Нетесова Эльмира

Месть фортуны. Фартовая любовь

Автор: Э. Нетесова

Название: Месть фортуны. Фартовая любовь

Издательство: АСТ

Серия: Обожженные зоной

ISBN: 5-17-027722-9

Год: 2004

Страниц: 320

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Дети – преступники?! Дети, чья жестокость превосходит порою жестокость взрослых?! Это – не миф, а реальность. Обычная, повседневная реальность нашей жизни. Сломаны, истерзаны судьбы пацанов и девчонок, выросших по воровским «малинам» и едва ли не с молоком матери усвоивших звериный блатной «закон»: или ты – или тебя. Они давно уже ничего не боятся и ни во что не верят. Они готовы на все…

Глава 1. Паханка

Задрыгу приняли в закон вскоре после приезда в Минск.

Медведь, услышав от Шакала обо всем случившемся, качал лохматой головой,

сочувствовал пахану Черной совы. Дивился Капкиной находчивости и говорил,

улыбаясь:

— Ну и зелень! Законников обставила! Такая, в любой малине, вместо кубышки

приморится! Кого другого в проверку бы отправил перед принятием в закон. Эту —

не стоит! Созрела для фарта целиком! — смеялся раскатисто.

Задрыга стояла у порога. Ей — не принятой в закон — пока не позволялось сидеть в

присутствии честных воров, а тем более маэстро. Она слушала его равнодушно.

Ждала, когда придет Мишка-Гильза.

Но, тот был в деле. И, как поняла Капка из разговоров фартовых, лишь сегодня

ночью должен вернуться на хазу, если все будет «на мази». С кем он фартует, на

какое дело пошел, она так и не узнала. Паханы предпочитали не говорить о таком,

пока дело не сделано. Да и кто он для них? Обычный кент, законник, каких много в

малинах. А вот о Задрыге говорили все.

Нет, маэстро! Эту шмакодявку рано в закон брать! Да и зачем! Ходок не нюхала, в

дальняках не канала! В делах вострая, так это оттого, что Шакал рядом! С ним

всяк скентуется! Ну, а накроется пахан? Что тогда? Она ж засветит всех!

Ну, где ты сек, чтоб зелень в закон брали, да еще без проверок? В шмары, ну в

стремачи, майданщицей, но не в честные воры! Это уж слишком! — подали голос двое

законников из Одессы.

— Заткнись, кенты! Я о ней не от Шакала сек! Эта зелень десятка фартовых стоит!

У Сивуча канала! Такое — важней ходок! — отмахнулся Медведь.

А через два дня слушали паханы малин Глыбу, Тетю и Пижона, рассказавших о

Задрыге памятное всем.

Законники малины поручились за Капку головами и жизнями. Сказав при этом, что

Задрыга хоть и мала, но без труда одна заменит нескольких кентов.

— Проверять ее — без понту время проссать! Она все осилит! Да и в делах уж

пообтерлась! Ей сам бес по хрену! Век свободы не видать, если стемню! С ней

любая малина скентуется!

— Но мы ее не пустим! Кентушка наша, как талисман удачи! — сказал Тетя.

— Я б хотел поглядеть на шустряка, взявшегося проверять нашу Задрыгу! Она любому

кентель откусит! — рассмеялся Пижон.

— Какая доля у нее в общаке?

— В каких больших делах была?

— Сколько раз навары приносила?

— Сыпалась ли в делах?

— Была ль в ментовке? — спрашивали паханы законников Черной совы.

Те отвечали быстро. Паханы лишь удивлялись. И на третий день все согласились

принять Задрыгу в закон, оставив ее в Черной сове с прежней кликухой.

Капка стояла на коленях перед маэстро. Так было положено— соглашаться на

беспрекословное повиновение до конца жизни — воровскому закону. Она клялась

никогда не нарушать его, если даже за него ей придется платить жизнью. Задрыга

верила в каждое слово, сказанное ею на сходке.

Она даже не понимала, а как можно жить иначе, нарушить закон, засветить кентов?

Она знала, что бывает за такое. И презирала слабаков.

Капка спокойно порезала себе руку, смешав кровь со щепоткой земли, съела не

морщась, согласившись, в случае нарушения клятвы — умереть от руки своих же

кентов.

Задрыга стояла перед Медведем, не оглядываясь по сторонам. Но сразу

почувствовала, услышала появление в хазе Мишки. Он смотрел на нее. И Задрыге

очень хотелось увидеть его лицо. Но она не должна была выдать себя. Ведь ей, как

и всем законным, от дня нынешнего запрещалось любить и иметь семью. Она уже

слышала, сколько кентов поплатились жизнью за это.

— Клянешься ли, что даже под пыткой не вякнешь в лягашке о кентах, не станешь

ботать с мусорами?

— Клянусь!

— Клянешься ль, что не будешь пахать на фраеров, даже если за это тебе вломят

кодлой охрана и мусора!

— Клянусь! Все выдержу!

— Обещаешь ли наваром делиться в ходках, поддерживать кентов, попавших в беду,

давать долю маэстро и не линять из малины в откол?

— Клянусь! Откинусь в законе!

— Будешь ли отмазывать от себя кентов, если попадешь в ментовку? Не станешь ли

их сыпать? Не поддашься ли на «утку» лягашей?

— Клянусь! Они мне западло!

— Станешь ли соблюдать честный закон? Не сорвешься ли с голодухи на налет,

щипачество? Не полезешь ли в дело со шпаной?

— Клянусь! Никогда не лажануться с шоблой!

Медведь спрашивал, что сделает Задрыга, если узнает, как кто-то из кентов

нарушил закон.

— Подведу под сход, доведу до разборки.

— А если не удастся?

— Сама размажу! — ответила не сморгнув глазом.

— Ах ты, падла! — не выдержал старый пахан из Мурманска и, едва продохнув,

завопил:

— Она размажет, сикша гниложопая! А закон? Иль не для всех писан он? Там сказано

— фартовый фартового пальцем не тронь и не носи законника по фене! Для этого

есть сход и разборка! А она? Уже своих мокрить намылилась! Ишь, зараза!

— Седой тоже в законе был! И паханил до времени! А вот мокрить его — мне с

паханом пришлось! — обрубила Задрыга.

— На это было решенье схода! — еще сильнее, громче заорал пахан.

— Мокрят не для кайфа! А если кто скурвится, дышать не дам! Шмонай потом пидера

повсюду! Ну уж хрен! Я не дам смыться, коли засеку! Кто из фаршманутых сам

возник на разборку и вякнул, что лажанулся, как последняя падла? — усмехнулась

Капка и продолжила:

— Вылавливали! Всех падлюк! Но не лучше ли враз? Чтоб кентами не платить? Как

нам пришлось…

— Ишь, клок гнилой жопы! Она уже свою пасть открыла, права качает! Сход и

разборки хочет заменить собой! Не рано ль вонючка хвост подняла? — вскипел

орловский пахан и потребовал повременить с приемом в закон Задрыги.

— А ты, захлопнись, мурло! Седой у тебя под шнобелем приморился! Достал ты его?

Хоть сек про решенье схода! Кишка гонка была замокрить его? Иль слово схода и

разборки по хрену тебе? Иль без навара не пернешь? Иль слабак в яйцах? Тогда

заткнись, плесень! Маэстро всем тогда велел! Никто в Звягинки не намылился!

Теперь меня лажать хочешь? На себя гляди, старый козел! — сорвалась Капка, забыв

все правила разом.

— Кончай бухтеть, кенты! — потерял терпенье Медведь, понявший, что из этой

перепалки может получиться свалка — с кровью, шумом и враждой между малинами на

многие годы. Такое

уже случалось. И маэстро, грохнув кулаком по столу, рявкнул так, что паханы

головы втянули разом в плечи.

— Хватит базлать! Завязывай базар! Не то я всем вам здесь свою разборку устрою!

Чего развонялись здесь, как пидеры под нарами? Чего делите, вашу мать? —

налились глаза кровью.

Законники поняли, что перегнули, переполнили чашу терпения и утихли,

отвернувшись от Задрыги.

— Я не спрашиваю совета! Эту кентуху принять в закон хотел еще прежний маэстро,

я лишь выполняю его волю! Кто с ним поспорит? — оглядел паханов свирепо. И

повернувшись к Задрыге, продолжил:

— Волею покойного маэстро, земля ему пухом, своею волей и с согласия паханов,

всех честных воров, принимаем тебя в закон! Единственную из бабьего рода! Но

спрос с тебя оттого не станет меньше! Чуть с нашего пути в сторону — хана будет!

Секи! Клятву дала! Всякое слово в ней дороже рыжухи! — велел Глыбе поставить

Задрыге метку законной воровки.

Капка встала с колен. Ей разрешили присесть рядом с паханами. Те делили границы

своих владений. Задрыга молчала, зная, что на сходе паханов нет слова простому

законнику. Она слушала, изредка, исподтишка бросала взгляды на Мишку. Тот даже

не смотрел в ее сторону.

Задрыга вслушалась в разговор паханов, кусая от обиды губы, заставила себя

отвлечься. И поняла, что Черной сове, помимо Брянска, отдал Медведь Ленинград и

всю неметчину — Калининград и область. Теперь он выколачивал из Шакала согласие

на дань, какую пахан обязан будет отдавать Медведю каждый год. Пахан спорил,

урезал. Но маэстро требовал свое жестко:

— Я сам фортовал в тех местах и навары снимал кучерявые. Не облапошишь. Знаю,

сколько твоя малина иметь будет. Не жмись. Коли не уломаешься — другим отдам! Те

враз сфалуются! — предупредил строго.

— Заломил ты, Медведь! Народец в тех наделах жмотный, сквалыги сплошь.

Фраера-бухарики. Пархатых — по пальцам сочтешь. Много хочешь! — ломался Шакал,

но приметив, как берется багровыми пятнами лицо маэстро, тут же умолк, пошел на

попятную.

— Ну, Шакал! Такое обломилось, а он сквалыжит! Да в Питере тебе малины дань за

полгода больше отвалят, чем ты в своем Брянске до конца жизни наскребешь!

Фалуйся и не ботай много! — посоветовали паханы.

Капка, послушав их, молча вышла из хазы, дав знать Шакалу, что подождет его

снаружи.

Задрыга вышла во двор, присела на скамью, холодную, обледенелую.

Вот и стала она законницей. Но почему нет радости? Ведь гак долго готовилась к

этому дню, а он оказался совсем обычным, серым. Пахан рассказывал, когда его

принимали — все кенты поздравляли. Капку — никто. Даже своя малина молчала,

будто ничего не случилось. А ведь она так долго готовилась, так ждала этого дня…

Законница… Что-то изменится в ее жизни, или все останется по-прежнему?

Кто-то тронул за плечо. Капка подскочила от неожиданности.

— Поздравляю, Задрыга! Теперь ты настоящей кентухой заделалась! Сивуч пронюхает

— раздухарится! Балдеть будет, что и ты в чести дышишь! — улыбался Мишка-Гильза.

Он присел рядом.

— Хреново приняли! Грызлись паханы! Не хотели в закон брать, — отмахнулась

Капка.

— А ты забей на них! Меня тоже так в закон взяли, под треп и звон.

Почему? — удивилась неподдельно.

— Лажанулся малость! Надыбала наводка клевую хазу. Там плесень прикипелась —

старая хивря. Ну, а у нее от жмура-мужа кой-какие безделицы остались.

Антикварные. Вздумали тряхнуть. А я в закон готовился, домушничать мне было

западло. Но пахан не думал, что так все закрутится. И послал меня с двумя

кентами. Я возник через балкон. Дверь была открыта на нем. И враз нарисовался

перед плесенью. Слышал, что вовсе развалюха. А она, как засекла меня, смекнула.

Схватила со стола часы и по кентелю меня погладила. Тыква враз кругом пошла.

Часы зазвенели на все голоса как бухие кенты. Я ошалел от такого. Катушки еле

удержали. В зенках искры крутятся. А тут второй кент влез. Хивря в него пустила

мужиком, какой на пианино стоял. Мраморный Аполлон. Статуэтка. Кент с катушек

рухнул. В кентель угодила. Тут третий наш нарисовался. Плесень эта не блажила,

как все. Сорвала со стола какую-то хреновину, да как шарахнет ею в нас. Она

взорвалась. Огонь, вонь, шум. Пламя из-под катушек до самых мудей поднялось. Все

обожгло. Мы — обратно к балкону, слиняли вниз и ходу на хазу. А от нас паленым

за версту несет. Будто на костре всех троих разборка приморила. Смываемся, а на

нас штаны тлеют. Чуть не с голыми сраками прихиляли в хазу. Только потом мы

пронюхали, чем она долбанула в нас. Зажигалкой! Настольной. Она — падла — от ее

хмыря осталась. Здоровая, увесистая хреновина. В нее с поллитровку бензина

входило. Когда шваркнула старуха ее, она и взорвалась. Бензин на нас попал и

горел синим огнем. До пояса поджарились. Какой навар? Хилять не могли. Три

недели враскоряку ползали.

— И плесень не проучили? — изумилась Капка.

— Не до разборки с нею было. Кое-как одыбались. А на сходе когда пронюхали,

почему я не возник, чтоб в закон взяли, совсем фаршмануть хотели. Трехали, мол,

западло паленого домушника в честные воры принимать! Он с плесенью не справился!

Не смог ее тряхнуть путем! Куда ж ему в дела? Заткнулись, когда на этой хивре

сам Бешмет накололся. Доперло, что бабка та в партизанах войну канала. Ее на

гоп-стоп хрен возьмешь. Только после этого меня в закон взяли. Но не без вони и

трепу. С тобой еще тихо обошлось, — успокаивал Задрыгу. Та хохотала от души.

— Так вот и приняли в закон с новой кликухой. Паленый я теперь, а не Гильза.

Весь сход со смеху зашелся, не хуже тебя рыготали кенты! — сознался Мишка,

понурившись.

— У меня тоже не все по маслу в малине было. И махалась, и вопила на кентов.

Особо на Боцмана с Таранкой бочку катила, да и они на меня всегда наезжали. А

вот теперь их нет. Зверюги схавали, как падлюк! Обоих. Даже костей не осталось.

Все их жалеют.

— И ты? — удивился Паленый.

— Мне тоже их не хватает. Не на ком стало свои подмоги проверять. Раньше — все

на них испытывала, — вздохнула Капка.

— Они тоже не хотели, чтоб меня в закон взяли. Трандели, мол, на сходе трехнем,

что паскудней Задрыги — зверя нет. Ну я им за это врубала! — вспомнила Капка.

— А что отмачивала? — поинтересовался Мишка.

— Они с дела возникли тогда. В Новосибирске. Пахан ботнул мне — примориться в

хазе и приготовить хамовку малине. А сами смылись на дело. Все, кроме меня и

Боцмана с Таранкой. Они не стали хавать, закемарили враз. Я все сделала. И

вздумала проучить кентов. Прибила их ботинки к полу гвоздями. Барахло связала

друг с другом. Носки к рубахам, штаны к рукавам на пуговки пристегнула. Залезла

под стол и оттуда лягавым свистком зазвенела. Кенты как переполохались.

Вскочили, скорей за барахло. А оно связано! Они — по фене звенят. Все жопы в

пене со страху. А я из-под стола жару даю. Навроде, как лягавые хазу окружают, в

кольцо берут. Боцман никак проснуться не может. Тыквой в портки полез, а клифт

на ходули пялит. Таранка рубаху на катушки натянул и в ботинки заскочил. Хотел

линять, а они — намертво к полу пришпандорены. Тыквой в пол воткнулся, лается,

как блатяра! Меня по фене носит, ничего не может сообразить. Боцман свои не

может от пола оторвать. Вывалили из хазы, как ханурики, босиком. Харями тычутся

в коридоре, не смекнут — где двери. А я свищу. Они и вовсе кентели посеяли. Но

тут пахан с Глыбой подоспели, возникли на счастье кентов. Те уж хотели из окон

сигать. Ну их и притормозили. Включили свет. Пахан допер враз. Выволок меня

из-под стола. Сам долго над цирком хохотал. А Боцман с Таранкой всю ночь до утра

дрыхнуть не могли. Сдрейфили как последние сявки. И трехали, что если б не

темнота, вмиг бы усекли мою подлянку. Но ссали свет включить, чтоб лягавые не

возникли. Все просили Шакала не оставлять меня с ними наедине, мол, до беды

доведу их — козлов облезлых! — вспоминала Задрыга и пожаловалась:

… Ну и накостылял мне пахан за них тогда! Три дня ни сесть, ни лечь не могла. Но

я ему это не спустила на халяву и отомстили. Хаза та в отдельном доме была с

подвалом. Я, пока кентов не было, закопалась в нем. В землю. Помнишь, как Сивуч

учил, что чем л я всю боль на себя берет, если в нее лафово затыриться. Я и

приморилась. Малина чуть не рехнулась шмонали меня повсюду. Н ментовке и в чужих

малинах, на свалках и в морге. Весь Новосибирск на уши поставили. А я тихо

канаю. Ничего не знала. Слышила шум, феню. А это пахан горячился. Меня не мог

нашмонать, так Боцмана с Таранкой тыздил за то, что я, как он подумал, слиняла с

малины.

— Три дня живым жмуром канала! Ну и Задрыга! Я больше одного дня не выдерживал!

— сознался Паленый, с восторгом хлопну» Каику по плечу.

— Когда я возникла, они уже все мозги просрали, где шарить меня, только на

погосте дыбать!

— Как они встретили тебя? — заинтересовался Мишка.

- По-всякому! Боцман с Таранкой — взвыли. Будто им в ерики «розочки» вогнали.

Они думали, будто меня кто-нибудь пришил. И духарились, что без меня в малине

дышать станут. Л я им кайф обломала — живой оказалась. Шакал слова трехнугь не

мог. Глыба, как усрался. Сел на стул и заплакал, как баба, другие громко

радовались. Пижон вякнул:

— Я ж трехал, жива, зараза облезлая! Ничего с ней не случится! Наша лярва когда

в ад возникнет, первым делом, пахану чертей муди откусит за то, что тот ей

положняк не платил на этом свете. И станет там малину сколачивать из нечисти.

Чтоб оттуда тряхнуть всех обидчиков, какие на земле еще канают…

— Боцман с Таранкой, услышав это — офонарели. Подумали, что о них трехают и

зашлись в фене. Ну, а Пижон совсем другое мерекал и послал шестерок за водярой

обмыть мое возвращение. Тут и пахан с Глыбой и Тетей поверили, что не

привиделась, жива, на своих ходулях вернулась к ним. И все спрашивали — где

канала?

— Раскололась?

— Хрен им в зубы! Ничего не вякнула. Они так и не доперли. Зато пахан с перепугу

до сих пор на меня не наезжает и не трамбует, — похвалилась Задрыга.

— Я тоже со своим паханом срезался недавно. Ему стукнуло в тыкву меня проверить.

И посадил на хвост не законника, а блатаря. Тот давай за мной шмыгать повсюду.

Куда я, туда и он. Я поначалу не врубился. Когда допер, вздумал оторваться от

гада и ввалился в притон. Там к шмарам подвалил. И только бухнуть хотел с ними,

этот хмырь нарисовался.

Паленый не заметил, как вздрогнула Задрыга, и продолжил хохоча:

— Я его к шмарам за стол затащил. Укирялся он до того, что баб от кентов

отличать не мог и завалил его в постель к бандерше. К ней лет тридцать мужики не

заходили по своей воле.

— Старуха?

— У нее, заразы, не только зубы вставные, а и парик носила. Каждую ночь его на

банку натягивала, чтоб не помялся. Ну, а блатарь не допер. Ночью впотьмах шарил

стакан, чтоб напиться воды, нащупал полный. Хвать! И чует, в пасти что-то

костяное застряло. Уже давиться начал. Вырвал помеху. Ощупал. А это челюсть

барухи! Блатаря на рыготину понесло. Только к столу хотел присесть, дух

перевести, чует, задницей на что-то жесткое попал. Схватил. Видит, голова! Аж

зашелся со страху. Не врубился, когда он успел ожмурить кого-то. Схватил барахло

и ходу с хазы. Голиком по улице, средь зимы. Пока к пахану примчал, яйцы

поморозил. Хотел ботнуть, что стряслось, и не смог. Язык отказал. Мычит, и все

тут. Через неделю брехалка развязалась. Но не по-фартовому. Заикой остался с

перепугу.

— А ты куда свалил? — спросила Капка.

— А я в дело смылся!

— В какое? — не верила Задрыга.

— Пархатого тряхнули. Он, козел лохмоногий, аборты дома делал. Мы его накрыли

враз. Как возникли втроем, он сам чуть не родил. Мы его за хобот. Давай бабки,

падла! Не то пасть до жопы порвем! Он нам из клифта пару стольников выдавил. Не

хотел сам, мы его враз на уши поставили. Все обшмонали. Сняли жирный навар. И

абортмахера оттыздили, вякнули, чтоб сало отращивал, через месяц, мол, положняк

возьмем. Ну и смылись. А через месяц к нему пахан вздумал нарисоваться, сшибить

навар. Я не сфаловался. Допер, что хмырь к встрече с законниками успел

подготовиться. И уломался на другое дело. Когда на хазу вернулся, пахан с

кентами валяются на полу, все в кровищи и вонь от них адская, тошнотная! Враз

никто ничего не вякал. Не до того. Потом ботнули, как накололись. Не пофартило

малине.

— Так что случилось?

— Открыла им баба абортмахера. Вякнула, мол, мужа дома нет. На вызове он. И

спрашивает, по какому делу кенты возникли? Те ее за рога — выкладывай бабки! Она

не завопила, не попыталась смыться. Только вякнула наверх:

- Беги! Живо сюда!

Ну, тут и приключилось такое, что в страшном сне не увидать. Изо всех дверей псы

повылетали. Всех калибров и мастей. Напали на кентов кучей, давай в клочья

драть. Кенты смываться — собаки не пускают. Ну, как лягавые. Намертво прихватили

фартовых. Ладно бы барахло в куски разнесли, самих чуть не схавала песья малина.

А баба аж закатывается хохотом, травит детей, мол, дайте жару ворюгам! Псы и

дали, гак что кенты на катушки встать не смогли. Всех подрали, покусали,

обоссали, как лидеров!

А ты, чему лыбишься? — удивилась Задрыга.

Я кайфовал оттого, что пахан засек, как можно попухнуть. После того враз

заткнулся! С месяц канал падлой. На «колесах» приморился.

- Ты на него зуб точишь?

- На наваре обжимал, козел!

А я свой положняк и не прошу у пахана! — вспомнила Капка.

… У тебя другое дело! Шакала жлобом никто не паскудил, в расплате он своих не

обжимает. Никого не пришил. И кентов бережет. Сам в дела ходит. Не на халяву

дышит. Потому Медведь будет просить за меня Шакала, чтоб взял в Черную сову. А

уж я, как мама родная, наизнанку вывернусь, Чтоб все в ажуре было! — глянул на

Капку с надеждой.

Такое не один Шакал, все кенты решают. Свежаков малина круто проверяет, —

предупредила Паленого.

- А мне что? У Сивуча, сама помнишь, сладко не приходилось, но передышали. То

было похлеще любой проверки малин.

- Ты наших кентов не знаешь. Они покруче других. Это верняк, тебе ботаю. Принять

могут скоро, но вот поверить… С этим туго будет, — услышала Капка шелест

отворившейся двери. Оглянулась.

— Так ты за меня пахану вякнешь? — спросил Мишка.

— А хрен меня знает, — усмехнулась загадочно и пошла навстречу Шакалу.

- Тут вот один хмырь вздумал в нашу малину намылиться. Мы с ним у Сивуча

кентовались. В «зеленях». Теперь его в закон мяли. Хочет от жмота-пахана слинять

к нам, — выпалила Капка.

— Паленый? Медведь о нем трехал. А ты что вякнешь? — глянул на Капку.

— В зеленях — давно было. В деле с ним не фартовала. Потому нет моего слова о

нем! — глянула на Мишку исподлобья.

— Медведь за него ручается, ботал, что в его малине этот кент фартовал с

пацанов. Проколов не было. Навары приволакивал файные. Один грех за ним имеется

— кобель! Ну, да это не страшно! Пусть приморится у нас. Шмары никому не

заказаны. Этого гавна на всех хватит! — не заметил Шакал сцепленных кулаков и

зеленых огней в глазах Капки.

— Пусть приморится, если на то воля твоя будет, — согласилась Задрыга,

улыбнувшись зубами.

Для себя она решила заменить Мишкой Боцмана и Таранку.

Мишка, поняв согласие пахана, оживился, сказав, что ему нужно смотаться за долей

и барахлом в свою малину, пообещал возникнуть вскоре и, подморгнув Задрыге,

исчез.

Капка в душе радовалась, что сама фортуна отдала Паленого Черной сове, и теперь

он станет канать на ее глазах. И в дела они будут ходить вместе.

— А уж от шмар я сумею его оторвать! Не до них ему станет! Не только возникать,

думки посеет про потаскух! — решила Задрыга.

Шакал, вернувшись на хазу, предложил кентам уехать из Минска нынешней ночью. И

забрав из Брянска всю малину, поехать в Калининград.

Там пахан ни разу не был. И Капке хотелось глянуть на город, о каком слышала

много всякого от фартовых.

— Портовый город. Много рыбаков, моряков и бичей. В комиссионках полно

заграничного барахла. Ювелирные точки пархатые! А уж зубодеры, абортмахеры да

барухи вовсе салом заросли. Давно их пощупать пора! Спекулянтов там тьма! И все

без дани дышат! Разве это порядок? — посмеивался Шакал, предвкушая, как

приморится «на большой» и задышит с шиком на новом месте.

Капка собралась в дорогу сразу. И теперь ждала Мишку. Тот запаздывал. Шакал не

говорил о нем, но злился, поглядывая на часы. Когда время перевалило за полночь,

кенты Черной совы решили, что Паленый остался в своей малине, уломал пахан, и

стали одеваться в дорогу.

Когда Шакал уже пошел к двери, Капка первая услышала торопливые шаги по

лестнице, узнала их, придержала пахана. И едва Паленый подошел, Капка ногой

открыла дверь, сшибив Мишку с ног, вбила в угол. И улыбаясь спросила:

— У тебя шмары на яйцах висели, что так канителил, падла? Столько поездов из-за

мудилы просрали! Вскакивай на катушки, вонючий ханурик! Чего развалился, козел?

Живо, паскуда! — поддела ногой в ребро и легко сбежала с лестницы вниз.

— Шары выбью, стерва облезлая! — прорычал вслед Паленый. Кенты малины дружно

рассмеялись, поняв, какая участь ждет свежака. Каждый поневоле обрадовался, что

выбор Задрыги пал не на него.

Капка даже не оглянулась на Мишку. Она выместила лютое подозрение. Да и где ж он

мог столько пробыть, как не у шмары? Недаром его считают кобелем даже видавшие

всякое кенты.

Ты у меня взвоешь, сукин выблядок! Я тебе все вырву! — решила Задрыга молча.

Услышав за спиной шаги Мишки, уронила ему на ноги свою сумку. Тот взвыл от боли,

согнулся пополам. Капка подняла сумку и, не обращая внимания на Паленого,

нагнала пахана, пошла рядом.

Свою сумку она не доверяла никому. Однажды Тетя хотел помочь и, удивившись

тяжести, спросил, что держит в ней Задрыга? Та ничего не ответила, лишь молча

вырвала из рук кента свое сокровище.

Шакал, оглянувшись, понял все. Усмехнулся молча. Подумал в душе, что дочь

проверит новичка лучше кентов, надежнее целой малины.

Капка до самого Брянска не обращала внимания на Паленого. Вместе с Шакалом и

Глыбой обговаривала предстоящую поездку в Калининград, и на время отвлеклась,

забыла о Мишке. А тот пошел в купе с молодой девушкой и отбросив прочь

стеснение, начал открыто за нею ухаживать.

Он принес ей чай, предложил печенье. Шутил, смеялся, рассказывал анекдоты.

Девушка назвала имя, представилась студенткой мединститута, сказала, что

возвращается с практики на занятия, на свой факультет.

Ирина… Мишке она приглянулась. Да и сам случай столкнул их и одном купе один на

один.

Паленый пересел поближе к Ирине, попытался обнять. Та отшвырнула руку парня.

Глянула строго. Паленый понял, что поспешил и отодвинулся. За постельное белье

свое и попутчицы он заплатил сам. Девушка поблагодарила кивком головы, видно,

привыкла к подобным знакам внимания.

Паленый рассказывал ей всякие смешные случаи из жизни, придуманные на ходу.

Ирина слушала, смеялась.

Мишка лишь один раз услышал под дверью осторожные шаги Задрыги. Вот они

остановились. Капка прислушалась. Мишка заливался соловьем, говорил без умолку,

мстил Задрыге, рассыпаясь в комплиментах и любезностях перед едва знакомой

попутчицей.

Лишь в два часа ночи выключил он свет и, пожелав спокойной ночи девушке, вскоре

уснул, догадавшись, что от нее он ничего не добьется. Слишком строга оказалась,

слишком недоступна.

— Да и к чему она, если эта встреча — первая и последняя. Продолжения не будет.

Она студентка. А я кто? Узнай, разговаривать не стала бы, — подумал Паленый и,

поворочавшись немного, уснул накрепко, до самого утра.

Разбудил его Глыба, когда солнце заглянуло в окно вагона. И поторопил:

— Шустрее, через десяток минут сваливаем.

Мишка повернул голову. Соседки уже не было. Свернутая постель примостилась в

уголке. Была девушка, и не стало…

Паленый грустно вздохнул, вспомнив вчерашний отказ дать адрес. И потянувшись,

стал одеваться. Его сразу насторожила легкость пиджака. Он сунул в боковой

карман руку. Но там пусто…

Паленый точно помнил, что именно сюда он положил свою долю из общака малины.

Он обшарил все карманы, но нигде ни копейки. Пусто было и в чемоданчике,

задвинутом под полку.

Не только бумажных денег, мелочи не осталось. У Паленого от изумления отвисла

челюсть:

— Вот так студенточка! Облапошила, как последнего фраера! И надо же, умудрилась

на халяву отделаться, прикинулась целкой-недотрогой, стерва размалеванная!

Карманница! А как сработала! Чисто ломала комедь! И как я не допер? Что ж

теперь? Шакал без доли шугнет! А если и примет, годы потешаться станет. А может,

это Задрыга устроила? Надо глянуть. Она такое может оторвать. За нею не

заржавеет! — вспомнил Мишка совместную учебу у Сивуча и решил перехватить Капку

один на один.

Но, Капка крутилась возле Шакала. И даже не оглядывалась на Мишку.

— Задрыга! Хиляй сюда! — позвал Капку. Та, оглянулась, послала его матом и

заговорила с паханом.

Паленый ждал. Когда малина вышла из вагона, Мишка накрепко прихватил Капку за

плечо:

— Верни башли, стерва! Иначе кентель с резьбы сорву! — пообещал багровея лицом.

— Какие башли? — раскрыла глаза удивленно. И тут же сунув коленом в пах

Паленого, побежала догонять своих.

Уже на хазе рассказал Мишка, что случилось с ним в купе. Внимательно наблюдал за

Капкой. Та слушала, как и все. Молча качала головой, не сказала ни слова в

защиту. Кенты, поверив Паленому, взяли его в малину без доли, оговорив, что с

первых трех дел он не получит долю. Наваром ее возместит, а впредь не станет

развешивать лопухи. Ни одна шмара не стоит того, чтобы из-за нее теряли кентель.

Задрыга смотрела на Мишку искоса, но хохотала над ним открыто:

— Ах, девочка-цветочек! Красавица сказочная! Вы изранили мое сердце бедное! Как

я жить без вас буду, — надрывалась Задрыга, изображая Паленого.

— Весь навар увела студенточка-козочка! И теперь флиртует с фраерами,

посмеиваясь над лопоухим козлом! Облапошила и молодчага! А ты яйцы на коленях не

развешивай! Так тебе и надо! Но если бабки малины просрешь вот так же,

нахлебаешься соленого, мудак!

Паленый, улучив момент, когда малина слиняла в городской кабак обмыть Капкину

законность, перевернул все ее барахло, но денег гак и не нашел. В комнату Шакала

не решился войти и поискать. Знал, не пахан, так Капка сразу увидит, что он там

побывал. Тогда и впрямь из малины вышибут. Ни на что не посмотрят.

Мишка сидит в хазе один. Ему до чертей обидно. Ни за что, ни про что потерять

такие башли! И даже точно не знать, кто их спор? Такого с ним никогда не

случалось. У Паленого испортилось настроение, именно потому он отказался пойти в

кабак, и узнав, что кент остается, взял с собой даже стремачей, решил их упоить

до свинячьего визга.

Мишка так жалел о потере, что голова разболелась. Ему не было бы обидно, если бы

он их пробухал или пустил бы на шмар или на шмотки. Тут же его накололи, как

фраера. И Паленый, обвязав голову мокрым полотенцем, лег на койку, попытался

уснуть. Но не удавалось. Парень накурился до тошноты. Боль утихла. И Мишка решил

вздремнуть. Но едва прилег, услышал топот у двери, вернулись Пижон и Глыба. Оба

хмурые, злые.

— А где остальные кенты? Квасят в кабаке? — спросил Мишка фартовых.

— В лягашку замели! — процедил Пижон и сел к столу, грузно оперся локтями о

края.

— Всех попутали? И Задрыгу? — не поверил в услышанное Паленый.

— И ее! Она, стерва, кипеж подняла! На шмару наехала! «Розочкой» по тыкве

погладила, когда та к Шакалу стала клеиться! Звон начался! Мы из кабака ходу!

Шакала за собой! А он ни в какую! Задрыгу шмары тыздят. Да не кулаками. Пешком

по ней топтались. Тут пахан влез! Официанты — мать их в суку — ментов вызвали!

Те враз Задрыгу в браслетки и в воронок. Она на ходулях не держалась. Шмар

сгребли. И наших — за рога! Эх, ну на хрен было пахану эту мандашню с собой в

кабак волочь? Она — шибанутая! Лишь в деле толк от нее, а на кутеж — рано

сикухе! — не выдержал Пижон.

— Чего теперь сопли пускать? Надо думать, как достать кентов! Благо на шабаше

подзалетели. В бухарник кинут. Не в камеры! — сказал Мишка.

— В алкашник? Хреново ты Задрыгу знал! Она шмару «розочкой» ожмурила! Враз!

Бешеная зараза! Ей не по кайфу пришлось, что та к Шакалу мылилась. А что ж ему

теперь, яйцы себе откусить? — возмущался Глыба.

Паленый молча обулся, глянул на кентов выжидательно. Те молча вышли следом — в

темноту улицы. Вскоре фартовые подошли к милиции, остановились неподалеку,

рассказали Паленому расположение здания. Тот, казалось, слушал вполуха.

Он внимательно вглядывался в тени, мелькавшие в окнах первого этажа.

Оперативники милиции избивали фартовых. Как всегда — законники были в наручниках

и не могли постоять за себя в полной мере.

Милиционеры были уверены, что взяли малину целиком, за нее некому вступиться, а

самих оперов никто не осудит, ведь бьют бандитов, так сказали и официанты,

указавшие на Черную сову.

Влетевший в окно булыжник не остановил оперов. Они и не заметили разбитого

стекла. Не увидели мелькнувшего лезвия. Оно впилось в грудь подвыпившего

сержанта, молотившего Шакала. Пахан сразу увидел кентов, заметил «перо»,

отскочил от упавшего ничком в пол опера. Рядом с ним свалился жилистый,

долговязый старшина.

Трое оперов переглянулись, схватились за наганы, но тут же были сбиты, смяты,

прижаты к стене и прирезаны ворвавшимися через окно фартовыми.

Мишка, схватив Задрыгу на руки, выскочил на улицу и, не дожидаясь остальных,

помчался темными закоулками к хазе. Он слышал за своею спиной топот законников.

Они уходили от милиции задворками, тихими, спящими улицами.

В хазе свет не включали, взяли деньги, одежду и тут же покинули ее, исчезли в

туманном рассвете утра.

За ними лишь поначалу гналась милиция. Но когда меткими выстрелами были убиты

двое первых оперативников, погоня остановилась, никому не захотелось рисковать

собой. А Черная сова, покинув хазу, вскоре исчезла из города.

Фартовые, едва попав на окраину города, тут же оказались в лесу и знакомыми им

тропами углубились в такую чащу, куда милиция не решилась бы сунуться.

Тут они были, как у себя дома. Заговорили в полный голос. Немного переведя дух,

перекурив, решили сегодня уехать в Калининград.

Задрыга, оглядев Мишку, дотащившего ее до леса, вытащила из-за пазухи сверток,

протянула парню:

— Бери башли! Это твои! Так и быть! Не греши на фраериху! Я стыздила! Но и

вернула сама! Сегодня ты — кент! А вчера был падлой! Доперло? Нет? Ну, ладно!

Хиляй шустрей. Пока я добрая — скорчила козью рожу и отказавшись от Мишкиной

помощи, пошла рядом с Глыбой, рассказывая, за что ее били опера.

— Базлать я стала, когда они вломились в камеру. И навалились втроем. Я двоим

мусорам по мудям. А третий меня с катушек сбил и взял на сапоги. Я и вцепилась

ему в глотку. Он от меня не мог избавиться и ввалился к кентам. Мол, заберите

свою суку! Так и вякнул. Я ему за это глаз хотела выбить. Но он, паскуда, успел

вывернуться. А тут еще лягавые ввалились. Ну и понеслось!

— Как же ты с троими операми не смогла сама сладить? — удивился Паленый.

— Бухнула лишку, вот и развезло! — созналась Задрыга, добавив:

— Никогда не киряла, а теперь и вовсе завязала! Хана мне, если квашу! Косею

быстро! И сил нет! Нельзя, выходит, верняк ботал Сивуч! Пока жива душа фартовая,

всегда на стреме дыши!

Капка радовалась, что из милиции выскочили скоро и без потерь. Что все башли,

весь общак у пахана с собой и Черная сова меняет место фарта.

Шакал решил вывести малину лесом к маленькой, неприметной станции. И оттуда

выбираться поездом. Но сначала дождаться темноты.

Деревенская станция тонула в лесах. Конечно, здесь не останавливались скорые

поезда. Но Шакал не любил спешки там, где была важна осторожность.

Малина до сумерек не вышла из чащи. И лишь впотемках сели фартовые в неспешный

поезд, потащивший их от столба к столбу — в Москву, оттуда законники решили

ехать на новое место.

Мишка вздумал отдать пахану положняк — свою долю. Тот глянул на Паленого

удивленно:

— Положняк себе возьми! Помог с лягашки смыться! Мне Глыба вякнул. Это дороже

башлей! Файный кент! Не стемнил Медведь! Ну, а с Задрыгай, оботрется!

Попривыкнете! Она — своя кентуха! Фартовая! Снюхаетесь, если не будешь наезжать!

— отстранил деньги и посоветовал покемарить, покуда есть время.

Законники расположившись в разных вагонах и купе, знали, что в Москву они

приедут утром, если ночью ничего не случится.

Пахан с Задрыгай ехали в одном купе. В этом же вагоне Глыба — в последнем купе.

Он в пути никогда не оставлял Шакала. И нынче верен себе.

В вагоне пассажиров так мало, что все верхние полки пусты. Но недоверчивая Капка

не любит нижние места. Не может спокойно уснуть. Но при первом же свистке

дежурных по станциям падает, забывшись, на пол, приняв этот свисток к отправке

поезда за милицейский.

Шакал так и не уснул. Поймав Задрыгу в который раз, ругается на нее, подвигает

ближе к стене. Но та решила встать. Села рядом с паханом.

— А ну, вякни мне, зачем у свежака башли сперла? Иль Сивуч надоумил, что у своих

кентов тыздить можно? — глянул на дочь сурово. Та сжалась в комок.

— Западло тебе, законнице, таким фартом заниматься! Ты ж клятву дала!

Капка угнула голову, ожидала оплеуху, больную, унизительную. Но Шакал не ударил.

Ухватил за подбородок двумя пальцами и глянув в глаза Капки, а может, и в саму

душу, спросил свистяще:

— Иль уже хвост подняла? На мужиков зуб точишь? На этого — свежака? Смотри,

засеку, шары выбью тебе, а его из малины! Посей мозги про шашни и флирт. Это

позволялось, пока не была в законе. Теперь — крышка! Секи!

— Тебе со шмарами можно? А мне — почему запрет?

— Я — кент! В юбке не принесу! Доперла? Тебе такое — как два пальца! Не смей

думать про кобелей! Своими клешнями задавлю!

— Тогда и ты со шмарами завязывай! — потребовала Задрыга.

Шакал вскипел, подскочил, ударился головой о верхнюю полку, выругался и

раздосадованный цыкнул на дочь:

— Захлопнись, зараза!

Та, свернувшись в клубок, повернулась спиной к пахану, обиделась. Выставила, как

фигу, острый зад, молча сопела.

— Еще раз такое отмочишь, выкину из малины, как паскуду! У своих не тыздят! И ты

— не карманница! И не зелень! Пора шевелить коробкой! Этот свежак тебя и малину

среди всех законников лажануть имеет шару! Секешь такое?

Но Капке не верилось, что Паленый лажанет Черную сову.

Уже по дороге в Калининград в купе к Мишке вошла молодая женщина. Паленый вмиг

заметил в двери мелькнувшую острую рожицу Задрыги и пулей вылетел из купе, нашел

себе другое место, без баб, зато от Капки не жди пакостей. Иначе, кто знает, что

она оторвет?

Задрыга не умела спокойно сидеть на одном месте. Ей постоянно хотелось куда-то

бежать, что-то делать. Вот и здесь услышала разговор проводников, что в составе,

помимо пассажирских вагонов, идут багажный и почтовый. Первый — охраняется

четырьмя мордоворотами. А значит, перевозят деньги, либо ценности. Иначе, зачем

такая охрана, да еще с винтовками? Капка тут же решила разнюхать. И на первой же

станции вышла из вагона, пошла вдоль состава. Мигом увидела багажный вагон.

Достала из-за пазухи свою белую любимицу, какую обучила многому, кошка легко

зацепилась за решетку окна, Задрыга заорала, подойдя к охране, указала на

торчавший из окна хвост, попросила вернуть подружку.

Только ее там не хватает! Вот сука! Как она туда забрались, эта стерва? —

схватился охранник за ружье.

— Оставь! Давай я ее живьем выволоку. Иначе, соплей и не соберешь. Вишь, ее

хозяйка — кикимора! Нормальные люди с ней не дружат. Хвостатая — всех заменила.

Отдадим, чтоб не вопила! — говорил второй, открыв дверь вагона. И заскочив, стал

гоняться за кошкой. Та не уходила без Капкиной команды и прыгала от охранника по

всему вагону. Тот гонялся за нею, матерясь.

Слушай, ты, лахудра! А ну залезай сюда сама и забирай ивою тварюгу! Иначе

пристрелю ее!

Не вздумай в вагоне палить! Ты что? Иль забыл, что везем? Головы с нас снимут,

если испортим! — кричали ему снаружи охранники.

Вы, наверное, колбасу везете? Моя кошка вареную любит, заглянула Капка в вагон.

В это время дежурный по станции дал свисток к отправлению поезда. Состав

дернулся. Капка испуганно закричала. Ее втолкнули в багажный вагон чьи-то

сильные руки.

Сиди и не высовывайся до остановки. Там слезешь и заберешь свою шалаву! А пока —

не ори! — предупредил ее охранник.

А остановка скоро будет? — огляделась Задрыга и мигом подметили все.

Километров полста пропилим…

Капка делала вид, что гоняется за кошкой. Сама внимательно рассматривала багаж.

- Ты там полегше носись, чувырла! Багаж у нас особый! Музейный! Панская посуда!

Из золота и серебра. Старинная! И картины. Им цены нет. А ты немытыми

срайбоходами по ним ходишь! А ну, кыш оттудова, туды твою мать! — заругался на

Капку мордатый охранник. Та соскочила с ящика, позвала кошку. И, взяв ее на

руки, притихла у двери.

— А зачем золотая посуда нужна? Было б что пожрать! — обронила Капка.

— Потому так и живем, что чуть ли не со свиньями жрем! А они — паны — кушали! Мы

сдохнем — никакой памяти не останется даже нашим детям. А этой посуде почти тыща

лет. Такую нынче никто не смастырит. С ней есть боязно! Смотришь — и душа

обмирает! Красота какая!

— Никогда золотой посуды не видела! — вздохнула Капка и добавила:

— Хоть бы краешком глаза в щелку глянуть! Какая она бывает?

— Загляни! Ходи сюда, племя свиное! — позвал Капку сжалившийся охранник. И

приподнял крышку ящика, снял шуршащую бумагу.

— Вишь? Это ихняя суповница! Почти как наш чугун. Только видом ничего общего.

Паны в наш чугун по нужде сходить отказались бы! А мы жрем — и ни хрена!

Капка с замиранием сердца рассматривала суповницу, разрисованную, разукрашенную

руками мастера-сказочника. Тонкий, изящный рисунок, изображавший охоту на

кабана, опоясывал суповницу. Кое-где, очень уместно, вкраплены сапфир и изумруд,

яшма и гранат. Посуда была сказочно дорогой не столько из-за золота, из какого

сделана, сколько из-за своего оформления и возраста.

— И кто ж теперь с нее есть будет? — спросила Капка.

— В музей везем! Знамо, там она стоять будет под стеклом! Кто теперь из такой

жрать насмелится? Нынче — только за показ— деньги огребать станут. Дат еще

какие!

— Целый вагон посуды? Какой же музей нужен? По нем до конца жизни ходить надо! —

изумлялась Задрыга.

— Да нет! Посуда только вот тут! В ящиках! А там — книги! Тоже панские!

Старинные! Если бы целый вагон золотой посуды, ее целый полк охраны сопровождал!

А здесь золота — всего три ящика! Остальное — хрусталь, фарфор, серебро! —

невольно указал расположение ящиков охранник.

— А я даже не знала, что такая посуда на свете есть! — ломала комедию Капка,

изображая удивление и восторг.

— То-то и оно! Мы тож впервой увидали! Ну, и что? Жрем с газеты! Видишь? Селедка

да хлеб! Паны, небось, увидь, со смеху поусирались бы. Небось, их свиньи лучше

жили, чем мы теперь! — сплюнул один из охранников досадливо.

— А где ж вы, бедные, тут спите? — пожалела Капка людей.

— Мы не спим, мы караулим! Нам спать не положено! Вот через четыре часа другой

наряд на дежурство заступит! А мы — на отдых! Через восемь часов — опять мы

вернемся!

Капка покачала головой, прикинулась наивной дурочкой.

— А ружья вам зачем?

— Это от воров! Если нападут. Да только кто решится? Нас много! Уложим хоть

целую зону!

— Не пугай девку! Она ж еще в постель нассыт после твоих сказок! — пожалел

Задрыгу самый старший из охраны. И выглянув наружу, сказал:

— А вот и станция! Выметайся, малявка! Показали тебе сказку. Л вот жить придется

в буднях! Только ты никому не болтай про то, что тут видела! Забудь! Так и тебе

жить будет легче, — посоветовали охранники и, едва вагон остановился у перрона,

выпустили Задрыгу за дверь. Та бегом припустила к своему вагону. Кенты в поисках

Капки обыскали все пассажирские вагоны и ресторан. Задрыга даже не вслушивалась

в град мата, она тащила Шакала в купе и там, под перестук колес, рассказала обо

всем.

Пахан тут же собрал малину.

— Рыжуха в багажном? — изумлялись кенты. И спрашивали Клику обо всех

подробностях.

— Где стоит рыжуха?

— Из чего ящики?

— Люки в потолке закрыты?

— Двери охрана держит открытыми?

— Куда везут груз?

— Где держат оружие?

Когда вопросов не осталось, малина, коротко переговорив, решили ночью накрыть

багажный.

Шакал велел Задрыге не высовываться из купе.

Капка поняла, что в этом деле законники хотят обойтись без нее, и заупрямилась:

… Я отвлеку охрану! — предложила Шакалу.

Захлопнись! В это дело ты не лезь. Пришить могут. Именно тебя — первую! За

наводку! Охрана тоже не пальцем делана!

Черная сова решила сделать налет на багажный вагон после полуночи, когда охрана

уснет на полу.

В вагон влезть сверху — через люки. Тихо поднять три ящика и смыться с поезда,

попрыгав с него на ходу.

Задрыга будет следить из своего вагона. Ее учить не надо ничему. Как только

приметит, как кенты выскакивают из поезда, следом выпрыгнет.

Капка, дождавшись, когда Паленый залезет на крышу вагона, полезла за ним —

следом. Тот остановился, состроил свирепую рожу и прорычал в лицо:

— Общак на какую хварью доверила, облезлая гнилушка? А ну, отваливай, недоносок

вонючий! Не то все мурло расквашу! Что пахан велел? — столкнул с хлипкой

лесенки. Капка едва успела зацепиться за ручку двери вагона и побитой собакой

вернулась в купе. На душе ее было тревожно.

Задрыга взяла оба чемодана. Поставила их в тамбуре. Неприметно. Один на один. И,

теряя терпение, следила за багажным вагоном.

Минуты тянулись вечностью. Время словно замерзло и на всегда остановилось в

мерном перестуке колес. Когда-то будет развязка, кончится ожидание. А пока…

Задрыга услышала выстрел. Нет, не из пистолета… Стреляли из ружья. Значит,

охрана — в кентов, — дрогнуло сердце Капки.

Она всматривается в темноту ночи. Еще выстрел. Опять из ружья. А вот уже из

нагана — трижды, через глушитель.

— Слава Богу! Жив пахан! — узнала фартовая голос отцовского оружия.

А вот Глыба бухнул из своего «макара». Почему с шумом? Почему не сумели тихо,

«перьями» сработать? — удивляется Капка. Ей так хочется оказаться теперь там — в

деле. Но общак… Она отвечает за него головой.

— Чего тут раскорячилась? Чего стоишь, как дура? — оттолкнула Капку проводница,

услышавшая стрельбу и вздрагивая толстой задницей, трусливо выглядывала в

темноту.

Капка смотрела из-за ее плеча. Но никто не выскочил из багажного вагона.

Задрыгино ухо, натренированное ко всяким ситуациям, улавливало шум, звуки

заглушенных выстрелов.

На одном из поворотов она успела увидеть открытые двери багажного вагона, двоих

охранников со вскинутыми ружьями.

— В кого целятся? — дрогнуло сердце. И словно в ответ, прогремели два выстрела,

перекрыв гудок поезда.

— Чего стоишь здесь? Иди в вагон! — попыталась закрыть двери проводница.

— Мне на этой станции сходить.

— До этой еще два часа. А мне стоп-кран сорвать надо. Что- то случилось, —

отодвигала Капку с пути проводница. Задрыга слегка поддела ее в подбородок. Баба

вылетела из тамбура, не успев ничего сообразить, оказалась в глухой ночи, вдали

от человечьего жилья. А поезд шел, не сбавляя скорости.

Всякий выпавший, по своей или чужой воле, не мог рассчитывать на чудо.

Капка стояла одна. Вслушивалась, всматривалась, дрожа всем сердцем за каждого

кента.

Сколько времени прошло? Да кто же знает? Поезд проскочил несколько деревушек без

остановок.

Капка до рези в глазах всматривалась в темноту ночи. Вот она вздрогнула. Кто-то

тяжелым мешком вылетел из багажного вагона. Не по движению поезда. А так, будто

его вышвырнули чьи-то сильные руки. Явно, мертвый. Но кто?

— Кто кого ожмурил? — думает Задрыга. И видит, как из багажного вышвырнули еще

двоих.

Руки Задрыги занемели. Она не чувствовала тяжести чемоданов. Ждала развязку,

зная, когда-то все кончается, и ей надо будет покинуть этот поезд.

Снова послышался глухой выстрел. Проводница из соседнего пассажирского вагона

вышла в тамбур. Всматриваясь, позвала по имени ту, какую Капка выкинула из

вагона. Задрыга ответила, что та недавно ушла в вагон, к пассажирам, ее позвали.

— А ты не слышала стрельбу? — спросила проводница.

— А это там, в лесу! Двое мужиков гонялись за собаками. Одичали. На людей

нападают. Пассажиры из этих мест рассказы- шиш. Вот и приходится отстреливать —

соврала Капка. И проводница, поверив ей, вернулась в вагон.

Задрыга вскоре увидела, как друг за другом вылетали из багажного три ящика,

следом за ними — стали выскакивать тени. Задрыга поняла — пора. Сбросила

чемоданы с подножки, следом выпрыгнула сама.

Капка скатилась с насыпи, ткнулась пятками в мерзлую землю, кувыркнулась через

голову, больно ударилась плечом, успела увидеть огни удаляющегося поезда, а

через минуту оказалась в глухой темноте.

Она крикнула голосом совы. Тут же услышала ответное. Нашарила чемоданы и

замерзая пошла на условный голос.

— Стопори, — услышала тихое, совсем рядом и почувствовали, как из ее рук

забирают чемоданы. Вглядевшись, узнала Мишку и Глыбу. У Паленого лицо и руки в

крови.

Хиляй в хвосте, чего вылупилась? — буркнул зло, матерись, пошел вперед, через

сугробы.

— Где пахан? — спросила Капка Глыбу, дрогнув горлом.

— Там, впереди, он первым линял, следом за рыжухой. Неподалеку должен

примориться, — ответил шепотом. И вслушавшись добавил:

— Секешь? Уже близко.

— Все живы? — ухватила Задрыга кента за куртку.

— Кой хрен! — скрипнул тот зубами и стряхнул Капкину руку, взял у Мишки один

чемодан, заторопился.

Вскоре они подошли к пахану. Тот сидел, держась за плечо. Морщился. Вывихнул

плечо. Капка вправила, не обратив внимания на стон Шакала и огляделась.

— Где Пижон, Тетя? Где кенты?

Гам! — указал кивком на черное небо Шакал и, подведя к ящикам, скинутым из

вагона, велел коротко:

— Бери один! И смываемся в лес!

— А кенты? Собрать их надо! Закопать, — не соглашался Глыба.

— Ты что? Мозги поморозил? Через полчаса сюда возникнут лягавые. Линяем шустрей,

покуда из нас не настрогали жмуров. Кенты простят и поймут нас.

Они ушли в лес, волоча с собой ящики и чемоданы. Никто из них не жаловался на

тяжесть и усталость.

Только один раз Задрыга спросила, далеко ли еще? Паленый, оглянувшись, ответил:

.

— Эти места я знаю. Еще километра два. И мы у своих…

К тому месту, в лесу, они пришли уже под утро, когда небо стало сереть. Вначале

Капка услышала назойливую трескотню сойки, но саму птицу не увидела. Потом

уловила свист. И вскоре к ним подошла целая свора мужиков.

Узнав Мишку, спросили об остальных, почтительно расступились перед Шакалом. О

нем и они были наслышаны.

— Хиляй, пахан, к нашему Деду! Он тут приморился! — услужливо взялись проводить

трое мужиков. И подведя к утонувшей в сугробе ели, гулко постучали по ней.

Из сугроба мужичонка выскочил. Заорал на людей. Те на кентов указали. Замолвили

за них слово. Мужичонка, махнув рукой, позвал за собою, подвел, ухватился за

сук. И Капка, к своему немалому изумлению, оказалась перед входом в землянку.

— Хиляй, мамзель! Не выпущай тепло, не студи хазу! — торопили сзади, и Задрыга

скатилась вниз по лестнице в душную теплынь.

Когда вскочила на ноги, глазам не поверила. Не землянка— настоящий дворец, стены

выложены из бревен, потолок дощатый, полы настелены старательно, доска к доске

подогнана. Места много. Кругом топчаны стоят, громадный стол, лавки. А по углам

три раскаленных буржуйки, видно, никогда не остывают.

Шакал уже обнимался с паханом лесной малины. Тот был высокий, широкий в плечах,

борода и усы закрывали все лицо и грудь, видно, за них он и получил свою кликуху

— Дед.

Он предложил кентам Черной совы располагаться, а сявке велел передать наверх,

чтобы приготовили хамовку гостям.

Капка присела ближе к буржуйке на чурбак, грела перед огнем озябшие до синевы

руки. Ее трясло от страха, как будет дышать малина? Кентов почти не осталось. И

теперь в Черную сову никто не пойдет, узнай, что стало с фартовыми.

Хотя она и сама еще не знала о случившемся и ждала, когда пахан иль Глыба

расскажут о налете на багажный вагон.

Капка смотрела на пламя в топке, вслушивалась в звуки сверху. Это не ускользнуло

от внимания мужика, впустившего в землянку. Он придвинулся поближе к Задрыге и

сказал:

— Не трепыхайся, сюда, кроме нас, ни одна живая душа не решится нарисоваться.

Клянусь волей! Мы тут уж с самой войны кантуемся! Как слиняли немцы и наши, мы и

зацепились. Раньше здесь лесной госпиталь был. Думаешь, вот это и все! Хрен там!

тут десятку малин места хватит! И таких землянок хоть хреном ешь! А вот

пробраться сюда уже никому не по силам!

- Но мы возникли! — перебила Капка.

Вас «на мухе» сдалеку кенты держали. Да признали своих. Не ожмурили потому. Коли

мы не захотим, сюда даже мышь не прошмыгнет, — хвалился мужик, от какого несло

домашним самогоном и луком.

— Тут много наших от лягавых тырились. Залягут на дно, эдак с год, потом

вылезают на фарт, когда про них мозги посеют менты.

— А если пронюхают?

- Те, у кого были карты этого госпиталя, давно откинулись. На том свете кому

вякнут? Вон, Гильза! Он с нами долго фартил. Все тропки тут знает. А и то посеял

память. В ночи потери лея. Какой крюк дал через болото!

— Не посеял я мозги! И крюк не с дуру, от лягавых и псов! Они болото не одолеют.

Тут шаг в сторону и хана! Куда ментам? Нот и вел, чтоб со следу сбить! —

услышала Задрыга.

Копка хотела спать. Ее разморило в тепле. Она чуть не падала с чурбака. Но

Паленый принес в ведре снег, посоветовал протереть им лицо. Задрыга послушалась.

Вскоре им принесли поесть.

Жареное на вертеле мясо дикого кабана, хлеб и печеная картошка. Чай, заваренный

на травах.

Капка ела с жадностью.

— А где вы хлеб взяли? — удивилась несказанно.

— Эх, кентуха! Мы ж тоже не тут на свет родились. Все имели. Дышали как люди! На

большой. А что с нами утворили злыдни? Все забрали и жизнь хотели отнять. Но Бог

вступился! Не дал в обиду извергам. Так-то вот и дышим, перебиваемся с хлеба на

картоху.

— И все? — не поверила Задрыга.

В это время в землянку вошла полногрудая, румяная женщина. Увидев Мишку,

подошла, обняла его. Поцеловала. Капка задрожала от ярости.

— Надолго ль? — спросила баба Паленого.

— Как получится. Шмонать нас станут менты. Надо пересидеть. Но тут как пахан, —

пожал плечами.

Шакал с Дедом куда-то в боковую комнату ушли. Договориться обо всем.

Глыба и Мишка молча курили. Капка подошла к ним. Села поближе к Глыбе, попросила

тихо:

— Кто-нибудь вякнет, как дело было?

— Не теперь. Отвали, Задрыга! Твои наколки без жмуров не даются! В другой раз,

сама похиляешь! С тобой — никто! Дорого навар даем. И в этот раз — всех кентов

потеряли!

— Спешишь, кент! Пахан Деда уломал обшмонать полотно. Может, его кенты

кого-нибудь живым приволокут. А жмуров — зароют в лесу. Я о том услышал, —

перебил Паленый. И, глянув на женщину, подметавшую пол, попросил тихо:

— Чайку бы еще. Сообрази нам…

Едва она вышла, повернулся к Задрыге:

— Тебе за такую наколку вломить надо было файно. Что ж не вякнула про

сигнализацию? Мы, как сдуру, полезли напролом и нарвались на нее враз. Лафа, что

не все в одно место. Но Хлыща враз прикончили на люке. Весь кентель раздолбали,

как только он открыл. Сигнализация сработала. На весь вагон заорала. Пижон решил

ее оборвать, а его током шваркнуло. Да так, что враз откинул копыта. Стремачи

нарвались на «маслины» охраны первыми. Их вышвырнули из вагона уже жмурами. Мы

на кентели взяли двоих. Шакал еще пару из охраны с «пушки» размазал. Но не

сразу. Махаться пришлось с лидерами. Они пытались подцепить на кулак и в дверь.

Все мурло мне в лепешку уделали. Двое мордовали. Пахан их успокоил, — усмехнулся

Паленый разбитым лицом.

— Дурье! Не свое! На что кентели подставили охранникам? Иль им власти запасную

житуху дадут? Героями объявят — посмертно. А что с того? Вон мы на войне тоже

про себя не думали. Попали в окружение. И нас — в Магадан. Все за то, что не

застрелились. Живьем немцу попались. Так от врагов нас живыми взяли. А вот свои

чуть не загробили. Если бы не смылись с Колымы, дуба врезали от колотуна на

трассе. Нас дыбали повсюду, да не нашмонали. Стали мы лесными братьями. Навроде

партизан. Когда-то с этого в войну начинали. Так и сдохнуть доведется. Не

остывают стволы. На нас охотятся. Мы — тоже не без удачи промышляем, —

усмехнулся мужик криво.

Глыба, свернувшись калачом, уже спал.

Женщина, вернувшись, принесла чай. Налила в кружки. Заставила Мишку снять

рубашку, взялась стирать, прислушивалась к разговору.

— Вот она, Олеся, меня в жизни удержала, — указал Задрыге на бабу Паленый и

продолжил:

— Из моей семьи никого нет в живых. Она нашей соседкой была. И привела в лес.

Чтоб чекисты не взяли последнего, да чтоб не околел от голода и беды. Тут я рос.

А потом кенты нашлись. Медведь слинял с Печоры. Глянулся я ему. Подрастать

отправил к Сивучу. Так-то и не загнулся. Олеся не дала. Она тогда совсем молодой

была. А я что? Через год матерью ее стал звать. Она радовалась. И теперь все

побаловать хочет, — рассмеялся Мишка.

Олеся улыбалась. У Задрыги от сердца отлегло подозрение.

а я другое о тебе слышала! — сказала Капка.

Другое — темнуха! Правда — тут! — ответил Паленый.

Кийка пила чай, понемногу согревалась душой и телом. Слушали, о чем говорит

Мишка с Олесей и мужиком.

Прихватили как-то лягавые нашу Олесю в селе. Она за мылом туда навострилась. Ну,

это, когда ты к Медведю уломался. заперли в лягашке. Чтоб своему мусоряжному

начальству показать., кого они попутали. Хотели премию и ордена за Олесю

отхватить, забулдыги проклятые! Но мы им тот кайф поломали. вспомнили

партизанщину. И как вломились в ментовку! Устроили салют! Ничему не обрадовалась

лягашня! В окна выскакивать шипи. Но мы их припутали намертво! За все разом

врубили. Забрали Олесю в лес, обратно. А уж менты бесились! Вякали, что всех

повыловят. Да хрен чего им обломилось! Дальше опушки сунуться зассали,

мандражировали, гады! Мы — тоже не без Мигелей. Приготовились к встрече гостей.

У нас мин и снарядов от войны осталось столько, что на десять армий хватит. Все

в болотах до поры держим. Даже танки! Пальнули по лягавым один раз. Доперло до

них. Зеленых в подмогу сфаловали. Да те не пальцем деланы. Стоило двоим на мину

напороться, остальные застыли. Отказались в лес идти, мол, мы ничего там не

посеили. Ну, тогда нас блокадой заморить вздумали. Посты насовали повсюду. Но

супротив кого? Мы эти леса, как свою избу, с закрытыми шарами… Что их часовые?

Липа! Вот так-то с год. Ну. а мы дышим. И повелели снять кольцо. Вздумали

стремачить на тропинках да в селе. А нас отличи от деревенских? У половины

мужиков — семьи там. Днем, как все — в огородах, на покосах, А ночами — в лесу,

рога ломаем власти, какая нам судьбы изувечила!

Олеся! Ты тоже замужем? — удивился Мишка.

Конечно! Уже мальчонки имеются в селе. Со свекрухой живут. Старшему седьмой, а

меньшому — пять лет. Мужик из нищих. Спой! За батьку мстит. Ты его не помнишь,

он у панов до войны в конюхах был. А при нонешних — замели. За то, что портрет

своего пана берег. На столе держал. Кто-то вякнул. Чекисты увели из хаты. Возле

плетня убили. Ну, Андрей это запомнил. И когда война грянула — не мобилизовался.

В лесу перебыл При немцах стукача изловил. Председателя райпо. И вздернул за

ноги па елке. С ним еще троих полицаев. Очистил деревню от гавна. Но и немцу

подмогой не стал. Хотя предлагали ему в Германию. Сказал им, что тут родился,

здесь и помрет. До конца войны в селе жил. А потом ушел в лес насовсем. В

деревню ночами приходим. Как бандиты. На детей глянуть. Хоть бы они той беды не

ведали! — вытерла нежданную слезу.

— А как Платон? Живой?

— Чего ему сделается?

— Новых у вас много. Свежаков! Меня старики узнали. А молодые не пустили б.

Откуда их столько набралось? — поинтересовался Паленый.

— Не с добра! Иные от армии, не захотели служить. Теперь там такое, хуже чем в

тюрьме творится! Слушать гадко! Гробят мальчишек ни за что! Другие от властей!

Эти никому проходу не дают. Вон, Алеха, бабу с соседом застукал на сеновале.

Отмудохал обоих. Так заместо того, чтобы суку из деревни выкинуть, самого в

тюрьму сунуть хотели. Он сказался — по малой нужде, а сам — в лес. И в дом нос

не совал. Допер, что там его ждут с наручниками. А когда год прошел, подпалил он

избу этой курвы! Живьем сгорела с каким-то хахалем. И власти не помогли! Зато

Алешка зарекся на баб смотреть. Ни единой нынче не поверит. А Костю отчим с дома

согнал. Мать хлопца на кобеля променяла. Его отец в войну погиб: Недолго

горевала. Утешилась скоро. А мальчишка бездомным стал. Некуда идти. Власти

принять отказались, мол, без тебя забот полон рот. Ну, мы его взяли. Теперь уж

совсем мужик.

— С матерью свиделся? — спросил Мишка.

— Свиделся, как же иначе? Она по дрова приехала на кобыле. Зимой.

— Одна?

— Не-ет, вместе с шелудивым. Костя как увидел, подмочь решился. Подпилил елку

здоровенную. И завалил ее… На башку тому козлу! Она у него отродясь гнилой была.

Тут и вовсе не выдержала. Костя услышал, как та сука запричитала. Жалела шибко.

По нем, мальчонке, слезы не уронила. Не искала, нигде о нем не спросила. По

кобелю выла. Про дитя память потеряла. Так-то и ушел он, не показался ей на

глаза. Померла она в прошлом году, так он хоронить не стал. На кладбище ни разу

не явился. Только недавно в село ходить стал. В дом свой, какой его отец и дед

построили. Все ее тряпки сжег, чтобы памяти не осталось от змеюки подколодной.

Мишка вздохнул тяжело:

— Все еще ходит горе по земле. От того не пустеет лесная деревня. Как я гляжу,

наоборот — в силу входит?

— Конечно! — закончила стирку Олеся. И присев напротив, продолжила:

— С год прошло, как к нам враз два десятка ребят попросились. С соседних

деревень. Их больных — в армию забрить хотели заместо здоровенных бугаев —

сынков начальства. У Гришки — с детства чахотка. Его на — Камчатку совали

служить. Федька — тот вовсе слепой. Толик — сухорукий от рождения. У Витьки —

язва желудка. У Кешки — ноги опухают. Подагра с малечку.

Другие — того хуже. Их лечить надо было. Куда таких в армию? Они у нас, хотя год

прошел, еще не выправились целиком. А там — пропали бы вовсе. Там здоровых

убивают. Этим — совсем не на что надеяться. Конечно, взяли, лечим. Вот

поправятся, гам видно будет, как жить станут.

— Ну, а ты, как? Расскажи про себя. А то мы завалили тебя своими бедами по

старой памяти. А про тебя и не спросили? — поинтересовался мужик.

— Фартую! Меня уже в закон взяли.

— Значит, настоящим вором стал?

— Выходит так! С Медведем долго фартовал. Цимес — не пахан? С ним я корефанил

кайфово!

— А лягавые часто ловили?

— Хотите вякну, как первый раз в их лапы влип?

— Давай! Интересно!

— Это было вскоре, как Медведь забрал меня отсюда. Я «хвостом» линял, отвлекал

лягавых от кентов. Но мусора про то до- дули и меня вот-вот накроют. Туг же, как

на грех, пуговка на штанах — оборвалась. Они и упали на колени. Я запутался в

них и мордой в асфальт. Менты подхватили и в мусориловку. Я визжу, как резаный.

Тут сердобольные лягавых тормозят. Мол, отпустите пацана! Те меня вором называют

и волокут. А фраера — следом.

— Отпустите пацана, чего вам от ребенка надо?

— Мне тогда не больше шести лет было. Вот так и ввалились толпой в лягашку. Меня

на скамейку посадили и спрашивают:

— Где дядьки живут, за какими ты бежал?

— Дядьки? — Я вылупился так, что все расхохотались. И спрашивают снова:

— А что ты возле магазина делал?

— Ссал! — ответил я лягавым и показал мокрые штаны.

— Зачем за дядьками побежал?

— Вас увидел! Меня бабка пугает, когда обоссусь, лягавого позвать, чтоб в тюрьму

забрал. Вот и убегал. Но портки сломались. Помешали. Не то бы удрал. А если б не

те дядьки, посрать успел, — рассмеялся Мишка и закончил:

— Испугались они, что я у них все остальное сделаю. Схватили меня за лямки и

вышвырнули на улицу. Я как дернул оттуда, пятки в задницу влипали! — сознался

Паленый.

Проснувшийся от хохота Глыба оглядел говоривших. Прислушался:

— У нас тут девчонка прикипелась. Навроде вашей. Такая же остромордая,

страшненькая, как лешачка. Она приноровилась стремачить лесную деревню от

лягавых. С утра зацепит корзинку — и поперлась в чащу, навроде в ягоды иль

грибы. А то с «сидором» по хворост, коли зима на дворе. Вот так-то моталась по

лесу. Сама, никто не гонял туда. И как-то раз, видим, нет ее. А уже темень

наступила. Пошли шукать. Все тропки облазили, нет нигде. В ту пору менты нас в

блокаду взяли. Подумалось, что выследили нашего заморыша и замели в лягашку. Да

только наш Васек не поверил. И насмелился мусоровские посты прошмонать. Шмыгнул

в ночь. Вернулся вместе с Ганусей. Хохочут оба, аж уссываются. Ну а потом

поведали про все. Ганка налетела на засаду лягашей. Те ее схватили. Ну и давай

выжимать с девчушки, чья да откуда будешь? Она внучкой лесника прикинулась.

Менты велели показать зимовье. Она повела их. По болотам. Поглубже в чащу, где

ей все тропки и стежки наскрозь ведомы. Ну где дитя, а где боров лягавый? Ганка,

как пушинка, с кочки на кочку прыгает, а лягавый ступил — и по яйцы в трясину.

Гануська опять скок. Второй мент — по пояс. Так-то и завела в непролазную

трясину. Последний лягавый поздно спохватился и допер. Давай с нагана по девчухе

палить. А она за кочку легла. И ждет, когда он утопится. До темна тот выползти

пытался. Звал на помощь, кричал. Да кто откликнется, кто спасет лягавого? Хотя

второй раз он чуть не вылез. Немного оставалось. Но тьма помешала. Немного в

сторону взял. Там и загинул. А Ганка выскочила и уже верталась к нам. Васек ее

на полпути встретил. И вот тут- то слышут, как лягавые чащу обыскивают,

пропавших ментов кличут. Да только поздно хватились. А Ганке понравилось. После

того многих она в топь увела.

— А где же она теперь канает? — не выдержала Задрыга.

— С кентами фартует. Как пронюхали законники, сколько лягавых она угробила, аж

зашлись от радости. Уломали девчуху. Увели с собой. С год тому прошел.

Сказывали, знатной воровкой стала! Да и то сказать правду, если привыкнешь к

ней, то ништяк. Но коли нежданно на нее глянет кто, не то обсерется, сдохнет в

раз. И стрелять не надо, — закашлялся рассказчик.

— Чего же те лягавые не сдохли? Пришлось ей их в болото тащить? — напомнила

Капка зло.

— Они в харю ей не глянули. Иначе, все околели бы!

— Но ведь изрослась наша Ганка! Так все фартовые говорят. На хороших харчах

выправилась. Рожица стала круглой. И все другое. Сказывали, кралей становится.

Из лягушонка — в королевы израстает. Только ни к чему ей краса при такой

судьбине. Чем страшней, тем дольше живет. Ведомо, что недолог век у красивых, —

вздохнула Олеся.

— Что-то я ничего о такой не слышал, — удивился Мишка.

— Ее под мальчишку одевают, чтоб никто не пронюхал. Как слыхали, в опасные дела

— не берут девчонку.

— А разве неопасные бывают? — изумился Глыба и недоверчиво покачал круглой

таловой.

— То нам неведомо! — сознался мужик и встал кряхтя, заметив паханов, выходивших

из боковой двери.

Шакал только подсел к своим, как в землянку вошли трое лесных братьев. Оглядев

гостей, обратились к Деду:

— Не все успели сделать, как ты велел. Лягавые возникли. Целая дрезина. С

овчарками. В лес погнали. Но болото застопорило. Не сунулись. Четверых закопали

в чаще. Охранников не взяли. Пусть менты для них пашут. Кентов не всех собрали.

Троих еще, сами видели, лягавые на дрезине увезли. Но один охранник — живой

остался. Все руками махал, показывал на полотно, матерился. Кулаками тряс перед

лесом, обещался наизнанку вывернуть, сыскать бандитов. Ну лягавые, как мы

слыхали, хотят поенных охомутать. Чтоб те с вертолетами помогли прочесать лес.

Там не только менты были. А и чекисты. Эти молчали. Все оглядывали лес и болото.

Сдается, что эти не без головы в чащу полезут.

— У них рации были. С кем-то переговаривались. Мы слыхали.

— Надо наших предупредить, чтоб сторожко держались, костров не жгли, на поляны,

в открытые места не лезли. И в село чтоб не совались.

— Мы уже вякнули. Стремачам. Те всем передадут. Подходы к ним укрепить надо. Но

это, ты, пахан, вели. Нас не послушают…

Шакал внимательно слушал рассказ лесных братьев. Думал о споем. И оглядев Глыбу

и Мишку, сказал тихо, словно самому себе:

— Тянуть не будем. Линять надо. С ментами можно помахаться. С чекистами —

опасно! Они, если не нас, то всех мужиков здесь переловят. А уж какую разборку

проведут, ни одной малине и не снилось… Слыхал я о них. В зонах. Вся Колыма их

клешни помнит и стонет до сих пор. Нам на такое лучше не нарываться…

Глыба с Мишкой молча перетянулись.

— Теперь уж тормози! Куда смоешься? Обложат засадами, как волков. Они уже в

кольцо взяли. Проческу утворят, это верняк. Но отобьемся. Не впервой! Пока навар

свой притырьте понадежнее. На случай шухера. И коли закрутятся «вертушки» над

нами, приморимся в землянках не дыша. Подходы сюда заминируем. Просто так нас не

сгребут. Кровями зальются! Мне хоть лягавые, хоть чекисты или солдаты, едино

кого гробить! — говорил Дед. И, помолчав, продолжил:

— Одно худо, кент! Фартовать тебе стало не с кем! Малина твоя малая. Свежаки

нужны. Если кого из моих присмотришь, потрехаем. Имеются у нас фартовые. Те, кто

из зон слиняли, в бега. К нам приклеились. Совсем дохляками возникли. Да теперь

выходились. Поглянешь, авось, сгодятся тебе. У меня они маются, тоскуют по

фарту. Им дела надобны. Другие — не наши. Погляди, авось подойдут…

— Теперь не до жиру, не до выбора! Файно, что не жмешься, сам предложил кентов.

Дай потрехать с ними. Коли сфалую кого, с тобой уладим, — пообещал Шакал Деду. И

вскоре в землянку вошли трое кентов. Они много слышали о Черной сове. О ее

пахане и кентах по всем зонам легенды ходили. Потому их уговаривать не стоило. А

о них Шакал решил узнать все и спрашивал каждого — с кем фартовал, законник ли,

давно ли фартует, сколько ходок отмотал, где и с кем? У кого из паханов морились

в малинах, какие имели доли в общаках, получали ль грев? За что тянули ходки? На

чем попухли? Сколько раз линяли в бега, в каких местах фартовали?

Паленый, Глыба и Задрыга внимательно слушали кентов.

Ведь с ними вместе фартовать придется. Много или мало, но от каждого зависит

жизнь всех. И не только жизнь…

— Кликух у меня много было, — говорил один из фартовых.

Белобрысый, с потными косицами волос на лбу. Лицо серое, землистое, губы узкие,

синие. Рот запавший. Сразу было видно — болел цингой. Глаза сидели глубоко,

будто из затылка смотрели на собеседников. И голос глухой, словно из могилы

доносился:

— Последнюю ходку тянул под Мурманском. В номерной зоне. На особняк влетел. Там

чахотку схлопотал. Теперь оклемался. Ну, а судился пять раз. На дальняках был —

на Колыме, в Сибири, Воркуте, первая — в Челябинске. Тогда на червонец сунули.

Потом не ниже четвертных. Сидел не больше червонца — всего! Остальные —

фартовал. В гастролях мотался. Вместе с кентами. Один откинулся по стари. А со

Змеем — до конца кентовался.

— Чего ж не возник к нему? — встрял Глыба.

— Кому я сдался нынче? Расклеился. Таких в нашей малине дышать не оставляли.

Ожмурили б. На холяву не держат. А мне на что сдыхать под пером кентов?

Одыбаться хотел. А уж потом прихилять.

— Жевалки целы? — спросил Мишка.

— На месте! Не все, понятно! Но требухой не маюсь! Было бы что хавать!

— В деле давно не был? — спросила Задрыга.

— Четыре зимы. Я тут долго канителил. Выхаживался, как падла. Чуть не откинулся

много раз. Теперь прочно на катушках держусь…

— Чем промышлял? За кого в малине держали? — интересовался Шакал.

— Медвежатник я! И кликуха у меня последняя — Фомка. Я ее родимую и во сне не

выпускаю из клешни.

— На чем подзалетел в последний раз? Где попутали?

— В Киеве. На сейфе! Я его колонул, как по маслу. Змею отдать успел. А когда

линяли, не прикрыл стремач — падла! Лягавый влепил «маслину» в ходулю. Я и

шваркнулся. Смываться больше не мог.

— Грев присылали в зону?

— Подбрасывали. Да своих — фартовых — в зоне было мало. Барак не клевый.

Стопоряги. Шмонали часто.

— Что ж себя не отстоял?

— Я не мокрушник! Мое — фомка.

— Годишься! — прервал пахан вопросы и, указав новому кенту на своих, добавил

коротко:

— Кентуйся…

Второй фартовый подошел тихо, совсем неслышно. Стал напротив. Смотрел на Шакала

желтыми, немигающими глазами. Ждал вопросов.

— Кто будешь? Ботай сам! — предложил ему Шакал.

— Амба — моя кликуха!

— Вот это ферт! За что такое схлопотал? — удивились все.

— Я с Уссурийска. На тигров ходил.

— Каких? — не поняла Задрыга.

— На настоящих. А тигров в наших местах зовут — амба! Я на них с отцом и дедом

ходил смалу. Потом — сам. Сгребли за браконьерство! В зоне корефанил с ворами.

Вышел на волю, на другую охоту… С малиной.

— Мокрушник, что ли?

— Так и есть! Расписывал лягавых и сучню. Вахтеров и охрану — под корень

потрошил.

— А как засыпался?

— На шмаре. Бухнули малость. Я и пролямзил, когда лягавые возникли. На меня сеть

накинули, как. на зверя, подойти струхнули. И с бабы содрали! За самую задницу!

вздохнул тяжко.

— Сколько в ходках был?

— Один раз. Меня к вышке приговорили. И повезли на Украину. В Донецк. Я ночью по

дороге слинял. Сюда попал подстреленным. Клешню просадила погоня. А за год

следствия в тюряге — язва открылась. Я ее не враз почуял. Перед отправкой, когда

меня лесные корефаны взяли, я уже откидывался.

— А погоня?

— Мне ж не ходули, клешню подбили. Хорош бы я был, если бы от ментов не слинял?

Что ж за охотник? К своим не смог, потому что скрутило требуху. Тут меня

выходили.

— В какой малине канал?

— У Цыгана.

— Собираешься к нему?

— Кенты ботали, попух пахан вместе с кентами. Теперь на Диксоне. Двое остались.

Но с ними мне не по кайфу. Плесень дохлая! Не фартит мне их харчить. Самому надо

было оклематься. Хотел к какой-нибудь другой малине приклеиться, да все не то

было.

— А кроме мокроты, что умеешь?

— Все! Как и кенты! Я ж в законе Дышу! А только за мокроту туда не берут.

— С кентами своей малины часто махался?

— Я не махаюсь! Я мокрю! Трамбовать не уважаю. Это мне западло.

— Бухаешь?

— Как все так и я! Но кентель не сеял. Забулдыгой не считали.

— Годишься. Отваливай к кентам, — указал Шакал.

Третий стоял возле печки молча. Черный, худой, как тень, смотрел на кентов

исподлобья. Словно примеряя себя к каждому. Думал.

Он не сразу вышел из своего угла, будто не решился до конца, стоит ли ему

вступать в разговор с малиной Шакала.

— Ну, а ты чего, как целка, жмешься, тыришься по углам? Иль не подходим мы тебе?

Не хевра? Иль цену себе набиваешь?

— Не грех и подумать, пахан. У тебя в последнее время много кентов полегло. В

одном деле всю малину просрал! Мне такое не по кайфу было слышать, — переступил

с ноги на ногу.

— А ты в белых перчатках на дело ходишь? Иль под охраной? Все рискуем! И

жизнями, и тыквами! Случается, иные до стари дышат, другие — откидываются. Это

от фортуны! Кого чем погладит — не угадать никому! — вздохнул Шакал. Задрыгу

слова третьего задели за живое. Решила отомстить и подала голос:

— Видать, слабак в яйцах. Не фартовый — мудило! Такому в барухах гнить! Он в

деле, видать, никогда не был! Фарт не нюхал и наваров не имел! Вон как

прикипелся в углу! Как баба, какая всегда плывет…

Мужик при этих словах вмиг наружу выскочил. Весь перекошенный от злости:

— Ты это про меня трандишь, мандавошка лысая?! — вскипел мужик, уставившись на

Капку горящими яростью глазами. Бледное, обросшее щетиной лицо взялось багровыми

пятнами

— Захлопнись, гнида! — подскочила к нему Задрыга и только хотела садануть мужика

в солнышко, Шакал успел перехватит! Капку, отдернул. Успокоил обоих:

— Обнюхайтесь! Ведь вы — кенты! Чего взъелись, как фраера? А ну всем заглохнуть!

Я ботаю!

Пахан начал разговор совсем в другом тоне, словно на ощупь, бережно искал нить к

сердцу фартового:

— Долго в ходке был?

— Червонец оттянул на Камчатке.

— А в законе сколько дышишь?

— Третий червонец разменял.

- Кто паханил тобой?

- Сам пахан!

Вот как? А почему не в малине?

Пока на дальняке был, все к другим приклеились. Ни одного кента не осталось.

Иные в ходках. Двоих ожмурили мусора, когда меня достать хотели из тюряги.

- Кайфовый пахан долго не канает без кентов. Почему твои к тебе не вернулись?

Не все секут, где я. Всего двое. Они в откол смылись давно. Остальных шмонать

сил не было. Всего изувечили в зоне. За отказ от «пахоты». Меня хотели в расход

пустить. Вывели за зону. А там — волки. Охрана меня бросила, сама — ходу. Но

звери умней оказались. Притормозили охранку. На меня не позарились. Да и то

верно. От голодухи — одни мослы торчали. Обнюхали меня, обоссали всего и смылись

в тундру. Л я на судно пробрался и смылся в Питер. Оттуда — в Вильнюс хотел, где

фартовал. Да проспал свою остановку. Возвращаться обратно было не на что. Вылез

на полустанке. Забытая всеми деревня в лесу затерялась. Никто в ней от меня не

шарахался, не пугался. Познакомился с местными мужиками. Не стал темнуху лепить.

Враз вякнул, кто я есть. Они не дрогнули. Ботнули, что не пропаду, не один такой

в этих местах маюсь. И посоветовали слинять к лесным братьям. Свели нас. Меня

расспросили про нее. Взяли с собой до поры. Сказав, что случается, у них в чаще

тырятся законники. Из лесных — в малины берут. А уж своего и подавно сгребут за

милую душу.

Ну, а если не возьмем? — прищурился Шакал.

Подожду еще! Вы тут не первые и не последние, — ответил равнодушно.

- Тогда жди свою удачу! — ответил Шакал. И отвернувшись

От фартового, тут же забыл о нем.

Капка тихо взвизгнула от радости, что не взял отец мужика, не глянувшегося ей.

Хотя понимала, что отказался Шакал от него совсем по другой причине.

Когда тот вышел из землянки, пахан Черной совы сказал честно:

— Пахана — не берем. Два медведя в одной берлоге не дышат. Кто-то из нас должен

был ожмуриться. Я ему этого не пожелал…

Задрыга, услышав, запомнила для себя — на всякий случай, на будущее.

Глава 2. Переменчивость фортуны

Пахан лесных братьев, узнав, что Шакал взял только двоих, сказал, что вечером

вернутся все, и тогда он предложит Черной сове не меньше десятка фартовых на

выбор.

— А пока оклемайтесь, приморитесь до темноты. Ведь всю ночь хиляли сюда. Теперь

покемарить не грех.

Законники согласились. Им отвели отдельную комнату в подъемном госпитале. И

кенты пошли к топчанам, радуясь передышке.

Не пошли спать лишь Паленый и Задрыга. Мишка явно соскучился по лесным братьям,

с удовольствием слушал их неспешные рассказы о прошедших годах мытарств и мук.

А Капку разбирало любопытство.

— Как к вам та Ганка прихиляла, сама иль кто привел? — спросила Олесю.

Женщина не удивилась вопросу. Домывая стол, заговорила грустно:

— Мы ее с пеленок знали — Ганусю нашу. Батька ее кузнецом был отменным. Да лиха

беда приключилась. Стал коня ковать. А тот лягнул. Копытом в голову. И зашиб

насмерть. После него в доме пятеро детей остались. Все мал мала меньше. Как их

выпестовать одной бабе? Ну и додумалась. Куда ж деваться? Пенсию за кормильца

дали такую, что о ней даже говорить совестно. Решила самогонку гнать и в районе

продавать, чтоб какую- то копейку для детей иметь — на одежку. А ее на третьем

разе поймала милиция! Кто-то донес на вдовую. Не пощадил. И осудили бабу на пять

лет. С конфискацией имущества в пользу государства! — сплюнула зло в сторону и

продолжила, едва сдерживая слезы:

— Забирали бабу из дома, все село выло не своим голосом. Дети, от горя, говорить

разучились. Ну, кто они без родителей? А тут еще мордачи заявились. Судебный

исполнитель с милицией. Конфискацию провести. А чего забирать? В избе — голые

дети по полкам сидят. Сами голодные. Порыскали по углам. Ничего подходящего. Так

икону со стены сняли. Единое, что оставалось. Ганка и назвала их ворюгами. Она

третьим дитем была. Случись ей быть постарше, за такие слова пригрозили под бок

к матери сунуть. Девка не стала ждать, покуда серед дураков повзрослеет, и

прибежала к нам сама. Никто ей дорогу не указывал. В грибы да ягоды смалечку

ходила в лес за мамкой. Как не взять такую?

— А мать ее выпустили?

— Через два года. Еле разыскала детей своих по детдомам. Их в разные приюты

раскидали. Одна Ганка у нас жила. Но не захотела в село вернуться. Обиделась на

людей, какие не смогли вступиться за ее семью.

— А остальные дети? Они тоже в лесные братья ушли?

— Не сегодня, так завтра станут ими. У всех взрослых самая больная — детская

память. Ганка в малину ушла неспроста. За мать, за себя, за всю свою семью

мстить. А она не одна такая! Сколько людей поделала несчастными милиция, теперь

уж и не счесть.

Внезапно дверь в землянку с треском распахнулась. В нее гурьбой вваливались

лесные братья. Торопились, лица у всех встревожены.

— «Вертушки» чешут лес. Прямо на головы деревьев садятся. Высматривают. Оттуда

по нас палили из автоматов. Еле успели смыться! — тараторил маленький круглый

мужик с раскрасневшимся лицом.

— Сколько «вертушек»?

— Мы пока три видели. Военные. Понятно, могут скинуть десант. Нельзя

высовываться никому. Сидеть тихо. Подходы к нам — заминированы. Эти, если

попрутся, верняк, напорются. Враз охота отпадет нас по чаще шмонать!

— Олеся, топи печки березой. От нее дыма нет. Авось, не заметят.

— Да будет вам трепыхаться, браты! Вмажем этим — с «вертушек», из наших стволов.

Впервой что ли? За всех разом, чтоб помнилось, как к нам соваться! — предложил

совсем молодой из лесных братьев и тут же замолчал, услышав взрыв, потрясший

землянку.

— Наехали! — крикнул кто-то. И его слова подтвердил второй взрыв, более мощный,

оглушительный.

— Вот это да! — горели восторгом глаза Задрыги.

— Чему радуешься, дура! Гибнут не лягавые, а солдаты. Они при чем? Их послали.

Они приказ выполняют. А менты пойдут по их следам. Уже безопасным. Доперла? А в

солдаты и из нашей Деревни хлопцев берут. Не дай Бог им лихой доли! —

перекрестились мужики.

— А зачем отдаете их? Сюда берите! В лес, — встряла Задрыга,

— Тут что? Медом мазано? Поживи, увидишь. И здесь смерть за плечами тенью ходит.

Кому охота сынов под страх подставлять? — нахмурилась Олеся.

— Кто в лесу остался? — спросил Паленый.

— Гриб и Рулетка, Кабан и Косой, Жердь и Кошелка, Бобер и Торба. Все начеку.

Всяк свои тропинки смотрит.

— Надо б глянуть, не они наскочили? — беспокоился Паленый.

— Сами мины ставили. Не без памяти! Они нюхом чуют их! — успокаивали лесные

братья.

— Через пару часов караулы сменим- Тебе лучше не соваться в чащу теперь.

Напорешься на того, кто тебя не знает. Пристрелят без разговоров. У нас так.

Чужой влез — пеняй на себя. Докажи потом, кто ты есть на самом деле! — говорили

мужики. А через пару часов по двое выходили из землянки менять дозор.

Вернувшиеся с караула лесные братья рассказали, что один из вертолетов высадил

пятерых людей на пятаке — полянке, неподалеку от землянок. На одной мине

подорвался начальник милиции вместе с двумя оперативниками. Он грозил найти

управу на всех, кто спрятался в лесу. И вывести на чистую воду всех бандитов и

уголовников, каких приютила у себя деревенская пьянь.

— Но то надо было видеть, как тот боров попер в лес по утоптанному снегу. Мы ж

его приманили. Ведали, что в сугробы по пояс никто с них не сунется. И закопали

мину, а к ней казенную поллитровку. С этикеткой. И клюнул! Прямо к ней попер

кабан! Глаза красные. Руки потирает на ходу. Оглядывается, не сыщется ли тут

соленых огурцов на закусь? Да только забыли потерять! Схватился он за ту

поллитровку, она как рванула! Весь лягавый на клочья разлетелся. На всех ветках

и сугробах! Вместе с операми! Видать, на троих распить хотели на холяву. Да

посеяли, что тут не кабак, дарма — не поят! Только за упокой!

— Ты что? Всамделишную поллитру поставил лягавому? — удивилась Олеся.

— Каб не так! Чтоб я ему выпивон от себя оторвал? Неужель на психа стал похожим?

В той бутылке водкин дух давно вышел. Я ее лишь на приманку пользовал! Шалишь,

чтоб я на дурью сработал! — хохотал мужик под общее одобрение.

— А на второй мине кто попух? — напомнил Паленый.

— На ней — овчарка, кент лягавых. Мы на ту мину убитого зайца положили. Навроде

как в петлю попал. Он собой запах железа отбил. Псина рванула косого и

разлетелась по шерстине. Даже визгнуть не успела. Ее притащили нас ловить. Сама

потерялась!

— Остальные, как увидели, враз к вертолету помчались. С перепугу про жмуров

забыли. Куда там? Подумали, что мы все в лесу заминировали. Каждое дерево и

всякий куст. Не скоро очухаются от страха!

— Наоборот! Грянут завтра! Но уже подготовившись! С чекистами! Этих на приманку

не купишь! — внезапно послышался голос Шакала, тихо стоявшего за спинами лесных

братьев.

— Теперь и вам надо обмозговать все. А нам за эту ночь надо слинять подальше.

Кто у вас из фартовых есть еще — согласные ко мне в малину?

Пятеро мужиков окружили пахана Черной совы.

— Собирайтесь! Тянуть резину некогда! Груз наш — по торбам. И вперед! Но, а еще

— на дорожку, стремачей. На всякий случай. Вдруг засада… Отбиваться будем

вместе. Ну, не на холяву! Это заметано!

Едва над лесом опустились сумерки, обновленная Черная сова вышла из землянки. Ее

повели лесные братья самым коротким путем — к железнодорожной станции.

Шли, держась в тени деревьев, стараясь не попасть в поле лунного света. Никто не

разговаривал. Люди скользили, как тени. И только Капке неудержимо хотелось

срезать путь по открытой полянке. Задрыга вмиг проскочила ее, вдруг из-за

сугроба внезапно выросли три тени. Сбили, свалили в снег вниз лицом, закрутили

руки за спину. И чей-то голос сказал:

— Веди Семеновну!

Капка пыталась вырваться, закричать. Но во рту сидел кляп. Она не могла

крикнуть, позвать на помощь. Но вот Задрыга услышала шаги. Они приближались. Ее

повернули вверх лицом, как бревно. Задрыга увидела прямо перед глазами лицо

проводницы, какую выбила из вагона. Та тоже узнала Капку:

— Она! Эта сволочь! Вот дрянь! Я же говорила — банда. Стрелять их надо! А эту —

первой! — плюнула баба в лицо Капки.

Задрыга сжалась в комок от брезгливости и злобы, тщетно попыталась вырвать руки

из наручников. Ее ноги словно в тисках оказались связанными веревкой. Капка с

ненавистью смотрела на людей, окруживших ее, и крыла всех площадным матом, но

они не слышали из-за кляпа.

— Где твоя банда? — сунул ей в бок сапогом здоровенный мужик. И проводница

указала ему на кляп во рту Задрыги. Тот нагнулся, вырвал кляп. Капка моментально

вцепилась зубами в его руку и заорала так громко, что мужики от неожиданности

отскочили от нее, как от мины.

— Лидеры облезлые! Падлы недобитые! Мудаки проклятые! Блядво вонючее! Чего

пристали ко мне? Щупайте эту старую шмару! Валяйте курву по сугробам, чего ко

мне сунулись, кобели гнилые? Чтоб у вас яйцы на лоб вылезли!

— А ну, тихо, ты, гадюка! — отвесила ей пощечину проводница.

— Мать ее в задницу! Не подходи к ней, Семеновна! Стерва за руку тяпнула хуже

собаки! Ну, погоди, зараза! — сунул сапогом в лицо.

— Давай ее в сани! Позови ребят! — велел Семеновне, та заскрипела по сугробам.

Вскоре к Капке подошли двое. Ухватили за руки, за ноги, поволокли в чащу,

матерясь. Девчонка вырывалась из их рук. Она блажила на весь лес. А ее тащили,

колотя о каждый пень и дерево.

— Давай, вопи! Сильней! Зови своих! Мы им встречу приготовили жаркую! Целый полк

их ждет! — хохотнул один из мужиков, тащивших Капку. Девчонка, услышав это, тут

же замолчала.

— Чего не воешь? Кричи, зараза! У нас патронов на всех хватит! Давай, раскрывай

свою пасть! — ударили о ствол дерева боком.

У Задрыги искры из глаз полетели. Но сквозь сцепленные зубы даже стон не

вырвался. Она молила Бога, чтобы кенты не услышали, не хватились ее, не

поспешили на выручку. Она решила не выдавать себя ничем и спокойно ждала своей

участи, понимая, что впереди не будет ничего хорошего.

Задрыгу кинули в сани. И мужики, притащившие ее, крикнули кому-то в темноту:

— Давай на станцию! К поезду! Нам эту птицу живьем доставить надо в отдел. Там

ее живо расколют ребята!

— Гони живей! — посоветовал второй, оглядевшись по сторонам.

— Кто со мной поедет? Я ж один не справлюсь с нею! — буркнул возница, тяжело

кряхтя, перевалившись в сани боком.

— Мы с тобой поедем! Тут хватит ребят затормозить кодлу! — кинул в сани

полушубок громадный мужик, все еще злясь на Капку за прокушенную руку.

В санях стало совсем тесно. Задрыгу сдавили со всех сторон. Она смотрела на

кроны деревьев, небо, высвеченное луной, хоровод звезд, подмаргивающих ей

озорными глазами неузнанных девчонок-подруг.

— Эх, если б я увидела ту Ганку! Мы бы кентовались с нею! Это верняк! — думала

Задрыга грустно. И почувствовала, как дернулись сани. Лошадь, всхрапнув от удара

кнута, резво понеслась по лесу, волоча за собой подпрыгивающие на каждой кочке

сани.

Капка не смотрела по сторонам. С каждого бока, следя за всяким движением, сидели

два свирепых мужика с автоматами.

Они не спускали глаз с Задрыга и весело переговаривались меж собой:

— Сегодня прикончат банду. Заодно и лесных братьев! Сколько крови нашей они

попортили, теперь все. Конец пришел терпенью! Всех построчат. Так уж надо. И в

одну яму. Утром все! Очистим лес от шараги. Надоело выговоры получать.

— А сколько мужиков убили негодяи? Разве такое дарма сойдет с рук кому? Нет! Тут

всякого гада к ногтю прижучить надо! — поддержал второй.

— Долго мы с ними возились. Все не решались устроить кровавую баню. Мол, надо

только виновных отловить. Да кто их отличит? Всяк виновен, связавшийся с ними!

Ведь до чего дошло, уголовников полон лес! Проходу от них не стало. Кто в их

лапы попал — конец! Они свои условия диктуют!

— И не только в лесу! В селе! До района добрались, сволочи!

— Ну, сегодняшняя ночь — последняя в их судьбе!

— Ох и не зарекайтесь, хлопцы! Покуда вы у них в лапах! Здесь, в чаще, лесные

братья — хозяева. Другие — гости! Погодите ямы рыть! Дайте с лесу выбраться,

тогда болтайте! — осадил их возница-старик. И глухо закашлявшись, добавил:

— Тут, без их ведома, даже ворона не пернет. Разрешенья у братов вначале

испросит. А вы загодя бахвалитесь.

— Эй, дед! Да ты не из них будешь? А ну! Дай сюда вожжи, старый хрен! — дернул

возницу один из сопровождающих. И перекинув автомат за спину, отодвинул старика

на свое место.

Тот, понуро опустив голову, обронил:

— А я — ничейный! Не ихний и не ваш. Мне к Богу скоро. Ни с кем уж не дружусь.

Сам себе в обузу сделался.

— Стоп! Приморись, падлы! — услышала Капка внезапный голос, разорвавший тишину.

Она увидела, как охранник, сидевший сбоку, сорвал с себя автомат. Задрыга изо

всех сил выгнулась, ударила его ногами в лицо. Сопровождающий вылетел из саней

кверху ногами, воткнулся головой в сугроб.

Второй — в вожжах запутался. Его выволокли из саней под пинки и мат. Второго уже

взяли на кулаки. Кто-то старика вырвал из саней.

— Его не троньте, кенты! — взвизгнула Капка. Старика выпустили.

— Жива! — увидела Задрыга Шакала. Тот спросил строго:

— Мордовали хмыри?

— Сначала клешни и ходули освободи мне! — не попросила — потребовала фартовая. И

получив полную свободу, подошла к недавним обидчикам.

— Ну что, грозилки, как дышите теперь, козлы вонючие?

В это время в лесу прогремел взрыв.

— Пехота рванула? — узнал кто-то голос противопехотной мины.

— С десяток фраеров угробила! — обрадовался кто-то громко.

— Ну, пахан, что с ними утворим? — спросили Шакала свежаки.

— Тыздили тебя? — спросил пахан Капку, указав на сопровождающих.

— Еще как! — ответила зло. И попросила:

— Дай их мне!

— Бери! — согласился коротко.

Задрыга взяла свою сумку у Мишки, достала немыслимое приспособленье, какое не

успела испытать на Боцмане. Раскрыла его.

— А ну, колись, падла, сколько мусоров в лесу? — спросила громадного мужика,

усмехаясь. Тот послал ее матом.

— Заткни ему хавальник кляпом! — попросила Мишку. И тут же сунула в

приспособленье руку мужика. Нажала изо всех сил. Сопровождающий стал биться об

снег всем телом. Глаза полезли из орбит.

— Ну, что, пидер, будешь ботать? Или на второй клешне маникюр сообразим? —

спросила Задрыга, снимая орудие пытки.

Мишка, глянув, онемел. Капка раскрыла две железки, рванула сильно. Из-под ногтей

вышли окровавленные иглы. Мужик не мог продохнуть от боли. А Задрыга уже

воткнула его вторую руку в железки. Улыбалась широкорото, блаженно.

У мужика глаза застыли от ужаса перед предстоящим. А Капка надавила на железки

изо всех сил.

— Ну, что, падла? Усрался, мудило? — глянула в лицо, искаженное гримасой жуткой

боли. Мужик извивался на снегу. От него шел запах мочи и пота.

— Кто кого угробит? — порхала Задрыга вокруг.

— Будешь вякать?

Мужик обозвал ее стервой. Задрыга снова воткнула ему кляп. И сказала смеясь:

— Теперь яйцы пробьем! Может, тогда мозги сыщешь?

— Кончай с ними! Времени мало! — потребовал Шакал. И указав лесным братьям на

мужиков, велел закопать до наступления утра. Капку отвел в сторону.

— Тут тормози. Я сам размажу фраеров! — И подойдя вплотную — выстрелил в висок

каждому. Недавние сопровождающие затихли. Им уже не было ни больно, ни страшно.

— Там еще одна падла осталась, какую я из вагона бортанула. Жива! В мурло мне

харкнула! И приказывала ожмурить, шалава лягавая.

Последние слова Задрыги потонули в грохоте взрыва.

— За Чертовой балкой рвануло! Разорвали кольцо браты! Теперь сомнут всех!

Загонят в болота! Хана проческе! Сколько лягавых нынче на тот свет отправят!

— Хиляем! Давай в карету! Эй! Кент! Вот тебе башли! Гони на станцию шустро! —

попросил пахан возницу. Тот, глянув на пачку четвертных, враз помолодел. Когда

фартовые попрыгали в сани, а пахан, рассчитавшись с возницей, сел рядом с

Задрыгай, старик встал во весь рост, погнал коня галопом. И вскоре малина

приехала на станцию.

На перроне толпа селян. Все спешили в город к открытию базара. Кто-то вез на

продажу сметану, кур, несколько банок грибов. Другие — бутылки самогона,

завернутые в тряпицы.

Шакал сел, нахлобучив на самые глаза чью-то облезлую шапку. Сделался спящим.

Задрыга смотрела в окно. После случившегося на полянке она не решалась сама

пойти в туалет. И лишь прислушивалась к разговорам людей, в этом битком набитом

людьми пригородном поезде.

— Ас чего это их понагнали в село? Видимо-невидимо. Все при автоматах. Не то на

нас старых, на детей татями глядят.

— Кто ж они, как не злодеи? Еще болтают, что бандитов ищут. Чего их искать?

Глянули б друг на друга. Ими сам черт погребует! — сплюнула синеглазая старушка,

спешившая продать на базаре последнего кабанчика.

Вот по проходу, оступаясь и бормоча что-то несвязное, пошел в туалет подвыпивший

мужик. Порыжелая шапка на одно ухо съехала, ширинка расстегнута. От мужика за

версту самогонкой несет. В руках мужика белый кролик. Его не выпускает. Внуку в

подарок везет животину. В друзья. О том весь вагон уже Знал. Но тут, откуда ни

возьмись, прицепился к нему переодетый в штатское участковый.

— Где это ты с утра нахрюкался? Почему не на работе? Что за праздник у тебя? А

ну, сейчас остановка, давай обратно возвращайся! Ишь, нажрался сивухи!

— Чего пристал к человеку?

— Не за твои пил! Отцепись от него!

— Проходу от вас нет, проклятые! Хуже немца допекли! Чтоб ваши глаза лопнули!

— Отойди от него! Не доводи!

— Успокойтесь, граждане! — подал голос участковый.

— Граждане — в тюрьме! Мы покуда вольные! — не давали говорить.

— Среди таких, как этот, лесных братьев много развелось! От них всем плохо. И

вас грабят, и нас убивают! — перекрикивал участковый.

— Заткнись! Больших воров, чем вы, в свете не сыскать! Как от вас избавиться —

подскажи!

— Не трогай мужика! Чего хватаешь его под микитки? Не то вломим тебе. Не соберут

лягавые! — злились люди в вагоне не на шутку.

— Мы за вас жизнями рискуем! А вы — сама неблагодарность. Несознательная толпа!

— возмущался участковый.

— Сгинь с глаз! — хватил его за грудки широкоплечий деревенский парень и выволок

в тамбур, выпихнул из вагона.

— Во! Хоть воздух очистил!

Но на остановке в вагон вошли трое милиционеров.

— Почему сотрудника оскорбили?

— Предъявите документы! Живее!

— Кто участкового из вагона выкинул?

Трое милиционеров шли по проходу, вглядываясь в лица пассажиров. Вот они

остановились возле Капки и Шакала.

— Документы! — потребовали строго.

Пахан сделал вид, что спит и не слышит настойчивой просьбы.

— Зубы болят. Лечить едем. Всю ночь не спал. Не будите, — говорила Капка.

— Кто нашего участкового вытолкнул из вагона? — спросил Задрыгу долговязый,

худой милиционер.

— Не знаю. Я спала. Ничего не слышала, — пожала та плечами.

— Документы! — гаркнул тот над головой Шакала. Тот, не поворачивая головы, подал

паспорт, купленный у лесных братьев.

Старшина рассматривал его, топтался с ноги на ногу.

— Пристали к людям репьями — собаки борзые, — пробурчал чей-то голос.

Милиционеры оглянулись.

— Чего ищете? Чего вам тут надо? Ходите по вагонам, сшибаете трояки со старух!

Идите работать! Не срамитесь!

— Не все сраки обнюхали! — хихикнул кто-то.

— Чего? — закрутились, забегали глаза, ища сказавшего.

— Сивуху ищут на опохмелку!

— Башки трещат!

— А я думал, у них не болит! Ведь у мусоров заместо головы — одна срака на

плечах! — хохотал на весь вагон парень, выкинувший участкового.

— Давай с нами выходи! — взял его старшина за локоть.

— Отвали! Не то сыграешь вперед ногами! — вырвал парень руку.

Его подхватили двое. Хотели потащить к выходу. Но не тут- то было. За парня

вступился весь вагон. Его вырвали, оттеснили, увели в другой вагон, приняв на

себя всю злобу милиции.

— Всех в отделение доставим! Бандита защищали! От власти! Да еще оскорбляли,

унижали нас! Какое имели право!

Шакал даже не шевельнулся. Он не поддержал ни толпу, ни парня. Ждал, когда поезд

дотащится до города, оде можно будет пересесть в скорый, в купированный вагон, и

отдохнул, не видя никого.

Пахан не вслушивался в разговор. Он понимал, что малейшее может помешать

главному, и сидел тихо, прикинувшись спящим. Капка тоже отвернулась от

пассажиров, понимая, что от накаленной толпы, как и от милиции, добра не жди.

Несколько раз их пытались втянуть в свару, то пассажиры, та милиция. Но не

удалось. Шакал и Задрыга лучше других понимали, что дорожные приключения хороши,

когда они приносят хороший навар. На холяву не то рисковать, даже говорить не

хотели фартовые.

— Гражданин! В качестве свидетеля пройдемте в отдел, — обратился сержант к

Шакалу. Тот отвернулся.

— А он немой! Какой из него свидетель. И писать не умеет! — соврала Капка. И

милиционеры посмотрев на Шакала, как на ископаемое, ушли из вагона чертыхаясь.

— Молодец, девка! От лягавых отца оградила! — похвалила Задрыгу старуха,

сидевшая рядом.

Задрыга поняла, слышала старая, как говорила Капка с Шакалом. Но промолчала. Не

выдала милиции. Хотя… Насильно сделать свидетелем самого Шакала никому не

удастся.

Капка вздохнула, когда поезд подошел к городскому перрону, и впервые

почувствовала настоящую усталость от общения с толпой. Она вымотала, издергала,

утомила…

Задрыга успокоилась лишь когда оказалась в скором поезде. Малина уезжала в

Калининград. Надолго или нет? На этот, как и на многие другие вопросы, пока не

мог ответить никто.

На новом месте Черная сова устроилась в самом центре города, на боковой улице с

милым названьем — Тихая. Стоило пройти несколько шагов, и фартовые оказывались в

самой гуще горожан, в сердце города. Здесь были все торговые точки, здесь жила

вся городская элита.

Местные фартовые появлялись в этом районе лишь в сумерках. Белым даем — не

решались. Жили на окраинах, чтоб меньше попадать в поле зрения милиции и

дотошных, крикливых, несдержанных на кулаки горожан.

В этом городе, как в капле мутной воды, водилось всякое. Жили здесь семьи

военных — извечные кочевники, рыбаки и моряки торгового флота. На них держался

весь город. Жили и строители, железнодорожники, авиаторы и врачи, учителя и

прочая интеллигенция среднего сословия. Кишел город и собственниками, имевшими

стой дома, участки, скотину. Но славился он тем, что здесь, как в каждом

портовом городе, было много бичей — безработных моряков, каких списали с судов

по болезни, за пьянство либо за воровство. Хватало тут и забулдыг — изгнанных за

запои отцов семейств. Были и свои проститутки — доступные каждому за бутылку

бормотухи.

Сам город, в отличие от разношерстных обитателей, поражал опрятностью улиц и

дворов. Дома — немецкой постройки, выглядели как с картинки. Невысокие — двух-,

трехэтажные, кирпичные с крышами из красной черепицы, толстостенные,

непромокаемые.

Рядом с ними строились затхлые пятиэтажные дистрофики из бетона. Многие из них

уже были обжиты. Даже чердаки и подвалы — кишели алкашами всех возрастов и

наций.

Старая часть города, доставшаяся в наследство от немцев, была почти не тронута

руками городского бездаря-архитектора, не придумавшего ничего лучшего, как

снести в центре несколько респектабельных домов и построить на их месте из

стекла и бетона магазин «Дары моря» — одноэтажный, пропахший ржавой селедкой,

перемороженным кальмаром, многолетними запасами морской капусты.

Перед этим убогим строением по замыслу архитектора оставили пятачок. Не площадь

— площадка, где с раннего утра толпились все жаждущие опохмелки и согласные ради

нее на все. Здесь был рассадник отпетых негодяев и своя биржа, где горожане без

труда разыскивали грузчиков, электриков, сантехников, плотников, а жены — своих

спившихся мужей. Здесь чаще чем в других кварталах появлялась милиция.

И немудрено. Не проходило часа, чтобы из «Даров моря» не выскакивала, заламывая

руки к небу, плачущая баба иль старуха, с воплем:

— Обокрали! Вытащили из кармана последние гроши!

Случалось видеть, как разъяренная толпа выволакивала из магазина замухрышку

пацана, либо заросшего оборванца-бухаря. И колотя всем, чем попало, материли

так, что алкаши на пятаке хватались за животы от смеха. Такого забористого мата

даже они не слышали. А избитый воришка долго помнил, как можно поплатиться за

рваный трояк или рублевку. Горожане не щадили никого, попавшего в их руки с

поличным.

Случалось, сюда приходили из пароходства вполне приличные люди. Не без цели. Не

хватало людей на судне. А без полного комплекта регистр не выпускал в море:

Вот тогда капитаны, оглядев разношерстную толпу на пятачке, выбирали тех, у кого

морда почище и рубашка поцелее, и забирали к себе на судно, двоих или троих, на

полгода. Оставшиеся завидовали счастливцам. Не всем и не часто вот так везло.

Отсюда черпали кентов в малины. Из тех, кому до самой темноты не перепало ни

приработка, ни глотка вина. Но и такое обламывалось не часто.

Город большой, суетливый. Но люд в нем жил замкнуто. Предпочтя общению с соседом

— вечерний чай в кругу своей семьи. Но… Несмотря на эту замкнутость, горожане

знали друг друга.

Иные знакомились в очередях. Большинство — на работе. Пригляделись,

примелькались друг другу, а потому всякий новый человек, хочешь того или нет,

был на виду у всех.

Калининградцы, в отличие от прочих, никогда не жевали на ходу, не бегали по

улицам. Не пересекали дороги перед машинами. Не орали без причин на всю улицу. И

с чужими, незнакомыми людьми туго шли на общение.

Здесь нельзя было пролезть к прилавку внаглую — игнорируя очередь. Таких

смельчаков выбрасывали из магазинов пинком, взяв за шиворот. Не прощали

грубость, хамство.

Здесь, несмотря на удаленность от центра, всяк имел свое достоинство, берег

честь и имя.

Все эти тонкости и особенности города должна была знать каждая малина. Иначе она

тут же попадала в поле зрения всех и каждого. Именно потому, приехав на новое

место, Черная сова не спешила в дело очертя голову, понимая, что городов много,

а голова у каждого — одна. Рисковать ею никто не хотел бездарно.

Именно потому Шакал прежде всего встретился с паханом городских малин.

Он заявился к пахану Черной совы уже затемно. Коротко приказал стреме доложить о

себе.

Лангуст возник!

Шакал не стал медлить. Сам вышел встретить гостя, оказать честь. Тот отметил

знак внимания. Поздоровался тепло, словно всю жизнь знал Шакала, хотя увидел его

впервой.

Шакал был слишком хитер, чтобы довериться сразу, поверить в улыбки.

Разговор закрутился вокруг городских малин, громких дел, наваристых точек,

удачливых законников. Пахан Черной совы не торопил главную тему, ради которой

встретился с Лангустом. Это — положняк — налог от каждой малины в общак Черной

совы. Его сумма должна определиться в этом разговоре. Какою она станет? Шакал не

горячился. Давал выговориться, присматривался к Лангусту не спеша.

Да и зачем торопиться? До утра — времени достаточно. Это — первая встреча. Будет

ли вторая?

Лангуст считался самым жадным из всех фартовых. О том слышал и Шакал. Знал, что

этот пахан даже себе не позволяет лишку. Малины трясет постоянно, не давая

фартовым бухать в кабаках чаще одного раза в неделю.

В своих цепких руках он держал немалый общак. Но никогда не сорил деньгами. Зато

всегда помогал кентам, попавшим в проруху. Нанимал для них лучших адвокатов, не

скупился на передачи и грев. Держал слинявших из зон, освободившихся, до той

поры, пока те, войдя в силу, могли идти в дело сами.

Случалось, выкупал кентов. Но не всякого. Лучших. Держал старых фартовых, кто

уже не ходил в дела. Им он давал дышать, но не баловал.

Фартовые разных городов говорили, что Лангуст на холяву ничего не делает. Со

всех имеет долю. С каждого дела, с притона, базара. Он помнил в лицо и по

кликухе не только паханов малин, самих фартовых и барух, блатарей и шмар, зелень

и бухарей — помогавших малинам. Имелись у него свои фискалы, какие не давали

фартовым утаить от Лангуста даже небольшой навар.

Он знал всех свежаков. Запросто общался с каждым. Никому не помог даром. Всегда

требовал отдачу большую, чем выдал сам. Он был завсегдатаем городского ломбарда

и базара, где крутился основной товар. Он знал многих капитанов и моряков с

торговых судов. Имел с каждым свои отношения. Его знала милиция города. Но не

забирала. Потому что понимала, снова не сыщет причастности к преступлению. Ведь

в дела Лангуст не ходил давно. А то, о чем знал, не сознался бы и под угрозой

самой мучительной смерти.

Знал Лангуст всех адвокатов города. Не только по имени и месту работы, а и их

домашние адреса и телефоны. Частенько навещал кого-либо из них — не без повода.

В Калининграде его знали все таксисты и проститутки. Даже больше чем секретаря

обкома. Никто не гнушался поговорить с ним. Его никто не презирал, не боялся

ввести в свой дом, зная, после визита Лангуста никто из воров не посмеет влезть

в квартиру, потому что будет иметь дело с паханом всех малин. А он на разборку —

скорый.

Случилось как-то женщине-адвокату защищать в процессе троих законников по

просьбе Лангуста. Результат оказался потрясающим. Но даже за это попросила баба

скромную сумму, сказав, что защищала по убеждению, не из-за денег. Пожалела

заковыристые судьбы людей…

А через год залезли к ней в квартиру воры. Все унесли, обобрали дочиста. Не

пожалели вдовую бабу-адвокатшу. Она в тот день уехала к сыну — в Москву — внука

навестить.

Соседи, хоть и слышали, не высунулись из дверей. Все годы завидовали заработкам

бабы. Теперь — злорадствовали.

Когда адвокатша вернулась домой, глазам не поверила. Онемела от горя. Зная

бездарность милиции, решила не обращаться к ней за помощью. И, пошарив в

записной книжке, позвонила

Лангусту. Попросила приехать, если можно — поскорее. Тот примчался через десяток

минут. Увидев, что случилось, пригласил бабу в ресторан. Но, прохода мимо

«пятака» перед «Дарами моря», подозвал двоих. Шепнул им что-то. И, остановив

такси, увез женщину в кабак, попросив успокоиться, расслабиться, отдохнуть.

Баба сидела, как на иголках. Салаг слезами запивала. А Лангуст то шампанского в

бокал нальет, то танцевать пригласит, то песню для нее закажет оркестру.

Не видела она, как внимательно следил он за часами. А ровно в одиннадцать, взяв

бутылку шампанского и громадную коробку конфет, предложил ей вернуться домой.

Сам вызвался проводить до порога и купил по пути букет роз.

— Мне их ставить не во что! — заплакала баба.

— Не прибедняйтесь! — рассмеялся Лангуст. И, остановив такси у подъезда, пошел

наверх следом.

Открыла дверь квартиры женщина и изумилась. Все на месте! Словно и не исчезало.

Будто дурной сон приснился. Все на своих местах лежит и стоит. Ничего не

пропало. Только на столе записка появилась, написанная незнакомым почерком:

— Простите нас! Живите спокойно! Больше никто вас не обидит. Если вдруг что-то

по мелочи Не сыщете, загляните под подушку и компенсируйте сами себе!

Под подушкой она нашла две пачки полусоток. Хотела их вернуть Лангусту. Но его

уже не было. Лишь розы и конфеты лежали на холодильнике в прихожей.

Зато в эту ночь, на разборке, вывели из закона пахана домушников. За прокол. Сам

Лангуст потребовал. И его поддержали законники всего Калининграда.

Обо всем знал Шакал. Заочно. Задолго до этой встречи. Но… У него с Лангустом

будут свои отношения.

Калининградский пахан привык больше слушать. Рассказывал о себе и малинах

коротко, нехотя. Больше говорил о городе и горожанах. Условиях и условностях.

Обычаях и привычках. Правилах и нормах жизни.

Разговор шел неспешный. Нашлось много общих знакомых. Оказалось, что ходки

отбывали в одной зоне — только в разные годы. Фартовали в тех же городах. Даже

ситуации в делах случались схожими.

Лангуст, как и Шакал, никогда не напивался. Всегда знал меру. И ни ум, ни

память, ни осторожность ни разу не пропивал. Он не любил шумных, пьяных застолий

и давно не посещал фартовые попойки, какие раздражали вульгарностью и скотством.

Именно потому, сидя наедине с Шакалом, в небольшой, но тихой и уютной комнате,

за искусно сервированным небольшим столом, он отдал должное вкусу пахана Черной

совы. На столе, как и в разговоре — ничего лишнего, никакого недостатка ни в

чем.

Ни одного постороннего человека, ни лишнего звука не проникало в комнату. Так

мог устроиться лишь уважающий себя пахан, который заставит окружающих относиться

к себе с должным почтением.

Лангуст сразу прикинул, сколько запросит пахан Черной совы. Сколько сумеет он

сбить. Знал, Шакал ему на слово не поверит. Обязательно заведет своих фискалов и

те живо доложат, на сколько обжал Лангуст. Тоща — прощай доверие и теплые

отношения. Заложит на первом же сходе, как это умеет делать Шакал. И тогда

прощай, паханство, сытая жизнь, закон и доли. Разорвут кенты, как последнего

жмота, — прикидывает Лангуст и решается на честный разговор. Не без труда он

вдет на это. Но страх перед сходом сильнее.

— Если сам фартовать станешь в городе, то доля твоя меньше будет. А коль без

промысла, без дел дышать станешь, навар пожирнее отвалю. Сам понимаешь, кенты не

воздух хавают. Каждому, помимо хамовки, подай водяру и шмару, барахло и

положняк! Помимо того расходы имею. На наколку и фискалов, на зелень и плесень,

на изоляторы и дальняки. На адвокатов и тюремщиков. Вот и раскинь. Самому что

остается? А мне и «пушки» прикупать для малин. И хазы подыскивать.

Освободившихся и слинявших держать. А врачи чего стоят теперь? Никто на холяву

пальцем не пошевелит.

— Короче, Лангуст! Как ни канючь, от доли не отмылишься! Сколько сам полагаешь

дать? Напиши! А я— свое! И сверим! — предложил Шакал.

Когда сличили, расхождение оказалось небольшим. Лангуст за него не стал

ломаться. Согласился тут же, с легкой душой. Ожидал, честно говоря, больших

запросов. И обрадованный тем, что с него не стали снимать шкуру с салом, вмиг

повеселел, стал разговорчивым. И рассказал Шакалу все, что нужно было знать

Черной сове на первых порах жизни в Калининграде.

Договорились, что Шакал и его кенты будут пользоваться врачами и адвокатами

Лангуста. Каждое дело обговаривать, чтобы не столкнуться в одном месте. В случае

нужды на то проводить общие разборки. А кентов познакомить в ближайшие дни.

— Пусть корефанят! Да живет закон малин и фартовые! — выпили паханы на прощанье.

Шакала Лангуст пригласил приехать за бабками — к нему на хазу, уже на следующий

день.

Получив обусловленное, пахан Черной совы попросил ускорить знакомство кентов.

Наметили его на следующую неделю. До того Черная сова не могла идти на дело и

отдыхала после всего пережитого.

Фартовые малины, конечно, шныряли по городу, оглядывали, присматривались,

запоминали, набирались впечатлений. Но не более того. Они ждали. Так велел

Шакал…

Прошли три дня с того момента, как Черная сова обосновалась в Калининграде.

Малина еще не успела познакомиться с местными фартовыми, и о хазах, где

остановились кенты, знали лишь сами законники.

Но под утро четвертого дня стремами Черной совы впустили в хазу фартового от

лесных братьев. Он примчался сюда по слову Деда.

— Как надыбал нас? — удивился Глыба.

— Когда возник, каким поездом?

— Кто указал тебе нашу хазу? — сыпались вопросы.

— Высчитал! Нюхом надыбал! — отмахивался кент. И заговорил о причине столь

внезапного появления.

— Накрыли наших! Не всех, конечно. Но многих за задницу менты взяли! Ночью

возникли, паскуды! Стремачей убрали тихо. Наших замели. У Деда совсем немного

кентов осталось. А кого скрутили — затырили не в ментовку к лягашам, а к

чекистам. Нам туда невпротык. Про вас кентов трясут. Выколачивают, где теперь

тыритесь, сколько вас в малине? И про музейную рыжуху дознаются. Так вот Дед

ботает, если вы не возникнете выручить лесных братьев, он за них не ручается. У

Деда кентов мало! С ними на чекистов не попрешь, не достанешь мужиков. Так уж ты

что-то обмозгуй. Пришли кого-то, либо сам возникни! — говорил фартовый.

— Сколько замели? — спросил у кента Шакал.

— Вместе с Дедом нас семеро осталось. Ну, еще три бабы. Пацанов двое. И все!

Хлопчики теперь не в лесе. В районе сидят. За чекистской избой следят.

— И что от них слышно?

— Приметили на прогулке своих. И записку удалось взять. Чиж написал, что идут

допросы. Всех по разным камерам держат. Не трамбуют пока, колят на Шакала. Уже

пронюхали, что твоя малина багажный вагон наколола. Теперь дознаются, где

канаете?

— Кенты сколько смогут тянуть резину?

— Да кто их знает? Если трамбовать станут, могут вякнуть. Хворых много замели,

слабаков!

— Их без нас не отпустят! Рыжуха — лишь повод. За всякого ожмуренного в лесу —

шкуру спустят! Все припомнят. А мы тут ни при чем. Сколько вы их до нас уложили?

А как приспичило, мы — кентели подставляй! Дурнее не нашмонали. Я каждое дело

оплатил! — начал заводиться пахан.

— Мое дело малое. Дед велел трехнуть, я свое сумел. А дальше — сами… Мне не надо

лишнее ботать. Ты фартил пахану: С ними проводи свои разборки. Меня они не

колышат.

Кенты Черной совы, собравшись в комнате, притихли. Каждый понимал, что неспроста

Дед прислал фартового. Не надеется на своих. А может хочет «загрести» руками

Черной совы жар. И вытащить своих братов, не рискуя оставшимися.

— Нас чекисты не накроют. Слиняем и отсюда! — сдавил кулаки Глыба.

— Захлопнись, кент! Лесные нам потрафили в свое время. А что, если б заложили

иль не приняли в то время? Нас лягавые по пути прихлопнули бы. Не моги

открещиваться. Что, если с того колодца хавать доведется? — прищурился Шакал.

— Пахан, отпусти нас к Деду на время. Управимся — в обрат возникнем! —

попросились пятеро фартовых из лесных братьев. С ними Черная сова еще ни разу не

была в деле.

— Кого ж я с местными фартовыми знакомить стану? Да ведь рыготать начнут,

увидев, сколько нас! Лангуст слышал от меня, сколько кентов имею. А тут снова

провал! — думал пахан Черной совы.

— Пахан, отпусти и меня с ними! — внезапно попросилась Капка.

— Тебе зачем туда? — удивился Шакал.

— Должница там осталась.

Шакал сразу вспомнил, кош имела в виду Капка и, понял, что не успокоится

Задрыга, покуда не отплатит за обиду и унижение проводнице вагона, которую так

или иначе будут вызывать на допросы, да и Задрыга, коль решилась, достанет ее

хоть из-под земли.

— Одной с кентами придется хилять. Мне линять не стоит пока. Доперла?

— Секу, пахан.

— Тогда шустри! — сжалось все внутри от страха за дочь. Но знал, рано или поздно

пойдет Капка в дела сама, не обговаривая с ним, не советуясь.

Задрыга собралась в дорогу быстрее фартовых. Проверила содержимое сумки.

Положила в нее пару свертков. И, погладив на прощанье белую любимицу, сказала ей

тихо:

— Не скучай! Я шустро вернусь! Вот увидишь! Слушайся пахана!

Бегло глянув на Паленого, простилась с ним кивком головы и выскочила в двери,

пообещав Шакалу не рисковать собой.

Пятеро фартовых, Задрыга и посланец Деда вышли из хазы, когда солнце уже

коснулось крыш домов. Разбившись по двое; они шли к железнодорожному вокзалу,

оглядываясь по сторонам, чтобы не пропустить такси.

— К Деду возникнем? Иль сразу в район? — спросил посланец кентов.

— Чего время терять? Не так уж много его, чтобы по лесу шляться на холяву! —

ответила за всех Задрыга хмуро.

— Может, что-то новое пронюхали брага? — возразили ей неуверенно.

— На месте сами допрем про все! Не за тем хиляем, чтоб вокруг крутиться! —

осекла, оглядев купе.

Задрыга знала лишь кликухи свежаков. И неспроста решила держать всех в кулаке.

Своем. Фартовые, не воспринявшие поначалу Задрыгу всерьез вскоре убедились, что

не зря приняли ее в закон в столь раннем возрасте.

Плешивый, Тундра, Мельник, Чувырла и Жила уже не решались спорить с дерганной,

злой девчонкой, оказавшейся куда как несдержаннее и злее своего отца.

Она не терпела малейшего промедленья и, чуть кто-то давал промашку, тут же

расправлялась на месте.

Стянул кто-то из фартовых бумажник у зазевавшегося пассажира. В вагоне шум

поднялся. Пассажиры потребовали сообщить в милицию на станцию — на ближайшей

остановке. Задрыга незаметно подкинула бумажник. А когда пассажиры увидели

пропажу и успокоились, Капка долбанула Тундру — в дых кулаком, сказав зло и

тихо, в самое ухо:

— Приключенья на жопу ищешь? Иль посеял, зачем едем? Колган сверну, падла!

Заткни хлябало и не транди! Покуда еще не отвалила! Тыздить будем в

Калининграде. А тут — завяжи с фартом!

— Живо хавай! Не обжираться возник, не в кабак! Чего развалился, как шмара в

постели! Тряси жевалками и ходу! Сколько кайфовать будешь? — ткнула в печень

острым локтем Плешивого, когда приехавшие в поселок кенты решили перекусить в

районной закусочной.

Капка не стала дожидаться глубокой ночи и пошла осмотреть здание комитета, где

содержались, по слухам, лесные братья.

Она оглядела со веет сторон, казавшийся неприступным двухэтажный кирпичный дом с

прочными решетками на окнах первого этажа.

— Как вырвать кентов? — крутилась лихорадочная мысль в мозгу Задрыги. Она

видела, как в железные ворота двора въезжают машины. Легковые й грузовые.

Просигналив, ждут, когда им откроет ворота плотный мужик, успевавший закрыть их,

едва машина входила во двор.

— Один на стреме! Шесть машин он впустил, — подметила Задрыга. Из дверей здания

один за другим выходили люди. Мужчины и женщины.

— Отпахали! По хазам метут. Много ли их приморятся стремачить? Не больше троих!

— думала Капка, вглядываясь в огня, зажигающиеся в окнах.

Кенты тем временем сидели неподалеку, в закусочной, слушали разговоры алкашей.

Так Задрыга велела, потому что этим нынче известно больше, чем Деду.

Капка кружила вокруг здания, стараясь остаться незамеченной. Она заходила в

магазин напротив, делая вид, что рассматривает витрины, следила из окна, что

делается возле комитета, покуда не почувствовала, как кто-то взял ее за плечо.

— Чего тут кружишь? Кош потеряла:? — смотрел на нее вприщур парнишка лет

шестнадцати.

— А тебе что из-под меня надо? — скинула руку с плеча. И только хотела поддеть в

пах коленом, чтобы убежать, парнишка палец к губам приложил, оглянувшись на

мужика, проходившего сбоку.

— Чекист, — шепнул одними губами.

— А ты?

— Из лесных. Я тебя у Деда видел. Ты из Черной совы, Задрыга. Твой отец — пахан.

К нему Дед гонца послал. Выходит, приехали, — торопился хлопчик. И продолжил.

— Здесь наших держат. Точно разнюхали. Но, как их выпустить?

— Не вякай много. Лучше ботни, где их приморили?

— Гляди — в правом крыле полуподвала окна темные. А мужики — там. Решетки особые

стоят, свет не пускают. Сквозь них хрен чего увидишь.

— Не возят их никуда?

— На месте допрашивают. Гулять выпускают во двор на десять минут. И нынче уже

выводили.

— Значит, во двор? — задумалась Задрыга. И, позвав парнишку с собой, повела к

кентам, в закусочную.

Те сразу своего признали.

— Василек! Ты тут маячишь?

— Вот что я увидел сегодня, слышьте сюда, — заговорил тихо.

— Дверь, из какой братьев выводят на прогулку, со двора не охраняют. Может,

через нее попробовать? — спросил Василий.

— И враз схлопочешь «маслину» в колган! — усмехнулась Задрыга.

Кивнув в сторону алкашей, спросила кентов, но те отмахнулись, дав знать, что

алкаши ничего не знают.

Задрыга сникла. Неужели ничего не удастся сделать? И вдруг увидела, как к

закусочной идет мужик, открывавший ворота двора комитета.

— Иваныч! Давай к нам! — позвали его алкаши. Тот, словно не слыша, прошел к

стойке с бокалом пива. Пил по глотку, не торопясь.

— Ну, что, Иваныч, все еще у вас лесные сидят? — спросил кто-то из алкашей.

— Куда денутся? От нас не убегут, — усмехнулся тот бледными губами. Оглядев

фартовых и выпивох, отвернулся к окну.

— Небось, постреляют их теперь чекисты твои? — допекали пьянчуги.

— Кому они нужны? Завтра их увезут в тюрьму. Наши долго не возятся! Все

раскрутили! Теперь уж прокуратура займется! Остатки соберет! Не можем мы вечно

держать у себя бандитов! — важничал вахтер так, словно это он, а не кто-то

другой принимал решение.

— Как мало времени остается! — с ужасом подумала Задрыга.

— А судить их где будут? — услышала за спиной вопрос.

— Здесь, конечно! Где натворили, там и отвечать придется!

— Суд, небось, закрытый будет?

— Это как наверху решат. Нам того не скажут загодя.

— Много их забрали?

— Почти всех.

— Выходит, в чащу можно будет ходить на гульбу? Никто не словит, — хохотали

алкаши.

— Да вы им и раньше без нужды были. Они не вас ловили. Такие им не помеха! Что с

вас взять? Самогону бутылку? Ну, пару картох к нему. Ради того в чаще не сидят.

— И то верно! — согласились сразу.

— А много на них грехов?

— Хватает, раз наши за дело взялись.

— Говорят, головорезов забрали! Кто на своих лапах много крови носит?

— К нам невиновных не берут!

— Уж и не пизди, Иваныч! То-то моего отца взяли виновным! Ни за что схомутали! —

не выдержала толстобокая баба, протиравшая столы.

— Тогда другое время было! Ошибались! Теперь без промаха берут!

— Ой! Чего брешешь? И нынче не легче. Лесных мели, а с ними и деда взяли, с

клячей! Он-то при чем? Старик ногами еле двигает. С печки сняли! За жопу! Нашли

где врага искать!

— Это меня не касается!

— Тогда и не болтай много про виновных! Тот дед, может, последний год на свете

жил, так и ему спокойно докоптить на печке не дали.

— Да выпустили твоего деда нынче! С утра домой отвезли! На машине, как

начальника! Чего ты за него горло дерешь? — нахмурился вахтер.

— Небось и с лесных — не все убивцы! Так разве отпустят? Кто к вам попал, тот

пропал, как и наш отец! — вздохнула баба шумно.

— Я его не забирал! И никто из наших! Тех давно убрали из органов! За все разом!

— А вот лесные остались! Чекисты много бедолаг по свету наплодили. И теперь

помнится, как кричали у вас в подвале люди. Неспроста! Пытали их! И нонешние не

лучше!

— Теперь не пытают никого! Попадешь, сама убедишься! — успокоил вахтер бабу. Та

криком зашлась. Пожелала Иванычу встречи с самим Дедом.

Вахтер уже повернул к выходу, когда возле закусочной остановился трактор с

санями, груженными доверху бревнами, корягами. Чумазый, усталый тракторист зашел

в закусочную промочить горло бокалом пива. Увидев Иваныча, спросил удивленно:

— А кто мне ворота откроет? Я же вам дрова привез!

— Оставь сани до утра! Все равно теперь их разгрузить некому! Все по домам ушли.

А я один — не одолею! Тут же целая гора! — оглядел из окна сани.

— Мне утром на торфозавод надо! — заартачился тракторист.

— Ты еще проснуться не успеешь, как наши ребята сани освободят! — убеждал

Иваныч.

— Ну хоть двор открой! Заеду!

— Да оставь у ворот! Завтра заедешь сразу. А то теперь по потемкам заденешь

чью-нибудь машину, потом скандала не оберешься! Там у тебя коряги! Оставят

царапину, мне потом не работать у них! Подожди до утра! Сам знаешь, к нам на

территорию без проверки транспорта не пускают. А ее не я провожу, — говорил

Иваныч, понимая, что трактористу очень хочется скорее отделаться от груза.

Но доводы вахтера убедили. И тракторист согласился оставить сани с дровами до

утра.

Иваныч пошел домой довольный. Он не захотел взять на себя чужие обязанности, а

может, слишком торопился домой, решил не возвращаться.

Тракторист пил пиво. Разговаривал с алкашами. Капка не прислушивалась. У нее

мелькнула мысль. Шальной показалась она вначале. Но Задрыга не могла отвязаться

от нее. И, подсев к кентам, предложила тихо:

— Разгрузим?

— Ты что? Съехала?

— Где? Зачем? — не поняли фартовые. И только Василий сообразил сразу, что

задумала Задрыга.

Он тихо объяснил кентам, что этот шанс упускать нельзя. Ведь мерзлые коряги и

бревна могут вынести любую решетку; выдавить и сломать любую сталь и арматуру,

как жалкую спичку.

— А уж решетки, если хорошо разогнать корягу иль бревно, в куски пустят шутя!

Только бы своих не поубивать в камерах!

— Вот мороку тебе задали чекисты! — пожалела тракториста уборщица зала.

— Да уж это верняк, всем от них невпродых. И рабочему человеку! Каждому печенки

достанут!

— Теперь еще знай, как сани поставить! Проезд их машинам надо оставить! А

значит, сани ближе к дому. Не то кипеж будет! Поднимут с койки ни свет, ни заря!

— встрял в разговор рассудительный Мельник.

— И подпалить те дрова! — бросила в сердцах уборщица.

Тракторист хохотнул, уходя. А вскоре, сев в кабину, повел

трактор к зданию комитета. Завернул за угол. И отцепил их. К нему никто не

подошел, не выглянули в окно.

Дождавшись, пока трактор скроется за поворотом, вышли из закусочной кенты.

Огляделись. Ни одной души на улице. Лишь одно окно в комитете было освещено. Там

двое дежурных играли в дурака, отвешивали друг другу звонкие, щелбаны. Кенты,

воспользовавшись этим, нырнули за угол.

Задрыга быстро влезла на борт саней, открыла боковые крепления. Корчи и бревна с

грохотом и гулом покатились вниз.

Вот верхняя коряга, развернувшись на бревне, съехала с борта, кувыркнувшись,

ударила в окно подвала, выдавила стекло. На корягу съехало бревно, надавило на

корягу, та заскрипела по решетке и через мгновенье — вдавила ее внутрь.

— Линяй, кенты! — крикнула Задрыга в образовавшуюся дыру.

Растерявшиеся поначалу лесные братья муравьями полезли из окна. Наперев бревном

на второе окно, фартовые выпустили всех братов. И, не оглядываясь, скрылись в

темноте.

Чекисты, дежурившие на посту, не услышали, ничего не заподозрили, и до самого

утра не знали о случившемся.

Фартовые Черной совы, придержав Василия, велели передать Деду, что не считают

теперь себя его обязанниками.

Задрыга не дала парнишке вместе с лесными убежать в чашу сразу и настояла, чтобы

тот указал дом Семеновны.

Василек не упрямился. Он тут же зашагал к окраине поселка, где жила проводница.

Ее покосившаяся хибара стояла на отшибе, словно пренебрегала соседями. Даже окна

домишки смотрели не на улицу, а в болота. Что она хотела увидеть там?

Капка заглянула в избенку через подслеповатое окно. Бабы не увидела. Задрыга

прислушалась. Уловила чей-то голос из сарая. Подошла вплотную.

Баба уже подоила корову, закладывала сено в кормушку.

Капка резко открыла дверь. Влетела в сарай вихрем. Выбила из рук вилы, не

жалеючи, изо всех сил, сунула ей кулаком в печень.

Семеновна, онемев от боли, открыла рот. Кричать не могла. Сил не стало. Ни

защититься, ни вытолкнуть непрошеную гостью, какая, понятно, появилась не с

добра.

Капка сшибла с ног согнувшуюся пополам бабу. Ухватив за голову, подтащила к

сточной яме, переполненной навозной жижей.

— Хавай, сука! — сунула по самую шею обессиленную проводницу. Та слабо

вырывалась, но тут же получала короткие, болезненные удары, парализовавшие

всякое сопротивление. Вскоре тело бабы обмякло. Она перестала дергаться. И

Задрыга выпустила из рук шею Семеновны. Та лежала не шевелясь, воткнувшись в

сточник по плечи.

— По горло нахлебалась! — сплюнула Задрыга и вышла из сарая, закрыв двери

наглухо.

Кенты через щели в двери видели, как расправилась Капка с проводницей и немало

дивились свирепости и злопамятству Капки.

Почти все они имели за плечами не одну судимость, сидели во многих тюрьмах,

зонах и колониях. Много лет фартовали в малинах. Но вот так расправиться с бабой

сумел бы не каждый.

Неудивительно, что мороз продрал и сердца, и души. Да, им тоже не раз

приходилось мстить, убивать, отнимая жизнь у людей, но смерть сама по себе

наказание, тем более — насильственная! Зачем же добавлять к ней глумление?

Фартовые смотрели на Задрыгу, как на черта из преисподней, не имевшего жалости.

— Неужель в Черной сове все такие падлы? — дрогнул Чувырла всем телом и добавил:

— Лесные против этой малины просто дети!

— Паскуда! Верняк! Но как потрафила братам! И доперла ж курва, как высадить

решетку? Я б не сообразил! Клянусь волей! — восторгался Капкой Тундра.

— Не фартило бы вам, если б лажанулись с этой свиристелкой! Она из любого шутя

душу вытряхнет. Это как два пальца обоссать! — вставил Мельник. И, увидев

приближающуюся Капку, умолк.

— Ну, что, хиляем? — сказала так, словно ничего не произошло.

Окраиной поселка кенты вышли к железнодорожному вокзалу и вскоре сели в поезд,

уходивший на Калининград.

Утром, когда город еще спал, малина вернулась на хазу.

Шакал провел бессонную ночь. Беспокоился за Капку и кентов. Курил. Глушил кофе и

злился, что не смог удержать Задрыгу, не сумел отказать ей. Да и не послушалась

бы. Это он видел: Уехала бы сама. Не умеет прощать обид. Не может забывать их. С

таким характером тяжело дышать в малине. Но как переломить упрямый норов

девчонки, лишенной многого. Приходится возмещать тем, чего не имеют остальные.

Шакал видел, как болезненно переживает Капка, когда смотрится в зеркало и видит

свое безобразие, все недостатки:

В ее возрасте девчонки похожи на цветы. Нежные и романтичные. Они любят песни и

танцы, жаждут любви, следят за собой. На них оглядываются, по ним вздыхают. В

них влюбляются. И, пусть неброски их наряды, каждая девчонка похожа на весну.

Задрыга — на обезьянку, заморённую баландой; Ее во что ни одень, увидев Капку

впервые, даже фартовые морщатся и матерятся. Мол, страшней этого отродья видеть

не доводилось.

Ни яркие наряды, ни дорогие украшения не могли скрасить безобразия Капки. Чтобы

находиться с нею рядом, не матерясь, всякий должен был привыкнуть, стерпеться с

нею.

Случалось, бухали кенты до одури, но протрезвев от вида Задрыги, бранили весь

бабий род, посмевший выпустить на свет такое исчадие ада.

Без признаков пола, злая, как целая свора голодных, бродячих псов, Задрыга была

наделена несносным характером.

Шакал, как и все фартовые, понимал, от чего, глянув на себя в зеркало, льет

девчонка горькие слезы ночами, в стылую, равнодушную подушку.

Она завидовала кудлатым, пышнотелым шмарам. Эти видели свою, пусть короткую, но

весну. Их любили. На Капку даже по бухой боялись оглянуться, чтоб не отбить

желание к бабам навсегда, до самой смерти.

Да и жизнь, сама судьба с самого рожденья, обделила девчонку теплом. Вот и стала

похожа на свое кривое счастье, впитав все горести в душу и внешность. Став

гордостью и стыдом Черной совы.

Когда все вокруг говорят человеку, что он безобразен, даже красавец поверит в

это и станет уродом. А тут и усилий не надо было прилагать. Казалось, Задрыга

навсегда обречена. Шакал даже радовался такому. Ведь вон сколько переживаний и

хлопот доставляют родителям красивые девки. На них все заглядываются. Далеко ли

до беды? На Задрыгу никто не смотрел.

Паленый, едва Капка уехала с кентами, отвалил в притон к шмарам. Отвел душу.

Думал, что вернутся кенты не раньше, чем через неделю, и не торопился

возвращаться в хазу. Бухал по- черному, менял девок одну за другой.

Вместе с ним пришли в притон Фомка и Амба. Лишь Глыба и Шакал не сдвинулись с

хазы.

Пахан ждал кентов. Тревожился за Капку. В таком настроении — не до шмар. Глыба —

с вечера набрался и по пьянке не решился знакомиться с бабьем, чтобы не

лажануться.

Шакал, увидев Задрыгу с кентами в дверях, онемел от удивленья. Старался не

подать вида. Пытался понять по лицам, как прошла поездка?

Кенты устали. Задрыга всю ночь не спала. В холодном вагоне промерзла до костей.

И теперь у нее зубы выбивают чечетку. Не может сдержать озноб. А потому,

выскочив из куртки, тут же попросила стакан горячего чая. Села к батарее спиной.

И долго не отходила от радиатора, впитывая в себя блаженное тепло.

— Все в ажуре! — сказала пахану короткое и обжигаясь, пила чай.

Она не сразу заметила, что в хазе нет Мишки и свежаков.

Рассказывая Шакалу о поездке, глянула на койку Паленого, слушает ли он? И не

увидев Мишку, осеклась по полуслове. Помрачнела. Поняла, куда подевался кент.

Скрипнула зубами, предоставив кентам возможность выговориться, похвалиться.

Настроение у Задрыги испортилось вконец.

Шакал увидел эту перемену. Не догадался лишь о причине. По-своему рассудил,

отнеся на усталость.

Он велел стремачам согреть завтрак на всех и приготовить постели кентам.

— Два дня кайфа у вас! Кемарьте покуда. Завтра знакомство с местными кентами. А

потом — в дела! — пытался растормошить Задрыгу. Но та серела с лица, сжимала

кулаки.

Когда кенты легли спать, а пахан решил прошвырнуться по городу, чтобы не мешать

отдыху фартовых, Капка выскользнула из-под одеяла и подошла к постели Паленого.

Ее трясло от лютой ревности.

Задрыга засыпала всю простынь Мишки толченым стеклом. Насовала под наволочку

сушеный папоротник, чтобы маялся с головными болями и встав с постели, валился б

от слабости и ломоты.

Ей никто не мешал. И Задрыга, перебрав всю одежду Паленого, ничего не оставила

без внимания. Сунула за подклад шапки стекловату, какую взяла на ходу со стройки

еще в первый день приезда в город. Обсыпала ею нижнее белье парня. И даже в

носки туфлей не забыла сунуть. Решив, как только вернется, вломить ему по самые

уши, чтоб места было мало.

Она вспомнила все, чему учил в свое время Сивуч. И ждала, прикинувшись спящей,

но Паленый не приходил. К обеду Капка не выдержала и уснула. Она не слышала, как

вернулся из города Шакал. Не увидела протиснувшегося в хазу Амбу. Тот долго

удивлялся скорому возвращению кентов, но будить их, расспрашивать о чем-либо не

решался, ждал, когда сами проснутся.

Проспала Задрыга и возвращение Паленого. Тот пришел под вечер. Навеселе. В

хорошем настроении.

Он поделился с Глыбой своими впечатлениями о посещении притона. Сказал, что

шмары здесь горячие, знатно бухают, умет ют утешить любого фартового и

приглашали его не обходить притон.

Узнав, как съездили кенты, и вовсе расслабился. Значит, все путем, и лесные

братья уже на воле, выходит, и самому можно перевести дух после крутой попойки и

бессонной ночи.

Мишка, послонявшись по хазе, решил вздремнуть. Но едва коснулся постели, с воем

взвился к потолку, хмель, как рукой сняло, ни в одном глазу его не осталось.

Зато весь бок в мелких осколках стекла. Кровь сочится по телу, а на койку

присесть страшно.

— С приездом, Задрыга! — прорычал в сторону спящей девчонки, поняв, что кроме

нее никто не мог подстроить ему такое.

Шакал, увидев на простыни Паленого слой тертого стекла, головой покачал

озадаченно, подошел к Задрыге, схватил ее, спящую, за шиворот, тряхнул, поставил

на ноги. Спросил коротко:

— Чего к кенту прикипелась, шалава? С хрена его дергаешь, падла? На что

изводишь?

Капка, увидев Мишку, вмиг проснулась. Лицо исказило злобой. Она хотела поддеть

его на кулак. Но пахан опередил, отшвырнул от Паленого, какой тоже держал кулаки

наготове.

— Ты что? Втрескалась в него?! — не верилось пахану в собственные слова.

— Кому он сдался, потрох гнилой? — скривила в усмешке тонкие губы и добавила:

— Ненавижу кобелей! Такие в малине — помеха!

— Чего? — не поверили в услышанное кенты и уставились на Капку удивленно:

— Кентуха! Да у тебя не иначе, как крыша поехала или тыква сгнила? Ты чего

вякаешь?

— Заткнитесь, паскуды! — огрызнулась Задрыга, не оглянувшись на фартовых.

— Ты как это с нами ботаешь? — начали возмущаться законники, вставая с постелей.

— Трехай, какая муха тебя укусила? — начал догадываться Глыба об истинной

причине внезапного бешенства Капки.

Та, отвернувшись к окну, не хотела ни с кем разговаривать.

Она боялась, что выдаст себя внезапными слезами, уже подкатившими к тазам.

— Колись! — подошел Шакал вплотную и повернул Задрыгу лицом к малине.

Капка осталась один на один со своей бедой, о какой она не могла сказать вслух

никому.

— Если ты влопалась в Паленого — вон из малины! Хиляй на все четыре и посей о

нас память! Мы тебя сами из закона выведем! Секи про то! Паленый — не баба! И

шмары никому не заказаны! Сколько осилит, столько имеет. Он из своей доли за них

платит! Тебе что до него? — возмущался Шакал, буравя Задрыгу злым взглядом. Та

молчала.

— С чего взъелась на кента? Зачем на него наехала? — не понимал Мельник.

— А ты захлопнись! — огрызнулась Капка зло.

— Короче! Еще припутаю на шкоде, сам отмудохаю стерву! Да так, что мало не

покажется! — пообещал Мишка Задрыге, не пожелав узнать причину.

Он о ней давно догадался. Но не хотел верить, что это маленькое чудовище избрало

именно его.

Мишка щадил Капку, помня, сколько раз у Сивуча помогала. Но и дралась с ним

чаще, чем с другими.

— Хиляй! Вытряхни стекло! Да хорошенько! — сунул ей в руки свернутую простынь.

Задрыга не двинулась с места.

— Ты что? Съехала с катушек? Отваливай! — рванул за плечо. Капка подошла к своей

постели. Легла, укрывшись с головой. Плечи дрожали. Она не смогла больше

сдержать слезы.

Никто ее не понимает и не любит. Никому она не нужна, плакала, заглушая рыдания

подушкой.

Мишка вытаскивал из тела стекло. Ругался тихо. Шакал молча злился на него и на

дочь.

Выковырнув стекло, Паленый решил переодеться. Хотел сходить в магазин. Но тут же

почувствовал зуд и боль. Оглядел рубашку, приметил тонкие волоски стекловаты,

догадался сразу, что Задрыга пересыпала ею всю одежду. И вскипел, подскочил к

Капке с бранью. Та, приоткрыв одеяло, оттолкнула его ногой, обозвала грязно.

— Думаешь, я посмотрю, что ты дочь пахана? Выкуси! — отмерил по локоть и вытащил

девчонку из постели.

— Курва треклятая! — замахнулся Паленый и тут же отлетел к стене от встречного,

внезапного удара.

— Схлопотал? Вот и закрой шайку! — услышал над самым ухом.

— Пахан! Так не пойдет! Угомони свою стерву! Иначе за себя не ручаюсь! —

потребовал Паленый.

Шакал глянул на дочь строго. Ничего не сказал. Но Задрыга утихла вмиг. Поняла,

перегибать, испытывать терпенье пахана дальше — уже опасно. Можно нарваться на

крупную неприятность. Чтобы немного успокоиться, она вышла на улицу, подышать

свежим воздухом. И незаметно для самой себя медленно пошла по улице, к центру

города.

Она не сразу приметила спустившуюся ночь. Шла, глядя под ноги. Потом стала

вслушиваться в голоса людей, вглядываться в лица.

Даже Сивуч учил — приехав в новый город, не мылься в дело сразу. Для начала —

оглядись, обнюхайся — куда влип? Стоит ли фартовать — видно по людям. Коль хари

у людей сытые да холеные — повезет и фартовому. Если рожи горожан злые и серые,

смывайся законник, пока пятки целы…

Капка не видела лиц. По улицам шли молодые парни и девушки. Смеялись, пели

звонко. Проходя мимо Капки, кто-то задел ее ненароком. Задрыга только хотела

отматерить, парень приостановившись, извинился. Улыбнулся открыто, весело. Так,

что язык не повернулся обозвать его.

Капка смотрела на парня. А тот, уходя, оглянулся, приветливо помахал рукой. И

Задрыга, сама не зная отчего, сразу повеселела.

— Видно, не такая уж безобразина, коль этот пижон улыбался мне и просил простить

неловкость. Значит, есть во мне то, с чего оглянулся! — обрадовалась фартовая.

Настроение сразу поднялось. Капка мечтала отомстить Мишке за притон.

— Вот закадрю назло с каким-нибудь хахалем. И на глазах у Паленого буду лизаться

до упаду! Пусть бесится! — мечтала Капка.

— Ага! А меня за шашни с фраером из малины и закона пинком под жопу выкинут! Вот

и лизну! Пахан еще и добавит, открутит колган, вякнет, мол, такою появилась на

свет! — осекла себя Капка.

— Эй! Пацанка! Мороженое хочешь заработать? Отнеси записку! — позвал Задрыгу

какой-то парень с букетом роз в руках.

— Некогда мне! — буркнула в ответ, не послав матом вслух.

— Чего меж ног мотаешься? Рановато на панель вылезла! А ну! Шмаляй, конкурентка

сопливая! — схватила ее за шиворот шмара.

— Иди в жопу! Я не блядь! — оттолкнула ее Задрыга. И тут же почувствовала, как

кто-то рядом взял ее под руку. Вкрадчивый голос предложил тихо:

— Пошли, красотка! Куплю вина и на всю ночь, конфет — самых лучших!

— Отвали, падла! Не то жевалки из сраки доставать будешь! — ответила Задрыга.

— Не хочешь? Когда приспичит, меня здесь найдешь! — услышала вслед.

Капка вошла в небольшой, заснеженный скверик. Присела на скамью, улыбаясь. Ей

приятно было осознавать, что к ней пристают, стали замечать, пусть и впотьмах,

но не путают с мальчишкой. Значит, и она начала взрослеть.

— Скучаем? — услышала за плечом и оглянулась резко. Седой старик выгуливал

собаку. Присел неподалеку. С интересом разглядывал Задрыгу.

— Зачем так поздно гуляете? Не боитесь?

— Кош? — рассмеялась Задрыга.

— Ну, мало ли теперь всяких по городу ходит? А вы такая хрупкая!

Задрыге было приятно услышать такое. И слово за слово, разговорилась со

стариком. Он оказался очень интересным человеком. И Капка, вспомнив прежнюю

выучку, держалась вполне пристойно.

Старик знал много интересного о городе, людях. Особо заинтересовала Капку

история с Янтарной комнатой, какую уже много лет разыскивают, но никому пока не

повезло.

— Может, твои ровесники окажутся счастливыми, и вы найдете ее. Ведь комната эта

— наша реликвия! Наше наследство. Эх, если б мне хоть одним глазом взглянуть на

нее!

Старик всю жизнь прожив в разъездах. Видел и знал многое. Капка слушала его с

интересом, впитывая в себя новые познанья. И сделала открытие, что фраера, не

гляди на нехватку башлей, дышат кайфовее фартовых, не рискуя ни здоровьем, ни

жизнью, ни друг другом.

Вот и у этого старика, как он признал, полно друзей. С самой юности. С ними и

теперь поддерживает отношения. Помогает, когда надо. Случилось самому заболеть,

друзья не оставили. И помогли. Деньгами и лекарствами. Хотя и не просил.

— А вы один живете? — спросила Капка.

— Да нет же! С семьей сына! Старшего своего — Олега! Он на торговом судне —

помощником капитана работает. Жена его историю в школе преподает. Да двое

внуков! Уже большие. Татьянка — в седьмом классе, Игорешка — в шестом. Я с ними

каждый день воюю из-за уроков. Чтобы хорошо учились! Человеку нельзя без знаний!

Согласна? — спросил Капку, в каком классе учится она.

— В седьмом, — ответила не колеблясь. И чтобы избежать дальнейших расспросов,

встала, дав знать, что ей пора уходить.

Старик простился с нею так тепло и сердечно, что Капке впервые стало неловко за

себя. А человек приглашал ее домой в гости, к внукам. Задрыга, услышав такое,

долго удивлялась наивной доверчивости старика.

Капка вернулась, когда время подошло к полуночи.

— Где шлялась?! — спросил Шакал, глядя на Капку вприщур.

— Город смотрела. С фраерами знакомилась! — рассмеялась Задрыга. И рассказала о

старике, о парнях, о шмаре.

— А тот, что «под крендель» меня взял, целовать пытался! — соврала Капка не

сморгнув.

— Ну и набухался фраер! — услышала за плечами.

— Трезвый был! И назвал красавицей!

Кенты дружно, громко рассмеялись. Не поверили. А Задрыге больно стало.

— Вам по кайфу, чтоб я в страшилах дышала! Ходила б с, вами в дела и ничего

вокруг не видела, кроме малины! Сколько дел я помогла вам провернуть? Даже там,

где сами вы ни на хрен не годились. Вы дышите на эти башли! А я что? Ни тепла,

ни радости от фортуны и от вас! Давай буду всех козлами звать! Через год рога

полезут. Так и со мной. Вдолбили. И я поверила. А вы — пропадлины! Хавая с моих

клешней, в них рыгаете! И меня за падло держите! Чтоб не приведись во мне девка

не проснулась! Вам все дозволено, а мне — ни хрена?! Так и вы мне до жопы! —

кричала Задрыга, дрожа всем телом.

— Вы себя считаете фартовыми! Гоношитесь! А чего стоит гонор? Да не я без вас,

вы без меня загнетесь! Много ума не надо, чтоб меня высмеивать! Я погляжу, как

сами дышать станете! Гони, пахан, мою долю. Хиляю от вас! Насовсем! —

потребовала Капка у Шакала свой положняк при всех, впервые за все годы.

Законники враз стихли. Умолк смех. Прервались колкие насмешки. Все знали, что

Задрыгина доля в общаке — самая большая. Возьми она ее — в казне сразу

поубавится.

— Давай мое! — повторила Капка.

Фартовые, затаив дыхание, ждали, как поступит пахан. Ему осталось лишь два

выхода — отдать Задрыге долю, либо уломать ее остаться в малине. Но тогда Капка

поставит свои условия. Какие?

Конечно, отпускать Задрыгу из малины не хотели даже свежаки. Они поняли, как

нужна эта дерзкая девчонка в делах. Понимали, что без нее им будет много

труднее.

— Остынь! Минуты назад ты о том не думала. Не пори горячку! — сказал пахан. Он

не просил, он требовал. И это взбесило Калку еще больше.

— Не твое дело! Я линяю от тебя! И от твоих полудурков! Не хочу с вами

фартовать! Приморюсь в другой малине или в откол смоюсь! Это мое дело! Отдай

мое! — требовала настырно.

Паленый понял, что ситуация накаляется. Хотел подойти к Задрыге, чтобы успокоить

девчонку, уговорить, чувствовал, что ему это удалось бы. Но… Шакал не выдержал.

Он ударил Капку наотмашь, хлестко, унизительно. При всех, словно плюнул в лицо.

Бросив сквозь зубы:

— Если до утра не передумаешь, держать не стану! Сам выкину, как последнюю

стерву! А теперь пошла вон с моих таз!

Задрыга побледнела. Пощечин она не умела прощать никому. Захлестнувшая обида

душила. Капка смотрела на пахана с открытой ненавистью.

— Пожалеешь об этом, — предупредила Шакала спокойно, понимая, что образовавшуюся

пропасть между ними не сгладить никогда.

Не все заживает и забывается… Эго знали и фартовые. Особо переживал Глыба. Он

знал характер Задрыги и не ждал примирения. Он понимал, в чем ошибка малины.

Ведь Задрыга подрастала. Девчонки в ее возрасте уже знали о любви. А эту —

впрямь затуркали. Ни одного теплого слова не слыша, жила девчонка в малине, как

слабый росток, втоптанный в пыль. Жизнь не баловала. Да и немногого хотела

Задрыга — каплю внимания, немного добра. За это даже платить не надо. Но не

нашлось, не сыскали в своих душах фартовые — человеческое. От того и теряли

многое…

Глыба ждал, когда кенты уснут и он сможет поговорить с Задрыгай по душам, как

когда-то давно.

Капка ушла в свою комнату, с треском захлопнув за собою дверь, дав понять, что

обижена на всех.

Свежаки, едва Задрыга погасила свет, заговорили шепотом. Предлагали возможные

варианты примирения.

— Из-за тебя, падлы, все закипело! Ты и отваливай сфаловать кентуху на мировую!

Коли смоется из малины, всем кисло будет! — говорили Паленому. Но тот не

соглашался.

— Если сейчас спущу заразе, дальше и вовсе дышать не даст. Пасти станет всюду,

совсем схомутает. А я ей кто? Обязанник? Идет она в задницу! Мымра кривая! Я ее

вида не переношу! — признался Мишка в сердцах.

Не спал и пахан. Ворочался с боку на бок. Потом не выдержал. Сел у окна,

закурил, задумался.

Шакал заранее знал, что пощечину Капка не простит. Годами будет помнить

униженье, пока не отплатит пахану за нее. Но другого выхода не увидел.

По всем законам малины, фартовые не должны махаться меж собой, базлать друг на

друга, катить бочку ни за что. Капка сама задела Паленого, устроив ему пакости.

Но не повинилась. Не дала слово не прикипаться к законнику. И выставила его

перед кентами — западло. Мишка взъерепенился. И не будь Капка дочерью Шакала,

вкинул бы ей кент по первое число. Сам пахан должен был осадить Задрыгу. Но та

смылась. А когда возникла, не покаялась. И кенты решили хоть как-то отплатить за

недавнее.

Конечно, ударили по больному. Без промаха. И Задрыга взъелась на всех.

— Минутная ярость или серьезно решила линять? Но ведь и меня обрызгала, истерику

закатила! Вроде без нее не продышим! Башлями попрекнула, что у нее их больше,

чем у других, что она ничего не имеет и не видит с нами! А что я могу? Терпеть

ее упреки, какими облила меня — с головой? Осрамила перед всей малиной!

Испозорила неуваженьем, дала повод и кентам бренчать на меня! И выставлять за

козла! Такого никому не спускал. Да и истерику ее как еще остановить мог? Только

как — по морде! Не сфалуешь же Паленого виниться ни за что? Или кентов? Они ей

за Мишку отпели! Отдать башли Капке? Но это все равно что выгнать враз! Получив

свое, кент не должен ночевать. И эта — слиняла б. Но куда? К кому? Конечно, не

без понту оставил я ее. Может, за ночь остынет? Хотя… Вряд ли! — вздыхает Шакал.

И пытается придумать что-нибудь, что могло бы примирить его с Капкой. Но ни одна

светлая мысль не приходит на выручку, Шакал закуривает новую сигарету.

Прислушивается. Кенты уже спят. Тихо и за стенкой у Задрыги.

— Кемарит! Что-то завтра подкинет? Уж не без того! Характер — паскудней моего!

Стервозный! — крутит головой и улавливает шепот в спальне Капки.

Пахан хотел было пойти к Задрыге, узнать, с кем она разговаривает? А потом

махнул рукой, вспомнив о кошке.

— Этой падле она на всех вякает. Засвечивает каждого. Та уже доперла, что

надумала Задрыга! — завидует кошке. И взяв пустой стакан, решил подслушать, о

чем говорит дочь со своей любимицей.

К своему удивлению, услышал голос Глыбы.

— Не духарись, кентушка, как корефану ботаю! В другой малине тоже не все файно

будет. Кенты разные. И не зная тебя, не раз обидят. Шестерить примусят. Пока

допрут о тебе? Подставить могут. Чтоб башли твои сгрести! Друг друга они знают.

К тебе — пока присмотрятся! Здесь — все свои, там — чужие! «В хвост» поставят.

Пока обкатаешься — время пройдет. А если в ходку загремишь? На дальняк? Опять же

— не выручат! Свежаков в чести не держат.

— Но даже их по харе не молотят! — возразила Капка.

— Достала ты пахана! За живое! Обосрала при кентах! Что ж ему оставалось?

Виниться перед тобой? Но он, пахан! Иль ты закон посеяла? Вступиться за тебя,

Паленый поднял бы кипеж. А в малине все равны, Капелька! И Паленого — не

доставай. Не стоит он тебя! Хочешь, завтра докажу! С утра!

— Как? — не поверила Задрыга.

— Отведу тебя в парикмахерскую! Пусть бабы красавицу слепят! Оно ведь как

теперь? Все бабы, если их отмыть, не очень из себя! Но краска, маски, завивки,

даже из гнилой плесени сделают красавицу! Да ты же секла, как я маскарадом

меняюсь! Завтра ты себя не узнаешь! Лады? Пусть кенты лопнут от удивленья! А

завтра к нам городские законники возникнут. Я хочу, чтобы ты им по кайфу

пришлась. Пусть млеют падлы, глядя на тебя! Паленый первым это засекет. И

обсерется от злости, что ты не на него, на других зыришь. Повздыхай, подморгни

какому-нибудь позавиднее. Слегка пофлиртуй по-бабьи. Присядь поближе, поботай

ласково. Вот тогда увидишь, что с Паленым станет. Заодно и себе узнаешь цену, и

кенты заткнутся. Как кентушке, как мужик, тебе советую. Но и потом держи себя в

том же виде. Марку не роняй. Я помогу! Сама секешь! Я пустое не ботаю, имею

опыт!

Задрыга тихо рассмеялась.

— Думаешь, поможет? — спросила, повизгивая от радости.

— Увидишь! — это верняк! Тогда Паленый твоей тенью станет. И уже не ты, а он

будет пасти тебя всюду!

— Вот это ни хрена себе!

— Но… Ты, еще должна кое-что отмочить! То трудней. Но иначе — невпротык, — умолк

Глыба. Шакал тоже насторожился за стеной. Что еще придумает кент?

— Придется покориться пахану! Вернуть ему имя и уваженье кентов. Ты от того не

облезешь. Ведь лажанулась! Не он фаршманулся! А Паленого накажешь файнее, если у

Шакала повинишься!

— Ну уж хрен! — вырвалось у Капки.

— Если это отмочишь, вдвойне Паленого уложишь на лопатки! Клянусь волей! Это

равно перерожденью!

— Не трепись! Повадятся тогда кенты вламывать мне! — запротестовала Задрыга.

— А Шакал и я — на что? Да после того, как ты красоткой станешь, не то

трамбовать, чихать в твою сторону не будут! Увидишь! Но женщиной становятся не

только с рожи! Но и душой! Помяни мое!

— Нет, Глыба! Не сфалуюсь! — уперлась Задрыга настырно.

— Эх-х, Капелька, корона с тебя не упадет. А пахану и себе поможешь! Признав его

власть над собой, свежаков на место враз поставишь. Допрет, не посмеют

хавальники открывать. Кто ж, как не ты, поймешь Шакала? Не мучь его! Не вынуждай

унижаться! Его имя — это и твое! Как кент ботаю! Пересиль себя, как Сивуч учил и

закон требует! — настаивал Глыба.

— Но ты отведешь меня туда, куда обещался? — торговалась Капка.

— Падлой буду, если стемню! — дал слово Глыба Шакал тихо отошел от стены. Вскоре

услышал, как скрипнула дверь в Капкиной комнате. Понял, Глыба пошел спать. Пахан

тоже лег в постель. И вскоре уснул безмятежно.

Он знал, что следующий день должен быть лучше и спокойнее прошедшего. Шакал

радовался, что сумел подслушать, что не подвел его старый кент и, угадав сердцем

накаленку, взялся без слов примирить…

Глава 3. Взросление

Утро следующего дня и впрямь выдалось особым — прозрачным, солнечным, умытым.

Оно будто рукой сняло настороженность вчерашнего.

Кенты уже смотались в магазины. Теперь готовили завтрак, накрывали на стол.

Командовал Глыба. Он осекал фартовых, когда те громко говорили, звенели посудой,

двигали стульями шумно.

— Кому ботаю? Заткните глотки! — шипел на мужиков. Те переходили на шепот.

Но вот проснулся Шакал. Послышались его шаги по комнате. Следом, Задрыга

вскочила. Сопя оделась. Убрала в спальне, выскочила умыться.

Вернулась причесанная, с ожиданием поглядывала на дверь пахана. Капка понятливо

кивнула.

Пахан, войдя к кентам, похвалил погоду, хотел пойти умыться, но Капка

придержала. Подошла вплотную.

— Прости меня, пахан, за вчерашнее! Лажанулась, как падла последняя! Не помяни!

Больше не сорвусь! Как отца и пахана прошу! — глянула в лицо Шакала.

У Паленого из рук тарелка выпала от удивления. Разбилась вдребезги.

— Вот это кентуха! — громко сказал Мельник и похвалил:

— Умница — корешок!

Шакал смотрел на дочь.

— Эх, если бы искренне говорила! Если бы сама решилась на это! Без подсказки

Глыбы! Много бы отдал за такое! — думал пахан, а вслух сказал:

— Прощаю!

— Кто старое вспомнит, тому глаз вон! — весело поддержал Глыба и, подойдя к

Шакалу, попросил:

— Отпусти нас с Задрыгой в город!

— Сегодня местные кенты прихиляют. Корефанить будем.

— В другой раз! — сделал вид, что не подслушивал ночной разговор.

— Мы быстро! К обеду управимся. Задрыга хочет с уваженьем гостей встретить!

Кенты-свежаки невольно оглянулись на Капку. Что это она решила отмочить на этот

раз?

Но Задрыга сидела тихая, покорная. С мольбой смотрела на пахана.

— Отваливайте! Но помните, к обеду всем быть на месте!

— Тогда и я к шмаре смотаюсь! Управлюсь скоро! — забыл о завтраке Паленый и

шмыгнул в дверь.

Капка глянула на Глыбу, скривив губы. Дескать, доказывать и наказывать стало

некого. Тот подморгнул весело, ободряюще, будто ответил:.

— Погоди! Поживешь — увидишь!

После завтрака Глыба, приодевшись, повез Капку в центральную городскую

парикмахерскую.

Там он оглядел мастеров. Позвал одну из них. Пошептался, сунув в руки полусотку,

указал на Задрыгу.

Та подошла к Капке, взяла за руку, повела к своему креслу.

— Какую прическу тебе сделать? Личико у нас худенькое, значит, волосы должны

быть очень пышными, прическа — воздушной! Так, мой дружочек? — обратилась к

Капке. Та, согласно кивнула головой.

Женщина вымыла Задрыге голову. Насухо вытерла, постригла, покрасила под дает

яркой соломы, потом сделала укладку.

Когда мастер причесала Задрыгу, та, увидев себя в зеркале, обомлела. Не верила

глазам.

— Теперь подкрасим реснички, бровки. Чтоб все было на загляденье.

Задрыга отпрянула от щипцов, но мастер от своего не отступила и завила

накрашенные ресницы. Они почти касались бровей.

— Машенька! Иди сюда! Займись нашей красавицей! — передала Капку массажистке. Та

отпарила, отмассажировала лицо Задрыге. Потом принялась втирать в него душистые

кремы. А там и за краски взялась. Румяна и тени, золотистые блестки

накладывались с тщанием, не спеша.

В это время другая девушка уже делала Задрыге маникюр. Тщательно обрабатывала

каждый ноготок.

— Какие тени положила, Маша? А может, маникюр под цвет платья сделаем? —

предлагали Капке.

Задрыга чувствовала себя, как на чужом балу. Все непривычно, все впервые. А

женщины старались изо всех сил. Капка давно не узнавала саму себя.

Где ее сальные вихры, торчавшие дрыком? Вместо них солнечное облако украсило

голову. Нежные завитки лежат на лбу и висках.

Где глаза-пули? Оказывается, они у нее достаточно красивые. Темно-серые,

большие, грустные. И рот вовсе не лягушачий. Обычный, как у всех. И губы

припухшие, яркие. А не бледные и тонкие.

Задрыга с нежностью рассматривала себя в зеркале, улыбалась. Уж очень

понравилась она сама себе.

Когда Глыба одел Капку в магазине во все новое, даже продавцы стали девчонкой

восторгаться:

— Как кукла! До чего красивая!

Капка за эти слова готова была подарить им целый мир. Она никогда еще не слышала

таких слов. Сегодня — впервые! И поверила навсегда!

Она отказалась возвращаться на такси, попросила Глыбу вернуться пешком. Ей так

хотелось показать свою новую рожицу каждому прохожему. Дарить и ловить улыбки.

Их было много. Они согрели Задрыгу впервые за все годы.

Когда Капка с Глыбой вернулись в хазу, местные фартовые уже начали собираться.

Ждали запоздавших. Но знакомство уже шло.

Увидев Задрыгу, не только чужие, свои кенты рты открыли до неприличного. Капка

это, или ее подменили? Один Шакал не сомневался, свое — по запаху узнал.

Задрыга увидела, как остолбенел Паленый. Смотрит, глаз не оторвет. Но Задрыга

свое решила. И знакомясь с местными фартовыми, кокетничала напропалую.

Подсев к синеглазому богатырю-медвежатнику, отпустила комплимент. Тот, обалдев

от радости, голову потерял. За Капкой хвостом ходить начал. Развздыхался,

расчувствовался, заболел любовью и не стал того скрывать. Он смотрел на Задрыгу,

как на сейф, набитый сторублевками. Он не сводил с нее глаз. И Капку забавляла

открытая влюбленность этого простоватого на вид, очень наивного человека,

имевшего громкую кликуху — Король.

Внешне он был похож на избалованного принца. Русые кудри в беспорядке

разметались по голове. Глаза большие — синие. Казалось, в них прижились кусочки

неба. Широченные необхватные плечи при могучем росте. И удивительно узкие бедра.

Он выделялся изо всех. Потому и выбрала его Задрыга для мимолетного, безобидного

флирта, не предполагая столь бурной влюбленности при такой располагающей к лени

и спокойствию внешности.

Когда знакомились, он, как рыцарь поцеловал Капке руку. Кто то из кентов Черной

совы невольно ойкнул за его плечами, испугавшись не на шутку, как бы Капка по

забывчивости не откусила голову Королю. Но та думала о другом. И сев напротив

своего вздыхателя, стала расспрашивать его о янтарной комнате, о прочих

достопримечательностях города.

Король, молчаливый от природы, внезапно разговорился.

И превзошел всех фартовых города. Он оказался интересным рассказчиком, шутником,

знавшим много историй. Он говорил легко, владел и темой, и слушателями. Слова не

подбирал, не осекал себя, чтобы невольно не выругаться. Ни одно грязное слово не

сорвалось. Все кенты собрались послушать его. А он смотрел лишь на Капку.

— Я думал, что иду на встречу с кентами. И не ожидал увидеть здесь прекрасную

фею! Иначе я появился бы здесь достойно вашего присутствия! — склонил перед нею

кудрявую голову в почтении.

Задрыга победно оглядела кентов своей малины. Она увидела бледное лицо Паленого,

изумленные его глаза. Усмехающегося Шакала, смотревшего на Задрыгу с

нескрываемой гордостью и обожанием. Тревожащегося и радостного Глыбу.

Подобострастные лица свежаков.

Городские законники предложили Черной сове продолжить знакомство в ресторане,

куда они пригласили всех.

Капка не торопилась соглашаться на это предложение. И Король сходил с ума от

неведения — пойдет или откажется?

Задрыга мучила своих кентов. Жалеть чужих и вовсе не умела. Она тут же взялась

за виски, двумя пальчиками, изобразив усталость. И заговорила слабеющим голосом,

что, дескать, она сегодня устала от города и его шума, от толпы на улицах. Она

продрогла и хотела бы отдохнуть.

— Но мы будем отдыхать! Даю слово, все сделаю по желанию! Без шума, без музыки!

Только не откажи!

Задрыга томно оглянулась на отца. Что решит пахан? Тот еле сдерживал хохот,

согласно кивнул головой.

Капка вошла в ресторан вместе со своими и городскими законниками.

Король подозвал администратора зала, коротко переговорил с нею. И вмиг были

предложены несколько столов в центре зала. Их тут же сервировали, взяли заказ.

Задрыга насторожилась. Она не любила рестораны, покорную готовность официантов и

оркестрантов, яркий, пронизывающий насквозь свет.

Ни шампанское во льду, ни изобилие закусок не снимали напряжения. Капка вся

издергалась. А тут еще, так некстати, вспоминались слова Сивуча о том, что горят

кенты чаще всего в ресторанах.

Король подозвал официанта, указал на оркестр, заказал песню, сунув в руку

официанту — полусотенную.

Медвежатник был спокоен. И предложил тост за законников, налил Капке бокал

шампанского.

Та взяла бокал и тут же вспомнила, как действует на нее вино и слова Сивуча:

— Станешь фартовой — не бухай! Не рисуйся по кабакам! Гам — в каждом углу беда!

Задрыга поставила бокал, отказалась от вина, сославшись на недомогание. Не

пригубила даже за саму себя, держа в поле зрения фартовых, ресторан и

официантов.

К середине попойки их почему-то поприбавилось заметно. Они услужливо порхали

вокруг столов законников, щедро наполняли вином и коньяком бокалы, о чем-то

перешептывались между собой.

У Задрыги кусок в горло не лез. Она предложила Шакалу вернуться в хазу как можно

скорее. Тот, оглядевшись по сторонам, не заметил ничего подозрительного и

отмахнулся от просьбы Капки.

Король, захмелев, становился назойливым. Он придвинул свой стул вплотную к

Задрыгиному, шептал ей комплименты, восторгался Капкой вслух, пил, набираясь

решимости для объяснения в любви.

Задрыге он начал надоедать. Она не терпела назойливое однообразие. И

отодвигалась от Короля, от его примитивных ухаживаний.

Капку теперь постоянно злило то, что их стол обслуживают парни, а не женщины,

какие смогли бы отвлечь внимание законников от нее.

Задрыгу тяготили обшаривающие взгляды Короля, его потное, раскрасневшееся лицо,

мокрые губы. Она еле сдерживала себя, чтобы не нагрубить, не обозвать его,

призывала на помощь все свое терпение. Чувствовала, что его остается совсем

немного. Чтобы не сорваться, она решила выйти из зала, вдохнуть свежий воздух, и

вышла на балкон незаметно, когда Королю приспичило в туалет.

Капка вдохнула морозный воздух, глянула вниз и… Похолодела… Ресторан со всех

сторон был окружен милицейскими машинами.

Задрыга тут же вернулась в зал.

— Лягавые! — шепнула она на ухо пахана, указав на балкон. Обойдя кентов,

предупредила каждого. Те мигом отрезвели, глянули по сторонам, выбирая путь к

бегству.

Король, вернувшийся к столу, не мог узнать Задрыгу. Где томность взглядов? Где

неспешный слабый голосок? Где та— очаровательная, хрупкая, как дыхание, фея?

Вместо нее — комок нервов, стальная пружина, не желавшая слушать и видеть его.

Задрыга смотрела только на пахана. Она приметила, что официанты собрались у

выхода из зала. Внимательно следят за ними.

Шакал первым встал из-за стола. Дал знать малине, что пора отчаливать,

выбираться из ловушки, какая, возможно, захлопнется за ними.

Задрыга шла рядом с ним, не оглядываясь. Она чувствовала за плечом дыхание

Глыбы, слышала шаги Паленого, свежаков. Они решили не медлить.

Едва Черная сова подошла к двери, на нее со всех сторон кинулись люди в штатском

и официанты.

Капка сердцем чувствовала, что так все случится и сбросила с себя маску светской

барышни.

В ход пошли кулаки, ножи, ноги, свинчатки, кастеты, «пушки».

Кто-то из законников, вырвавшись из зала — выключил свет.

Крик, грохот, звон «розочек», вопли посетителей и фартовых, топот ног по

лестнице, треск ломающихся столов и стульев неслись следом.

— Держи Шакала! — услышала Капка за спиной и увидела громадного мужика,

сиганувшего на пахана из темноты лестницы.

Задрыга подскочила мигом. Ударила его по горлу ребром ладони. Скинула вниз, чтоб

не мешал законникам уйти.

— Лови Задрыгу!

Капка скакала вниз через три ступени, следом за нею неслась свора официантов.

Девчонка, задрав платье, перескочила вниз через перила, оказалась у выхода. Там

ее ждали трое милиционеров. Ухмылялись.

Капка, сделав ложный выпад, бросилась к окну, выбила его и выскочила на улицу.

Кто-то бежал следом. У самого уха просвистела пуля. Вот одна скользом задела

ногу, Задрыга свернула в темный проулок, нырнула в подворотню дома.

Остановилась, переводя дух.

Звуков погони не услышала. Где-то далеко позади воет, надрываясь, милицейская

сирена.

Задрыга, почувствовав холод, выглядывает Из подворотни на улицу. По ней, прячась

в тени домов, пробирается Глыба. Она тихо крикнула совой. Фартовый кинулся к

Капке со всех ног.

— Пахан где?

— Замели! Вместе с Паленым. И свежаков накрыли! — выдавил сквозь зубы.

— Подставили нас лягавым местные падлы! Засветили! Конкуренты вонючие! Ну,

погодите, козлы! — скрипнула зубами, сжала кулаки. -

— Нет, Задрыга! Это чекисты! Музейную рыжуху шмонают! Не оставят в покое, пока

ее не надыбают.

— С чего взял? — не поверила Капка.

— Своими лопухами слышал, как вякали по рации.

— Что? Мозги посеяли? Кто ж такое с собой в кабак берет?

— На это не рассчитывали. Думают, мы его в хазе притырили. Или попытаются

вытянуть из кентов.

— К Лангусту надо! Его лидеры лажанулись. Держали кабак без стремачей! Не вырвет

наших, влетит на сход! Это я ему вякну! — пообещала Задрыга. И спросила:

— Ты точно видел, что пахана взяли?

— Браслетки надели и в «воронка» поволокли. Паленого следом.

— Ну, падлы! Поплатятся за все! — заматерилась Задрыга. И сказала:

— Лови тачку, хиляем к Лангусту.

Через десяток минут оба вошли к пахану, поднявшемуся с постели.

Задрыга опередила Глыбу, решив провести разговор сама.

— Подсадили нас твои кенты. Высветили мусорам всю малину! Уж не знаю, сколько с

этого они возьмут, но схода тебе — не миновать!

Пахан смотрел на Капку удивленно, ничего не понимая. Когда Глыба объяснил, что

произошло, пахан позвал стремачей, велел собрать всех фартовых города как можно

скорее. Сам расспрашивал Глыбу о подробностях. Капка дополняла.

Лангуст слушал внимательно, не перебивая.

Крепкого чая налил обоим в стаканы, подвинул. И заговорил жестко:

— Не моих кентов наколка! Верняк! Если бы взбрело им; вас засыпать, не возникли

бы в кабак сами — всей кодлой. Хватило б и половины тех, кого назвали. А уж

Король на такое — никогда не сфалуется, Его лягавые всего города пасут. Малины с

него — дышат. На хрен же, законным, самого Короля засвечивать? Он — один из

всех! Самый файный кент! Не будь его с вами, сам бы сомневался! Тут же, без

булды! Мои — не лажанулись! И не темните! — глянул на Капку багровея.

— А вот то, что из-за вас мои влипли — это верняк! И никто другой, а сам Король!

Без него малины, как законник без башлей! И в том — вы облажались! Но где и на

чем, я сам пронюхаю, вы — не расколетесь! Но мне надо доставить Короля и кентов!

Такое — не просто! Тюрягу брать иль ментовку — шпане потрафить надо файно!

— Надо глянуть хазу! Стремачат нас менты там? — предлог жил Глыба.

— Зачем? — удивилась Задрыга.

— Забрать надо все оттуда!

— Не дергайся! Себя посеешь! — глянула на фартового хмуро.

— Шпана не сфалуется на холяву кентели подставлять под лягавые маслины, —

намекал Лангуст. И добавил:

— Потрафить надо. Иначе не уломать!

— Но там не только наши. Твоих тоже замели немало. Уж если трафить, то пополам!

— потребовала Задрыга.

— О чем вы? Пусть сдернут от Ментов. В накладе не приморятся! — встрял Глыба и

оглянулся на тихо вошедшего стремача.

— Пахан, всего четверо возникли. Ботают, всех на кабаке сгребли мусора! Пустить

кентов?

— Давай их сюда! Сам свали к шпане. Пахана их сюда приволоки. Передай, пусть

шустрит ко мне. Дело имею.

Четверо законников вошли к Лангусту, и Капка сразу узнала двоих. Они были в

ресторане.

— В ментовку кентов повезли. В пяти «воронках». Лягавые, на своих колесах — по

бокам. Чтоб никто не смылся по пути. Особо Шакала пасли. И его малину. Задрыгу

всюду дыбают. Вокруг их хазы — засады. Голубятник нарвался. Всех предупредил. Мы

хотели Задрыгу там нашмонать. Вякнуть, что ее пасут менты.

— Никуда не высовывайся! Отведем вас на хазу. А когда фартовых снимем из тюряги,

тогда потрехаем, где и как вам будет кайфовее! — сдвинул брови Лангуст; глянув

на Капку.

Вскоре Задрыгу и Глыбу отвезли на новую хазу — на окраину города — в мрачный,

старый особняк к пожилой бабе, растившей троих непоседливых, озорных внуков.

Они были немного моложе Капки. И Задрыга не обратила бы на них внимания, если б

не веснушчатый Егор, попросивший курева.

Капка дала пачку сигарет и мальчишка предложил ей поиграть с ним в прятки.

Задрыга, сморщившись, отказалась от предложения. Хотела вернуться в дом. Тогда

Егор позвал ее в город.

— Не могу! Нельзя мне туда одной.

— Во, дура! Я ж тебя совсем не туда позвал. А в подземку! Там второй город!

Только про него не знают. Одни пацаны! Мы там все ходы насквозь облазили!

Капка сразу оживилась. Выведала, что подземные туннели пробиты немцами еще

задолго до войны. И не только туннели. Есть там целые склады всяких непонятных

штуковин. Какие-то мастерские. Но пацаны не говорят о них взрослым. Иначе те все

испортят и раскроют, раскопают подземный город, где живет много бездомных

пацанов, убежавших от алкашей родителей, избивавших ребят до полусмерти ни за

что, ни про что.

— И мы от своей бабки туда смываемся на несколько дней, когда «пилить» начинает!

— сознался Егор.

Капка спросила его, куда ведут туннели? Дав мальчишке целый блок сигарет,

попросила провести под милицию, взяв с него слово, что никому не расскажет о ее

просьбе.

Егор пообещал. И тут же повел Задрыгу в подземку.

Капка быстро опустилась в неприметный люк. Скатилась не удержавшись вниз — в

темную сырость. Здесь пахло плесенью и городской канализацией.

— А зачем тебе ментовка? — остановился Егор, как вкопанный.

— Надо!

— На что надо? Чего забыла там?

— Корефанов моих взяли! Дошло? Выручить надо.

— Э-э, нет! Я не стану в такое лезть! Мусора потом нам житья не дадут.

— Егор! Падла буду! Если поможешь, я сделаю все, что ты вякнешь?

— А мне «бабки» нужны! — шмыгнул мальчишка носом.

— Дадим!

— Столько, сколь скажу?

— Идет! — согласилась Капка.

Они перелезали через завалы, скользкие, вонючие кучи, через решетки. Проходили

по громадным подземным коридорам, настоящим залам, отделанным серой мраморной

плиткой, мимо колонн и гнилых столбов, готовых рухнуть в любую секунду.

— Стой! Вот тут! — указал Егор на две бетонные плиты в потолке.

— Откуда знаешь, что это тут? — засомневалась Задрыга. Егор сказал тихо, что

когда пацанов забирали в ментовку, их доставали отсюда.

— Но если ты разболтаешь кому, живой отсюда не выйдешь. Завалим выход. И хрен

тебя найдут! — пообещал Егор твердо.

— Мне некому вякать! — ответила Задрыга и спросила:

— А как вы своих доставали?

— Сейчас нельзя. Светло еще. Попухнуть можем. Когда стемнеет — покажу.

— А почему ты мне поверил? — поинтересовалась Капка.

— Ты тоже сама. Без матери, без отца, как мы. Своя… И морда не свинячья. Не

раскормленная. Худая. Выходит, тоже не жравши живешь. Вот и позвал к нам, чтобы

знала, если что, ты — не одна. Мы — с тобой, а нас тут много!

Задрыге как-то сразу теплее стало от слов Егора. Она села рядом, закурила.

— Мать где твоя? — спросил пацан.

— Умерла. Уже давно. Я ее не помню. Мне всего два месяца было.

— А моя — спилась. Отец нас бросил. Она и скатилась. Сразу в бичихи.

— А где отец? — любопытствовала Капка.

— Забыл ему на яйцы звонок повесить. Тогда бы знал. Он от нас скрывается, чтобы

алименты не платить. Не объявляется нигде, не пишет. А может, уже умер давно,

кто знает? Хотя такие живучи.

Почему?

— Потому что кобели завсегда легко живут. У них забот нет. Кочуют от бабы к

бабе. Одним местом только вкалывают. Что им дети? Издержки пьяной ночи! Лишняя

морока. Так-то вот… Потому, когда вырасту, ни за что не женюсь!

— А почему? — задело Капку.

— Потому что девки все хорошие. Но станут бабами и сразу — гавно из них

получается.

— Откуда знаешь?

— А ты поговори с нашими — подземными! Тогда поверишь. И меня поймешь!

— Деньги тебе зачем нужны? — спросила Капка.

— У нас за неуплату квартиру опечатали. А у меня сестра. Она не может больше с

бабкой. Старая ведьма мать со свету сживала. И теперь клянет. Хочу заплатить и

вернуться. Самим жить.

— Понятно, — вздохнула Капка.

По каким-то своим приметам Егор определил, что вот-вот начнет темнеть, и они с

Капкой смогут провернуть дело.

— А если мои кенты не в этой камере, в другие попасть сможем?

— В любую. Только молча, много не болтай. Влезай мне на спину и через щель

послушай. Твои говорят?

Капка сделала, как посоветовал Егор. И услышала голос Короля!

— Не ссы, Шакал, кенты нас снимут отсюда! Падлой буду!

— Мне б знать, где Задрыга? Жива ли она? Я видел, как в нее палили из пушки! —

услышала Капка голос пахана так близко, словно — он сидел совсем рядом у плеча.

Задрыга прокричала совой. Шакал заметался по камере, прислушался.

Капка соскочила со спины Егора.

— Как достать кентов?

— А бабки?

— Домой вернемся, дам больше!

— Не темнишь?

— Чтоб я сдохла! Клянусь! — торопила Задрыга. Егор свистнул, сунув в рот два

пальца. Изо всех углов и щелей полезли грязные мальчишки и девчонки.

— Давай, пацаны! Вытащим из ментовки кентов этой девки! Она — своя! — указал на

Задрыгу.

— А кто кенты?

— За что сгребли их?

— Чем подмажешь нам? — посыпались вопросы.

— Мне она отдаст! — успокоил всех Егор.

— Смотри! Иначе, глаз на жопу натяну! — пообещала Каике замызганная девчонка.

Капка не увидела, откуда эта свора приволокла два лома, и кривоногую ржавую

лестницу.

— Давай пацаны! Наляжем! — вставил лом в паз бетонной плиты худой редкозубый

Борис.

Орава навалилась кучей, и плита медленно приподнялась. Борис вставил булыжник.

Образовалась приличная щель. Задрыга в нетерпении позвала Шакала. Тот сразу

смекнул. И через секунду спрыгнул вниз без лестницы. За ним полезли кенты. Все

без загвоздки проскочили. И только Король застрял. Не пролезали плечи. Помогли

законники. Когда медвежатник ступил на лестницу, та тут же согнулась, поехала,

его едва успели поймать.

Мальчишки быстро вытащили булыжник из паза, опустили плиту на место тихо, без

пыли.

— Задрыга! Выручила!

— Хиляем скорее! Тут все слышно. Тихо! У кого есть башли? Вытряхивайте! —

потребовала сразу.

Законники выгребали из карманов все, что не нашла милиция. Из брючных поясов,

подкладов, потайных карманов, из носков, доставали сторублевки.

— Вот это да! Мы ж теперь, как паны жрать будем! И чинари не станем выбирать из

урн! — радовались пацаны.

— Егорка! Хиляй со мной! С тобой отдельно отбашляюсь! — позвала Задрыга

мальчишку. И попросила:

— Выведи нас отсюда поскорее!

— А вон люк! Откроете — и враз в центре окажетесь!

— Не спеши, Капка! Окраиной лучше, — придержал пахан, все еще не веря в то, что

удалось сбежать из милиции, всего за полчаса до отправки в тюрьму.

Он оглянулся на мальчишку. Лица не увидел. Но подозвал и сказал тихо:

— Ты нужен нам. Хиляй впереди. Покажи тропинку. Дело к тебе будет! Клевое! И

коль потрафишь, долго будешь дышать порхато.

Егор вывел фартовых к бабкиному особняку. Оттуда законники уходили по одному, по

двое — тихими закоулками, не оглядываясь.

Глыба, увидев кентов и пахана, понял, почему так долго не было Капки.

Из местных кентов лишь двое не торопились покидать Черную сову. Король, какой

считал себя неоплатным должником Капки, и пахан городской малины.

Шакал в это время разговаривал с Егором. Он видел, как Задрыга, вытряхнув Глыбу,

дала мальчишке пачку четвертных. Пацан даже взвизгнул от восторга. И охотно

подошел к Шакалу.

Они недолго поговорили. Егорка после этого разговора исчез на всю ночь. Вернулся

под утро. Усталый, довольный. Отдал пахану небольшой чемодан с шифровым замком.

Все остальное он вместе с пацанами надежно спрятал в нескончаемых лабиринтах

подземки. То место он указал Задрыге, подсказал, как легче и быстрее достать

спрятанное. А своей ораве приказал забыть навсегда об этой ночи.

От Шакала он получил обещанное. И в тот же день вернулся с сестрой в свою

квартиру.

Задрыга, едва городские кенты разошлись от особняка, попросила пахана снять

особняк в глухом месте. Чтоб туда никто не мог прийти незаметно.

— А как же я найду тебя, моя фея? — подал голос Король.

— Слушай, кент, отвали от нее! Не нарывайся! Кончай флирт, завязывай шашни и не

заводи меня! — подошел к нему Паленый, загородив собою Задрыгу.

— Я должник! Я потрафлю!

— Сваливай, Король! Эта мамзель не про твою честь! — прорезалась ревность у

Мишки. Шакал, услышав, не стал вмешиваться.

— Капитолина! — позвал Король. И спросил напрямик:

— А ты, что скажешь?

Задрыга сделала изящный реверанс и тонким голоском прощебетала:

— Спокойной ночи, Король!

Капка услышала звук воздушного поцелуя, посланного медвежатником, и обрывок

брани, брошенной Мишкой.

Девчонка ликовала…

Шакал, глянув на дочь, спрятал смех в жесткую ладонь. Он понял все и не стал

обрывать Капку. Ведь и самого когда-то не обошла весна, жаль, что она была

слишком короткой.

Пахан весь следующий день подыскивал малине подходящую хазу. И нашел. На улице

Гоголя. Снял два особняка. Неподалеку друг от друга.

Выбрал эту улицу не случайно. Движение машин по ней было перекрыто из-за ремонта

дороги. А все подходы к особнякам просматривались издалека.

Ночью эта окраинная часть города не освещалась. Пройти сюда мог лишь тот, кто

жил здесь, знал в лицо каждую канаву, открытый люк, всякую трубу, торчавшую из

земли, яму— переполненную грязью и стоками из городской канализации.

Чтобы выбраться отсюда не измазавшись по уши, надо было перейти на улицу

Пушкина. Не менее горбатую и неухоженную. Пройдя вдоль заборов с километр,

спуститься вниз по лестнице на городскую магистраль, где без всяких препятствий

шли машины.

Но в этом квартале они не появлялись уже давно.

Плохие дороги были не последним минусом этого района. Здесь, разбежавшись друг

от друга на полкилометра, стояли только частные дома, владельцы которых держали

для охраны своры злющих собак, не спускавших настороженных глаз с каждого

прохожего. Ночами они собирались в огромную свору. И тогда, не только пройти,

появиться чужим было опасно.

Собачий хор поднимал на ноги всех жителей. Нередко псы загоняли свою жертву в

люк или кювет. И держали там несчастного до прихода хозяев.

Пройти сюда незаметно — не было возможности. И только законник мог оценить пути

к бегству. Минуя собак и местных жителей.

Задами, прямиком через огороды. Вниз к озеру. Там рукой подать до магистрали. Но

для этого надо было иметь ключ от ворот и внутренней калитки, какие сразу

получили кенты. И в первый же вечер собрались вместе, позвав Лангуста и

некоторых законников города на разборку.

Черная сова решила выяснить, почему случился прокол в ресторане? И не пора ли

виновного выкинуть из закона?

Лангуст неохотно принял предложение о встрече. Но отказаться не мог. Знал, иначе

Шакал вытащит его на сход. И так вывернет, что не только из закона, из родной

шкуры вытряхнут паханы.

Законники тоже пришли. Пятеро. И лишь Король примчался сломя голову. Остальные

понимали, для чего позвала их Черная сова и появились хмурыми, злыми.

Догадывались: не водку жрать позвали…

Шакал поставил на стрему кентов. И, войдя в мрачный, громадный зал, где

собрались законники, начал сразу:

— Зачем позвали нас в кабак? — стрельнул глазами в пахана законников. Тот сразу

понял.

— Не подставляли твою малину, Шакал! Век свободы не видать! — клялся истово.

— Тогда почему стремачей не было? — бледнели губы Шакала.

— Стояли стремачи. Трое. Все проверенные в делах!

— Голубятники, что ли? Где ж они приморились, когда возникли мусора? Почему не

вякнули?

— Сняли их! Официанты паскуды! По одному убрали!

— Что ж за стрема, какую фраера убирают? Кого поставил? Шмар или барух? Вы

звали! Вы — в ответе! Где те стремачи? — хрустнули кулаки пахана.

— Не голубятники и не барухи! Налетчики! Из шпановской малины!

— Почему не стопорилы, не мокрушники? Почему только трое? Иль башлей не хватило

потрафить шпане? Тогда на хрен звали?

— Башли имеем. Не доперли, что пронюхают лягаши!

— Но кто-то высветил нас! — не отступал пахан Черной совы.

— Не мои! Это верняк!

— Значит, шпана! — оглянулся Шакал на Лангуста.

— В тот день она о вас ни сном, ни духом…, — ответил тот, не сморгнув.

— Лады! Но как стряслось, что стрема проморгала? Их в один миг не могли убрать!

Почему остальные не вякнули?

— Выход из зала стремачили официанты. Отрезали ход кентам и дубасили стремачей

кодлой. Те и теперь хворают, на катушки не поднимаются.

— Почему только трое было?

— Раньше двоих хватало!

— Мы засыпались из-за вас! И мало того, наша кентуха не только нас, но и ваших

сняла из лягашки!

— Ботай, сколько обязаны? — встрял Лангуст.

Услышав сумму, головой закрутил. Но полез за пазуху, выложил требуемое, обругав

взглядом законников.

— Это как же получается, что уличные пацаны секут про подземку, а фартовые про

нее не доперли? — спросила Капка, не придав значения бриллиантовому колье, какое

перед разборкой подарил ей при всех Король.

— Про туннели доходили слухи и до нас. Но мы туда не суемся. Там наша зелень

зреет. Там ее владения. Она с них свой положняк имеет. Нельзя отнимать последнее

у тех, с кем завтра фартовать. Рисково это! Чуть кого из них забираем в малину,

он в подземку — ни шагу. Пришибут враз. Такой закон. У всех свои границы. Их —

не переступаем! Пятеро наших там ожмурились. И попробуй — нашмонай виновного. Их

в туннелях — тыщи! Но чужаков враз чуют! Даже шпана туда не суется! Менты ссут

возникать неподалеку. Их там много замокрили.

— Ну и кенты! Зелень с вами разборки проводит! — рассмеялась Капка.

— Тебе пофартило! За свою признали. Да и то сорвали навар…

— За дело все башляют! — обрубила Капка резко.

— Не дело зелень распускать! Да еще и ссать ее! А коли припрет в подземке

примориться?

— За башли, может, сфалуешь, — развел руками пахан городских фартовых и добавил:

— Зато в городе зелень не промышляет. А прижимать ее там — себе накладно.

Сдышались на неписаных условиях. Всяк — король на своей территории. Там, по

сути, своя малина. Готовые законники канают.

— И вам туда хода нет! — рассмеялась Задрыга, вспомнив, что рассказал Егор ей в

подземке, пока ждал ночи.

— Про туннели под городом всякие слухи ползли. Я тогда еще совсем молокососом

был. И все прислушивался к легендам, вроде как еще до войны, немцы построили под

городом заводы, где делали свои подводные лодки. И не только это, а и танки. Так

было удобно им. Потому что с неба не видно ничего. И самолеты не могли

разбомбить. А территория была засекречена. Вначале — небольшая. С годами —

росла, уходила под город, под жилые дома, какие в войну из-за детей не бомбят.

Вот так и построили второй город. Люди, кто под землей не работал, ничего про

это не знали. А кто знал — молчал. Немцы, а друг другу не верили. Сверху глянь!

Обычный город. Никаких загадок! Зато внизу чего только нет! Там два таких

Кенигсберга поместилось бы! А почему его было трудно взять? Из-за подземных

заводов! Наверху берут фрица в плен, а он два шага в сторону! Сиганул в люк — и

будь здоров. Опять — в ружье. И уже готовый снайпер.

— А все ж их выбили из туннели! Значит, прорвались! — спросила Капка Егора.

— Накось, выкуси! — свернул грязную фигу мальчишка. И продолжил;

— Прорваться вниз им не обломилось. Просто в туннели пустили газ. Самый что ни

на есть отравный! От него не только немцы, крысы дохли, какие не успевали

выскочить наружу.

— Сколько ж газа нужно было? — огляделась Капка.

— Не так уж много, как ты думаешь. И еще — городскую канализацию, сточные воды

пустили. Потому что много газа пускать опасно себе. Испортили немцам жратву и

оборудование. Но и сами не сумели попользоваться. Немцы, кто умер, кто сдался,

кто в Германию утек. Тоже по подземке. А когда первые жители стали в домах

заселяться — много от газов поумирало.

— Брешешь ты все! — не поверила Задрыга.

— И не брешу! Я тебе покажу даже док, из которого подлодки сразу в море уходили.

Даже стапеля живы. А станков — прорва! Ржавые, конечно, но стоят пока! И мы еще

не все тоннели знаем. Много их завалили, иные сами рухнули, другие — взорвали,

засыпали до верху. У немцев тупиков не было. Все пути вели куда-то. Теперь того

нет. Куда ни сунься — завал, либо яма. А может, тут эта янтарная комната

спрятана под землей. Но не сыщешь. Никто не скажет, не знают, нет плана. А

немцам невыгодно ее отдавать. Будут веками ждать, когда город опять ихним

станет. Они живо свое откопают.

— А ты ее искал?

— Уже сколько лет! Без толку все! Не я один! Вся кодла шмонает! Как сказку! Одну

на всех!

— А как ты попал в подземку?

— Я — самый первый ее надыбал! Вишь, бабкин дом! Совсем рядом стоит. Там подвал.

Агромадный! Под весь особняк выкопан! Меня бабка турнула картохи набрать. Я и

поперся. Тут как назло свет отключили. Бабка свечку дала. Я ее зажег. Глядь,

пламя вбок тянет. Как в пустоту. Я картоху набрал и решил проверить, показалось

мне иль верно, что за нашим домом что-то есть? Отковырял ломиком плиту и в

подземке оказался. Поначалу перетрухал. Жутко стало. Один. А там темно,

скользко. Тогда я недолго пробыл. Зато потом, когда корефаны появились, все

облазили. Каждый угол, где можно пролезть.

— Небось, в магазинах шмонаете?

— Нет! Все, что наверху — не наше! Там можно схлопотать по ушам. Нам свое бы

удержать. От всяких ментов.

— Они тоже сюда возникали?

— Раньше было. Рыпались. Да мы им хотелки поотбивали напрочь! Нынче спокойно

дышим! — хвалился пацан.

Капка, прощаясь с мальчишкой, договорилась, что если ее прижмет наверху милиция,

она слиняет в подземку переждать шухер.

Задрыга отвлеклась от разборки, уйдя в воспоминания. А кенты теперь пытались

выяснить, кто же их заложил лягавым?

— Пять кабаков! Если бы нас шмонали, то почему не замели на второй день, когда

мы в «Янтаре» гудели всей малиной? И в другие дни там бухали! Подзалетели с

вами! Так что ваши законники подставили! У себя дыбайте стукача! — не сдержался

Глыба.

— У нас сук нет!

— А кто заложил? Мы? Сами себя?

— Так и нас подчистую сгребли! — вмешался в разговор Король.

— Но у кого-то хвост в гавне! Не все сюда возникли на честную разборку. Семерых

звали! Двоих нету! — заронил Шакал сомнение в души городских фартовых.

Те переглянулись. Нахмурились. Сделали зарубку на память.

— Лады, Шакал! Их тряхнем! Расколем, ссучились иль нет — допрем шустро. «Хвост»

повесим на пятки. Докопаемся, — пообещали кенты.

— Так вот, законники! За подлянку эту дарма не спущу! И за нее — запрет вам от

меня рисоваться в порту. Мы его у вас забираем! — сказал Шакал твердо. Городские

фартовые вскипели.

— Как так? У нас навары снимать? Самые порхатые? А нам как дышать, на цейтнот,

жевалки на шконку?

— Вот вам! — отмерил по плечо Касатка. И спор готов был вылиться в жаркую

трамбовку, если бы не хитрый Лангуст, прервавший всех.

— Чего вы взъерепенились? Шакал хочет получить порт, за то что Черную сову

застучали? Так, пахан?

— Верняк! — подтвердил Шакал.

— Но, едва вы сыщете виновного, а он может оказаться не из вашей малины, Шакал в

этом случае возвращает порт и никогда больше не возникает там! Если сука завелся

средь вас, считайте, дешево отделались, и не видать вам порт, как собственную

задницу! Доперли все? Это — по фартовому! И не хрен здесь кулаки дрочить!

Лажовка на холяву никому не сходила. А того, кто наколку дал, навел на кабак,

кто бы тот ни был, вытащить на большую разборку! Это — мое слово! — закончил

Лангуст.

Король все это время не сводил глаз с Задрыги. Он почти не слушал кентов. Они

перестали быть интересными, нужными. Медвежатник впервые потерял голову от

любви. И, как большой и капризный ребенок, какому всегда все позволялось, теперь

страдал от Задрыгиной недоступности.

Правда, она приняла изящное колье с бриллиантами. Позволила надеть его себе на

шею. Такой подарок мог умилостивить и королеву. Но не Задрыгу. Она спокойно

взяла из рук Короля букет красных роз — бессловесное объяснение в любви,

прикинулась наивной, не знающей символов. И громадную коробку конфет, самых

лучших. Их она лениво жевала всю разборку. Но при этом не подарила Королю ни

одного ласкового взгляда.

Паленый радовался, внимательно следил за Королем и Капкой. Подмечал всякую

мелочь. Но… Ему показалось, что Задрыга бросает украдкой взгляды на него.

Когда разборка кончилась и кенты обговорили все, Паленый повернулся к Капке,

чтобы спросить ее, сумеет ли она найти Егора, если малине понадобится

подземелье? Но Задрыга уже жеманничала с королем. Она благодарила его за все

подарки. Лепетала, что они ей очень дороги. И даже чмокнула его в щеку за колье.

Король обалдело распустил в улыбке губы. Казалось, с них вот-вот слюни потекут.

Он измусолил Капкины руки поцелуями. И обещал радовать фею почаще.

Капка строила глазки, вздыхала, как совсем взрослая шмара. Хохотала от

комплиментов и даже вышла проводить Короля в коридор, откуда вскоре послышался

ее еще полудетский смех.

Паленого трясло, как в лихорадке. Он решил никогда не разговаривать с Задрыгой.

А та, вернувшись, даже не посмотрела на Мишку.

Крутилась, пела, изображая из себя влюбленную. Она даже целовала колье и не

сняла его с шеи на ночь.

Паленый потерял сон и покой. А Задрыга распускалась цветком прямо на глазах у

всех, превратилась из репейника в розу.

Мишка и сам не знал, что случилось с ним. Он не был уверен в своей любви к

Капке. Зная Задрыгу с детства, мальчишкой изучил гнусный, коварный характер

девчонки. Понимал ее со взгляда. Заранее предугадывал последствия каждой

проделки. Он не терпел ее. Она была не в его вкусе.

Паленому были по душе ласковые, улыбчивые, веселые бабы, далекие от фартовых

дел, предпочитающие легкую жизнь, относившиеся к мужикам как в увлечению, без

претензий и привязанностей к плотской близости и просто, без гарантий на

будущее, не пытавшихся привязать к себе ни постелью, ни клятвами, не бравших с

него обещаний на верность.

За свои ночные похождения он платил, как все. Не привязываясь сердцем ни к одной

из тех, с кем довелось провести ночь.

Первый раз он познал женщину в неполных пятнадцать лет. Она была на три года

старше. Имела опыт, знала толк в короткой любви и сделала мальчишку мужчиной.

После нее многих знавал Паленый. Были ль они лучше или хуже — не всегда помнил.

Вваливался к ним зачастую по пьянке. А потому уходил утром с опустошенным телом

и душой, не помня ни имени, ни внешности очередной подружки.

Он не дарил им ничего. Даже цветов. Он платил за утеху дешевым вином и

червонцем, какой оставлял на столе. Порою уходил не прощаясь. Забывал. Ему все

сходило с рук. Шмары беспечно принимали Паленого. Он был не хуже и не лучше

других. С ним они отводили душу. Он не обижал и не высмеивал ни одну, понимая,

что ее молодость скоротечна, а в жизни ни одна из шмар не видит особых радостей.

Пройдет молодость, перестанут посещать кенты, наступит отрезвление. Но где оно

застанет бабу? На морозе — в сугробе, около пивбара? Либо в вендиспансере? Или в

больнице — с криминальным абортом? Редко какой повезло — остановилась вовремя.

Бросила пить, выйдя замуж за вдовца. Зажила семьей, тихо и неприметно. Радуясь,

что никто ночью не вломится, не влезет в постель. И на завтра у нее будет свой

кусок хлеба, купленный мужем, а не хахалем.

Такие шмары очень дорожат запоздалым счастьем. И, заимев мужа, навсегда забывают

прошлое, стыдятся даже воспоминаний о нем. Но как редко такое случается. Бывших

шмар опасаются брать в жены, хозяйками в дома. Им боятся верить за

легкомысленное прошлое, за ошибки молодости. Да и они — не из доверчивых.

Повидав всяких — не верят, что их не предадут, не оставят в очередной раз,

выбросив на панель вместе с затаенной мечтой и надеждой.

Мишка, как и все фартовые, никогда не думал о будущем, о семье. Да и что может

загадывать законник, чья жизнь всегда зависит от случайностей? Сегодня он богач.

В карманах — пачки денег. Шикует по кабакам и шмарам. А завтра поймала его

милиция. И сел на баланду. На много лет. В холодной зоне проходят годы. Стареет

фартовый, хиреет здоровье. А выйдет на волю — и снова за прежнее. Иной через

месяц попадает за решетку вновь. Другой — через годы. Но каждый законник

проводит в неволе немало. И все ж… От своей фортуны редко кто отрекся. Лишь те,

кого в дальняках скрутил недуг на весь остаток жизни. Лишив возможности

фартовать, отнял нужность малине.

Паленый знал, его будущее — не лучше, чем у других. Понимал, фартовые не

потерпят нарушения закона — не позволят никому обзавестись семьей. Да и сам бы

не рискнул, понимая, что ни одна не согласится ждать годами, жить всю жизнь в

страхе.

Но в последнее время Мишка перестал понимать самого себя. И зачастую злился. Ну

с чего это он начал ограждать Задрыгу от Короля? Флиртует она с ним, ну и пусть!

Так нет! От злобы в глазах пузырило. Он признавал, когда девки смотрят только на

него. А уж сам — какую выберет! Тут же — полное безразличие к Паленому. Задрыга

перестала его замечать. Это задевало самолюбие.

Ведь совсем недавно Капка дышала им. Есть без него не садилась, не ложилась

спать, пока он не вернется. Она вспыхивала при каждом его взгляде. Она всегда

старалась привлечь к себе его внимание. А тут вдруг… Все с ног на голову.

Девчонка изменилась в один день. И Паленый понял, что прежние ее знаки внимания

льстили его самолюбию. Он увереннее держался в малине, зная, что не безразличен

дочери пахана, которую мог держать накоротке одной, ничего не стоящей, улыбкой

или словом. Он был уверен,! Капка за него бросится в огонь и воду. Но это было

прежде. Теперь Задрыгу не узнать.

От прежней осталась лишь кликуха. Девчонка не только перестала замечать, а и

почти не разговаривала с Мишкой. И у него взыграло чувство собственника.

Униженное, оплеванное при всех. Он не привык, чтобы его забывали и не замечали.

Не признавал этого права за бабьим родом. Считая, что только он вправе забывать

и покидать, высмеивать Задрыгу перед малиной. Он считал ее своею

невоспользованной собственностью, какой нужно время, чтобы подрасти и

оформиться. Вылезти из облезлого чертенка, хотя бы в бабу. Пусть и страхолюдную.

Может, когда-нибудь, по бухой, осчастливил бы ее. Но… Она не стала ждать и

ускользала из-под носа. А Паленый, как и все фартовые, не привык терять. Его

бесила такая перспектива, и Мишка уже не мог контролировать себя.

Задрыга это видела и чувствовала особо остро. И наслаждалась этой игрой,

причиняла Паленому настоящую боль.

Она уже не вскакивала с постели, как раньше. Не появлялась перед законниками в

пижаме, взлохмаченная и неумытая. Капка теперь выходила из спальни павой. Вся в

локонах. Умытая, подкрашенная в меру. Нарядно одетая. Садилась за стол не дерись

на стуле, а чинно, спокойно, с достоинством. Не гремела ложкой и вилкой, не

шмыгала носом. Не материлась без повода. Не влезала в разговоры фартовых. Она

слушала вполуха. И, казалось, думала о своем, мечтательно уставившись

куда-нибудь в одну точку.

Теперь никто в малине не обзывал ее безобразной мартышкой, заразой или гнилым

выблевком последнего бухарика. Капка лишь снисходительно усмехнулась бы. И не

поверила б в такие слова.

Теперь законники не орали на нее. Она редко давала повод к тому, резко изменив

тактику. Даже пахан Черной совы перестал узнавать дочь. И если поначалу считал

перемену в ней временной прихотью, детским капризом, теперь свыкался с новой

Кап- кой, повзрослевшей в одну ночь.

Задрыга в малине обожала только Глыбу. С ним она подолгу секретничала в своей

комнате, с ним появлялась в городе, слушала его рассказы. Вместе с Глыбой ходила

в дела и не без успеха.

С ним вдвоем ограбила кассу морского порта, забрав все деньги, предназначенные

на зарплату. Тихо и без крови сработали, управившись за полчаса. Они даже не

предупредили, что идут на дело. Вернулись с двумя миллионами. Без «хвоста» и

погони. Сумели управиться за перерыв, не насторожив ни уборщиц, ни вахтеров.

Слухи о происшедшем поползли по городу лишь на следующий день.

Горожане удивлялись, как произошло, что воры прошли незамеченными на территорию

порта. Ничего не сломали, не испортили, не оставив никаких следов, унесли кучу

денег, и никто их не увидел.

— Значит, свои — портовые — поработали! Кто б чужой так сумел? Своих с собаками

проверяют. Чужим там нос не сунуть. Значит, охрана замешана и кассир. Вор

обязательно следы оставит, — рассуждали дотошные горожане, с недоверием

поглядывая друг на друга.

Если б знали они, как была обворована на самом деле касса морпорта, долго

удивлялись бы гениальной простоте уникального случая и незащищенности порта от

повторения случившегося.

Территория порта, как впрочем и повсюду, охранялась лишь с фасада. Там, у

центральных ворот и входа во двор, бессменно дежурил наряд милиции, а в самом

здании — вахтеры на входе.

Так было всегда, все годы. И никто не думал, что в здание управления можно

проникнуть совсем иначе, даже среди белого дня.

Никто не придавал значения тому, что портовый магазин примыкал вплотную к

забору, отгородившему двор от магазина. И торопливые управленцы наделали в

заборе множество лазеек — дыр и через них сновали на перерыв и обратно, сокращая

путь домой, оставаясь незамеченными охраной.

Подходили к зданию не через центральный ход, а через кочегарку, находившуюся на

первом этаже здания, топившуюся лишь ночами.

Дверь из котельной выходила в коридор, напротив кассы.

Глыба, помимо «перьев» и «пушки», прекрасно владел «фомкой» и без труда открыл

ее. Кассирша, готовившаяся после обеда выдать зарплату, даже не спрятала ключи

от сейфа понадежнее. Оставила их в верхнем ящике стола. Глыба даже не касался

сейфа «фомкой». Лишь перчатки надел, чтобы следов не оставить. Выгрузил деньги в

два саквояжа и вместе с Капкой, через десяток минут, выбрались на центральную

магистраль.

Пройдя по проезжей части сотню метров, остановили такси и вскоре были далеко от

морпорта, совсем на другом конце города.

Конечно, Лангуст и законники, узнав о случившемся, вмиг догадались, кто обставил

их и увел навар из-под носа.

Было вдвойне обидно еще и потому, что милиция, ничего не зная, стала хватать и

трясти своих, местных воров. А те, не зная ничего, костерили всех и вся. Особо

Лангуста, какой не сумел вовремя предупредить всех законников о том, что отдал

морпорт на время Черной сове. Никто не ждал от нее такой дерзкой прыти.

Тут даже бывалые удивились, услышав в милиции, что обкрадена касса морпорта

белым днем, во время перерыва.

Провернуть это дело с таким блеском было бы в честь любой малине. Но отвечать за

чужие грехи, без малейшей выгоды и даже намека на него — было западло. Хотя и

высвечивать Черную сову запрещалось фартовым законом настрого.

Милиция города искала пахана городских законников и Короля, какого, конечно,

брали в дело. Но его «фомка» осталась невостребованной.

— Кто ж, как не свои ворюги пронюхали все ходы и выходы? Подсмотрели и облазили

заранее каждую щель? — заговорили в милиции и порту.

Следователи милиции не щадили ради дела ни кулаков, ни горла. Они вытаскивали из

камер то одного, то другого фартового. Но те молчали. Говорить с милицией им

запрещал закон.

Ни подсадная утка, ни прослушивание камер, ни угрозы — сунуть «под вышку», не

давали результатов.

За неделю следствие не продвинулось ни на шаг. Кроме отборного мата, откровенных

насмешек, ничего не услышали от фартовых, какие и сами не без оснований жгуче

завидовали удаче Черной совы.

Ни пахана малины, ни Короля не удавалось взять милиции. Никто в уголовном

розыске не подозревал в случившемся Черную сову, какую разыскивали по всей

области чекисты.

В портовый магазин приходили жители всего города. Он снабжался лучше других.

Здесь редко случались большие очереди. Но он стоял не на виду. И узнать о нем

посторонним, приезжим людям было не просто. Особо о лазейках.

Местные воры в этом магазине никогда не появлялись. Их слишком хорошо знали

продавцы по прежним временам. И, заметь они фартовых, тут же сообщили бы милиции

и вахте. Все это высчитало следствие гораздо позже, когда дело было передано в

прокуратуру города.

Не прошел милиции бесследно и побег фартовых из следственного изолятора. Никто

из оперативников не знал, как и куда исчезли из камеры фартовые. Проверили все

решетки на окнах. Целы! Двери не разбиты. Охрана жива и ничего не услышала.

За глухоту и слепоту уволили с работы и начальника милиции и дежурного по

оперчасти. Но так и не додумались, как могли ускользнуть законники, не нарушив

ни окон, ни дверей камеры.

— Черти они, что ли? Сквозь стены проскакивать научились? Уж и ума не приложу,

как смылись от нас? — удивлялся начальник милиции, передавая дела новому.

— С охраной снюхались! Да те не колятся! В дураков играют! Ну как, скажи мне,

могут исчезнуть столько паскудников — незаметно? Значит, выпили во время

дежурства с оперативниками! И не слышали, как те сбежали! — говорил новый.

— Ну, а как открыли камеру? Сами охранники им ключи отдали? Не может быть! Это

исключено! Не первый день людей знаю! — вступался прежний.

— Но не испарились они?

— Ты меня не убеждай! Моя песня спета. Сам смотри. Не по два охранника, по три

ставь, чтоб меж собой договориться не смогли, — советовал новому прежний

начальник, лишившийся, помимо работы звания и льготной пенсии, выплат за долгие

годы работы в органах.

Прошло всего десять дней, и фартовых снова забрали в милицию. Уже без Черной

совы, без Короля и пахана. Да и на воле оставалось еще с пяток законников. Тех,

кого взяли, поместили не в прежнюю камеру, а в подвал. Громадный, холодный,

изолированный от всего мира глухими, толстыми стенами, залитыми бетоном

насмерть.

— Оттуда не просочатся! Насмерть заморю, покуда не расколются, как обворовали

кассу и как сбежали отсюда целой кодлой? Живьем не выпущу! — Грозил новый

начальник. Но ни он, ни опера ничего не добились от воров.

Никому и в голову не приходило, что под зданием милиции есть пустоты, целые

подземные коридоры, свое государство, способное укрыть в утробе не только жалкую

горсть воров, а всех горожан с детьми и стариками.

Но не все дома имели под собой подземку. Не всех и не каждого мокла достать

подземная, отчаянная орава. Вот так и этот подвал милиции был недоступен для

нее, потому что находился далеко от подземки, был хорошо забетонирован. И

фартовые не могли исчезнуть отсюда.

Новый начальник милиции, помня печальный урок прежнего, заменил почти весь

личный состав. И нередко среди ночи приезжал проверить, как идет дежурство в

горотделе.

Тем временем фартовых перевезли в тюрьму, и следствием занялась прокуратура.

Велось оно теперь без криков и угроз, без мордобоя и унижений. Фартовым по

закону дозволялось говорить со следователем прокуратуры, и законники отвергли

сразу свою причастность к случившемуся в морпорту.

О том, как удалось уйти из милиции, никто не признался, отказались отвечать.

Либо несли небылицы такие, в какие не поверил бы и новичок.

Следователь, какому поручили это дело, имел большой опыт. И хорошо знал

фартовых.

Между тем Лангуст тоже знал, чем дольше держат законников под стражей, тем

сложнее их положение, тем больше узнают следователи о фартовых: Но главное, чем

меньше законников на воле, тем скуднее навары. А значит, пустеют карманы самого

Лангуста. Значит, надо что-то предпринимать. И вызвав через шестерок пахана

шпановской малины, уламывал его взяться за дело — вытащить из тюрьмы хотя бы

половину законников. Тот долго упрямился, торговался. Но потом согласился

нехотя. Лишь через неделю, вместе с блатарями, отбили у охраны десяток фартовых,

напав на машину, увозившую законников с допроса Всех их пришлось брать на грев,

устраивать им новые хазы.

Законники города решили узнать, кто заложил Черную сову в кабаке? Кто настучал

на нее в милицию? Чекистам? Кто подвей; фартовых города, опорочив перед Шакалом

и его кентами?

Конечно, прежде всего хотели вернуть под свою лапу морпорт. Ради этого заявились

к Лангусту на совет.

Тот не удивился, знал, фартовые долго не кентуются с чужими малинами. И

постараются избавиться от Черной совы любыми путями. Да и кто захочет отдавать

свои навары в чужие руки ни за что ни про что? Маэстро прислал? Но Калининград

не Москва и не Питер, не курортная — блатная Одесса, не Ростов. Тут не

разгуляешься. Каждый приметен! И лишних башлей у городских фартовых не водилось.

— Шевели рогами, Лангуст! Пора от Шакала продохнуть! Сделай, чтоб свалил он со

своей шоблой от нас!

— Ты не одну малину выпихнул!

— Поднатужься! У тебя кентель большой! — просили фартовые.

— Надо разнюхать, кто заложил чекистам кабак? А просто так Шакала не выдавить!

Тертый потрох, ушлый хмырь, такого голыми клешнями не возьмешь, — начал Лангуст

издалека и спросил:

— Не выведывал ли кто-нибудь из чужаков у вас про Черную сову? Где она канает?

Фартовые переглянулись, пожимая плечами.

— Чекисты Шакала дыбают не на холяву. Клянусь мамой, хвост у него длинный!

Видно, издалека они за ним хиляют. Что- то отмочил и оставил за спиной должок,

какой ему не простился. Вот за него и подцепили сову на петлю. Указали, где

приморилась. Чекистам много примет знать не надо.

— Ну, у меня спрашивали про Шакала. Опять же свои — законники. Шмонали, чтоб

дело довел. Я им показал, где хаза, — сознался один из кентов.

— Ладно! Это не то! Я знаю, зачем его звали! Через своих попробую расколоть кого

надо, кто заложил кабак? — криво усмехнулся Лангуст.

А уже на следующий день услышал о краже из ювелирного. И снова — не свои. Опять

Черная сова… Это уже выходило за все рамки. Ювелирный Шакалу никто не отдавал

даже на время. Но тот глазом не сморгнул, выслушав упрек и ответил, мол, Лангуст

сам виноват. Уже неделю тянет резину с обговоренным положняком. А клялся вовремя

раскошеливаться. Каждый месяц! Не потрафил, Черная сова сама себя обеспечила!

Взяла неустойку. В другой раз память не посеет.

Лангуст тогда побагровел. Он хотел сделать это при своих законниках, но не

дождался. Понял, не только на день, на часы не может оставлять в Калининграде

Черную сову. И, указав пахану на стул напротив, рявкнул зло:

— Тогда давай начистоту!

— Валяй! — ухмылялся Шакал, расположившись, словно в своей хазе.

— Что ж заткнулся про багажник, где музейную рыжуху спер? Почему не раскололся

про чекистов, какие у тебя «на хвосте» сюда возникли? И вместе с вами моих

замели? Почему не раскололся, что с мокрыми делами возник и угробил в лесу

несколько чекистов? Иль ты посеял, что законники в политику не суют свои

шнобели? Тебе мало ментов? Так лягавые — перхоть в сравнении! И если б знал, кто

за твоим кентелем охотится, не дал бы примориться в городе! Мы — воры! Но не

бандиты! Секи про то, Шакал! Закон один для всех! И я Медведю пошлю свое! За

тебя! Все выложу как было! Сколько кентов из-за тебя влипли! — кипел Лангуст.

— Кого в кабаке взяли, мои сняли из ментовки! Чего базаришь? — пытался

остановить Лангуста Шакал. Но тот уже не мог остановиться:

— Хиляйте отсюда нынче! Чтоб вони вашей не было! Драть с меня за свою лажовку!

Да я на сход тебя вытащу! Пусть паханы тебе врубят, чтоб не проссывал кентель!

Приволок малину — одних мокрушников! Да за одного чекиста тебе до погоста гавно

хавать! Но давись им сам!

— Заткнись, Лангуст! Медведь и впрямь не знал тебя! Ты, заруби себе, я не

забываю базланья! И тебе его на холяву не спущу! Если мы вздумаем линять, то не

по твоему слову, а по своему желанью. Ты мне не указ! Допер?

— Но врубись и ты, от нынешнего дня я за своих кентов не поручусь! И сдерживать

их не стану! — предупредил Лангуст.

— О чем базар? — внезапно появилась в комнате Задрыга. И, оглядев паханов,

напомнила:

— Тот не пахан, кто не сумел убедить законника в правоте. А уж вы меж собой

базлать вовсе не должны!

— А я при чем? — пожал плечами Шакал.

— Вот это ни хрена себе! Облажался на весь свет и ни при чем?

— В чем лажанулся пахан? Я слышала ваш спор. Тебе не только мы, свои фартовые не

все вякают. Обломись тебе иль им та рыжуха, не стали б смотреть — чья она?

Музейная иль приисковая? Мы — законники! Берем, что дарит фортуна и стреляем в

тех, кто мокрит нас. В темноте погон не видно.

— Но вы знали, куда везут рыжуху!

— И что с того? Иль банковская рыжуха дешевле? Чего ж твои кенты ее тырят? Иль

там чекисты не садились вам на кентели? Иль не трехали, что воруете у

государства? Иль тряся ювелирки ты не секешь, что можешь схлопотать «вышку»? С

чего теперь праведником заделался? Ссышь чекистов, отваливай от закона!

Фартового! Не надо нас учить дышать! Каждое дело можно прицепить к политике. Но

нам она до фени! Вот у тебя статуэтка! Она не из лавки антиквара! Музейная!

Поди, тогда еще чекистов не было! А слямзена недавно. А может, подарена?

Честнягами? — ; прищурилась Задрыга и предупредила:

— У вас в городе один медвежатник? Король! Так вот смотри! Увезем его!

— Что? Короля сманивать? — пересохло горло Лангуста.

— Зачем так примитивно? Он сам изъявит желание! И мы соизволим согласиться! —

сложила Капка губы в капризный бантик.

— Не может быть! Не верю!

— А зря! — рассмеялась Капка нежным колокольчиком.

— Задрыга! Падла! Не заводи его! Ну зачем он тебе? Ты же фартовая! Он

доверчивый, как пацан. Ты угробишь его, подставишь, как только надоест! А нам он

нужен! У вас есть медвежатник! Свой! У нас — один на весь город! Не сманивай!

— Все сразу хочешь! И чтоб уехали скорее! И не давать положняк! Лажануть у

Медведя, натравить на нас своих кентов. А сам ничем платиться не желаешь? Такого

не бывает, — улыбалась загадочно.

— Нет, Задрыга! Не отдам Короля! — вырвалось у Лангуста. Но он понимал, удержать

медвежатника не сумеет.

Фартовые города, поговорив вечером с Лангустом, решили сами выпереть Черную

сову.

Ночью они прокрались к особнякам через огороды. Но… Дома были пусты. Малина

исчезла — не предупредив о своем отъезде никого. Ничто не напоминало о ее

пребывании в домах. Словно приснилась всем Черная сова, оставив о себе злую

память в душах законников.

Узнав об этом, облегченно вздохнул Лангуст, позавидовав вслед удачливости кентов

Шакала. И тут же, вспомнил, испугался. Среди его фартовых не было Короля. У

пахана лицо покрылось липким потом.

— Надыбайте его! Верните!

Где шмонать, кого? — не поняли кенты.

— Короля! Сманила его эта падла! Черная сова! Выродок шакалий! Будь она

проклята, их Задрыга, она его увела! — орал Лангуст.

— Так где теперь их дыбать? Они никому не вякнули, куда слиняют.

— Скоро допрем! Где что стрясется, знай, без клешней совы не обошлось!

Надо было их враз выпереть! — заговорили кенты.

— Кого? Шакала? Он сам кого угодно выдавит! — скривился Лангуст, как от зубной

боли.

— Вот паскуды! Возникли! Вытряхнули нас до нитки и смылись, козлы! Неужель, на

холяву?

— А что ты им, в хвост свистнешь?

— Знать бы, где приморятся? — ерзал на стуле, как на раскаленной сковородке

дерзкий стопорило, суча пудовыми кулаками.

— Высчитать можно! Им с такими наварами теперь самое время залечь «на дно» и не

трепыхаться! А значит, укатили на море.

— Какое? — подскочил, словно ужаленный, Лангуст, вспомнив, что и они живут на

морском берегу.

— У нас им не по кайфу! Свалят! Им с шиком надо! — говорили законники.

Но в это время вошел стремач, шепнул Лангусту на ухо. Тот, согласно головой

кивнул, бросив короткое:

— Давай! Пусть нарисуется!

И тут же в дверях появился пахан шпановской малины города.

— Лангуст! Черная сова в Черняховске универмаг накрыла нынче! От ментов слыхали.

Мало того! С ними в деле — Король! И ювелирный он брать помогал. Прикипел к

Шакалу. К его девке! Облапошивают нас гастролеры. Подчистую! Чего мы лопухи

развесили? Скоро самим хавать станет нечего! Жевалки на стол положим, иль в

Ломбард заложим? Сколько их терпеть?

— Надыбайте и на разборку их! Всех! До единого! Не сфалуются — мокрите, как

падлов! — вскочил Лангуст.

— Мокрить Шакала без схода? Ну это ты загнул, пахан! Кентов его — куда ни шло,

можно им вломить! Но не пахану! — не соглашались фартовые, знавшие, что бывает

за самосуд над паханом.

— Теперь они в Озерске! Не иначе! — предположил пахан шпаны.

— Там Шакалу не обломится!

— Кто застопорит?

— Зеленые! Там же погранзона! Проскочить невпротык. Накроют мигом.

— Но откуда им допереть?

— Король с ними. Вякнет тут же!

— Выходит, они в Питер махнут. Или на море!

Фартовые решили найти Черную сову где бы она ни была. Лангуст целую ночь не

спал. И придумал, как разделаться с Шакалом, подловив его на живца Тем самым

хотел проверить,

не застряла ль Черная сова в Калининграде по пути из Черняховска? И велел шпане

и законникам распустить слух, что в городской банк через пару дней завозят

дополнительные деньги, отпечатанные в Питере.

— Не стало хватать городу своих башлей! Вот и подбросят, чтоб зарплаты фраерам

не морить! — затарахтели на всех углах. Этот слух мигом подхватили горожане,

блатари, шпана подземки.

Фартовые, вместе с блатарями, затаились вблизи от банка, карауля Черную сову.

Законники города, наблюдая за банком, приметили, что пущенный ими слух дошел до

милиции. Та усилила охрану здания втрое. И создавалось реальное впечатление

того, что впрямь, в банк вот-вот доставят дополнительные купюры.

Милиционеры вооружены не только наганами, а и шоковыми дубинками, у каждого на

шее рация бормочет голосом нового начальника.

Блатари шмыгают на каждом шагу. Им только дай повод помахаться. Они кого угодно

на лопатки разложат. И грозят о щипать Черную сову так, что до погоста память об

этом дне не посеет.

Оно и понятно, шпана тоже заимела зуб и свои счёты к малине Шакала.

Во время второго налета на «воронок», возивший на допросы законников, блатари не

только не сумели никого освободить, но и своих потеряли. Троих убил конвой. У

машины уложил. Да еще Лангусту пришлось вернуть задаток за изменившую удачу.

Блатари, как и законники, во всем винили Черную сову. Все неудачи посыпались на

них с ее появлением в городе.

Сам Лангуст пошел на это дело вместе с фартовыми, подогретый общей злобой на

шакалью малину.

Кенты во все глаза следили за каждым человеком, за всякой тенью. Они

вслушивались в голоса, чох и кашель, смех и шепот.

Чем темнее становились сумерки, тем теснее сжималось кольцо вокруг здания банка.

Под постоянное наблюдение было взято каждое окно, стены, двери, крыша. Но никто

из Черной совы не появлялся.

Новый начальник милиции, узнав о слухе, сразу смекнул, в чем дело, и устроил

засаду Черной сове в самом подвале, где хранились деньги.

Целый наряд оперативников, вооруженных до зубов, вместе с тремя собаками,

натренированными на задержание воров, сидели не дыша. Боясь не только

переговариваться, но даже громко дышать.

Все было готово к встрече с Черной совой. Нервы на пределе. Каждый шорох на

слуху. Время шло к полуночи. Самая пора для фартовых.

— Не может не клюнуть! — думал Лангуст. И тут же увидел тень от грузовой машины,

подходившей к банку в сопровождении милицейских мотоциклистов.

Лангуст даже присел от удивления. Он пустил «липу», а вышло — попал в очко.

Машина, просигналив у ворот, не спеша въехала во двор. Двери за нею наглухо

закрылись. Но ни одна тень не появилась рядом, не скользнула вблизи. Словно

такое происходит каждый день и не дергает воров за души.

Во дворе банка, едва захлопнулись ворота, появился наряд милиции, выгрузившийся

из машины.

— Ну что? — спросил их начальник.

— Все тихо!

— Никто не подходил? — не поверил в услышанное.

— Нет! Не было нападающих.

— Может, машину не узнали? Номера высвечивали?

— Конечно! И ехал на первой скорости. Чуть не уснули.

— Странно. Но для чего-то пустили этот слух! Что ж, подождем до утра…

Оперативники милиции вошли в здание банка со двора. Проверили, как идут

дежурства на постах, все ли в порядке? И везде слышали одно и то же.

— Пока тихо… Ждем…

Ждали все. Законники, зажав вспотевшими руками «перья» и «пушки». Шпана,

надевшая на руки свинчатки и кастеты.

Чекисты внимательно просматривали через особые приборы, улавливающие

инфракрасные лучи, все подходы к банку.

Они не удивились готовности милиции к поимке Шакала. Они не ожидали, что против

него встала даже городская накипь.

Вон, за рекламной доской двое притихли. Их милиция трясла за Шакала. Оба зубами

поплатились. Теперь они их у Шакала постараются вырвать, чтоб не обидно было.

— А это кто за кассовой будкой прячется? Пузо руками придерживает, а задница

мешком наружу вылезла из тени. Неужто Лангуст?! Так и есть! Даже этого припекло!

Ну уж это слишком! Он в дела почти десять лет не ходил! — тихо пересмеиваются

чекисты.

В темноте каждая тень кажется зверем.

Лангуст выглядывает из своего укрытия. Смотрит на часы. Половина второго ночи.

Скоро появится Черная сова со своим паханом.

— Тут им всем и хана! — ухмыляется Лангуст желтыми зубами, предвкушая самую

коварную из побед.

И вдруг на его плечо внезапно легла рука. Лангуст присел от неожиданности.

— Хиляй на хазу! На холяву приморился. Не приморят нас

здесь! Не возникнем! Дарма простаиваешь! Лажа все! Темнуха! Бабки там имеются!

Ни к чему их везти. Я о том пронюхал давно! А ты меня на гоп-стоп хотел взять со

своей шоблой! Эх, ты! Мудак! Если я такое вздумаю, стремачить не стану! Враз

ожмурю! Но пока подыши! Позволяю! — отпустил плечо Шакал, и усмехнувшись

зловеще, тут же исчез в темноте, как привидение…

Лангуст, созвав своих, рассказал им о встрече с Шакалом.

— Чего ж ты «пушку» в него не разрядил? — удивились фартовые.

— Не успел. Сообразить опоздал. Он, козел, возник, как тень. И тут же свалил. А

куда — не приметил.

Не увидели Шакала ни милицейские посты, ни чекисты, ни малины. Он словно

приснился в дурном сне. Посмеялся над Лангустом, пригрозил, пообещал разделаться

с ним. Все знали: Шакал слов на ветер не бросает. Уж если пообещал, обязательно

свое выполнит.

А пахану Черной совы нужно было убедиться, кто вздумал поставить на него

ловушку. Он думал, что это проделка чекистов. Что это они вздумали заманить

малину в капкан, обложив его со всех сторон своими и милицейскими операми.

Шакал был слишком умен и опытен, чтобы поддаться соблазну и клюнуть на старый

милицейский прием, на каком горели и теряли кентов многие малины.

Пахан знал, слух среди горожан пускают чекисты и менты. Они никогда не знают о

действительном поступлении денег в банк или новой партии драгоценных украшений в

ювелирный. Их давно не предупреждают заранее, опасаясь неспроста, что первыми на

привезенное нападет милиция. Такое уже не раз случалось во многих городах. И

только наивные горожане по старой привычке верят ей. А может, оттого, что

доверять стало некому…

Шакал понимал, слух всегда рассчитан на дурака. Ну кто из горожан пойдет брать

банк? Никто не отчается даже по жуткой голодухе. Зная, кроме «маслины» ничего не

получит, а жизнь одна.

Глава 4. Фартовая любовь

Лишившись Короля, не рискнут на это дело городские законники. Они без него, как

без рук.

Шпана — тем более не отважится. Ей за такую дерзость не только милиция, свои

фартовые лопухи оторвут и вытащат на разборку, почему не за свое дело взялись?

— Выходит, на нас рассчитали! Но кто именно? Мусора или чекисты? А может,

фартовые? — думал пахан Черной совы. И решил проверить, кто отважился бросить

вызов самой Черной сове?

Он шел по ночному городу быстро и бесшумно. Наблюдал, слушал. Увидел усиленные

милицейские наряды на подходах к банку.

— Лягавые вздумали наколоть! — усмехнулся в темноту ночи злорадно.

Пробравшись на чердак дома, стоявшего напротив банка, увидел сверкнувшее стекло

бинокля из окна второго этажа.

— И эти здесь приморились! — ухмыльнулся Шакал.

С чердака дома он увидел прилипших к деревьям — фартовых и блатарей города. Даже

шпана крутилась поблизости. Не хотела упустить редкое зрелище.

— Ну, падлы! Ну и лидеры! — скрипел зубами Шакал, видя, как объединились

фартовые в одну кодлу с милицией, чекистами, блатарями и шпаной.

Увидел и Лангуста. Еле сдержал смех, как прятался тот в тени кассовой будки и не

вписывался в нее. Всё что-то вылезало, как шило из мешка.

— Ну, держись плесень вонючая! Тебя я своими клешнями вздерну! — дал себе слово

Шакал и опустился вниз.

Напугав до заикания Лангуста, пахан еще прогулялся по затихшему ночному городу,

подышал свежим воздухом и опустился вниз, туда, где городская «зелень» приняла

его малину, не испугавшись никого. Ни на что не рассчитывая.

Им отвели самый чистый и просторный — мраморный зал.

Его вычистили и отмыли до блеска. Приволокли буржуйку, сделанную своими руками.

Затопили ее, выведя трубу так, что дым шел в овраг и никому не был виден.

Сговорилась с пацанвой сама Капка. Убедила, уломала, пообещав, что не причинят

неудобств никому. И не помешают. Зато хамовкой завалят всех. Самой файной. И

куревом — до отвала.

Пацаны, поразмыслив, согласились. Помнили, что Егорка очень доволен был встречей

с этой Задрыгой. И называл ее подарком судьбы.

Назвав фартовых города гнилым гавном, сказал:

— Вот если эти воротятся, приютите их. Они — кайфовые кенты! С ними дышать

можно!

Егорка ушел из тоннеля навсегда. Увел за руку младшую сестру. Он вернулся наверх

— в город, в свою квартиру. Упросив бабку заплатать за нее. Та согласилась, даже

не поинтересовавшись, откуда взялись у внука деньги?

Тот никогда не сказал бы ей правду.

Тоннельная орава не навещала его. Егор изредка появлялся у бабки и сам

рассказывал о своей жизни. Детвора жгуче завидовала, но никогда в том не

созналась никому.

Шакал и впрямь не поскупился. Дал старшему — Борису — две пачки по четвертному

на харчи «зелени». Те и поволокли в тоннель хамовку: хлеб, сыр, колбасу,

конфеты, пряники, халву, чай и сигареты. Целые сетки баранок, булки, пирожки,

тащили надрываясь, радуясь предстоящей сытости.

Задрыга смотрела на детвору с жалостью. Вспоминала, как часто и ей хотелось

есть. Но о том нельзя было говорить, малину пасли лягавые.

Капка сама предложила малине перевести дух в подземке. Оглядеться, что затевают

городские законники.

Шакал вернулся черней тучи. Он рассказал кентам обо всем, что видел.

— Обложить нас вздумали! Засветить лягавым и чекистам! Всю малину разом —

воткнуть «под вышку». Ну, за это поплатятся падлы — кентелями! — мрачнел Шакал.

Король, сидевший рядом с Капкой, слушал всех вполуха. Он получил возможность

быть всегда рядом с Задрыгой, видеть, слышать, прикасаться к ней. Для

медвежатника жизнь стала совсем иной. Он дышал Капкой, он выполнял каждую

просьбу и прихоть, всякий ее каприз и называл своей королевой.

Та, заслышав о ловушке, устроенной малине наверху, нахмурилась. Отвернулась от

Короля, обдумывая местъ. Медвежатник встревожился, чем расстроена фея?

Узнав причину, предложил не задумываясь:

— Стянем у них общак! Я знаю, где они его держат! Не стоит мокрить. Оставим без

башлей. Это больнее.

Шакал, услышав это предложение, вмиг ожил.

Он заходил по залу, потирая руки, смеялся так громко, заразительно, что фартовые

поняли, как понравилась пахану идея Короля.

— Сколько у них в общаке завелось? — спросила Капка медвежатника.

— Семь лимонов было при мне, — ответил не задумываясь.

— Когда снимем навар? — повернулся к Королю Шакал.

— Да хоть теперь…

— Кого в дело берешь? — торопил пахан.

— Нашу фею! Дело тихое, надежное.

Капка обрадованно встала. И через десять минут шла рядом с Королем по темным

улицам города.

Они не говорили ни о чем. Медвежатник держал Задрыгу за кончики пальцев. Потом,

осмелев, взял ее руку в свою широченную ладонь. Повел Капку быстрее.

Вот так они вышли во двор особняка Лангуста. Огляделись, прислушались. В доме

темно, тихо. Стремач кемарит на ступени. Второй — на чердаке похрапывает.

Король подвел Капку к подвалу. Тихо открыл замок фомкой. Придержал дверь, чтоб

не скрипела. Вошел, будто проскользнул внутрь. Капка юркнула следом.

Медвежатник отвалил плиту от стены. Открыл железный ящик. Достал саквояж,

тяжелый, как булыжник. Потом вытащил шкатулку, передал Капке. Все закрыл, вернул

на место плиту, закрыл замок на подвале. И подхватив саквояж, повел Капку

обратно.

Когда перелезали через ограду, Король зацепил ногой проволоку, та служила

сигнализацией и зазвенела по всей цепи подвешенными к ней банками. Тут же

вскочили стремачи. Король, подхватив на руки Задрыгу, побежал в темноту домов,

петляя меж ними зайцем, уходил от погони. Он не оглядывался. Но Капка видела,

как стремачи, пробежав совсем немного, остановились. Они не слышали звука шагов

убегающего медвежатника и решили проверить забор с другой стороны.

Король сбавил бег лишь на окраине, где до спуска в подземку было уже совсем

близко.

Капка попросила его опустить ее на землю. Медвежатник неохотно выполнил просьбу.

— Давай присядем на минуту! Никогда мне не было так кайфово— ходить в дело как

теперь! — признался он Капке, и та впервые в жизни, покраснела, поняв, что

значат эти слова. Она еще не разобралась в себе. И не знала, что ответить Королю

на его признание. Решила схитрить и прикинулась наивной:

— Еще бы! Так здорово облапошили Лангуста! Они теперь удавятся! — рассмеялась

Задрыга и спросила:

— А что в этой шкатулке?

— В ней — все твое! Может по кайфу что-нибудь выберешь? Там то, что я из

ювелирок слямзил!

Капке не терпелось взглянуть, но она сдержала себя. Пусть не думает медвежатник,

что Задрыгу за рыжуху можно взять.

— Ты не дрейфила? Там? Когда я фаршманулся на проволоке?

— С чего бы мне мандражировать? — показала Капка не менее десятка «перьев»,

какие брала с собой на всякий случай.

Король грустно вздохнул. Он не услышал ответ, какой согрел бы его душу. Видно,

мала еще девчонка, не проснулось сердце не готово к весне. Не понимает она, что

и фартового настигает любовь. Сладкая эта болезнь, не всегда бывает взаимной…

Медвежатник встает следом за Задрыгой, идет в подземку, держа Капку за руку. Та

скачет через вывернувшиеся булыжники, минует кучи мусора. Не отнимает руку у

Короля. Ей льстит его влюбленность, какую давно приметили в Черной сове.

Задрыга не обрывает и не подогревает это чувство в Короле. Как опытная пройдоха,

умело пользуется, не принося в жертву ничего, не отвечая взаимностью. Лишь

невинные улыбки, легкое кокетство, вот и все, что позволяла себе Капка,

удерживая на этом слабом поводке громилу медвежатника. Он, на свое несчастье,

влюбившись, стал нерешительным.

Он искал любую возможность остаться наедине с Задрыгой. Но даже когда это

удавалось, был робок и не позволял себе ничего, что могло бы обидеть, оттолкнуть

Капку.

Когда они появились в зале, многие фартовые спали крепким сном. Лишь пахан,

Глыба и Паленый ждали их возвращения.

Шакал, увидел пузатый саквояж в руках Короля, понял без слов, что фортуна не

обошла удачей и в этом деле.

— Возьми, пахан! — подал Король Шакалу общак городских законников. Пахан

улыбнулся довольно.

Увидев шкатулку в руках дочери, заинтересовался. Та поняла. Молча передала

Шакалу.

— Это не в малину! Это ее! Мой подарок Капке! — взялся за шкатулку Король.

Шакалу пришлось по душе настырство медвежатника. Он выпустил из руки шкатулку,

но не смог погасить любопытства во взгляде. Король аккуратно открыл миниатюрный

замок. Крышка шкатулки открылась под тихую мелодию. Капка заглянула внутрь и не

смогла оторвать взгляда от сокровищ. Уж чего только не было здесь. Изящные

золотые цепочки, перстни и кольца, ожерелья и медальоны» серьги и браслеты, часы

изумительной работы, броши редкой красоты.

— Да это же целое состояние! — заглянул Шакал через плечо дочери.

Задрыга увидела, какой лютой злобой перекосило лицо Паленого, увидевшего краем

глаза содержимое шкатулки.

— Хана Лангусту! Он теперь сам похиляет на погост! Чтоб разборка в клочья не

разнесла его! Весь общак просрал, плесень! — хохотал Глыба.

Шакал пересчитывал деньги. Пачки были аккуратно сложены. И пахан быстро подбил

итог:

— Семь с половиной лимонов! — сказал громко. Фартовые малины, казалось, спавшие

глубоким сном, вмиг проснулись.

Все, кроме Паленого, восторгались Королем. Капка, оторвав взгляд от сокровищ

шкатулки, звонко поцеловала медвежатника в щеку. Тот — обалдел от счастья. Он

готов был тряхнуть весь свет, чтобы эта маленькая, хрупкая девчонка повторила бы

свою благодарность.

Широкая, довольная улыбка согнала с его лица усталость бессонной ночи. Он

смеялся и радовался вместе со всеми, рассказывал, как удалось наколоть Лангуста

и законников.

И лишь Паленый стоял молча в тени подземелья, кусая губы. Он готов был разнести

этого верзилу Короля, ставшего на пути. Мишку теперь никто не замечал. И Капка,

кажется, забыла его имя.

Паленый страдал. Уж пусть бы она издевалась над ним, устраивая всякие мерзости.

Но только не оставалась к нему равнодушным бревном. Как все вернуть? Ведь

перестала замечать, что я хожу в притоны — к шмарам. Порою, по две — три ночи

провожу у них. Задрыга уже не видит и не злится. Значит, выкинула из сердца

навсегда!

Поначалу Мишка радовался внезапной свободе. Когда он вернулся из притона лишь

через две ночи, Задрыга не только не обругала, но и не оглянулась, не заметила

возвращения Паленого. У нее уже появился Король.

Мишка ходил по шмарам, зная, теперь его никто не упрекнет, не обругает. Но,

вернувшись в малину, злился на безразличие. Ни Капка, ни кенты не замечали

Паленого. А он не мог смириться с таким отношением к себе и долго обдумывал, как

лажануть Короля перед Черной совой, вернув себе уважение малины и Задрыги? Но

ничего Подходящего не лезло в голову, и Паленый, положась на судьбу, ждал свой

час…

Фартовые Черной совы теперь обговаривали, когда им лучше уехать из Калининграда.

Теперь их ничто не держало здесь.

— Махнем в Питер! — предложил Глыба пахану. Но тот настаивал на юге.

— Надо и Медведя навестить! Потрафить ему. Вякнуть про падлу — Лангуста! Пора

его на сход выдернуть! — предложил Шакал и продолжил:

— С нашим общаком нынче можем дышать кайфово! С месяц кутнем! А там посмотрим.

Заодно кентам грев подкинем. Нашим. Плесени… Пусть дышат «на большой»,

— Пахан! Когда линяем? — спросил Паленый, пытаясь хоть как-то привлечь к себе

внимание.

— Сегодня ночью! Так, кенты?

Фартовые согласно закивали головами.

— Тогда я отчаливаю! — сказал Мишка. Ему никто не ответил, не обратил внимания.

И Паленый пошел в притон, к приглянувшейся шмаре.

Никто из законников Черной совы не знал и не мог предположить, что происходит у

Лангуста.

Пахан городских паханов еще до рассвета узнал о пропаже общака и вмиг понял,

чьих рук это дело. Он не запаниковал, не побежал на погост давиться, не заорал

на стремачей. Он позвал паханов и законников. Рассказал о пропаже общака, назвал

вора.

— Надо отмерить той же мерой! Не хотел я мокрить эту малину. Не без того не

сдышимся! Нас оставили без башлей! Осмеяли, как пидеров! Не можем такое дарма

спустить Шакалу. Он это дело прокрутил. За такое — с него и Короля сверну

кентели!

— Но где они приморились?

— Вот это надо надыбать!

— Шпану уломаем! Та весь город обшмонает и надыбает!

— Тихо, кенты! Не кипятитесь! Есть у них кент. Паленый — его кликуха! Он —

падла, недавний у Шакала! Свежак! Так вот ею, козла вонючего, я почти всякий

день вижу в притоне. Бухает и со шмарами кайфует знатно! Его попутать надо!

Добром не расколется — заставим трехнуть, где малина приморилась. И не только

вякнуть, а и провести!

— А если не расколется?

— Ожмурим! Либо так уделаем, чтоб своими копытами слинять не смог. Шакал кентов

не сеет. Начнет- дыбать свежака по городу. Вот тут мы его и схомутаем. Чтоб

мозги не заклинивало, подкинем жару, сам рад будет вернуть общак. И свой — в

придачу.

— А если тот козел в притон не нарисуется?

— Тогда другое обмозгуем! — недовольно оборвал Лангуст.

Городские фартовые, распределив меж собой притоны, вскоре покинули хазу пахана

и, заглянув в магазины, разбрелись по знакомым улицам и закоулкам, по двое, по

трое.

Мишка не увидел открывшейся двери комнаты, где он развлекался со шмарой уже не

впервой. Здесь Паленого знали. И проведя не одну ночь, тот не ждал для себя в

притоне никаких неожиданностей.

— Эй, кент, завязывай! Вскакивай на ходули! — услышал над головой внезапное, как

гром. Он оглянулся через плечо.

— Сваливай с мамзели! Потрехаем! — не уходили из комнаты, следя за всяким

движением Паленого.

Тот оделся, обулся. Встал. И, как учил Сивуч, обоим законникам, без промаха

въехал в дых. Сам к окну бросился. Но… Не тут-то было…

Законники всех малин умели пересилить боль. Иначе они не были бы фартовыми.

Паленый лежал на полу без сознания.

Его избивали трое. Рассвирепевшие законники не щадили. Отступили от Мишки, когда

поняли, что тот без памяти.

Паленого окатили холодной водой. Поддели в бок острым носком ботинка:

— Колись, падла! Где Шакал канает?

Мишка слышал голоса, но не понимал, кто о чем говорит.

— Пришили уже? — вошел Лангуст в подвал. И, оглядев Паленого, сказал:

;— Покуда дышит! Завязывай с трамбовкой! Одыбается, вякнет. Не захочет, чтоб еще

вломили. Но, шары с него не сводите. Слиняет — вам хана!

Мишку больше не молотили. После трамбовки попытались уломать по-доброму.

Принесли поесть, выпить. Но парень отказался наотрез. Не стал говорить с

городскими законниками. Молчал, несмотря на угрозы — разнести его в куски.

Лангуст, потеряв терпение, сам вошел в подвал. Изобразив удивление и гнев на

своих законников, велел им выметаться и начал разговор с Мишкой совсем с другой

стороны, предложив ему остаться в городской малине законников.

— Я тебя давно приметил. Ты у Сивуча канал! И, как вякал старик, сумел слепить

из тебя файного фартового! Давно хотел с тобой наедине потрехать. Все не

обламывалось. Мешали. Теперь вот предлагаю — сваливай к нам! Доля будет

порхатой! Клянусь волей! В чести дышать станешь! Любую кралю тебе достанем!

Только укажи ее! В водяре купаться будешь. Хазу снимем кайфовую! По чести тебе!

И положняк твой никто не тронет!

Паленый молчал.

— Верняк, педришь, башлей у нас нет, что все бабки Король увел? Вот, глянь сюда!

— открыл неприметный тайник, где хранил свои деньги, к каким фартовые не имели

отношения.

— Усек? То-то! Я не жмот! Файные кенты дороже башлей! Фалуйся! Я не Шакал! Своих

законников, как маму родную берегу! Не хочешь, не вякай про Шакала! Но, если

уломаешься, это — первое твое дело с нами. За него — лимон отвалю тебе!

Услышав последнее, Паленый оживился. Деньги он любил больше всего на свете.

— Лимон? — переспросил Лангуста. Тот подтвердил, и Паленый зашевелился.

— А задаток? — спросил скрипя горлом.

— Само собой! Половину! Это без трепу! — радовался Лангуст, отсчитывая деньги.

Получив их, Паленый мигом рассовал пачки по карманам.

— Черная сова в подземке приморилась. В мраморном зале!

— Откуда к ним можно возникнуть незамеченными — сам проведешь. Лады? Когда

сквитаюсь с Шакалом и Королем, слиняешь вместе с нами!

— Ходули в отказе! А они — вечером намыливаются слинять на море. На юг…

— Не дождавшись тебя? — прикинулся удивленным Лангуст.

— Не знаю!

— Тогда вот это выпей, взбодрись, боль через минуту заглохнет! — дал Лангуст

парню что-то темное, пахнущее резко.

— Это наш бальзам! Фартовый! Он любого на катушки ставит. Через пяток минут в

дело хилять сможешь. Я его много лет пью. И здоров как черт.

Паленый не решался. Но пахан не отступал:

— Хлобысни залпом!

Через несколько минут боль и впрямь отступила. Во всем теле появилась легкость,

блаженное тепло, исчезло чувство страха перед Черной совой и Мишка, едва

стемнело, повел городских законников к подземке.

Узнав Паленого, тоннельные стремачи из пацанов пропустили в подземку всех

беспрепятственно.

— Теперь ты хиляй! Один к ним! Мы чуть позже, вроде на твоем «хвосте» повисли, —

предложили законники, и Мишка пошел на яркий свет свечей и тепло, струившееся

потоком из мраморного зала.

Черная сова недавно поужинала. И теперь фартовые отдыхали, слушая рассказ Короля

о том, как он фартовал в Одессе.

— По чести колюсь! Не пришлась она мне по кайфу! Куда ни вылупись — одни

блатные! Плесень — и та по фене ботает! Пацаны — в первые штаны влезли и уже по

бабам! А бабы — жуть! Почти вголую по улицам шмыгают! Все напоказ! Выставляются

без ярлыка! Там притоны шмонать не надо! Весь город такой! Любую бери! Даже

интерес пропал!

— Ну и трепло! — не выдержал один из законников города — коренной одессит,

задетый за живое. И выхватил из-за пояса «перо». Метнул, но вовремя приметившая

Капка толкнула Короля, тот пошатнулся, нож воткнулся в руку, чуть выше локтя.

Задрыга метнула нож в законника-одессита. Тот не приметил, отчего так быстро

закрутилось перед глазами жаркое солнце юга.

Он упал лицом в землю. Не успев понять, кто убил его?

— Ну, сука! — кинулся к Задрыге худой, лохматый кент. И туг же с воем воткнулся

головой в стену, согнулся пополам, сдавив в паху раздирающую боль.

Городские законники выскочили из темноты. Шакал глянул на Паленого. Тот жался к

стене растерянно. И пахан понял все.

Мельник погасил свечи одним махом. И в темноте подземки, сплетаясь в узлы,

дрались законники не щадя друг друга. Как распознавали своих и чужих, тому

дивился подземный люд, вылезший из углов и тупиков.

Эй! Пацанва! Тащи огонь! Наших тыздят! Вломим чужакам! — донеслось разноголосье.

Со всех сторон к мраморному залу побежали с факелами в руках мальчишки и

девчонки. Одни держали огонь, другие бросились в драку, зажав в руках булыжники,

тяжелые железные куски арматуры. Все шло в ход…

Вот Шакал натянул на кентель толстомордого, какой едва не пропорол пахана…

А там Задрыга, защищая Короля, достала лысого крепыша ногой в солнышко.

Чувырло и Жила отбиваются от двоих, насевших чуть не на шеи.

Плешивому бок пропороли Но его ограждает Тундра. Не подпускает к кенту. Принимая

на себя все удары.

Фомка, загнанный в угол двумя городскими, отбивается от них ногами и кулаками.

Но вот одного из них отвлек на себя Амба. Поддел под подбородок. Тот, клацнув

зубами, въехал головой в стену, постояв миг, свалился на пол, закатив глаза.

Шакал вламывает местным не суетясь. Рассчитывает каждый удар, экономно расходует

силы. Тяжесть его каменного кулака знавали многие. Теперь и городские нарвались.

Шакал никого не обделил. Вот двое с «перьями» подступили вплотную. Глаза горят.

Самого пахана вздумали прижучить. Заклинило, видно, память у кентов, что паханом

малины становится лишь тот, кто сумеет в жуткой трамбовке выстоять в одиночку

перед целой кодлой озверевших фартовых и всех разложить на лопатки.

Пахан Черной совы, улучив секунду, коротко взмахнул кулаком по голове, огрел

одного из наседавших. Тот тихо свалился под ноги дерущимся с проломом черепа.

Второму в ухо. Этот в стену угодил лицом. Не помнил, где сильнее заболело. Но

долго не мог встать от боли и звона в голове

Еще один к Шакалу рванулся. Тош Капка остановила. Вломила по шее. Ребром ладони.

Тот, в прыжке, словно споткнулся. Отлетел на своего, сбитого под ноги чуть

раньше других.

На Глыбу трое накинулись. Успели достать кента. Тот весь в крови. Едва на ногах

держался. Ему все труднее отбиваться. А городские чуют — теряет кент силы,

добить надо.

— Но что это! Кто всадил «перо» под лопатку так внезапно? — оглянулся местный

законник и в последний раз увидел Задрыгу.

Второго на себя отвлекла, распустив живот «пером» до самых колен.

С оставшимися двумя, отодвинув плечом Капку, помог расправиться Глыбе Король.

Пятеро законников города, еще державшиеся на ногах, оглядевшись, смекнули, что

надо слинять вовремя, пока не ожмурила их Черная сова. И, взяв в подкрепленье

городскую шпану, вернуться сюда под утро, когда малина будет спать после

трамбовки.

Городские рванулись через плотное кольцо подземной «зелени», сбивая с ног

пацанву ногами и кулаками. Они хорошо запомнили ход, указанный Паленым. Тот

исчез в самом разгаре драки. Куда и как сбежал — не видел никто. В сваре он не

поддерживал никого. Следил молча за каждым. Видно, вовремя понял. И примчался к

Лангусту. Тот шпану созвал. И громадная кодла помчалась к подземке, следом за

Мишкой, какому так хотелось получить от Лангуста оставшуюся часть своих денег.

Он знал, в Черную сову ему возврата нет. Он видел это по усмешке Шакала, какого

не мог провести никто. Паленый понимал, останься Шакал в живых, не миновать

разборки. А она будет свирепой.

— Уж коль сфаловался, надо бить до конца. Эти — берут в малину. Бабки дали. А с

Шакалом — все завязано. Его замокрить давно пора. Но я разделаюсь своими

клешнями с двумя! С падлюкой Задрыгой и Королем! Кроме меня, ее никто не уложит.

А я — справлюсь за все разом! Приморю в углу. Пущу на ленты. Потом брюхо

распущу, пусть медленно сдыхает, как сука, как меня мучила! — мчался Паленый

впереди шпаны.

Фартовые, едва успели выскочить из подземки, как увидели несущуюся им на выручку

шпановскую кодлу.

Законники города тут же ринулись обратно с ревом, гиком, подняв на ноги весь

подземный люд, почуявший неладное.

Двоих, едва успевших вылезти из тоннеля, втащили обратно. И кинулись к Черной

сове, едва поверившей в передышку.

— Попухли, пидеры!?

— А-а-а! Мать вашу! Козлы!

— Ожмурю паскуду! — бросились на Шакала сразу трое. Тот резко развернулся. Узкое

лезвие ножа воткнувшись в плечо, застряло занозой. Кровь полилась по руке, по

телу.

— Держись, кенты! — крикнул, теряя силы и прижавшись спиной к стене, отбивался

ногами и левой рукой.

Подземный люд, пользуясь темнотой, крошил на входе местную шпану, кого

«розочкой», арматурой, булыжниками приветили. Других втаптывали в грязь сворой,

отдавая в руки жестокой малышне. Та, немало натерпевшись от городской шпаны,

сводила свои счеты, мстя теперь за всякую обиду, за каждую пролитую слезу, забыв

или не имея понятия о жалости.

Ведь именно среди шпаны было немало их отцов, пустивших на свет детей и ни разу

о них не вспомнивших.

Никто не признал дочь или сына. Не пришел в роддом поздравить с появлением на

свет, не явился на Новый год с гостинцем. Не сунул мимоходом в озябшую ладонь

горсть самых дешевых конфет иль завалявшийся пирожок. Наоборот: Она, эта шпана,

ловила вылезающих из подземки детей и вытряхивала из карманов даже те медяки,

какие удалось собрать на хлеб.

У входа вой, стоны. Кто кого убил? Сын отца или наоборот? Вон девчонка — ей

всего восемь лет. Год в подземке от взрослых прячется. Мать — пропойца. А отец —

забулдыга, изнасиловал девчонку, перепутав с похмелья постели. И сумел от суда

уйти, спрятавшись у шпаны. Видно, узнала его пацанка. Вон как остервенело

молотит по голове арматурой вонючего, извивающегося мужика, приговаривая

по-взрослому:

— Это тебе, козел, за меня! Это — за мамку! Это — за водку! Это — за все разом!

Сдохни, зараза! — вломила ему со всей силы меж ног.

И все же прорвалась часть шпаны к Черной сове и навалилась на законников новой

грязной волной.

Капка этого не ожидала. Она не поняла сразу, кто позвал кодлу на выручку

городским? Кто так шустро успел предупредить? Она натягивает на кентель худого

пропойцу. У того глаза на лоб полезли от боли. Задрыга врубила ему для

надежности коленом в пах. И наступив тому на ноги разношенными туфлями,

оглянулась резко, почувствовав опасность, отскочила в сторону, не веря глазам.

Паленый замахнулся «пером» на нее. Удар пришелся в пустоту. Капка подскочила

пружиной сбоку, ударила ногой в ребра. Гвозди пробили кожу. Но Мишка устоял на

ногах. И метнул нож в Задрыгу. Та пригнулась. Перо попало Мельнику в руку. Капка

рванулась к Паленому, чтобы сшибить с ног. Но не получилось. Он увернулся,

поддел в висок кулаком. У Задрыги все закрутилось перед глазами. И тут же

вспомнился Сивуч.

Старик учил их одинаково. А потому приемы каждого хорошо знакомы другому. Но… У

Гильзы намного хуже срабатывала правая сторона. Он был левшой. Вспомнив это,

Капка опередила Паленого и, бросившись всей тяжестью, сбила его с ног, оглушила

о стену. Придавив за горло так, чтобы не скоро очухался, оставила его в углу без

сознания.

Шум, грохот, крики, стоны, мат, звуки ударов и падений, угрозы — все сплелось в

какой-то кошмарный ком зла, ненависти, мести.

Запах крови будоражил дерущихся.

Вон Король двоих поднял за головы, крутнул в воздухе. Те ногами сучат. От страха

не своими голосами взвыли. Король долбанул их об стену, бросил в тоннель — в

проход, сшиб еще одного из городских. Тот так и не врубился, почему свои на него

наехали? Кулаками их в сознание приводил.

На входе пацанва уже получила передышку. Растаскивала стонущих и замолчавших в

глухие тупики и ямы. Закапывала, не глядя тех, кто молчал, и еще дышавших.

Некогда разбираться. Земля всех примирит.

Капка, отскочив от Паленого, увидела, как Жилу прирезали двое мужиков. К нему не

успели пробиться, помочь.

Хрипит кент. Кровь из пробитого легкого фонтаном бьет.

Задрыга прыгнула на лысого, наседавшего на Шакала. «Пером» горло достала. Но и

ее сзади задели. Полоснул по спине какой-то дохляк. У него изо рта как из

канализации несло. Задрыга ему пальцами глаза выбила. Коротко, резко прошлась по

горлу, ребром ладони. Тот, выпучив глаза, мигом стих.

Чувырла от целой своры отбивался. Пятерых замокрил. Но и его достали. Без

промаха всадили «перо» в сердце. Кент сполз по стене тихо. Умер. А глаза

открыты, словно хочет увидеть, чем закончится трамбовка?

— Держи кабана! Хватай его, пацаны! — слышит Капка чей- то крик. И, оглянувшись,

увидела стремача Лангуста.

— Стоп, Сверчок! — вспомнив кликуху, сшибла с ног убегающего. Подставила к горлу

нож.

— Кто нас заложил?

— Паленый, — вырвался стремач.

— Кто сфаловал его?

— Лангуст. За навар. Лимон сулил отвалить.

— Лимон Паленому? — изумилась Капка.

— Да кто б его дышать оставил? Кому фискал сдался? Ныне — вас, завтра — нас

подставит. На день дал задаток. Лангуст не пальцем делан. Ботнул кентам, чтоб на

возврате в хазу грохнули Паленого и, обшмонав, свистнули б у жмура бабки,

вернули в общак.

— Лады, Сверчок! Хиляй к своим! И передай Лангусту, чтобы не тянул резину и

нынче пусть закажет себе деревянный костюм и место на погосте! А попытается

свалить от нас, я его сама, из-под земли достану! — велела пацанам пропустить

стремача наверх.

Тот, не веря в счастье, что вырвался из подземки живым, помчался в город куда

как быстрее, чем пришел сюда.

Двоих законников, избитых до полусмерти, выкинули следом за Сверчком, чтоб

другим успели вякнуть, как связываться с Черной совой и что из этого может

получиться.

Пятеро мужиков из шпаны молили Шакала о прощении, клянясь никогда больше не

прикипаться к Черной сове.

Шакал велел и этих отпустить. Они уходили спотыкаясь, едва унося душу. Не

оглядывались. Боясь получить вслед «маслину».

Чувырлу и Жилу хоронила Черная сова, вытащив кентов на поверхность. Их закопали

на рассвете. Без гробов, без цветов, без слов. Сердцем жалели ушедших…

Лишь Тундра не мог проститься с кентами. Караулил Паленого, чтобы не слинял,

когда придет в себя. Капка сказала сразу:

— Рыпнется смыться, жмури враз!

Но Мишка лежал не шевелясь. Он поздно пришел в сознание, когда малина успела

вернуться в подземку.

— Очухался, пидер? усмехнулся Глыба, узнавший от Капки все подробности.

— Кто пидер? — попытался вскочить Паленый, но Глыба вовремя поддел его в пах.

— Падла! Козел! Вот Медведь услышит, кого грел столько лет! Небось, и лесных

закладывал чекистам? — запоздало предположила Капка.

— Что с ним отмочим? — спросил Шакала Фомка.

— Капка! Хочешь хмыря замокрить? — кивнул Шакал на Паленого.

Задрыга взялась за «перо». Глянула в лицо парня. В нем не осталось ничего, кроме

страха. В больших глазах мечутся искры запоздалого раскаяния. Губы бледные,

запавшие.

— Как мало он жил! За что я любила его? Продал нас! Всех разом! Видно, не

впервой ему, — думала Задрыга, глядя на Паленого, не торопясь, наслаждаясь его

страхом.

— Чего тянешь резину? Мокри! — послышался за спиной голос пахана.

— Прости, Капка! — услышала Задрыга тихое, как шелест травы.

— Эх, гнида! А ведь я любила тебя! Сдохни, падла! На погосте— прощу! —

пообещала, скрипнув зубами, и метнула нож. Он сверкнул короткой искрой. Как

жизнь в ночи. Была и погасла. Без памяти и жалости…

Падая, Паленый ухватился за сердце. Он почувствовал, как умеет оно болеть лишь в

последний миг.

— Сбросьте его в какую-нибудь канаву, — сморщился Шакал.

— У него — полмиллиона с собой! Забрать надо! — возразила Задрыга.

— Не смей о тех башлях вякать! Они за наши души дадены! Пусть «зелень» обшмонает

паскуду и заберет себе за все разом! — указал пахан ребятне на Паленого. Те

мигом бросились к нему, утащили в темный тупик. Сняли с Мишки барахло, отмыли

залитые кровью деньги. Сушили их. Другие забросали Паленого липкой грязью

тоннеля, согретой кровью кентов.

Фартовые Черной совы сидели молча. Капка обработала раны, залила их водкой.

Перевязала. Глыба помог девчонке с порезанной спиной.

— Нельзя линять, а надо! — нарушил тишину Шакал и грустно оглядел в который раз

поредевшую малину.

На сердце тяжесть. Но снова надо брать себя в руки. Иначе нельзя.

Малина двинулась в путь ночью. И вскоре приехала в Минск.

Капка сразу попросила Шакала остановиться на прежней хазе. Но… Шакал не

согласился, сказав, что никогда не входит дважды в одну дверь. И нашел хазу на

окраине — в зеленом районе города, названном Черемушками.

— Тут от силы с неделю проканаем. Если все тихо обойдется. И, айда, на юг,

одыбаться, шрамы залечить-. А ты, Задрыга, если хочешь, смотайся в Брянск к

Сивучу. Подкинь грев старику. Пора уж! И вякни про Паленого. Но не слишком. Не

бередь старого! Пусть его сердце не ноет по чужим детям. Им свое не вставить.

Пусть не переживает. Я не в обиде на него!..

— Отпусти меня с Капкой! — попросился Король. Шакал ждал этой просьбы. И тут же

отпустил обоих, щедро снабдив деньгами.

— Не больше трех дней даю вам! Не тяните резину. Поддержите плесень и в обрат! —

заметил Шакал, что и сам стал стареть. Научился брюзжать без повода, придираться

к мелочам.

Пахан невольно смутился. Но, посмотрев на Задрыгу и Короля, торопливо

собиравшихся в путь, улыбнулся светло. Подумав невольное, что эти двое сумеют у

слепой фортуны вырвать свое счастье. Вон как воркуют! Фраерам поучиться у них!

Глаз не сводят друг с друга. Всем законникам малины давно известна их любовь.

Закон запрещает? Но и он бессилен перед жизнью и не может оборвать то, что

согревает людей, держит друг возле друга.

Едва вышли за порог Капка и Король, Шакал заспешил к Медведю. Вместе е Глыбой.

Так оно и вернее, и надежнее, решили оба.

Маэстро встретил их у двери. Улыбался внешне. Но в душе все сжалось.

— С чем возник, Шакал? Этот на холяву не рисуется. Кто на этот раз лажанулся? —

пытался предугадать Медведь.

Едва ступив на порог, Шакал отдал маэстро его долю.

— Твое здесь! Возьми!

Медведь взял не удивившись, знал, Шакал никогда его не оставит без доли.

Маэстро позвал Шакала в комнату. Поинтересовался, куда он намеревается поехать?

Шакал рассказал Медведю о Калининграде, Лангусте и малинах, о Паленом. Маэстро

слушал молча. Смотрел на Шакала и Глыбу, взвешивал каждое слово. Потом, покачав

лохматой головой, заговорил неспешно.

— Ботаешь, Паленый бабки любил? А с чего б иначе вором стал? Иль ты ими

брезгуешь? Любой кент из-за башлей в малине возник. Чему ж ты удивляешься? Иль

сам не такой?

— За бабки закон и кентов не продал. Не закладывал малину!

— За бабки жмурятся твои кенты! Сколько их посеял? Больше всех у тебя

откинулось! — взревел Медведь.

— В делах накрылись!

— Другие малины тоже в дела ходят! Не морятся! Делами дышим! Кенты до плесени

канают у других паханов! К тебе не хотят возникать!

— Сам надыбаю себе кентов в малину! Тебя не прошу!

— Каждый кент — дороже любых башлей! За всякого спрошу! Я Паленого с пацанов

держал! Фартовал он файно. Сивуч учил. Удачлив был с пацанов. В большие дела с

«зелени» его брали. Почему не приволок Мишку сюда? Я сам с ним потрехал бы! Он у

меня не один год канал в малине и никого не высвечивал!

— Лангуста поспрошай! Тряхни гада, как он сумел? И сам с ментами снюхался!

Засаду на нас устроил! Расколи, какой навар он от лягавых и чекистов снял за

нас? Шпану сфаловал на мою малину! Это по закону? Блатари загробили Чувырлу и

Жилу! Нас всех мылились «на перья» взять!

— Остынь, пахан! Сегодня вытащу Лангуста! И если не стемнил ты, проведу разборку

сам! Тебе мое слово! Пока не тряхну Лангуста, из Минска не сваливай! Допер?

— Усек!

— Ну, а теперь ботай, что там с лесными у тебя не склеилось? Из-за чего заваруха

поднялась?

Пахан рассказал о багажном вагоне, музейных ценностях, какие Черная сова увела

из-под носа чекистов.

Шакал не сразу заметил, как потемнело лицо Медведя и напряглись его громадные,

волосатые кулаки.

Он задышал тяжело, прерывисто. Глаза налились кровью. — Заметив эту перемену,

Глыба незаметно толкнул Шакала локтем в бок. Маэстро уловил это легкое движение

и опередил, грохнул по столу кулаком так, что с него со звоном полетело все.

— Ты, что? Мозги просрал? Иль запасной кентель стыздил? Кто на чекистов

залупается?! Кентов загробил зачем? Кто позволял врубаться в багажник? Тебя туда

тянули? Иль хочешь, чтоб с живого шкуру сдернули? Иль опаскудело в законе

дышать? Зачем влип в это дело?!

Шакал, не ожидая такой вспышки, удивился:

— Банки трясем! Это не то же самое? Рыжуха она и есть рыжуха!

— В банках — башли! Их печатают! И не худеют сейфы! Музейное — не смей! Сколько

кентов просрал! И секи, до погоста не отвяжешься от чекистов! До смерти «на

хвосте» висеть будут. Сколько фартовых замокрят, но рыжуху свою они у тебя

выдавят. Помяни мое слово! Вот ты Паленого размазал. За наводку. Тот за башли

сфаловался? Но ты — чем файнее? Тоже кентов просрал — за рыжуху! И сколько

кайфовых законников посеял?! Почти всех! А сколько еще уложат? Свой кентель не

удержишь, пока у чекистов На крючке. Сорвись с него!

— Мои — в деле ожмурились! Не засвеченные!

— А как же вас надыбали у лесных?

— Наверное, Паленый!

— Не вешай на уши мне темнуху! Я — Мишку с голожопого знал. Он никогда лесных не

заложит! Не тяни пух на жмура, не лажай! — не верил Медведь.

Шакал видел, настроение у маэстро вконец испорчено. Решил Не затягивать визит.

А через день Медведь через стремачей сам позвал Шакала, велев не тянуть резину и

возникнуть шустро.

Шакал пытался узнать у стремача, что случилось? Но тот руками развел,

прикинулся, а может и впрямь — ничего не знал.

Пахан едва вошел в хазу маэстро, вмиг увидел Лангуста. Тот, заметив Шакала,

побледнел, вскочил со стула, но собравшиеся на разборку паханы удержали.

— Ты тут не в притоне! И не в кабаке! Станешь дергаться, вломим по кентелю без

трепа. Мало не покажется! — прикрикнул Медведь так, что Лангуст голову вобрал в

плечи.

— Давай сюда хиляй! — бросил Шакалу злое, сквозь зубы выдавленное приглашение.

Пахан оглядел собравшихся. Подметил, что собрались наспех, лишь паханы ближних

малин. Значит, не сход, разборка ожидается, прошел мороз по спине, не зная, над

кем ее учинят.

— Ты трехал мне, что Лангуст высветил твою малину лягавым и чекистам! Поставил

капкан на кентов Черной совы и вдобавок натравил на вас шпану, всех блатарей?

Что выдавили из предела, не глядя на слово схода и мое? — повернулся Медведь к

Шакалу.

— Так, маэстро! И моего кента сманил за башли на подлянку! — добавил коротко.

— Лангуста мы «кололи» сами! С ментами он не лажанулся. Это верняк! Пустив по

городу «утку», не врубился, что темнуха дойдет до лопухов лягавых, чекистов. Те

никогда раньше на это не клевали. Тут врубились. Но прокололись все. Теперь о

шпане! Он узнал, что ты размазал его законников и мылился сберечь кентов руками

блатарей. И неспроста. У Лангуста в пределе всего десяток корефанов остался! Ты

замокрил слишком много кентов. А как дышать теперь Лангусту? Нет наваров! Кому в

дела идти? Все лягавые — на рогах! Их вчетверо прибавилось! От чекистов проходу

нет. Шмонают все притоны — вас дыбают! Все дороги перекрыты! А все — Черная

сова! Сегодня ты привез мою долю! Ну, а завтра? Иль одним днем дышишь?

— Послушай, Медведь! Я не пацан, чтоб ты лажал меня перед паханами! Я — закон

держу во всем! И не фаршманулся нигде! Трехнул все, как было! Но почему ты

Лангуста отмазываешь от его гавна, врубиться не могу! Иль потрафил тебе порхато?

— Не гоношись, Шакал! Я лажи не спущу! — предупредил Медведь.

— Я тоже! — вскочил пахан Черной совы, бледнея с лица.,

— Кенты, угомонитесь! Тихо на поворотах! Будет наезжать друг на друга! — встали

паханы.

— Иль сам не фартовал? Не тряс ювелирки и антиквар? Посмотрел бы я на тебя в

моей шкуре, если б на тебя ментов подкинули, с чекистами и шпаной. А потом

случайностью назвали! Почему его законников в тот день не замели лягавые? Хотя

были рядом, ближе плевка? Откуда пронюхали, что не я «липу» пустил, а Лангуст?

Вякни мне они, что на хазу к нему возникают, или он к ним? Если нет, то почему

самого не взяли за жопу? Она у него из-за киоска всем фраерам города была видна?

Его кенты у ментов на ходулях висели. С хрена всех отмазываешь? Не Они ли закон

наш по хрену пустили?

— А и верно ботает Шакал! — тупо согласился Медведь, крутнул башкой, болевшей с

похмелья. И, глянув на Лангуста, спросил трезвея:

— Стемнил гад, потрох вонючий?!

— Не кентуюсь я с лягавыми! Век свободы не видать!

— Заглохни, падла! — оборвал Медведь, усомнившийся в клятве Лангуста.

— Ведь мы могли отдать рыжуху на хранение Лангусту. Чего ж его менты не сняли?

Знают, ни одна малина его не минет! — подливал Шакал злобы.

— Это ты не нам ботай! Кто другой, может, и оставит. Но не твоя малина и не ты!

— рассмеялся Медведь.

— Но лягавые про это не секут! — стоял на своем Шакал.

— Музейную рыжуху никто не доверит никому! — отмахнулся маэстро.

— Ну, может, я ее загнал Лангусту! Иль секет, где мы притырились? Почему не

замели?

— Вот тут и есть прокол Лангуста! Колись, падла! Не то, дышать не оставлю до

вечера! — пригрозил Медведь.

— Тогда на хрен было мне законников в подземку фаловать и рисковать их

кентелями? Вякнул бы лягавым и ожмурили б Черную сову до последнего фартового.

Никто и не допер бы, что с ней стряслось! — спокойно ответил Лангуст.

— Вот дьявол! Верняк тоже! — не мог сообразить маэстро, кто из паханов прав в

этом споре.

— В подземку лягавым не возникнуть. Там куча «зелени» на стреме. Они

предупредили б нас! Это и лидеру доперло б! — усмехался Шакал.

— Твой Паленый за лимон провел бы ментов вместе с псами. Только что переоделись

бы в тряпье фраеров! — возразил Лангуст.

— Но почему тебя не замели, если нас стремачили? Все в том, что на тот миг ты не

допер, где мы приморились? Куда поздней разнюхал у Паленого. Если б раньше

расколол его, не высветился бы с лягавыми! Ведь и в подземке — сотни лазеек!

Возникни туда мусора, они и ходуль бы наших не успели приметить! А вот с банком

— не отмажешься! Сучью «муху» на мурло даже жмуру тебе поставлю! — грозил Шакал.

— Ты падла! Меня лажаешь? А сам оглянись на себя! Моего медвежатника спер!

Единственного! Своей Задрыге — в хахали! Сманил куклу обезьяне! Сколько

потрафил, чтоб забавлял ее? В закон заразу взяли, а она, года не прошло, на шею

Королю повисла. Мылится ему в бабы. И Шакал не вякнет, что в его малине закон

обосрали! Его Задрыга! — смотрел на Шакала Лангуст.

Медведь даже рот открыл от удивления:

— Задрыга? Шакал, он не темнит?

Пахан Черной совы вытер вспотевший лоб. Только рот открыл, Лангуст перебил:

— Его Задрыга на всех прыгает! Поначалу на Боцмана, потом — на Паленого. Все не

обламывалось ей. Приловила Короля!

— Заткнись, козел! — побелели губы Шакала и он, продохнув, сказал:

— Король сам ко мне прихилял! Не сманивала его Задрыга. На кой хрен! Свой

медвежатник есть! Но ни один кент лишним в малине не бывает. И Король — знатный

фартовый! Нет у них с Капкой ничего! Задрыга — не шмара! Не секу, как дальше! Но

нынче — закон держит! Но не о том треп! Пусть за свое Лангуст ответит! —

настаивал Шакал.

— Король уже был в деле у тебя?

— Был. Уже не раз! — ответил Шакал.

— Тогда чего ты вякаешь?! — повернулся Медведь к Лангусту. И, обратившись к

паханам, спросил:

— Какое ваше слово?

— А что вякать? Облажался Лангуст, как падла! Шакал верняк трехает! Замокрить

надо! — поддержал Дрезина глухо.

— Если с ментами не скурвился, все равно нарушил закон, приморил свою шпану —

мокрить законных! Двоих кентов ожмурили! Разве можно это на холяву простить? —

возмущался Сапер.

— Пусть Шакал сам с Лангустом управится. Башлями снимет или шкуру сорвет! За

кентов своих! Но из паханов и закона — выпереть надо! — подал голос Решка.

— Шакала в предел Лангуста поставить хозяином! А уж он сам выберет, как дальше

дышать? — предложил Карат.

— Шакала — в предел? — Медведь хмыкнул и продолжил:

— Хотя… Долю отвалил такую, что Лангуст и за год столько не давал.

— Откуда взять? Шакал у меня общак спер! — выкрикнул Лангуст.

— Не я, Король! И файно отмочил! За свое и наше тряхнул падлу! За мной не

пропало! Я и за это в долю тебе положил! — признался Шакал Медведю.

— Ну и Шакал! Да твои кенты у самого черта муди оторвут, вякнут, что таким

родился! — рассмеялись паханы.

— Так что с Лангустом, кенты? Как вы решили? — спросил Медведь.

— Пусть вякнет, как с Паленым у него склеилось? Зачем его подставил?

Маэстро сморщился, как от зубной боли.

— Паленого кенты в притоне накрыли. Чтоб указал, где Шакал канает. Вломили ему!

Я ботал, уломать его на водяре, башлями сманить. Они по-своему отмочили. Но

сфаловался… Со мной. Я не хотел его сманивать у Шакала. Его высветил и меня

заложил бы тому, кто больше предложил бы. Ну, а когда шпана линяла, посеяли его

по пути. С половиной лимона, что в задаток он получил. Больше я его не видел…

— И не увидишь, — закончил Шакал.

Пора завязывать с этим! Жмурить кентов без разборки—; это беспредел! — злился

Медведь.

— И ты б его не пощадил, маэстро! Тот не фартовый, кто за бабки кентов

закладывает! — выдохнул Шакал.

— То верняк! Слабак он был для фарта, — невольно подтвердил Лангуст.

— Завязываем о Паленом! Нет его! Пора посеять память о его проколах! Мы все не

без грехов! — напомнил Медведь и предложил внезапно.

— Кенты, я лишь трехну, что считаю нужным. Не стоит мокрить Лангуста, хоть и

падла он отменная! Но много секет о своем пределе. И новому хозяину вякнет,

кого, куда сунуть, что тряхнуть? Пусть канает, как Сивуч. Подземной «зеленью»

займется. Все не на холяву станет фартовый хлеб хавать.

— А прокол с ментами? — напомнил Дрезина.

— Не доказано! Если б с мусорами кентовался, законников не подставил бы! Шакал

тоже не без гавна в этом деле. Пронюхал, что Лангуст на кабаке не лажанулся —

верни навар, какой с него снял. И не возникай с делом в порт, покуда не допер,

кто подставил всех в кабаке?

— Шакала в пределе чекисты дыбают! Нашмонают, опять на меня наедете. Другого

надо. Не его! — подал голос Лангуст.

— А ты — заткнись! — сорвался Шакал.

— Не цыкай на него! Он пока пахан и в законе! — осадил Шакала Медведь.

— А почему его в тот предел? Шакал подолгу в одном месте— не канает! — подал

голос маленький Решка.

— Зато фартовые предела уже секут, кто он? И ссать станут, закон будут держать.

И в Черную сову из подземки кентов набрать можно. Там, как вякают, уже созрели

кенты. Они к Шакалу не похиляют — покатятся горохом, как ни к кому другому! —

улыбался маэстро коварному ходу, понимая, что, поселив в пределе двух врагов, —

выигрывает сам. Уж Лангуст никогда не смолчит о наварах Шакала, и тот не сможет

зажать долю Медведя.

— Однако не врублюсь я, паханы! На хрен морить в одном пределе Шакала и

Лангуста? Кто-то с них ожмурит другого! Это верняк! Да и я не спустил бы на

холяву — наколку! Почему Лангуста оставляем дышать, если он — падла, на кентов

Шакала не только законных, а и шпану сфаловал? Лажанулся? Мотай на кулак! Но не

замахивайся на всю малину! Да еще через Паленого! Сколько кентов ожмурилось! И

он отмажется испугом? Дадим другим шару также делать! Через год и вовсе без

фартовых останемся! — рассуждал Решка.

— В законе и паханах не дам ему дышать! Это заметано! — грохнул Медведь басом,

понемногу трезвея.

— Недобор, маэстро! Только и всего! — удивился Сапер.

— Ты крови хочешь? — прищурился Лангуст

— За подлянки своим корефанам всегда тыквами платились! А ты чем файней тех? —

вспылил Дрезина. И добавил:

— И впрямь за мелочи мокрили! Тут же — целая куча грехов!

— Не на мне одном! — ощерился Лангуст.

— С Шакала свой спрос! И он не минет наказания! — пообещал Медведь.

Пахан Черной совы похолодел, почувствовал, как меняется настроение маэстро. И

выжидал, решив не вмешиваться в будущее Лангуста. Тот сидел, как на иголках.

— Замокрить надо! — требовал Дрезина.

— С этим мы не проссым! Пусть столько выучит, сколько посеял! Я трехнул — все на

том! — заупрямился Медведь и продолжил спокойнее:

— Но из паханов и закона — выбросим! Это верняк! За «зелень» кентелем ответит!

За всякого проколовшегося, лажанутого — душу из него выбью сам! — пообещал

Медведь. Последнее пришлось по душе всем.

Лангуст, поняв, что его не будут мокрить, перестал потеть и дрожать.

— Вместо Сивуча дышать станешь! Сам «зелень» подберешь, сам лепить кентов из нее

будешь! По заказу малин.

Грев тебе и пацанам я сам назначу. Подкидывать его — всякий месяц. Но, коль

кенты не фалуются, то и дышать тебе — у Сивуча! Тот вовсе схирел. Заодно, его

держи!. Доперло? — повернулся к Лангусту.

Тот поспешно согласился. Закивал головой. И спросил тихо:

— За зеленью мне возникнуть?

— Паханы привезут глянувшихся. А ты линяй в Брянск. Шустро! И секи! Ты нынче уж

не законник! Давай сюда клешню! — подвел к табуретке и, вытащив нож из-за пояса,

тут же отхватил меченый пахановский палец. Лангуст губу прокусил, чтобы не

закричать от боли! Кровь брызнула на пол. Сявки тут же бросились к Лангусту,

вывели его в коридор, перевязали руку, успокоили, утешили, мол, слава Богу,

самого не ожмурили. Без паханства и закона, а тем более без пальца, дышать

можно. Вон они сами! Канают в стремачах! И не тужат.

Лангуст понимал, что от ожмуренья его спасло лишь чудо. Он знал, скольких

паханов замокрили сходы по слову Шакала. Помнил и буйный характер Медведя.

Потому, уезжая в Минск, не рассчитывал вернуться живым обратно. И не оставил в

Калининграде свои деньги. Все взял с собой. На поминки… Но повезло…

— Тебе кайфовать не дам! И не оставлю на холяву потерю

стольких законников! — усмехнулся Медведь, повернувшись к Шакалу, продолжил,

криво усмехаясь:

— Возвращаю тебя в предел Лангуста!

Шакал вздрогнул.

— Возьмешь себе в малину всех законников. И тех, какие в тюряге морятся — сними!

Но! Врубись, Шакал, ботаю при всех паханах! Если хоть один кент ожмурится по

твоей вине, не дышать тебе! Сам замокрю! Клянусь волей! Как свой кентель всякого

законника береги! И пусть твои фартовые сумеют с ними сдышаться!

Шакал низко опустил голову. Спорить с маэстро, с паханами он не имел права. Но

подарку Медведя — не радовался.

— Ничего, Шакал, выпьют кенты мировую, забудут прошлое! — ткнул в бок острым

локтем Решка.

— Кто старое вспомнит, тому глаз вон! — рассмеялся Сапер.,

— Чего тыкву повесил? Эй, Шакал! Да твоя Задрыга их быстро в клешни возьмет.

Огонь — не кентуха! — смеялся Дрезина хрипло.

— Шакал! Еще к тебе слово! Следи за Задрыгой! Чтоб закон держала! Файная

законница! Трепу нет! И все ж… Дальше флирта — ни шагу! Я хочу ей через год

малину дать! Свою! Пусть паханит!

— Не пущу от себя! — взвыл Шакал. Ему стало страшно за Капку.

— Выросла она, теперь уж сама слинять может. Отдельно фартовать! Я даже

удивился, что она из подземки не сколотила себе малину. Новую, нахальную,

голодную! Таких только в ее клешни отдавать надо! Чтоб сбила из них таких, как

сама! — успокаивался Медведь.

Никто из них не знал, как в это время плакала Задрыга…

Она приехала к Сивучу вместе с Королем ранним утром. Стукнула условно, как

когда-то, давным-давно. Но к двери никто не подошел, не отворил ее. И Капка

постучала громко, требовательно.

В ответ услышала странную возню за дверью.

— Сивуч! — позвала девчонка. В ответ услышала слабый старческий голос:

— Кто?

— Я! Задрыга! Открой!

— Капка! — донесся сорвавшийся на плач голос. И неуверенные шаги затопали к

двери. Капка ждала, что он отворит дверь нараспашку и спросит, как когда-то в

детстве:

— Где так долго шлялась, лысая гнида? — Но нет. Задрыга услышала, как обшаривают

дверь дрожащие руки. Вот они наткнулись на крючок, с трудом справились с ним.

Потом засов снимал кряхтя.

— Видно, долго взаперти дышал, колб разучился открывать? — подумала Задрыга и,

толкнув дверь плечом, чуть не сбила Сивуча с ног.

Но Сивуч ли это? Капка вглядывалась в него, не веря своим глазам.

Что осталось от него? Жалкий, немощный старик едва держался на ногах. Руки и

ноги тряслись.

— Капка, где ты? — потянулся руками к ее лицу. Ощупал голову плечи, руки.

— Здравствуй, Задрыжка! — сказал, закашлявшись. И рукой пригласил в дом.

— Я не одна, Сивуч! — удивилась Капка тому, что старик не спросил о Короле. Кто

он и зачем здесь?

— Раз с тобой, значит, так надо! — ответил хозяин, переступив порог. Он подошел

к столу, нашарил кресло. Сел в него.

Капка, скинув с себя нарядную дубленку, бросилась бегом в сарай, за дровами.

Затопила камин, открыла решетку, чтобы тепло волнами пошло в гостиную.

В доме было холодно, пыльно. Повсюду виднелись следы запустения, одиночества.

Капка быстро посмотрела, что есть у старика из продуктов. Но у Сивуча не нашлось

и корки хлеба.

— Что случилось? — ужаснулась Задрыга.

— Это, Капелька, называется — хана! Старость пришла. Скоро мне крышка! Откинусь

вот-вот! Не век же свет коптить. Когда-то приходит время смываться к кентам,

какие ушли без своей воли из жизни. Теперь и мой черед настал. Вишь, шары уже

накрылись! Не видят ни хрена.

— А почему ты один? — распаковывала Задрыга чемодан с подарками и гостинцами.

— Кому теперь сдался? Пока что-то мог — нуждались во мне. Теперь все! Песня

спета, легенда сдохла!

Задрыга взглядом указала Королю на рюкзак с харчами. Она помнила по прежним

временам, что продукты тут лишними никогда не были. И набрала по пути в

магазинах всякой всячины.

Помыв стол, подметя полы, протерев от пыли кресла, Капка велела Королю следить

за камином, сама накрывала на стол.

Красная и черная икра, сыр и ветчина, крабы и буженина, осетрина и чавычий балык

— не оставили на столе свободного места. Шампанское и коньяк, лимоны и яблоки —

стояли впритирку.

— Хавай, Сивуч! — подвинули стол ближе к камину.

— Хлеба дай, Задрыжка! Две недели во рту ни крохи не держал.

У Капки в горле заклинило от услышанного. Она онемело уставилась на старика.

Невысказанный, неуместный вопрос застрял:

— Почему? — но она знала ответ на него.

Забыли старика кенты за своими извечными делами, удачами и горестями. Бросили,

как лишнего. И он, понимая свою ненужность, не осмеливался напомнить фартовым о

себе. Просить он не умел. Стыдился. А старость брала свое нещадно.

У Сивуча всегда болели ноги. С давних пор — с колымской трассы. Пока у старика

училась «зелень», в доме всегда был свежий хлеб. Но… Ученики выросли и разошлись

по малинам. Новых — кенты не привезли. Так и остался один.

Пока был нужен кому-то, держался, когда забыли, одряхлел вконец.

— Ешь! — дает Капка бутерброд с икрой. Сивуч ест блаженствуя.

— Ишь ты! Настоящая, осетровая! Не перевелась, выходит!

— Давай — давай! — насильно впихивает Задрыга бутерброды, горячий чай. Вытирает

лицо и руки старика, заставляя есть еще и еще.

— Задрыжка! Мне нельзя больше! Помру. Я давно не хавал, файней меньше, но чаще.

— Заметано! — согласилась Задрыга и принялась наводить порядок в комнатах.

Король дивился ее умению, расторопности, помогал Задрыге во всем. Та, убрав,

взялась истопить баню Сивучу, заранее упросив Короля вымыть старика. Тот

согласился.

Задрыга наскоро приготовила ужин. Нашла чистое постельное белье. Привела и себя

в порядок. Протопила комнаты наверху. И ждала, когда вернутся из бани Сивуч и

Король.

Задрыга натопила в гостиной так, что даже в легком халате было жарко. Она знала,

что старик любил после бани посумерничать у камина за чашкой чая. Любила с

детства эти часы и тщательно все подготовила.

Она ждала. И вдруг увидела, как Король несет из бани Сивуча, ноги и руки того —

висели, как у покойника.

— Капля! Что с ним? Я напарил его! Помыл. Даже побрил! Смотри! А он — хлобысь с

лавки на пол и глаза закатил! — растерялся Король.

Капка кинулась к столу Сивуча, где тот всегда держал на экстренный случай

бальзам, сделанный своими руками. Он способен был поднять мертвого из могилы.

Задрыга нашла его. Вниз пулей скатилась. Влила бальзам. Но Сивуч не глотал. С

трудом протолкнула внутрь. Приложила к сердцу теплую грелку. Лишь через час

старик задышал.

Капка, испугавшись приступа, плакала в три ручья, корила себя за все, что

увидела у Сивуча, Боялась, что перекормила его и ускорила смерть.

— Сивуч, не сваливай на погост, зараза! Я ж к тебе теперь я

часто возникать буду! Ну, плюнь в шары, если стемню! Без будды, всякий месяц!

Клянусь волей! Только пропердись! — просила Задрыга, стоя перед постелью старика

на коленях.

Тот не открывал глаза.

— Ну, вломи мне по мурлу, как раньше! Я не загоношусь и не слиняю. Только ты от

нас не сматывайся, старый козел! Неужель ты не отматеришь меня, не просифонишь

мозги до самой жопы? Ну, одыбайся, гнида моя сушеная! — выла Задрыга от жалости

к старику и от стыда за себя.

— Ну, падла я недорезанная, виновата по горлянку! Прости меня! Открой шары!

Покажи, что дышишь й не откинулся! — размазывала Капка слезы по щекам, делала

массаж сердца Сивучу. И звала, звала…

Задрыга уже начала терять надежду на то, что Сивуч жив. Но тут Король

спохватился. Поднял легкое перо — возле подушки лежало, поднес к носу старика.

Перо шевелилось от дыхания. Оно было слабым, но уже появилось. И Капка усердно

взялась растирать грудь старика.

Когда Сивуч пришел в себя, признался, что такой приступ уже не первый. Только

тогда ему никто не помогал выкарабкаться из беды.

Капка, дрожа от страха, села поближе к камину, не спуская глаз со старика.

Король расположился у ног Задрыги на медвежьей шкуре.

Капка перебирала его кудри, медвежатник замирал от счастья.

— Вишь, Задрыжка, как оно сложилось? Вышло, будто я учил тебя для этой своей

лихой минуты. А ведь все могло быть иначе в моей судьбе! — закашлялся Сивуч.

— А что могло быть иначе?

— Все! Совсем другим! Но судьба сыграла по-своему! И втоптала в грязь, сняв, как

птицу за крыло. С неба — в пропасть. Сколько хотел из нее вырваться, уйти,

улететь. Но не довелось, не повезло! — сетовал Сивуч.

— А что помешало? — любопытствовала Задрыга.

— Моя глупая гордость! Она все разбила! И я был наказан за все с лихвой! Так-то

вот, Капля! Не все можно исправить и вернуть. Но слишком поздно мы это познаем.

Обычно под занавес. Когда жизнь уже кончена и изгажена вконец. А в судьбе не то

тепла, пепла не осталось. Память ворошить о прожитом, и то страшно. Жизнь была

или ее придумали с похмелья? Знай я о таком заранее, лучше бы удавился, пока

были силы.

Задрыга опустила голову, думая, что Сивуч говорит о недавнем, заодно упрекая ее

забывчивость. -

— Я ни на кого не сетую, Капушка! Никого не виню! Я совсем о Другом. Я сам во

всем виноват!

— О чем ты? Сивуч? Чего так жаль нынче? — посочувствовав, спросила Задрыга.

— Любви своей жаль! Единственной! Больше ничего не жаль оставить на земле. А ее

потерял!

— У тебя была любовь?! — рассмеялась Задрыга.

— Была ли? Она и теперь со мной! В сердце песней жила. Звенела, звонче любых

монет. Светила ярче всяких огней! Она заставила научиться многому! С нею я был

счастлив! Целиком! А вот теперь… Моя любовь стоит надо мной в саване. То ли

смеется, то ли плачет? Седая и старая, так похожая на смерть, — вздохнул Сивуч.

Умолк. И вдруг спросил:

— Кто этот человек, какого ты привела?

— Король! Кент из нашей малины!

— Вы давно фартуете вместе?

— Недавно.

— Ты кто есть — Король? — спросил Сивуч.

— Медвежатник.

— Кто тебе — Задрыга?

Король стушевался, покраснел. Не знал, что ответить.

— Только не темни! Без булды трехни! Не как фартовый! Как мужик! — настаивал

Сивуч.

— Я люблю ее, — сказал негромко Король.

— Я это понял еще когда вы вошли. По голосу твоему, — хохотнул старик и

продолжил тут же.

— Не удивляйтесь. У влюбленных голоса особые. Их враз, издалека слышна. А

стариков — видавших все — не нашлешь на махорке. Я — враз допер. У всех в судьбе

— своя любовь. Одинаковой — не случается. Чужую, как рубаху, никто не прикинет

на свои плечи. Любовь — смолоду до стари — крыльями за спиной дышит. Пусть они у

вас будут сильными! — удивил Задрыгу Сивуч, учивший ее все годы остерегаться

любви.

— Никого она не минет! Это верняк! Я-то думал, с Гильзой у тебя флирт завяжется!

— Нету Мишки, Сивуч! Ожмурила я его! Западло он стал! — рассказала Капка о

Паленом.

Сивуч слушал, широко открыв слепые глаза. Из них горохом катались слезы.

— Эх, Задрыга! Всякий кентеныш для меня, ровно, моим кровным тут дышал. В

каждого — себя вложил по капле. И душу, и сердце. Будто самою себя заново та

свет пускал. Готовил в» всему. И помнил… А ты… Эх, стерва! Что отмочила! Зараза.

Оттыздить бы тебя, да сил нет. Как же клешня поганая твоя на Мишку легла?!

— Ссучился! Предал! На разборке ему еще хреновей бы досталось!

— Тут не он, Лангуст — паскуда! Пидер — не пахан! — возмутился Сивуч. И внезапно

все трое услышали стук в окно.

— Кого это принесло на ночь глядя? — удивился хозяин. И велев Капке с Королем

смыться наверх, сам пошел к двери, разузнать, кто заявился?

— Лангуст? А что тебе из-под меня надо? — услышали Задрыга и Король удивленный

вопрос Сивуча.

— По слову маэстро возник! Пусти! — донеслось снаружи. Старик открыл.

Король и Капка переглянулись.

Старик впустил Лангуста. В гостиную не приглашал. Загородил собою вход в

комнаты. Ждал слова маэстро.

— Не мори на пороге. Я к тебе до самого погоста своего прихилял. «Зелень» велено

готовить. И тебя держать кайфово! Допер, плесень?

— Не сдышимся с тобой! — не согласился Сивуч.

— С хрена ли эдак?

— За Гильзу! Падла ты — не законник!

— Вывели меня из закона! Из паханов — тоже! Дважды за одно — не трамбуют, Сивуч!

Накладно мне еще и от тебя слышать звон! Не сам возник. Велели!

Сивуч молча отошел от двери, давая возможность Лангусту войти. Тот не спешил:

— Я свои майданы приволоку со двора! — вышел за дверь. И притащив кучу

чемоданов, разделся, прошел в гостиную. Увидел накрытый стол:

— Кучеряво дышишь! А мне вякали, что вовсе схирел, без грева канаешь! А тут,

гляжу, фартовые не бортанули. Дают кислород! Где ж твои гости? — спросил Сивуча.

— Здесь! — успели спуститься вниз Задрыга и Король.

— Я слышал ваше бренчанье со двора. Видел вас обоих! Ну, что ж! Фортуне было

угодно свести нас здесь! — встал Лангуст. И добавил:

— Разрешат ли мне фартовые трехнуть?

— Ботай! — опередил Капку медвежатник.

— Не пахан я нынче! Выбили меня из пределов на разборке у Медведя. Сюда — до

гроба! А предел — Шакалу отдали под условие. Чтоб ни один из фартовых не

загнулся. Если хоть кто-нибудь ожмурится, маэстро вякал, Шакалу сам открутит

кентель! Так-то.

Задрыга стояла закусив губы. Едва сдерживалась.

— Тебе, кентуха, маэстро малину даст через год. Свою, чтоб паханила и фартовала

«на большой». Сама! Чтоб кучерявые навары давала маэстро. А кентов — я тебе

лепить буду. Из тех — что нынче канают в штольнях в моем бывшем пределе. Так

давай занычь «перо», какое в руке тыришь и на меня дрочишь. Я покуда нужен.

Секи!

Капка сунула нож за пояс. Вздохнула тихо. Села к столу.

Король, подвинув ногой стул, предложил Лангусту коротко:

— Хавай!

Тот не заставил себя уговаривать. И тут же принялся есть, заодно рассказывая,

как прошла разборка, во всех подробностях.

— Выходит, «зелень» мы сами отбирать будем. Каждый для себя? — обрадовалась

Капка, оценившая способности многих из подземки. Ей за время пребывания в

штольнях приглянулись несколько особо дерзких мальчишек и девчонок. Но говорить

о них с Шакалом не решилась. Нужна была подготовка, кропотливая и тщательная.

Пахан на нее вряд ли согласился бы. Теперь разборка развязывала руки. И Задрыга

радовалась, что в свою малину она отберет лишь тех, какие ей придутся по кайфу.

А не таких, кого возьмет пахан. Капка давно мечтала о своей малине. Медведь

угадал ее затаенное желание и потрафил словом Маэстро. Теперь нужно лишь

подобрать кентов.

— Медвежатник уже есть! Король, конечно, станет фартовать в моей малине и не

приморится у пахана! Да и Фомка есть в Черной сове! А мне — не фартовать без

медвежатника? — думала Капка, радуясь скорой удаче.

— В «паханки» принимать будут! Верняк, на сходе! — радуется Задрыга. И поневоле

прислушалась к словам Сивуча.

— Тебе, Задрыжка, врубиться стоит, кого из пацанов чему готовить? Сама секешь

нынче, не все законнику дано. А «зелени», и подавно! Кош — на стрему, других в

стопорилы, опять же й налетчики понадобятся. Будет и гавно. Вовремя отсей! Такое

всегда случается, — вздыхал старик.

— Ей будет из кого выбрать! Там, в штольнях — не одна готовая малина! И не

скудеет! — смеялся Лангуст.

— Что ж, коль по слову маэстро возник, приморись! Пригляди, где канать станешь,

куда «зелень» определишь? Не трогай лишь мою! Я в ней морюсь много Лет! — указал

Сивуч на свою комнату.

Лангуст отмахнулся, мол, поладим. И, глянув на Короля вприщур, спросил:

— С Задрыгой иль с Шакалом фартовать станешь?

— Фартовому трехнул бы! С тобой о таком ботать — западло теперь!

Лангуст сконфуженно умолк. Затаил обиду на медвежатника А тот, сев к камину,

отвернулся от него.

— Тебе нынче много знать Надо. О пределе моем. Хиляй сюда, Задрыга! Покуда я сам

зову! Хочу помочь тебе на будущее! — достал записи бывший пахан и объяснял

Капке, к какому адвокату стоит клеиться в случае беды с фартовыми, как подъехать

к судье?

— Впрямую, сама, не возникай! Не станет слушать и двери не откроет. Фраера нас

ссут. А вот адвокату к любому судье и следователю — ход вольный. Через них

мылься. На защиту башли не жалей. Особо, когда кайфовые кенты попухнут. Но не

давай крапленые! Защита тебе такой подлянки не спустит! И подсунет лажу. Вместо

защиты — засыплет фартовых. Но секи и про то, что если начнут кенты трехать об

амнистии, чтоб сбить долю адвоката — не слушай никого!

— А почему? При амнистии защита на хрена? — удивилась Капка.

— Сюда лопухи подвинь! Если защита не встрянет и не докажет, что кент подлежит

амнистии, судья ввек о том не вспомнит. На сухую глотку добро не делают!

Доперла? — усмехался Лангуст. И продолжил:

— Амнистию тоже можно применить по-разному. По одной статье — враз на волю, с

учетом возраста и первой судимости.

С другой стороны — из-за сверхсуммы и дерзости преступления, могут на первые

факторы — попросту — забить… Еще могут подчистую выпустить, а могут с

привлечением к труду. Условное оставить, либо с выплатой по месту работы, либо в

фуфло отправить кентов, откуда не свалить. Все это ты сегодня сечь должна. Чтобы

потом, когда паханкой станешь, легче было бы справляться тебе.

Задрыга подсела к Лангусту вплотную, откинув в сторону прежние счеты, поняла,

расправиться с ним она всегда успеет, а вот этих знаний — не получит нигде и ни

у кого.

— Зырь сюда! Вот этого адвоката береги от шпаны. Чтоб ее не трясли! Не тронули

бы случайно бабу! Она фартовых из-под вышки вытаскивала не раз. И тебе

пригодится.

— Как я шпану удержу? Только велю оттыздить? — спросила Капка.

— Зачем так накладно? Уменьши, урежь долю, какой для себя обложишь!

— Налог сбавить?

— Ну да! Это кайфовый ход! И тебя зауважают! Зачем законникам об блатарей клешни

марать? Пусть корефанят меж собой! — учил Лангуст.

— Это верняк! — невольно поддержал Сивуч.

— Твоя малина, как я понимаю, станет самой молодой. Опыта мало. Не пускай в дело

самих сразу. Натаскай. Чтоб не растерять скоро. В большие дела не бери враз. Дай

обтереться им. закон не спеши их принимать. Проверь. Секи — у тебя один кентель!

А за всякого лажанутого своей тыквой отвечать! Врубилась? — спроси Капку. Та

головой кивнула согласно.

— Прежде чем брать в малину, тряхни, что за «зелень», имеет ли родню в пределе?

И ни за что не клей тех, какие во сне ботают. Сама каждого проверь! Упаси тебя

Бог от таких кентов! Засыпят разом всех. У меня один был — Дылда! Кент, как

кент! Но угодило его ненароком пикирнуть с третьего этажа вниз кентелем. И

что-то заклинило в тыкве. По ночам трехал во сне. Сам того не ведал. Лягавые

усекли, когда попутали. Дылду раскололи, подсадив к нему «утку» к спящему. Потом

мы полмалины посеяли. Дылду замокрили. А мне адвокат ботнула, как мусора на нас

вышли.

— Это — гавно. Вот у меня кент был! Тот, падла, в мусориловку влип! Лягавые ему

«конвейер» устроили, опетушили хором. У кента в тыкве что-то поехало. Но никто

враз не допер. А он, хорек, сам не раскололся про свою беду. И куда б ни пер —

сам с собой ботал. Да еще на разные голоса и вслух! — закашлялся Сивуч. И,

промочив горло, продолжил смеясь:

— Шуруем мы на дело! Меховой тряхнуть вздумали. Туда товар подкинули. И слышу:

— Блядь буду, принычу себе шкурье! Не то, падла пахан облапошит на доле!

И тут же бабьим голосом загундел:

— А Марусенька тоже мех уважает! Всю ночь за него греть будет! За кучерявый

навар своего голубка файно согреет!

— Я шары чуть не посеял. Остановил кентов. Велел при-, смотреться. Вовремя

вернули кента «на хазу». Потом, когда с дела возникли, и вовсе от него

избавились.

— Замокрили? — спросила Задрыга.

— Зачем? За плесенью ходить отправили его. Он и теперь там канает! Отошло у него

все. Успокоился. Но фаршманутого никто не пригрел в малине. Не поверили, — умолк

Сивуч.

— Проверяй кентов своих после каждого дела и ходки. Не пускай в купе к фраерам

на ночь, если без надюги! — подытожил Лангуст.

— И еще! Вот тебе хазы, все адреса тех, кто давал наколки малинам. Здесь много

почтовиков. Эти проныры все кругом пронюхают. Носят письма, пенсии и телеграммы.

Все видят. Дадут адрес. Коль обломилось дело — не посей того, кто наколку дал, В

другой раз сгодится. Отломи и его долю. Чтоб не на холяву было. Я так делал. И

все как по маслу — шло! — сознался Лангуст, добавив:

— Ну и бухари помогали! Они в коммунхозе пашут. Сантехники, электрики, газовщик,

плотники — кешуйся с ними помаленьку. Они глазастые! Вон, канала бабка всю

жизнь, как таракан на печке. Мы даже не воняли в ее дверь. А тут ей на копейки с

пенсии всучили внаглую лотерейку. Бабка, пока с печи слезла, чтоб билетом

почтальонку в нюх натыкать, та смылась. А через неделю сунулась шнобелем в

газету, оказалось, «Волга» обломилась! На холяву! Тут-то наводка и сработала! Да

и к чему плесени такой жирный навар?

— Так старуха свой билет помнит! Заявит! На хрен с ней связываться! —

запротестовала Капка. И бросила хрипло:

— С властями фартовые в лотереи не балуют! Не знаю, как ты, но Шакал о таком

даже не слушал.

— А кто заявит? — удивился Лангуст.

— Замокрил, что ли?

— Ну, не своими клешнями! Зачем в малине мокрушники? Нельзя их без дела

оставлять. А выигрыш тот — немало затянул. Мы его в кассу не понесли. Толкнули

кенты на бирже за тройную цену. И ваших нет! Дальше пусть фраер кувыркается. Но,

по- моему, у него все обошлось.

Задрыга внимательно слушала Лангуста.

— Какие проколы чаще всего бывали в твоем пределе? — спросила недавнего пахана.

— Чаще сыпались на мелочах. Сеяли кенты кентели, бывало, оставляли «автографы»

следствию. Те работу каждого назубок знали. И считывали, накрывали. В ходку

выкидывали, чтоб в другой раз чище работали! — смеялся Лангуст и, указав на

Короля, предложил:

— Пусть трехнет, медвежатник, как на ломбарде накрылся! Небось, враз поумнел

после ходки в Воркуте! Хорошо, что мы его там надолго не приморили. Сделали

ксиву подходящую. Сыскали болезнь, какой отродясь в малинах не страдают. Его и

списали по ней.

— А чего не слинял?

— Оттуда только на погост сваливают кенты! — сознался Король.

— Как лажанулся? — напомнила Задрыга.

Медвежатник густо покраснел. Отвел глаза и заговорил, опустив голову:

— Да ничего особого! Выронил из кармана клифта «луковицу». Из червонной рыжухи.

А на задней крышке часов — моя кликуха выгравирована была. Шмонали долго. Не

могли попутать. А взяли — на «живца». Объявили по радио, что в бюро находок

города имеется «луковица». И приметы моей — описали. Вякнули, что вернут

хозяину. Я и поперся на почту. Там схомутали. Молодой я был тогда. Дурак.

Развесил лопухи. Луковку жаль стало. Она была памятью…

— От кого? — похолодела Капка.

— С первого дела! Я ее сгреб в ювелирке. И не отдал пахану. Недолго кайфовал.

— А наш кент тоже на «луковице» попух. Но не так. Не взял ее. Козел открыл

крышку, хотел время глянуть. Прямо на складе! И, на тебе! Как кайфово кемарил

сторож с псиной — в будке. Ни хрена не допер, как мы возникли. А тут… Завыла эта

луковка, вроде, тихо. Но, падла, псина хай подняла, дергаться стала. Сторож

кипеж поднял. Едва смылись живыми. Старый хрен до утра из своего обреза палил со

страху. Ну, мы и вломили кенту, когда в хазу возникли. На доле в том деле

обошли. Так пахан велел, чтоб «варежку» знал где раззевать и без времени не

отворял бы ее! — вспомнил Сивуч.

— Это что? Вот у меня был случай! — совсем освоился Лангуст и, подвинувшись

ближе к камину, заговорил негромко:

— Был у меня в пределе магазин неприметный. На окраине. И туда рыжуху завозили.

Трижды мы его тряхнули. Навар брали неплохой. А тут, когда меня над всеми

малинами поставили, к тому магазину вздумал присосаться со своей кодлой Дешевка.

Уж не знаю точно, за что такую кликуху впаяли, но, гад, целым бабьим базаром

один умел ботать. Ну и пахан, ботну я вам! На сходах всех до уссачки доводил.

Начнут кенты махаться, Дешевка— в крик, кенты, съехав с панталыку, через окна

линяют. А Дешевка, паскуда, лыбится, как Параша на углу.

— Так что он отмочил?

— Малину послал магазин тряхнуть. А сам сторожа отвлек. Прикинулся шмарой. Упоил

старика до визгу. Приласкал. Тот и распустил слюни…

— Как приласкал? — икнул Король.

— Гладил его, целовал, на большее та плесень была негожей.

— Тьфу! — сплюнул медвежатник брезгливо и отвернулся от стариков.

Лангуст рассмеялся цокающим смехом. Вытирал выступившие на глазах слезы. И

сказал, обращаясь к Капке:

— Тебе придется и Короля в шоры брать. А то ишь, гадится! Ради дела фартовые

ничем не брезгуют. Вот, слушай, что я ботну. Глядишь, сгодится, — допил коньяк

залпом. И, прожевав дольку лимона, заговорил смеясь:

— Захотели как-то прокураторы моего предела бортануть из суда нашего адвоката.

Зависть их сжигала вконец. У нее известность и уважение, гонорары и фартовая

охрана. У них — ни хрена. Это, секи, нынче случается всегда. Когда защита

сильная — обвинитель гавно. И наоборот. Хороший адвокат любого обвинителя за

пояс заткнет. Помни, хорош лишь тот адвокат, какой не умоляет со слезами

судейских сжалиться над подзащитным, а раскладывает следствие на лопатки.

Находит неправильное применение статей, предвзятость, неполноту следственных

действий — пробелы, доказывает, что показания на допросах получены под

воздействием давления, а значит, им нельзя доверять. Короче, сводит на нет всю

работу прокуратуры, добиваясь дополнительного или повторного расследования. А не

на публику работает.

— Ну и что? Суду мозги не накрутит. Только время затягивает! — не согласилась

Задрыга.

— Прокол, Капка! Суд знает, адвокат, добившийся возврата дела на доследование,

может обжаловать и решение суда! Добиться его отмены, пересмотра. А это — не

только минус, а и потеря доверия к составу суда. Не приведись случиться такому

подряд два — три раза!

— И что будет?

— О соответствии судьи задумаются! И прокуратуре на холяву не сходит. Так вот и

у нас было. Выигрывал дела наш адвокат. Ну и вздумали ее из предела в другой

город задвинуть. Суду и прокуратуре это по кайфу, а нам каково? И мы, все малины

предела, вздумали устроить наоборот. И утопили в жалобах. Надыбали недовольных.

Их всегда хватало. Был у нас свой борзописец. Выслушает вора, как его

допрашивали в прокуратуре, как относились в процессе судейские, такую жалобу

настрочит, сатана и тот от жалости уссытся. К этим жалобам — пару анонимок, что

прокурор и судья вымогали взятки! Вот и все!

— Так вам и поверили!

— Начинают возникать из Москвы всякие комиссии. Вызывают для бесед множество

подследственных. А в итоге — если совсем не уберут, то обязательно сунут в

другое место. Надо же оправдать приезд и проверку. В работе любого проколы

надыбают, было бы желание. А нам — того и надо! Суд и прокуратуру заменили. Наш

адвокат — дышит в пределе. И ничего не знает! — потирал руки Лангуст.

— А лягавых так же выкидывал?

— С этими по-разному было! — усмехнулся Лангуст, вспомнив совсем недавнее:

— Когда лягавые оборзели и вздумали тряхнуть подземку, мы про то не враз

доперли. Не кентовались с пацанами. Они же сделали налет на базар и кой у кого

хамовку сперли. Менты в засаде приморились, похватали «зелень». И, что б ты

думала? Оттыздили пацанов. Мы их не трамбовали! А тут — мусора! Я, когда

услышал, продохнуть не мог! Упоили шпану, блатарей. Те городских фраеров

сфаловали. И пошли на лягашню! Кто с чем! А мы жалоб в Москву набросали. И тоже

на ментов возникли! Через неделю, кого мы не успели замокрить — власти сами из

ментовки выбросили. Разжаловали, уволили, осудили! Так-то вот! В своем пределе,

когда он у тебя будет, не давай никому наказывать своих суровее, чем сама

решишь. Чтоб к твоим никто не смел прикапываться! Тут все средства хороши.

— А разве подземка была твоей?

— Все, что в пределе — мое! Пусть не кентовались, но и не махались. Были свои

неписанные правила. Их держали все!

— Законники тоннельных брали в малины! Я о том знал! — подал голос Сивуч.

— Як чему тебе все ботаю? Чтобы ты, став паханкой, никого из своих в обиду не

давала и не позволяла прикипаться к кентам, никакому засранцу! — повернулся

Лангуст лицом к Задрыге.

— Всех в клешнях держи! Как в браслетах! И не снимай до стари! — согласился

Сивуч.

— Вот я к примеру, в любой точке своего предела мог отовариться на холяву.

Потому что и там мозги не сеяли, знали, иначе возникну с малиной! — начал

Лангуст.

— Ты трехни как главного лягаша из своего предела под вышку чуть не засобачил! —

напомнил Сивуч.

— Это не так давно было. Прислали к нам нового мусора, начальника всех лягавых.

Прежний уже с нами не дергался. Вот и вздумали его заменить, списать в плесень!

Новый мент давай на нас облавы устраивать, бухарей заметал в лягашку. Порядок

наводил. Нам такое не по кайфу пришлось. И вздумали проучить падлу! Тут нашу

Катьку замели в «декабристки», на пятнадцать суток. Бывшую шмару. Ну, у нее

хайло — всю Одессу перебрешет запросто. И начала она в ханыжнике вопить по фене.

Ее под душ сунули, а потом в дежурке оприходовали. Она и сама не помнила — кто

трахал? Ну мы ей шепнули, что от нее надо. Она, когда вышла, нашмаляла заяву в

суд, что ее оттянул в милиции начальник. И не просто силовал, но издевался.

Показала синяки, какие ей менты наставили во всех местах. Щипали, чтоб

шевелилась. А Катька вякнула, что новый мусор грозился ей «розочку» в это место

вбить, если добром не согласится отдаться ему. Она вырывалась, он бил. Потом,

когда свое с нею справил, отдал дежурным лягашам, и те все пятнадцать суток ею

пользовались.

— Так это треп! — не поверила Задрыга.

— Лягавые ее и впрямь в синяки уделали. Всю, как есть. За феню вламывали тоже.

Ну и по мужичьей части, чтоб растормошить. Экспертиза подтвердила, что телесные

повреждения получены во время отсидки в лягашке. И завели дело на ментов. Ведь

Катька послала жалобу в Москву. И в ней покатила бочку на главного лягаша. Тот,

понятно, от всего отказывался. Но жалоба на контроле в Москве. И судили мусоров.

Если б не адвокат… Все бы «под исключиловку» влипли! А так, влупили по

пятнадцать зим на шнобель и в Йошкар-Олу, в зону для бывших сотрудников милиции.

Начальник — в третью зиму там откинулся. А менты и сейчас в зоне канают.

— А Катька?

— Бухает, как и прежде. Что ей сделается, шельме? Зато ни один лягавый к ней не

лезет. Обходят за версту; Хоть голяком будет валяться, не возникнут близко! Мы

ей за хлопоты, конечно, подкинули.

— Чего?

— Чего попросила! Вина и башлей! — хохотнул Лангуст И шепнул:

— Мотай на ус, Задрыга! Мне ни к чему! Я отфартовал! Но сумел в своем пределе

трижды лягашку поменять. Соорудив из них анонимками и кляузами то взяточников,

то насильников, то садистов! Не столько я с малинами и кентами, сколько мусора

от нас терпели! Было ж, наткнулись они на старуху, та самогон гнала и загоняла

на базаре. Менты ее припутали, замели, хотели под суд загнать. Не дали мы бабку

в обиду. Выволокли. Она нашим кентам хазу давала иногда. Настрочили, что

вымогали у старой икону. Старинную. У нее и впрямь такая была. Ну и приклеились

к старой, мол, не отдашь, посадим. Такое и верно — было! Взяли их за жопу. И на

каждого по червонцу. Мало не показалось.

— Что верняк, то секи, Задрыга! Возникнешь в моем пределе, враз рисуйся к

адвокату. И с ней держись, как с мамой родной! Не гони туфту! Не хами ей!

Вспомни все, чему учил Сивуч! Не лажай фартовую честь и имя! Не дери шкуру с

плесени, у какой ни хрена нет!

— А как ты «Волгу» у бабки сорвал? — напомнила Капка.

— Я ей башли давал. Полную цену. Не уломалась. За неуваженье наказал. Но адвокат

— особо! Их у меня в пределе— трое. Самые клевые! Не лажанись! Когда в хазу

возникнешь, не сопри чего-нибудь по привычке. Иначе, больше тебя никогда не

впустят.

— Как башлял им? — спросила Капка Лангуста.

— За всякий сохраненный год свободы по куску отодвигал. Ну и хлопоты, свиданки,

тоже не дарма.

— А если защита ничего не добилась в процессе? Как тогда?

— Не случалось такого! Если на первом этапе — ни хрена, писалась кассационная

жалоба. Она ставила все на места. Но это было давно — в самом начале. Теперь с

этими адвокатами считаются все. И суд, и прокуратура, и менты!

Допоздна, до самой зари засиделись в ту ночь у камина фартовые. Вспоминали

прошлое, делились пережитым, учили, наставляли, подсказывали.

Капка запоминала накрепко. Она знала, что эти знания самим законникам даются

годами долгих мучений в зонах. А ей попадать туда совсем не хотелось.

— Ты уж не «зелень», сама фартуешь, потому врубайся! Вот что утворишь с

«гастролерами», какие в пределе возникнут? — спросил Лангуст.

— Выдавлю! Вломлю им! — не сморгнула Задрыга.

— А если они, как Черная сова — сильнее окажутся? Тогда что отмочишь?

— Самых кайфовых из них к себе сфалую, — : ответила подумав.

— А если не уломаешь? — прищурился Лангуст

— Замокрю! — загорелись глаза Задрыги.

— Положим, и это же обломилось? Как тогда?

— Придется откупаться наваром! — опустила голову Задрыга.

— Верняк, кентуха! Самый цимес! — обрадовался сообразительности Капки Сивуч.

— Есть и другой ход! — не согласился Лангуст и заговорил тихо:

— На этот поганый случай, надо держать в отдельном притоне самых клевых шмар. Не

пускать их по фартовому кругу. Только для гостей. Не стоять за угощением. И тут…

Все от твоего настроения… Хочешь — отрави всех. Но за это свой кентель посеять

можно. Или добавить в водяру, как наш Мотыль, касторку. Или в коньяк жженую

пробку.

— Зачем пробку? — не поняла Задрыга.

— Неделю пердеть будут без отдыха. Ни в одно дело не смогут возникнуть. В жопы,

будто гудки вставили.

— Так лучше сонного. И вывезти из предела подальше! — не согласилась Капка.

— Если тихо выбросишь, вскоре снова возникнут! Надо, чтоб помнили, чтоб западло

было возвращаться, где лажанулись! Вон, малина Сапера ко мне прихиляла. Я их не

в кабак — в притон повел. Упоили всех до визга. Пургену не поскупились.

Законники когда очухались, понять не могли, то ли сами обосрались, то ли их

осмеяли. Вскоре доперло, когда из них поперло. Неделю из хазы высунуться не

могли. Какие шмары? Какие дела? Мои законники животами со смеху маялись. А

гастролеры, чуть полегчало, смылись из предела тихо, взяв с меня слово, не

трехать нигде о проколе!

— Но ведь могут отказаться от притона? — не унималась Задрыга.

— Такого не было! Ну, хрен с ним! От притона, но не от шмар! А они тоже в твоих

клешнях дышат! Каждая! И что ты вякнешь, то отмочит…

— А если от шмары откажется?

— Не слыхал про такое!

Капка с подозрением глянула на Короля. Тот отвернулся, сделав вид, что его эта

тема не интересует.

На следующий день Задрыга объяснила Лангусту, как надо управляться по дому до

приезда «зелени». Пообещала, что своих пацанов на выучку привезет сама, отобрав

каждого на свое усмотрение. И понаблюдав, как завертелся по дому Лангуст,

любивший тепло, уют и сытость, успокоилась. Дала Сивучу деньги на грев и

хамовку. Пообещав навещать почаще, этой же ночью, вместе с Королем, укатила из

Брянска в Минск.

Глава 5. Счастливчик

Шакал не дождался Капкиного возвращения и вернулся в Калининград со своею

малиной.

Городские законники не ждали Черную сову. Они канали на хазе у известной всему

городу барухи и ждали возвращения Лангуста. Были уверены — этот из любой

заварухи выкрутится сухим и вернется со дня на день.

Но шли дни, Лангуст не появлялся. И фартовые стали беспокоиться, решив, если

Лангуст не объявится через день, смотаться за ним в Минск.

Каково же было их удивление, когда вместо него в хазе появился Шакал.

Фартовые вскочили разом. Руки сами стали нашаривать «перья» и «пушки». С языков

срывались проклятия и угрозы в адрес Черной совы и пахана.

— Заткнитесь, козлы! — спокойно бросил Шакал. И, оглядев жалкую горсть

законников, сказал негромко:

— Теперь я ваш пахан! По слову маэстро! Хотим того иль нет, придется кентоваться

и вместе фартовать!

Опережая вопросы, ответил сразу:

— Лангуст — не возникнет. Он — западло! Не пахан и не законник…

— Паскуда ты, Шакал! — подал голос низкорослый, кряжистый фартовый.

Шакал подошел к нему, сорвал за шиворот со стула.

— Шакал мог простить! Пахан — нет! — поддел кулаком в подбородок изо всей силы.

Законник воткнулся головой в угол. Тихо сполз по стене на пол.

— Ну что? Потрехаем? — предложил Шакал остальным. Фартовые молча вылезли из

своих углов, подвинулись ближе к пахану.

— Все что было — обрубили! Надо доставать кентов из ментовки. Всех разом! Тянуть

резину не будем. Ваше — отвлечь лягавых на себя! Но так, чтобы не попухли, не

засыпались, не нарвались на «маслину».

— А как кентов снимем?

— Это мои сделают! Хазу обеспечьте понадежнее! И стрему!

— У нас общака нет! Не станете с нами кентоваться, — подал голос Угрюмый;

— Не в башлях кайф! Общак ваш цел. Теперь одыбайтесь. Кончайте кемарить. И за

дело! Мою хазу будет знать стремач. Он покажет вам ее. Завтра с утра — ко мне! И

еще! Всякие разборки завязать! С моими кентами иль меж собой — завязывайте! Я

запретил! За нарушение моего слова — не щажу! Никого не отмажу! — предупредил

Шакал и словно растворился, исчез из хазы.

Капка с Королем приехали в город глубокой ночью. Едва выскочили из вагона, к ним

подбежал шестерка — лохматый, немытый пацан, карауливший возвращения Капки и

Короля уже двое суток.

Он назвал адрес хазы, где остановился Шакал, сказал, как быстрее туда добраться

и тут же шмыгнул в темноту ночи, чтобы дежурная милиция не поймала его, а вместе

с ним и приехавших.

Капка, придя в хазу, огляделась. Никого из фартовых. Двое новых стремачей, узнав

ее и Короля, предупредительно открыли перед ними дверь, сказав, что пахан с

кентами ушли глубокой ночью. Ее просили не высовываться из хазы.

Медвежатник даже обрадовался такому распоряжению Шакала. Но Задрыгу оно

покоробило.

Она стала прикидывать, куда мог уйти пахан?

— С городскими фартовыми давно уж потрехал. Не мог мориться без дел целых два

дня. Значит, что-то проклюнулось, замаячило. И теперь срывают навар. Сами, без

меня! — начала психовать Капка.

Угодливые стремачи готовили завтрак, а Задрыга не отрываясь смотрела в окно,

забыв о медвежатнике.

Король смотрел на нее, думая о своем.

Пробыв в Черной сове совсем недолго, он и сам не заметил, как привязался к Капке

всем своим существом. В этой маленькой, совсем юной девчонке, он не находил

ничего, что притягивало его к женщинам раньше. Те были зрелыми, грудастыми,

опытными во всем. Их не интересовало, как и откуда, какой ценой даются фартовым

деньги и золото, дорогие подарки. Они любили законников за щедрость, за

непритязательность. Они не требовали клятв в любви и верности до гроба. Они

радовались и тем крохам, какие перепадали им в ночи любви — продажной и

неискренней.

— Жизнь коротка. А потому успевай урвать из рук фортуны все, что только можно!

Пей, хавай, мни и тискай, пока есть возможность и желание. Они тоже не вечны! —

учили Короля старые кенты, и медвежатник спешил без оглядки.

Он жил, как все. Коротко радовался, много терпел. Считал, что все в его судьбе —

кайфово! И другой жизни ему не надо. Не сможет уже дышать иначе.

Все, что было до фарта, он выкинул из памяти. Но вот в последнее время это

прошлое начало назойливо напоминать о себе. И причиной тому стала Капка.

Она была вдвое моложе Короля. Это его не смущало. Ему совсем недавно исполнилось

тридцать лет. Задрыге — шел шестнадцатый. За месяц знакомства он изучил ее

привычки и трудный, порой несносный характер. Она не была похожа ни на одну из

прежних. Видно, потому стала для него единственной. Полная противоположность

медвежатнику, она легко управляла Королем, словно игрушкой. Ни одной из прежних

такое не удавалось. Ничьи капризы и прихоти он не выполнял. Он был бабьим

баловнем. Шмары любили и плакали по нем. Ждали и заманивали сами. Он выбирал.

Потому что был вне сравнений. Теперь же — он набивался. А она — присматривалась

к нему, словно со стороны.

Он много раз говорил Задрыге о своей любви. Но Капка делала вид, что не слышит

или не знает, что ответить. Она отворачивалась, комкала эту тему, переводила ее

в другое русло, стараясь не давать повода, избегала оставаться с ним наедине. И

когда он, теряя надежду, начинал хмуриться, Задрыга, будто спохватившись или

смилостивившись, обращала на него внимание, вспомнив, как о старой игрушке.

— Не пришло ее время. Рано. Не созрела для любви. Надо подождать. Никуда она не

денется от меня. Пусть привыкнет, присмотрится, — думал Король и терпеливо ждал.

За весь месяц жизни в Черной сове он помнил лишь две ночи, согревшие его душу и

вселившие надежду.

Там, в мраморном зале подземки, когда он принес в малину общак городских кентов,

а Капке — шкатулку с дорогими украшениями, Задрыга села рядом с ним у огня.

Положила руку к нему на плечо. Смотрела в его глаза грустно и доверчиво, совсем

по-детски. Словно говорила, что не этих подарков ждет, а вечных — нержавеющих…

Она напевала что-то тихое, незнакомое. Потом перебирала его волосы тонкими,

длинными пальцами. И все просила Короля рассказать о себе.

Сколько было ему лет, когда он начал осознавать, что живет на этом свете? Что

запало в память особо резко, отчетливо и осталось в сердце? Где он тогда жил?

Ну, конечно, на Украине. В небольшой деревне на Полтавщине. Помнилась мазанка.

Небольшая, всегда чисто выбеленная, вымытая, с рыжей соломенной крышей,

аккуратно подстриженной. Голубые, в узорах кружев, ставни на окнах. В хате

земляные полы. У бокастой печки мать хлопочет с ухватом и чугунами.

В вечных заботах — не разгибалась. Видела ль она свет в окне? С утра, когда еще

не светало, вскакивала с постели. Спешила к скотине в сарай. Потом по дому

управлялась, бежала на работу, в телятник. Возвращалась затемно. Снова — за

дела. Печка, стирка, хозяйство, огород. Не всегда хватало ее тепла на детей, не

оставалось сил и времени. Отец, как и другие мужики, выматывался на работе в

колхозе.

Ни выходных, ни праздников не знала семья. Да и до них ли было? В доме пятеро

детей. Каждого не только накормить, одеть и обуть надо. Мечталось выучить. Пусть

не всех, хотя бы двоих или одного, чтобы в начальники вышел, тогда и другим

помог бы, облегчил долю. И сам бы не надрывался, не дрожал, как жить завтра.

Остап был младшим в семье. И как называли дома — последышем. Может, оттого —

самым любимым рос. Ему все остатки тепла и ласки доставались от всех. Он рос

ласковым и добрым мальчуганом. Послушным и спокойным был. Его все оберегали и

любили. Не загружали работой, отодвигали лакомый кусок. Его день рождения, в

отличие от других, всегда отмечали дома и дарили подарки, приносили гостинцы.

В школу он пошел в новой форме. Не так, как другие — в поношенной старшими. В

скрипучих, новых туфлях. С портфелем, не самодельной сумкой, сшитой матерью

наспех. Оттого и учился хорошо, старался. До самого пятого класса отличником

был. И дома все гордились Остапом. Ему уже мечталось стать механиком. Чтобы

самому знать технику. Любил мальчишка железки; Особо — замки. И сам не знал, что

его тянуло к ним? Он разбирал их, чистил, смазывал, потом опять собирал.

Подтягивал замысловатые пружины, подтачивал зубцы, подбирал ключи. Каждый замок

доводил до идеального. Все они работали безотказно, бесшумно, легко.

Всякий налаженный замок, как постигнутая тайна, как изученный секрет, всегда

держал в порядке.

Следил, чтоб не сырели и не ржавели они. Дома хвалили его сообразительность. Но

никто не считал его увлечение серьезным.

Он помогал и соседям с замками справиться, когда они заедали. И в школе. Потому

не отказал деревенским парням — сделал ключ, какой они попросили. И отдал уже к

вечеру. А утром к ним в хату пришла милиция. Остапа подняли с постели. Увели в

машину, повезли в городской отдел, ни слова не говоря, лишь ругались грязно. За

что? Мальчишка не понимал.

Он сразу узнал ключ, какой сделал по просьбе парней, и рассказал в милиции все,

как было.

— Деньги украли из кассы правления! Зарплату! Всю до копейки! Ты это понимаешь?

— дал ему затрещину оперативник — лысый, мордастый мужик.

Остап и понятия не имел об этом. Не знал, как перевернули все в его доме кверху

ногами дотошные опера, проводя обыск. И нашли… В чистом полотенце прятала мать

для учебы сыну жалкие гроши. Сэкономленные рубли и трешки. Там же и премии,

выручка за проданное молоко и яйца. От себя и детей отрывала баба, чтоб Остап

жил полегче, когда в институт поступит. Но не поверили ей…

Привезли в город парней, какие попросили Остапа сделать ключ. Они отказались,

сказав, что никогда ни с чем не обращались к мальчишке. И денег у них в домах не

нашли при обыске.

Остапа долго били в милиции, выколачивая признание. Он отрицал. Его бросали в

одиночку — на хлеб и воду.

Неграмотные мать и отец не могли пробиться к сыну на свидание. Не хотела милиция

показывать им избитого мальчонку, почерневшего от побоев, голода, горя.

Он до конца не признал себя виновным. И на суде… Где не глядя на упорство, судья

огласил в приговоре — семь лет с конфискацией имущества в пользу государства.

Остапа тогда повезли на Колыму. А из дома дотошные судебные исполнители унесли

даже цыплят. Увели корову, свиней и кур. Единственный приемник, гордость семьи —

«Балтику» — и тот забрали. Об этом Остап узнал из письма матери уже в зоне, в

бараке воров, куда его сунули сразу по приезду. Тут Остапа враз взяли в долю

махровые воры и опекали пацана, узнав, за что влип. Здесь из него начали лепить

фартового.

В бараке тянули ходку два медвежатника, загремевшие на дальняк не по оговору.

Попались на деле. Они быстро научили пацана всем тонкостям своего ремесла.

Удивлялись хватке. Помогли соорудить свою фомку.

Из дома Остапу приходили посылки с салом. Мать писала, чтобы сын не переживал.

Что в доме все понемногу налаживается. Удалось, сдав двух свиней, купить

телушку. Она уже покрылась и через полгода станет коровой, снова появится в доме

свое молоко и масло, сметана и творог. Растут цыплята. К весне занесутся. Так

что когда вернется, ничто не напомнит о прошлом. Все будет, как раньше. Только

бы живым и здоровым воротился.

Остап, читая эти письма, вздыхал:

— Все будет как раньше? Мамо! Да как же оно? Ведь воры о бок живут с тобой! Они

не только деньги украли, а и долю мою! — плакал мальчишка ночами, уткнувшись

лицом в подушку. Он уже знал, что синяки на теле проходят, а вот в памяти —

никогда.

С годами заключения ожесточился, огрубел. Научился пользоваться кулаками и

драться жестоко, свирепо, стоять за себя везде.

Так вот хлеборез однажды попытался обжать на пайке. Остап лишь один раз поддел

его на кулак, тот месяц в больничке валялся. Смеялись воры, что ему все зубы из

задницы достал доктор.

Остап научился теперь совсем иному. Он уже не доверял никому. Не умел прощать

малейших обид. И еще в зоне думал, как отплатит виновникам всех своих горестей.

Одного из них, как написала мать, убило молнией на сенокосе. И добавила, что все

село говорит, будто за Остапа Бог наказал.

Через полгода второго виновника не стало. А ведь только женился, громкую свадьбу

отгуляла деревня. С молодой женой не успел натешиться. А сгорел в собственной

хате. Бабка самогонку гнала. Банку первача в руках не удержала. Видно, ослабла,

а может перебрала, напробовавшись. Первач живо загорелся. Никто из хаты не успел

выскочить, кроме молодайки. Все заживо сгорели. На угли.

Остап криво усмехался. С оставшимся решил разделаться жестоко. Но и его убили в

Полтаве. Кто и за что? Никто не узнал. У него одна мать осталась. Совсем ослепла

от горя, так писали Остапу домашние.

Три с половиной года просидел он на Колыме. И вышел по амнистии. Не он один.

Много фартовых освободили из заключения. Они-то и уговорили Остапа на фарт, в

малину. Убедили, что теперь на воле ему еще труднее придется:

— Кому надо — виновный ты иль нет? Любое гавно, всякий пидер станет вякать в

мурло, что без дела не судят и на Колыму не упекают. А значит, учиться тебе —

зарублено. Хорошее место — не обломится никогда! Но главное не в том! Кто где

что- нибудь сопрет, возьмут за жопу. Станешь козлом за всю деревню отдуваться.

Потому что ты сидел уже по воровской статье. И даже подставят, если твое мурло

кому-то не по кайфу будет! Секи! Дело тебе вякаем! Хиляй с нами — пока фалуем!

И Остап согласился с доводами, помня прошлое.

Написал с дороги матери письмо. Сообщил, что освободился и едет с друзьями,

такими же, как и сам — бедолагами, искать лучшей доли. И попросил, чтобы не

обижалась, мол, пусть остынет память, отляжет горе от сердца… А пока трудно

вернуться туда, где был осмеян и обижен.

Обратного адреса не указал. И в этот же день пошел вместе с законниками в первое

дело.

В ювелирном фартовые сработали без сучка и задоринки.

Пригодилось и умение Остапа быстро и беззвучно открывать замки. В тот раз он

тихо открыл сейф и выгреб в мешок кучу коробочек с кольцами, перстнями, серьгами

и цепочками.

Вышли через служебный ход, оглушив сторожа фомкой. И тут же скрылись в темноте

улиц.

Остап получил тогда хорошую долю. Часть денег, тщательно завернув в яркий платок

— подарок матери, выслал посылкой домой, приписав короткое, что посылает им свой

колымский заработок. Пусть тратят не боясь. Ведь он устроился на работу и

получил хорошие деньги.

Тогда Остап был уверен, что сходив с ворами в два — три дела, обеспечит себе

будущее, плюнет на воровство и уйдет из малины. Так мечтали многие. Редко кому

повезло остановиться вовремя. Деньги ослепляют всех. Отнимают все, что было

добрым, чистым.

В три дня прокутив по ресторанам оставшиеся деньги, понял, что жить без гроша —

не стоит. И снова пошел на дело.

Тряхнули банк в Мурманске. И снова сумели скрыться. Оставив после себя троих

убитых охранников.

Остапу лишь первую ночь было не по себе. Вид крови, ее запах поднимали во сне.

Он покрывался потом от ужаса. Но в Ленинграде, когда получил свой положняк,

страх прошел. Снова появилось чувство уверенности. И он спокойно бухал в

притоне, впервые познал женщину, пусть купленные, но ласки. А утром, когда кенты

похмелялись, снова отправил домой посылку, написав, что получил хорошие

подъемные на работе. Теперь он — в тайге — на лесоповале. Главное лицо в

бригаде! Его все уважают. Но работать приходится на выезде. Рубить лес в тайге —

сутками, чтоб больше заработать, умеют лишь сильные мужики. Пока молод — можно

кочевать. Чуть скопится — вернусь, — приписал короткое, сказав, что обратного

адреса у него нет пока, почта в тайгу не приезжает. А в общежитии письма не

хранятся…

Дома всю его ложь принимали за чистую монету. Правда, деньгами и подарками не

хвалились. Опасались зависти, грязных слухов и сплетен.

Да и старшая сестра, перечитав письмо, головой покачала с сомнением:

— А почему он переводом не отправил деньги?

— И посылки из разных мест! Одно не пойму, где это он в Ленинграде тайгу сыскал?

Там же вокруг болота да море! Посылку с центральной почты отправил. Вот штамп!

Но остальное — сомнительно, — добавила тихо. У матери сердце заболело от этих

слов. Она поняла невысказанное сомнение дочери.

— Хоть бы одним глазом его увидеть! Какой он стал, мой Остап? — не осмеливалась

женщина посмотреть на икону.

Остап тем временем прожигал жизнь, поспешно наверстывая за все воздержания в

зоне. Он открывал замки на дверях, сейфы, но никогда не убивал. Это делали

другие. У каждого в малине были свои обязанности. И все фартовые знали —

медвежатник не должен пачкать руки кровью…

Законники оберегали Остапа больше, чем самих себя, понимая, что без него на

многие дела не рискнут пойти.

В каждой малине медвежатники считались важной фигурой, второй после пахана. А

потому поспешили фартовые принять Остапа в закон.

В тот же день дали ему кликуху — по делам его. А работал он и впрямь

по-королевски. О нем быстро пошли слухи по малинам. О дерзости, умении и

удачливости Остапа знали махровые воры. Его часто пытались переманить паханы

других малин, Король отказывался.

Дважды после первой судимости он попадал в руки милиции. Его приговаривали к

срокам, но фартовые устраивали ему побеги, не давали подолгу отдыхать на шконках

— в дальняках.

Остап со своею малиной нигде не задерживался надолго. Его повсюду разыскивала

милиция, обвешав многие города его фотографиями с подписью — разыскивается

преступник. За ним прочно укрепилась репутация рецидивиста, и Король, злившийся

поначалу, вскоре привык и даже посмеивался над тщетными стараниями милиции,

какую легко обводил вокруг пальца.

У Остапа было больше десятка паспортов. Он мог в считанные минуты до

неузнаваемости изменить свою внешность. Он одевался так, что любой из столичных

щеголей с завистью оглядывался ему вслед. Умел держаться — вызывая восторг

воспитаннейшей публики. Он разбирался во всем. И мог наощупь, с завязанными

глазами, определить пробу золота, вес любой золотой безделушки и ее цену.

Разбирался в камнях лучше многих ювелиров. И никогда, будучи в деле, не взял,

даже по ошибке, подделку или дешевку.

По-крупному он погорел лишь один раз, когда милиция накрыла в деле всю малину.

Короля сунули в одиночную камеру. И следователь уже на первом допросе,

перечислив Остапу все громкие дела, заявил, что «вышки» ему в этот раз не

избежать. Добавил, что по предъявляемой статье ни помилований, ни амнистий не

бывает никогда. И приговоры объявляются окончательно.

Король и сам знал о том. Но к вечеру услышал стук в стену, узнал тюремную

азбуку.

Ему предлагали согласиться на фарт в малине Лангуста. Мол, если сфалуешься,

кенты достанут тебя…

Выбора не было. И Король, не задумываясь, ответил, что согласен.

Через неделю, глубокой ночью, когда охрана следственного изолятора решила

вздремнуть, фартовые прорвались и вырвали из камеры Остапа. Потом другим дали

сбежать. Но Короля тут же увезли, в Калининград, не дав встретиться со своею

малиной.

— Ты сфаловался! На том — баста! Иначе мы не дернулись бы. Ради тебя их с тюряги

достали. В уплату за тебя. Теперь на воле другого медвежатника надыбают. А ты —

наш! Это заметано! — говорил кент, посмеиваясь. А утром следующего дня привез

Короля к Лангусту.

Для Остапа мало что изменилось в новой малине. Кенты? Но он со всеми умел

ужиться. А вскрывать сейфы — какая разница — где?

Отсюда, из Калининграда, он изредка посылал домой посылки. С подарками и

деньгами, втай от кентов и пахана. Но… Однажды стремач малины передал Остапу,

что его ждет Лангуст. И повел в хазу пахана паханов.

Тот позволил Королю присесть. Не сразу сказал о цели вызова. Расспросил, как

прижился, по кайфу ли новое место? Не обижает ли его на доле пахан?

А сам смотрел на Остапа недобрым взглядом, от какого мурашки по спине бегали. И,

наконец, спросил в лоб:

— Кому посылку отправил сегодня? Не темни, что не посылал! Я сам засек!

У Остапа язык к небу присох. Знал, фартовым законом запрещено такое. И попытался

соврать:

— Кенту в зону грев послал! Он меня в ходке держал в свое время.

— Ты мне лапшу на лопухи не вешай! — вскочил Лангуст побагровев. И вытащил

листок с адресом матери.

— Твой кент в деревне ходку тянет? — грохнул по столу кулаком так, что пол под

ногами загудел, и заорал:

— Иль здесь тебе блядей не хватает?

Остап похолодел, кинулся к Лангусту с кулаками:

— Ты, падла, на мою мать по фене! Старый козел! — достал кулаком в плечо.

Лангуст отбросил Короля, крикнув:

— Приморись! — и сам сел, закурив нервно.

— Мать? Не темнишь? — спросил, глядя исподлобья.

Король даже отвечать не стал. Внутри все дрожало от злобы.

— Давно ее видел?

— Давно. Тогда мне двенадцать лет было.

— Одна она у тебя?

— Теперь уж ничего не знаю о доме. Писем нет.

— А кому посылаешь? — нахмурился Лангуст. И подняв телефонную трубку, набрал

номер, заговорил тихо, ласково, голосом бывалого кобеля:

— Аллочка, родная моя, запомни адресок и сделай срочный разговор! Я тебя,

радость моя ненаглядная, отблагодарю. В долгу не останусь! — продиктовал адрес с

записки.

— Морись, канай! Через час-другой потрогаешь со старухой! — бросил короткое

Королю. У того сердце защемило от радости, вся злоба на Лангуста мгновенно

улетучилась. Король и не ждал для себя такого подарка. Он не подозревал, что

став фартовым, через годы и беды, он в глубине души всегда помнил и любил мать.

Он волновался, как мальчишка.

Когда зазвонил телефон, Король бросился к нему со всех ног:

— Мамо! Ты? Это я! Остап!

Мать поначалу плакала, не могла говорить, отвечать на вопросы. Успокоилась не

сразу. Сказала, что посылки его она получила. Все хорошо. Но не в них радость.

Его хочет увидеть. Совсем изболелась. Хоть перед смертью на сына хочет глянуть.

Пусть бы фотографию прислал. Какой теперь? Уже взрослый. Спрашивала — есть ли

семья? Почему не едет в гости? Ведь вот отец умер. Год назад. А сообщить было

некуда — не имела адреса.

Сказала, что все старшие давно уж имеют семьи, детей. Никто не остался жить в

деревне. В Полтаве двое сестер. А брат — в Мурманске — в моряках. Иногда

приезжают навестить. Оставляют на лето внуков. Те уже учатся в школе. Помогают

ей. Но осенью и зимами — одна зябнет.

— Болит мое сердце за тебя. А тут еще Андрейка подгадил, он в Москве учится, в

аспирантуре, на физика. И сказал, что видел твое фото на доске уголовников,

будто в розыске ты теперь. Как отпетый ворюга. И под фото — наша фамилия, твое

имя и отчество. Даже год и место рождения! Скажи, то правда, сынок? — заплакала

мать в трубку.

Остап молчал, подавившись ответом.

И мать поняла;

— Остап! Сокол мой! Закинь лихо! Возвращайся в хату! Ко мне! Я тебя любого

люблю! Деньги уходят. А мы — всегда друг у друга! Под сердцем! Воротись, сынку!

Не можно мне жить без тебя, родной! Ты же вся моя радость! Весь свет!..

Остап обещал матери навестить ее при первом же удобном случае, зная, что не

сдержит слово и никогда не приедет в свою деревню, из какой невинным, чистым

мальчонкой вырвала его без жалости милиция.

Нет, он не отправил ей фотографию. Долго терзался, прокручивая в памяти весь

разговор с матерью. Было больно и обидно, что в свою хату не может приехать.

Узнает милиция. Тут же нагрянет. И будет, как тогда…

Он обжигал это чувство водкой, пытаясь забыть всех подряд. И брата-физика,

ставшего москвичом, не пощадившего старую мать. И сестер, забывающих ее на целую

зиму.

Он плохо помнил их лица, голоса. Но всегда, в лихие минуты, вспоминал глаза

матери.

В этой бесшабашной, трудной жизни только она любила его по-настоящему. Не на

словах. Он это понял. Она любила его любым. И ждала всегда…

— Все! Завязываю! Слиняю, в откол! Смоюсь к матери! — решал Остап после каждой

такой ночи.

— А там тебя лягавые — за жопу! Не успеешь и поздороваться! — издевался голос

изнутри.

— Куплю дом в другом городе. Перевезу ее. Кенты помогут Кто докопается?

— А как купишь? По липовым ксивам?

— Вызову! Пусть она это сделает! На свое имя! — спорил сам с собой. Но вскоре

отказывался от всего разом.

Новое дело, попойки и шмары снова глушили память, она переставала болеть,

напоминать, что не в малине на свет появился.

Перевернула его душу встреча с Задрыгой. Он помнил, как увидел ее впервые.

Светлое облако в туче кентов. Она была так хороша в тот день, что Король вмиг

забыл, зачем он появился в малине Шакала.

Медвежатник понимал, что мог бы увезти ее на край света, жить там с нею по

липовым ксивам до конца. Но согласится ли она? Вряд ли! Слишком привязана к

фарту, пахану.

— Любит ли она меня? — задавал себе не раз этот вопрос Остап. И, однажды, решил

проверить, спросив:

— А если меня замокрят лягавые в деле, что станешь делать? — глянул Капке в

глаза.

— Закопаю! — ответила, не сморгнув.

— И все? — похолодел Король.

— Ну, еще помяну! — усмехалась Капка.

— А как?

— Ну, как всех…

— И забудешь?

— Если Фомка будет дела валить, часто тебя вспоминать станем…

— Капля! Я тебе безразличен?

— Ты самый кайфовый кент в малине!

— И все? — удивился Король.

— Не коли меня! — отворачивалась Задрыга.

Лишь в холодном купе поезда, возвращаясь от Сивуча, прижалась девчонка к Остапу,

обняла его. И задремала…

Раза два она садилась к нему на колени. И, заглянув в глаза, спрашивала:

— Кайфуешь, кент?

Остап злился на нее. Но Задрыга тут же могла успокоить, мимоходом чмокнув в

щеку, подпрыгнув при этом легкой пружиной. Но тут же вытирала губы носовым

платком.

Вся малина потешалась над Королем и Капкой. Кенты говорили медвежатнику не раз,

что Задрыга это — бочка сухого пороха. И никогда не знаешь, когда она рванет. Но

огня и осколков будет много…

Даже Лангуст, приехавший к Сивучу, вызвал Короля из дома на перекур. И отведя

подальше от ушей Задрыга, сказал:

— Стерегись этой стервы! В ней от бабы ни хрена нет! Выбрось из души, пока не

поздно. Ей и тебя замокрить, как два пальца отделать. Как кенту ботаю! Вон

Паленого ожмурила и не сморгнула, хотя «с зелени» кентовалась с ним. Своими

клешнями… Такого законника! Она его тобою только дразнила! Допер? Ты — игрушка

для нее! И не больше…

Но Остап не верил,

— А как зовут тебя? Имя твое? — спросила Задрыга, внезапно повернувшись к Королю

от окна.

Тот не сразу сообразил. И вытянув себя из воспоминаний, ответил:

— Кентам положено знать лишь кликуху.

— Выходит, я только кент? — прищурилась Капка. И, рассмеявшись, сказала:

— Но и кентов поминают не по кликухе!

У медвежатника холодный пот на лбу выступил.

— Жмурам без разницы! — выдавил сквозь зубы жестко.

— Ну, вякни, как мать звала? — подошла совсем близко.

— Остап…

— Не идет тебе это имя! Ты лучше! Красивее и добрее. А имя грубое, как коряга!

Наверное, отец назвал?

— Не знаю.

— Король, даже лучше! Мне больше нравится. И тебе подходит! — оглядела

медвежатника, словно впервые увидела.

— Капля! Не серчай! Я люблю тебя! Я не могу ни жить, ни дышать без тебя! Зачем

насмехаешься надо мной?

— А черт меня знает! — внезапно нахмурилась девчонка и предложила:

— Давай завтра смотаемся в подземку, наберем кентов, сколотим свою малину. На

зелени за год Сивуч таких фартовых слепит всем на зависть! Фалуйся!

— А как Шакал? Отпустит нас?

— Я сама с ним потрехаю! — пообещала Задрыга. И Король согласился:

— Заметано! Я с тобой!

Едва они собрались позавтракать, в хазу вернулись Шакал с Глыбой. Увидев Капку с

Королем, довольно разулыбались, подсели к столу.

— Ой, мужички! Так проголодалась, аж в сиськах ломит! — проверещал Глыба бабьим

голосом.

— Живой Сивуч? — спросил Шакал обоих.

— Все в ажуре! — ответил Король за двоих.

— С Лангустом свиделись у него, — глянула Капка на Шакала.

У Глыбы кусок в горле застрял:

— Не замокрила плесень ненароком? — спросил, едва продохнув.

— Успею с этим. Вякал, что по слову Медведя возник. Так это иль стемнил?

— Верняк ботал! — подтвердил Шакал.

Капка с облегчением вздохнула.

— А вы где шныряли? Небось, дело провернули? Чего ж не колетесь? Вон какие

довольные! Кайф из лопухов дымит! Кош тряхнули? — поинтересовалась Капка.

— Городских кентов с мусориловки сняли! Всех скопом! Вместе со шпаной!

— Ты? Зачем? — удивилась Задрыга.

— Медведь отдал их к нам в малину! А своих кентов как не выручить? Вот и

возникли! Теперь ажур! — потирал пахан руки, весело подморгнув Капке.

— Подземка втянулась? — спросила та.

— Сами! Без штолен обошлись! Застремачили, когда у них наверху разборка

собралась. Мозги, каких нет, друг у друга дыбали. Внизу один дежурняк кемарил —

опер. Мы его по кентелю погладили. Приласкали. Ключи сорвали и к камерам! Всех

сняли тихо, без шухеру! Они уже на хазе канают!

— Пахан! Это кайфово! Но у меня к тебе свой разговор! — решила не откладывать

Задрыга и воспользовалась хорошим настроением Шакала.

Тот головой кивнул:

— Трехай! От кентов секретов нет!

— Свою малину слепить хочу! Из подземной «зелени», — сказала твердо.

— Вякнул, падла Лангуст! Так и думал! Не удержалась у плесени вода в жопе!

Верняк, замокрить хотела, а он тебе «леща» пустил. Подсластился козел! Мол,

погоди, застопорись шкуру снимать! Еще сгожусь! Так было?! — исчезла улыбка с

лица пахана.

— Кончай базар! Рано иль поздно такое случилось бы! Не по кайфу мне за твоей

спиной дышать! Сама фартовать хочу. Отдельно! — посуровел взгляд Задрыга.

— С чего бы так приспичило? — сузились глаза пахана.

— Я не в откол срываюсь, не линяю в чужую малину. Свою слепить хочу! С добро

Медведя! Пора мне свою хамовку хавать, своей удачей дышать!

— Маэстро лишь через год тебя в паханки примет! Куда торопишься? Приморись!

Время имеешь!

— Зелень надо готовить к фарту заранее. Пусть Лангуст поднатаскает иных. Кого

себе отберу завтра, сама в делах обкатаю! Там есть тертые! Хоть ныне в малину

фалуй!

--- Эх-х, Задрыга! Рано осмелела! Смотри, кентель посеешь ненароком!

— Вся в тебя, пахан! Иль сам себя перестал узнавать? — готовила Задрыга пахана

ко второму удару.

— Короля у тебя уведу! — сказала улыбаясь. И добавила, состроив рожицу:

— Сам ботаешь, два медведя в одной малине не фартуют!

— Ну, стерва! — выдохнул Шакал, крутя головой. И предложил:

— Бери Фомку! Файный кент!

— Нет, пахан! Короля! Мы с ним уже обнюхались! Свой в доску! Верняк, кент? —

положила руку на плечо Остапа уверенно. Тот головой закивал согласно.

— Да ты истинная воровка! Своего пахана ограбила, зараза! — переставал злиться

Шакал.

К такому разговору он был готов с самого Минска, а потому он не стал для него

неожиданным…

Одно тревожило Шакала, как станет дочь фартовать отдельно? Чем отметит ее

коварная фортуна? Успеет ли он помочь и выручить? Не подведет ли Задрыгу

неопытная зелень?

И только Капка была спокойна.

С утра, едва рассвет проглянул, девчонка быстро оделась, И, подняв Короля,

потащила сонного к подземке.

— Не беги так шустро! Сбавь, хиляй с оглядкой. Тенью скользи! — придержал ее

медвежатник. И вовремя… Капка приостановилась возле особняка бабки Егора.

Перевести дыхание решила. До подземки уже ругой подать, как вдруг увидела за

кустами кучку парней, они тихо переговаривались меж собой.

Капка пригнулась, чтобы остаться незаметной. Потом и Королю жестом велела сесть

на землю. Тихо подползла.

— Да брешет он! Уехала воровня из города! — услышала голос.

— А кто из милиции всю шайку выпустил? Ты или я? Конечно, опять фартовые! Кроме

них некому. — возразил другой.

— Чего им здесь понадобиться может?

— Прячут сбежавших из милиции! Куда такую прорву гадов

спрячешь? Только сюда! Вот» велели взять живьем любого, кто туда или оттуда

высунется.

— Нет дурных! Они не полезут теперь. С неделю ждать будут, пока все в городе

стихнет.

— Выходит, и мы неделю сидеть здесь будем. Пока не выловим, не отпустят нас

отсюда.

— Ох и надоели мне эти уголовники! Всех бы из автомата перекрошил! Чего с ними

цацкаться? Живьем брать! Я их возьму, когда увижу! В лоб пулю — и конец всему!

— Свой сбереги! — одернул кто-то говорившего.

Капка тихо вернулась, позвала Короля за собой. И повела тихой улочкой к речному

спуску. Здесь не было никого.

Задрыга внимательно огляделась, вслушалась в каждый звук. Потом засвистела

щеглом, тихо, условно. И вмиг за ее плечами выросла чумазая орава.

— Захлопнись, Задрыга! Нас фраера стремачат! Из лягашки воры смылись! Их хотят

поймать. Думают, что здесь они прячутся! — тарахтел картавый Генка.

— Хиляем в штольню! Потрехать надо! — предложила Капка. И потянула за собой

Короля. Тот первым спрыгнул вниз. Помог спуститься Задрыге.

Они шли на ощупь, пока не привыкли к липкой, сырой темноте. Капка держалась за

руку Остапа. Он часто оступался, скользил.

— Зови всех в мраморный зал! — приказала Задрыга Генке.

Мальчишка заложил два пальца в рот, свистнул дважды. Во всех углах закопошилось,

послышалось движение, голоса, топот бегущих ног.

Кто-то сбоку шмыгал, задевая острыми локтями бока и спину, другие бесшумно

проскальзывали серыми тенями. Иные поторапливали, подталкивая в спину Капку и

Короля. Они шли пригнувшись, чтобы не задевать головами грязный, осклизлый свод.

— Шустрей, пацаны!

— Катись живее! — слышалось со всех сторон.

Фартовые издалека приметили свет, струящийся из мраморного зала. Там кто-то

зажег факелы, либо развел небольшой костерок, чтобы всем спешившим легче было

ориентироваться.

Капка внезапно поскользнулась на чем-то, вцепилась в руку Остапа, тот мигом

поднял ее на руки, пронес несколько шагов. Опустил. Но Капка долго не хотела

отпускать его шею. Сцепленные пальцы будто занемели. А может, ломала девчонка

комедию? Остапу хотелось поверить в искреннее…

Когда фартовые пришли в мраморный зал, там уже собрался весь подземный люд.

Задрыга оглядела их. Все ли живы?

— Зойка померла. Ты ее, наверное, помнишь? Конопатая такая! Хромала она. Нога

болела. От сырости сгнила. Вон там — в углу ее похоронили, подальше от прохода,

чтоб душу не топтали ногами, — сказал долговязый Толик, шмыгнув простуженным

носом.

— Хорошая девчонка была! Не дралась. И ругаться не умела.

Не научилась даже среди нас. Сказок много знала. Сама придумывала. Мы все на

ночь около нее собирались, чтобы послушать. Она даже про всех нас сказки

сложила. Красивые. Даже жить хотелось после них. А вдруг правдой станут. Хоть с

кем-нибудь! Так и померла, не досказав про Борьку. Она, наверно, любила его. Все

говорила, что будет царевичем. Только вот где — не успела секрет открыть. Кровь

горлом пошла. Вся на землю, чтоб не холодно ей в могиле было. Сама себе место

согрела, — говорила лохматая Нюрка.

— А мы возле ее могилы спим. И все просим Зою рассказать нам новую сказку, чтоб

не так страшно было жить, — почесала вшивую голову Валька и вздохнула:

— Она нас любила! Теперь, небось, скучает одна? Но ничего! Скоро Верка помрет. У

ней тоже кровь текет с глотки, когда кашляет. Им вдвоем уже веселее будет…

— Зойка и так не одна! Сколько наших до нее померло! Уйма! Они, небось, в раю

живут. У самого Боженьки! Я еще от бабки слыхала, кто на земле плохо жил, когда

помирает — в рай его берут. К Господу! Он всех невезучих жалеет. И яблоков дает

сладких — сколько хочешь. Бесплатно! Оттого и я скорей хочу помереть! — чесалась

Верка, кряхтя от удовольствия.

— Во, дура! Ты еще не намучилась и на одно яблоко, а уже в рай размечталась!

Туда тоже не без разбору пускают. Только хороших! А ты ссышься! — оборвал

девчонку Толик.

— А ты соплями всех измазал! Тебя тоже не пропустят к Боженьке! — горько

расплакалась Верка.

— Кончайте базар! — оборвала споры Капка. И позвала в круг старших. Те вытеснили

мелюзгу в тоннель. Сами скучились в мраморном зале. Сесть негде. Места не

хватало. С нетерпением ждали, что скажет Капка? С чем она пришла? Может, снова

подкинет на жратву, как в тот раз? Тогда в подземке все до отвала конфеты

лопали. Даже колбасы было от пуза. И хлеба всем хватило.

Жаль, что деньги скоро кончились. И в животах опять стало пусто и холодно.

— Я хочу набрать кентов в свою малину. Из вашей кодлы. Но отбирать сама стану.

Кого пригляжу! — откашлялась Капка.

— Это в воры?

— Ну да! Она ж воровка, как и ее отец! Во живут! Сало маслом заедают, шоколадом

запивают!

— Такого не бывает! Брешешь все!

— А вот и не брешу!

— Завязывайте треп! — прикрикнула Задрыга на спорящих и вмиг почувствовала холод

отчуждения.

— Ты это чего на наших хайло открыла? Чего глотку дерешь здесь? Ты кто тут есть?

А ну, захлопнись! — нахмурился Борис и, глядя на Капку из темноты, велел строго:

— Здесь — мы хозяева! Ты — гость! Хотим — впустим. Не захотим тебя видеть —

выбросим! Не разевай хлябальник! Не таким, как ты их закрывали! Потому мы тут

живем, что наверху с этим не стерпелись.

— Гони воровку взашей! — послышалось из-за спины. Задрыга оглянулась.

Курносый мальчонка уже зажал в кулаке камень, приготовился швырнуть его в Капку.

— Иди в жопу! — услышала совсем близко от себя. Это будыльная Клавдия смотрела с

ненавистью. И сжала мослатые кулаки.

— Бей Задрыгу! Лупи лярву! — крепли крики со всех сторон.

— Не стоит, пацаны! Давайте тихо, без шухеру уладим! Кто не хочет, силой не

потянем. Дело это тонкое. Не всяк справится. Нужны только самые умные, сильные и

ловкие. Им платить будем так, что всем вам на хамовку хватать станет! И без беды

задышите! Жить захотите! Клянусь волей! — заговорил Король тихо, вкрадчиво. И

пацаны, слушая его, успокоились.

— Нам на первый случай нужен десяток пацанов. Посмотрим, что из них получится?

Если все кайфово — еще возьмем. Их тоже сначала учить будут всему, а уж потом —

в дело! — продолжил Король, видя, что слушают его внимательно.

— Чему учить? Воровать? Да как бы мы жили, если б этого не умели? — рассмеялся

Толик и добавил:

— Такое все умеют. Но для самих себя. Не для дяди. Если ж воровал, для Задрыги —

никого не уговоришь. Она — стерва! Ее над собой никто не стерпит! — высморкался

себе под ноги.

— Не надо сердиться на нее! Задрыга в своем деле — сильна! Хороший, надежный

кент! Головы своей не щадила ради других. И важно, что она очень выносливая,

терпеливая, в беде никогда не оставит своего. Судить о человеке надо не по

голосу, не по словам, а по делам…

Пацаны озадаченно молчали.

— И все равно не хочу я к Задрыге! — проскрипел простуженным голосом совсем

лысый пятилетний Ванечка. Он смотрел на Капку не по летам взрослым взглядом, в

глазах — недоверие.

Капка еще раньше слышала об этом мальчишке. Его мачеха кипятком ошпарила.

Думала, умрет он в этой ванне, куда она загнала четырехлетнего пасынка,

лишившегося матери год назад. Но тот сумел выскочить. И выжил. Может, потому,

что выбежал с воем на лестничную площадку и поднял на ноги всех соседей. Те

милицию вызвали. Ванечку увезли в больницу. Когда его вернули домой, пьяный отец

ночью выбросил его из дома. Там и нашли его пацаны из подземки. Возле подъезда —

в одних трусах, на заснеженном пороге дома. У него не было сил и на слезы.

Ванечку принесли в подземку. Одели в тряпье, украденное у кого-то. Отогрели,

накормили тем, что было. Успокоили на ночь сказкой. И уснул мальчишка.

С того дня по всем тоннелям искал мать, помня, что ее закопали в землю.

Он навсегда отучился плакать, чего-то хотеть и просить. Он никогда не

капризничал и ни с кем не ругался. Он любил рисовать. Камешком или сучком

рисовал мать, какою ее помнил.

На стенах, в кромешной тьме, на мраморе — углем. Он верил, она увидит, она

найдет. Ведь он совсем рядом, совсем близко…

— Ия Задрыгу не хочу! Она воображала и задавака! — ковырялась в носу почти

прозрачная Нинка. У нее мать свихнулась, когда умер отец. За дочерью с топором

гонялась. Хорошо, что в окно выпрыгнуть смогла… Уже два года прошло, Нинка ни

разу мать не навестила. Боялась даже мимо проходить, чтобы случайно не

встретиться. Во сне целый год кричала. Только недавно перестала людей на помощь

звать. Видно, поняла — никто не придет и не поможет. А если и успеют прибежать,

будет ли от того лучше?

— А мы девок не зовем и не берем! — попыталась осечь ее Задрыга, огрев девчонку

злым взглядом.

Капке было до боли обидно. Ее лажанули на глазах Короля, позоря и не желая

признавать. Капка понимала, что сейчас она теряет власть не только над

«зеленью», а и над медвежатником. Не на время — навсегда… И решила любыми

судьбами исправить положение, вернуть паханство во что бы то ни стало. Иначе,

самой придется оставаться в зависимости от прихоти малины.

— Пацаны! Пустые ваши обиды на меня. Я вовсе не хотела обидеть или унизить

кого-то. Я считаю вас своими, родными мне кентами, самыми лучшими на свете!

Оскорбить вас — значит, плюнуть на себя! Вы меня не поняли! Вы мне жизнь спасли,

такое не забыла. И не только мне. Кентам моим! Я всегда помню ваше доброе.

— Брешет все! — нахмурился Ванечка.

— Иначе я не пришла бы сюда снова! Да и кто как не вы — самые смелые во всем

городе? Вы много лучше тех, кто дышит наверху.

— Нас корнями зовут! Потому мы лучше! — послышался писклявый голос Вовки.

— Я не на холяву здесь возникла! В малину нужны лучшие. Наверху таких нет. Там

проще дышать. Никто из них не сумел бы примориться тут — внизу!

— Когда в жопу клюнет, всякий сможет. Мы тоже не тут родились! — отмахнулся

Борька и отвернулся от Капки, бросив сквозь зубы короткое слово:

— Трепло!

— Да пристопорись ты! — остановил мальчишку Король.

Борька, цыкнув слюной сквозь зубы, оглядел Остапа:

— Дурней себя ищете? Не выйдет! Всяк сам для себя ворует. Этим и живет, другим

дает жить. Это — как мы! А вы хотите, чтоб наши пацаны для вас воровали? Такого

не будет никогда! Всяк свой возок тянет. Сколько сил хватит. Лишнее, чужое —

горб трет. Мы крадем по мелочи. Только жратву. За такое не судят. Даже когда в

лягашку забирают поначалу, потом разберутся за что замели, дадут поджопника

покрепче, чтоб дальше летел. И, гуляй, Вася! А вас по всему городу с автоматами

стерегут! Есть разница? Нам жизнь, пусть она и хреновая, одна дана! Мало ли, иль

долго протянем, это от Бога. Но к вам — ни ногой! И никого не дам в малину! Хоть

к кому из вас!

— Постой, ты за себя можешь вякать! Другим — не мешай! — трясло Капку. Она

гладила малышей по вшивым и лишайным головам. Их липкие волосы были такими

тонкими, жидкими, что казалось, гладила она лысых лилипутов-стариков.

Внезапно Задрыга почувствовала, как кто-то в темноте сунул себе в рот ее палец и

стал сосать причмокивая.

Это был трехлетний Степка. Он отстал от поезда и потерял своих. Никто его не

искал, не спрашивал в милиции о пропаже сына. И мальчишка вскоре оказался в

подземке.

Капка взяла его на руки. Пошарила по карманам. Нашла конфету, отдала Степке. Тот

обхватил девчонку за шею. Сосал конфету торопливо, пока на руках. Внизу отнять

могут.

— А я тоже конфету хочу! — захныкала Ирка и потянулась к карману Капки.

На нее прикрикнули, но не обидно, не зло. И девчонка отошла, жгуче завидуя

Степке.

— А я к Задрыге хочу! — подал голос рыжий, как подсолнух, Петька. Этому

мальчишке было всего десять лет. Но во всей подземке не сыскать второго такого

драчуна и забияки, задиры и сорванца. Он бил всех и цеплялся к каждому, как

репейник. Он курил лет шесть. И матерился совсем по-взрослому. Ночью он жутко

скрипел зубами оттого, что в его вздутом животе водилась прорва глистов. Он

никогда не наедался.

— Ты хочешь к Задрыге? — удивленно спросил пацана Толик.

— Очень хочу! — подтвердил Петька.

— Иди, — пожал плечами Борис.

Задрыга слышала, что Петьку выгнала из дома каталкой старая бабка. Ей на

попеченье оставил сын троих детей. Сам с женой поехал на Север, на заработки. А

бабка получала переводы каждый месяц. Но все скулила, что денег не хватает, что

провальная Петькина утроба скоро сожрет и ее вместе с домом. Двое других были

нормальными детьми. А Петька, добравшись до погреба, все бабкины припасы на

зиму, за неделю, подчистую съел.

Старуха, когда это обнаружилось, выгнала внука из дома на все четыре стороны,

запретив показываться на глаза.

С тех пор он к ней не появлялся. В подземке больше года прожил. Когда он выходил

в город, все лоточницы прятали от него пирожки с рыбой. Знали, не один, не два

пирожка, как другие, весь лоток стянет. Все сожрет одним духом. Без икоты,

отрыжки и изжоги. Никогда ни одного пирожка после него не оставалось. То-то

удивлялись горожане, как он живым после такой пакости оставался и ни разу его не

пропоносило.

— Хиляй ко мне, кент! — подала ему руку Капка и поставила рядом.

— Ты один десятка стоишь! — сказала громко.

— Это точно! — похлопал себя пацан по худеющему животу.

— И меня возьмите! — продирался к Задрыге ершистый, как ежик, Митька. Ему было

девять лет.

Самый упрямый и молчаливый, он ушел из дома три года назад. Случилась в семье

беда. Посадили в тюрьму отца-бухгалтера. Мать на третий день привела с улицы

чужого мужика. Потом и другие наведываться стали. Митька не выдержал однажды.

Вытолкал очередного кобеля. Мать скандал закатила. Митька пригрозил ей, если не

перестанет позорить — сжечь вместе с хахалем живьем. Та не поверила. А через

день, выведя из дома младшую сестру, облил керосином весь дом и поджег. С одной

спички большой пожар получился.

Мать и впрямь сгорела в нем. А хахаль — успел выскочить. Голяком через весь

город скакал без оглядки. Митька с сестрой в этот же день пришли в подземку.

Пацан люто ненавидел проституток. Он узнавал их по запаху издалека и всегда

швырял в них камни и бутылки.

— А меня примете? — робко глянула на Задрыгу большеглазая Тоська. Этой уже

тринадцать лет исполнилось. И многие малыши звали девчонку мамой.

— Ты, что? С ума сошла? — удивился Борис,

— Я мышей и крыс боюсь! Они даже мертвецов едят! И меня сгрызут когда-нибудь! —

выдала давний страх.

— А там тебя в тюрьме сгноят! Или менты подстрелят. Ты же не умеешь быстро

бегать, ноги больные! — останавливал девчонку Борис.

«Тоська смотрела на Задрыгу. Та, оглядев девчонку бегло, сказала:

— Тебе очень нужно скорей слинять отсюда. Но не к нам. Слаба ты для фарта. Но я

беру тебя. Не в малину. Станешь старика присматривать. Файный кент, — оглянулась

на Короля, тот понятливо подморгнул.

— Хамовку будешь готовить, стирать, убирать в доме. И сама — в тепле и сыте

задышишь.

— А меня он не будет колотить? — спросила девчонка, боявшаяся крепких трепок. Ее

слишком часто били, сколько себя помнила.

Родителей своих она не знала. Ее в недельном возрасте, прямо из роддома, в

казенном белье, подкинули на порог к богатой семье. У них своих детей не было.

Тоську взяли. Из жалости. Хозяин семьи — толстый мужик, в летах, работал

директором мясокомбината. Жена — медсестра, совсем молодая баба, польстившаяся

на сытость и положение мужика. Она не беременела от своего мужа, видимо, из-за

его возраста. До нее он имел три семьи. Там оставил пятерых детей, больше

десятка внуков. С ними он иногда виделся. Подбрасывал мяса. Но подолгу не

общался. Его раздражали бывшие жены — старые, огрузневшие, ругливые. Он

предпочел им миловидную, молодую бабенку, умевшую крутиться на одной ноге. Ее он

кормил и наряжал, ее обожал, с нею он себя чувствовал гораздо моложе. Она

никогда не жаловалась На болячки и усталость, как прежние жены. Она всегда пела,

смеялась, радовалась своему бабьему счастью, довольствовалась тем, что имела.

Оставить Тоську у себя посоветовал ей муж. И хитро прищурившись, шепнул ей на

ухо:

— Скажем, ты родила! Пусть от зависти лопнут. Что я и в шестьдесят — мужик.

Авось, вырастим. Да и тебе, когда я на работе, скучно не будет. Все не одна,

сначала привыкнешь, потом полюбишь, — уговаривал жену.

Та согласилась взять, как игрушку. Забаву в дом. Но… За девчонкой потребовался

уход. Пеленки и распашонки, молоко надо было покупать каждый день, купать и

вставать к ребенку по ночам. Это вскоре надоело. И баба уже вслух жалела о своей

оплошности.

Вдобавок, Тоська была болезненной и некрасивой, черной, как галчонок, она даже

на самую малость не походила ни на кого в семье. На свою беду была горластой.

Очень любила быть на руках. Не понимая, что живет в чужой семье, где

рассчитывать на любовь и тепло — бессмысленно.

Вскоре в семье охладели к Тоське. О ней забывали надолго. Порою целыми днями

лежала в мокрой постели, надорвав горло. Вскоре разучилась кричать, поняв

бесполезность.

Ее заметили, когда встала на ноги и сама, без посторонней помощи, стала ходить.

Это не вызвало особой радости.

Девчонка оказалась любознательной и залезала в шкафы, столы, тумбочки, разбивала

вазы, фужеры, бокалы, ломала всякие безделушки. Поначалу ее ругали, потом стали

бить.

Тоська особо боялась гибкого хлыста. Он больно впивался в тело и причинял долгие

муки. Но Тоська не понимала, почему взрослым можно брать в руки все, а ей

нельзя. И однажды добралась до косметички.

Ох и отвела душу перед зеркалом, пока никого не было дома. Все французские духи

вылила на себя. В лаке, в кремах, красках блаженно уснула на диване. Вскочила от

дикого визга вернувшейся с работы женщины. Та в ярости избила девчонку так, что

наплевав на сытость, она рванула в дверь, крича одно:

— Спасите!

Тут соседи выскочили. Завели к себе, стали успокаивать, утешать девчушку. Ругали

бабу, избившую Тоську до черна. Вызвали милицию. Показали ободранную хлыстами

спину ребенка.

Милиция, пообещав разобраться, поговорила с директором мясокомбината. Вышла от

него с полными сумками. Втолкнув Тоську обратно в квартиру, посоветовали хорошо

себя вести и быть послушной. Не лезть, куда запрещено.

Теперь Тоську не били хлыстом. Чтоб не было видно синяков, с утра до ночи

держали в углу, ставя коленями на соль или горох, на изрубленные поленья. Если

она выходила из угла, получала кулаком по голове.

Девчонке было шесть лет, когда поняла, что эта семья ей совсем чужая, и от нее

надо убежать навсегда. Так и сделала после того, как баба насовала ей кулаком в

бока и чуть не оторвала уши за разбитое зеркало.

Тоська молча выбежала и без оглядки старалась подальше и поскорее уйти от

ненавистного дома.

Она уснула в сквере на скамейке, уже под вечер, где ее нашла милиция.

Нет, не баба, директор мясокомбината заявил о ее исчезновении. И милиция снова

вернула Тоську.

Баба, в наказание, лишила девчонку конфет. Но та видела, куда их спрятали, и

достала. Съела все. До тошноты, через силу, назло.

Ее оставили спать в углу.

Она хотела свернуться калачиком на толстом ковре. Но баба залепила пощечину и

снова поставила на колени.

А утром в дверь позвонила милиция. Увезла хозяина. Вскоре его посадили за

растрату. И баба все зло срывала на девчонке. Она колотила ее днем и ночью.

Придиралась по всяким мелочам. То под утро заметила вдруг, что Тоська не вымыла

ноги. И хлестала девчонку ремнем. То не нравилось, как та подмела на кухне. Или

не там повесила полотенце. Поводов было много, а жизнь стала невыносимой.

Тоська убежала из дома ночью, одевшись потеплее, прихватив с собой буханку

хлеба.

На улице встретился сердобольный забулдыга, какой и отвел ее в подземку. Здесь

она жила много лет. Никто Тоську не искал, не пытался вернуть в чужой дом. О

добровольном возврате она и не думала.

— Сможешь хозяйкой в доме стать? — спросила девчонку Капка.

— Если бить не будут, — ответила та, покраснев.

— Тогда и мы с тобой! — вызвались два брата-близнеца, Колька и Шурик.

Эти подростки приглянулись Задрыге с первого прихода в подземку. Они были старше

Капки на пару лет. Их давно пыталась сманить к себе местная шпана. Выманивали

уговорами и куревом, сладостями и вином. Но не получалось. Мальчишки упорно

отказывались корефанить с блатарями и накипью города. Они жили в штольнях уже

третий год. Наверх почти не выходили. У них в этом городе случилась своя

трагедия. В автомобильной аварии погибли родители. Сразу оба. Возвращались с

работы на автобусе. Тот на гололеде перевернулся. Занесло его от большой

скорости. Половина пассажиров погибла. Остальные навсегда остались калеками.

Колька и Шурик тогда ходили во второй класс.

— Есть у вас родня? — спрашивали ребят представители власти. Мальчишки тогда

плохо ориентировались. И называли имена друзей родителей.

— А бабки иль деды имеются?

— Есть. Мамка говорила, что наша бабка — молодайка. Уже шестой мужик у ней

завелся! — вспомнил Шурик.

Но ни адреса, ни телефона ее мальчишки не знали.

Целых два года жили они, продавая то платье матери, то отцовский пиджак. Их

скоро забыли, Бывшие друзья родителей даже не интересовались, живы ли дети? А

приехавшая через год бабка, узнав о смерти сына и невестки, слезы не уронила.

Выругала ребят за грязь. Забрала остатки сыновьих вещей на память. И уехала,

даже не простившись, не предупредив; чтобы не ожидали.

Вскоре к мальчишкам на квартиру попросился мужик. Сказал, что работает рыбаком в

порту. Пообещал кормить и защищать ребят. Те поверили, пустили. А он стал пить,

водить домой всяких уличных девок.

Сначала просил ребят погулять на воздухе час-другой. Потом выгонять начал на всю

ночь. Однажды и вовсе их не впустил. Сказав, что они за жратву до конца жизни с

ним не рассчитаются. Вот и ушли в подземку, от греха дальше. Хотели, конечно,

дом поджечь. Но вокруг — соседи. Их обидеть испугались. А самого на улицах

города давно не видели. Да и силенок еще не было, чтобы мозги прочистить

негодяю. Вот и решились к Задрыге, чтоб та драться научила так, как сама умеет.

Уж тогда Колька с Шуркой сумели б домой вернуться по-мужски…

— Давайте сюда, кенты! — радуется Задрыга, что и эти двое без уговоров сами к

ней попросились.

— А меня возьмешь в свою кодлу? — подал голос самый старший из всех — Данила. Он

в подземке оказался самым первым обитателем, самым старым из жителей штолен. Его

здесь и боялись, и уважали, и слушались беспрекословно: от старших до младших

детей.

— Данила! — ахнул Борис, не веря в услышанное. В душе он, конечно, обрадовался,

что этот верзила покинет тоннель. Он ел за десятерых. Был груб и силен, как бык.

Он был самым тупым и нахальным. Но главное, что смущало больше всего, Данил с

недавнего времени стал как-то по-нехорошему рассматривать девчонок, пытался

поймать за грудь или задницу. Щипал их. Иногда подсматривал за ними. А недавно

ночью его пришлось избить всей оравой.

Затащил в свой угол Катерину. Раздел, вернее — разорвал все на ней. И если бы

девчонка не закричала… Его сорвали с нее за шиворот. Били камнями, палками. Он

даже на ноги не мог встать. Но когда пришел в себя, пригрозил Катерине достать

ее и обрюхатить. И теперь девчонка ложилась спать в куче малышей, в самом

дальнем тоннеле, клала под голову кучу камней.

— А что Данила? Чем я хуже сопляков? С ворами кайф! И пожрать дадут, и выпить, и

баб сколько хочешь! — рыготал на всю штольню радостным жеребцом.

— Хиляй сюда! — кивнул ему Король за спину, и Данил не заставил повторять

приглашение дважды.

Капка слышала о Даниле. Не от него. От всезнающих девчонок.

Данилка, когда попал в штольни, был совсем другим. Ни наглости, ни хамства не

знал. Рос у матери и бабки. Без отца.

Мать нагуляла его. От кого, в том никому не созналась. Даже матери.

Та и не догадывалась о беременности дочери. Когда родился Данил — не кляла, не

ругала никого. Только уж очень молчаливой стала. И из дома никуда не ходила,

нянчила внука.

Тот рос спокойным, смышленым мальчишкой. Но очень любил лазить по соседским

садам и квартирам.

Откуда, это у него взялось, никто не знал. Бабка уговаривала внука, убеждала.

Мать просила не позорить семью.

Данил обещал, но через три дня кто-то из соседей приволакивал его домой за ухо,

награждая щедрыми пинками и затрещинами. Ругал бабку и мать последними словами.

Мальчишку умоляли опомниться, одуматься, пока не поздно. Тот клялся. Проходила

неделя, и очередная соседка с воем и бранью выталкивала его из дома и гнала к

бабке, колотя пацана по голове грязным веником.

Мать плакала. Она устала от упреков и ссор с соседями. Но через неделю пригнал

Данилу в дом сосед-верзила.

Он при матери и бабке так отделал Данила, что тот месяц с постели не вставал. Он

пообещал убить мальчишку, если тот осмелится когда-нибудь переступить порог его

дома.

И мать, и бабка были убеждены, что после такого заречется Данил от воровства. Но

напрасно мечтали…

И через месяц, поймав его в квартире ворующим деньги, соседи измесили пацана и

сдали в милицию, потребовав, чтобы семью переселили в другое место.

Данил воровал не только у соседей. А и в школе. Учителя не понимали, кто украл

зарплату. Одноклассники удивлялись, куда делись деньги, взятые на завтрак, и

новые ручки, подаренные к дню рождения. И однажды нашли у Данила вместе с

очередной зарплатой завуча школы. Его выкинули, отчислили в тот же день.

Милиция, узнав обо всем, устроила Даниле пятый угол, дав испытать крепость

кулаков и сапог, обрушив на его голову площадную брань.

Продержав целый месяц на баланде и кипятке, его выкинули пинком из отделения,

пригрозив, если попадется еще раз, размазать на стене, как клопа.

Данилка пошел домой. Но ни матери, ни бабки в квартире не оказалось. Они

переехали, их переселили. В этой — уже жили чужие люди.

Соседи, завидев Данила, ухватились кто за топор, кто за ремень. А один — за

ружье. И погнались за ним, чтобы без помех, окончательно разделаться с

мальчишкой.

Какой там адрес матери и бабки? О том даже не вспомнил. Уносил ноги от озверелой

толпы, готовой разнести в клочья. Его доставали камнями по голове и плечам, по

ногам и рукам. Ему вслед кричали такое, что забулдыги не слышали в свой адрес и

сочувственно качали вслед взлохмаченными головами.

Данилку уже догоняли, когда он свалился в люк. Соседи, подбежав, закрыли крышку

над головой. Стало темно.

Данилка, отлежавшись, огляделся. Увидел, что в стене люка есть большая дыра,

словно вход куда-то под землю. Он пошел и попал в штольни. Пять дней блудил по

подземке, покуда не выбрался на чей-то огород. Наевшись помидоров и огурцов,

сообразил набрать про запас. И довольный вернулся в тоннель.

Вскоре он изучил здесь все входы и выходы. Знал назубок все склады. Особо

продуктовые. И обворовывал их нещадно.

Данилка изучил, когда какой из них открыт и там работают люди. Он запасался едой

впрок. Колбаса и рулеты, рыба, фрукты, всего этого было у него в избытке, и за

них никто не ругал и не бил пацана.

Сигары и сигареты, конфеты и шоколад — были в изобилии. Допекало его лишь

одиночество. Но… Вскоре у него появился друг. Потом еще и еще. К зиме в штольне

обитало уже три десятка пацанов и девчонок разного возраста. Кто сам ушел, кого

прогнали — всех приютили неразборчивые штольни.

В холодные дни дети собирали на станции уголь, тащили его в штольни и там

грелись неярким теплом, радуясь тишине и относительной свободе.

Данилка, как старший, заботился обо всех. Он воровал продукты, где они плохо

лежали. Но однажды его поймал сторож базы и жестоко избил.

Потом Данилку поймали на складе две собаки. Всего искусали. Одежду разорвали в

клочья. Сторож не стал выручать, наоборот травил псов на мальчишку, и те полезли

к горлу.

Хорошо, что сумел скатиться в люк вовремя. Иначе загрызли б до смерти.

Этот люк вскоре залили бетоном, навсегда преградив Данилке вход на склад.

Попадался он и потом. Даром нигде не сходило. Но и не остановил. Голод

выталкивал из штольни наверх. Он был сильнее страха и побоев.

Данилка часто возвращался избитый. Но никогда — с пустыми руками. Он всегда

успевал сунуть за пазуху палку колбасы, батон хлеба, либо целый моток сосисок.

Он никогда не ел сам. Всегда делился со всеми.

Подрастая, малыши тоже начинали промышлять. Если и не могли принести, сами

возвращались сытыми. И это было облегчением.

— Как жить дальше? — Данилка пока не задумывался. Он видел, как иных пацанов из

подземки забирают в малины — шпана и блатари. Его пока не брали. Почему? Было

непонятно. И Данил ждал, когда его позовут.

Он даже не пытался искать мать и бабку. Поначалу ума не хватало, как это

сделать. А потом отвык от них.

Новая жизнь пришлась по душе. В штольнях его никто не ругал, не бил, ничем не

грозил, ни о чем не молил. И Данилка жил, как ему нравилось.

Если первые годы он вылезал наружу только из необходимости, когда нужна была

жратва, то теперь совсем другое дело.

Выросший, возмужавший, он не боялся трепки. Сам мог любого уложить на лопатки.

Не задумываясь особо — прав иль нет? Нечем было думать. Совестью он был обойден

с малолетства.

Он был на удивление тупым. Может, потому ни одна девчонка, несмотря на все

старания и ухищрения, никогда не оглянулась в его сторону.

Однажды вечером вылез из штольни, решил прогуляться по городу. И в темном,

глухом проулке поймал незнакомую девчонку. Всю излапал, истискал. Но только

полез к ней всерьез, та каблуком туфли чуть глаз не выбила. Вырвалась, заорала.

Данила мужики чуть на вилы не посадили. Едва сбежал. Стал присматривать среди

своих. Но и тут случилась осечка. Вот и воспользовался Задрыгиным приглашением.

О ворах, их жизни он многое слышал от шпаны. Захотелось попробовать самому.

Больше на этот раз никто не согласился уйти к Задрыге. Она оглядела столпившихся

ребят и, обратившись к Данилу, сказала:

— Всех кентов своих приведи в хазу! Но не тащи кучей, чтоб в глаза не бросилось.

По двое хиляйте, по разным сторонам улицы. Так кайфовее! — и назвав адрес,

вместе с Королем вскоре ушла из подземки.

Она еще не успела похвастать перед Шакалом своими кента- ми, как стремач влетел

в хазу, вылупив глаза, и объявил, что Капку требует свора голодранцев.

Шакал оглядел «зелень». Хмыкнул, спрятав в кулак смешок. Сказав глухо, что даже

в стремачи ни одного бы не фаловал. Лишь на Даниле взгляд задержал на минуту. Но

задав пару вопросов, безнадежно махнул рукой.

— Колун, а не кент, — приклеил кликуху, сам того не подозревая.

Глыба смотрел на свежаков морщась:

— И где ж ты, ебена мать, подобрала их? — проверещал бабьим голосом.

Ребятня от неожиданности дрогнула. Стала оглядываться по сторонам.

— А где тетка? — не выдержал Данил.

— Ни одного навара не приволок, а уже тетку дыбает, шелупень! Иль яйцы раньше

мозгов созрели? — спросил Глыба тем же голосом. И пацаны расхохотались.

— Всем — мыть клешни, хари и прочие муди! Хавать! Потом потрехаем и смекнем,

куда вас всунуть! — распорядился пахан.

Пока «зелень» отмывалась от штолен, Глыба пошел за барахлом для свежаков. А

Капка с Шакалом говорили о своем.

Было решено сегодня же ночью увезти всех пацанов к Сивучу и Лангусту. Пусть

попытаются что-то слепить из этой разношерстной своры.

Король, следивший за тем, как моется ребятня, проверил каждого — нет ли вшей и

прочей заразы. Кроме Данила, у всех в волосах кишели вши.

— Живо сюда! — Принес пачку дуста. Посыпал им головы не скупясь. Велел обвязать

волосы полотенцами. И собрав в кучу белье, отдал сявкам, чтоб выкинули немедля.

Вскоре вернулся Глыба с «шестеркой». Загруженные сумки тут же распаковал. Одел

«зелень» во все новое, чистое.

Пока ребята ели, Шакал исподволь внимательно наблюдал за каждым.

Потом, велев им отдыхать, позвал к себе Капку и Короля, поплотнее закрыл двери,

чтоб никто не мог подслушать.

— Хреновый у тебя улов! Много сил и башлей спустишь на эту кодлу. А понт будет

ли? Ты только глянь, шары протри. Одна перхоть! Твой этот Петька — черт

глистатый! В нем злобы и жадности полно. С таким кентоваться даже пидер не

сфалуется. Или этот — Колун! Ни ума, ни сообразительности! Кобель редкий! А

тупой до удивления! Глянь в его шары! Ни искры ума. Одна безмятежная дурь и

похоть! Какой из него фартовый! Или эта — хромая транда!

— Она шестерить станет у Сивуча! Не для фарта взяла ее! — вступилась за Тоську

неожиданно для самой себя.

— Ну, дело твое! Только помяни! Из этих хмырей ни хрена не слепишь! Не возись с

ними, не трафь! Пустое все! Надыбаем тебе из беглецов, либо из освободившихся.

Больше понту! Эти через месяц навары приволокут. А на твоих уйдут годы! Нынче в

дело никого не бери. Засыпешься с гавном! — говорил Шакал.

Но Капка слушала вполуха. Она помнила, из какой «зелени» лепил малины Сивуч. Те

были куда слабее и никчемнее. Не знали тех условий, не перенесли столько бед и

побоев. А стали законниками. Все, кроме Паленого, фартуют кучеряво. Ни одна

малина из-за них не осталась в накладе.

— Нет, пахан! Я взяла! Мои они! Гони башли для Сивуча!

Уж если прокол, то и он — мой! Ни одного не отпущу! — не согласилась Капка.

Она вошла в комнату, где спала ее «зелень», будущие кенты.

Петька во сне сжимал кулаки, скрипел зубами, метался. Митька — свернулся в

клубок, сопит тихонько. Подозрительный пацан, немногословный. Оба близнеца спят

обнявшись. У этих — все на двоих — и хлеб, и соль. Будут ли радости?

Тоська всхлипывает, видно, даже теперь на памяти синяки болят. Лишь Данил

развалился богатырски. Глупость никогда ничто не мучает и не терзает… Таким

везде прижиться можно. Ни память, ни совесть не болит. Таких нередко обходит

Фортуна сердцем…

Шакал до глубокой ночи уговаривал Задрыгу отказаться от пацанов. Находил

убедительные доводы, но девчонка заупрямилась и не согласилась с паханом.

Едва стемнело, Капка стала собираться. Сложила в сумку все необходимое.

Пересчитав деньги, потребовала еще. Шакал недовольно поморщился, но отстегнул.

Задрыга подошла к Королю.

— Не дергай его! Отпусти с нами в дело. Ты без него сама справишься. Этот кент

пусть пока с нами пофартует, — попросил пахан. И добавил:

— Не на день линяешь. Сама зырь, кто на что врубится? А может, всех отсеет

Сивуч. Тут же надо на общак пахать, чтоб не худел. Дошло?

— Уломал! Пусть кемарит медвежатник. Уступаю кента вместо себя! Но тогда еще

башлей подбрось. Не на холяву Короля отдаю! — усмехнулась Капка. И забрав

деньги, велела пацанам линять из хазы тихо.

Король не слышал, как закрылась дверь за «зеленью». Капка выскочила из дома

первой. И, не оглядываясь, повела, свою ораву к вокзалу.

По дороге загрузились продуктами. Втиснулись в купе. Набрали чаю у проводницы.

И, разговорившись, забыли о времени. Спать никто не ложился. Все думали о

предстоящем. Мечтали вслух, строили планы.

— Я, когда первые бабки сорву, похиляю к шмарам! — заговорил по фене Данилка.

— Вот дурак! И не жаль тебе на гавно деньги тратить? Зачем бабье? Лучше жратвы

купить много-много! И на зиму — теплое белье! Новое, свое. А не снятое с пугала

в огороде! — отговаривал Митька.

— Я себе часы куплю! Самые лучшие. Настоящие! Командирские! — мечтал Колька.

— Ерунда! Без часов обойтись можно плево! Зачем нам время знать? Ночь — всегда

ночь! Вот я себе куплю магнитолу!

Портативную! Она мне и песни споет и что-нибудь сбрешет! — горели радостью глаза

Шурика.

— Во! Когда я по блядям пойду, у тебя часы, а у тебя — магнитолу возьму. Чтоб

закадрить! — сообразил Данила.

— Вот тебе! — отмерил Калька по локоть и тут же получил легкую затрещину.

— Эй, кент! Клешни в сраку сунь! Не то я их тебе укорочу! — предупредила Капка

Данилу. Тот удивленно глянул на Задрыгу. Не понял, за что грозит?

— Тебе ботаю! Махаться завязывай! Иначе самого отмантулю! Врублю так, что мало

не покажется! Секи! Ты нынче для них — никто и ничто! Они уже не в подземке! Там

ты паханил. Здесь — я! Заруби себе на шнобель!..

Пацанам пришлась по душе защита Капки, и они осмелели.

— А я себе бусы куплю. Красные! Большие. И серьги. А еще — настоящее платье, —

мечтала Тоська, одетая, как и мальчишки — в спортивный костюм.

Капка, чтобы не выделяться, оделась одинаково со всеми. И, оглядывая свою

будущую малину, посмеивалась втихомолку.

— Все на одно мурло! Как пули в нагане. Одна обойма…

Утром в купе постучала милиция:

— Ваши документы? — оглядели притихших ребят.

— У тренера! Он, наверно, в туалете! — нашлась Капка мигом.

— Спортсмены?

— Конечно! Разве не видите? — удивилась Задрыга.

— И куда едем?

— У нас турне по городам! Куда пригласят. Так тренер говорит. А сейчас — в

Москву! На соревнование!

— Ну, счастливого вам! Успехов! Будем смотреть по телевидению! — улыбнулся

лейтенант, поверивший Капке.

Да и что можно было заподозрить в ней? Вся голова в бигуди, яйцо в креме, сама —

в спортивке, на ногах кеды.

На столике в купе стаканы с чаем, пачки галет и печенья. Ни дать, ни взять —

спортсмены. Скучились на нижних полках все разом. Чуть ли не на ушах друг у

друга примостились.

— Чего таких проверять, зря время тратить? — закрыли дверь, извинившись за

беспокойство и пошли в другое купе проверять взрослых пассажиров.

Капка сама себя похвалила за находчивость и выдержку. Она знала, нельзя

законникам трехать с милицией. Западло это. Но Тут случай особый. Она не просто

законница, она — почти паханка. А значит, должна думать о кентах, их

безопасности. Кто должен привезти «зелень» в полной сохранности и без

приключений? Конечно, она! Выходит, все средства хороши, главное — результат…

Сделав пересадку в Москве, поздним вечером приехали в Брянск, Тут Задрыге знаком

каждый проулок.

Она вела ребят неприметными улочками засыпающего города.

Когда вышли на пустынную дорогу, ведущую к дому Сивуча, велела всем присесть,

прислушаться хорошенько. Сама ухом к земле припала, не послышатся ли ненароком

чужие шаги? Но нет, все вокруг было спокойно и тихо.

— Всем заткнуться. Хиляем тихо. Не ботать, не спотыкаться. Заметано? — велела

Капка и пошла впереди неслышно, словно тень.

На стук в окно в доме тут же зажегся свет. Задрыга увидела выглянувшего

Лангуста. Тот торопливо открыл, впустил пацанов, спешно закрыв за ними двери.

— Вы никого не встретили по дороге?

— Нет! А кто возникал? — насторожилась Капка.

— Да хмырь какой-то объявился не так давно. Принюхивается к нашему пределу!

Ботает, что понадобилось ему место под заповедник.

— А ты знаешь, Задрыга, что тому хорьку Лангуст вякнул? — вышел из гостиной

Сивуч и сказал хохоча громко:

— Насчет заповедника, то хрен его батьку знал! А вот зверинец можешь открывать.

Только для полной обоймы пару молодых мартышек привези! Тогда мы потрехаем с

тобой! На холяву— не возникай! Кентель с резьбы сверну!

— Ну и как он? Сфаловался?

— Кой там? Ученым ломался! А от него за версту стукачом несет! Нас «на понял» не

возьмешь! — сознался хозяин.

— А почему сейчас о нем спросили?

— Не случайно колол!. Этот козел здесь дотемна морился. Будь на стреме! —

предупредил Лангуст.

— Ты что ж, уже «зелень» подкинула нам? — заметил ребят, подойдя почти вплотную,

Сивуч.

— Да, в работу тебе! Слепи мне малину, — попросила Капка.

Сивуч оглядел каждого:

— А девка тебе зачем? — удивился сразу.

— Ее в шестерки привезла. Пусть хозяйничает. Постирать, помыть, жратву сварить.

Пусть управляется. У «зелени» и без того мороки хватит.

— Вот этого обалдуя я не беру! — отказался Сивуч от Данилы и добавил, сплюнув:

— Он не тем кентелем дышит!

Парень густо покраснел. Хотел выйти из дома. Но Лангуст остановил, сказав:

— Я его беру! Фаиный кент будет!

Сивуч хрипло рассмеялся:

— Бери! Не жаль! — и велел пацанам располагаться на верхнем этаже.

До вечера с каждым поговорил, всех посмотрел, проверил. Предупредил о законах и

правилах.

Ребята уже на следующий день сами подготовили свои комнаты, натопили баню,

вымылись в ней, напарились, впервые в жизни.

Сивуч и Капка даже не заметили, когда исчезли Лангуст с Данилом. Хватились их в

обед, когда Тоська впервые накрыла на стол самостоятельно. Капка лишь иногда

подсказывала ей.

Тоська очень переживала. Понравится ли обед? Все ли правильно она сделала?

Капка понимала ее переживания. Сама когда-то через это прошла. В другой раз бы,

может, и высмеяла пустые страхи, но помнила недавний разговор с Шакалом:

— Пока ты не выросла, не хотел с тобой о серьезном трехать. А уж коль вздумала

своей малиной обзавестись, давай, как паханы…, — усадил Капку напротив и

заговорил:

— Кентами моей малины я позволял тебе забавляться. Ребенком ты была. Моею

дочерью до конца будешь. Никому другому не позволил бы хамства и неуважения. Я о

Боцмане, Таранке, Паленом… Нет их с нами теперь. Но ты помни, став паханкой —

всякого кента держи. Не обжимай на доле, не унижай, не трамбуй без дела. Не

давай в обиду никому и друг другу. Не позволяй разборок меж собой по мелочам.

Стой за каждого, как за кровного, даже если лажанутся где, помни, виноваты и

правы они бывают лишь перед тобой. Перед остальными ответ не держат. Иначе, ты

не паханка им! — глянул на дочь строго и продолжил:

— Любой ценой держи их в жизни! И хотя это бывает нелегко, иди на все ради их

воли, жизни. Башли не считай. Живой кент долги отпашет в деле. Придется

рисковать и кентелем. Не без того. Покуда я дышу — рассчитывай. А дальше — самой

придется. Не трясись, когда за честь фартовую, иль за свою малину, поставишь на

коя — тыкву! Фортуна таких щадит и помогает им. Не базлай на своих кентов.

Сдержись! Не трамбуй! Хоть имеешь право по закону. Секи, все кенты легко

переносят голод и холод, тюрьмы и ходки в дальняки. Но не прощают унижений.

Никому! И пахану! Стерегись ненависти! Будь ты хоть маэстро, коль возненавидят

фартовые — не дышать тебе. А потому забудь все, что утворяла в «зелени». То были

игры. Теперь — жизнь и фарт. Не срывайся, не кати бочку за малую провинность. И

не верь вслепую никому. Всех проверь, прежде чем в дело взять. Помни, кентов

нельзя обжимать ни в чем. Ты за них перед собой ответишь. За все! Если не

хочешь, чтоб линяли от тебя — держи путем. И еще… Случается, ради кентов с

лягавыми вякать доводится. В поездах или на улице прицепятся. Не дергайся, не

хватайся сразу за «перо», если без него можно обойтись. Лягавого файно мокрить

без свидетеля. Потому что за этого жмура «вышку» клеют. А жизнь — одна! Любого

мента можно прижать в потемках. Без спешки.

С кайфом. Для этого не надо рисковать собой…

Задрыга старалась следовать советам пахана во всем.

Она внимательно следила за ребятами. Те прилично убрали каждый в своей комнате.

Теперь приводили в порядок двор. Выметали каждую соринку. Здесь им заниматься.

Тут они научатся ходить и бегать, драться, прыгать. Задрыга вспомнила свое

недавнее, грустно усмехнулась. Почему-то вспомнился Остап.

— Как-то он там теперь? Наверное, не сидит без дел? Пахан его живо сфалует! Не

даст кемарить Королю, — думает Задрыга и замечает человека, скользнувшего в чащу

легкой незаметной тенью. Так скрываться в лесу мог только очень опытный, тертый

фартовый. Даже ветки деревьев не дрогнули. Не пошевелились кроны. Не слышно

шагов и дыхания. Словно призрак появился. Был и нет его.

Капка насторожилась. Нехорошее предчувствие засело. Она понимала, что за домом

следят. Но кто и зачем?

Задрыга обошла пацанов, перебросившись парой безобидных шуток и тут же стрелой

метнулась в чащу, откуда вскоре донесся пронзительный крик.

Пацаны выронили лопаты и грабли, веники. Оглядевшись, кинулись гурьбой, следом

за Капкой.

Увиденное ошеломило их.

Задрыга сидела верхом на мужике и, заломив ему руку до самой макушки,

спрашивала:

— Колись, падла! Зачем возник?

Мужик извивался под Капкой, пытаясь сбросить с себя цепкую девчонку. Но не

удавалось. Она выламывала руки, пытая больно, жестоко:

— Обмишурился я. Хотел к Сивучу подколоться ненадолго. Из тюряги слинял неделю

назад. Думал, приморюсь на месяц. А тут занято! — стонал мужик.

— Не темни, козел! — сдавила коленями ребра:

— Зачем было тыриться, если с таким делом возник? От кого в чащу шмыгал? Если

примориться возник, с чего хазу обогнул? — ударила кулаком по голове. И, увидев

пацанов, попросила:

— Позовите Сивуча!

Мужик под Капкой задергался изо всех сил. Попытался схватить за ногу, но получил

носком в лицо.

— Не трепыхайся! Песня спета! — увидела спешившего Сивуча, его вела «зелень».

Капка повернула мужика лицом к старику, спросила:

— Знаешь ли его?

Сивуч нагнулся совсем близко. И вдруг отпрянул:

— Знаю ли? Да я из-за этой падлы чуть «под вышку» не загремел. На Колыме…

Столько лет его дыбал по всему свету! Он же, паскуда, сам нарисовался! А я его

давно жмуром считал.

Задрыга прихватила мужика за шею. И только хотела ударить по ней ребром ладони,

увидела, скорее почувствовала на себе осуждающий взгляд.

— Не жмури его здесь! — услышала голос Лангуста.

— Хиляй. Сейчас я его в сарай приволоку! — ухватил мужика как пушинку. Бросил в

сарай на мерзлые доски. И придавил ногой:

— Канай, пидер! — вдавил в пол. И приказал Даниле, стоявшему за спиной:

— Вытряхни его из барахла!

Голого, дрожащего мужика привязали к лавке. Облили холодной водой.

— Зачем возник? — спросил его Лангуст.

— Ожмурите, сами не станете дышать. Найдется, кому достать и за мою душу! —

сипел мужик.

— Вякай, кто прислал? — сдавливала Задрыга суставы ног бечевкой.

— Не расколюсь! Жмурите! А завтра вас достанут! — стонал мужик.

— Вломи ему, Данила!

Парень лишь вполсилы двинул в ухо. Тот затих. Пришел в себя не скоро. За это

время пацаны обыскали всю его одежду. Но ничего не нашли. Тогда за дело взялась

Задрыга.

В подкладе шапки нашла документы и деньги. Под стелькой ботинка — листок бумаги

с цифрами. Подала Сивучу.

— Так это номера телефонов! Первый — угрозыска Брянска. Второй — телефон

дежурного. Только последний — не знаю.

— Значит, он стукач?!

— Он всегда таким был. Засветил меня операм на Колыме, когда я с фартовыми в

бега намылился! Застучал всех! Мы и дернуться не успели, как попутали. А кроме

него никто не допер! Мы уже часового сняли. И, на тебе — со всех вышек пулеметы

запели. Уложили харями в снег. И под штыками — в шизо. Там два месяца охрана нас

сапогами пересчитывала. А этот — лыбился падла! — вспоминал Сивуч.

— Замокрить суку! — рванулась Капка, но Лангуст придержал:

— С этим не опоздаем. Пусть вякнет, с чем возник?

— Не расколюсь, одно вякну, ожмурите меня — от вас ни хрена не останется» Это —

заметано! — сказал стукач.

— Лады! Одевайся, падла! — велела ему Задрыга, развязав все узлы, сняв все

веревки.

— Оно и так доперло, зачем сюда возник. А чтобы знал, как нас «на понял» брать,

хиляй вперед! — указала ему на полотно железной дороги, где обычно подкладывали

под колеса поездов убитых стукачей, имитируя смерть по пьянке.

Мужику такой прием был хорошо известен. Он оглянулся на Задрыгу, бросив

несколько слов, озадачивших ее:

— Меня вы знали. Вам подкинут нового. Узнаете ли его?..

Через час разнесли мужика в клочья колеса поезда дальнего

следования. А в душе Капки осталась тревога. Она понимала, охотится милиция не

на стариков. На других капкан ставила. Да и сама ли?..

Ее озадачил и натуралист-ученый, появившийся здесь на следующий день. Этот не

прятался по кустам. Приехал на велосипеде, открыто. Поздоровался с Лангустом и

Сивучем. Разрешил пацанам покататься на велосипеде. А сам пошел в лес. Как

сказал, старикам:

— Посмотреть, как оживает лес. Кто в нем проснулся, а кто спит?

Капка не поверила ему. Едва человек свернул за деревья, Задрыга пошла за ним

следом, наблюдая за каждым движением и шагом.

Вот он поднял сучок, поковырялся в земле, потом подошел к дереву, нагнулся к

самым корням.

— Уж не того ли стукача шмонает? — подозрительно вглядывалась Капка. Но ничего

опасного за ним не приметила. Вернулась к Сивучу. А там — милиция.

Капка издали увидела машину, остановившуюся у дома. Решила не входить. Выждала

здесь, в лесу. Ждала с полчаса. Двое оперативников вернулись в машину,

переговаривались меж собой:

— Сам не пойму, какого черта нас сюда гоняют? Ну живут у него дети! Родные иль

на квартиру взял, жить-то на что-то надо?

Конечно! А ребятня хорошая! Да и какие из них преступники? Нет! Не там чекисты

ищут! Измельчали они нынче…

Задрыге сразу стало холодно…

Она вошла в дом, когда машина уехала. А пацаны и старики смеялись громко,

весело.

— Ну, умора! Слышь, Задрыга! Лягавые к нам возникали! — заметил Капку Сивуч.

— И что им надо было из-под нас?

— Про «зелень» интересовались! Мол, где я их набрал и зачем? Во, пидеры! Зачем

людям дети? Вякнул бы им! Да такие, как они — наделают пацанов, а растить их не

хотят! — пробурчал Сивуч.

— Что трехнули лягавым? — спросила Капка.

— Назвал их родственниками своими! И прибавил, что сыскал я нынче всю свою

родню, попросил не оставлять в старости одного. Вот и привезли детей. Сестра и

брат. Еще ожидаю. У меня родни оказалось полсвета! Не отвернулись. И прошлого не

испугались, потому что оно прошло. А детей мне дали своих — без страха. Чтоб они

помогали. Иль вы запретите? Спросил я ментов. Они не знали, что трехнуть.

Извинились за беспокойство и слиняли.

Задрыга смолчала тогда о подслушанном. Оглядевшись, она не увидела Данила и

спросила о нем у пацанов:

— Где наш ублюдок? Куда его черти унесли?

— Не знаем! — пожимали плечами ребята.

— Я трехну, где Данилка! — отозвался Лангуст и подозвал Капку поближе. Предложив

ей присесть к камину, сам не решился в ее присутствии присесть на стул. И

заговорил стоя, понизив голос:

— С Данилой — ажур! Я его к шмарам определил. Пусть дурную кровь сгонит! — Пора

его пришла!

— Как? Без моего ведома кентом распоряжаться?! Зачем из пацана кобеля делаешь?

Только этого не хватало! Он и так дурак! Тут — последнее растрясет! —

возмутилась Задрыга.

— Не горячись, успокойся! Время его пришло бабу познать! Природа свое взяла.

Оттого он дурным был, что ни о чем другом не мог думать! Я это допер враз.

Помочь решил, как мужик. Ты про это пока не врубилась, не секешь, что плоть

мужиков допекает не спрашивая, кто он — фартовый иль фраер? Пусть опорожнится. А

потом из него такого законника слеплю — удивишься!

— Почему мне не вякнул? Кто из нас пахан Данилы? Сколько он по шмарам таскаться

будет? Не многовато ли для начала? По себе судишь?

— Стоп, Задрыга! Не перегибай! Я не в твоей малине, чтоб на меня наезжать. И на

Даниле срываться не дам! Пусть оскомину собьет. Всяк мужик не бесконечен. Да и

зачем он тебе теперь? Пусть натешится! Долго спокойным будет. Шелковым и

послушным. Готовым к занятиям. А теперь, что толку его учить? Когда в яйцах

свербит, в кентель ничего не лезет! Заклинивается на учебе. Я — старый, знаю,

что ботаю! — усмехался Лангуст.

— Присядь! — заметила Капка, как переминается человек с ноги на ногу.

— Заплатил я за него шмаре. За неделю вперед! Нельзя, чтоб башли пропали!

— Абонемент у бляди выкупил! — подал голос Сивуч из-за Капкиной спины и, присев

рядом с Задрыгой, встрял в разговор.

— Ты на Лангуста хвост не поднимай, Капля! Он меня за грудки с того света не раз

выдернул. Я ж ни хрена не видел. Помнишь? А Лангуст меня выхаживает. И я хоть

немного, а прозрел. Ноги уже сам таскаю. И по нужде теперь без нянек обхожусь. А

все он! Не гляди, что его Медведь с паханов и закона выбросил. Лангуст — файный

кент. И тебе еще, ох, как сгодится! Не отрывайся на нем! Не гонорись! И Данилке

кипеж не закатывай! Ты еще не паханка! А Лангуст главней был. Смотри, чтоб за

твой норов и тебя Фортуна не сунула шнобелем в сраный зад! Учись, покуда мы

дышим! Я тоже гоношился поначалу. Потом доперло, что без Лангуста — не дышать.

Он много знает. Прислушайся, зауважай, как кента! В накладе не останешься! Ты их

оставишь и слиняешь в предел к Шакалу, а малину тебе — нам с Лангустом лепить

вместе. Одному мне не потянуть такую свору. А ты еще подкинешь. Я тебя знаю. Они

— тоже на его горб свалятся. Так что не сри в клешни, из каких малина всю жизнь

хавать станет!

Капка после этой отповеди замолчала. Не бранилась на Лангуста, лишь спросила,

сбавив тон:

— Он теперь все время будет по шмарам шляться?

— Все фартовые баб имеют. И эти пацаны, когда в свою пору войдут, не смогут без

шмар обойтись. Не все счастье в леденцах. Детство проходит. И тебя когда-нибудь

возьмет природа за горлянку. Кайф, если на ту минуту рядом окажется кент, а не

гавно.

— Меня?! Я никогда не буду думать о мужиках! И они — тоже! — указала на пацанов.

— Погоди. Пока не созрела! Что тогда вякнешь? Тебе уже недолго ждать осталось.

Тогда поймешь Данилку. Он вовсе не дурак! Просто в хреновое время вы его

подловили! Он многих кентов за пояс заткнет, когда придет его час! — говорил

Лангуст.

— Но ведь шмары и заразные бывают! Я слышала от кентов малины!

— Те заразы лечатся. Но Данила не заразится. Это верняк! Я его научил, как

уберечься.

— Да вон он — заявился! Смотри, как мурло сверкает! Как у кота в марте! И

смирный стал, к пацанам не прикипается больше. Нас слушается, особо его! —

указал Сивуч на Лангуста, поспешившего к Даниле.

— Ты, Капка, смотри, не проиграй Лангусту на кентах! Он для этого Данилки нынче,

как отец родной. Главное угадал. И не высмеял, не обозвал, не отказался от него.

А понял и помог. Хоть и не пахан. Это ты должна была сделать…

— Что сделать? — побелела Капка.

— К шмаре его подкинуть. За это доброе Данила верой и правдой до гроба уважал бы

тебя, как маму родную! Я — старый хрен, забыл. Давно уж не фартую. И по шмарам

не возникаю. Разве памятью…

— И ты по шмарам лазил? — удивилась Задрыга.

— Вот чудачка! А то как же! Да я по шмарам с тринадцати лет обкатался! Первая,

была не намного старше! Семнадцати не исполнилось. Бухого обучила! За уши

затащила к себе! Я тогда стыдился всего. Оно и понятно! Ни пуха ни пера еще не

завелось! Ну, а девка — все огни и воды познала. К утру и я научился всему.

Пахан меня заранее к шмарам таскал. Чтобы потом — не влюбился ни в какую. Чем

раньше — тем надежнее, если хочешь из «зелени» кентов получить. Познают быстро,

что все бабы одинаковы. Отличаются лишь нижним бельем.

— Но ты любил!

— И теперь ее помню! Потому, что она не стала моей. А если бы взял, как бабу,

может, на другой день забыл! Это как недопитая бутылка, всегда она во всем

виновата! Иль не стоило начинать, либо надо было допить до дна! — смеялся Сивуч.

— А у Лангуста тоже были шмары?

— Да ты посмотри, какой он лысый? Все волосы на чужих подушках оставил. У него

столько баб было, что всей Черной сове во сне не снилось! И он не только со

шмарами кадрил! Этот хмырь, чтоб меня из болячки вырвать, такое вякал, я детство

вспоминал — вставал мокрым. И животом маялся со смеху. У него хватало романов и

романсов. Кобель теперь на заслуженный отдых вышел. Но вынужденно. Если в город

возникнет — не оплошает. Думаю, что он Данилку учит собственным опытом, на

наглядном примере.

— Тьфу! — фыркнула Задрыга.

— Не фукай, кикимора облезлая! Понавезла пацанов, а у самой, вместо мозгов —

гнилая махорка. Малину ей слепи. Да ты вначале глянь, как с них кентов лепить?

Они ж на большое дело не годны! Дура! Леденцы да мороженое начнут тыздить! Тебе

такие нужны? Нет! Чтоб к башлям и золоту страсть имели! А как это заронить?

Только шмары! К ним с голым хреном не подвалишь! Бабки нужны! Рыжуха! Тогда

кайф! Всего обласкают! Вот и секи! Не будет понта, не получишь навар!

Задрыга онемела. Выходит, все фартовые ходят в дела со своей целью? Не ради

малины и общака? Значит, Король, если сфалуется в дело с Шакалом, тоже пойдет в

притон к шмарам?

— Все в притоны возникают. И тебе нельзя забывать о том и отпускай кентов! Иначе

не удержишь никого! Разбегутся! — словно прочел мысли Сивуч.

Подоспевший к этому времени Лангуст, смеясь сказал:

— Доволен кент! Еще неделю покайфует и можно с ним работать.

— Ты их всех к цыганам поведешь? — спросила Капка дрогнувшим голосом.

— Ну не всех разом! А что тебя колышет, Задрыга? Как из них фартовых лепить? —

удивился Лангуст и продолжил:

— У них своя жизнь была. Никто не появился на свет в малине. К ней надо

приручить. А за пайку кентель никто не подставит. Кент должен знать, за что

рискует. Не просто за башли, а куда он их может пустить. Вот это покажи! Своди в

кабак, к бабам, барахло дай клевое, кучерявую житуху!

— Да я сама того не видела! — призналась Задрыга тихо.

— Не поведу в кабак! Вначале в хазе надо проверить, какие они будут бухими.

— Тоже верно! Вот и прощупаем заодно. Кто чем дышит? — подозвал Лангуст Данила.

Дал ему денег, велев взять с собой Кольку с Шуриком, отправил в магазин со

списком.

Данил, прежде чем пойти, отпросился у Капки. Сам додумался или Лангуст надоумил,

но Задрыге пришлось по душе, что ее слово он счел главным, и отпустила с ним

обоих близнецов.

Глава 6. Своя кодла

Тебе вон того пацана — Петьку — лечить надо! В конец гнилой гад! — указал

Лангуст на рыжего мальчишку и добавил:

— Если хочешь, сам возьмусь за него! Но твое слово нужно, чтоб слушался!

— Заметано! — согласилась Капка. И со страхом ждала возвращения ребят, постоянно

выглядывала во двор.

Тоська уже все приготовила для особого ужина. Причину его придумал Лангуст,

сказав, что сегодня у Сивуча день рождения.

Мальчишки, никогда не слышавшие о таком, вначале не придали значения. Но узнав,

что рождение каждого, как большой праздник, будет всегда отмечаться, с гиком

взялись помогать Тоське. А Петька ринулся в лес, за подарком, рассчитывая на

везение.

Данила с ребятами вернулся вскоре. Снял с плеча тяжеленный рюкзак, поставил

сумки. Разгрузил и близнецов. Капка с интересом смотрела на принесенное.

Сопоставляла сумму. Но Данилка внезапно вытащил из карманов деньги, отдал

Лангусту:

— Потратил половину. Остальное — наваром взяли!

— Положняк сняли! — смеялись близнецы. И рассказали, как протащили под прилавком

мимо кассы полную сумку колбасы и ветчины.

— А Данила набрал сыра, пять головок. Продавщица отложила их в сторону и давай

других отпускать, по очереди. Мы для виду в кассу стали. А Данилка взял с полу

надорванный чек. Давай им крутить перед очередью. Но рваный конец — в пальцах.

Потом боком оттер бабу, забрали мы сыр и ходу! Никто даже очухаться не успеет —

хвастался Колька.

— А я хлеб спер, — скромно признался Шурик.

— Только выпивон за бабки взяли! Там на холяву невпротык! — крутнул головой

Данилка, вытаскивая бутылки из рюкзака.

— Первый улов! Обмыть надо! — обрадовался Сивуч.

— А я думал, что у тебя взаправду день рождения! — огорчился Петька, прижимая к

себе облезлого лисенка, какого не без труда удалось выловить в подарок Сивучу.

Старик что-то понял. Подошел к мальчугану. И, впервые в жизни, погладив по

голове ребенка, сказал скрипучим, надтреснутым голосом:

— Ты не обижайся, кентыш! Этот подарок всем— корефанам станет. Если его любить

будут. Коль подарил тебе лес, береги для себя. А у меня вы имеетесь. До конца

жизни хватит!

Капка заметила, что Данилка о чем-то шепчется в углу с Лангустом. Старик был

явно чем-то недоволен. А парень оглядывался на Задрыгу и Тоську, краснея,

пожимал плечами, оправдывался в чем-то…

— Кончайте базар! Все к столу! Хавать! — позвала Тоська, начавшая привыкать к

дому, к новым людям, понявшая и поверившая в то, что здесь ее никто не станет

колотить и выгонять.

— Засеките себе до смерти! Ни один уважающий себя фартовый не бухает на голодную

требуху. Это удел фраеров! Законник пьет для кайфа. Для дури — толпа! Чтоб

проняло и достало враз до самой жопы, хавают водяру на пустую требуху! Оттого,

не поймав кайфа — дуреют враз! Вам такое — запрет! Учитесь враз пить

по-фартовому. Сначала набить живот. Чтоб выпивон не сразу попадал в кишки, а

грел бы душу и сердце! — учил Сивуч.

— Это верняк! Сытого кента водяра не свалит. Он и выпивший не лажанется нигде.

Ни в деле, ни у шмары! — подморгнул Даниле Лангуст. Тот, покраснев, нагнулся над

тарелкой.

Ребята ели торопливо, скребли ложками по тарелкам, чавкали, подбирали каждую

крошку хлеба, упавшую на стол. Тарелки вылизывали. Не оставляли в них ни капли.

Тоська едва успевала подавать на стол. Она и не присела.

Когда второе было съедено, девчонка подала на стол закуски.

У ребят мгновенно загорелись глаза. Сыр, колбасы, ветчина, селедка, даже салаты

успела сделать Тоська. Пацаны забыли о выпивке, хватая ломтики руками,

запихивали селедку сыром, а то и салом. И ели, ели…

Когда желудки отказались принять хоть каплю, только Петька хватал куски сразу со

всех тарелок, Задрыга предложила выпить за новую жизнь и налила каждому в бокал

понемногу вина.

Пили осторожно. Пробовали мелкими глотками. Многие впервые ощутили вкус вина.

Оно понравилось. Попросили еще. И только Петька выпил бокал залпом, сказав, что

это для него — вода! Задрыга плеснула ему водку. Мальчишка выпил одним духом. И

не сморгнув глазом, попросил еще.

Капка налила от всей души. Петька выпил не закусывая и через пяток минут

свалился под стол.

Митька от водки отказался. Она ему не понравилась. Горькая и вонючая. Он пил

вино. Потихоньку, не торопясь.

Колька с Шуриком, выпив по глотку водки, поморщились. Но когда на душе

потеплело, осмелели. Допили все, что было в бокалах.

Данилка и вовсе отказался от выпивки, сказав, что не хочет перегрузиться, свое,

мол, сегодня принял. Лишнего не стоит.

Колька с Шуриком пристали к нему:

— Давай нашу песню споем! Ну, давай, как в штольнях! Каждый день ее пели ночами!

И Задрыга услышала грустную, полную боли, песню о матери. О чьей именно? Никто

не знал. Не сами сложили. Подслушали у нищего. Он жил наверху. Но судьба его

сложилась, как и у всех в подземке. Может, потому и запомнилась. В этой песне

сын просил мать о прощении. Мертвую, у могилы, умолял забрать к себе поскорее. И

все забыть. Все обиды и горести. Он обещал никогда не огорчать ее…

Слушая эту песню, Митька о вине забыл. Оставил бокал в сторону. Слезы кулаком

размазывает по лицу. Жалеет, наверное, о случившемся. Да не вернуть его.

Колька с Шуриком двумя воробышками прижались друг к другу. Поют сердцем. Дрожат

губы мальчуганов. Не их вина, что нет родителей. Оттого на душе — горечь.

Тоська рядом присела. Подтянула слабым, как плач скрипки, голосом.

Целый день у плиты крутилась. А время пришло — могла бы поесть. Да куда там?

Кусок поперек горла…

Мать, наверное, набила бы. Не ставила бы в углы на всю ночь. Слабыми коленями на

мерзлые поленья…

Но, где она — мать? Наверное и забыла, что когда-то произвела на свет девчонку?

— Уж лучше бы не рожала! Или в приют сдала! — не раз обижалась Тоська,

вспоминая, как мачеха кричала на нее каждый день:

— Найденка! Тебя алкашка родила! Путевые своих не подкидывают! И ты в нее!

Неблагодарная тварь!

Тоська затыкает уши пальцами, слезы горохом катятся по бледному лицу. Они еще не

скоро перестанут обжигать душу. Пока болит память.

Данилка поет спокойно. Ни один нерв не дрогнул. Он успел выскочить из детства и

забыть тех, кто, видно, и не подумал найти его, вернуть домой. Коль так, чего по

ним плакать, тратить силы, какие так нужны в жизни, чтобы выстоять и выжить.

Мама… Капке сразу видится лицо Шакала. Самое дорогое. Где-то он теперь?..

Сивуч с Лангустом, как трухлявые пеньки-соседи, пригорюнились.

Много можно взять, отнять, вырвать и украсть. Но не мать… Она была у каждого

своя. Когда жила — не берегли. Думали, что вечная! Ослепили деньги, удачи, кенты

и кабаки! Их было много. Красивых шмар — не счесть! А она была одна. Совсем

седая. Будничная! Так непохожая на их жизни. Видно, оттого так рано уходят

матери, что холод в сердцах сыновей перестает держать в жизни.

Когда дети спохватываются, оказывается, сами стоят у могил. И ничего уж не

вернуть и не исправить…

Капка первая услышала стон, доносившийся из-под стола.

Она заглянула и заорала в ужасе, испугавшись увиденного. Изо рта Петьки лез

странный клубок, распадавшийся на полу. Это были глисты.

Мальчишки сразу выскочили из-за стола с визгом. Тоська, дрожа от страха, не

могла двинуться с места. И только Лангуст, выдернув Петьку из-под стола, держал

его за ноги, головой вниз и вытаскивал изо рта мальчишки удушливое месиво.

Из глаз его катились слезы. Ему нечем было дышать.

Увидев, что Петька умирает от удушья, Капка подскочила, вырвала мальчишку,

поставила на ноги, перетянула ему ремнем желудок натуго. Петька сделал глоток

воздуха.

— Воды! — потребовала Капка.

Тоська мигом подала кружку с водой. Но Петька замотал головой, отказываясь.

Капка влила воду насильно. Мальчишку стало рвать.

— Ну и кент! Как же дышал? — удивлялся Сивуч, когда, сделав короткий вдох,

Петька снова сгибался пополам.

— Вот хмырь! В самом весу столько нет, сколько нарыгал! Они ж его живьем хавали

бы. Дай ему водяры, чтоб горлянку отпустило и пошли через зад! — догадался

Сивуч.

Петька отказывался. Но Задрыга силой влила ему в горло глоток водки. И, чудо!

Рвота мигом прекратилась. Мальчишка задышал свободно и спокойно.

А через час выскочил во двор. Вернулся из леса улыбающийся, довольный.

— Все! Отмучился! Теперь и взаправду дышать стану заново! — радовался пацан

избавлению от болячки.

Лангуст тем временем разговаривал с Задрыгой.

— Ты девку в шестерки привезла? А зачем? Она — файная кентуха будет. В ней —

главное есть — злоба! Битой дышала. Своей болячки не спустит. Пока все зло не

выплеснет. Дай ее мне! Такую оторву слеплю ахнешь!

Бери!

— Башлей за нее подкинь! На нее пойдет не меньше, чем на Данилу.

— А ей-то зачем притоны? — изумилась Капка искренне.

— Не в них понт! Ее в малину барахлом приманивать надо. Рыжухой, всякими

безделицами. Она на это клюет. Хочешь увидеть? — спросил Капку. И, достав из

кармана тонкую золотую цепочку, позвал Тоську. Та подошла:

— Ты трехни мне, что тебе по кайфу? Век у печки крутиться или фартовать, как

пацаны? — спросил улыбаясь.

— Не получится из меня ничего! Ноги больные, бегать не смогу. Трусиха я! Потому

пацаны с собой не брали.

— Зато смотри, что иметь будешь! — достал цепочку, прикинул Тоське на шею.

— Файно! Настоящая мамзель!

— Я другое, бусы хочу. Большие и красные.

— Приморись малость! — указал на низкую табуретку. Подвинулся ближе и заговорил:

— Такие бусы ты могла носить, когда канала в подземке. Дешевка, а не украшенье!

Они не пойдут тебе! Помидоры на шею пусть деревенщина вешает. Другого не дано.

За копейки, за гроши — пудовые бусы. В них ни вида, ни блеска, ни тепла. Только

цвет! Кстати, яркий цвет — признак плохого тона и малого ума. Это, равно,

кирпичи на шею повесить. Красное любят психи и дураки, еще — престарелые шмары,

чтоб заметней быть. Другого нет ничего, чем завлечь могут. Неужель и ты той

породы?

Девчонка густо покраснела.

— Ты приглядись, кто носит такие бусы? Какие у них рыла? Широченные, красные,

круглые, как кочан, и волосы во все стороны. Не бабы, а малахольные телки. На

них глянуть тошно! Другое дело, когда фраериха знает толк в этом! Она не напялит

на себя дешевку.

— У меня нет денег на золото. А украсть не могу. Не умею! — вздохнула Тоська,

искоса глянув на цепочку в руках Лангуста.

— Пока не умеешь! Надо научиться. Захоти! Чтоб и у тебя рыжуха завелась. И не

одна, а много. Ты зырь сюда! Лицо у тебя какое? Удлиненное, бледное, глаза

большие, шея длинная — белая. Гладкая! Как раз для дорогих украшений. И уши —

вон какие прозрачные и маленькие. А ну, если в них сережки с золотыми

подвесками? Цимес — мамзель!

— Где я их возьму? — вздохнула Тоська.

— У твоей мачехи были такие? — спросила Капка строго.

— Все было! И золотые часы, и браслеты, и медальоны! Даже золотые монеты! —

вспоминала Тоська.

— Разве она лучше тебя? Или сама на них пахала? Сколько ее боров мяса крал?

Сколько левых башлей имел?

— Но она не сама воровала! Он ей дарил каждый раз! У нее даже зубы золотые были!

— вспомнила девчонка.

— Сколько она трамбовала тебя?

— Ой! — вобрала Тоська голову в плечи.

— Так-то! А почему у нее есть рыжуха, а у тебя нет? — подливал Лангуст масла в

огонь.

— Я ж не сумею у нее отнять!

— Зачем тебе? Ты не одна! Твое дело вякнуть, где эта курва приморилась? Адрес ее

трехни! — настаивала Капка.

— Я знаю дом, саму квартиру. Смогу показать! И где она золото держит, знаю! —

поняла девчонка.

— Уже понт! — обрадовалась Капка. И решила провернуть первое дело.

Лангуст по глазам Задрыги понял все.

Слушавшая этот разговор ребятня, тоже загорелась нетерпением:

— За все колотушки ее оттыздить надо хорошенько! Отплатить за Тоську! —

загорелся Данила.

— Тогда и нашего хмыря надо ломануть! У него денег — полно! И всякие

магнитофоны, приемники! Всю квартиру оглушил. Блядей подманивает! — подал голос

Шурик и покраснел за первый мат, сорвавшийся при взрослом.

— А я — соседей тряхну! Бывших! У них все назубок помню! — рассмеялся Данила.

— Заметано! Две недели натаскает вас Сивуч и возникнем в предел. На дело

смотаемся! Сорвем навар и сюда возникнем снова! — предложила Задрыга.

Тоська, примерив еще раз цепочку, с радостью согласилась, поверив, что она ну

просто создана для дорогих украшений.

Теперь ребят не стоило подгонять. Они вскакивали спозаранок, будили стариков и

Задрыгу, чтобы поскорее начать занятия.

Они старались друг перед другом. Воспринимали занятия не игрой, а серьезной

подготовкой к предстоящему, к мести за прошлое, за все муки в подземке, за

всякую боль и обиду. Ждать больше они не хотели и не могли.

Сивуч занимался с ребятами до обеда. Потом Лангуст — до вечера. До глубокой ночи

учила пацанов Капка.

Без отдыха, без скидок на усталость, рост и возраст, слабость, гоняли пацанов

без жалости. Те, возвращаясь в дом, падали в постели до утра. А едва кукушка на

часах кричала — шесть, мальчишки снова были на ногах.

Задрыга внимательно следила за каждым. Она понимала, что этих ребят она должна

беречь, как никого. Потеряй в деле хоть одного, никто из подземки не согласится

пойти к ней в малину.

И только удача могла пополнить ее. И Капка решила подготовить кентов

основательно.

Целый месяц натаскивали пацанов старики и Капка. Учили драться, валить с ног

одним ударом, лишать сознания надолго, вытаскивать из карманов неслышно.

Наловчились в секунды, словно ветром, снимать все украшения с головы, шеи,

пальцев и запястий, не повредив, не помяв, не сломав ничего.

Даже деньги из-за пазухи могли вытащить неслышно, кошелек иль портмоне, сумочку

иль дипломат, спокойно научились отнимать, вырывать, выволакивать.

Прикинуться хромым, слепым, убогим научились быстро. И Капка решила проверить их

в деле, в пределе Черной совы.

Шакал, увидев Задрыгу, даже удивился.

— С чего так шустро возникла? Иль не слепила ничего из замухрышек? — спросил

дочь.

Та открыла дверь в коридор, позвала пацанов.

— Кайфово! — глянул оценивающе.

Пацаны и впрямь стали иными. Они уже не держались затравленной, грязной сворой.

Не жались друг к дружке по углам. Ходили пружинисто, держались уверенно.

Разговаривали твердо, четко. Не, пасовали. Прошлое словно ветром сдуло с них.

— А где Король? — огляделась Капка.

— В деле, — почувствовала Задрыга неискренность в ответе пахана.

— В притоны давно стал возникать? — сцепила кулаки.

— Это ты сама с ним разборки устраивай! — отмахнулся Шакал. Капку трясло от

злобы. Она пыталась погасить ее. Ведь не за тем приехала. Не стоит психовать. Не

убудет с нее. Но внутренний голос оказывался сильнее:

— Ненадолго ж его любви хватило! Пусть бы шлялся к шмарам, но не клялся бы в

любви! — кормила пацанов, говорила с паханом, а сама ждала возвращения Остапа.

Он не вернулся дотемна. И Задрыга, не дождавшись Короля, пошла со своей малиной

в первое дело.

Сначала решили навестить мачеху Тоськи. Девчонка быстро нашла дом, указала

квартиру.

— Ты можешь не возникать! Мы сами управимся! Побудь на шухере, — предложила

Капка, но Тоська губу закусила:

— Не тебе, мне вламывала! Теперь мой черед настал! Уж я с нее сорву шкуру!

Капка еще час назад говорила с почтальонкой этого дома и узнала, что мачеха

Тоськи живет одна. Тоська сама позвонила в дверь. На вопрос бабы из-за двери —

назвалась. И, едва та открыла дверь, девчонка оттеснила ее плечом к стене,

впустила всю малину и тут же наглухо закрыла двери.

— Тося! Девочка моя! Ты вернулась? С друзьями? Вспомнила меня! Вот спасибо! —

лопотала баба. Но девчонка отшвырнула ее руки. Быстро прошла на кухню, в зал, в

спальне внезапно остановилась. И, указав вглубь, спросила:

— Это кто такой?

— Мой друг, — ответила баба покраснев.

— Убирайтесь отсюда! — приказала отработанным Капкой тоном. И, вытолкав мужика

на лестничную площадку, вновь закрыла дверь.

Растерявшаяся поначалу, мачеха вдруг оправилась от удивления и возмутилась:

— Что ты себе позволяешь, нахалка?

— Заголяйся! — коротко потребовала Тоська.

— Чего?

Тоська мигом скрутила бабу, сорвала с нее халат, пижаму и заткнув ей рот

тряпкой, била по-мужски, как бьют фартовые, как учил Сивуч, до смерти, но без

синяков.

Тем временем пацаны уже взяли все золото и деньги. Тоська сорвала с бабы все

украшения. Задрыга сама проверила всю квартиру. Взяла со стола золотой

портсигар, забытый любовником. И велела Тоське кончать разборку. Та сунула

мачеху головой в угол, где много ночей простояла на коленях. Убивать не хотела.

Пошла к двери. И вдруг почувствовала тяжелый удар в спину. Мачеха швырнула в нее

вазу. Тоська вернулась взъяренная.

Но ее опередила Капка. Один удар в висок… Баба осталась на полу, раскинув руки.

Малина быстро покинула дом. И, оказавшись на улице, вздумала нынче тряхнуть

обидчика близнецов.

Колька с Шуриком сгорали от нетерпения. Много лет прошло. Давили обиду. А теперь

ее прорвало.

— Скорей к козлу! Я не Тоська! Я не тыздить, я шкуру с него сорву! — грозил

Шурик.

К дому малина пришла уже в полночь. Из окна доносилась громкая музыка,

приглушенный свет выхватывал танцующие фигуры. Близнецы не хотели ждать, пока

гости разойдутся. И если бы не Задрыга… Той пришлось прикрикнуть на ребят,

охладить злобу доводами. А тут, на счастье, словно услышав, гости, выпив по

бокалу на посошок, засобирались по домам. Они вывалились на улицу гурьбой,

вместе с хозяином, решившим проводить всех.

Вот тут-то и выбрала момент малина. Незаметно, за спинами гостей, шмыгнули в

двери, прямиком — в квартиру вошли. Там — пусто. Никого. Ждали хозяина. Тот

вскоре поднялся по лестнице, старательно вытер о половик подошвы ботинок. Вошел.

Закрыл

за собой дверь на ключ, что-то напевал под нос. Настроение у него было отличное.

Едва сделал шаг в комнату, Колька с Шуриком заломили ему руки за спину:

— Узнаешь, падла?

Мужик, вглядевшись, побелел. Задрожал. Все слова песни мигом выскочили из

головы:

— Кобель вонючий! Лысая жопа! Параша пидера! — трамбовала мужика малина.

— Отдайте мне мои вещи, и я уйду! — взмолился мужик.

— Дешево отделаться хочешь! — въехал ему ногой в печень Колька.

— Тебе уж ничего не понадобится! — заверил Шурик, поддев под подбородок.

— Скоты! Я вас кормил! — орал мужик.

— Заткнись, кормилец! — повернулась Капка к незадачливому хозяину.

Данил сгружал на стол все ценное. Обшмонал одежду мужика. Вытащил все деньги. И

сунув рыбака на стул, заставили писать предсмертное письмо. Все понимали, что

завтра в квартиру может прийти милиция искать мужика, пусть прочтет послание.

Его диктовали, мужик писал:

— Меня не ищите! Я не имею права на жизнь! Я виноват перед двумя сиротами, каких

выгнал из этой квартиры. Она мне не принадлежит. Я — негодяй и последний подлец!

Я сделал несчастными тех, кто должен здесь жить. Потому ухожу навсегда…

Мужика вывели из дома, заткнув рот мотком ваты, поволокли по улице к темнеющему

люку. Мужик не знал, куда его тащат. Он понимал, что эта ночь в жизни —

последняя. Но где его убьют? Наверное, на кладбище?

— Стоп, падла! — Капке не стоило говорить, что это за люк. Она указала на него

Даниле. Тот мигом снял крышку. Сорвал мужика за шиворот, перевернул, играючись,

кверху ногами. И со всего маху ударил головой в асфальт. Что-то хрустнуло в

позвоночнике рыбака. Данилка для надежности повторил дважды, скинул труп в люк,

пропихнул его подальше и закрыл крышку.

К утру в квартире не осталось ничего ценного. Лишь записка на столе. Квартиру

закрыли на ключ и, пока соседи не проснулись, покинули дом, пройдя болотной

окраиной к хазе Шакала.

Три полных узла приволокли пацаны в хазу. Тут и новехонькие костюмы, отрезы,

рубашки, куртки, свитеры, джемперы и пуловеры. Даже дураку было понятно, чем

занимался рыбачок. На каждой вещи импортные ярлыки.

Магнитофоны и магнитолы, приемники, все это в коробках, не распечатанное, даже

не открывалось. Целый дипломат часов любых марок. С браслетами и на цепочках, от

них рябило в глазах.

Пачки денег и доллары… Золотые вещицы редкой работы. Неплохой был вкус у мужика…

— Толковый фраер! Знал, во что надо было вкладывать.

С умом дышал! — смеялся Шакал, разглядывая первый улов малины.

Когда же Тоська развернула свой навар, пахан даже зажмурился:

— Задрыга, твоя «зелень» с голодухи не откинется. Кучеряво насшибали! Долю

отвалишь, или как? — оглянулся Шакал, но Капки за спиной не оказалось.

Никто не видел, как вывела она Короля в другую комнату. Сделав вид, что хочет

поздороваться без свидетелей.

Там, наедине, вмазала ему в ухо:

— Это тебе за притон!

— Капка! Я ж не мальчишка! Я — фартовый!

— Не клянись в любви, если кобель! — въехала кулаком в дых.

Король хотел схватить ее в охапку, успокоить, уговорить, но Задрыга ускользала,

отскакивала дикой кошкой.

— Все имеют женщин. Но любят одну! — оправдывался Остап.

— Ты меня, как червонец, на шмар разменял! — сбила Короля с ног и вытащила

«перо». В это время вошел Шакал. Увидев, понял все. Схватил Задрыгу. Вывел за

дверь. Та винтом заходила.

— Заткнись! — побелел Шакал. И не желая позорить дочь перед малинами, загнал,

как в детстве, в свою комнату. Чтобы остыла. Ребят покормил. Велел отдыхать,

сказав, мол, пусть Капка решит, какую долю сможет дать ему и маэстро.

Теперь она об этом не хочет слышать. Но… Закон для всех одинаков.

Капка неистовствовала долго. Но когда она перестала ругаться и грозить всем

напропалую, Шакал вошел в комнату.

Задрыга отвернулась от него.

— Втрескалась в Короля? — спросил улыбаясь.

— С чего взял? Нужен он мне — кобель шелудивый? — фыркнула презрительно.

— Не темни! Если бы не любила — не ревновала б! А тут и клешни в ход пустила!

Чуть не замокрила медвежатника! Такое лишь при горячей любви вытворяют. Это тебе

вся малина подтвердит. Вот ты и призналась Королю в любви! — рассмеялся громко.

Задрыга голову опустила, покраснела до макушки. Ей нечем было крыть.

— Кайф ловит кент! Отмудохала знатно! Как любишь, так и тыздила! Нелюбимых не

ревнуют и не трамбуют никогда! Это даже лидер сечет. Твой понт, что не при

кентах ему вломила. Но такое не прячут. Не стыдятся. Фингал от бабы или мамзели

вместо розы носят. Дороже навара ценят. Не просто законник, а и хахаль файный.

За него клешнями и жевалками держатся, — посмеивался Шакал.

— А зачем ты его в притон пускал?

— Я ему пломбу на хрен не ставил! Не в подружки взял, а в кенты — в малину!

Усекла, стерва? Ты кто ему? Жена или невеста? Слово он тебе давал? Иль

обговорено у вас? Тогда обоих под задницы — вон из закона и малины! Иль посеяла

про клятву, что при паханах дала самому Медведю?! Если в кентель гавно полезло —

вылетай из фарта!

— Не гоношись, пахан! Зачем меня лажаешь перед кентами? — взмолилась Капка.

— А ты зачем схватилась за «перо»?

Задрыга осеклась.

— Тебе ботаю, лярва, раскинь тыквой, кто ты нынче? Как дышать собираешься? Коль

кадрить будешь с Королем, дойдет до Медведя! Тот на холяву не спустит обоим!

Коль завяжешь, не прикипайся к кенту! Он яйцы не для выставки носит! Мужик

должен себя знать! И не зарубай ему притоны и шмар! Закрой шары на это! Не тебе

ему мозги вправлять!

— Да тише ты! — боялась Капка, что разговор услышат и кенты.

— Еще раз наедешь на него, сам тебя отмудохаю! Врублю, как надо — по тыкве. А то

крутишь, как куклой, законником! Да еще и сургучом метить хочешь! Ишь, ротастик

долбанный. Махаться наловчилась, кикимора! Как сучонку выкину пинком. Не то

паханкой не станешь, из закона выброшу!

— Кончай трандеть! — вспыхнула Задрыга.

— Приморись! — цыкнул на нее Шакал. И подойдя совсем близко, сказал злым

шепотом:

— Возьмешь «перо» на Короля, клянусь волей, клешни тебе сам вырву! Пусть дышит,

как хочет! Доперло?

— Ну уж хрен! — огрызнулась Капка и тут же получила вескую оплеуху. Обидно

стало. Шакал давно не рисковал поднимать на нее руку. И вдруг не сдержался.

— Хиляй хавать! И держись кентом! — приказал не как Шакал, как пахан.

Капка, проскочив мимо пацанов, быстро умылась, привела себя в порядок и вышла,

как ни в чем не бывало.

— Так долю отвалишь, или зажмешь? — спросил ее Шакал при всех.

— А разве Король на холяву отсиживался? Тогда гони его положняк! Не на дармуху

же фартовал с вами? Верно, кент? — глянула на Короля. Тот сидел пунцовый.

Согласно кивнул головой. Капку это позабавило:

— Трехни, лафово ли «пахал»?

— Все в общаке! — ответил медвежатник.

— Гони, Шакал! Не обжимай своих! — потребовала Капка и пахан, задержавшись в

своей комнате ненадолго, позвал дочь.

Та, глянув на долю медвежатника, вышла довольная, потрепала Короля по кудрям,

больно крутнула ухо. И предложила:

— Давай бабки подобьем!

Когда подсчеты закончили, обсчитали долю каждого, ребятня осталась довольна.

Тоська заимела целую пригоршню дорогих украшений и хорошие деньги, на какие она

могла купить себе все, что надо для девчонки.

Колька и Шурик получили по часам, по магнитофону, хорошие костюмы и рубашки и

большие деньги.

Митька, получив свое, пошел в подземку навестить сестру. Данилка, вырядившись в

новое барахло, забыл обиду на соседей, каких тряхнуть собирался, и тут же

отпросился у Капки в притон, пообещав к утру вернуться.

Черная сова решила бухнуть в кабаке. Но Задрыга отговорила, сказав о чекистах,

какие неотступно висят на хвосте малины.

Тогда и кенты Шакала вздумали навестить притон, куда появлялись только фартовые.

Других не впускала бандерша — толстая, горластая баба.

— Хиляем, Король! Бухнем со шмарами! — позвали медвежатника. Тот поспешно

отказался, глянув на побледневшую Капку.

Законники ушли. Даже Шакал. В хазе остались Задрыга с Королем, Тоська да трое

стремачей, каким Шакал не велел линять от хазы.

Но Тоська решила пойти по магазинам, приглядеть что-нибудь себе. А Капка и Остап

остались наедине.

Задрыга заварила чай. Налила в стаканы. Молча поставила перед Королем.

— Спасибо, Капелька!

— За что? — удивилась девчонка.

— За все разом. За любовь твою! За то, что призналась мне.

— С чего ты надумал? И вовсе не люблю!

Остап рассмеялся звонко:

— Теперь знаю! Не злилась бы на меня, если бы душа ко мне не лежала! А впрочем,

о таком лучше не ботать. Это не словами проверяется, Капля! Время покажет! Оно

верней клятв! — подошел к Задрыге, обнял за плечи. Та вывернулась:

— Ее ты тоже обнимал?

— Шмар не обнимают, глупышка! Их не любят. С ними — минуты…

— И ты опять к ним похиляешь?

— Капля! Ну зачем тебе нужна темнуха? Не вынуждай липу нести! Я фартовый! Такой

же, как и все.

— Выходит, темнил, когда про любовь вякал? Лапшу на лопухи повесил мне?

— Вот это — брех! Я много раз хотел слинять к тебе. Пахан не велел. В дела брал.

Их было много.

— А чего больше — дел или шмар?

— В притоне я два раза был! — сознался Король, отвернувшись в сторону.

— Чего ж сегодня не слинял?

— Зачем? Ты со мной!

— Как шмара? — вспыхнула Капка.

— Ну, какая из тебя шмара? Ты — «зелень». Шмары — зверюги! Им мужики да бабки. А

к тебе — не подойди, кусаешься! Да и мала совсем. Ребенок! Потому меня не

понимаешь, не можешь врубиться. Не все, чем пользуемся, — любимо. Так и шмары… Я

не паинька. Обычный. А ты хочешь верности во всем, не давая взамен ничего.

— А что я могу? Я — фартовая. Клятву дала сходу. Сам секешь, что будет, если

нарушим, — ответила грустно.

— Да ни черта не будет! — сдавил Задрыгу в объятиях. Та вырвалась:

— От тебя притоном воняет! — бросила в лицо обидное.

Остап руки опустил, отошел от девчонки молча. Закурил:

— Ты когда к Сивучу слиняешь? — спросил глухо.

Задрыга удивилась вопросу.

— Я думала, ты не хочешь этого?

— Мне надо знать! — ответил холодно.

— Зачем?

— А вдруг рискну слинять из малины в откол? Так вот и спрашиваю, чтоб твоего

отъезда дождаться. И смыться навсегда. От всех разом!

— Вместе со шмарой?

— При чем она? Я без них дышал!

— Остап! Ты что? Слинять из фарта? Насовсем? И от меня? Но ты же законник? — не

поверилось Задрыге.

— А чего? Кому я тут нужен? Малине? До фени! Да и Фомка есть! Тебе медвежатника

Сивуч слепит. Кто я здесь? И зачем тяну резину? Для чего? У меня не две головы!

Одна! А и в ту не раз стреляли. Один желудок всегда прокормлю, везде, где бы ни

канал! Устал я от всего! Слиняю и баста! Завяжу с фартом!

— Ни хрена! А ты посеял про сход? Что он трехнет тебе? Замокрят за откол!

— Нет, Капля! Уже не ожмурят! Пока канала в Брянске, был тут кент из Ростова.

Медведь прислал за долей. Ну и вякал про последние два схода…

— И что там было? — замерла Капка.

— Теперь фартовых отпускают в откол! Но под клятву на крови, что до гроба,

никогда не высветит и не заложит ни одного кента! Ни ментам, ни фраерам не

ботнет о малинах! Не станет пахать в лягашке! Уже много слиняло в откол. Всех не

замокришь. Потому отпускать стали любого из закона, кому фарт не по кайфу…

— Вот это да! Какой же пидер до того додумался? — удивилась Капка.

— Так что отпустят и меня!

— Хрен в зубы! Отпускают с согласия пахана. А я — не уломаюсь!

— Ты пока не паханка!

— Шакал не сфалуется!

— Не он — сход решает! Паханов я сумею убедить. Силой нынче в малине не морят

никого. Так кент вякал!

— Значит, смываешься в фраера? Ну, а тогда тебя закон не защитит от нашего

решения!

— Сход выше! Ему все малины покорны, — отвечал не задумываясь.

— Ну, а зачем? Зачем тебе в откол? Чем не потрафило в фарте? Иль пахан на доле

обжал? — спросила Капка.

Ей стало страшно, что Король и в самом деле уйдет из малины. Навсегда. И от нее

тоже, что она никогда уже не увидит его. Ускользал тот, кто стал ей дорог. Сама

не заметила, как привязалась, привыкла к нему, как к надежной скале, за какую

можно было спрятаться от всех невзгод и неприятностей.

— Как это зачем? Надоело! Меня пасут! Нарисовался к шмарам, ты за «перо»

схватилась! Я к тебе со всем сердцем, оказалось, притоном воняю! Ищи другого

медвежатника. Может, обломится еще какой-нибудь дурак! А я — завязываю!

— Как будешь дышать в фраерах, когда фартовые башли кончатся?

— Я ж не только «фомкой» пахать могу, — усмехнулся Остап.

— Ну, хиляй! Силой не держу! — крикнула Задрыга и пошла в комнату Шакала,

чувствуя, что предательские слезы хлынут вот-вот и выдадут ее с головой.

Задрыга повалилась на жесткую койку пахана, дала волю слезам.

— Ну, почему я все испортила? А теперь ничего не исправить. Я уламываю, он не

фалуется. Почему, когда он объяснялся в любви — слушать не хотела? А теперь— он

оглох… Паленого замокрила своими клешнями. Теперь этот слинять от меня хочет.

Почему так не везет? — кусала Задрыга пропотелую отцовскую подушку.

— Задрыга! К тебе Митька возник. Потрехать хочет, — услышала за дверью голос

Короля.

Капка вытерла слезы. Причесалась. Вышла, прикинувшись веселой и довольной

жизнью. Но увидев пацана, поняла, что-то случилось. Мальчишка сидел понуро,

опустив голову.

— Что стряслось? — села рядом, обняла за плечо. Этот сдержанный, серьезный пацан

выделялся изо всех своей основательностью, обдуманностью каждого слова и

поступка. Он был самым немногословным из всей подземной «зелени».

— Ухожу я, Капка, нельзя мне с вами больше. У сеструхи чахотка! Она помрет, если

я не вернусь. Совсем плохая стала. Как земля — черная. И худая, как шкелет. Все

я виноват. Когда к тебе ушел, ей никто не давал пожрать. Дождевых червяков ела.

Еле дышит, — заплакал мальчишка горько и запричитал:

— Если б я не пошел с тобой, она бы жила! У меня никого на свете не остается!

Она одна была! Я думал накопить денег, купить ей дом, новый, теплый! А кому он

теперь нужен? Ее домом штольня станет!

— Да погоди! Не реви! Давай подумаем! Может, к врачам? Квартиру ей снимем! В

тепле да при хамовке — скоро на катушки вскочит! — утешала мальчишку.

— Я ей это предлагал уже. Она не хочет. Она меня зовет. Я ей нужней жратвы и

дома! Так говорит. И еще! Что если уйду от нее опять, она сама жить не захочет.

Тогда и мне ни к чему фартовать! — признался мальчишка и добавил:

— Я мог не прийти к тебе. Так все пацаны подземки говорили, что ты убьешь меня

за это. Но я никогда не был трусом и не умел брехать. Потому сам пришел, пока

Зинка спит. Либо отпустишь, и я успею вернуться к ней, либо — вместе помрем,

недолго друг от друга. Правда, тогда вся подземка врагом вашим станет. Тебе и

Шакалу за нас не простят. Так велели передать, — выдохнул мальчишка одним духом,

не поднимая головы, не глянув на Капку.

Та приняла руку с плеча пацана. Хотела наорать, но в это время вернулась малина.

И Задрыга рассказала Шакалу, с чем пришел в хазу пацан.

— Непруха вышла? Что ж, не обломилась лафа с кентом. Но ничего. Файно, что не

завязли с ним далеко. Пусть хиляет. Не тронь его! Подкинь башлей. Из своей доли.

Чтоб лихом не поминал. А если хочешь иметь оттуда кентов — помоги ему с хазой.

Нарисуйтесь к адвокату. Она вякнет…

— За кента — возникла б! За откольника — ни за что! — отказалась Капка. И выйдя

к Митьке, сказала коротко:

— Линяй! Отпускаем!

Денег не добавила, ничего не пожелала. Не глянула вслед мальчишке. Не пожалела

его. Другою была ее натура.

Заглянув в комнату «зелени», увидела спящую Тоську. На спинке ее койки висел

ворох нового, яркого барахла.

Колька с Шуриком блаженно улыбались во сне под песню, льющуюся из приемника.

Забыли выключить, а теперь и во сне радуются.

У обоих на руках часы. Новые костюмы висят на вешалках.

— Нет! Эти не сбегут из малины! Им все по кайфу! — вздыхает Капка.

Петька, свернувшись рогаликом, тихо сопит в подушку. На табуретке, возле койки,

пакетик конфет. Половины не одолел. Раньше ящиками мог лопать. И ничего. Теперь

от избытка — золотуха стала появляться. Научился сдерживаться пацан. Появились

другие привязанности. К часам и тряпкам. Как у девки, вся койка в ярких трусах и

рубашках.

— Этому и вовсе уходить некуда. Такие, когда клеятся в малину, то до смерти, —

думает Капка. И тихо закрывает дверь.

Когда она вышла к кентам пахана — заметила, что среди них нет Короля.

— А медвежатник совсем смылся, или снова к шмарам слинял? — спросила Шакала. Тот

головой кивнул:

— Смылся. Не вякнул ничего. Да куда он денется? Не дергайся! — указал глазами на

стул.

— Он ботал, что в откол собрался? — спросила Капка Шакала.

— Нет! А с-чего бы его припекло?

— Мне вякал. Мол, все опаскудело. Хочет фраером заделаться!

— Воля его. Силой не держим…

— Выходит, верняк, что в отколы теперь без ожмуренья линяют? — спросила Задрыга.

— Все так. Но под клятву на сходе иль на разборке. Без этого— ни шагу.

— Задрыга! И тебе понт обломился на последнем сходе! Секи! Теперь ты можешь…

— Заткнись! — прервал Глыбу Шакал. И оглядев фартовых, сказал строго:

— О том ни звука! Доперло?

Глыба сразу осекся. А Капку разобрало любопытство, что скрывает от нее пахан?

Но, сколько ни спрашивала, никто не обронил ни звука-

Тут еще Зло раздирало на Короля. Исчез куда-то? Ни слова не сказал. А куда

смываются мужики по ночам? Понятно, к шмарам! Обидно стало. Даже не дождался,

когда уедет она в Брянск. Хотя тогда он и вовсе из малины свалит, если уже не

смылся совсем.

— Ну что за непруха? В один день — сразу двое смылись! — думает Капка,

вглядываясь в темноту ночи за окном.

— Не дергайся! Короли молча не линяют! Да и барахло на месте. Возникнет! —

угадал беспокойство Капки Глыба.

— Ты вот что, кентушка, хиляй сюда! Давай ваши дела обговорим, пека время есть,

чтоб дальше дров не ломали. Иначе всех своих кентов посеешь, — предложил Шакал.

Задрыга удивилась, но присела напротив.

— Так вот, по первому делу настропали лопухи. Оно глупо сработано. По-шпановски.

Не по-фартовому!

— Почему? — изумилась Капка.

— Не хотел тебя перед «зеленью» лажать. Но со своими должна обговаривать. Иначе

попухнешь скоро! Вякни, зачем возникли к бабе, не проверив, одна канает или с

хахалем? Тот кобель видел, кто возник? И коль на него лягавые выйдут, тут же

расколется, кто его среди ночи выкинул и его кралю ожмурил? Большого ума иметь

не надо, чтобы пронюхать, где Тоська канает? Выйдут на подземку. Возьмут менты

на сапоги пару-тройку пацанов, те расколятся, где девка приморилась. И возникнут

мусора в хазу, как гавно в прорубь! Доперло иль нет?

— Не расколятся!

— Если тебе и мне подземка грозила местью за Митьку, то поверь, без трамбовки

ментам застучат нас!

— Значит, нам надо линять? — ахнула Капка.

— Вы взяли всю рыжуху. Бабу ожмурили. Это, если накроют вас, серьезная статья…

Если бы сама Тоська, тут еще как-то. Групповое ограбление с убийством, это

пахнет вышкой. Круто взяли пацаны! А тут еще и второе дел® такое же…

— Там нас никто не засек!

— А зачем? Вы сами на себя указали и сургуч поставили! — хлопнул слегка Задрыгу

по лбу:

— На хрен вы письмо оставили?

— Он же его писал! Сам!

— Совсем дура! Ты что, не врубилась, что и это дело попадет в прокуратуру! А там

— пидеров нет! И «висячек» — нерасследованных дел, не любят. Начнут копать все.

И выплывет, что пацаны в подземке шесть лет канали и того хмыря это не колыхало.

И вот, когда они подросли, у него проснулась совесть. Он решил уйти из жизни. Но

не просто так, а вместе с наваром, чтоб на том свете чертей музыкой забавлять, а

покойников импортным

барахлом порадовать! Да в такое даже психи не поверят. Бухой допрет, кто

ожмурил?

— А кто знает, что у него было?

— Да на судне, где он вкалывал, все про это знали. И барыги, какие сбывали за

навар весь его товар. Кто у него в гостях был? Они! Вот они и вякнут, мол,

договорились, условились, уладили. И ничего про пацанов и совесть не трехал

козел! Опять в подземку. Достанут пацанов и тебя с ними! Это уже второй случай.

Значит, устойчивый бандитизм…

— Это — месть!

— Со стороны пацанов! Ну, а ты при чем?

— Они сами не смогли бы!

— Вякнут, что имели возможность пожаловаться властям, и восстановили бы

законность! Тут же не просто самосуд, а и кража. Но все бы ладно! Зачем письмо

оставили? Зачем фонарь на себе зажгли? Такой дури не оставляют жмуры! Фартовым

эти проколы непростительны! Секешь, Задрыга?

— Эх, лучше б я не возникала из Брянска! — выдохнула Капка грустно. И спросила:

— Выходит, не стоит нам к Данилкиным соседям рисоваться, а смыться в Брянск к

Сивучу и Лангусту. Пока не поздно…

— Вот это верняк! И не возникайте, пока твоя «зелень» не созреет! Пусть уляжется

в пределе шухер. Мы в гастроль свалим. Когда снимем навары — возникнем к вам.

— А Король? — глянула Капка на пахана.

— Он фартовый! Не плесень! Не хрен ему с вами канать! В дела ходить будет с

нами. Фартовать с шиком, на большой. У тебя без дел он прокиснет!

— Слиняет и от тебя. В откол хочет! Так вякал мне! — сорвалось на всхлипе.

— «На понял» брал! Не свалит! Хотел, чтобы уламывала! А ты плюнь! — посоветовал

Глыба и, встав из-за стола, увел Капку в ее комнату. И зашептался с нею, как

когда-то давным-давно…

— Не колись! Держись, Задрыга! Даже когда на душе — козел бодает, виду не

подавай. Фартовые гордых любят. Ради них идут на все. А чуть поддашься — чем

файней шмары станешь? Они уступчивы, потому их не помнят. Будь спокойной. Не

подавай вида, что ссышь его откола. Не спрашивай, не держи. Тебе всего

шестнадцать! Весна твоя еще и на порог не ступила. Если свалит, пусть скорее,

значит, не любил, не дорожил тобой. И хорошо, что это не запоздало обнаружиться,

вовремя раскололся. Ты еще успеешь сердцу приказать. А чтобы легче было линяй в

Брянск. Там скорей забудешься.

— Хорошо бы так! Да не могу! — созналась Капка вслух впервые.

— Но вот сумела же забыть Паленого? И этого из сердца вышвырнешь легко!

— А о чем тебе пахан запретил ботать?

Глыба наклонился к самому уху Капки:

— Теперь законнику можно семью иметь. И дышать не в хазе, а в хате! — приложил

палец к губам. И добавил шепотом:

— Даже детей заводить можно. Своих! Так сход решил. И многие кенты слиняли с

хаз. Канают с бабами. Но в дело ходят. Иные отшились в откол. Кому по дальнякам

канать опаскудело. Ну, а Королю чего не хватает? Этот не смоется. Ждет, когда ты

ему сама на шею сиганешь! Вот и темнит, паскуда! Ты не дергайся. Делай вид, что

не щекочет, как он дышит? Помнишь Паленого? И этот такой! Держи себя в форме,

хиляй по городу, трехай о чуваках, с какими закадрила. Приноси цветы, какие сама

себе купишь от их имени! Не канай плесенью! Дыши легче! Флиртуй, но не люби!

Запрети себе.

— Я попробую! Но мне теперь линять надо. С моими кентами! Там я успокоюсь, —

пообещала Капка.

Утром, чуть свет, она подняла ребят. И предупредив Шакала, что уезжает, даже не

оглянулась на Короля, ожидавшего, что Задрыга подойдет проститься с ним. Она

вышла первой, с высоко поднятой головой.

Он выскочил вскоре, чтобы перекинуться словом. Узнать, когда приедет в следующий

раз, но Задрыги уже не было поблизости. Она исчезла из вида, растворилась в

сутолоке суматошных улиц, не оставив напоследок ни взгляда прощения, ни надежды.

А ведь он был уверен, что Капка любит его. Хотел лишь проучить, слегка наказать

за нож, какой взяла на него, чтоб наказать за шмару. Он не обиделся, лишь

прикинулся равнодушным, остывшим. Хотел припугнуть отколом, чтоб увидеть, как

дрогнет Задрыга. Но она уже рассталась с ним. Выкинула из сердца и малины. Даже

не позвала, не предложила поехать вместе.

— Видно, перегнул! Она все за чистую монету приняла. И теперь уж не повернется

ко мне сердцем! В Брянске ее любовь быстро остынет и выветрится. В эти годы

любовь, как заморозки. Первое солнце растопит холод. Встретит кого-нибудь и —

прощай Король! — корил себя Остап, понимая, что исправить или изменить

случившееся он уже не в силах. Он опоздал…

Задрыга привезла пацанов в Брянск на следующий день.

Данила, а это Капка заметила сразу, постепенно стал меняться. Даже внешне он уже

не походил на того грязного увальня, какого привела Капка из подземки. Он

научился следить за собой. Каждое утро чистил зубы, умывался, брился, только

после этого подходил к столу. Он научился держаться собранно, не расплывался в

крестах и на стульях, не встревал в разговоры необдуманно. Не обижал младших.

Лангуст и Сивуч не щадили его. Занимались дольше, чем с другими, выколачивали из

парня дурь и лень, били по самолюбию, чтобы быстрее слепить из него кента.

Он спокойнее других отнесся к уходу Митьки. Не пожалел мальчишку, вопреки

другим. Те сочувствовали. Данила к такому не был способен. И обещал в следующий

приезд утащить в малину половину подземки.

Колька с Шуриком заметно повзрослели. Но их радость с часами и магнитолой вскоре

угасла. Мальчишки от чего-то прятали их подальше от глаз. И не любили вспоминать

о ночном визите к своему обидчику.

И только Тоська с восторгом рассказывала старикам, как отвела душу на мачехе.

— Уж я ей врубила за свое! Сняла шкуру с толстой жопы. Теперь и у самой от души

отлегло. Не болит память. И по ночам не снится, как она меня хлыстом хлещет. Не

вижу себя в углу на коленях. Я ее в нем оставила.

Петька теперь все чаще лепился к Данилке. Заговаривал с ним о шмарах.

Расспрашивал о секретах взаимоотношений, хихикал. У него с Данилкой было о чем

секретничать. Выздоравливая, пацан стал подумывать о шмарах всерьез.

— Куда тебе к бабам? Дурачок! Шмары мужиков признают. У тебя еще ни пуха ни пера

не завелось! — осекала Капка и загружала мальчишку занятиями все больше, чтобы

усталость съедала все силы. Но тот, отдохнув десяток минут, подползал к Даниле и

с повизгиванием, с восторгом слушал парня.

Данилка через пару месяцев и впрямь стал спокойнее. Не бегал в притон каждую

ночь. Лишь под воскресенье навещал своих красоток, возвращался весь в засосах,

еле волоча ноги, как выжатый лимон валился в постель. А утром с жадностью ел и

бежал заниматься.

Тоська менялась постепенно. Она, поверив Лангусту, стала тщательно следить за

собой. Делала прически, от каких даже у Капки дух захватывало. Присмотревшись к

Задрыге, научилась пользоваться красками, одеваться со вкусом, изящно. Едва

заканчивались занятия, она сбрасывала с себя костюм, тут же надевала нарядное

платье. И выглядывала в окно.

Причина к тому была.

У ученого-ботаника, работавшего в пределе Сивуча — в лесу — появился молодой

коллега — помощник.

Вдумчивый, как все ученые. Разговорчивый и общительный, как все ботаники.

Симпатичный, опрятный парень, с белозубой улыбкой. Он очень понравился Тоське.

Она каждое утро ждала его прихода в лес, выходила из дома нарядная, почти

воздушная, старалась понравиться парню. Тот приветливо здоровался, не скупился

на комплименты и уходил за стариком на целый день.

Капка понимала девчонку, но всегда пренебрежительно отзывалась о фраере. Она

помнила, как увидев его впервой — насторожилась. Вспомнив слова милиции о

чекистах, целый месяц неотступно следила за парнем, повисая «на хвосте» у обоих

с утра до вечера, не только наблюдала, а и слышала всякое слово. Видела все.

Ничто не вызвало подозрений. И Задрыга стерпелась, потеряла интерес к фраерам,

так она называла обоих ученых.

Тоську она ругала. Предостерегала от ошибок и последствий любви. Убеждала, что

этот парень никогда ни на ком не женится. Что он даже не знает, зачем у него

внизу живота что-то болтается? Если и увидит, козявкам на хамовку схарчит. Она

передразнивала, высмеивала, обзывала его. Но Тоська на это не обращала внимания.

И, завидев Олега, забывала о Капке, обо всем услышанном. Задрыгу это бесило. И

она решила доказать ей, что Олег ничем не лучше других, такой же кобель и

негодяй, как прочие. Она вздумала завлечь парня, чтобы тот стал ухаживать за

нею, назло Тоське. Капка уже имела опыт. И взялась за парня сразу. Он ей не был

нужен. Она хотела сберечь в малине Тоську и навсегда отучить ее даже от мысли о

любви.

Задрыга, пообещав Тоське показать истинное мурло хмыря, была уверена, что

управится в три дня. Сумела же она обворожить Короля за минуты, а вскружить

голову медвежатнику — это не то что покадрить с фраером. Фартовые видели и знали

всяких…

Сивуч и Лангуст не стали вмешиваться в сердечные дела Тоськи. План Задрыги сразу

поняли, одобрили молча.

Капка превзошла саму себя.

Ей сама погода подыграла. Весна была уже в полном разгаре. Под окном у Сивуча

буйно цвела персидская сирень. И Задрыга поставила во дворе чайный столик.

Заранее был вытащен самовар, он отливал золотым блеском, пыхтел клубами пара. На

столе — стопка горячих блинов, варенье, просвечивающиеся розовым утром тонкие

фарфоровые чашки.

Задрыга вышла к столу в своем самом роскошном — голубом платье, отделанном

тонкими, дорогими кружевами. Уселась в томной позе в плетеном кресле. Ждала

Олега, решив обворожить сходу, наповал.

Ждать долго не пришлось. Старик с Олегом охотно согласились попить чаю. Присели

с Капкой к столу. Из окна дома, из-за тюлевой занавески, следила за этой

комедией Тоська.

Задрыга щебетала томным голоском. Она то соловьем заливалась, то малиновкой.

Порхала вокруг гостей голубой стрекозой. Улыбалась кроткой фиалкой.

Она бросала на Олега нежные взгляды. Обволакивая его своей трелью о том, что

только самые чистые и красивые люди работают с природой, оставаясь

незапятнанными суетой жизни.

Даже старый ученый растаял, помолодел, разулыбался от Капкиных похвал. Он

тормошил своего коллегу и сучил под столом ногами, почувствовав прилив сил и

бодрости, внушенных Задрыгай.

— Наверное, от вашей улыбки, Олег, так быстро пришла в наш лес весна! Она у вас

— обворожительна, чиста, как у ребенка! Никогда в городе такую же не встретишь.

Она, как солнечное утро, как роза, распускающаяся под теплым лучом. Потому вас

любит лес, и, все, кто вокруг вас вращаются! — сыпала Задрыга комплименты вслух,

а про себя обзывала Олега вонючим хорьком, облезлым козлом.

Тот краснел от града похвал, сыпавшихся из девчонки, как из прохудившегося

сачка. И не понимал, с чего эта метаморфоза? Он слушал. Но видел, что при всех

ласковых словах в глазах Задрыги не зажглась ни одна теплинка, искра. Они

оставались холодными, недоверчивыми и злыми.

Посидев с Капкой, Олег первым напомнил о работе и увел в лес ученого,

поблагодарив Капку за все разом.

Задрыге стало обидно. Мигом выскочив из платья, переоделась в спортивку. И

вскоре нагнала обоих в лесу.

— Послушаю, что станет ботать обо мне этот потрох? — притаилась за корягой.

— Как ты ее находишь, по-моему, мила! И, кажется, влюбилась в тебя!

— Нет, такие любить не умеют! Расхваливает улыбку, а руки в жесткие кулачонки

сжала. Держится неискренне. Слишком навязчива, смела для ее возраста. Нет

стеснения, кротости. Трещит без умолку. Мне такие не по вкусу! — ответил Олег.

Капка от досады грызла ногти. Обидно было. Решила на следующий день исправить

ошибку. Поставила чай, оладьи, взяла в руки книгу, словно никого не ждала, а

просто отдыхала на воздухе, пользуясь солнечным утром.

Старый ученый и Олег поздоровались.

Капка сделала вид, что зачиталась и не заметила их приближения.

Они присели. Капка уже не сыпала комплименты. Она спрашивала о лесе, о цветах и

казалась внимательной и серьезной.

— Ну, видишь? Не пустышка! Интересуется нашей работой! — услышала она из-за

кустов слова старика.

— Да бросьте вы! Все наигрыш! Пыль в глаза! Когда мы к ней подходили, она

прекрасно видела нас. Прикинулась…

— С чего взял?

— Книгу держала кверху ногами. И вовсе не читала ее, — ответил Олег.

— А мне она кажется очень умной и доброй девушкой! — выпрямился старик.

— Может быть, — отмахнулся парень равнодушно, и Задрыгу затрясло.

— Ах, падла! Ты еще ковыряешься? Ты во мне, как в рыжухе — гавно шмонаешь? От

меня свое поганое мурло воротишь, пидер! Заметано! Закадрю, тебя, измучаю,

доведу до малахольного. А потом высмею и брошу, как паскуду! — решила Капка.

Но ни через три дня, ни через неделю, даже через месяц не обратил на нее

внимание Олег.

Капка, запомнив опытную полянку, где ученые вели свои наблюдения и ставили

опыты, поставила для себя шалаш. Большой и уютный, душистый и теплый. Всего за

два часа. Разозлить решила, уж коль влюбить в себя не получалось. И рано утром

отправилась в шалаш, чтобы опередить, сделать вид, что ночевала в лесу.

Эта игра с Олегом отвлекла Капку от мыслей о Короле. За все время он ни разу не

навестил. Не прислал стрему с весточкой.

И Капка все реже вспоминала о нем.

Задрыга легла на кусок войлока, какой специально принесла

сюда. Ждала прихода ученых. Мечтательно смотрела на небо.

И вдруг услышала чье-то дыхание, совсем рядом с шалашом. Шагов не уловила.

Задрыга затаилась. Решила, кто-то из пацанов за нею следит неотступно, по слову

Сивуча или Лангуста. Захотелось наказать «зелень». Высчитав все, мигом вылетела

из шалаша, сбила с ног Тоську.

Та не ожидала столь острого слуха и внезапного, разящего прыжка. Она хотела

увидеть, подслушать. Ведь неспроста Капка стала каждый вечер накручивать волосы

на бигуди. Значит, сама всерьез влюбилась. А ей, Тоське, темнит все.

— Ты что? За мной? Меня пасешь? — врезала пощечину Задрыга. Тоська вцепилась в

волосы Капке. Хотела свалить. Исцарапать, искусать всю. Но до Задрыги ей было

далеко.

Капка поддела ее кулаком в печень. Отбросила от себя далеко. И подскочив,

приказала злым шепотом:

— Хиляй на хазу! Скоро возникну! Сваливай живо!

Тоська встала. Подняла увесистый сук и со всей силы запустила в Задрыгу. Та

успела пригнуться. Тоська со всех ног бросилась наутек, не глядя перед собой. И

на всем ходу сшибла с ног Олега. Они оба упали в куст багульника, спугнув из-под

него толстую мышь. Задрыга увидела, остановилась вовремя. Выбросила острый сук

из рук, сделав вид, что они с Тоськой играли в лесу, звонко рассмеялась.

Олег помог подняться девчонке. Спросил, не ушиблась ли? Увидев на колене

царапины, сорвал подорожник, приложить посоветовал. Спросил, почему так редко

выходит из дома? Задрыга, услышав такое, решилась уйти, чтобы не показаться

навязчивой.

Капка вошла в дом и из коридора услышала голос стремача отцовской малины. Она

вмиг забыла о Тоське. Влетела в гостиную.

— И где ж тебя носит? — всплеснул руками Сивуч, предложив послушать посланца

пахана.

Тот рассказал, что малина побывала в гастролях. Обмотала и юг, и Сибирь.

Проехала насквозь Украину и Кубань. Четыре клевых дела провернула. Правда, во

Львове едва сумели смыться от лягавых. Едва не попухли в Саратове. Да и в

Новосибирске их чуть не замели. Обошлось, конечно. Но не без мандража. Троих

новых кентов сфаловал Шакал в малину. Теперь для Задрыги будет набирать. Не

верит он в ее «зелень». И неспроста.

— Твою Тоську по всему пределу шмонают. Все штольни на уши поставили. Просят

явиться в органы для засвидетельствования прав наследования на квартиру, вклады

и имущество. Про то уже по радио ботали. Ведь того мужика, хахаля ее мачехи,

посадили за убийство. На дальняк увезли, на самую Колыму. Тоська— в честнягах

осталась. Шакал велел трехнуть ей про это!

— Еще чего? А как малина?! — рассвирепела Капка, разозлилась на пахана. И не

дослушав стремача, выскочила из дома, увидела Тоську.

Та сидела в кресле, за чайным столиком, и через открытую форточку слышала весь

разговор.

— Слиняешь, как падла? — спросила девчонку, подойдя совсем близко.

— Останься мне сестрой! Ведь без тебя я не дожила бы до этого дня! Не полюбила

бы. И ничего бы не имела, — сделала шаг к Задрыге, попросив тихо:

— Не сердись, Капля!

— Ты любишь его? — спросила Задрыга.

— Да. Но что толку? Он женат. У него есть дочь.

— Откуда знаешь?

— Сивуч сказал. Ему все про всех известно. А и к чему темнить? Не повезло нам с

тобой. Купе оказалось занятым, — улыбнулась грустно и пожаловалась впервые:

— Я бы и не ушла. Но Лангуст мне сказал, что дальше от тебя скрывать нельзя. Я

не гожусь для фарта, кричу по ночам и все рассказываю. Он за мной все время

следил. Слушал. И Сивуч подтвердил. Так что все к лучшему. Не засыплю я малину,

не засвечу никого, как боялись старики.

— Ты вякаешь по ночам? А Лангуст мне трехал, что это Данилка. И это скоро у него

пройдет. Значит, клепал на него плесень? — качала головой Капка. И, подумав

немного, сказала:

— Линяй, Тоська! Только шустрей! Выходит, увидела тебя Фортуна, но не в моей

малине.

Они вместе вошли в дом. Стремач, не закрывая рта, рассказывал, как взял пахан

налог с городской шпаны, как снова тряхнула порт малина.

Выпив и вовсе развязал язык. Поделился, каких шикарных шмар клеют законники

Черной совы. Особо восторгался шмарой Короля — жгучей брюнеткой с синими

глазами.

— У ней корма, как паровозный тендер! На ней всю малину возить можно запросто.

Клянусь волей! Я б за такую жопу не только весь положняк до копейки, всю волю бы

отдал! Ну и баба! Конь с яйцами! — А какая лихая на водяру! Я офонарел! Шары

чуть не вылетели! Всякое видал! Но чтобы баба водяру в миску вылила, накрошила

туда хлеб и хавала как тюрю, такое впервой! Да ладно б на том завязала! Еще и

луку туда наперла!

У Капки дыхание свело.

— Когда мне ехать? Я уже собралась! — услышала за спиной голос Тоськи.

— Линяй! Сейчас сваливай! — бросила через плечо не оглядываясь. И, услышав, как

тихо закрылась за девчонкой дверь, вышла во двор, чтобы никто из пацанов не

увидел, как плачет законница.

Капка подошла к чайному столику и не поверила глазам. Громадный букет лесных

ландышей стоял в банке. Кто их нарвал? Кто принес? Увидела записку, торчавшую из

цветов. Взяла ее, развернула:

— Тося! Я люблю тебя! Олег… — прочла Капка короткое запоздалое признание и

обрадовалась, что не только ей не повезло в любви…

— Ты хоть бы при Задрыге про Короля не трепался! — услышала Капка голос Лангуста

через форточку.

— Щадить ее пахан не велел. Да и чего там прятать? Медвежатник наш, едва Капка

за порог, вмиг по блядям. Как и все кенты… Он закон держит, — рассмеялся тихо.

— А насчет рыбака шухеру в пределе не было, не дыбали лягавые его? — спросил

Лангуст стремача.

— Шмонали долго! Но не пронюхали! Хату опечатали. Закрыли. Теперь в ней никого

нет. Трясли Борьку в лягашке про близнецов. Тот на пирожках попух. Вякнул, что

смылись пацаны на поезде, еще зимой. По деревням побираться подались. — С тех

пор в город не вернулись. Может, насмерть замерзли где-нибудь. Такое уже бывало

с подземными пацанами. Ну, а если живы, по теплу воротятся.

— А лягавые что в ответ?

— Велели, чтоб возникли в ментовку?

— Нет! Сами рисуются. Узнают всякий раз. Без понту сваливают.

— Данилку посеяли?

— Не трясли за него никого. А вот нашу малину секут всюду. Уже сколько хаз

сменили! Пасут менты и чекисты. Последние даже к подземке клеились, чтобы про

нас пронюхать. Но не обломилось им, не высветила «зелень». Не мылятся подземные

к ментам, не кентуются с городскими. Хотя чекисты сколько «уток» подбрасывали.

Не клюнули. Пронесло.

— Трудно стало фартовать! — вздохнул стремач.

— А когда легко было? — удивился Сивуч.

— Мне пахан велел вам башли передать. И Задрыге долю! За Короля! От него ей

записку привез! И забыл! Надо ж! Вовсе тыква трухлявой стала! — сетовал стремач.

Капка ждала, когда он ее вытащит, подошла к Сивучу, спросила осторожно:

— Ботни, это верняк, что Олег, ну этот хмырь, ботаник — женатый? Или ты Тоське

туфту подпустил?

— Стемнил. Чтоб выкинула его из души. И ты за ним не стремачи! Дерьмо он! Нутром

чую! Неспроста тут кружит. Поверь!

— Я их целый месяц пасла. Обоих. Все видела и слышала. Ничего сомнительного. Мы

их не интересуем! Он даже записку Тоське оставил, про любовь. Опоздал малость.

— Это на твое счастье. Тоська ночами ботает, когда кемарит. Он о ней, и о нас

сразу все выведал бы.

— Думаешь, он мент? Подсадка?

— У ментов на это кентеля не хватит. Бери выше!

— Чекист?

— Теперь в очко попала! Коль не могут Черную сову накрыть сами, хотят через вас

на нее выйти. И припутать всех…

— Темнишь, дед! Я его сколько закадрить хотела! Не обломился! Если все, как ты

трехаешь было, он ко мне стал бы клеиться, а не к Тоське! Она кто для малины?

Что может вякнуть «зелень»? — не поверила Капка. И спохватившись, закрыла

форточку.

— Тоська не ты. Это любому видно. Она пусть и немного знала о Черной сове, но

имела ход в хазу к пахану, и, главное, могла знать про музейную рыжуху. Она им

дозарезу нужна. Ради нее эта афера!

— А зачем Тоська? Могли на Митьку выйти! Это и ближе и быстрее! — испугалась

собственных выводов Задрыга.

— А, может, на него пытались выходить? Да Шакал менял хазы. Прокол получился. К

пахану его уже не пустят стремачи. Да и зачем возникнет к Шакалу, коли свалил в

откол? Опять же не надыбает его. А сам пахан в подземку не возникнет. Это

верняк! Вот и вышли на Тоську. Ты — ушлая! Не проведешь! Чуть что не глянулось —

«перо» в горлянку — и гуляй Вася! Тоська — не ты! Потому ее приглядели. Чтоб

риска меньше было.

— Но Тоськи нет уже!

— Теперь другое отчебучат. Иль за тобой увиваться станет этот хмырь!

— Тоську он давно мог закадрить. Зачем ему было тянуть резину?

— Для натуральности. Да и пас он мою хазу. Нутром чую. Каждого пацана! И меня с

Лангустом! Стерегись хмыря! Подсадка он!

— Тряхну! Расколю гада! Посмотрим, кто кого попутает! — взяла Капка записку из

рук стремача. И прочла написанное пьяной рукой:

— Возникни, Задрыга! Мне не по кайфу без тебя! Кто старое вспомнит, тому — глаз

вон! Я жду! Король…

Капка сожгла записку в камине. Она не затронула душу, перестала верить Остапу

окончательно. Она даже не злилась на него. И не подумала написать в ответ хотя

бы пару слов. _

Капка пришла на полянку, где работал Олег. Шалаш стоял на месте. Его никто не

убрал, не раскидал и не сжег. Хотя он явно мешал старику, какой наблюдал за

каждой травинкой на поляне.

Задрыге не верилось в слова Сивуча об Олеге. Но проверить еще раз — никогда не

лишне. И девчонка решила сменить тактику.

Она убрала со двора чайный столик, предпочтя пить чай в хазе и только со своими.

Утром, когда заметила Олега, вышла из дома, вернула записку с объяснением.

— Вы опоздали! Она уехала! — усмехнулась едко и впилась взглядом в его глаза.

— Адрес подскажите, — попросил тихо и полез за ручкой и блокнотом.

— Я не знаю! Мы в разных городах живем, видимся крайне редко.

— Что ж, извините! — опустил Олег голову и поплелся в лес за стариком.

Капка мчалась следом. Ловя всякое слово. Но за весь день Олег даже головы не

поднял. Измерял рост трав и цветов, что-то разглядывал под лупой, писал в

толстенную тетрадь свои наблюдения и говорил со стариком только о работе.

Задрыге стало неимоверно скучно в соседстве с ними. И обматерив обоих молча,

ушла из леса, продрогшая от росы, сырости и молчания.

Колька с Шуриком занимались под наблюдением Лангуста. Учились без промаха

забрасывать «кошку» на крышу дома и залезать по тонкой бечевке легко и бесшумно.

Петька одолевал высоченную березу. Он уже не уставал, как раньше, но не

укладывался в отведенное время. Запаздывал на две-три минуты с подъемом. Лангуст

давал мальчишке немного отдохнуть и снова заставлял подниматься вверх.

Данила учился метать ножи. Раньше у него с этим ничего не получалось. Теперь из

трех бросков — два попадания в цель. Но Лангуст недоволен, хмурится. Фартовый не

имеет права на промах. Даже на один из сотни. Потому кричит, ругается на парня.

Показывает, объясняет еще и еще. Данилка старается изо всех сил. Но нож снова

скрутился в полете в спираль и, не достигнув цели, упал, воткнувшись в землю.

— Ну, дубина безголовая! — слышит Капка знакомую брань, самой не так давно

доводилось слышать и похуже. Сивуч — не Лангуст. Куда как круче натаскивал

«зелень». И кулаков своих при этом не щадил, и пацанов не жалел.

Теперь Сивуч ослаб. Лангуст за ним, как за ребенком, следит. Лечит, кормит,

моет, стирает, готовит поесть.

Задрыге помнится, как обрадовался Лангуст ее приезду, оно и понятно, получил

передышку от домашних забот.

Да и то признать надо, уставал мужик. Все последние годы на него шестерки

«пахали». Сам пальцем не шевелил. Теперь все своими руками делать пришлось. И не

только для себя.

Капка, когда вошла в дом, враз приметила, что не сидел Лангуст сложа руки. Все

вокруг было чисто вымыто и постирано.

— А я думала, что ты ни хрена не умеешь! — призналась Капка.

— Конечно, не могу! Я сюда двух зверюг приводил. Медведиц! Одну себе, другую

Сивучу. Одно хреново — мужики с нас нынче гавно! — смеялся Лангуст и добавлял:

— Но, ништяк! Вот потеплеет, раздухаримся мы с Сивучем и по бабам намылимся! Я

себе — сракатую блондинку, Сивуч — сисястую брюнетку!

— Ага! Чтоб было за что ухватиться при ветре! Не то унесет! — закашлялся Сивуч.

Он уже видел лица. Спокойно, не спотыкаясь, ходил по дому и во дворе. Умел

прикрикнуть на пацанов, как раньше на Задрыгу. Но вечерами замерзал даже у

жаркого камина.

— Хана мне скоро, Капка!

— С чего взял?

— Кровь не греет меня!

— А ты бухни!

— Не помогает, пробовал! Ты хоть на могилу ко мне возникнешь?

— Не надо об этом, Сивуч! Может, моя смерть твою опередит, — ответила Капка

тихо.

— Ты что? Тыква сгнила? Чего вякаешь про ожмуренье? Тебе дышать и дышать! Иль я

зря с тобой мучился? Всему учил как маму родную! Я в тебя самого себя вложил не

жалеючи! Потому что ты бабой станешь! Больше других должна знать и уметь!

— Сивуч, а если меня никто не любит, как жить?

— Эх, Задрыга! Фартовым редко в любви фартит! А все оттого, что Фортуна не может

дать разом много! Удачливые воры обычно быстро жмурятся. Потому, что пасут их

многие. Оттого и нет счастья. Дав кучу башлей и рыжухи, человечье отнимает. Само

сердце! А без него нет любви! — встал старик и указал в окно:

— Глянь-ка! Чего этот хмырь застопорил Петьку?

Капка посмотрела во двор. Заметила пацана, разговаривающего с парнем. Открыла

форточку, прислушалась:

— А я рассчитывал, что хоть кто-нибудь из вас знает ее адрес, — вздохнул Олег. .

— Нет, она дальняя родня! Редко тут бывает! — ответил Петька и ушел за дом, не

интересуясь, зачем понадобилась Тоська Олегу.

— Не чекист он, Сивуч? Эти адрес у нас не станут спрашивать. Они его найдут,

если захотят!

— Надыбают. Того недолго ждать. Верняк! — подтвердил старик и с силой захлопнул

форточку.

— Шабаш на сегодня! Вымотал «зелень» до мыла! Пусть отдышатся пацаны! — вошел

Лангуст в дом и, устало сев перед камином, закурил.

— Хмырь Петьку на Тоськин адрес колол, — сказал ему Сивуч.

— Без понту! Этот пацан не поплывет. Ушлый. Все секет верно. Из него слова не

выдавишь!

— Задрыжкина удача — этот кентыш! Изо всех! Все на ус мотает, запоминает

накрепко. Проколов ссыт, — поддержал Сивуч.

— Фортуне он чем-то потрафил! Из-под земли его достали. И не на холяву

морокаемся! Вон вчера я ему трехал, как законников подвел один кент. Трепаться

любил козел! Особо по бухой; Слабина такая была. Из-за этого вся малина попухла.

А когда доперли, кто лажанул, замокрили его. Чтоб других не высвечивал, —

вздохнул Лангуст.

Капка готовила ужин и попросила Лангуста рассказать что- нибудь стоящее,

памятное.

Задрыга любила, когда, порывшись в памяти, старики вспоминали какую-нибудь

давнюю историю, происшедшую с ними, или слышанную от кого-то, но достоверную и

интересную.

Лангуст подвинул к теплому боку печки низкую табуретку, прислонил спину к теплу,

пожевал губами, вспоминая давнее. Что рассказать из того, о чем не знает и

никогда не слышала эта вспыльчивая, злая, как целая собачья свора, Капка. Слушая

всякие истории, она становилась мягче, покладистей. Не орала ни на кого,

смотрела на рассказчика большими, как у любопытного ребенка, глазами, как

казалось, не дышала, забывая о сне, еде, отдыхе.

Если рассказанная история запала ей в душу и понравилась, Капка дня три ходила

под впечатлением, смеялась или вздыхала, вспоминая, на рассказчика с месяц

«полкана не спускала». Не грызлась с ним и не спорила. А вдруг еще что-то

вспомнит и, раздобрившись, расскажет.

Особо полюбила она рассказы Лангуста. И не только Задрыга — все пацаны, увидев,

что у того подходящее настроение, брали его в кольцо, усевшись на полу, возле

самых ног.

Случалось, даже Задрыга забывала, усаживалась рядом с «зеленью», ниже Лангуста.

Когда он ей напоминал, что она законница, Капка отмахивалась:

— Мы не на разборке! А сказку хоть на боку слушай. Лопухи у всех одинаковы.

— Это случилось на Сахалине. В аккурат после войны. Лет пять прошло после нее,

как стали на остров вывозить зэков тянуть там ходки. Ну, конечно, не всех и не

всяких. Мелочь, шпану и блатарей туда не запихивали. Да кто станет отправлять на

Сахалин с малыми сроками? Туда вывозили, кого по счастью «маслина» обошла и

миновал вышки человек. Всякие мокрушники, фартовые и политические. У всех срока

на всю катушку — по четвертному на рыло, все с пораженьем в правах — без писем,

посылок и личных свиданий. Никто не рассчитывал выскочить на волю живым.

— А слинять? — встряла Капка, выронив ложку, какою мешала в кастрюле.

— Сахалин, кентуха, не Воркута! И даже не Колыма! Это остров! Будь он трижды

проклят со всеми своими потрохами! Оттуда слинять в ту пору не мог не только

зэк, но даже душа покойного! Клянусь волей, если есть ад, то это — Сахалин. Его

словно сам Господь в наказанье людям создал. И определил средь морей и океана в

самом гнилом и холодном месте.

— Хуже Колымы? — приняла Капка кастрюлю с огня.

— Колыма — это наказанье! Лютое, гиблое. Но оттуда линяли! Сахалин — это смерть!

Самая мучительная и жестокая.

— Почему? — подсел Данила к самым ногам и смотрел на Лангуста, забыв обо всем на

свете, даже о шмарах.

— Тогда мне было немногим за тридцать. Это — пятая ходка на дальняк. И от

маслины вытащила адвокат. Я не надеялся на зону. И вдруг слышу приговор — к

отбытию срока! Своим лопухам не поверил.

— А за что попух?

— Тряхнули мы музей в Ленинграде. Картины сперли из Эрмитажа. Хотели их толкнуть

в загранку. Все было на мази. Да таможня надыбала в майдане второе дно. И всех

троих за жопу. Вот тогда я усек, кто такие чекисты и каково с ними связываться!

Они нам исключиловку впаять хотели! Чтоб навсегда от нас от- мылиться… Ну, да не

одни мы так накололись. В суде, когда услышал про Сахалин, не обрадовался, что

дышать остался. Уж чего-чего, а о нем все зэки говорили через «ё» и всех, кого

туда упекали, неспроста считали смертниками, — сделал затяжку Лангуст и

продолжил:

— Это все равно, что на ожмуренье осудить, какое будет длиться годы. Расстрел

даже награда, навар в сравненьи со сроком на Сахалине! К тому времени мы свой

приговор усекли, оттуда живьем никто не выскочил на волю. А упекали пачками.

Стон стоял при отправке — страшный. Даже фартовые, тертые кенты, не выдерживали.

Мандраж продирал. Вот так и я, ничем не фай- нее других. Стою и озираюсь, как

смыться, покуда не влип в зону. Охранник — падла, шары с нас не сводит… Штык с

ружьем на стреме держит. И собак тьму нагнали. Чтоб и мысль о побеге никому не

стукнула в кентель. Уж я и припадочным прикидывался — ломал комедь, и психом. Да

без понту все! Овчарка как сцепила яйцы мне клыками, и тянет сука, вырвать

норовит. Я заблажил. А охрана рыгочет:

— Так его в душу! Вырви у него муди! Зачем они психу, да еще на Сахалине?

— Я и поумнел враз. Доперло, что комедь не пройдет, всякого навидалась охрана. А

оставаться без яиц — не хотел! И долбанул псину ходулей в мурло! Кое-как в вагон

ввалился. Уж не стану ботать, как везли нас до Владивостока. Из вагона я не

вышел — вывалился. Катушки с голодухи держать отказались. Нас, не дав

отдышаться, в трюм парохода вбили. И целых пять дней тащили до Сахалина. Я уже с

жизнью прощался, когда нас стали на палубу вытаскивать и пачками, вниз по трапу

— на берег, — матюгнулся Лангуст тихо.

— Глянул я, и на душе стало тошно. Серый песок, серый берег, серое небо, серые

сопки, а вокруг — штыки и клыки. Май стоял. На материке вовсю весна была. А

здесь — снег не растаял. Холод собачий, сырость такая, что дыхалку заклинило,

свело клешни и катушки. Охране плевать. Прикладами загнали в машины— и в зону. А

она — родимая, под сопками стояла. И по ночам талая вода заходила в бараки.

Вычерпывать — бесполезняк. Куда? Кругом вода! Охране лафово! У ней сапоги по

самую задницу. А мы? На шконку лечь жутко. Вдруг ночью вода поднимется? Хана!

Захлебнешься, не проснувшись. Лафа тем, кто верхние успел занять. У тех надежда

оставалась. Вот так-то и канали две недели. Просыпаешься — весь мокрый, словно

сосед сверху опаскудил. Охрана вламывается — на построение гонит, потом хавать —

строем. И на пахоту. А вкалывали — кто где! Начальство зоны — сплошные калеки,

бывшие фронтовики. Эти — никого жалеть не умели. Раз их судьба не щадила, они—

тоже. И вздумали нас, фартовых, в шахту впереть, чтоб пахали под землей,

доставали бы уголек. Ну, да мы уперлись рогами. Не велит закон — и баста! Мы —

не ваньки, вламывать не станем!

— Во, клево! Так и надо! — восторгался Петька.

— А нас и не уламывали. Вернули в барак. Хавать в столовке не давали и уголь

запретили брать. Другие бараки под охрану взяли, чтоб мы туда не возникли.

Канали мы так пять дней. Троих кентов потеряли. И вздумали поднять бузу. Но

невпротык. Нас из пулеметов, со всех сторон, живо покидали харями на землю.

Продержали в грязи всю ночь, наутро о бузе никто слышать не захотел. Пытались

тряхнуть склад, кухню — не обломилось. Пришлось фаловаться на пахоту. За неделю

все стерпелись. А тут и в бараке просохло, вода ушла, потеплело на душе. И

тут-то ожил наш Афоня. Редкостный кент! Я его не заметил в пути — ни до чего

было. Он же многим законникам души спас, не дал с ума сойти. Кого шуткой,

анекдотом рассмешит иль вякнет что-нибудь такое, от чего хохот до полуночи стоит

в бараке. Помню, как он меня первый раз в штреке напугал. Долбаю я уголек,

загнувшись буквой зю, вдруг сбоку вижу, мелькнуло что-то черное, лохматое.

Оглянулся. Мать честная! Живой черт! И глаза горят! И рога закручены. И хвостом

метет. И на меня, падла, смотрит! Я отвернулся. А голову, как на грех, все в тот

угол тянет повернуться. Глянул, а черт уже ближе ко мне подвинулся. Я его по

фене. Он захихикал гнусаво. Хотел кентов позвать, но, как на грех, никого

поблизости. Нет бы куском угля или киркой долбануть — и баста. Так ведь

заклинило! Со страху мозги отшибло. И на душе какой- то холод мурашками побежал.

Наслушался в бараке всякого, что в штольнях, где зэки под завалами погибли,

привидения возникают всякие и человечьими голосами говорят. Рад был бы не

поверить, да только двое наших фартовых психами стали, крыша у них поехала. А до

того о привидениях говорили. Они всякому свои виделись. И всегда не без

последствий. Ну, думаю, мой черед настал! Слышу, как тот черт жевалками застучал

и, пофыркивая, ко мне подкрадывается сзади. Не врубился я, опетушить иль схавать

вздумал паскуда, только дернул я из забоя с воем. Родную кликуху посеял. В

портки мокроты насобачил! Наполохался до обморока. Вывалил к кентам и брякнуть

ничего не могу. Только пальцем в штольню показываю. А оттуда Афоня хиляет. Как

пидер лыбится. Веревочный хвост на руку намотал. Весь в пакле. Глаза фосфорной

краской обведены. Хотел я ему вломить, да сил не было. Кое-как к вечеру

оклемался. Афоньке по кайфу пришлось пугать мужиков. Вынырнет ночью из-под

шконки, мурло свиное нарисует фосфором и требует:

— Отдай пайку, падла!

— И отдавали. Кто спросонок, кто со страха. А он весь следующий день хохотал.

Веселый был мужик. Ему все нипочем. Таким и в тюрьме, и в зоне — клево дышится!

Его уважали. Но через зиму наш Афоня чего-то грустить начал. Про бега задумался.

Так и вякнул. Не обломилось ему, сорвалось. Он и вовсе прокисать стал. С лица

потемнел. И ботает, что скоро ожмурится. Мы его колем, с чего такое в кентель

вбил? Он нам о привидении. Мол, в штольне оно появляется, идет за Афоней и

целыми днями стоит за спиной, похожее на смерть. Мы, конечно, на смех подняли.

Кто из законников смерти боялся? Да никто. А этот — аж дрожал весь…

— А что рассказывал о привидении?

— Его другие видели?

— Может, кто-то над ним хохмил? — посыпались вопросы на Лангуста.

Сивуч, услышав голоса, отошел от окна, подсел к Задрыге, обнял за худое плечо.

Прислушался к разговору.

— Не до того было каждому из нас. Норму выработки такую всем определили, что ее

сделать могли лишь вдвоем. Куда там помочь кому-то? Ведь и харчили по результату

работы — от количества угля. Не добрали его — на хамовке ужмут. Само собой и на

ларьке, где отоваривали зарплату. Поневоле будешь «пахать» как конь. Сам себя

всяк мечтал обеспечить. Ну и так уж получалось, что видели друг друга по вечерам

— в бараке.

— А как же вкалывали? Врозь?

— Да нет! Вместе! Но словом некогда стало перекинуться. А в забое я лишь через

год приспособился отличать и узнавать своих. Там же — ад! Все в угольной пыли.

Черные! Мурло, как у негра. Сам черт против нас снежинкой смотрелся бы. Уголь в

ушах и во рту, в носу и в глазах. Тряхни каждого, на отопление барака набралось

бы.

— Так что с привидением? — вернула Задрыга к теме.

— Афоня на работу не мог идти из-за него. Дрожал, как лидер на параше. И все

ботал, что привидение его — злое. Не просто появляется где-нибудь в углу и

канает молча, а кружит вокруг и углем швыряется. Сам он один раз тоже куском

угля в него запустил, так ему на кентель столько сыпануло, чуть вылез. Угольной

породой засыпало. С того раза — не рисковал. А привидение все смелее

становилось, с каждым днем — ближе подступало к мужику. Зэки хохочут, мол, ты

его попробуй в угол зажать и пощупать. Может, всамделишная шмара? Но Афоне не до

смеху было. Из забоя вылезал синий от страху. И однажды бугор барака решил

пожалеть, поставил его на другой участок. А на Афонькин — новичков. И молчок о

привидении. Афонька клешни готов был целовать бугру на радости. Аж просиял весь.

И на пахоту похилял веселее. Не как раньше, будто на разборку к законникам.

Новички, ни хрена не зная — на его место.

— А почему Афонька один, а новичков — несколько послали? — подметил Петька.

— На привыкание к забою давались три дня. И ставили по двое. Под землей воздуха

не хватает. Так вот поначалу многие задыхаться начинали. Второй должен был

успеть вытащить, подать сигнал наверх, чтоб откачали!

— Бывало, что так и не свыкались в забое фартовые.? — спросил Шурик.

— За мое время два таких случая стряслось. Жмурами вытянули. У мужиков бронхи

заклинило. Вконец. На пятом, у второго на седьмом дне. Их так и не откачали.

Обычно, на четвертый — привыкание наступало. По всем — о каждом судили.

— Ну и что с Афоней? — перебила Капка, нетерпеливо дернув Лангуста за штанину и

строгим взглядом осекла «зелень».

— Вечером, когда нас подняли из забоя, мы были уверены, что с Афонькой полный

ажур. Но не тут-то было! Привидение следом за ним прихиляло. Сразу появилось и

не смывалось, даже когда мужика по малой нужде припирало. Не отворачивалось.

Стояло, ходило вокруг, как надзиратель. Вот тогда кто-то из мужиков и ляпни,

мол, чья-то душа тебя изводит, какую ты без вины сгубил. Тряхни тыкву! И

помолись Богу, чтоб отпустил грех. Помяни душу жмура, попроси прощения! Может, и

отвяжется, оставит дышать в живых? Кенты, конечно, засмеялись! А ну, отгадай,

чья душа примазалась? За свою жизнь всякий столько душ сгубил! За все молиться —

века не хватит! И Афонька ничем не файнее других был. Мокрушничал в фарте. Да и

кто в чужой крови клешни не измазал? Не было таких. На что медвежатникам законом

запрещено жмурить фраеров, а и то не без оговорок. Сук и лягавых мокрить — в

честь всякому. Так-то!

— Что ж с Афоней?

— Он не смеялся, не отмахнулся, как кенты. Его касалось. И, нажевав из пайки

мякиш хлебный слепил нательный крестик. Подсушил, надел на шею. И всю ночь на

своей шконке молился.

— А новички как? — спросил Данилка.

— Что им сделается? Оба прижились в забое, и никакое привидение к ним не

возникало. Они, когда услышали, удивились. Афоне уж не до того. Мне этого кента

жальче всех было. Вламывал изо всех сил, а сам хилый, как сверчок сушеный. Шахта

из него все высосала. Если б Бог душу попытался б в нем сыскать, поверьте, одну

угольную пыль из мужика бы вытряхнул. Да кто на это смотрел. Канали день ко дню…

Следующим утром, прежде чем спускаться в шахту, кент опять помолился. Опустили

нас. Он и побрел своей штольней. Спотыкается на каждом шагу. Идти ему далеко.

Дальше всех он «пахал». Я все хотел за ним пойти, подсмотреть, что за привидение

по забою шляется? Да все не обламывалось возникнуть. Тут же ноги сами понесли,

следом. Вижу, Афонька за кирку взялся. Свет тусклый, едва освещает кента. И

вдруг совсем рядом с ним — белое облако увидел. Большое, как наш маэстро. И уже

вплотную к кенту подходит. Я со страха офонарел… А что, думаю, если загробит? Но

все же вгляделся и вижу, правда на человека похоже. Мужик иль баба — не усек.

Барахла на нем нет. Но лохматое и громадное. Афоня до этого дня уже просился

работать наверху. К самому начальнику зоны возникал. Тот его пообещал спрятать

от привидения в шизо, если еще раз о таком вякать будет. Не верил никто. Да и я,

пока сам не увидел. Ну и со страху перекрестился я тогда. Афоня — тоже! И вдруг

слышим — затрещало что-то. Гул какой-то поднимается. Доперло — обвал начинается.

Так всегда было. Сначала привидение, потом обвал — и хана… Я Афоньку за рукав и

за собой поволок из забоя. А ходули со страху заплетаются, не линяют. Ну хоть ты

их клешнями переставляй. Вдруг слышим за спиной грохот. И вроде как молния

сверкнула. Вжались мы с Афоней в пыль. Ни живы, ни мертвы. На каком свете — хрен

поймешь. Кентели поднять страшно, что увидим? Кент раньше меня тыкву поднял, да

как завопит, аж в ушах зазвенело:

— Господи! Благодарю тебя!

— Я зенки от пыли протер. Родным шарам не поверил. Угол, в каком кайлил Афонька,

весь вынесло. И через трещину — белый свет видно. Даже шум моря услышали. Мы к

той трещине, уголок воздуха глотнуть. Ведь в забое дышать нечем. Угля отвалилось

много. Мы кое-как к трещине пролезли. Глянули. Море совсем близко. Настоящая

воля! Это первое, что мне в кентель стукнуло. Расширили мы ту трещину — и ходу.

Только выскочили на берег, адский грохот за плечами. Оглянулись, сопка, в какой

была шахта, осела вниз, вся сыплется, грохочет, то ли воздух, том ли газ из нее

вырывается фонтанами, со свистом. Дым и пыль столбом поднялись. Камни с грохотом

в море катятся. Земля под ногами гудит, трясется. Мы как дернули оттуда, пятки

на уши накручивали. Не верилось, что из ада вырвались. Сначала бежали подальше

от сопки, от беды, потом остановились. Решили поразмыслить. И увидели баржу. На

ней грузы перевозили с материка. Но это мы узнали позже. А поначалу передохнуть

хотели в ней. Прийти в себя. И не услышали, заснув, как нашу посудину судно

зацепило и вышло в море. Никто даже не заглянул в трюм. Мы выглянули, видим,

Сахалин за спиной остался. Совсем далеко. Еле видны макушки сопок. Ну да мы не

бедствовали. В трюме баржи картошка была. Видно, та, какую завозили на остров.

Из мешков при погрузке высыпалась. Ее, на наше счастье, не убрали. Мы все пять

дней грызли ту картоху. Казалось, из задницы молодые клубни посыпят. Но, на наше

счастье, на шестой день баржу пришвартовали в Находке. Мы ночью слиняли. Вместе

с Афоней добрались до Москвы. Нас даже не искали. Сочли погибшими на шахте. Там

тогда много кентов ожмурилось. Замокрила сопка разом. И зэков, и охрану, и даже

оперов. Мало кто уцелел. Те, кто за зоной дома строил для вольного, вербованного

люда, приезжавшего на Сахалин по собственной воле, за длинным рублем. Ну, а я

стал фаловать Афоньку в нашу малину. Он не уламывается никак. Я его в Ростов

сманиваю, тоже не сблатовался. Смотрю, он слушает меня и не слышит. И все что-то

шепчет. Я его и спросил, что с ним стряслось? Долго он мне не отвечал. Я уж было

совсем поверил, что у кента крыша поехала. Да только не очумел Афоня. И в ту

ночь сказал, мол, не станет больше фартовать.

— Завязал я с ворами! Не возникну ни в какую малину! Линяю от всех. И от самого

себя. Навсегда ухожу! Все сбылось! Ничего не привиделось. Выходит, и мне слово

сдержать надо. Иначе, страшной будет моя погибель.

— Я думал, он от голодухи заговаривается. Шматок колбасы сую, хлеб. Какой спер

по ходу в магазине. Но Афоня отталкивает, отказывается и плачет, как баба, мол

грешней его на свете нет. Я и спросил, что на него накатило. Тогда и раскололся:

— Фартовал я до Сахалина по всему белому свету! Где только не носило. Не знал ни

в чем отказу и нужды. Но вот однажды подбили меня кенты тряхнуть церковь на

башли. Как раз праздник был большой. И приношения, пожертвования сыпались в

блюда щедро. Мы немного пробыли в церкви. И, как только смеркаться стало,

подошли к служебному входу. Замок в дверях был слабый, мы его шутя сдернули.

Забрали деньги из сейфа, выковырнули дорогие камешки из икон и свалили из

Коломны.

И после этого удача изменила нам. Не прошло месяца, как и я попух. Загремел на

Сахалин. Смешил всех вас, а самому смешно не было. Тяжесть на душе появилась. А

тут еще это привидение. Никто из вас в него не верил. Высмеивали хором, всем

бараком. Вроде, бздилогонистее меня никого на свете нет. Обидно было. Но молчать

не мог. Боялся привидения. Ведь тоже слышал, что тот, кто его увидел, помрет

скоро. Ты видел тех, кто умер, видевших привидения? А мне глянуть довелось!

Хари, даже помытые перед похоронами, черней угля. Из шаров мертвых — слезы!..

Это от того, что не раскаялись. Не поняли в жизни ни хрена! А нагрешили против

церкви! Знаешь, я тоже не враз врубился. Просил прощения за все сразу. И вдруг,

как просветление. Увидел, как я камешки из иконы выколупывал. Вот тогда слово

дал Господу, если живым вернусь, приду в ту церковь, где грех совершил, сторицей

украденное возмещу. Работать там подряжусь. Кем угодно. Пока не верну все, за

ворота не выйду! И, знаешь, в тог последний день уже не боялся привидения.

Понимал, вреда не причинит. А оно мне два дня на этот угол пальцем указывало.

Немым оно было. Хотело предостеречь и не могло. Ведь именно то место могло стать

моей могилой. Привидение не только показывало туда, а и пальцем грозило… Стоило

нам выскочить, как сопка раздавила всех, кто был в шахте. Мне о том мать во сне

сказала. За неделю. Все, что случится — предрекла. Теперь уж ты знаешь. Я ничего

не стемнил. Вякнул, как было. И давай простимся. Был кент Афоня, нынче — нет его

средь вас! Считай, что телом — в шахте остался. А душа всякого одному Господу

принадлежит. Туда я и понесу ее — грешную! Не обессудь, не проклинай меня, что

не могу остаться с тобою! У каждого своя судьба! Своя жизнь! Свое привидение! А

может, это был Дух Святый, какого дал мне сам Бог для вразумления! Не понял бы,

не выжил…

— Пожал я тогда плечами, что скажешь кенту? Ведь ни в откол, ни к бабе, ни к

лягавым сваливает! А туда, где законнику делать нечего. Но удерживать его или

отговаривать — права не имел. Не знал, как надо поступать в этом случае. Впервой

такое случилось. Махнул рукой я на него и вякнул! — Хиляй, Афоня! К тому, кто

тебе дорог! Так мы с ним и расстались. Думал, что навсегда. Оказалось — на

время.

— Он вернулся в малину? — усмехнулась Капка, съязвив:

— Одним Святым Духом сыт не будешь.

— Нет! Он не вернулся! И не думал о том. Мы с кентами оказались во Владимире.

Там храм громадный. И служба шла. Воскресная. Колокола звонили. Собирали

верующих на службу. И мы вошли, чтоб от дождя укрыться. Нам надо было дождаться

вечера. Стали в дальнем углу, слушаем проповедь, смотрим на людей. Немного их

собралось в тот день в храме. И вдруг вижу, весь в черном подходит священник к

нам, просит меня выйти с ним на минуту. Кенты зенки чуть не посеяли, удивляясь.

Я сначала кочевряжился. А потом из любопытства пошел следом. Священник привел

меня в тесную камору, скинул балахон с головы, и я узнал Афоню! Он самый! Хотя

прошло без малого десять лет. Он и впрямь стал монахом. Здесь, при храме, жил,

работал и молился. Он сам покаялся перед владыкой того храма и был прощен. Без

копейки работал. Спины не разгибал. Ничего для себя не желал, кроме прощения от

Бога. Давно отработал украденное и мог уйти, иметь семью, детей. Но сам не

захотел. Остался в монахах.

— А тебя зачем позвал? Тоже в монахи фаловал? — рассмеялся Колька.

— Захлопнись, паршивец! В монахи не уламывают. И он меня не блатовал на это! Об

одном просил: не причинить урона его храму! Не осквернить воровством! Я ему это

пообещал. Предлагал башли. Но Афоня отказался. Вякнул, что у монахов нет нужды

ни в чем. Живут Божьей милостью. А она дороже всего на свете! Кому что! Я

попрощался с ним, как бывало. Пожелал, чтобы Бог увидел и не оставил Афоню. Он

мне сказал, что молится за меня. И убеждаюсь, видит Господь и меня — грешного!

Хотя, конечно, далеко мне до Афони — отца Афанасия теперь. Но в жизни удержался

несколько раз чудом. Может, и меня в шахте Бог пожалел. Может, стоило мне с

Афоней вместе уйти в монахи. Но уж много лет минуло. Жив ли? Узнал бы меня?

Может, и не отвернулся. Но самому неловко в храм идти. Давят грехи на плечи. Их

так много. Они выше той сопки, какая рухнула. Уж лучше б раздавила тогда! Но… Не

могу забыть удивления кентов, когда я их вытащил из храма и рассказал все. Они

считали, что с Сахалина я не вернусь. А тут увидели Афоню. С тех пор никто из

моих малин не фартовал в церквях и вам запрещено такое. Не берите на души самое

тяжкое, самый черный грех! Потому что церкви живут и строятся за счет доброты

человечьей. А ее слишком мало остается на земле. Когда иссякнет последняя капля

— исчезнет сама жизнь. А вам нельзя забывать, что жадность фраера губит…

— Ну и натемнил, кент! Ну и натрепался! Точно, кентель отсырел! — качал головой

Сивуч.

— Да застопорись ты меня лажать! Пусть всяк из них теперь вякнет, где я верняк

молотил, а где стемнил? — оглядел Лангуст пацанов.

— Вся басня — «липа»! — разозлилась Капка.

— А я не тебя колю! Пусть «зелень» тыквами шевелит! — осек старик.

— Законники церкви не трясут! Это дело — налета иль шпаны! А значит, Афоня твоим

корефаном не был. И в бараке с фартовыми, если и дышал, то только в шестерках. И

бугор не стал бы ему трафить, переводить на пахоту в другое место. Это «липа»! —

выпалил Петька.

— Ты трехал, что в Коломне он церковь тряс, а нашел его во Владимире! — вспомнил

Шурик.

— На Сахалине землетрясений не бывает! — подал голос Колька.

— Зато обвалов в шахте хоть жопой ешь! — настаивал Лангуст.

— Это было вовсе не привидение. А газ, какой в угле скопился. Когда его много,

он взрывается от чего угодно.

От искры, отлетевшей от кирки, от спички. Но он не шляется за человеком по

штольне. Он накапливается, заполняет весь забой и взрывается! — вставил Данила.

— Самая хромая темнуха, что это привидение знало, где первый обвал учинить!

Прямо на волю путь открыло и к барже привело! А взрыв всегда крышу снимает

сначала. И тут бы вы не вылезли. Никто! Газ один раз рвануть может. Но так, что

мало не покажется, — не сдержалась Капка.

— Фартовый в монахи не возникнет! — выкрикнул Петька.

— Почти все подметили! Никакой следователь вам мозги не засушит. Уловили много!

— хвалил «зелень» Лангуст; часто устраивавший подобные проверки на внимание.

Сивуч подчас серчал на кента, не мог свыкнуться с ложью в рассказах. Обучая

пацанов, никогда такое не применял. Считая Темнуху — западло. Но Лангуст

развивал у ребят острое чутье. Они научились сверять со своей логикой все

услышанное и никому не доверяли, не проверив и не убедившись много раз.

Лангуст готовил «зелень» даже к предстоящим допросам, умению общаться со всеми,

оставаясь личностью, не впадать в зависимость к кому бы то ни было и уметь

стоять за себя в любой ситуации. Он готовил их к выживанию в самых трудных

условиях, в какие могла забросить ребят слепая Фемида.

Глава 7. Месть «малины»

Пожив три месяца у Сивуча и Лангуста, Задрыга поняла, что теперь ее присутствие

в Брянске не имеет смысла. Надо вернуться в Черную сову. И фартовать, чтобы

было, на что учить «зелень», пополнять малину кентами.

Тревожило Капку и то, что от пахана давно никто не появлялся. И она не знала о

Черной сове ровно ничего.

Насторожило ее и внезапное исчезновение из предела Олега. Он, словно привидение,

растворился, не прощаясь. И Капка догадывалась, что этот человек станет искать

Тоську. Возможно, он уже нашел ее. И тогда… Ох, и не пофартит Шакалу! Да и не

только ему, а всей малине, самой Задрыге…

С такими невеселыми мыслями уезжала она в предел пахана. И, сев в купе вагона,

вспоминала свой разговор со стариком-ученым, согнувшимся и стареющим над своими

опытами на лесной поляне.

Он жаловался Капке, что тяжело ему работать одному, без помощника. А молодые

люди неусидчивы. Им подай открытия сразу. Кропотливый труд не любят. Непоседливы

и горячи. Живут эмоциями. О долге забыли. Ответственность им незнакома. Не могут

довольствоваться малой зарплатой. Все ищут большие заработки. Вот и Олег ушел от

него. Уволился. Куда подался — неизвестно. Даже не предупредил. Обидно, конечно.

Но он уже не первый, кто бросил его вместе с работой. Конечно, трудно сводить

концы с концами на мизерную зарплату. Но вот он сумел выжить и даже вырастил

дочь. Только и она вышла замуж, обзавелась детьми, забыла о науке, — сетовал

ученый.

Капка решила, приехав в Калининград, навестить Тоську ночью, расспросить о

жизни, об Олеге. Нашел ли он ее?

— А может, они уже спутались? Может, высветила всех? Ведь неспроста от пахана

никого не было! Если так — замокрю суку! И его! — выступили на лице красные

пятна ярости.

Задрыга прямо с перрона поехала на хазу, помня адрес, названный стремачом.

Увидела знакомого кента, сидевшего на пороге уединенного особняка, вздохнула.

Зря переживала. Малина на воле, дышит.

Стремач, завидев Капку, нырнул в двери и тут же выскочил обратно вместе с

Глыбой. Тот накинуть рубашку не успел. Забыл. Пошел навстречу, раскинув руки.

— Че так долго у плесени канала? Мы уж сколько дел провернули! — похвалился

сразу. И, отворив двери, пропустил Задрыгу вперед.

Капка огляделась. В комнатах пусто.

— А где кенты, пахан?

— В деле! Фомку из лягашки достают! Попух, как падла! Вчера замели его на шмаре.

Бухой возник к ней. Она с хахалем! Ну, нет бы смыться! Махаться стали. Соседи в

лягашку брякнули. Замели обоих. Вместе с мамзелью. Сколько кокоток в пределе!

Чего козел к одной приклеился — не врублюсь! Теперь Шакалу морока! Нам бы не

высовываться! На дно залечь! Так эти паскуды один за другим лажаются!

— А кто еще фаршманулся? — насторожилась Задрыга.

— Король, падла! Его три дня тому от мусоров отбили.

— Тоже на шмаре влип?

— Этот возле подземки! Возник туда по делу. Хотел в кенты уломать пацанов. Для

тебя! Короля они знают. Ну и похилял. Мы с ним стрему послали. Пахан настоял,

как чувствовал. И все тут… Кайфово, что не один был. Размазали б, как маму

родную. Не слинял бы сам.

— Откуда он пошел в подземку? С какой стороны?

— Все ходы менты стремачат. Мы уже смотрели. Ни одного без присмотра не

оставили. Шныряют всюду. Самих пацанов трясут. И все про нас!

— Тоська вякнула! Она засветила!

— Нет ее в пределе! Нигде! К нам она не возникала. В хазе никто не дышит. Все на

месте там. А «зелень» слиняла. Может, й не возникала вовсе. К ней форточники

рисовались, и домушники. Мимо! — развел руками.

— А Митька возникал?

— Сестра его недавно ожмурилась. Схоронил. Видели на погосте. Один канал. Крыша

у него поехала. Никто его не трясет. Не возникают менты. Шестерки наши

наведывали. Он никого не узнает. Несет дурь какую-то! Кончился пацан. Заклинило

тыкву. Как теперь дышать станет — кто знает? Дали ему комнатуху в центре.

Выплакал, пока сеструха дышала. Теперь и это ему не по кайфу. У нас ему тоже

канать ни к чему. В фарте — лишний. В дело не возьмешь. Сдвинутый — всем без

понту.

— А сама она откинулась? — засомневалась Задрыга, задумавшись.

— Без булды! Да и кто бы ее мокрил? Зачем и за что?

— Чтоб пацана оторвать от подземной «зелени» и от нас…

— Он и так от всех откололся. А у его сеструхи чахотка была. Да и что он знал?

— Тоська совсем не возникала в пределе? — спросила Капка кента.

— Нет! Нигде не засветилась.

— Но кто подземку застучал?

— Любой мог лажануться! Прижали менты — и раскололись!

— Но почему теперь?

— И раньше трясли! Но не стремачили! Не хватали пацанов.

— Куда же смылась Тоська? — задумалась Задрыга и решила этой же ночью проверить

квартиру девчонки.

— Смылась подальше от памяти. В какую-нибудь дыру забилась. Чтоб никто не

надыбал.

— А вклады? Наследовала их?

— Вот этого не знаю! — развел руками Глыба.

— Пахану подкинуть надо. У Лангуста свои наколки везде были. В сберкассах —

прежде всего. Без того не возникали к пархатым фраерам, не трясли вслепую! Да и

в жэке пронюхать стоит — оформлена хаза на Тоську или нет? Коли полгода не

возникнет — права теряет. Так Сивуч говорил, — вспомнила Задрыга.

— Ну и кенты у тебя! До нас такое не доперло! — сознался фартовый.

— Там пронюхаем ее нынешний адрес! Ведь за хазу платить надо! На холяву держать

не станут. Откуда она высылает башли — они вякнут, — умолкла Капка. Увидела

кентов, входивших в хазу.

Сконфуженный Фомка сразу в угол забился. Капка приметила громадный фингал под

глазом. Хмыкнула в кулак, поняв, что вломили кенту уже фартовые, своя малина —

за прокол.

— Как сняли медвежатника? — спросила пахана, улыбаясь.

— Опер не допер, кого сгреб. Послал кента двор мусориловки мести, вместе с тем

хахалем. Сам — по нужде отлучился. Мы и выдернули Фомку. Через забор. Хахаль

тоже смылся. В общем, проссал мент «декабристов». Теперь его с лягашки попрут.

Король молча подсел к Задрыге. Вглядывался в посвежевшее, округлившееся лицо.

Капка заметно изменилась, израсталась в девушку. Ее уже невозможно было спутать

с подростком. Она стала сдержаннее, все реже срывалась на крик. Научилась

выслушивать даже брань, не перебивая.

— Не было у меня времени возиться с твоей «зеленью»! Не стоило с нею

связываться! Башлей ушла тьма, а понту — ни хрена! Готовых кентов брать надо. С

ними сразу в дело можно хилять! А пацаны? Вон, двое твоих уже накрылись!

Свалили! А бабки потрачены и на них! Хрен воротишь! Да еще дергайся, чтоб не

засветили! Все твоя дурь! Сама — малахольная и набрала сдвинутых! Зачем мозги с

ними сушить? Вон, амнистия будет! Сколько кентов на волю выскочит! На десяток

малин наскрести можно! И не канать в Брянске, а делами ворочать!

— Для того и возникла!

— Совсем меня вытрясла! Весь навар сгребла «зелени» под зад!

— Да уж не прибедняйся! — рассмеялась Капка. И Шакал умолк. Дочь впервые не

хотела спорить.

Расспросив Задрыгу о Сивуче и Лангусте, пахан отмахнулся от Капкиной

подозрительности в отношении Олега. Сказав, что будь тот чекистом, никогда, ни

под каким предлогом не засветился бы и не показался Капке на глаза.

— Выбрось пустое из кентеля. И не теряй время на холяву. Посей про откольников.

Не дыбай их. Вот мы в Черняховск линяем. Наколка указала! Сорвем навар! А потом

махнем в Питер!.Там кентов заклеим. Вместе фартовать будем! Как раньше! Пока

твоя «зелень» дозреет! — предложил пахан. Он рассказал дочери, в каких делах

была малина.

— Ты была в центральном универмаге и секешь, что подобраться к нему без понту.

Подземку тогда еще не секли повсюду. Но не хотелось взять пацанов. Дело это им

не по зубам. Да и проколоться на них могли. Решили сами сорвать куш, — вспоминал

пахан.

— Да еще пронюхали, что башли целы! За два дня! В сейфе готовые лежат! Грузчики

наколку дали! А знаешь, как обломилось? Через подвальный люк, что во дворе.

Всего-то и делов — псину убрали! Громадный кобель был, как наш Король. Глыба

даже мокрить его не стал. Суку раздобыл. Шмару для стремы!

Кенты хохотали на всю хазу.

— Та сука свое дело туго знала! Она не захотела флиртовать без навара. Недаром в

притоне канала — в стремачах. И была подружкой бандерши. Та и дала ее Глыбе

напрокат — за четвертной. Но взяла слово с кента, что вернет живую…

— И не испорченную всякой падлой! — подал голос Тундра.

— Короче, тот кобель не устоял. Даже не оглянулся на плесень, что дремал в

будке. Задрал хвост и ходу за сучкой! Та его, не будь дурой, в притон

приволокла. А там — кайф! Хамовки — прорва! Кобель нюх посеял. Как приклеился,

линять ни в какую не хотел. Мы тем временем — в подвал! Оттуда — на склад! Все

тряхнули — и ходу! Старик кемарил на свое счастье. Мы его не тронули. Все без

шухеру! А навар — файный!

— Почту выскребли! Сберкассу при ней — тоже! Аэропорт! Но тут кенты! Я с ними не

возникал. Сами управились кайфово! — рассказывал пахан, добавив, что вместо него

в этих делах был Король. Потому его доля самая наваристая.

Пахан смотрел на Капку, ждал, что потребует положняк Короля, но та не попросила.

— Мне стремач вякнул, что ты сфаловал новых кентов для моей малины. Где они?

— В другой хазе канают. Всем вместе не стоит дышать. Так неприметней и

спокойнее.

— И все же узнай о Тоське! Прошу тебя! — подошла к пахану Капка.

— Завязывай на дуре! Отвалила — посей ее! — потребовал Шакал жестко. Задрыга

вздумала узнать сама. И вечером, сказав, что хочет прошвырнуться по пределу,

вышла из хазы. Следом за нею в темноту сумерек нырнул Король.

Подхватив Капку под руку, спросил не очень уверенно:

— Не помешаю?

Задрыга хотела вырвать свою руку, прогнать медвежатника, но внезапно приметила

двоих милиционеров, идущих навстречу. И пошла спокойно рядом с Остапом.

Милиционеры, даже не оглянувшись, прошли мимо. А Капка с Королем спокойно дошли

до центра города, к дому, где жила Тоська. В ее окнах увидели свет и решили

заглянуть.

Дверь им открыла пожилая женщина. Седые волосы, собранные в пучок, приколоты к

голове. Линялый халат — широк не по размеру. Глаза больные, усталые.

— Вы Тосю ищете? Друзья? А как же ничего не знаете? Приезжие?

— Нет! Мы местные! Дружили когда-то! А где она? — спросила Капка.

— Да вы проходите! Чего на пороге топтаться? Тем более — друзьям! У нас их так

мало осталось! — провела в квартиру Капку с Остапом. Предложила присесть.

Загремела чайником, чашками.

— Вы ей кем приходитесь? — полюбопытствовала Капка.

— Опекунша ее! Меня горсовет назначил.

— А Тося где?

— Родители сыскались. У них гостит. Уже второй месяц. Поехала на неделю. Да,

вишь, понравилось! Может, совсем у них останется.

— Откуда они взялись? — изумилась Капка.

— Уж и не спрашивайте! — смахнула слезу.

— Столько лет моя дочка растила Тоську! С грудной вынянчила до барышни! Ее

подкинули к нам. А когда выросла — нашлись родные! Где раньше они были?

— Выходит, вы бабка?

— Ну, в каком-то роде! Я ведь тоже иногда оставалась с девочкой. Она и болела. И

одна боялась оставаться. Как родную растили, — вытирала слезы женщина.

— А как ее родня нашла?

— Приехал какой-то парень. Она его знала. Он ей сыскал ту родню. Уж и не знаю,

кто он и где работает? Тоська дала телеграмму. Ей пришло письмо, позвали к себе.

Она и поехала. Известное дело — чужая кровь! Сколько ни расти, своею не станет…

— А как того парня звали? — перебила Задрыга.

— Олегом, кажется, назвался.

— Значит, вам самим приходится теперь за квартиру платить?

— За все, детка. А велика ли моя пенсия? Еле на хлеб хватает.

— Обидно вам, конечно! Сами даже не приехали! Стыдно, наверное, на глаза вам

показываться? Письмом отделались! Ох, и зря Тоська к ним поехала! Я бы не

простила их! Выбросили? Все! Какие могут быть отношения? Интересно, а где они

живут? Наверное, избавились от Тоськи и уехали подальше отсюда?

— Не знаю, детка! Мне она ничего не сказала! Да только, чую я, долго с ними она

не заживется! Характер — не сахар! Намучаются, как и мы! Она им все со временем

припомнит. Это точно! Неблагодарный человек.

— Когда вы ее ждете? — перебил Король.

— Ее определил горсовет на курсы швей-мотористок, чтоб без дела не моталась.

Занятия вот-вот начнутся. Жду со дня на день. Ну, а надумает там остаться, опять

же приедет. Деньги туда переведет, квартиру обменяет. Мне она ничего не оставит.

Я и не жду. Мои дети наживали, а достанется чужому человеку. Потому что ее они

удочерили и записали на свою фамилию. Меня лишь опекуншей признали. До

совершеннолетия. Тогда она может и деньги с вклада снять. Сама. Без меня. Все

сразу. И только видели Тоську…

— Вы даже не слышали, откуда ей письмо пришло? — деланно удивилась Задрыга.

— Где уж там? Как кошка сало прятала от меня письмо.

— Олег к ней часто приходил?

— Всего один раз! А вы его знаете?

— Видела случайно. С Тоськой говорил. На улице. Она и познакомила с ним.

— А курсы эти где будут? В порту заниматься станут или в Доме офицеров?

— Нет, на швейной фабрике! Там — сразу к делу приучат.

Два месяца — практика, потом — работа. А вы с чего так интересуетесь Тоськой?

— Может, тоже в швеи пойду? Вот и спрашиваю заранее!

— А где вы с Тоськой познакомились?

— В подземке!

— Ах! Вот оно что?

— Да я ее не оправдывала. Уговаривала домой вернуться. Она у вас ни голода, ни

холода не знала, хоть и чужая. Иная родня того не даст, — подыгрывала Капка

бабе. Та подобрела, поставила чай, положила пачку печенья.

— Угощайтесь! — села напротив Капки. И посмотрела на нее глазами той, какую

убила Задрыга здесь, в этой комнате.

Капка, сделав глоток чая, поперхнулась. Долго не могла откашляться. Женщина

подала воды. Глотнув, Задрыга боялась глянуть в лицо. Заторопилась уйти.

— Что мне Тосе сказать, кто ее спрашивал?

— Валя искала, передайте ей! — бросила на ходу. Король поспешил следом.

Едва свернули на центральную улицу — навстречу целый наряд милиции.

— Ваши документы! — подступил пожилой майор к Королю.

— Какие документы? Вытащил жену прогуляться! Месяц женаты, а наедине не удается

остаться. Родни полон дом. Все время на глазах… Дай хоть уединиться. Ведь сам

мужик! Ну, кто выводя бабу, паспорт с собой берет? Не думал, что вас встречу.

Тут до сквера рукой подать. Хоть посидим на лавочке вдвоем.

— Ладно! Идите, молодожены! Пропустите их, ребята! — скомандовал патрулю.

— Смотри, спину жене не заморозь! — отпустил кто-то вслед казарменную шутку, и

наряд, громко рассмеявшись, пошел по улице, топоча кирзовыми сапогами.

Остап обнял Капку, та выдохнула комок страха, подкативший к горлу.

Они шли по улице, оглядываясь по сторонам. Надо было успеть вернуться вовремя.

Малина решила сегодня уехать в Черняховск.

— Предъявите документы! Почему нарушаете режим и выходите так поздно на улицу? —

подошел морской патруль.

— В гостях задержались! На дне рождения! Больше не будем! — проворковала Капка

голубиным голоском.

— Где живете? — спросил уже более мягким тоном капитан, осветивший лицо Задрыги

ярким лучом фонаря.

— На Герцена!

— Может, вас подвезти? — глянул на пустынную улицу.

— Не стоит! Мы сами дойдем!

Их снова пропустили. Но Король уже начал нервничать;

— Давай в проулок смоемся. Надоело нарываться.

Едва свернули в тихую улочку, их обступила свора шпаны

— Стоп, бабочка, мотылек наш залетный! — схватили Задрыгу чьи-то сальные руки.

Потное лицо, приблизившись к уху, шепнуло тихо:

— Пошли со мной ненадолго!

— Отваливай, кенты! На законников наезжаете! — сказал Король.

— Какие законники? Эта — фря — фартовая? Ха-ха-ха! Тогда я — кровник царю! —

рванули с Капки жакет.

— Она — дочь Шакала!

— Да хоть самого льва! Баба она и есть баба! — хихикнул кто-то рядом.

Капка вышла из себя:

— Ну! Держись, падлы! — рявкнула так, что мужик протянувший руки к ее груди,

отпрянул и присел.

Задрыга набросилась на длинного, худого мужика, ударила дуплетом в пах и в

челюсть. Потного, рыхлого — сшибла с ног ударом в солнышко и по горлу — ребром

ладони добавила.

Король, сорвав с земли двоих за шиворот, стучал их лбами друг в друга. Ему в

спину попытался воткнуть нож совсем молодой парень. Капка заметила, налетела

молнией. Выбила нож, поддела в подбородок, упавшему наступила ногой на горло.

Слегка подпрыгнула. Почувствовала хруст. Соскочила и догнала убегающего в

подворотню пожилого стопорилу. Тот резко повернулся, метнул нож. Капка

пригнулась. Головой ударила в дых. Мужик рухнул на землю, раскинув руки.

Трое наседали на Короля. Тот отбивался ногами и кулаками.

Задрыга вытащила нож. Метнула.

— А-а-а, сука! — заорал мужик, падая.

Двое оставшихся оглянулись. Бросились к Капке. Король успел прихватить

здоровенного детину. Подцепил на кулак, но не свалил. Задрыга тем временем все

пыталась достать тщедушного, верткого парня. Едва она теснила его к стене, тот

изворачивался, ускользал. И доставал Задрыгу сбоку хлестким кулаком. Он

внимательно следил за каждым ее движением и умело увертывался от расправы.

— Замокрю, паскуда! — загоняла его в угол. Но тот снова ускользал, выматывал

Капку. Та наскакивала на него со всех сторон. Но парень умело уходил, словно

дразнил фартовую.

— Пидер облезлый!

— Шмара гнилая! — услышала в ответ.

— Распишу пропадлину!

— Сначала я тебя натяну! Вот на это! — похлопал себя ниже

живота. У Задрыги в глазах потемнело. Так нагло с нею никто не решался

разговаривать. Она вырвала из-за пояса нож, но парень заметил и тут же нырнул в

темноту угла, заманивая туда Капку.

— Блядский выкидыш! — едва угадывала фигуру парня.

— Сейчас тебя уделаю! — услышала в ответ и тут же почувствовала больной удар в

плечо тяжеленным булыжником. Капка упала, ударившись затылком о булыжник,

выронила нож. И почувствовала на себе цепкие руки.

Она слышала, что и Короля загнали в тесный угол. Он никак не может вырваться и

помочь ей.

Капка хотела вскочить, но оказалась накрепко придавленной к земле. Кто-то держал

ее, словно в клещах. Она не могла пошевелиться.

— Попухла? — почувствовала, как чужие пальцы сдавили грудь. Мнут их сопя. Вот

рука полезла вниз, рванула юбку. Капка задергалась из последних сил.

— Куда? Не трепыхайся, сучка! — услышала треск разорванной юбки.

Попыталась ударить в лицо головой, но из глаз будто искры посыпались.

— Не мешай, зараза! — услышала в самое ухо. И почувствовала, как сдирают с нее

белье.

— Да держи ты ей ходули! Лягается, падла! После меня на ней поездишь!

Капка поняла, в чьи клешни попала. И уловив последний миг, поддела коленом в

пах, сильно, резко. Стоявшего рядом на корточках долбанула ногами в лицо. И тут

же налетела на того, какой собирался обесчестить. Он катался по земле, еле

сдерживая вопль. Задрыга нагнулась, выбила пальцами глаза. Наступила ногой на

пах. Подняв нож, воткнула его в живот воющему комку.

— Канай, падла!

— Задрыга! Это я — Генька! — услышала стихающий голос. И только тут вспомнила

парня, с каким вместе училась у Сивуча.

— Прости, — то ли послышалось, а может, и впрямь сказал умирающий.

— Прикончи шустрей…

Но Капка не оглянулась. Вырвав нож из живота Генки, тут же метнула в спину

здоровяка, загнавшего в угол Короля.

— Хиляем! — схватила Остапа за руку. Тот еле держался на ногах.

— Сваливаем, Задрыга! — поплелся рядом, опустив голову. Вся его рубаха была в

крови. Лицо в синяках. Капкина одежда изорвана в клочья.

Когда они пришли на хазу, малина уже уехала в Черняховск. Их не стали ждать.

Стремами сказали, что пахан обещал вернуться через день, если все будет «на

мази».

Старый шестерка, какого Шакал взял из местных бичей, живо согрел воду. С

сочувствием смотрел на Капку и Короля, вздыхая спросил:

— Где же это вас так отделали?

— Шпана! На кодлу нарвались! Оборзели, падлы! — ответила Задрыга.

— Ну, эти — перхоть! Вернутся кенты, устроят «баньку». Лишь бы не менты!

Король никак не мог содрать с себя рубашку. Задрыга помогла и содрогнулась. Как

избит и исполосован ножом Остап…

Стало неловко, что покрикивала, торопила его дорогой, высмеивала и подтрунивала

над ним. Он молчал. Ни слова в ответ.

Капка промыла ножевые раны. Смазала их бальзамом, сделанным по рецепту Сивуча.

Сделала примочки на лицо, снимающие любые синяки за три часа. Уложила его в

постель.

— Не уходи. Побудь рядом. Ругай, кляни, я заслужил того, только не уходи! —

попросил Капку тихо.

Задрыга умылась. Переодевшись в спортивку, сидела перед зеркалом. Подкрашивала

ресницы, брови, губы.

— Надо проучить шпану. Навек отбить охоту на законников наезжать! — повернул

голову Остап.

— Теперь уж завяжут! Ты знаешь, кто с ними был? Зелень Сивуча. Мы вместе

учились. Почему он у шпаны оказался? Из малины, верно, выперли? То-то я с ним не

могла сладить. Будто сама с собой махалась.

— Тебе его не жаль?

— Кого? Геньку? Ничуть! Мы учились вместе. Но никто ни с кем не кентовался! Не

заведено было, не принято. Да и с чего мне жалеть его, если полез? Вот и

нарвался! Припутала козла! — ответила не сморгнув тазом.

— А меня вспоминала в Брянске?

— Некогда было пылью кентель забивать. Не до того…

— Зато я всегда тебя помнил!

— Даже у шмар — в притоне?

— И там!

— Ну и хмырь! — усмехнулась Задрыга.

— Капля, я люблю тебя!

— Дрыхни. Не вякай пустое! — осекла, нахмурившись, и отвернулась.

— Пора нам с-тобой из фарта линять. Вон как шпана отделала обоих! Как барбосов

выдрала, — грустно вздохнул Король.

— Линять из малины? Куда?

— Земля большая, место сыщем всегда! Было бы желание! — смотрели на Капку глаза

через щели в тряпках.

— Земля большая! А места мало! Как дышать без закона, без малины? — удивилась

Задрыга.

— На земле не одни законники! Есть обычные люди.

— Фраера? Да разве они живут? Ты что?

— Они бывают счастливы, Капля! По-настоящему счастливы! Хотя у них нет столько

денег и барахла, нет рыжухи. Зато им никто не мешает любить, иметь детей, свои

семьи, свои дома, а не хазы. Они не боятся ни воров, ни милиции. Первым — отнять

нечего. А ментам — придраться не к чему.

— Ну и что это за житуха, что за дом, в каком вору глянуть не на что? Это ж

нищая хаза!

— Но она счастливее и светлей тех, в каких мы канаем. Там тихо и спокойно. Никто

не обидит, не обзовет, не унизит Там — все верят и любят друг друга. Помогают и

живут вместе. Делят поровну хлеб и тепло. А что человеку нужно больше?

Капка поневоле заслушалась. Повернулась лицом к Королю.

— Откуда ты знаешь, как живут фраера? Я в подземке слышала совсем другое!

— Капелька, я сам так жил. О себе рассказывал. О своей семье! Те, кто в подземке

— не всего света дети! Им — не повезло! Но есть и другие. Ты видела их повсюду.

Да не хочешь замечать! Несчастные не поют и не смеются. Оглянись, увидишь улыбки

вокруг. Плачущих — меньше. Поверь мне!

— Ну чего жужжишь, как муха на стекле? Не смогу я дышать без фарта! Без малины.

Я же кто? Дочь пахана!

— Капля! У фарта есть другое мурло! Оно очень страшное! Не по плечу тебе! Не

приведись увидеть его!

— Чем пугаешь?

— Есть зоны на дальняках! Холодные снега! Есть сырость — мокрее дождя! Есть горе

— хуже смерти! И это все, чем кончается даже самый удачливый фарт. Когда ты там

— на Колыме — останешься совсем одна, среди зэчек. Когда каждая из них будет

помыкать тобою, как последней дешевкой или шестеркой, ты вспомнишь меня и этот

день. Но будет поздно. С таким уже сама не раз столкнулась. Всему свое время,

Капля! Линяем!

— Сдвинулся! С чего бы это? Хочешь, сам сваливай! Меня не фалуй. Я фартовая — до

гроба!

Король вздохнул тяжело.

— Куда я без тебя? Подожду еще! Может, одумаешься? А нет, накроемся вместе иль в

разных зонах откинемся, как повезет…

— Ты вякаешь, счастливо канают фраера! А возникаем мы! Тряхнем! И все счастье

накрылось. Где радость и улыбки со смехом? Сплошной вой стоит!

— Случается, Капля, такое! Но там, где люди любят друг друга, дорожат жизнями.

Остальное — нажить можно!

Они еще долго спорили бы, если б не вошел в это время шестерка, неся в руках

завтрак для законников.

— Поешьте, родимые! — пригласил к столу, не зная ни правил, ни закона, как Бог

на душу положил. И присел к печке, погреть старые кости, не подозревая, что в

присутствии этих — ему даже стоять надо было не дыша.

Капка нахмурилась. Но Король, обняв ее, шепнул на ухо:

— Стерпись, уважь старость. Так среди людей положено. Смирись, Капелька! — и та

согласилась не заметить неуважение к своему званию.

— Холодно на дворе? — спросил Король старика, тот вытер слезящиеся глаза:

— Да, зябко! Плечи пробирает. Видать, к ночи будет дождь.

— А семья у вас есть? Старуха, дети, дом — имеются? — тормошил шестерку.

— То как же? Как у всех! В Озерске они живут. При своем доме, при скотине и

огороде! С земли харчатся! Бабка моя нынче внуков растит. Их аж пять душ! Трое —

в школу ходят. Старший — Славик — в седьмой класс пойдет нынче. А младшая —

Ксюха — ей четыре сравнялось. Дети работают. Им недосуг с детьми возиться. Так

вот бабка — при деле. Зато со скотиной и огородом — невестки управляются. Две их

у нас. Одна — Настенька! Другая — Маринка! Вот с этой я не поладил сразу. Змея —

не баба! Сколько ни дай — все мало. И сама лишнего куска не сожрет. Все тютелька

в тютельку готовит. Приди вечером — подавиться нечем будет! Чтобы ничего не

пропало. Все под обрез. Мне другой раз закусить было нечем. Ну и сбесился я!

Учинил им погром! Той змеюке нашей! Она ревизором работает в мелиоводстрое. Уж я

ей все вылепил в бельмы бессовестные! Она— с воем к матери своей сбежала! Ну,

сын мой — Васька, с неделю покряхтел один и не выдержал, стал на меня выступать,

недовольствие высказывать. Я его кулаком по горбу! Он на меня «полкана» спустил.

Мол, я ему семью разбил! Вишь, чего придумал? А старуха — в слезы! Мол, родные,

опомнитесь! И за сына вступилась. Ей внуков жаль. Маринка не захотела вертаться,

покуда я в доме. Ну, вижу, лишним стал. Собрал свою котомку, с какой с войны

пришел, и вышел с избы. Никто меня не вертал, не отговаривал, ни о чем не

попросил. Обидно стало. Решил уйти, куда ноги приведут. Так-то и приехал в

Калининград. Там познакомился с алкашами, сам таким чуть не стал. Все пропил,

что было. А чего жалеть? Сегодня усну, а утром где проснусь? На том или на этом

свете? Никто не знает. Ну, а тут добрый человек сыскался. Ваш главный. Приглядел

меня. Я тверезей всех был.

Знамо дело! Свое пропил, на чужое рот не разеваю. Не свыкся пока. Он меня

подозвал. Поговорил уважительно, не матерно. Предложил у него пожить при деле. Я

решил попробовать. И вот уж третий месяц с ним. Целых тыщу рублев дал. Я их

бабке послал. Себе стольник оставил. На одежу. Отписал старой, чтоб отдельный

дом приглядела к моему возвращению. Сказал, что грузчиком работаю в порту.

Только они такие деньжищи получают. Вот мои с ума сойдут! Пожалеют, что с дому

выжили. Думали, я только самогонку жрать могу? Ан вишь, покуда еще в кормильцах

состою! Не пропащий навовсе! Рано меня на мыло списывать! Накось, выкуси,

Марина! — свернул сухую маленькую фигу и покрутил ею, как шилом.

— Ваш главный обещал мне и на похороны дать. Чтоб не попрекала меня мертвого —

ревизорша наша! Не хочу с ее рук есть и видеть стерву не желаю! Вот заработаю —

отделюсь от сынов! Сам себе хозяином заживу! С бабкой своей! Акулинушкой! Как

стосковался я по ней — по своей оглобле! Я ж с нею уже больше полвека прожил. Не

думал, что так приключится. Ну, да ништяк! Ненадолго расстались! С войны

вернулся живым. Бог даст, и тут ворочусь.

—: Дед! А признайся честно, часто бабке изменял? — спросил Остап улыбаясь.

— Ну, тут по молодости чего не было? А в года сурьезные вошел, перестал

баловать! Мужик — не жеребец! Об имени думать должон. Своем и семьи! Так-то!

Капка слушала молча. Ей не верилось, что этот старый, тщедушный дедок, греющийся

у печки, способен на любовь. Да еще на такую долгую.

— Дед! А ты счастлив был со своею старухой? Вот если б заново родился, женился

на ней? — спросила Капка шестерку.

— Только на ней оженился бы! На своей голубушке — Аку- лине! Ни на какой другой.

Она — самая лучшая! Второй такой — в свете нет!

— А ты ее часто бил?

— Никогда! Боже упаси от такого стыда! Что ж это за мужик, какой бабу колотит?

Это ж грех! Баба рожать должна!

— И не ругались со старухой?

— Нет! Ладили без того. Умели уступать.

— А теперь бабка зовет тебя?

— Да вот, приезжают люди с Озерска. Я их спрашиваю про своих. Живут спокойно. Но

бабка, так передают, скучает по мне. Ждет, когда ворочусь в дом. Даже Васька,

меньшой мой сын, у какого в бабах ревизорша, тоже умнеть начал. Пристращал свою

— разводом, если рога выставлять будет. Теперь хвост поприжала. Надолго ли

только?

Стремач, робко заглянувший в хазу, позвал старика наружу. А Капка с Остапом

снова остались наедине.

— Вякни, с чего тебя в откол тянет? — спросила Задрыга.

— Тебе шестерка трехнул про все.

— А что ботал? Из своего дома свалить пришлось на старости! Никто не остановил

его. Вот тебе и любовь! Откинься дед, закопать было б некому! Столько прожить, а

под старь в бичах канал. Разве это счастье? Я б такого не хотела!

— Капля! Дышат семьи по-разному! Это от самих зависит. А шестерка, что с него

взять? Свой век прожил, — насторожились оба, услышав во дворе особняка громкий

чужой голос. Король выскочил из хазы через окно, подумав, что во двор заявилась

милиция. Он подал руку Капке и, выхватив ее из окна, помчался под склон.

— Да стой же ты! Дай пронюхать, кто возник? В хазе общак! Секешь иль нет? —

остановила Капка и вернулась к дому. Осторожно обошла его сбоку. Заглянула во

двор, вскоре позвала Остапа.

Зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться громко, указала во двор.

Полная, высокая старуха, в длинной черной юбке и в линялой кофте, стояла

посередине двора, держа под мышкой старика- шестерку. Тот дергал ногами и был