с пробора. Подлец вонючий.

Что-то в этом роде я сказал ему и ушел. А он стоял на коленях и плакал, я слышал, как он хлюпает носом.

С тех пор и начались наши неприятности. После расследования оказалось, что ведмеди могут все-таки поумнеть, стать “носителями разума”. “Некоторые косвенные данные” дю-А пересилили наши “неопровержимые доказательства”, я и не знал, что такое бывает. Антикуисты подняли страшный шум, одна за другой стали приезжать разные проверяющие комиссии, да уже не от нашего ведомства, и очень скоро из спасителей человечества мы вдруг стали его врагами. Шум никак не кончался. На следующем проборе (мы взяли остров покрупнее, на той же Таллине, и уже подбирались к глобальной обработке) работать не было уже никакой возможности, и практически он был сорван — слишком много врагов мы нажили всей этой историей с бовицефалами. Одно к одному сложилось: и краткость пробора, и его жестокость, которая отрезала ведмедям возможность, пусть даже и самую мизерную, стать в будущем похожими на людей (по-моему, не такой уж плохой подарок), и даже та несчастная докладная без подписи, даже то, что сверху ее переслали Федеру, — мол, были недовольные, но им рты зажимали. И конечно, трагедия на Каменном Пляже, которая показала нашу небрежность, неосмотрительность, неспособность готовить планеты к колонизации и привела к многочисленным человеческим жертвам. Все, абсолютно все ставилось теперь нам в вину.

И Симон наверняка был не прочь выступить тогда против нас вместе со всеми — вот бы где можно было наслушаться про вандалов! Но слишком неприглядным выглядело его собственное поведение на Каменном Пляже, он ждал, наверное, пока оно подзабудется. Тем более что впрямую его никто не винил. Так что поначалу-то он помалкивал, поначалу-то его и не слышно было.

Теперь же он не тот, теперь на его стороне правда. Ему даже хорошо стало оттого, что он тогда с пробора ушел. Это просто несправедливо, что на его стороне правда, а я, выходит, да и все ребята наши, куаферы, жизнь потратили на ненужное и даже вредное для общества дело. Что-то не так здесь. И я в этом никак не могу разобраться.

То, что дю-А оказался трусом, — его дело. Наша вина, только наша — мы труса в нем не увидели, мы должны были разглядеть. А сам он мог и не знать, точнее, так мог и не верить, мог черт знает что навоображать о себе, каким угодно отчаянным храбрецом мог себя перед собой выставить. Он все правильно всегда говорил, даже чересчур правильно, только почему мне тошно от его правильности? Что ж, значит, нет его никакой вины? Только наша?

Мы правы, а все остальные нет — мне говорят, что так не бывает. Что нельзя так, как мы, что мы работали слишком жестоко, что негуманно мы поступали, что вообще не должно быть жестокости никакой, что каждую травиночку, каждого микробика, каждое пусть хоть самое мерзкое насекомое мы должны беречь и лелеять. А если нам от этого плохо, надо терпеть — наша беда никого не касается. Они так прямо не говорят, они научными терминами, умными словами все обставляют, но в принципе именно к этому сводят. И ничего им не возразишь.

Где-то, нас уверяют, идет гуманная колонизация планет — вообразить не могу, что она собой представляет, — и когда-нибудь, лет этак через сто пятьдесят, она принесет нам новые площади, новые экосферы, и вот тогда-то, нас уверяют, мы заживем всласть. Ненужные виды при такой колонизации не уничтожают, как при куаферской, — ненужные вымирают сами собой.

Сейчас у нас скученно, голодно, и ничего нам, даже воздуха, не хватает. Мы стали мало жить, мы болеем повально, и все какими-то новыми болезнями; рождаемость никто не ограничил, но она падает просто потому, что новых детей девать некуда; появляются разные бандитствующие группы, и не только среди молодых (тех вообще мало) — я сам с ними встречался, с немолодыми. Черт знает что они хотят доказать. Собрались меня, бывшего куафера, уничтожить. Смех!

На другой стороне Земли, говорят, все по-другому, все не в пример лучше. Они там у себя как-то со всем управляются. Я не представляю себе, как это они могут управиться…

Смешно: податься могу куда захочу, на любую планету Ареала, а туда — не могу. Страшно. Своих страшно, могут не так понять. На проборах ничего не боялся, а тут… Да, в общем, туда я и не хочу, мне бы здесь разобраться. Хотя бы с этим дю-А

А я тоже могу — могу так одеваться, как он, могу, если захочу, и бесколеску достать — не такая уж и проблема. Мне говорят: человек должен быть добрым, пусть там хоть что — будь, главное, добрым, сейчас не старая эра, и невозможно с этим не согласиться. Потому что тогда — если не согласишься — получилось бы, что надо составлять план, надо, стало быть, выбирать, кого убивать, а кого нет — ну, как у нас, на проборе. А как выберешь, если все живые. Только когда выбирали, когда проборы были, что-то улучшалось (нет, правда!), а проборов не стало — и плохо всем, и люди мучаются без них, и опять получается, что выбираем. Вот чего я понять не могу. Раньше, в куаферстве, все ясно было, особенно не задумывались, дело свое святым считали, хоть и не слишком чистым, конечно. Иногда я думаю — может, и правы эти, насчет гуманности, но тогда совсем ничего понять невозможно. И не хочется мне их правоты.

Дю-А и сейчас на коне. Он привел меня тогда в самое роскошное питалище, какое только есть в городе. “Колонио”, там ученые звери к столу подают. Никто нигде сколько уж веков не прислуживает, а там — звери. Я слыхал о “Колонио”, но прежде никогда там не бывал, я вообще не ходок по питалищам, сброду всякого там много. Правда, не в “Колонио” — туда не каждого пустят, только избранных. И дю-А, я видел, гордился очень, что ко всяким этим элитам причастен, меня хотел удивить. Он мне в эту встречу много про себя рассказал, ведь времени, времени-то прошло, ему не вспоминать хотелось, а про сейчас говорить. Это мне про сейчас не слишком-то интересно. У него и стекла есть собственные, вышли огромными тиражами — про куаферов, про гуманность, про то, что иначе надо. Он нас и там вандалами костерит, на основе собственных впечатлений — с юных лет никакого изменения в стиле. Много выступает, представительствует, предложения вносит, разработки математические, хоть от математики и отошел сразу после пробора. Все это мне в новинку было, ничего такого я о нем не слыхал. Но я новости редко слушаю, да и все остальное, где нас ругают; не люблю, когда нас ругают, хоть бы просто молчали из их же гуманности. Так что вполне мог про дю-А пропустить. А с Федером о нем я не заговаривал никогда.

Питают в “Колонио” хорошо, ничего не скажешь, да и звери подобраны удивительно милые. Их гладят, конфетами задаривают, а они, если попросишь, спляшут тебе или даже споют. Спокойные, ласковые. Подозреваю, из проборных отходов зверюшки, кое-каких я узнал. Наверное, вел себя не слишком прилично — вскрикивал от радости, когда что-нибудь знакомое видел. Подумывал даже пойти сюда на работу, ведь я по фауне специалист. Хотя нет, не хочу.

На каждый стол там по два зверя, один каталку с блюдами возит, другой специальной такой штуковиной, которая и без зверя вполне обойтись могла бы, грязную посуду собирает. Все больше четырехпалые. Соседний стол обслуживал один зверь с Уалы, сарау, кажется, — что-то вроде свиньи с ушами. А другой знакомец — крокадел со Знака Модо. Ему, получается, вообще много чего в организме поменяли, а не только разным кунштюкам научили, потому что на Знаке Модо атмосфера совсем другая, нормальный крокадел не может дышать земным воздухом. Вот там действительно зря пробор начинали, только напортили. Жаль только, что ни одного зверя с Галлины я в том питалище не увидел.

Много мне в тот раз дю-А про себя понарассказывал, а потом спохватился:

— Ты-то как? У тебя-то что?

— Марту помнишь? — спросил я.

— Какую Марту?

Он долго не мог понять, о ком я говорю, он мало интересовался людьми. Просто сделал вид “ах да, ну как же”, и всякая охота рассказывать про себя у меня пропала. Еще про Марту мою ему сообщать. Я сказал ему:

— Ты знаешь, неподалеку отсюда сын Кхолле живет. Он с готовностью закивал.

— Знаю, конечно, знаю. Даже был два раза. Я в свое время раскапывал все эти дела.

— Какие “эти”? — Я спросил просто так, чтобы спросить. Если бы знал, о чем он, сразу увел бы разговор в другую сторону. Он словно ждал моего вопроса.

— Да насчет той докладной в Управление, без подписи. Помнишь, Федер на собрании говорил?

Я кивнул. Мне уже тогда не хотелось про докладную. Не стоило от него про Федера слушать.

— Командир-то наш недоверие команды мне все-таки высказал. Официально. Сам понимаешь, пятно на репутации. А у меня такие обстоятельства были, что с пятном никак нельзя. Вот я и расследовал.

— Узнал что-нибудь?

— Ну как же! Узнал, конечно, узнал. Там все просто. Я ведь еще раньше подозревал, кто это сделал, а тут все подтвердилось.

— Ну и кто?

— Видишь ли, для того чтобы послать анонимную докладную без регистрации в Центральной интеллекторной и следа при этом никакого нигде не оставить, математиком быть мало — надо быть высококвалифицированным математиком. Надо в системах разбираться отлично, а они сложные, со многими закавыками.

— Так все-таки кто? — Что-то он тянул с именем, нарочно тянул. Он явно наслаждался моим нетерпением.

— Я ведь тебе уже сказал кто. После докладной метка одна осталась в его личном файле. Он о ней ничего не знал, хотя стереть мог очень просто, даже случайно. Но не стер.

Дю-А назвал только одно имя, кроме Федера, про Федера он бы сразу сказал, он знал, что я на Федера думал. Так что я уже догадывался. Но не верил. И хотел, чтобы он сказал сам.

— Я про эту метку на другой же день сообразил, стал искать ее у Федера в файле. А когда не обнаружил, подумал, что стерлась. Ведь времени очень много прошло. Всех проверять тогда не стал, не было надобности. А потом вот понадобилось.

— Кто написал?!

— Кхолле Кхокк, кто еще? — Он изобразил фальшивое удивление. — Ваш любимчик, малютка Кхолле. Кхолле Кхокк, как я и подозревал.

Он с большим удовольствием, просто с наслаждением выговаривал — “кхоллекхокк”.

— Кхолле? Ты что? Да зачем ему?

— О-о-о-о! — сладко восхитился дю-А — Сложная тут история. Я ему мешал, я в его данных по бовицефалам сомневался и хотел сделать такой пробор, чтобы оставить им возможность развиваться в сапиенсов. Он убрать меня хотел, обезвредить. И обезвредил, если ты помнишь.

— Да нет. — Я пожал плечами. — Не может этого быть. Ерунда какая-то. На него не похоже.

— Кхолле шпионом был. Он работал на антикуистов, я в этом просто уверен. Он специально фальсифицировал данные на бо-вицефалов, чтобы потом скандал поднялся, чтобы сразу после скандала предъявить вам всем остальные счета. Так ведь и получилось, правда?

— Кхолле Кхокк?! Ты хоть соображаешь, что говоришь?

— Он и адрес выбрал точно — именно Управление, где все свои, где любую анонимную жалобу, да пусть даже и не анонимную, тут же Федеру перешлют, чтобы по-своему разобрался. Правда, все равно должны зарегистрировать, без этого невозможно. А потом, когда шум поднимется, файлы-то вскроют и увидят… Очень умно придумано было с той докладной! Как вас тогда давить начали? Ведь уже и задавили давно, а все равно еще давят. Вот что такое точно рассчитанный удар. Не туше какое-нибудь.

— Нет… — Я растерялся тогда. — Не верю я. Да почему Кхолле? Дю-А довольно откинулся в кресле.

— Да потому что не из ваших он был, Пан Генерал. Недаром про него слухи ходили. Он стекла готовил разоблачительные, я так думаю.

Но я не хотел, не смел верить про Кхолле.

— Он так думает! Он, видите ли, так думает! Он слухи глупые собирает. Да что ты знаешь про Кхолле! Отличный товарищ, отличный куафер, и человек был прекрасный! Он зверей жалел, и не так, как ты, а по-настоящему, не сю-сю. Он хоть и жалел, а все-таки понимал, что без куаферов — никуда, потому и сам куафером стал. И не можешь ты про Кхолле так говорить. Он погиб!

— Он погиб, — сразу помрачнев, согласился дю-А и соболезнующе сложил губки, как будто сам никакого отношения к этому не имел. — И он действительно прекрасным был человеком, потому против вас и шел, ввязался в такое опасное дело. Ты не можешь этого понять.

Я вспомнил Кхолле под колпаком от “Птички”, как добродушно он тогда улыбался. Меня просто замутило от ярости. Длинноносая черепаха, убиравшая с нашего стола, испуганно метнулась от меня, хотя я на нее даже не посмотрел.

— Ах я не могу! Как это все на твою мельницу льется! И всегда все по-твоему, всегда ты во всем прав. Только вот нет его, Кхолле, и он тебе ответить не может. Зато я здесь, и я могу вместо него, так что ты свои пятна за его счет не замазывай.

— Ты не кипятись, Пан Генерал. Докладную-то ведь все-таки он послал, — умиротворяюще, как ребенку неразумному, сказал дю-А. — Факт абсолютно неоспоримый.

— Не верю я твоим фактам! Что хочешь говори — не верю! Это не Кхолле!

— Метка в его файле — почище любого удостоверения личности. Никто ее оставить не мог, кроме него. Он и послал.

Ничего я не понимаю в их математике. Это очень неудобно: то и дело приходится верить на слово. С другой стороны, хорошо: когда очень не хочется, можно и не поверить, и никто тебе ничего не докажет. Потому что неграмотность. А где вы в наше время грамотных сыщете?

Дю-А все еще пытался удержать благодушный тон, а я не напоминал ему о ведмедях, которые убили наших ребят. Не понимаю, почему я не мог говорить о них. Получается не очень красиво: мол, раз он меня пригласил, то я (вроде бы из благодарности за редкий обед) решил поберечь его бедную совесть и его бедные нервы. Это я уже потом понял. Я вообще мастер понимать потом, когда поздно.

— Сядь, — сказал мне дю-А. — Сядь, успокойся. Ничего плохого я ему не приписываю. Он все правильно делал. Он так свой долг понимал.

Я сел.

— Где же его стекла, про которые ты говорил?

— Не знаю. Наверное, хорошо спрятал, чтобы вы не нашли случайно. А скорее всего, в личном файле держал, шифровал под безобидные тексты. Сейчас разве скажешь?

Дю-А говорил еще что-то про Кхолле Кхокка, но я не слушал его. Мне стало неинтересно. И противно. И звери противны, и еда экзотическая (блинчики какие-то, пельмени, трубочки из белого мяса, квазиживые хлебцы…). И дю-А противен мне стал. И очень захотелось уйти. Я потихонечку начал соображать (еще не окончательно, а так, на уровне подсознания), что сидит вместе со мной за этим филигранной работы столом человек, предавший моих друзей, человек, которого я был обязан казнить и которого не казнил, человек, с которым и разговаривать-то позорно, а не то что принимать его угощение. Чужой, враждебный мне человек, хотя и похожий на меня очень. Что человек этот не просто меня угощает, а гадости про моих друзей, из-за его трусости погибших, мне говорит. А я слушаю. Последнее время я то и дело поступаю неправильно. И с Мартой тоже, хотя и она хороша. Все время не то что-то делаю. Я сказал:

— Мне пора.

Дю-А, к тому времени уже замолчавший, смертельно серьезный, злобный, забывший недавнее благодушие, поднял голову.

— Подожди. Успеешь уйти Мы, наверное, никогда не увидимся больше.

— Кто знает, — собрав последние остатки вежливости, сказал я.

— Мы, наверное, не увидимся больше. Поэтому я хочу, чтобы ты знал. Ты не прав. Ты не можешь быть прав, с самого начала не по той программе работал. И все ваше куаферство — дикая глупость была. Если не преступление.

— Не надо, — сказал я. — Мы с тобой никогда друг друга не поймем.

— Слушай меня, не перебивай! Я и сам знаю, что пытаться убедить тебя бесполезно, ты в этом своем куаферстве закостенел. Хотя в принципе я тебя понимаю. Когда-то ты мне нравился даже. Мы ведь почти друзьями стали тогда. Ты был очень неплохим парнем. И честным, и все такое.

— “Был”. Хорошо говоришь.

— Не придирайся к словам! Слушай, сколько раз повторять! (Дю-А, наверное, по сию пору начальник, очень уж командовать любит.) Сбил меня… Ты сейчас уйдешь, но ты должен знать одно-я тебе никогда не прощу, что бы там после ни случилось, кто бы из нас правым ни оказался. А прав-то все-таки я! Все-таки я! Никогда не прощу тебе, что ты меня тогда трусом назвал. И подлецом.

— На правду обиделся? — усмехнулся я.

— Нет!

— Все ясно, — сказал я. — Очень приятно было тебя повидать. Я пошел.

— Счастливо! — рявкнул дю-А

Я не ответил и ушел, а он еще раз крикнул мне в спину, что никогда меня не простит. Он остался сидеть, мрачно разглядывая свои роскошные кушанья, — горбатый, будто все еще наплечники носит.

Велосипед я домой отослал, а другого транспорта не люблю, пришлось пешком тащиться километров двенадцать. Был вечер, час пик, машины ревели, как сумасшедшие, и люди толкались. Город меняется, и нет больше в нем площадей, по которым можно гулять. Я пришел, когда уже стемнело совсем, и Марта уже вернулась. Я ничего ей не сказал про дю-А. Да и не о чем говорить. Она считает, что я слишком часто прошлое вспоминаю, у нее откуда-то другие появились воспоминания. У меня с ней не все хорошо, и с сыном у меня нелады, и я не уверен, что он до этого стекла доберется. Скажет — скучища.

А мне все равно. Я уже и привыкать начинаю. В жизни городского бездельника есть свои радости: можно сколько угодно заниматься тем, что никому не нужно, а значит, и отчитываться за сделанное не перед кем. Придумываю себе разные бессмысленные дела, когда за стеклами не гоняюсь: например, езжу в больницу к Беппии, он тут недалеко, километров сто. Сижу с ним, разговариваю, он совсем не помнит меня, он говорит, что я его дядя (был такой бродяга, Каспар его ребенком пару раз видел и очень им восхищался). Он долго будет жить, Беппия, мы все от старости перемрем, а он еще тянуть будет. А почему бы ему не тянуть? Уход хороший, ум лишний не отягощает, сидит на солнышке, деревянных мальчиков вырезает, а потом их мучит.

1997

© В.Покровский, 1997.

Эдуард Геворкян

АРГУС

Сигнал тревоги пришел слишком поздно. Теперь уже никто не узнает, вышли из строя сенсоры, десятилетиями болтающиеся без профилактики на дальних рубежах, или разладились детекторы гипертранзита в системе орбитальной защиты.

Фиолетовые вспышки в холодном сером небе увидели многие. Но только один человек понял, что они сулят колонии на Гиперборее.

Мастер Рахим был, наверное, самым старым из поселенцев. Вместе с моим отцом он участвовал в сражениях Четвертого Передела. Тогда погибли миллионы и миллионы людей, были испепелены десятки миров. А скольких уинков перебили наши каратели, никто и не считал…

После долгих и кровопролитных боев за центральные сектора наступило затишье. Схватка за сферы влияния оказалась слишком разорительной для всех. Ресурсы выбрали до самого донышка. Поэтому мирные договора подписывали, переписывали, не понимая, чего добивается противник, но все же мелкие стычки в пограничных зонах обе стороны гасили быстро и беспощадно, чтобы они снова не переросли в большую войну. По слухам, правда, иногда пропадала связь с колониями на периферии второго галактического рукава, исчезали и колонии, но в спорных секторах часто шалили рейдеры мародеров, списывали на них…

Колонию на Гиперборее основали более сорока лет назад, сразу же, как настало мирное время или, по крайней мере, то, что мы называли миром. После краткого образовательного цикла меня, четырнадцатилетнего бездельника, отец пристроил к Мастеру Рахиму. Мне-то хотелось в Управленцы, или, так и быть, Старостой купола. Но для конкурсных вакансий требовалось не вылезать из учебного блока, проходить долгие, нудные испытания без всякой гарантии на приличную должность и, главное, красивый шеврон. А в это время мои сверстники уже при деле, пользуются уважением колонистов, девушки приглядываются к ним, выбирая, с кем просто повеселиться, а с кем завязать семейные узы. Нет, долгая учеба не по мне, решил тогда я, и никогда не жалел об этом.

Зимние месяцы на Гиперборее тянутся бесконечно. Но потом грозы над перевалами тысячами молний возвещают начало сезона теплых дождей, в ливневых струях быстро тает многометровый снежный покров, долина внизу превращается в озеро. Жизнь его коротка. Вскоре вода сносит ледяные заторы, озеро растекается ручьями и речками, оставив после себя толстый слой плодородного ила. Три, а то и четыре урожая масличного тростника можно снять, пока не вернутся холода. А к этому времени уже много-много маленьких колонистов возвещают своим криком о том, что колония растет и скоро понадобятся новые помещения. Так что работы нам с Рахимом всегда хватало.

Поселение располагалось на четырех пологих холмах. Жилые купола, которые ярус за ярусом заселяли семейства, старые и новые, примыкали друг к другу. К соседним куполам вели переходы, зимой там было не протолкаться. В теплое же время дети любили носиться на роликах по их длинным пустынным туннелям.

Как только погода позволяла нам выйти на поверхность без терморобы, в которой много не наработаешь, мы с Мастером брались за сборку жилья. Вскрывая очередной контейнер, Рахим долго разглядывал плотно прижатые друг к другу упаковки с универсальными панелями, цеплял наугад лапу манипулятора к ближайшей упаковке, а потом долго ворчал, если конфигурация панели его не устраивала.

Выпотрошенные контейнеры оттаскивали тягачом в долину. Их огромные пустые кубы приспосабливали под хранилища сырья, ангары для полевой техники или укрытия от дождя. В каждом из них могли встать, не потеснив друг друга, с полтысячи колонистов.

Да столько человек и не набралось бы в первые годы поселения! Я поначалу удивлялся, зачем доставили такую гору контейнеров, составивших еще один холм, пятый. Но через несколько лет, когда я уже гордо носил на левом плече шеврон Механика, меня заботило, что мы будем делать, когда иссякнут запасы универсальных панелей.

Из двенадцати конфигураций улов составляется жилье на любой вкус — от прямоугольных коробок, которые предпочитали потомки беглецов со Старой Земли, до овальных или сотовых блоков для переселенцев с освоенных миров Федерации.

Панели квадратные, прямоугольные угловые, ровные и изогнутые, некоторые с прозрачными вставками из небьющегося лексита, пяти- и шестиугольные… Толщина у всех одинаковая — пятнадцать сантиметров. Впрочем, даже полуметровые квадратные упы мы поднимали вдвоем без особого труда. Частенько приходилось монтировать вручную целые секции — манипуляторы всегда нарасхват, особенно на полевых работах во время сбора урожая.

Матовые поверхности трудно, практически невозможно поцарапать или испачкать. Из таких же панелей собраны купола. Карбоновая пленка хорошо держала перепады температуры, сырость и палящее солнце ей нипочем. Но все же после того, как сдирали шершавый пластик упаковки, надо внимательно следить, чтобы на торцы не попал мусор.

Я пересчитывал разноцветные заглушки стыковочных узлов, симметрично располагавшихся на торцах, проверял на совместимость разъемы энергопроводки, вытягивал телескопические муфты вентиляционных контуров… Сперва у меня просто рябило в глазах от выступов, контактных щеток, дырок самого разного диаметра и арматурных стержней, проходящих сквозь легкий, но очень прочный материал панели. Вскоре я научился с одного взгляда определять, какими упами можно закруглить стену, как быстро нарастить секцию или даже ярус, надо ли ставить заглушки и почему нельзя трогать игольчатые контакты, даже если питание еще не подключено. Мне нравилось ритмическое пощелкивание стыковочных узлов, когда шла стяжка захватов. Мне казалось, я уже все знаю… до первого некондиционного упа.

Вдруг обнаружилась панель с неправильными стыковочными узлами, сечение трубок не совпадало ни с одной стандартной конфигурацией, а кое-где вместо съемных заглушек чернели нашлепки карбоцемента. Тогда я громко обвинил изготовителей улов в криворукости, но Рахим одернул меня.

— Мало знаешь, много горячишься, — сказал он. — Попадутся еще такие, складывай отдельно, тоже пригодятся.

— Разве это не брак?

Мастер покачал головой и объяснил, что упы вообще-то предназначались немного для других целей. Раньше из таких универсальных панелей собирали орбитальные станции, жилые модули рейдеров, форпосты для исследователей или базы на планетах с агрессивной средой. Да и много всякой всячины. А еще раньше из них на Старой Земле строили большие умные дома, добавил он, помолчав. Но об этом давно забыли, забыли и о Старой Земле. Ее гибель так и осталась не отомщенной…

— Отец говорит, что мир с уинками дороже мести.

— Он добрый человек А ты, Иван, должен с уважением отнестись к его словам, и не только потому, что он твой отец, — ответил Рахим. — Да, Владимир очень храбрый человек Я его должник. Твой отец дважды спасал мне жизнь. Но я не знаю, возможен ли мир с уинками. Они чем-то похожи на людей, но не люди. Они похожи на собак, но не собаки. Мы для них даже не еда. Так, помеха на их пути. Или еще хуже. Мне кажется, они ведут войну на истребление только против нас. А вот Владимир думает иначе, он считает, что можно с ними по-людски договориться. Надеюсь, твой отец прав, а я нет.

Мой отец ошибался, но ему повезло, он не дожил до черных времен. А вот Мастеру Рахиму пришлось убедиться в своей правоте.

***

Возникли и тут же растаяли яркие пятна в облачном небе. Снег на окружающих долину горах, стены куполов и лица людей на миг словно охватило красно-синее пламя.

Рахим прикрыл глаза ладонью. Первое ранение он получил, когда вражеские истребители вынырнули из транзита в обычное пространство вблизи от Барнарда-6. Они успели своими фиолетовыми лазерами изрешетить старый грузовоз, приняв его, наверное, за тяжелый крейсер. А потом заработало оборонное кольцо, и никто из нападавших не ушел. В тот раз уинкам не повезло, их расколошматили вчистую. Но потери были и у нас. Об этой стычке, незначительном эпизоде долгой войны, я знал лишь потому, что обломок истребителя задел кабину управляющего модуля, в котором сидели как раз мой отец и Рахим. С тех пор фиолетовый цвет вызывал у Мастера неприятные воспоминания.

И в тот день он понял, что означает это зарево в небе, — уинки сожгли орбитальный блокгауз, а заодно и пристыкованный к нему единственный челнок колонии.

Управляющий, выслушав Рахима, недоверчиво покачал головой, но Мастер попросту оттолкнул его в сторону и по линии общей связи приказал всем немедленно спасаться в горах.

— Почтенный, не болен ли ты? — вскричал Управляющий. — Через неделю теплый сезон кончается, снег уже на склонах, а ты людей из домов гонишь! А детей куда?

— Не знаю. Уходить надо всем, — сказал Рахим, падая в кресло. — Смерть пришла.

Силы оставили его. Через год ему исполнилось бы восемьдесят лет, но он знал, что не доживет до юбилея.

— Времени не осталось, скоро уинки будут здесь, — прошептал он, потом, кряхтя, поднялся и заковылял к выходу.

Управляющий так и не поверил ему, не поверили и многие из колонистов. Я знаю, кто остался, я видел и слышал, о чем они говорили в последние минуты перед тем, как транспортные корабли уинков повисли над колонией. Словно длинные щупальца протянулись к земле, и тысячи, десятки тысяч закованных в кольчужный пластик бойцов хлынули из десантных желобов…

Рахим не успел предупредить меня, но теперь это не имеет значения.

В роковой день и час я проверял цепи в новой секции. С визорами на висках, растянувшись на узком лежаке, я подключился к дому. Каморка терминального узла расположена в скалистом основании Второго Купола. Двоим в ней уже тесно, впрочем, там и одному делать нечего. Универсальные панели, объединенные в систему, — своего рода большой дом, — настраивались на саморегуляцию. А дальше сами поддерживали нормальную температуру в помещениях, очищали воздух, управляли биосенсорами, которые отслеживали состояние здоровья колонистов, реагируя на каждый чих. При необходимости дом подключался к фармацевтическому модулю и добавлял в воду нужные витамины или лекарства. Сканеры идентификации ни разу не ошиблись, хотя по молодости лет мне пару раз хотелось добавить слабительного в тот момент, когда Леон, ухаживающий за моей сестрой, подходил к питьевому крану.

Мало кто из колонистов, буквально два–три человека, знали о терминальном узле, откуда можно наблюдать за всем, что происходило в помещениях и в окрестностях куполов. В каждую из панелей встроено несчетное количество сенсоров, эффекторов, анализаторов. Можно легко контролировать каждый вздох или всхлип любого жителя колонии, манипулировать им, если позволят приличия. Приличия не позволяли. Создатели улов заложили в свою продукцию большой ресурс жизнеобеспечения. Рахим частенько повторял, что мы не задействовали и сотой доли их возможностей. Просто нет в этом нужды. К тому же многие цепи и каналы заблокированы еще со времен Исхода.

Много лет прошло с тех пор, как Мастер впервые позволил мне с помощью контактных визоров подключаться к паутине контуров, пронизывающих упы. До этого времени я и не подозревал, что в мастерской за щитом распределителя находится люк. За ним по узкой винтовой лестнице можно спуститься к кожуху реактора. А оттуда уже через другой люк подняться по скобам, вбитым в гладкие стены бетонного колодца. И, наконец, третий люк Ключ от него находился у Мастера, а потом он передал его мне. Но лишь только после того, как я завершил учебу и стал Механиком. Позже я узнал, что подключаться к узлу можно практически из многих точек резервного контроля, но к чему лишние вопросы колонистов?

С тех пор прошло много лет. Навсегда ушел отец, я стал в семье старшим, а потом и у меня появилась своя семья. Теплые и холодные сезоны сменялись незаметно в трудах и днях, там и внуки пошли…

Чем больше улов мы наращивали, тем лучше они работали, становились умнее. Лет десять тому назад активизировали голосовое управление. Еще через год мы состыковали два купола галереей из нестандартных панелей, накопившихся со времен прибытия. Дом стал отвечать на вопросы, в нем сформировалась псевдоличность, и забот по контролю и ремонту стало гораздо меньше.

Все же раз в месяц, а потом с каждым годом все реже и реже я забирался в терминальный узел и пристраивал к вискам контакты визоров. И всякий раз первое мгновение пугало, било по нервам — у меня словно открывались тысячи глаз и вырастали тысячи ушей, я видел и слышал, что происходило в каждой комнате, от красного личика и крика новорожденного в родильном блоке до шуршания черной гусеницы, объедающей мох на камнях близ окон первого яруса. Мгновение спустя подключались остальные сенсоры, на сетчатку ложилась проекция всех помещений с бесконечной лентой параметров. Я не обращал внимания на зеленую рябь чисел, игнорировал пульсирующие линии схем и панели графиков… Дом прекрасно справлялся сам, и при необходимости производил мелкий ремонт своими силами. Общаться с псевдоличностью было неинтересно, личность оказалась неразговорчивой и односложно отвечающей на вопросы, сама же вопросы не задавала. Но правила, невесть кем установленные, требовали санкции Мастера или Механика на дистанционное управление манипуляторами.

Крайне редко, на моей памяти, кажется, всего один раз, дом запросил помощи, и когда я подключился, он выделил красным цветом место повреждения периметра. Вскоре выяснилось, что из-за слабого землетрясения, которое мы даже не почувствовали, в стыке треснула изолирующая обмазка, и вода стала затекать под основание куполов. Проблемы другого рода решались или не решались в зависимости от обстоятельств. Иногда приходилось санкционировать санитарную обработку помещений: в разгар теплого сезона дети тащили домой не только растения, но и всякую мелкую живность, не всегда безобидную.

Кошки и собаки в куполах почему-то не прижились, а в сезон холодов выжить им было трудно. Впрочем, Леон уверял, что видел одичавших котов в предгорьях, и уговаривал мою сестру отправиться с ним на поиски, но сестра благоразумно посоветовала ему сначала определиться со своим семейным положением, а потом искать приключений или котов.

Собаки же вымерли от каких-то собачьих хворей, спасти их не удалось. К тому же их немного было. Наша семья привезла с собой двух беспородных щенков, мы играли с ними в первые месяцы, не обращая внимания на неодобрительные взгляды колонистов. Потом щенки подросли и во время теплого сезона пропали в зарослях бархатистого кустарника, погнавшись за похожим на ушастую мышь зверьком.

Много времени контроль не занимал — несколько минут на проверку контрольных точек, минуту или две на утверждение графика профилактических работ. Но если наращивалась новая секция, тут волей-неволей приходилось немного попотеть. Суммарная мощность процессоров возрастала, а некондиционные упы могли вдруг забарахлить только во время работы в общем режиме. А могли не барахлить, это как повезет. Однажды пришлось даже разбирать переборки целого яруса для замены конфликтной панели. Рахим долго ругался, когда обнаружил, что причиной сбоя оказался большой рыжий таракан. Вечный спутник человека застрял в сопле детандера, давление на линии подскочило, а обходной канал не работал, так как его перекрывала заглушка на неиспользуемые фрагменты.

Тогда-то я и предложил Мастеру Рахиму не возиться с расстыковкой улов и активизировать заблокированные цепи, благо у него есть допуск к командам. В ответ он подозрительно ласковым голосом поинтересовался: если я такой умный, то не составлю ли ему список всех эффекторов, заложенных в панели? Потом добавил, что из улов строили не только умные дома, но и сооружения для особых нужд, а спецификаций на эти нужды у него нет, да и ни у кого в колонии тоже не найдется.

— Кажется, из улов собирали модули для разведчиков, — сказал он. — Значит, есть и система дезактивации. Если задействовать… Тогда просто так в помещение не войдешь, пока по тебе будет ползать хоть один микроб.

— Вот и хорошо, — легкомысленно ответил я. — Тараканы исчезнут…

— Тараканы, может, и исчезнут, но тебе придется каждый день раз десять принимать душ. Термообработка, конечно, ультрафиолет, ну, литра два пойла, укрепляющего иммунитет. Иначе не попадешь домой. И так каждый раз, когда выйдешь хоть на миг из купола. А еще, по слухам, на оборонные кольца они тоже шли. Не опознает тебя чип-геном, и дверь лазером слегка поджарит твою шкуру. Исчезнут не только тараканы…

С тех пор я выкинул из головы мысли об активизации цепей, которые мерцали еле заметной серой паутиной на проекциях визора.

Предполагалось, что после Рахима я стану Мастером и возьму в ученики не одного, а двух будущих Механиков — колония быстро росла — и крепко вобью в их головы все запреты. Потом, когда наступит пора сдавать дела, покажу им резервные точки подключения. Наши маленькие секреты… Я даже присмотрел двух толковых парней, одним из которых был мой внук

Мастер Рахим ушел навсегда. Но у меня никогда не будет учеников — навсегда ушли все. Не знаю, повезло ли мне, но когда уинки обрушились на нас, мои домашние, стар и млад, находились в поле. Поэтому я не видел, как их убивают. А многих жителей колонии смерть настигла в доме, и тысячами глаз я видел тысячи смертей.

Потом я утешал себя тем, что кто-то мог спрятаться в горах. Слабая надежда…

Сезон холодов уже давал о себе знать внезапными порывами снеговея, а люди без запасов еды, топлива и без оружия не продержатся в пещерах и недели. Но даже если чудом выживут, конец один. Уинки, судя по всему, намерены здесь капитально обосноваться. Пока Колониальное Бюро на далеком Марсе обратит внимание на долгое молчание Гипербореи, да пока там будут выяснять, откуда ближе подогнать крейсер и по какой статье бюджета проводить расходы, от наших косточек не останется и следа, а память о колонии исчезнет вместе с нами.

Уинки похожи на больших собак, стоящих на задних лапах. Круглые глаза, вечно помаргивающие веки, оскал, похожий на улыбку… Когда люди впервые столкнулись с ними на каменистых отмелях Саладина, эта улыбка показалась им дружелюбной. Но заблуждение длилось не больше минуты, контактную группу сожгли ручными лазерами, и потом долго в хрониках повторяли запись, на которой фиолетовые лучи кромсали тела землян под жизнерадостное потявкивание уинков. Это было давно, очень давно.

А в тот день они ворвались в купола, вырезав отверстия прямо в панелях, и сейчас эти места на визоре, словно кровоточащие раны, обведены красной каймой. Купол за куполом захлестывали волны десанта, уинки растекались по ярусам, никого не оставляя в живых. Слабое сопротивление не могло их остановить.

Я видел, как технолог Сергей стрелял из охотничьего игломе-та, прячась за колоннами пресса. Уинки не могли в него попасть, а он убивал их одного за другим десятками, но потом в отсек хлынули сотни…

Я видел, как старая Астхик ошпарила кипятком двух уинков, которые первыми сунулись в комнату ее годовалого внука. Я видел, как широкоплечий агроном Николай и его сын вооружились тесаками и успели зарубить нескольких врагов в тесном проходе от лаборатории к складу. Эх, как свистела в воздухе тяжелая сталь, с каким хлюпающим звуком разваливались тела уинков… Но слишком много их было.

Смерть обреченных людей страшна вдвойне, потому что я не мог помочь им. Находясь одновременно везде, я сумел воспользоваться всего лишь одним манипулятором, подключенным к разгрузочной линии. Стальным крюком размозжил головы троим, но четвертый сообразил полоснуть лучом по тросу подвесной тележки.

Тогда я сорвал с головы контакты визора, сунул их в карман и поднялся наверх, чтобы встать плечом к плечу с последними защитниками колонии и разделить их судьбу. Уже в холле нулевого яруса я понял, что в жилой сектор не попасть. Уинки захватили весь купол, их лай уже слышен за дверью…

За три дня я собрал информации об уинках больше, чем люди собрали за двести лет войны. Ретранслятор уничтожен вместе со всем железом, болтающимся на ближних и дальних подступах к планете, значит, в ближайшее время передать сведения я не смогу. Возможно, когда-нибудь человек выбьет этих собак с заснеженных равнин, и если уцелеет ходя бы одна универсальная панель, запись о событиях 43 года станет достоянием человечества.

Когда я снова тысячами глаз увидел, что творится в моих стенах, первым побуждением было взорвать реактор. Схема охлаждения простая: достаточно перекрыть вентили здесь, здесь и вот здесь, на резервной линии, и вскоре расплавленный металл сердечника потечет в водяной бассейн, ударит тугой пар во все стороны, разнесет купол, потом начнется неуправляемая реакция…

Команды не прошли. Все системы дома заточены на обеспечение жизнедеятельности, на выживание. Я пробовал и так, и этак, но дом сопротивлялся. Его псевдоличность игнорировала все мои попытки разом покончить с захватчиками. Дом вдруг стал разговорчивым, в какой-то миг мне пришлось даже выслушать небольшую лекцию о неэффективности теплового взрыва сердечника.

Тогда я попытался убедить его в том, что месть — дело правое, но в итоге нашего безумного диалога, похожего на разговор с самим собой, понял, что разблокировать предохранители невозможно, а управление реактором дублировалось автономной системой.

Вскоре уинки нашли люк, ведущий в реакторную шахту, и проблема отпала сама собой. В нашей технике они немного разбирались и сразу же перехватили управление.

Если верить страшноватым легендам, которые рассказываются на дальних рубежах во время долгих зимовий, давным-давно уинки были клонированы некой могущественной расой некробионтов якобы из клеток мертвой собаки, запущенной в космос нашими далекими предками. И будто бы перед тем, как сгинуть, не-кробионты натаскали их на человека… Сказкам этим мало кто верил, но, присматриваясь к уинкам, я волей-неволей задумывался, нет ли в них доли истины, может, и впрямь это воздаяние человеку за неведомые грехи отцов?

Один из этих псов двуногих, слишком толковый, даже начал присматриваться к упам. Он водил своим черным носом над пробоинами, моргал часто-часто, разглядывая внутреннее строение панелей, трогал когтистой лапой серебристые жилки цепей и пытался вытянуть чипы. Мне это не понравилось. Если не остановить, так он и до терминального узла доберется. Некоторое время я потратил на попытки активизации серых линий. Но дом объяснил мне, что это всего лишь резервная система медицинского контроля.

“Но есть хоть какое-нибудь оружие?!”

“Оружия нет”.

“Должно было что-то остаться для самоликвидации”.

“Самоликвидация не предусмотрена”.

“Запрос на активацию резервных систем”.

Система допусков сработала мгновенно. Теперь я видел, какие ресурсы в моем распоряжении. Небогато. Где же вкладыши пиропатронов? Где лазерные точки? Куда делись обоймы иглометов? Даже в нестандартных упах не оказалось ничего подходящего для мести. Но, словно в издевку, система дезактивации для модулей разведки оказалась в полном порядке. Если задействовать ее, то… Нет, ничего не выйдет!

Сканеры не опознают входящих и попросту заблокируют двери. Уинки пройдут сквозь дыры, выжженные в корпусе. Но вот база данных разведмодулей оказалась очень полезной.

С любопытного уинки, сующего свой мокрый нос куда попало, я начал расплату. Он весьма удачно полез в утилизатор санитарного блока, и мне оставалось лишь выключить привод крышки. Когда во все стороны полетели кровавые ошметки, несколько капель крови попало на открытую тест-панель анализатора. Вскоре на карте генома уинки не осталось ни одного белого пятна. Оцифровка всех соединений заняла не больше часа, а через пару дней еще с одним незваным гостем произошел несчастный случай. Тандемный масс-спектрометр помог разобраться и с белковым составом. А кассеты фармсинтезатора были заправлены под самую завязку.

Псевдоличность дома теперь молчит, я потерял счет попыткам возобновить диалог. Возможно, изначальная установка на поддержку жизни вступила в конфликт с тем, что я сотворил. Но выбора у него не было — мертвый человек имел большую власть над универсальными панелями, чем живая собака.

Уинки и впрямь устраиваются здесь всерьез и надолго. Корабли прибывают и отбывают, выгружаются большие и малые грузы, вблизи от купола появились приземистые сооружения из неровных плит, вроде пенобетонных. Штырь с торчащими во все стороны шипами — скорее всего, ретранслятор.

Все, что можно в куполах демонтировать, они разобрали и сложили в большом ангаре, туда же оттащили вещи колонистов. Возможно, для будущих исследователей. А в помещениях, где люди ели, спали, жили, одним словом, теперь бесконечными рядами стоят пластиковые ячейки, в которые с трудом мог бы влезть человек. Но ячейки не предназначались для людей.

В один из дней корабли уинков привезли щенят, великое множество щенят. Шерстяные колобки ползали по коридорам, где раньше не смолкал детский визг и смех, залезали во все щели, копошились перед куполами в снегу… Впервые я увидел самок уинков. Они возились с приплодом, следили, чтобы сильные получали больше еды, а слабых выносили на мороз, возвращая только самых выносливых. Потом чуть подросших детенышей погрузили на воздушные судна, похожие на плоские дирижабли и увезли на восток. А самых крепких и агрессивных ждали десантные корабли. Очевидно, Гиперборею превратили в базу для расселения по всему сектору.

Во мне накопилось много информации, стратегическая ценность ее велика. Но к тому часу, когда люди вернутся на Гиперборею, я надеюсь, она будет интересна только историкам.

Вирус делает свое дело, и через несколько лет сработает генетическая бомба, которую я заложил под цивилизацию уинков. Когда они поймут, что бесплодие поразило все их миры, будет поздно. Клонтехникой они, кажется, так и не овладели, тысячи моих глаз наблюдали, как щенятся их суки.

Время от времени я развлекаюсь, устраивая маленькие сюрпризы. То свет внезапно начнет пульсировать в такт помаргиванию их глаз, а это уинкам очень не нравится, особенно щенятам. Иногда горячая вода начинает заливать помещение, а несколько раз я весьма ловко подводил лужи к оголенной проводке. Но они постепенно наводят порядок, комнату за комнатой, ярус за ярусом.

Я не боюсь, что они меня найдут. Долгие дни, пока все помещения не были очищены от следов бойни, один из моих тысяч глаз все время смотрел на обугленный труп, лежащий в холле у стены. На височных долях черепа еще можно увидеть овальные следы от контактов визора. Дом успел подключить меня за несколько секунд до того, как в холл ворвались уинки. Этих секунд хватило, чтобы полностью вобрать мою личность.

Время идет, генетическая отрава расползается от мира к миру, вот и щенков становится заметно меньше.

А ведь когда-то я любил собак

2002

© Э.Геворкян, 2002.

Звездолет уходит в Полдень

(заключение)

“Космическая одиссея” — одна из тем, которую особенно любят читатели фантастики с давних времен и до наших дней. Дерзкие полеты звездоплавателей, создание форпостов человечества на иных планетах, исследования звезд и “черных дыр” — все, что составляет суть “космической одиссеи”, — всегда томили сердца романтиков призывом к дальним странствиям и экзотическим приключениям.

Первым космическим путешествием в мировой литературе можно считать полет шумерского царя Этана на орле, описанный на глиняной табличке III тыс. до н.э. Другим известным космическим странником в древней литературе оказался герой повести римского писателя Лукиана из Самосаты “Правдивая история” (II в. н.э.). Он вместе со своим кораблем во время шторма был заброшен на некий круглый остров, который “не что иное, как светящая вам, живущим внизу, Луна”. Странствуя по окрестностям нашей Солнечной системы, герой Лукиана не только столкнулся со множеством странных инопланетных существ, но и стал свидетелем настоящей межпланетной войны.

После этого Луна на долгое время осталась наиболее притягательным объектом для воображаемых космических путешественников. Видимо, сама приближенность к Земле ее естественного спутника делала мысль о его посещении более правдоподобной, нежели путешествие на Марс или другие планеты Солнечной системы. Именно на Луну отправили в XVII в. своих героев Фрэнсис Годвин и Сирано де Бержерак В книгах этих писателей впервые со всей остротой встала проблема транспортного средства, способного доставить человека к другим мирам. Проблема, над разрешением которой позже будут биться поколения научных фантастов.

Правда, Годвин в книге “Человек на Луне” (The Man in the Moon, 1638) пошел по проторенному еще царем Этаной пути, использовав для полета упряжку с несколькими дрессированными птицами. Зато Сирано де Бержерак в книге “Комическая история государств и империй Луны” (L’histoire comique des etats et empires de la lune, 1656) предложил целый комплекс возможных средств доставки. Это и повозка, использующая энергию магнита, и склянки с росой, испаряющейся под влиянием лунных лучей, и даже прототип реактивного двигателя — машина с прикрепленными к ней ракетами.

Однако при иронизме и юмористичности первых космических путешествий в них все же прослеживалась одна тема, позже ставшая очень важной для развития европейской НФ. Все герои ранних “космических одиссей” отправляются на Луну совершенно бескорыстно, движимые исключительно интересом к приключениям или научному познанию. (Реже их заносит туда стечение обстоятельств, как в случае с персонажем “Правдивой истории” Лукиана). Позже подобное бескорыстие станет “фирменным знаком” европейских космических путешествий.

И при всей схожести антуража совершенно другие, более приземленные и меркантильные идеи станут двигать (по мнению их создателей) космическими путешественниками за океаном, в Соединенных Штатах Америки. Уже в самом первом межпланетном полете, описанном в американской литературе, в “Необыкновенном приключении некоего Ганса Пфааля” (1835) Эдгара По, герой предпринимает путешествие на Луну, чтобы столь хитроумным способом отделаться от долгов и кредиторов. Гениальный Э.По изначально заложил идею, которая позже будет неоднократно воспроизводиться на страницах американских НФ-произведений: американец стремится к звездам для достижения вполне реальных, земных выгод.

Но заметной эта черта станет позже, когда в XX в. американская научно-фантастическая продукция станет доминировать во всем мире. ХГХ же век оставался веком господства фантастики европейской. И в книгах самого знаменитого французского фантаста Жюля Верна герои отправляются из пушки на Луну, движимые в основном научным интересом и любовью к приключениям. Хотя Верн и подчеркивает, что его американские герои, в отличие от француза Мишеля Ардана, планируют еще и выиграть заключенное денежное пари. Вторая часть романа “С Земли на Луну” (De la terre a la lune) — “Вокруг Луны” (Autour fife la lune, 1869) представляет собой уже полноценное космическое путешествие. Герои Верна облетают Луну и даже видят в свете метеора ее таинственную обратную сторону. Персонажи другого романа Жюля Верна о космических путешествиях “Гектор Сервадак” (Hector Servadac, 1877) становятся космическими странниками поневоле. Их вместе с куском земной поверхности захватывает и уносит в космос комета.

Долгое время сфера космических путешествий была поневоле ограничена Луной и ближайшими окрестностями из-за все той же транспортной проблемы. На протяжении большей части XIX в. было лишь два способа изобразить космическое путешествие. Фантасты, претендовавшие на научность своих построений, отправляли героев во внеземное пространство выстрелом из пушки. (Или даже из жерла вулкана, как поступили со своими персонажами Жорж Ле Фор и Анри де Графиньи в эпопее “В неведомых мирах”, 1888–1891.) Те же из писателей, кому на наукообразие и правдоподобие было глубоко наплевать, предпочитали действовать по старинке, перемещая героев в иные миры сверхъестественным образом или в гипнотическом трансе. Последняя традиция сохранялась довольно долго — так отправил своего героя в космос не только Эдгар Райе Берроуз в книге “Под лунами Марса” (Under the Moons of Mars, 1912), но и Дэвид Линдсей в “Путешествии к Арктуру” (A Voyage to Arcturus, 1920) и Роберт Говард в “Альмарике” (Almuric, 1939), и даже Олаф Степлдон в “Создателе звезд” (Star Maker, 1937).

И хотя теория ракетного движения существовала уже давно, фантасты далеко не сразу стали ее использовать. Любопытно, что даже один из основателей этой теории — русский ученый Константин Эдуардович Циолковский предпочел в своем фантастическом рассказе “На Луне” (1893) использовать традиционное фантастическое допущение — его герои переносятся вместе со своим домом на Луну во сне. А в 1901 г. Ежи Жулавский всю интригу своего первого романа из “Лунной трилогии” — “На серебряной планете” (Na Srebmym Globie) строит вокруг невозможности для героев, чей космический снаряд был запущен из пушки, вернуться обратно на Землю. Между тем уже в 80-е гг. XIX в. английский прозаик Перси Грег совершил настоящий прорыв в описании космических путешествий.

В книге П.Грега “Через Зодиак: история испорченной записи” (Across the Zodiac: The Story of a Wrecked Record, 1880) было описано космическое путешествие на Марс, совершенное героями на “аспергическом” (антигравитационном) корабле. Также использовали антигравитацию как средство для приведения в движение космического аппарата Роберт Кроми в романе “Нырок в космос” (A Plunge into Space, 1891) и Джон Эстор в романе “Путешествие в другие миры: роман будущего” (A Journey in Other Worlds: A Romance of Future, 1894). В книге Эстора герои облетают уже всю Солнечную систему. В известном романе Герберта Уэллса “Первые люди на Луне” (The First Men in the Moon, 1901) герои тоже посещают спутник Земли на управляемом корабле, сооруженном из антигравитационного материала (“кейворита”). Применили антигравитацию, чтобы достичь Марса, и исследователи Красной планеты в романе французского писателя Жозефа Рони-старшего “Навигаторы бесконечности” (Les navigateurs d’infini, 1925).

Так и получилось, что вполне серьезные теоретические труды Циолковского и другого исследователя реактивного движения — Р.Годдарда опередили фантастические книги. В фантастике же эру “эксплуатации ракет” открыл Джон Мунро в романе “Путешествие на Венеру” (A trip to Venus, 1897). Пионером в использовании идеи реактивного двигателя оказался и русский писатель и революционер Александр Богданов. В его романе “Красная звезда” (1908) описан этеронеф — космический аппарат, использующий энергию радиоактивного распада. В ракетном же снаряде улетели на Марс 19 августа 192… года инженер Лось и красноармеец Гусев в романе Алексея Толстого “Аэлита” (1922).

Однако попытки всерьез вообразить реальное исследование космического пространства при помощи управляемых ракет будут предприниматься значительно позже. Пока же книги Уэллса, Грега и Кроми больше повлияли на воображение создателей массовой фантастической литературы, раскрепостили его. Особенно ярко это проявилось в США, где фантастика долгое время существовала в основном на страницах дешевых журнальчиков, предназначенных для развлекательного чтения. В первой четверти XX в. герои фантастов вырвались за пределы Солнечной системы и стали активно осваивать всю Галактику. В США книги о космических путешествиях стали быстро сращиваться с другими направлениями в фантастике — “космической оперой” и НФ-боевиком. Ведь действительно, герои подобных сочинений отправлялись в космос не столько для его изучения, сколько в поисках денег или славы. Нередко земляне в этих книгах действуют как настоящие империалисты, носители “бремени землянина”, безжалостно порабощая открытые миры. Даже в самых лучших образцах подобного рода литературы (вроде цикла Эдварда Элмера “Дока” Смита “Жаворонок пространства”, 1928–1935) заметно легкомысленное отношение к проблеме межзвездных путешествий. “Космическая одиссея” очень быстро стала не центральной темой произведения, а фоном для развертывания приключений героев.

Отрезвление от “космических успехов” стало проявляться только в период “Золотого века” американской фантастики. И заметную роль в этом отрезвлении сыграл (как, впрочем, и во многих других областях американской НФ) Роберт Энсон Хайнлайн. В рассказах 40-х гг., позже включенных в цикл “История будущего”, этот американский фантаст сделал все, чтобы читатели почувствовали: космическое путешествие — это не просто антураж для очередной истории о пиратах астероидов или галактических императорах. Нет, это тяжелая работа, которую делают простые люди. Не супермены, гениальные ученые или сверхзлодеи. Герои Хайнлайна — работяги-пилоты, лунные шахтеры или бизнесмены, вкладывающие деньги в освоение космоса. Это простые американцы, вроде тех, кого его читатели каждый день видели на улице.

Даже в такой вроде бы изначально несерьезной области, как научная фантастика для подростков, Хайнлайн сумел создать зримые, потрясающе реальные образы космических путешествий. Это была не бутафорская трафаретность приключений в галактиках, как в романах 20–30-х гг. XX в., а привычность повседневной жизни. Хайнлайн описывал подготовку будущих космических пилотов (роман “Космический кадет”, Space Cadet, 1948) или будни межзвездного лайнера (роман “Астронавт Джонс”, Starman Jones, 1953) таким же языком и таким же стилем, каким его коллеги-реалисты описали бы будни летной школы или океанский круиз. И это делало фантастическую реальность куда правдоподобней для читателей, чем самые невероятные языковые ухищрения.

Одновременно Хайнлайн сумел надолго закрепить в фантастической литературе США стереотип Космоса как “нового фронтира”, как зоны, которую должны освоить американцы и другие земляне. Освоить, чтобы затем превратить в новую Америку, распространившуюся до пределов изученной Вселенной. В более поздних романах американских фантастов Космос перестал быть ареной бездумных приключений. Но не восстановилось и типичное для литературы рубежа XIX–XX ее. восприятие Космоса как бесконечно загадочного и таинственного места, совершенно иного, чем Земля. Даже в книгах писателей, стоявших в 60-е гг. во главе “Новой Волны”, литературного движения, во многом изменившего всю англоязычную фантастику, “потребительское”, если можно так выразиться, отношение к Космосу все равно сохраняется.

Это хорошо заметно, например, в романе Сэмюэла Дилэни “Нова” (Nova, 1968). Повествование, развивающееся как история почти ритуального погружения в недра сверхновой звезды, оборачивается рассказом о коммерческом предприятии. Капитан Лорк фон Рей предпринимает свое почти самоубийственное путешествие, чтобы погубить экономику Созвездия Дракона. Задуманное ему удалось, хотя за совершенное он заплатил страшную, разрушительную цену. А стоило ли ее платить?

И среди фантастов, придерживавшихся более традиционных эстетических воззрений, обнаруживаем сходное отношение к Космосу. Ради прибыли странствуют среди звезд герои романов Андрэ Нортон из цикла “Королева Солнца” (1955–1969). Они не исследуют пространство, а торгуют. Конечно, в Космосе существуют опасности для торговцев, но эти опасности очень напоминают те, с которыми сталкивались американские торговцы, создававшие первые фактории в Дакоте или Вайоминге, — жестокая природа, злобные аборигены, беспринципные конкуренты.

Это представление о Космосе-фронтире настолько укрепилось в фантастике США, что редкие произведения, сделанные не в американской, а в европейской традиции описания космических путешествий (поиск среди звезд для чистого научного знания), невольно привлекают особое внимание. Такой книгой стал роман Альфреда Элтона Ван-Вогта “Странствования “Космической гончей”” (The Voyage of Space Beagle, 1950). Для англоязычного читателя уже в самом названии книги был виден явный намек на содержание. Рейс космического корабля исследователей, направляющегося к самым отдаленным уголкам Вселенной, вызывал ассоциации со знаменитым путешествием Чарльза Дарвина на борту корвета “Beagle” (“Гончая”). В книге Ван-Вогта ученые отправились к иным мирам не чтобы покорить их, а чтобы изучить. Поэтому и победы над могущественными противниками, с которыми они столкнулись в Космосе, одерживаются не с помощью грубой силы, а при помощи знаний и разума.

В данном случае книга Ван-Вогта приближалась по своему умонастроению к еще одному направлению в НФ — к описанию приключений исследователей на других планетах. Большинство книг, входящих в эту “литературную обойму”, обычно можно одновременно отнести как к произведениям о контакте с иным разумом, так и к книгам о космических странствиях. Тем более что самые жуткие происшествия при исследовании галактики, согласно авторитетному мнению фантастов, должны происходить не в Космосе, а на поверхности иных планет.

Исследователям может угрожать сильнейшая гравитация (роман Хола Клемента “Экспедиция “Тяготение””, Mission of Gravity, 1953). Их корабли может разрушать сама атмосфера исследуемой планеты (рассказ Клиффорда Саймака “Плацдарм”, 1951). Зловещие аборигены или беспощадный животный мир могут полностью уничтожить целые исследовательские группы (как это сделали ужасные сфиксы в повести Мюррея Лейнстера “Исследовательский отряд”, 1956). Иногда же туземцы могут быть вполне мирными, но при этом их планета оказывается миром ураганов разрушительной силы (рассказ Роберта Шекли “Поднимается ветер”, 1957). А еще космонавты могут столкнуться с совершенно необъяснимым, но при этом не менее враждебным метафизическим феноменом — ужасной псевдовечностью, как в рассказе А.Э.Ван-Вогта “Эрзац вечности” (1972). А может им угрожать и обычный мусор, неосмотрительно выброшенный землянами в космос (рассказ Джеймса Уайта “Смертоносный мусор”, 1960).

Примеры можно было бы умножать почти до бесконечности. Ведь теме космических путешествий в большей или меньшей степени отдали дань почти все американские фантасты: Айзек Азимов и Пол Андерсон, Джек Вэнс и Гордон Диксон, Клиффорд Саймак и Фредерик Пол, Джек Уильямсон и Филип Фармер… Даже известный автор “фэнтези” Стивен Дональдсон не удержался и написал в 90-е гг. XX в. цикл романов “Глубокий Космос”.

Но все же при всей изобретательной изменчивости антуража и количестве авторов у читателей американской НФ 50-60-х гг., посвященной космосу, не проходило ощущение, что перед ними какой-то замаскированный “вестерн”. Бесконечный рассказ о фронтире, перенесенный на галактические просторы.

Поэтому вновь, как и в XIX в., наиболее любопытные произведения на тему космических путешествий стали создавать не в США, а в Европе. А название книги одного из британских фантастов стало нарицательным для всего этого направления в НФ — “2001: Космическая одиссея” (2001: A Space Odyssey, 1969). В этом романе Артур Кларк сумел поднять рассказ о межзвездных странствиях на новую высоту, превратив его в размышление о судьбах человечества, его эволюции и возможном предназначении человека во Вселенной. В романе Кларка находка возле Сатурна загадочного черного монолита заставляет американское правительство снарядить экспедицию для изучения этого артефакта. Но приключения, которые выпали на долю экипажа космического корабля “Дискавери”, даже поединок с сумасшедшим компьютером ЭАЛ-9000, в итоге оказались только прелюдией к истинному путешествию — полету капитана Дэвида Боумена к звездам сквозь монолит, оказавшийся своего рода телепортером. А завершился роман вообще превращением американского астронавта в сверхчеловеческое существо — Дитя Звезд. Британский писатель попытался возродить у читателей ощущение того, что Космос — это нечто невероятное и что выход за пределы родной Солнечной системы будет не продолжением земной истории человечества, а переходом на качественно иной этап существования. Эту идею Кларк будет упорно развивать и в трех романах-продолжениях книги “2001: Космическая одиссея”.

Даже в отдельных коротких произведениях английского фантаста звучит эта тема. Например, изданная в 1971 г. небольшая повесть “Встреча с медузой” своей внешней безыскусностью напоминает ранние произведения Кларка. Однако история пилота Говарда Фолкена, чей мозг был пересажен в тело робота, после чего он смог стать исследователем Юпитера, заканчивается на неожиданно тревожной ноте: “Да, он будет полномочным представителем, посредником между старым и новым, между углеродными существами и металлическими созданиями, которые когда-нибудь их вытеснят. Обе стороны будут нуждаться в нем в предстоящие беспокойные столетия”. Даже в этом случае Кларк подчеркивает одну простую мысль — выход человечества в Космос обозначил вступление в эпоху “взрослой жизни”, ответственных шагов и необычных решений.

Возможно, еще более серьезно проблему космических путешествий поднимает в своих книгах польский фантаст Станислав Лем. Лем посвятил множество страниц развитию простой мысли, некогда им же и высказанной: “Среди звезд нас ждет неведомое”. Уже начиная с “Астронавтов” (Astronanci, 1951), первого романа польского писателя, тема “космической одиссеи” заняла преимущественное положение в его сочинениях. Один из излюбленных героев Лема — пилот Пиркс, рядовой труженик космических трасс. Писатель самым разным образом преподносил в своих книгах тему космических путешествий — и в виде юмористических истории (в рассказах об Йионе Тихом, “знаменитом космопроходце, капитане дальнего галактического плавания, охотнике за метеорами и кометами, неутомимом исследователе и первооткрывателе восьмидесяти тысяч трех миров”, 1953–1964), и в форме повествования об освоении ближайшего космоса в недалеком будущем (цикл о пилоте Пирксе, 1959–1971), и в образе социальной антиутопии, замаскированной под рассказ о возвращении на Землю участников космической одиссеи (роман “Возвращение со звезд”, Powrot z gwiazd, 1961). Однако наиболее впечатляют те книги Лема, в которых рассказ о космическом путешествии сочетается с историями о контакте с иным разумом. Это романы “Эдем” (Eden, 1958), “Непобедимый” (Niezwyciezony, 1963) и “Фиаско” (Fiasko, 1987).

Столь же серьезного взгляда на космические путешествия придерживается и британский фантаст Брайан Олдисс. Его книга “Без остановки” (Non-Stop, 1958) стала одной из самых известных попыток рассмотреть тему, характерную прежде всего для историй о покорении Космоса. Здесь стоит немного свернуть в сторону и остановиться на этой теме подробнее. Ведь в данном случае речь пойдет о так называемом “корабле поколений”.

Первым идею “корабля поколений”, целой общины, где команда сменяется по мере того, как умирают одни члены исследовательской группы и на смену им приходят их дети, предложил еще в 1928 г. К.Э.Циолковский. В научной же фантастике эту мысль раньше других воплотил в рассказе “Путешествие длиной в 600 лет” Дон Уилкокс в 1940 г. Чуть позже идею “корабля поколений”, населенного одичавшей и мутировавшей командой, талантливо использовал Р.Хайнлайн в повестях “Вселенная” и “Здравый смысл”. (Обе — 1941 г. Позже повести стали основой для хорошо известного отечественному читателю романа “Пасынки Вселенной”.) Хайнлайн заложил основу сюжетной коллизии для последующих произведений о “корабле поколений” — чаще всего это именно истории о космических кораблях, переживших некую катастрофу и потерявших связь с Землей. Потомки первых членов экипажа постепенно забыли о своей прародине и решили, что их корабль — это и есть вся Вселенная. Об этом писали и К.Саймак в известном рассказе “Поколение, достигшее цели” (1953), и Фриц Лейбер в “Корабле теней” (1969).

Олдисс описывает сходную ситуацию. Но главное для него не только то, что межзвездные путешественники просто одичали. Он задается вопросом, который не ставил перед собой даже Хайнлайн, — а смогут ли эти странники вообще встроиться в земное общество, если вернутся после путешествия длиной в десятки поколений? Не покажутся ли земляне им мифическими чудовищами, Гигантами, как называют их герои романа Б.Олдисса?

В сходном ключе рассматривает ситуацию с “кораблем поколений” и Гарри Гаррисон в романе “Плененная вселенная” (Captive Universe, 1969). По мысли автора, планировщики космического странствия попытались предотвратить возможные психические комплексы и заболевания команды, смоделировав искусственное общество внутри корабля, основанное на реконструкции ацтекских мифов. Однако Гаррисон выступил против подобного изощренного обмана, создав настоящий гимн пытливости человеческого ума. Чимал, главный герой книги, не только разгадывает истинную сущность окружающего его мира, но и стремится продолжить путешествие к звездам.

Как и в большинстве других произведений о Космосе, в лучших книгах о “корабле поколений” речь быстро начинает идти не столько о приключениях в пространстве, сколько о драме человеческих душ, оказавшихся в тяжелейшей психологической ситуации. Именно так представляют историю “корабля поколений” и С.Лем в “Магеллановом облаке” (Oblok Magellana, 1954), и Павел Вежинов в “Гибели Аякса” (Гибелта на “Аякс”, 1973).

Вообще же наибольшей степени психологического напряжения достигают в рассказах о Космосе те современные авторы-фантасты, которые изначально трактуют подобные путешествия как символ сложного духовного развития человека. Или же как повод поговорить о сложных моральных проблемах, встающих (или могущих встать) перед современным человеком и обществом.

Например, роман “Злая Луна” (Rogue Moon, 1960) Альгиса Будриса. В книге тоже постоянно совершаются космические путешествия с Земли на Луну, хотя и без помощи привычных для НФ космических кораблей. Для связи с таинственным инопланетным сооружением, найденным на Луне, герои используют телепортер, полностью копирующий человека. И вот один из путешественников остается на Земле, а другой неизбежно погибает там, среди лунных камней. И главное в романе — каково чувствовать себя одновременно и живым, и мертвым, и убийцей, и убитым, и приговоренным, и палачом…

Повесть Джорджа Мартина “Ночной полет” (1980), хоть и оформлена как история космического путешествия, в реальности представляет собой рассказ о том, какую боль и ужас могут нести в себе отношения между людьми.

В романе Грега Бира “Наковальня звезд” (Anvil of Stars, 1992), являющимся продолжением романа “Божья кузница” (The Forge of God, 1987), основное — это не описание полета космического корабля “Спутник Зари”, подготовленного, чтобы отомстить инопланетянам, в первой книге уничтожившим Землю. Нет, главная тема книги — сомнения героев в том, можно ли безжалостно уничтожить разумных существ, пусть даже и совершивших столь чудовищное преступление, если вина их окончательно не доказана.

Также и цикл Дэвида Зинделла “Реквием по человечеству” (1988–1998) посвящен вовсе не истории школы космических пилотов, расположенной на планете Ледопад, и не поискам таинственной Старшей Эдды, якобы заключающей в себе все тайны Вселенной. На самом деле романы Зинделла — это истории о трагедии главных героев, о потере веры в себя и обретении ее вновь, о самопреодолении и новом возрождении.

Иногда создается впечатление, что перед нами новый путь развития литературы о космических путешествиях. Фантастам явно надоело описывать бездумные полеты от звезды к звезде, сопровождая их рассказами о неправдоподобных и повторяющихся приключениях. Однако только Земли и земных трудностей для них недостаточно. Некоторые духовные проблемы настолько велики, что для их решения необходимы действительно космические масштабы.

Тема освоения космоса, создания “поселков на краю Галактики”, звездных странствий породила, наверное, лучшие, самые светлые страницы советской фантастики. С одной стороны, советская “космическая одиссея” всегда была проникнута духом романтики, звала расширять ойкумену, отправляться в далекие странствия… И люди, какие замечательные люди составляли экипажи звездолетов, космодесантные отряды, авангардные группы переселенцев — красивые, умные, мужественные, благородные! СССР бредил космосом, мечтал о космосе, рвался в космос. В каждом крупном городе была хотя бы одна мозаика, на которой молодые люди в обтягивающих комбинезонах и гермошлемах (вариант: с развевающимися волосами) свободно плавают в межзвездном пространстве и тянутся к чужим солнцам.

Если европейские фантасты отправляли астронавтов в исследовательские экспедиции, американские звездолетчики искали прежде всего практических выгод на просторах Вселенной, то людей, принадлежащих советской цивилизации, в космос гнал какой-то непобедимый инстинкт, а национальное оправдание звездной экспансии находили потом, задним числом.

С другой стороны, космическая мечта не противоречила коммунистической идеологии. Космонавтика играла роль витрины достижений советской научно-технической мысли, ее всячески пропагандировали на международной арене. В народе она считалась — совершенно справедливо — предметом гордости, и Юрий Визбор пел: “Зато мы делаем ракеты…”. Интеллигенция искренне любила в ней росток светлого будущего, которое обязательно расцветет на почве неказистого настоящего… Образованные люди мрачновато шутили: “Мы можем простить Брежневу многое. Почти все. Но простить ему то, что американцы первыми высадились на Луне… Никогда!”. Иными словами, “космическая одиссея” в фантастике всех устраивала, всем была приятна, да и после крушения pax sovetica она обесценилась в наименьшей степени.

Звездолеты в России любили, любят и будут любить от всего сердца.

Первые опыты НФ о полетах в космос появились в России еще до революции. Но в советские годы литература подобного рода испытала настоящий триумф. Одно лишь перечисление фантастов, писавших на эту тему, заняло бы, наверное, не меньше страницы. Среди них можно выделить несколько наиболее известных, так сказать, знаковых фамилий.

В 30–50-х гг. тематика “космической одиссеи” была отягощена пафосом технического прогресса, развития инженерии, преодоления чисто научных проблем. Поэтому большую популярность получило несколько романов Александра Беляева, прямо прогнозирующих, какими способами и с помощью какой техники будет осуществляться выход человека во внеземное пространство и дальнейшее распространение во Вселенной. Это, прежде всего, “Прыжок в ничто” (1933) и “Звезда КЭЦ” (1940).

Александр Казанцев отличился приключенческой повестью “Планета бурь” (1959) о полете на Венеру. В целом же Луна и Венера абсолютно превосходили все прочие космические объекты по количеству полетов, совершенных туда на страницах отечественной фантастической литературы. Георгий Мартынов создал эпическую трилогию “Звездоплаватели” (1955–1960) о полетах на Венеру и Марс, где с необыкновенной подробностью разработаны теория и техническая сторона вопроса.

На рубеже 50–60-х гг. появились романтические рассказы Генриха Альтова и Валентины Журавлевой о “звездных капитанах”, словно подводившие итог целой эпохе космической фантастики в СССР.

В 60–70-х гг. космос в советской фантастической литературе перешел из категории “неизведанное пространство” в категорию “пространство обжитое”. Читатель твердо знал: звездолеты — дело обычное, экспедиции на далекие планеты — будни грядущего, земные “поселки на краю Галактики” — насущная необходимость. В сущности, все это превратилось из самоценного предмета литературного творчества в антураж, декорации, с помощью которых писатель решал иные художественные задачи.

Такое превращение произошло главным образом усилиями Аркадия и Бориса Стругацких. Прежде всего именно повести, тематически связанные с освоением Солнечной системы, принесли им широкую известность. Это “Страна багровых туч” (1959), “Путь на Амальтею” (1960), “Стажеры” (1962). Все эти произведения пронизаны героической романтикой космического фронтира, но одновременно они значительно сильнее текстов предшественников по части психологической характеристики персонажей. В более поздних текстах возникла вселенная “Полдня” — человеческой ойкумены, раскинувшейся по многим мирам.

В общем потоке тех лет выделялись высоким литературным мастерством повести и романы Владимира Михайлова, написанные в русле “космической одиссеи”, особенно “Люди Приземелья” (1966) и “Дверь с той стороны” (1974).

Вообще, 60-е гг. и далее явно отличались от предыдущего периода по двум параметрам: во-первых, отошли на второй план и сократились в объеме научно-технические описания, и, во-вторых, литературный уровень, напротив, вырос.

Последним мощным аккордом советской “космиады” стали дилогия Сергея Павлова “Лунная радуга” — “Мягкие зеркала” (1978–1983) и роман Кира Булычева “Поселок” (1988). Павлов очень здраво “приземлил” галактические перелеты: он напомнил, что между настоящим, в котором человек едва-едва, с большим трудом и колоссальными затратами добрался до Луны, и отдаленным грядущим, в котором и миллион парсеков не будет считаться солидным расстоянием, лежит огромное невспаханное поле. И что прежде всего следует колонизировать Солнечную систему. Причем на этом отрезке освоения Внеземелья человечество может встретить почти непреодолимые препятствия. Возможно, Внеземелье привьет землянам нечеловеческие черты, изменит их, приспособит под себя. Кир Булычев обратился к жанру космической “робинзонады”. В его романе сама природа на чужой планете ставит столь высокий порог для выживания, что уцелевший в катастрофе экипаж земного звездолета, а также дети астронавтов, вынуждены с большими потерями адаптироваться, подстраиваться к окружающей среде. В данном случае люди опять-таки отдают, размывают часть человеческой сущности, но Булычев видит возможность компромисса: чем-то можно пожертвовать, а чем-то — ни в коем случае; сердцевина человеческой сущности должна быть сохранена.

Тогда же, в 80-х гг., вышло несколько блистательных произведений малой формы, бесконечно далеких от теории и технической сферы космоплавания, но весьма сильных с литературной точки зрения. Это рассказ Дмитрия Биленкина “Создан, чтобы летать” (1982), повесть Юрия Брайдера и Николая Чадовича “Ад на Венере” (1988) и целый ряд повестей и рассказов Ольги Ларионовой.

В постсоветское время тематика освоения космоса стала иссякать. Во-первых, успехи России в этой области довольно скромны и, видимо, не воодушевляют писателей. Почвы для радужных надежд пока нет… Во-вторых, равенство науки и литературы в НФ, характерное для советского периода, исчезло. Положение кардинально изменилось не в пользу науки, фантастика в целом начала принимать иной “формат”.

Однако постепенно издатели стали реабилитировать старую излюбленную тему. Многие читатели традиционной НФ тоскуют по ней… Да и времена меняются: сегодня Россия далека от первенства в космосе, но надо думать и о завтрашнем дне. В произведениях современных российских фантастов ощущается ностальгия по вселенной “Полдня”, да и вообще по романтике 60-х. Это особенно чувствуется в романе Алексея Барона “Эпсилон Эридана” (2000) и в сборнике Сергея Синякина “Люди Солнечной системы” (2002).

“Дух Стругацких” с неменьшей силой пронизывает роман Александра Громова “Наработка на отказ” (1996), но именно это произведение является наиболее оригинальным и масштабным в отечественной “космической одиссее” 90-х гг. Читателю предложена пестрая картина жизни земной колонии на другой планете — со всеми психологическими сложностями и социальными конфликтами. Своего рода продолжение “Наработки на отказ” — роман “Ватерлиния” (1998), написанный в декорациях планеты-океана Капли, более схематичен. Собственно, на рубеже веков Александр Громов оказался центральной фигурой в разработке космической темы. Это подтвердил и последний его роман — “Завтра наступит вечность” (2003), где иллюстрируется идея “лифта на орбиту”.

Дебютная повесть Михаила Тырина “Истукан” (1999) в ироничной форме рассказывает о полете на Луну калужского предпринимателя времен Российской империи… Очень точна с технической точки зрения повесть Олега Дивова “Эпоха великих соблазнов” (2003), в которой обозначен магистральный путь развития человечества — именно через звездную экспансию и колонизацию. Несколько парадоксальных, “неуютных”, но написанных прекрасным языком повестей опубликовал Владимир Покровский.

Значительно важнее постоянное присутствие космического фона в российской фантастике наших дней. Антураж инопланетных форпостов человечества и межзвездных перелетов переходит из романа в роман с разной степенью авторской выдумки, детализации, бытовой экзотики. Так или иначе его “монтировали” в своих произведениях Сергей Лукьяненко, Владимир Михайлов, Василий Головачев, Елена Хаецкая, Эдуард Геворкян, Ник Перумов и многие другие. Это показательно: Россия душой и мыслями вросла в космос. Есть причины надеяться, что она никогда не бросит “холодные игрушки” звезд…

Дмитрий Валодихин, Глеб Елисеев

© Д.Володихин, Г.Елисеев, 2003.

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

Брэдбери Рэй (род. в 1920 г.) — выдающийся американский фантаст, “живой классик” современной фантастики. Родился в Уокигане (США). Первые произведения Брэдбери вышли в свет еще в 40-х гг. XX в. Первая публикация — рассказ “Маятник” (1941). Тексты Брэдбери отличает лиричность и выдающееся литературное качество. Он — автор таких известных книг, как “Марсианские хроники” (1950), “451° по Фаренгейту” (1953), “Надвигается беда” (1962), “Вино из одуванчиков” (1967). В 1988 г. “Ассоциацией американских писателей-фантастов” Брэдбери был присвоен титул “Великий мастер” за достижения в области НФ-литературы.

Ван-Вогт Альфред Элтон (1912–2000) — выдающийся американский фантаст, один из наиболее заметных авторов американской НФ 40–70-х гг. XX в. Родился в окрестностях Виннипега (Канада). Закончил Калифорнийский университет, после этого почти сразу переключился на литературную деятельность. Фантастические произведения начал писать и публиковать с 1939 г. (первой публикацией стал рассказ “Черный разрушитель”). Перу Ван-Вогта принадлежат такие известные Научно-фантастические романы, как “Слэн” (1940), “Война против руллов” (1940–1950), “Странствования “Космической гончей”” (1943, 1950) “Библия Пта” (1943), “Создатель Вселенной” (1949), дилогия “Империя атома” (1946–1950), а также циклы “Оружейники Ишера” (1941-1943) и “Мир Нуль-А” (1945-1985).

Гаррисон Гарри (род. в 1925 г.) — выдающийся американский фантаст, один из наиболее известных мастеров НФ 60-80-х гг. XX в. Родился в Стамфорде (США), в настоящее время проживает в Ирландии. В научной фантастике дебютировал в 1951 г. публикацией рассказа “Проникший в скалы”. Характерной чертой произведений Гаррисона является саркастический юмор и стойкая неприязнь к государственной власти. Эти черты особенно ярко проявились в его цикле о солдате Билле, “герое Галактики” (1965-1994). Гаррисон оставил заметный след практически во всех направлениях научной фантастики — в фантастике социальной (роман “Подвиньтесь! Подвиньтесь!”, 1966), в описаниях путешествий во времени (“Машина времени Техниколор”, 1967), в рассказах о космических путешествиях (роман “Плененная вселенная”, 1969), в “альтернативной истории” (роман “Ура трансатлантическому туннелю!”, 1972) и цикл “Эдем” (1984–1988). Особо заметен его вклад в приключенческую фантастику, где Гаррисон создал два известных научно-фантастических цикла произведений — о космическом авантюристе и игроке Язоне динАльте (цикл “Мир смерти”, 1960–1968) и сериал “Стальная крыса” — о спецагенте и бывшем преступнике Джиме ди Гризе (1957–1987).

Геворкян Эдуард Вачаганович (род. в 1947 г.) — один из выдающихся мастеров отечественной научно-фантастической литературы. Родился в поселке Харанор (Россия). Первое научно-фантастическое произведение Э.Геворкяна было издано в 1973 г. (рассказ “Разговор на берегу”). Хотя Геворкян опубликовал относительно небольшое количество НФ-произведений, практически каждая его книга становилась событием в российской фантастике. Он — автор романов “Времена негодяев” (1995) и “Темная гора” (1999), повестей “Правила игры без правил” (1983), “Черный стерх” (1990), “Возвращение мытаря” (2001), рассказов “Прощай, сентябрь”, “До зимы еще полгода” и др. В 2000 г. за роман “Темная гора” Э.Геворкян получил премию “Филигрань”, присуждаемую критиками за выдающееся литературное мастерство. Роман “Времена негодяев”, рассказывающий о судьбе России после случившейся глобальной катастрофы (пандемии), был отмечен премией “Бронзовая улитка”.

Кларк Артур (род. в 1917 г.) — выдающийся английский фантаст, один из наиболее известных мастеров научной фантастики XX в., работавших в рамках “твердой” НФ. Родился в Майнхэде (Великобритания). Участвовал во Второй мировой войне, после ее завершения закончил Королевский колледж в Лондоне по специальности “физика и математика”. Первыми опубликованными научно-фантастическими произведениями Кларка стали рассказы “Амбразура” и “Спасательный отряд” (1946). Книги А. Кларка всегда отличают глубокая научная база и пристальное внимание к достоверности деталей. Среди его произведений выделяются романы “Город и звезды” (1956), “Свидание с Рамой” (1973), “Фонтаны рая” (1979). Воистину всемирной славы Кларк достиг после того, как в 1969 г. по его сценарию был снят фильм “2001: Космическая одиссея” (режиссер С.Кубрик). (Впоследствии фантаст написал три романа-продолжения “Космической одиссеи”.) Писатель неоднократно награждался различными НФ-премиями. За повесть “Встреча с медузой” в 1972 г. фантасту была присуждена премия “Небьюла”. В 1986 г. “Ассоциация американских писателей-фантастов” присвоила Кларку титул “Великий мастер”.

Клейн Жерар (род. в 1937 г.) — один из ведущих авторов французской научно-фантастической литературы XX в. (наряду с Рене Баржавелем и Франсисом Карсаком), критик и редактор. Родился в Нейи (Франция). Первые фантастические рассказы опубликовал в 1955 г. В начале творческой карьеры предпочитал публиковаться под псевдонимом Жиль д’Аржи. Известность к Клейну пришла после выхода в 1958 г. романа “Звездный гамбит”, повествующего о космических путешествиях. Однако наибольшее внимание в своем творчестве Ж.Клейн отдавал описаниям путешествий во времени. Этой теме посвящены его романы “Время не пахнет” (1963), “Убийцы времен” (1965), “Власть случая” (1968), “Боги войны” (1970).

Миллер Уолтер (1922–1996) — известный американский фантаст, оказавший значительное влияние на развитие жанра, несмотря на небольшое количество опубликованных произведений. Родился в Нью-Смирна-Бич (США). Участвовал во Второй мировой войне, был военным летчиком. Демобилизовавшись, У.Миллер закончил Университет штата Техас в Остине. Однако уже с начала 50-х гг. XX в. он предпочел зарабатывать на жизнь литературным трудом. Первым опубликованным научно-фантастическим произведением У.Миллера стал вышедший в 1951 г. рассказ “Секрет Купола Смерти”. Самой известной книгой фантаста оказался публиковавшийся с 1955 по 1957 г. роман “Страсти по Лейбовицу”, рассказывающий о судьбе земной цивилизации после разрушительной ядерной войны. В 1961 г. за этот роман Миллеру была присуждена премия “Хьюго”. Это была уже вторая высшая премия американской НФ в его литературной биографии. Первую премию “Хьюго” писатель получил еще в 1955 г. за повесть “Хозяева сцены”. В современной критике рассказ У.Миллера “Банк крови” признается в качестве одного из образцовых произведений о приключениях в космосе.

Покровский Владимир Валерьевич (род. в 1948 г.) — российский писатель-фантаст. Родился в Одессе (Украина). После окончания Московского авиационного института работал научным сотрудником в Институте атомной энергии имени И.В.Курчатова. Позже стал работать журналистом в журнале “Наука в СССР”. Первой научно-фантастической публикацией В.Покровского стал вышедший в 1979 г. рассказ “Что такое не везет?”. В отечественной научной фантастике Покровский достаточно быстро зарекомендовал себя прекрасным стилистом и мастером литературного парадокса — нетривиальной научной идеи, органично включенной в текст художественного произведения. В критике отмечались такие произведения фантаста, как роман “Дожди на Ямайке” (1997), повести “Время Темной Охоты” (1983), “Танцы мужчин” (1990), “Парикмахерские ребята” (1997).

Саймак Клиффорд (1904–1988) — выдающийся американский фантаст, один из самых известных мастеров НФ XX в. Родился в Милвилле (США). Учился в Университете штата Висконсин, но не закончил его, после чего работал журналистом в газете города Миннеаполис. Публиковаться научно-фантастические произведения Саймака стали еще в 30-е г. XX в. (первый изданный рассказ — “Мир красного солнца”, 1931). К. Саймак в истории американской НФ остался автором ряда научно-фантастических произведений, заслуживающих названия “классических”, — “Снова и снова” (1951), “Почти как люди” (1962), “Пересадочная станция” (1963), “Все живое” (1965), “Заповедник гоблинов” (1968) и др. Саймак неоднократно награждался высшими премиями в области НФ, в том числе тремя премиями “Хьюго”. В 1976 г. ему был присужден титул “Великий мастер” НФ.

Сильверберг Роберт (род. в 1935 г.) — известный американский фантаст, создавший множество книг, вошедших в “золотой фонд” американской и мировой научной фантастики. Родился в Нью-Йорке (США). Публиковаться начал еще в 1954 г. (первый рассказ — “Планета Горгона”). В своем творчестве Сильверберг тяготеет к созданию многочисленных сериалов как в жанре “твердой” научной фантастики, так и фэнтези. Отечественным читателям хорошо известен его фэнтезийный цикл, посвященный гигантской планете Маджипур, населенной, наряду с людьми, еще несколькими разумными расами (роман “Замок лорда Валентина” (1980), сборник “Хроники Маджипура” (1982) и др.). Сильверберг — лауреат высших американских премий, присуждаемых за достижения в области фантастики, в том числе и нескольких премий “Хьюго” и “Небьюла”.

СЛОВАРЬ ФАНТАСТИЧЕСКИХ ТЕРМИНОВ

Антигравитатор — фантастическое изобретение, прибор, нейтрализующий действие гравитации.

Антиускоритель — фантастическое изобретение, двигатель для межгалактических перелетов. Упоминается в романе А.Ван-Вогта “Странствования “Космической Гончей””.

Атмопорт — порт, способный принимать как воздушные, так и космические корабли. Упоминается в повести В.Покровского “Парикмахерские ребята”.

Аудиоскоп — фантастическое изобретение, прибор для визуального наблюдения и прослушивания помещений. Упоминается в романе А.Ван-Вогта “Странствования “Космической Гончей””.

Бластер — портативное лучевое оружие большой разрушительной силы. То же, что и лучемет.

Деструктарий — уничтожитель мусора. Упомянут в повести В.Покровского “Парикмахерские ребята”.

Интеллектор — разновидность компьютера, способного к самостоятельному мышлению. Упоминается в произведениях В.Покровского.

Меморандо — фантастическое изобретение, одновременно карманный компьютер, телефон и телевизор.

Микротронная сталь — фантастическое изобретение, особая сталь, упроченная на молекулярном уровне.

Скваркохиггс — разновидность бластера, используемая для терраформирования. Упомянут в повести В.Покровского “Парикмахерские ребята”.

Фикс-ружье — фантастическое оружие, разновидность парализатора.

СОДЕРЖАНИЕ

Э. Геворкян

Обращение к читателю 5

А.Ван-Вогт

Странствования “Космической гончей”.

Перевод с английского Б.Клюевой 7

К.Саймак

Плацдарм. Перевод с английского А.Корженевского 191

Р.Брэдбери

Золотые яблоки Солнца.

Перевод с английского Л.Жданова 206

У.Миллер

Банк крови. Перевод с английского О.Колесникова 213

Р.Сильверберг

Нейтральная планета. Перевод с английского В.Вебера 264

Ж.Клейн

Иона. Перевод с французского А.Григорьева 279

Р.Сильверберг

На дальних мирах. Перевод с английского В.Вебера 302

Г.Гаррисон

Плененная вселенная.

Перевод с английского О.Колесникова 316

А.Кларк

Встреча с медузой. Перевод с английского Л.Жданова 454

А.Ван-Вогт

Эрзац вечности. Перевод с английского В.Еремеева 493

В.Покровский

Парикмахерские ребята 499

Э.Геворкян

Аргус 580

Д.Володихин, Г.Елисеев

Звездолет уходит в Полдень (заключение) 592

Коротко об авторах 603

Словарь фантастических терминов 606

АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ФАНТАСТИКИ. ТОМ 7

Генеральный директор Директор по производству

Г.Храмов И.Кошелев

Главный редактор издательства Редактор-корректор

Е.Хлебалина Н.Ипатько

Главный художник Изготовление

Е.Дукельская оригинал-макета

В.Левин, Ю.Никитина

Куратор серии

А.Чулков Набор

О.Шевченко — начальник отдела

Ведущий редактор серии Ю.Антонова

Д.Володихин Н.Гольдман

О.Демидова

М.Коробко

Ответственный Т.Поповская

редактор серии Ф.Тахирова

Г.Елисеев

Художник

Помощник А.Грицай

ответственного

редактора Дизайн обложки

Е.Бычкова Е.Дукельская

Антология мировой фантастики. Том 7.

Изд. лиц. № 05330 от 09.07.2001. Подписано в печать 01.08.2003. Формат

60(90/16. Бумага офсетная. Гарнитура “Гарамон”. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 38. Тираж 10 000 экз. Заказ № 0310160.

ЗАО Детское издательство “Аванта+”. 125047, Москва, Оружейный пер., д. 15,

стр. 1 (помещение ТАРП ЦАО г. Москвы).

Отпечатано на MBS в полном соответствии

с качеством предоставленных диапозитивов

в ОАО “Ярославский полиграфкомбинат”

150049, Ярославль, ул. Свободы, 97

В силу самого факта (лат.).

На корабле пользуются звездным временем, согласно которому в одном часе содержится 100 минут, а 24 часа составляют день. В неделе 10 дней, в месяце — 30. Названия дней недели отсутствуют, дни недели просто нумеруются. Времясчисление ведется со дня отлета (прим. автора).

Образ действий (лат.).

КЭЦ — от “Константин Эдуардович Циолковский”. Беляев был знаком с Циолковским и сознательно наполнил свои космические романы его идеями.